Они стояли на улице. Потом пошли. Гари нес чемодан.

- Я должен найти себе пристанище на ночь, - сказал Матье.

- Найдешь где-нибудь, - ответил Гари. - Не будем менять свой ритуал. Сперва давай сходим в бассейн. От вернувшегося из плаванья, где повсюду вода и ветер, все равно несет кубриком. Ты просто не обращаешь внимания, пахну ли я и чем именно. Я и в постели у Агнеты уже побывал. Кое-что лучше бы с себя смыть. Тебе, думаю, это не столь необходимо.

Они сели в трамвай.

- Ни в одной гостинице номера не стоят так дешево, чтобы я мог в ней поселиться. Хотя бы на две-три ночи.

- Под открытым небом ты не останешься, да и в ночлежку не попадешь, поверь.

Они вышли у «Треугольника» и по <...> улице спустились к бассейну, что возле Фёллед-парка. Гари хотел купить билеты в парную баню. Матье потянул его за рукав, отвел в сторону.

- В парную давай не будем... - сказал он робко.

- А почему бы и нет? Экономить на таких пустяках тебе незачем. Пара лишних крон у меня найдется.

- Не в том дело, Гари. Просто я, похоже, сегодня не вполне владею собой.

- Не вполне владеешь собой - что это значит?

- Боюсь попасть в неловкое положение. Я могу возбудиться, увидев тебя. Я себя чувствую очень неуверенно, словно в полусне. Не способен держать себя в руках...

Гари понял.

- Но такое случается с каждым. Знал бы ты, что ощущают молодые матросы, когда под ногами у них, много недель, только палуба. И все же, когда о подобных вещах говоришь ты, это звучит необычно: чертовски глупо и серьезно. Тебе, значит, нужны плавки... Ладно, учтем. У меня-то в любом случае всегда болтается между ногами фунт с лишком. Похоже, мы способны на многое, только слишком долго противились... - Гари заплатил за вход в закрытый бассейн.

- Это у меня пройдет, Гари... Уже прошло... Я просто испугался... всего на мгновение... что могу забыться, забыть о тактичности, которую мы обязаны проявлять по отношению к другим... что вдруг превращусь в Приапа, выставив себя на смех и позор... И скомпрометирую тебя. На меня нашло что-то вроде помрачения - но оно уже рассеялось...

- Пойдем... - Гари потащил Матье за собой.

В кабинке они разделись, не обращая особого внимания друг на друга, и натянули плавки. Внезапно Гари всем весом навалился на своего спутника и прижал его к дощатой стене; придвинул голову совсем близко, открыл рот и нахлобучил влажные выпуклые губы на губы Матье. Тот на мгновенье оцепенел. Все ощущения разом отключились, как при потере сознания. Но потом он понял насильственную мощь этого поцелуя. Зубы их скрипнули, соприкоснувшись. Язык Гари оказался во рту Матье. И Матье сам - вынужденно, как в сновидении - стал пить слюну Гари, добровольно уступив свой язык другому рту. Гари поднял одно колено и протиснул его в пах Матье, чуть не вскрикнувшего от боли. Но глотка у Матье была закупорена, и боль, усиливаясь, переросла в блаженство. С закрытыми глазами, едва способный дышать, потому что нос Гари перекрывал ему воздух, он весь отдался этому соприкосновению, этому поцелую, который длился минуту за минутой, постепенно насыщаясь привкусом крови. Что Гари наконец оторвался от него, Матье ощутил неотчетливо. Он стоял, обмякший, прислонившись к дощатой стене, и услышал, все еще с закрытыми глазами, как качнулась дверь, а сразу вслед за тем - специфический всплеск, обычный, когда неумелый пловец шлепается пузом о воду. «Это Гари», - подумал Матье. Но он по-прежнему чувствовал рядом с собой чье-то присутствие. Чье же? Гари это быть не мог. Тот только что плюхнулся в воду. А вот другой, который пользовался Гари, копировал его тело, чтобы самому стать телом, или плотью, или как еще назвать то, что можно познать и пощупать, - посланное нам утешение, такое же теплое, как мы сами...

