— Мама! Письмо их Хахбина! — наша картавая сестра, юная поэтесса Виктория, вихрем промчалась через столовую и взлетела по лестнице на второй этаж пристройки большой корейской фанзы под черепичной крышей, где располагалась комната родителей.

Маргарита Михайловна вскрыла большой голубовато-серый фирменный конверт харбинского отеля «Модерн», вытянула листки, исписанные четким почерком отца. Почти взрослые дети сгрудились за ее креслом, вытянув шеи. Мама засмеялась:

— Ну, заварил, кажется, ваш отец кашу. Привезет с собой целую экспедицию. Какой-то богатый американец из Лос-Анджелеса Рид хочет добыть тигра. С ним кинооператор, двадцать две собаки, да еще нанял секретарем эмигранта молодого графа Олсуфьева! Рид хотел охотиться в Маньчжурии, но как прослышал о хунхузах, струсил. Познакомился в «Модерне» с папой и попросил организовать охоту у нас в Корее. На днях все выезжают к нам…

Шло второе десятилетие аннексии Кореи Японией и пятый год нашей эмиграции в Корею. Это были трудные годы. Наша семья и домочадцы ютились в маленьких комнатках вытянутой буквой «Г» корейской фанзы, стоявшей на высоком холме над гаванью порта Сейсин. Чтобы как-то прожить, вся семья, в том числе мы, мальчишки, солили и коптили на продажу сельдь и иваси, выпекали хлеб и пирожки, развозили на ручной тележке керосин. Охотились на фазанов и коз.

И вот отец задумал организовать «сафари».

Через несколько дней после получения письма из Харбина тигровая экспедиция Рида целиком заполнила наш обширный, обнесенный дощатым забором двор. Разбирали и перепаковывали груды тюков и ящиков. Чего здесь только не было! Оружие, бинокли, киноаппаратура, палатки, одежда, обувь, консервы, сухофрукты, мешки с комбикормом для собак. В одном углу двора гавкали и выли огромные мохнатые и небольшие псы, обученные искать, догонять, держать и даже откапывать зверя из нор. Черные, серые, рыжие. В другом углу топтались предназначенные под седло две крепкие монгольские лошадки.

Плотный, краснолицый, с седоватой щетиной на щеках, голубоглазый глава предприятия — таинственно разбогатевший техасский ковбой мистер Рид — метался среди своего движимого и недвижимого имущества, бросая короткие команды. Рядом с ним, поглаживая усы, шагал в своей неизменной форме — серо-зеленый френч и бриджи, шнуровые коричневые сапоги — наш быстрый в движениях отец. Тут же — руки в карманах модных галифе — разгуливал молодой статный брюнет, личный секретарь американца, граф Михаил Юрьевич Олсуфьев. Он снисходительно передавал распоряжения босса, перекидываясь шутками с молодежью и попутно флиртуя с влюбившимися в него с первого взгляда обеими нашими сестрами — Музой и Викторией. Граф сразу покорил женское общество. Как же, всем уже была известна его романтическая история.

Михаил Юрьевич имел в Харбине прекрасно оплачиваемую службу в американском банке. И все шло отлично до тех пор, пока он не получил от босса приглашения на прием по случаю католического Рождества. В особняке управляющего собралось избранное общество. В огромной гостиной приглашенные танцевали, разгуливали с бокалами коктейлей, обменивались новостями и любезностями. Графу давно приглянулась очаровательная жена хозяина. Она благосклонно принимала его комплименты, улыбалась и… граф решил закрепить успех. У англосаксов есть неписаный закон: если кавалер задержит даму под омелой, он имеет право ее поцеловать. И вот, когда, фланируя, они оказались перед распахнутой дверью в малую гостиную, Олсуфьев заметил укрепленную над ней омелу. Опытный ловелас не растерялся, привлек к себе красавицу американку и довольно крепко прижал свои губы к ее…

Он утверждал, что даме это явно понравилось, но управляющий почему-то не оценил находчивости своего клерка, и на следующий день Олсуфьеву было заявлено, что он уволен. Граф стал временно безработным; он искал достойное для себя место, когда встретил в «Модерне» Рида.

