На высокогорном Намсанском плато зацветали черемуха и голубика, легкий ветер приносил разлитые над каньонами запахи весны. Здесь было уже совсем тепло. Однако на западе, окаймляя эту горную область, в дымке мерцал еще совсем белый становой хребет Серен.

Мы с братом и Алексей Петрович Шин кропотливо укладывали рюкзаки для дальнего похода. Вьючная лошадка стояла во дворе уже заседланная. Известный на всю округу корейский охотник Хван сидел на высоком пороге своей фанзы, болтая с домочадцами о каких-то пустяках, будто его эти сборы совершенно не касались. Но ведь он тоже идет с нами и так же надолго… О чем он думает?

Старый скептик и брюзга Шин не выдерживает и с гримасой, полной нескрываемого презрения, цедит:

— Хозяин, солнца уже много, мы почти готовы. А когда ты начнешь собираться?

Хван живо оборачивается, запрокидывает голову и хохочет:

— Эх вы, охотники! Да я давно жду вас. Я готов!

В недоумении переглядываемся: а где его вещи?

Ведь мы не на день идем… Не думает ли он покинуть нас с полдороги?

— Вот они, мои вещи! — Он снова заливается заразительным смехом. — Разве у таежника может быть много барахла в походе?

Он вскакивает на короткие крепкие ноги и демонстрирует готовность. Закидывает за плечи карабин, завязывает на шее маленькое, серое от старости полотенце и сует в карман неразлучную трубочку. Кисет с табаком у него на поясе. Он готов!

Мы ошеломлены такой беспечностью, и мой занозистый брат не сдается:

— А одеяло у тебя где, как ты спать будешь?

— Как?

Хван, не задумываясь, падает на спину посреди утоптанного глинобитного двора, раскидывает в стороны руки и ноги, зажмуривает глаза и издает громкий храп. Потом открывает один глаз, серьезно смотрит на нас и спрашивает:

— Ясно?

Но вдруг хлопает себя по лбу, высовывает язык, вскакивает и кидается на кухню. Появляется оттуда с бронзовой корейской ложкой в руке. Сует ее в карман и бормочет:

— Вот это я правда чуть не забыл. Ну, теперь все. Пошли!

Так произошло наше первое знакомство.

Талантливый следопыт, прямой и честный, всегда жизнерадостный, энергичный, с большим чувством юмора, Хван оказался отличным товарищем. Небольшого роста, почти квадратный, с узкими глазками на бронзовом лице и копной жестких черных волос, он чем-то напоминал медвежонка; поражал силой, ловкостью и удивительной сообразительностью.

В первом же переходе подошли к бурной речке, мчавшейся по дну глубокого каньона. Все стали искать брод, рубить шесты, а Хван крикнул: «Смотрите, как надо!» — разбежался и, распластав, как ножницы, короткие ноги, летел с камня на камень — причем большинство камней лежало ниже уровня воды — и за несколько секунд перемахнул поток! Потом стоял и смеялся, глядя, как мы, по пояс в ледяной воде, с шестами пересекали коварную речку.

Позднее, когда строили зимовье, он брал на плечо, казалось, неподъемные сырые бревна и бежал с ними, словно танцуя.

Пожалуй, единственным недостатком этого незаурядного человека была его поразительная беспечность. Впрочем, это никому особенно не вредило. С годами мы крепко сдружились; много больших охот связало нас.

…Снова шла весна, мы готовились к широко задуманной экспедиции за пантами в район легендарного в Корее потухшего вулкана Пяктусан. И вдруг, как всегда неожиданно, появился наш старый приятель. Я привык видеть его в охотничьих доспехах, но сегодня он предстал в шляпе и парадном белом национальном халате с бантом на груди. Сделал церемонный поклон, пытался выглядеть важным, но верхняя губа знакомо сморщилась, он рассмеялся и стал трясти мою руку. Я обрадовался:

— Хван-посу! Вот кстати! Мы собираемся на Пяктусан, на пантовку. Заезжаем к истокам Сунгари, с маньчжурской стороны; поехали с нами на все лето: все три брата, Шин, Вальков, ты…

Он сделал протестующий жест:

— Нет, брат, не уговаривай. Мы тоже собираемся на Пяктусан, но с востока, с корейской стороны. На маньчжурской и вода темная, и люди темные — хунхузы. Там неспокойно. Ну их… я уже договорился с одним стариком. А сегодня — к старшему брату с большой просьбой.