- Не обманывай меня, - тихо сказал Матье, - не лги. Надежду я знаю только в одном образе.

Тот, другой, еще был здесь. Более зрелый и цветущий, чем при первых своих появлениях, когда облачался в тело двенадцати-тринадцатилетнего мальчика.

- Ты совсем голый, - сказал Матье, - Такой же голый, как правда, которую обещают нам сны и которая никогда не приходит.

Но того, другого, больше не было рядом. Руки Матье, еще ощущавшие полновесность невероятного существа, опустели. Глаза он пока не открыл. «Такого уже много лет не случалось, - подумал. - Последний раз Гари поцеловал меня так в Бенгстборге, в комнате, где мы спали. Но тогда он проделал это нежнее, ребячливее. И его колено не было таким жестким». Ему очень трудно давалось осознание этой короткой действительности, захватившей его врасплох. Он отер губы. Они кровоточили. Кровь на тыльной стороне руки... «Что же я чувствую? - спросил он себя.-Надо выйти отсюда, прыгнуть в воду...» Но он по-прежнему стоял без движения, прислонившись к стене. Он конструировал новую мысль. «Девушка видит на улице парня, который ей нравится. Она не знает, кто он. Она пока не перемолвилась с ним ни словом. Он ей нравится. Она не знает даже, как это понимать: что он ей нравится. Само это выражение для нее пока лишено весомости. Оно обретет тяжесть лишь в будущем. Полдень... Солнце напитало землю теплом, в поле на нее кто-то набросился, швырнул на землю, потащил в траву. Она понимает: на ней лежит тот парень... с которым она ни словом не перемолвилась. Она не кричит, не обороняется. Она не видит его лица. Просто знает: это он... А теперь она лежит в траве одна. Она слышала удаляющиеся шаги. Теперь его давно уже нет. Что она чувствует? Чувствует боль вокруг рта от повалившего ее удара. Чувствует вкус крови. Она очень долго лежит в траве. — Вот такая история, которая никогда не происходила или все же произошла». Между ним и Гари тоже что-то произошло. Но сейчас надо выйти отсюда. Он хочет увидеть Гари: как тот плывет в воде или стоит где-то, на керамических плитках. Он, взяв себя в руки, делает шаг к бортику, прыгает, уходит под воду с головой, выныривает, размеренно плывет.