Отец заключил с Ридом контракт. Выделил штат охотников, поваров и рабочих, обязавшись руководить, снабжать и направлять экспедицию по намеченному им маршруту. Штатными зверобоями были оформлены: друг отца по Приморью Николай Иванович Соколов (Ника-Ваня, как мы звали его между собой), наш учитель японского языка, в прошлом студент Дальневосточного института, Жорка — Георгий Николаевич Гусаковский, наш двоюродный молодой дядька Виктор, мой брат Арсений и я. Причем мне было 16, а Арсению всего 13 лет. Наш младший, Юрий, бегал еще в коротких штанишках.

Всем штатным охотникам, независимо от возраста, был положен оклад в 105 золотых иен в месяц на полном хозяйском довольствии, что по тем временам считалось баснословным заработком, ибо цены были грошовыми. Хромовые сапоги на заказ стоили 10, роскошный полушубок — 26 иен. Плитка шоколада — 10 сен (копеек).

Морозным ноябрьским днем мы со старшим поваром, квартирмейстером и переводчиком, много лет прожившим в России, Иваном Чхоном ускакали на «монголках» за сотню верст, где на станции Чхампьен следовало подготовить обоз. В условленный день два пыхтящих паровоза вынырнули в клубах дыма из нижнего тоннеля и подтянули к станции товарно-пассажирский состав. Из вагонов высыпали люди, полетели тюки и ящики с собаками. Поезд дал длинный гудок и влез в очередной тоннель, взбираясь по дуге на становой хребет.

Здесь уже стояла настоящая зима. Снег, мороз. Заскрипели деревянными полозьями загруженные под завязку шестеро саней, запряженных рыжими бычками и коровенками. В окружении собак и охотников санной тропой двинулись в горы. Втянулись в узкую долину и в конце ее полезли на водораздельный хребет. Возчики корейцы в серо-белых ватниках и все охотники с криками почти на руках зигзагами втащили после полудня обоз на перевал и остановились перевести дух. Жестокий встречный северо-западный ветер обжигал лица, но все корейцы отправились к стоящей в стороне под одинокой старой грушей кумирне, сложенной из дикого камня. Над ней на ветвях качались разноцветные лоскуты материи, позванивали бронзовые колокольчики. В углублении стояли чашечки для жертвоприношений. Возницы присели, поклонились, потерли одна о другую ладони, поплевали — тьфу-тьфу и лишь тогда вернулись к обозу, чтобы продолжить путь в укрытую густым темным лесом глубокую долину. Рид приказал отпустить всех собак, вскочил на полюбившегося ему серого иноходца и гикнув: «Лайон! Лайон!» (Лев! Лев!) — ринулся с перевала и скрылся в дремучих зарослях. Собаки, приученные к такой команде, с бешеным лаем неслись рядом с ним до самого табора, подготовленного на дне узкой горной долины, в хуторке из трех фанз под соломенными крышами.

На первом таборе в селении Симподон экспедиция простояла дней десять. Американец кинооператор, рассорившись с Ридом еще в Харбине, давно уехал домой. Штаб экспедиции состоял из Рида, отца и Олсуфьева. Сам Рид то разъезжал по распадкам, то сидел на теплом кане большой фанзы, препарируя добытых охотниками птиц и зверушек. Таксодермист он был отменный. Олсуфьев, изнывая возле своего хозяина, изредка сбегал с кем-нибудь в лес. Мы, рядовые, получив задание, расходились в горы в поисках хищников, по вечерам докладывали о результатах. Отец всегда давал задания с вечера, поэтому по утрам не было суеты. Каждый знал свое дело.

И тринадцатилетний Арсений наравне со всеми в одиночку уходил по заданному маршруту, чем немало удивлял Рида, который поначалу не хотел включать его в состав экспедиции как равноправного охотника.

Постоянно на таборе оставался шутник и балагур Иван Чхон. Он знал несколько английских слов, коряво, но бегло говорил по-русски; быстрый, сообразительный — на все руки — отлично справлялся со своими обязанностями повара-распорядителя. Но однажды проштрафился. Подал Риду горячее жаркое на холодной тарелке. Тот вскипел, раскричался. Отец вызвал Ивана.

— Неужели ты не мог разогреть тарелку для мистера Рида?

Корейский Мефистофель, как его окрестил Арсений, Чхон Чан Гын никогда не терялся. Бабник, циник, бесподобный рассказчик и выдумщик, душа общества, и тут не ударил лицом в грязь.

— Тарелка холодна? А-я-яй! Сейчас, сейчас. Давайте, мид Рин, о-кей!