Он был лет на десять старше меня, но в торжественных случаях любил прибегать к высокопарным, принятым в корейском языке оборотам.

— Просьба немалая: одолжи на лето свою вторую винтовку. Мой карабин совсем расстрелялся, да и патронов к нему мало.

Одалживать нарезное оружие строго воспрещалось, он это знал не хуже меня, но смотрел в упор и ждал. Мог ли я отказать после всего, что было вместе пережито?

Снял со стены пятизарядный спрингфилд и вручил вместе с патронами. Он принял оружие двумя руками, как подобает по старым корейским правилам вежливости, и низко поклонился:

— Спасибо, хенним. Ты не беспокойся, у Хван-посу оно будет в порядке. И никакие ищейки не пронюхают…

Он подмигнул, распахнул халат, укрепил ружье под мышкой стволом вниз и снова пышно завязал бант. Мне стало ясно, что этот маскарад продуман заранее.

— Ну, мне пора. Может, и встретимся где-нибудь на Пяктусане, хотя горы там широкие… Много убивайте! (У корейцев нет русского «ни пуха ни пера».)

Вскоре выехала и наша группа. Больше двух месяцев провели мы на склонах альпийских лугов и отрогах потухшего вулкана. Пяктусан был милостив — выдал пару могучих пантачей. Измотанные, но удовлетворенные, в начале августа вернулись в Корею.

Я сидел на веранде своего домика в блаженном состоянии отмытого, побритого и переодетого после долгих скитаний человека, когда на дорожке показалась высокая фигура Шина. Алексей Петрович тоже преобразился: чисто выбритый, в легком летнем костюме, однако бросилось в глаза — чем-то сильно встревожен.

— Слыхали? Хвана привезли… Медведь подрал… Говорят — плохо! Он сейчас в фанзе на станции Шюоцу. Едем проведать, а?

Мы застали Хвана сидящим на высоком пороге фанзы, всего в бинтах, с неизменной короткой трубочкой в руке. Он пытался встать, но его удержали. Сильный запах йодоформа, карболки и чего-то гниющего повис в воздухе. Хван силился улыбнуться и пошутить: об этом можно было догадаться по привычно искривившейся верхней губе — только рот и один глаз не были закрыты повязками. На перевязи забинтованная рука; шея и плечи укутаны, под распахнувшимся халатом пластыри и бинты на животе и ноге.

Потрясенные, смотрели мы на старого друга Хван-посу — Большого охотника, как уважительно звали его односельчане, несмотря на малый рост. А он, издав звук, отдаленно напоминавший привычный смех, довольно внятно произнес:

— Что, красивый? Теперь уж ничего. А видели бы недели две назад, когда меня в госпиталь привезли… Валери-сан, не беспокойся, винтовка твоя цела — вон там в углу, спрятана в плаще. Чего стоите? Садитесь поудобнее, я расскажу, как мы боролись! Честно говоря, стоит послушать…

Мы сели, закурили, а Хван, слегка запинаясь, заговорил.

Взяв у меня винтовку, он через несколько дней добрался до последней деревушки и полицейского поста Нонсадон на восточной границе обширного Пяктусанского плоскогорья. Местный охотник Ким, шустрый старикан, уже поджидал компаньона.

У Кима в тайге несколько надежно запрятанных избушек — он панически боялся хунхузов. И не без основания. Еще молодым его захватили в плен, требовали выкуп. Назначенной суммы не было, хоть продай фанзу, быка и даже жену… Клялся, но те разве поверят? Отрезали ухо, ночью голым привязали к дереву — на съедение комарам. Этой пытки никто не выдерживал, но пленник перетер веревки и бежал сквозь тайгу в чем мать родила.

Случай был далеко не единственным, старик предупреждал, что в этих местах нужно быть готовым к встрече с темными людьми. Однако беда пришла с другой стороны.

Начался сезон медвежьих свадеб. Это время страшных хороводов, когда возле одной самки собирается по нескольку самцов, часты кровопролитные драки. Даже хорошо вооруженному охотнику не следует опрометчиво открывать огонь по такой группе.