Он продолжал думать о своем, совсем спокойно. «Он ангел, - сказал он себе, выплевывая воду, - вне всякого сомнения. Они такие и есть, эти существа: слегка вульгарные, но совершенно удивительные. А главное, они не знают, кто они. Разоблачить их нельзя. Ты просто подпадаешь под их власть. Это проклятье: что к кому-то из людей приставлены ангелы, которые ничего для себя не добиваются, разве что хотят казаться такими же обычными, как всё прочее». Он еще раз нырнул и проплыл какое-то расстояние под водой. Что-то при этом смыв с себя: мысли или возбуждение, остаток сна, а может, какой-то запашок, тонкий налет грязи или скверны. Когда он снова вынырнул, он сказал, снова выплевывая воду: «Настоящая боль... скажем, в почках, в печени, в мочевом пузыре, зубная или головная боль... будет на время изглаживать его образ, этот вечный образ и это непреходящее чувство: ощущение полновесности моих бедер, моей спины, к которой прикасались подушечки его пальцев. Но сейчас такой боли нет, она мною пренебрегает. И потому это ощущение пока сохранно в моих руках». Матье поднял глаза. Гари стоял на краю бассейна, совсем близко. И казался обычным: хорошо сложенным, но обычным, привлекательным, но не обольстительным сверх всякой меры; он снова освободился от ангела, был им оставлен, он будто не знал, кто он. Он разговаривал с Сёреном. С двенадцатилетним парнишкой, малорослым для своих лет. Чье честолюбие целиком сводилось к тому, чтобы быть и оставаться лучшим ныряльщиком в бассейне. Большинство его товарищей-сверстников онанировали; он, наверное, не знал этого удовольствия и находил свою радость в нырянии. Гари и Матье познакомились с ним около года назад. Когда бы они, выполняя свой ритуал, ни заглядывали в бассейн, мальчик, как ни странно, тоже был там. Сейчас Сёрен говорил не по годам рассудительно, а Гари - ребячливо. Матье встал рядом, слушал, иногда по-дурацки кивая головой, потом губы его сами собой раздвинулись, и он поймал себя на мысли, что, должно быть, выглядит идиотом... Когда ухмыляется вот так, без всякого повода. Эти двое уславливались, что Гари будет бросать в воду монетки по 5 эре, а Сёрен - нырять за ними и, если достанет, оставлять себе. Гари на сей раз поскаредничал. Прежде, время от времени, Матье, подстрекаемый им, бросал в воду монеты по 25 эре. Теперь о таком и речи не было. Сёрен, конечно, предпочел бы монеты покрупнее, но он свое разочарование скрыл. Он только колебался, считать ли сделку состоявшейся, или - еще нет. Он явно искал в уме уловки или аргументы, чтобы поднять цену. А внешне изображал скуку, отвечал с ленцой, растягивая слова. В конце концов он ухватился за плавки, высвободил маленький член и по высокой дуге помочился в воду, словно желая продемонстрировать свое полное равнодушие и то, как мало он ценит все здешние происшествия и договоренности. Он - кроме того, что справил нужду - явно хотел спровоцировать скандал. Он ожидал, что Гари, или Матье, или они оба сделают ему замечание. Тогда появится повод для ссоры... Ну и так далее. Но Гари и Матье спокойно наблюдали за распыляющейся в воздухе блестящей струей, которая, вырвавшись из теплой человеческой утробы, потом - где-то на глубине - сольется с миллиардами водяных капель. Капли и то, и другое; но в одном случае они облагорожены благодаря длительному процессу выщелачивания и обогащения. Ведь что такое, к примеру, мочевина, включающая в качестве компонентов и гормоны? Откуда у нее этот цвет светлейшего янтаря или свежей смолы вишневых деревьев? Сверху она попадает в нас как вода или какао, кофе, суп, молоко, тушеные овощи... А снизу выходит прозрачной, очищенной, профильтрованной через разумно устроенные мембраны, оптимально сконцентрированной и обогащенной живыми ферментами: это лишь отходы, говорят дураки. А умные? Загляните в странно-расслабленные лица тех, кто мочится: вы обнаружите их сходство с мордой простодушного, на мгновение подобревшего животного.

С короткой стороны бассейна донесся крик.

«Свинья ты этакая!»

Примчался и сам кричавший, инструктор по плаванью. Стуча по плиткам деревянными подметками. Сёрен мигом сиганул в воду, догоняя свою струю. У обоих нашлись сторонники - и у инструктора, и у мальчика. Мальчишку другие пацаны приветствовали восторженным воем. Они пританцовывали, вскидывали руки. Еще чуть-чуть, и от избытка чувств изобразили бы фонтан со многими струями. Но до такого не дошло. Мы, как-никак, живем в цивилизованном мире: пусть и в Дании, но в большом городе, в Копенгагене. Взрослые не допустили... Они всё понимали иначе. Они были из партии инструктора. И поддержали его своими моральными принципами, дешевым набором целесообразных правил поведения и неистребимыми суевериями, касающимися субстанций сомнительного свойства. Короче, они принялись облыжно обвинять свиней, поросят, хрюшек и кастрированных хряков в том, что те будто бы послужили примером для оторванца Сёрена, который по чистой глупости или по невоспитанности помочился в неподходящем месте... Или что он там еще натворил. Инструктор апеллировал к совести Гари и Матье, упрекая их, что они не воспрепятствовали такому свинству, не поучили этого Сёрена - собственноручно - уму-разуму, а из-за своего попустительства фактически стали совиновниками скандала, повели себя не как подобает... С другой стороны, понятное дело, оба они люди взрослые и заслуживающие уважения, на них вины нет, поскольку они взрослые и, понятное дело, в подобных бесчинствах или правонарушениях никогда не участвовали. Понятное дело, что не участвовали, и, понятно, никогда бы не стали участвовать...