Но когда через минуту он подал боссу согретую тарелку, тот взвизгнул не своим голосом, бросил ее на пол, стал дуть на пальцы:

— Год дамн! Ее невозможно держать! — Он побагровел. Отец рявкнул: — Иван, что ты наделал?

Иван невозмутимо поднял с циновки злополучную тарелку.

— Юри Микаучи, посмотрите, рази это горячи?

Отец в недоумении посмотрел на Рида:

— Но мистер Рид, тарелка едва теплая…

А повар, сверкая золотой коронкой, которой очень гордился, уже нес другую посудину с новой порцией филе молодого кабана.

Все недоумевали, а позднее на кухне Иван раскрыл свой секрет. Оказывается, решив проучить капризного иностранца, он специально накалил лишь тот край тарелки, который сунул ему в руки. Но чтобы не перепутать, незаметно мазнул холодный край сажей. Второго такого Ивана не придумаешь!..

Мы честно ломали ноги по крутым сопкам, хотя, не говоря об отце, были еще липовыми охотниками по зверю. Однако и зима 1927 года была не добычливой. Главная пища зверья в корейских лесах — желудь — совсем не уродился. Кабан разбрелся, прятался на хвощах в непроходимых ельниках далеких вершин, медведь залег рано, коза тоже куда-то подевалась, а потому тигры, барсы и рыси в поисках добычи бродили бог знает где. Копытных понемногу добывали на мясо, но не это было целью экспедиции. Рид нервничал.

И вдруг обнаружили след крупного медведя, который очевидно шел ложиться в берлогу. На утро отец наметил преследование. Собрали продуктов на три дня, взяли пилу и топор на случай ночевки в лесу. Он разрешил взять двух помощников: Виктора и Нику-Ваню. Олсуфьеву тоже загорелось пойти с ними. Рид с вечера не возражал, но когда утром все собрались во дворе фанзы, вдруг заявил, что Майкла он не отпускает. А тот уперся: пойду!

Юрий Михайлович держал под уздцы оседланную лошадь. Рид кипятился слева, Олсуфьев справа. Остальные, готовые к выходу, с винтовками на ремнях, стояли полукругом возле. Рид сыпал ругательствами, угрозами. Рукавичка правой руки сжималась в кулак, готовая к выпаду.

— Запрещаю! Останетесь при мне. Или… поедете обратно в Харбин!

Граф невозмутимо парировал:

— Хорошо, только по первому классу!

В самый критический момент отец оперся о седло, оказавшись между спорящими.

— Джентельмены, прекратите! Этот шум не делает вам чести.

Мы одобрительно загудели. Рид оглянулся на нашу компанию: «Все вооружены, черт их знает, этих русских варваров»… Он примолк, а отец сказал примирительно по-английски:

— Мистер Олсуфьев, лучше вам остаться. Я обещаю взять вас как-нибудь в другой раз.

Тот хмуро кивнул и зашагал назад в фанзу, а Рид вскочил на коня и ускакал. Однако медведя так и не нагнали. След замело, вернулись ни с чем. И вскоре наметили перебазировать лагерь на запад в район Мусана.

Все было готово к выступлению, когда вернувшись из леса уже ночью, Юрий Михайлович объявил, что под вечер выследил и ранил рысь. Она ушла, но на следу кровь, бросать нельзя. Что делать? Откладывать выступление было невозможно, сани погружены, быки и возчики готовы, выход объявлен на заре. Рид был страшно удручен. Первый настоящий хищник и на тебе! Но без отца экспедиция дальше идти не может. Они в раздумье замолчали. Молчали и мы, решающее слово принадлежало только старшим.

Юрий Михайлович зажал в ладони уже заметно заросший подбородок, переводя взгляд серых пронзительных глаз с одного помощника на другого. Кому поручить? Все или молоды или недостаточно опытны. А риск идти по следу раненого хищника не мал. И вдруг я почувствовал, как он остановил взгляд на мне…

— Вот что. Пойдешь искать ты. Но смотри, шагай не торопясь, осторожно, гляди в оба. Она может быть и живой, может сделать тебе засаду. Это будет для тебя неплохой экзамен.

Соколов, у которого дома остались два сына моложе нас с Арсением, сказал было, что это слишком рискованно, но отец редко менял свои решения.