Утомленные самцы заваливаются спать и спят очень крепко. Нередки случаи, когда охотник, ничего не подозревая, подходит к спящему в густой траве медведю вплотную, и обычно убегающий от человека разбуженный зверь стремительно набрасывается на первого встречного…

Старик предупреждал о повадках пяктусанских медведей, но беспечный Хван, как всегда, отшучивался. Ружье носил на ремне за плечами, вместо кинжала на поясе — складной нож на веревочке в кармане брюк. Все ему нипочем!

С раннего утра обойдя настороженные ямы и петли, они возвращались в зимовье. Солнце поднялось высоко, стало жарко. Усталый и голодный, дед сильно отставал. Хван решил не ждать, поскорее добраться до табора и начать готовить завтрак. Оставив старика позади, он подошел к упавшему через ручей стволу лиственницы, служившему мостом. Невдалеке за ключом маячила избушка. Хван-посу с ходу вспрыгнул на вывернутый из земли корень и обомлел: из-под корня поднялся огромный бурый медведь! Они столкнулись нос к носу, стащить из-за спины оружие охотник не успел. Ударом лапы дальневосточный «гризли» сбил человека с ног и оборвал ремень винтовки, отлетевшей в сторону. Но Хван вывернулся и вскочил на ноги. Бежать? Он понял — это бесполезно: нагонит в два прыжка, схватит сзади и задавит, как мышонка. Одна надежда — кричать и бороться сколько хватит сил до подхода деда. Может быть, зверь испугается и убежит.

И он бросился не назад, а вперед, обхватил руками поднявшегося на дыбы гиганта, спрятал голову ему под мышку. Что есть мочи, упираясь, чтобы не быть опрокинутым, закричал во всю глотку: «Ким-ёнгам! Комиге таргетта! Сальгва чу!» (Ким-старец! Медведь напал! Выручай!)

Он понимал, что, подбежав, старый охотник должен увидеть лежащий в траве Спрингфилд и прикончить зверя. В крайнем случае у него с собой топор на длинной ручке — грозное оружие в опытных руках: трахнет сзади по черепу — никакой колосс не выдержит. Вспомнил о ноже, но если одной рукой довольно просто выхватить из-за пояса кинжал, то вытянуть из кармана складной нож и раскрыть его в таком положении невозможно.

Они боролись стоя, топчась на месте. Сам как дубовый пень, Хван-посу все же не мог долго сопротивляться. Всему есть предел: он оступился и упал, угодив головой между задних ног медведя.

— Вот где смрад! Думал задохнусь, ха-ха…

И все-таки, не сдавшись, стал брыкаться, как вдруг почувствовал сильную боль выше колена, потом внизу живота. Собрав все силы, вырвался на мгновение, вскочил, снова закричал, но тут обрушился страшный удар лапой по голове.

— Упал я, ничего не вижу, только слышу: «уду-ду, уду-ду, уду-ду!» — ухо мне отрывает и шею рвет…

Глаза уже ничего не видели, кожа на лбу разорвана, кровь залила лицо. Чувствуя конец, Хван снова закричал диким голосом:

«Старик! Дед! Погибаю! Выручай!!!»

И на этот раз где-то далеко тот отозвался: «А-ууу…»

Этот звук услышали оба. Зверь бросил охотника, приподнялся на дыбы, фыркнул и кинулся на голос деда! Хван использовал передышку. Обтер рукавом глаза, осмотрелся. Заметил под корнем лиственницы углубление вроде норы, подполз на четвереньках и влез туда до половины: голову и плечи спрятал. Может быть, не вернется? Но вскоре услышал, что зверь возвращается. Вспомнил, что медведь убитых сразу не ест, — и замер. Упал лицом в землю, стараясь не дышать. А тот, подойдя вплотную, поставил лапу охотнику на поясницу и долго обнюхивал спину. Хвану казалось, что ребра и позвоночник не выдержат этой тяжести. Собрав все душевные силы, молчал, стараясь не шелохнуться. Мыслей не было.

Но вдруг лапа ушла, он смог осторожно вздохнуть. Услышал шорох: полетела земля, трава, листья… Раненый понял: зарывает. Значит, рвать больше не станет, вернется, когда добыча протухнет. И застыл, действительно как мертвец. Услышав удаляющиеся шаги, осторожно вытянул шею, выглянул. Огромный лоснящийся медведь уходил вразвалочку, не торопясь. Эх, сейчас бы под рукой ружье!