— Ты как? Не струсишь? — он поощрительно улыбнулся.

Мог ли я сказать, что трушу? Тем более сейчас, когда на меня смотрели все, в том числе сам Рид, который согласно кивал головой и показал мне большой палец. Олсуфьев переводил ему наш разговор.

Почему папа не выделил мне в помощники кого-нибудь еще? Не знаю. Думаю, все-таки хотел устроить настоящий экзамен на зрелость. Так воспитывал своих детей и наш дед.

На заре заскрипели сани, закричали на скотину закутанные в шарфы, заиндевелые возчики, взвыли на поводках собаки и под начальством плотного, как дуб, дядьки Виктора обоз тронулся в путь. Выбрались на главную долину. Все повернули к далекому новому перевалу влево, я один зашагал направо.

Отец объяснил все очень подробно. При выходе на санную тропу он заломил как примету молодой дубок. Пройдя несколько верст по этой тропе, я нашел надломленный коричневый куст, вчерашний выходной след, и двинулся по нему.

Снег лежал по колено. Высокая гора, впоследствии получившая название «Рысья сопка», круто забирала вверх. Взошло скупое зимнее солнце, окрасив снег и деревья в оранжевые тона. Я стянул с плеча короткий дедовский винчестер калибра «30–40», и, не доверяя самоделкам, зарядил очень дефицитными в те времена фабричными патронами; перекинул его через плечо стволом вперед и полез в гору. Часам к двенадцати добрался до места вчерашней встречи отца с хищником. Нашел следы прыжков, заметил пожелтевшие пятна крови. Отец преследовал зверя несколько сот шагов, однако наступившие сумерки заставили его повернуть на табор.

Я остановился в раздумье: папа велел идти вдоль следа, не топча его, чтобы не нарушать картины. Чаще пользоваться биноклем, осматриваться по сторонам, прислушиваться, наблюдать ворон, которые могут подсказать присутствие зверя, если он конечно, не ушел слишком далеко. Значит буду следить до тех пор пока можно вернуться к ближайшему жилью. Там переночую, а завтра пущусь догонять экспедицию. И, хотя они ушли неведомо куда, по следам обоза я их за день, конечно, догоню; лишь бы не было пурги.

Так, размышляя, останавливаясь и озираясь, уже за полдень добрался под вершину сопки, и тут вдруг заметил несколько ворон. Они кружились над лесом и как-то особенно настойчиво над куртинкой молодого, не сбросившего лист дубняка. Садились на высокие деревья, взволнованно каркали. След держал направление к этой роще. Я снял с плеча винчестер, взвел курок.

Чем ближе подбирался к зарослям желтого орешника и дубняка, тем беспокойнее вели себя вороны. Я остановился и завертел головой: «Залегла? Ждет? Наверное видит меня сквозь заросли, а я? Ничего не вижу!»… Страх сковал ноги, но мысль работала: «Не поворачивать же обратно, а потом рассказывать, что рысь ушла далеко и я ее не догнал; кто-кто, а папа сразу догадается!»

И медленно, как во сне, шаг за шагом двинулся вперед. Вороны, перелетая с дерева на дерево, загалдели еще пуще. Показалось, что у одной в клюве зажат клочок шерсти. Может хищник где-то рядом задавил козу, а сейчас уже подкрадывается ко мне? Стало холодно, потом жарко. Не двигаясь, повел головой вправо и вдруг в десяти шагах на меня сквозь орешник глянула серо-желтая с белыми усами и черными стоячими ушами морда! Сейчас накроет!

Я вскинул винчестер и прицелился между глаз. И только в этот момент рассмотрел, что голова слегка припорошена снегом. Она совершенно неподвижна. Как ни странно, хватило выдержки не выстрелить, но держа палец на спусковом крючке, медленно сделать еще шага три. И когда стало очевидно, что хищник мертв, все равно приблизился вплотную с опаской.

Протянул руку, взял за стоячее, с черной кисточкой на конце ухо. Оно показалось твердым, как кусок древесной коры. Готов! Опрокинул зверя на бок и залюбовался. Крупный, упитанный, рыжевато-серый котище с темными пятнами по бокам и спине, с черным колечком на коротком хвосте, белыми грудью и животом. Нашел! Теперь он мой! Теперь я его доставлю Риду и удивлю всех! И папа похвалит!

Разгреб снег, разложил костер, наскоро пообедал. Взял кота на веревку и, оставляя в снегу глубокую борозду, стащил зверя в распадок к одинокой жилой фанзе, которую рассмотрел с горы в бинокль. Там и переночевал эту ночь, подрядив хозяина доставить трофей на новую базу. Мы вышли рано, но лишь после полудня перевалив по санному следу экспедиции становой хребет, к вечеру добрались до небольшой деревушки.

По привязанным во дворе собакам определили фанзу, которая стала очередной базой экспедиции. Смеркалось, крепко подмораживало. Уже войдя во двор, за оклеенной плотной шелковистой бумагой дверью я услышал смех и громкий говор.

— Мистер Рид! — шумел наш бесцеремонный дядька Виктор. — Мистер Рид, гив ми виктролла плиз!

Снова общий смех и ворчливый ответ Рида:

— Виктор, гив ми линкс! Майкл, передайте ему, что виктролла будет работать только на сале рыси. Понятно? А где она, где рысь?

Я не мог удержаться от эффекта и крикнул с улицы:

— Вот она, смотрите!

Дверь с треском распахнулась и все, несмотря на мороз, высыпали во двор. И впереди сам Рид. Он сверкнул коронками, хлопнул меня по плечу и пожал руку.

— Браво, молодец! Вот кому будет музыка и… фруктовый компот!

Папа потрепал меня по загривку:

— Молодчина! Ребята, тащите рысь на кухню, а ты давай, пойдем в комнату, расскажешь, как и где нашел. Я немного беспокоился…

С меня стянули рюкзак, винчестер и бинокль, понесли их в фанзу. После ужина Рид долго священнодействовал на кухне над рысью: взвешивал, замерял, обдирал, не доверяя этих операций никому, а я подробно рассказывал ребятам, как чуть было не выпалил в мертвую голову.

Спустя неделю экспедиция пересекла узкоколейную железную дорогу, связывающую Сейсин с приграничным городком Мусан, и двинулась на запад к районному центру Енса. В самую глушь корейских гор, где, как говорили, кончалась всякая цивилизация. По белому, накатанному санями тракту, петляющему через лесистые хребты, тянулась разномастная и разнокалиберная вереница: свора из двух десятков собак с поводырями, санный обоз о шести рыжих бычках, группа пеших охотников в самодельных серо-белых замшевых куртках и меховых шапках, возглавляемая двумя всадниками — отец и Рид, на сивом и сером иноходцах.

Но избегал шагать пешком и хитрый дядька Виктор. Он приспособил как ездовых нескольких крупных волкодавов. Нашел огромное, выдолбленное из векового тополя корыто, наморозил на дно ледяную корку и катил в нем, как заправский каюр, но старался не попадаться на глаза американцу, который считал это святотатством, грозился уволить. Кучерявый, горбоносый, ленивый богатырь (он в одиночку сгружал с телеги одиннадцатипудовые бочки с цементом) всякий раз пробкой вылетал на дорогу и клялся больше не кататься, но как только плотная фигура всадника скрывалась за поворотом, вновь невозмутимо влезал в свое корыто.

В очередной деревушке отец намечал следующий табор, квартирмейстер Иван организовывал постой для людей, собак и бычков, а охотники рассыпались в поисках хищников. Однако желудь не уродился и тут, и пословица «где кабан, там и тигр» вполне себя оправдывала. Рид злился, по вечерам устраивал сцены, грозился свернуть экспедицию. Олсуфьев незаметно подмигивал:

— Меньше внимания на этого неврастеника. На нет и суда нет. Не бейте зря ноги: поднялись на сопку, развели костер и сидите, кипятите чай. Где вы возьмете ему тигров…

В последующие годы к нам приезжало немало разных иностранных охотников: англичан, шведов, испанцев, американцев — и в основном это были милые и деликатные люди. Но Рид являл характерный пример выскочки «из грязи в князи». Он считал, что за свои деньги имеет право требовать все что угодно. К тому же оказался еще и авантюристом.

В конце пути показалось большое село Енса. Магазин, полиция, почта. Мы заняли одну из самых больших фанз, и вечером пожаловали гости: полицмейстер японец с помощником корейцем.