Все было мокро под ним от крови. Стал понимать, что может обессилеть и не встать. Кое-как поднялся, взял палку, перебрался через ручей. Добрел до зимовья. Надеялся, что старик уже там, поможет, но его в избушке не оказалось.

Порвал зубами рубаху и полотенце, кое-как обмотал раны, упал на нары и потерял сознание. Когда очнулся, уже вечерело. А старика все нет. Нашел сухую крупу, пожевал, напился воды и опять упал.

…Совсем под утро, когда слегка светало, услышал голос: «Хван-посу, Хван-посу! Вставай!» С трудом сел.

Посреди зимовья стоял старик. Но не Ким-ёнгам, а совсем незнакомый. Высокий, длинная седая борода. В руках палка. Гость тихо, но внятно произнес:

— Ты Кима-охотника не жди. Он не придет. Хочешь остаться жить — вставай и иди на восход солнца. Иди сколько сил хватит. Дойдешь — жить будешь.

Сказал и вышел — как растаял…

Светает в окошке. Попытался встать. Боль во всем теле невыносимая, тряпки присохли, все тянет, жжет… Сцепил зубы, решил идти, как указал старец. Большое доверие к нему почувствовал.

Выбрался наружу, подобрал крепкую палку, заковылял. А на восход солнца — как раз мимо того места, где медведь калечил. Снова перебрел ручей, поровнялся с корнем. Вокруг вся трава измята, в крови. Глядь, в трех шагах и винтовка с оборванным ремнем! И, как ни тяжело, связал ремень, повесил на плечо Спрингфилд. «Эх, был бы он вчера не за плечами…»

Всего сотню шагов отошел, увидел стаю сорок. Что-то долбят, копошатся в траве. Приблизился — взлетели, застрекотали, расселись по кустам. Подошел, смотрит — в кустах, скорчившись, старый Ким сидит. Дремлет. И сумочка плетеная за спиной, и топор на длинной ручке в ней, как был. Только кусты рядом примяты.

Хотел было окликнуть, нагнулся, тронул за плечо, а он окоченел… мертвый. И тут заметил сзади на шее рваную царапину, а из нее согнутый крючком обрывок белой жилы торчит. Догнал, значит, вчера деда медведь, когда тот откликнулся. Сбил с ног, хватил когтем по шее и… вырвал жизнь вместе с этой белой жилой.

Хван перевел дух, забросал, как мог, напарника травой и ветками, чтобы птицы совсем не склевали, двинулся дальше.

Долго, ой долго тащился навстречу солнцу! Садиться боялся — можно не встать. Отдыхал, прислонившись к дереву, закрыв глаза. Уже совсем высоко поднялось солнце, и день такой погожий, а жизнь с каждым шагом уходит, в глазах темнеет. Но где-то вроде слышится голос ночного странника: «Иди на восход, пока сил хватит: дойдешь — жить будешь…» И брел дальше. А когда показалось, что все, нет больше сил шагать, вдруг почувствовал твердое и гладкое под ступней. Глянул под ноги — он на тропе!

Понял, что куда-то выбрался, и сразу обмяк, съехал на землю под огромной лиственницей, оперся о ствол спиной, поднял глаза к небу. Плывут по нему белые облака; потекли за ними смутные мысли: «Вот тропа, а дальше что? Это длинная дорога, конца края ей нет… С запада на восток пересекает все огромное плоскогорье среди бесконечного леса и полей, усыпанных синей голубицей. Порой по ней неделями не проходит ни один человек…»

Опустил отяжелевшие веки.

Сколько просидел — сам не знает. Только вдруг — то ли в самом деле, то ли в ушах зазвенело: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Подумал — смерть приближается; открыл глаза: движется по тропе вьючная лошадка, а за ней два человека. «Хунхузы!» — хотел по привычке взяться за винтовку, но она сползла с плеча, лежит рядом на дорожке, а поднять сил нет… «Убьют! Из-за этой же винтовки и убьют!» От отчаяния и бессилия впервые за много лет выкатилась слеза. А те приближаются, приближаются, уже совсем близко. Снова поднял глаза — корейцы! Остановились, смотрят в растерянности: больно ужасен вид обвязанного кровавыми тряпками человека.