В хозяйской гостиной Рид, отец и Олсуфьев принимали начальство. Блестя очками на большом красноватом, лупившемся от мороза носу, переводил Жорж Гусаковский. Все расселись на плоских подушках. Мы, рядовые, расположились в соседней комнате, однако двери за высоким порогом были прикрыты наполовину, поэтому разговор на японском, русском и английском долетал отчетливо. После поклонов и витиеватых приветствий началась деловая беседа. Немного о политике, о планах экспедиции, о тиграх.

Полицейские заверили, если перевалить через горы на север, поближе к маньчжурской границе, тигры обязательно встретятся. Пусть «мистеру Ридо» не беспокоится. Наметили маршрут. И здесь как-то выяснилось, что у шерифа полиции есть шкуры барса и медведя, а у Рида золотые кольца с бриллиантами, которые он купил в подарок жене, но готов, если шкуры приглянутся, сделать обмен. Полицмейстер тут же послал помощника к себе домой и тот доставил обе шкуры, недавно добытые и хорошо выделанные.

Рид, ползая на коленях, долго разглядывал, поглаживал меха, запускал в них пальцы, дергал шерсть. При неярком свете подвешенной под потолком керосиновой лампы, оранжевая с черными кольцами, белыми усами и загнутыми когтями барсовая и сверкающая черно-бурая медвежья шкуры оставляли неотразимое впечатление. Японец с помощником подносили к свету кольца, наблюдали игру камней. И вскоре договорились. Шкуры остались у Рида, гости завернули драгоценности в платок и откланялись. Рид не скрывал своего удовлетворения.

Следующий день прошел в сборах. Доставали продукты, фураж, что-то перепаковывали. Приходили и уходили обутые в соломенные лапти-сины и зимние обутки, стеганые на вате высокие чулки-посоны, корейские мужики. В те годы они еще носили на макушках заплетенные из волос высокие, заткнутые серебряной иглой шишки и курили аршинные трубки. А двор не покидали толпы любопытных шмыгающих на морозе носами мальчишек.

Наконец все было готово, выход назначен до восхода солнца. Все поужинали и собирались улечься пораньше, как неожиданно вновь пожаловали вчерашние высокие гости.

Кликнули переводчиков, но оказалось, что Жорж внезапно заболел. Отец велел было переводить мне, но беседа началась с таких необычайно витиеватых выражений, что я запутался. Дело застопорилось. Снова, категорически потребовали Жоржа и на этот раз, он как-то странно потупившись, все же появился. Я уже только слушал. А полицмейстер развернул вчерашний платок с кольцами и промямлил, что при детальном осмотре дома они с женой нашли камни, э-э-э, недостаточно качественными, а потому он хочет, э-э-э, их вернуть и получить свои шкуры обратно…

Рид заметно скис, но, помявшись, согласился. Обратный обмен состоялся и гости ушли. Стало ясно, что Жорка вовсе не болен, а просто хотел улизнуть от щекотливого разговора. Он признался, что догадывался о том, что камни не совсем чистой воды. Похоже, старый авантюрист просто намеревался «обработать темных дикарей», но номер не прошел…

Тракт, связывающий село Енса с внешним миром, остался позади. Мы одолели водораздельный хребет и оказались в пойме главного притока Тумангана — пограничной с Маньчжурией реки. Заняли две фанзы небольшого хуторка. Шла вторая половина декабря; второй месяц, как тигровая экспедиция Рида скиталась в горах северной Кореи, но не встретила ни одного свежего следа «владыки джунглей». Рид нервничал. Он потребовал, чтобы все охотники разошлись по разным направлениям, сделали глубокую разведку.

Юрий Михайлович был обескуражен. Он разбил всех участников на группы, а сам, взяв старого друга Соколова, с которым когда-то воевал с хунхузами в Приморье, и меня, направился на север, в сторону маньчжурской границы. Мы шагали, пересекая хребты, сбегавшие к замерзшей реке, и вдруг с радостью обнаружили, что здесь, в старых дубовых лесах неожиданно хорошо уродился желудь. И, как первое доказательство — многочисленные следы кабанов. На больших площадях снег разворочен вместе с опавшим дубовым листом, набиты целые тропы. А среди них, хотя и запорошенные, но отчетливо заметные лунки величиной с тарелку, — несомненно тигровые следы!

Юрий Михайлович, поглаживая на заросшем седоватой щетиной лице каштановые усы, довольно улыбался.

— Ну, как вам нравится, Николай Иванович?

— Похоже, Юрий Михайлович, где-то здесь мы его отыщем.

Я прислушиваюсь к их разговору и мне становится жарко. А вдруг?

К вечеру в бинокль заметили дымившую одинокую фанзушку, приютившуюся в глубоком распадке. Скатились с сопки, вошли в огороженный высоким ивовым плетнем двор, обмели лежавшим на пороге березовым веничком ноги.

— Чуин кесио? — Хозяин есть?

Оклеенная специальной оконной бумагой дверь со вставленным в центре глазком открылась, и сидящий за высоким порогом бронзоволицый морщинистый старик с жидкой седой бородкой спросил:

— Кто такие? Откуда? Зачем?

Мы, братья, намного быстрее старших освоили азиатские языки. Я объяснил хозяину кто мы, зачем пришли, попросил разрешения переночевать.

В этих местах русских не видели со времен русско-японской войны; понятно, что появление европейцев вызывало удивление и недоумение.

Однако корейцы, особенно жители глухих таежных уголков, народ необыкновенно гостеприимный и приветливый. И вскоре мы, разувшись и раздевшись, уже сидели на сплётенной из дубового лыка циновке, разостланной по всей комнате на обогревающемся от кухонной топки кане.

Очень многие старики, жители северо-восточных районов Страны Утренней Прохлады, в молодые годы побывали в России: кто просто на заработках, кто на торговых шаландах. Некоторые жили в Уссурийском крае годами, поэтому — кто лучше, кто хуже, но говорили и понимали по-русски. Оказалось, наш хозяин тоже какое-то время жил в Приморье и — удивительное совпадение — работал пастухом на хуторе моего деда, легендарного среди корейцев Четырехглазого. Он помнил моего отца и его брата Александра, которых тогда звали Юрка и Шурка, что в устах корейцев звучало как «Юрика» и «Сурика». И узнав, что перед ним сам «Юрика», старик долго тряс его ладонь двумя руками…

Неудивительно, что традиционное корейское гостеприимство в этот вечер переросло в нечто большее. Нас угощали супом из фазана, чумизной кашей, великолепной, рассыпающейся картошкой и несколькими сортами салатов — кимчи — из корейской капусты и редьки с чесноком и жгучим, как огонь, красным перцем. Правда, отец ни чеснока, ни перца не переносил, но мы с Николаем Ивановичем отведали всего.

Сидя, скрестив ноги, на теплой циновке, старик то и дело набивал маленькую трубку, совал ее в стоявшую рядом жаровню с углями, разгребал металлическим чубуком пепел, прикуривал и пускал сизую струю самосада, способного свалить с ног быка. Никогда не куривший отец морщился, махал рукой, отгоняя дым, но слушал внимательно.

А старик скрипел: желудь на склонах у реки нынче созрел ладно, диких свиней сигур-сигур — кишит, потому и тигры уже несколько раз заглядывали. Завтра обязательно встретите чушек, а, может, и следы пеми — тигра…

Чуть свет, мы уже забирались на вершину сопки, оттуда должны были разойтись на разведку в разные стороны. Отец, как всегда, широко шагал первым: на левом боку через плечо бинокль, на правом, горизонтально, стволом вперед, длинная русская трехлинейка. Серая заячья шапка то на одном ухе — чтобы лучше слышать, то, когда оно замерзнет — на другом; светло-бежевые с темными нашивками куртка и брюки из оленьей замши отлично сливались с окружающим фоном: потемневшим снегом, серыми стволами деревьев и кустарником.

Крупный, тяжеловатый Соколов и я едва поспевали за ним. Разговаривать в полный голос в лесу отец категорически запрещал, все шагали молча. Вдруг папа резко остановился, скинул рукавичку и сразу покрасневшей от мороза рукой стал ощупывать пересекший наш путь какой-то крупный след. Резко распрямился и произнес свистящим шепотом:

— Тигр! Совсем недавно, уже утром прошел по кабаньим следам. Он где-то недалеко!