Подбежали: «Кто, откуда? Что случилось?»

Едва объяснил, что напал медведь, что погиб старик, что пробирается в Нонсадон, и вот…

Незнакомые люди сбросили свои вьюки, спрятали в зарослях, приторочили к вьючному седлу почти бесчувственное тело и, придерживая, довезли до поселка. Оттуда, уже грузовиком, доставили в госпиталь в Мусан.

— Сильно все гноилось… Запах стоял — врачи отворачивались! Потом удивлялись — крепкий, говорят, организм: девять из десяти отправились бы на небо, ха-ха… Что, и сейчас пахнет нехорошо? Я-то уже привык. Давайте закурим. Валери-сан, дай сигарету, трубку одной рукой набивать неловко…

Мы только головами покачивали во время его рассказа.

— Хван-посу, а как со стариком? Так и остался в лесу на съедение зверям и птицам?

— Нет, родственникам я сумел сообщить, где его искать. Слышал, нашли, похоронили в деревне. Жаль, хороший был дед. А впрочем, сам виноват: струсил. Кабы не стал удирать, как заяц, кинулся бы сразу на выручку, мы этого бурого вдвоем запросто уложили бы, без потерь. А он бросил товарища в беде и поплатился. За такое Сан-Син всегда наказывает…

— А тот, с белой бородой, кто?

— Того, друзья, совсем не знаю, но век не забуду. Если б не он, гнил бы Хван сейчас под Пяктусаном.

Пришла зима, и снова мы все вместе оказались на охоте. Только на этот раз на любительской, неподалеку от дома. А поэтому с нами прибыли все наши охотницы: жены, невесты, сестры. После дня ходьбы по крутым горам и глубокому снегу все приятно утомлены. Умылись и поужинали. Чудесно развалиться на циновках теплого кана в просторной и гостеприимной фанзе. Настроение отличное. Наши амазонки горды результатами дня: при их участии взят кабан и пара коз. Лица горят после морозного дня.

Это час чаепития и охотничьих историй — так заведено отцами и дедами. Сегодня большая компания слушает Хвана. Попросили рассказать о поединке с медведем, а рассказчик он бесподобный. С лоснящимся после ужина лицом, он сидит на высоком пороге, отделяющем нашу гостиную от кухни, битком набитую жадными деревенскими слушателями.

Вытирая неизменным полотенчиком потное бронзовое лицо и темпераментно жестикулируя, Большой охотник с непередаваемым юмором в лицах повествует:

— Схватились мы, как два борца на празднике Танэ. Только руки у меня короткие, а он очень толстый — не мог его обхватить как следует. Но, честное слово, я долго боролся! Упираюсь и ору: «Старик, медведь давит, выручай!» — а тот не является. Потом нога попала в ямку, я упал… Угодил меж задних ног… — Хван делает ужасную гримасу. — А как схватил меня за ухо, будто водопад обрушился: уду-ду! уду-ду!!! Ха-ха-ха!..

Смеялись все, и веселее всех сам Хван. Однако мистика и суеверие — неизменные спутники всех азиатских таежников: вдруг стал серьезным.

— Я много думал об этом и скажу так: Ким-посу погиб не случайно, была за ним большая вина. Еще в начале охоты говорил, что имеет поручение доставить какое-то важное письмо в монастырь, что стоит на берегу священного пяктусанского озера. Взялся, а не выполнил. Далеко, конечно, несколько дней ходьбы, но главная причина не в этом: уж больно старый хунхузов боялся! Не доставил — сжег письмо. Сказал: «Никто не узнает». А я так и думал — худо будет.

Пяктусанский Сан-Син рассердился, послал медведя. Я же случайно попал, поэтому дух меня пожалел, в лице белобородого научил, куда идти. И с людьми свел. Но чтоб не забывал, что человек, особенно в тайге, должен держать слово, посланец — медведь — оставил эти метки. Вот, смотрите…

И, засучив со свойственной ему непосредственностью штанину, а потом рубаху, Хван с гордостью показал рваные бело-розовые шрамы на ноге, шее, руке и животе. Пятый наискосок пересекал широкий лоб.