Выхватил из кобуры свой легкий полевой бинокль и стал рассматривать открывавшиеся на западе горы. Покрытые снегом, заросшие густым чернолесьем хребты громоздились один над другим. На дальнем, почти в версте от нас, на прогалинах даже простым глазом были видны темные пятна и полосы вывернутого из-под снега потемневшего листа, — работа большого табуна кабанов. Мы с Соколовым тоже вытянули свои бинокли, хотя, честно говоря, я профессионально пользоваться им еще не умел. Это серьезная наука, дающаяся упорной практикой и опытом. Многие ретивые охотники так никогда и не познали ее огромного преимущества, а в нашей семье она прививалась еще дедом. Прижав с боков рукавичками холодные окуляры, отец неотрывно рассматривал дальний косогор. И вдруг выдохнул:

— Вижу! Он! Идет по кабаньей тропе! Смотрите, во-он, в самой середине того сивера, чуть пониже большой копанины…

Я навел свой бинокль и — увидел ЕГО! Сначала показалось, что слева направо вдоль заснеженного и заросшего косогора медленно плывет одно из деревьев, вернее толстое бревно. На этом расстоянии огромный хищник казался совсем черным. Он, он! Какое чудо! Я впервые видел живого тигра в его родной стихии. Сердце отчаянно колотилось, лоб взмок, но я не мог оторваться от окуляров. А «бревно» все плыло, медленно, то скрываясь в зарослях, то появляясь в просветах, — плыло как по шнуру. Видимо, тигр шел звериной тропой, проложенной в глубоком снегу, потому что лап не было видно. Да и расстояние значительное: без бинокля он был едва заметен.

Из шока вывел приглушенный голос отца.

— Слушай, вот что. Мы с Николаем Иванычем пойдем его следить. Может, он задавит кабана и мы его настигнем. А ты дуй бегом на базу, объясни Риду где и как нас найти. Вернее, пересечь наш след и идти по нему. Пусть берет всех свободных людей, всю свору, продуктов дня на три, пилу, топор и — ходом за нами. Не сегодня, так завтра мы должны его нагнать. Не может быть, чтобы не поймал добычу. Ну, давай, пулей!.. Вон с той вершины увидишь реку, а там сориентируешься сам.

В гору я пер как паровоз, а с горы, где только можно, бежал без передышки, из последних сил. Ворвался в фанзу примерно в полдень.

Все были в сборе, ждали известий от нас, сами они ничего не обнаружили. Едва переведя дух, я выпалил:

— Мистер Рид, тайгер!.. Михаил Юрьевич, скажите ему, — мы нашли тигра, папа идет по следу, велел догонять…

Граф бойко переводил мой сбивчивый рассказ и инструкции отца. Порозовевший сквозь седую щетину старый ковбой кипел, отдавая приказания. Все пришло в движение. Во дворе затявкали собаки, всхрапнул под седлом так полюбившийся Риду серый мерин. Второй пошел под вьюком с палаткой, посудой, провиантом. Команда собралась, как на пожар.

Все-таки заметив, что я едва держусь на ногах, Рид похлопал меня по плечу и велел оставаться отдыхать. Ты, мол, свое дело сделал.

Двор опустел, а я растянулся на теплой циновке и похоже чувствовал себя тем греком, который проделал первый марафон. Только в отличие от него остался жив.

Окончание истории я знаю уже со слов участников. Они вышли на следы и к вечеру догнали отца и Соколова, уже вставших на ночлег. Ребята рассказывали, что Рид все время летел впереди на своем «коньке-горбунке» в окружении собак, удивляя всех виртуозной верховой ездой, порой настоящей джигитовкой: перемахивал через упавшие деревья, свалившись на бок, проскакивал под стволами зависших лесин. Подбадривал себя и собак излюбленным кличем «Лайон, лайон!»

Они преследовали тигра весь следующий день, но очевидно сытый кот выгадал за ночь немалую фору и уходил почти по прямой, не задерживаясь и совсем не интересуясь охотой. К концу второго дня след его пересек по заснеженному льду пограничную реку Туманган, за которой, увы, начиналось уже другое государство — Маньчжурия. В те годы — территория трех восточных провинций Китая, которой на правах сильного правил бывший предводитель хунхузов генерал Джан Цзолин. Верховный командующий тех хунхузов, которых панически боялся глава нашей экспедиции.

Так и уехал он назад в Америку без главного, вожделенного трофея. А граф Михаил Юрьевич Олсуфьев вернулся в Харбин и вскоре укатил в Париж.

Однако для нас, братьев, эта охота-сафари сыграла немалую роль. Заставила познакомиться с обширным районом тайги, закалила и многому научила. Впоследствии мы уже самостоятельно руководили многими сложными походами.