Матье откашлялся.

- Но тут нет ничего плохого, - сказал он.

- Ничего плохого?! - взвился инструктор по плаванию. - Что это значит? - Он заставил себя говорить потише.-Что вы имеете в виду?

Матье промолчал. За него ответил Гари:

- Кто же из здесь присутствующих никогда не мочился в воду?

У инструктора будто разом отшибло все мысли. Он начал хватать ртом воздух, а поскольку в воздухе недостатка не было, одноразовым заполнением рта дело не обошлось.

Матье выступил инициатором полунаучной дискуссии. Он подошел к вопросу фундаментально; никого не переубедил, разумеется. Но говорил долго, что, если и не принесло других ощутимых результатов, помогло, по крайности, убить время.

- Моча... - сказал он. - Моча здорового человека - один из самых стерильных продуктов, производимых нашим организмом. А Сёрен, по всей видимости, совершенно здоров. К тому же он еще мальчик, едва достигший пубертатного возраста, что придает особую прелесть чистейшему веществу, о котором мы ведем речь.

Инструктор судорожно сглотнул очередную порцию вездесущего воздуха, и Матье понял, что говорил плохо, что должен сменить регистр, раз уж не предпочел говорению мудрость молчания. Однако молчать ему не хотелось. Он был преисполнен блаженства, после недавнего поцелуя человека и ангела. И он знал, что это демоническое двойное существо, этот Гари, есть не что иное, как плоть: благодатная и крепкая, неприступная и расточающая себя; такому чудищу следовало бы родиться каменным колоссом, под которого ложатся, чтобы быть раздавленным, уничтоженным всем холодом и всей тяжестью материи... Но Гари-то тепл и полон внутренностей, он порой произносит вульгарные или бранные слова...

- Однако в воде, как мы знаем, находятся и отходы организмов взрослых людей, что отнюдь не делает ее аппетитнее, - продолжал Матье. - Старые задницы прыгают в воду, даже если больны сифилисом или триппером. Разве такое не отвратительней, чем крошечная доза детского пипи? Каждый бы с радостью облизал свои мокрые руки, если бы к этой влаге примешивались лишь выделения Сёренова мочевого пузыря.

Инструктор закрыл рот и покачал головой. Он принял Матье за сумасшедшего. Дескать, типичный случай. С таким лучше не спорить...

- Браво, - сказал Гари; правда, так тихо, что услышал его один Матье. Разговор наконец закончился, и последнее слово осталось за инструктором.

- Мочиться в воду запрещено. Это-то, сударь, вы должны понимать, и спорить тут не о чем. Я прежде был о вас лучшего мнения; но человеку свойственно ошибаться.

Сёрен - под водой - прыснул, но ничего худого с ним не случилось. Ибо инструктор уже нашел себе нового собеседника, с которым пустился в долгий и громкий разговор, основанный на полном единодушии. Гари на пару секунд исчез в кабинке и вернулся с несколькими монетками по 5 эре. Число было нечетным. Он распределил монетки по поверхности <...>

- Гари... поцеловал ли ты меня, прежде чем спрыгнул в воду?

- Ты что, сомневаешься?

- Это было настолько странно... Было странным... словно обломок прошлого...

- А тебе непременно нужно знать это... так определенно?

- Я не понимаю, как мы друг к другу относимся. Я очень малодушен. Мне кажется, будто я нуждаюсь в надежных ориентирах... в гарантиях... в возобновлении прежних обещаний...

Гари повязал себе вокруг шеи шнурок с кожаным мешочком, в котором хранился высохший палец Матье, и сунул ладанку под нос другу.

- А это для тебя ничто?

- Одно дело клятвы, Гари... Клятвы, что мы долгодолго будем друзьями. Но ведь помимо клятв существует еще наша жизнь... Повседневное бытие... нашего духа, как мы говорим, и наших тел... о которых мы вынуждены заботиться, которые предъявляют нам какие-то требования. В конце концов, у тебя есть девушка, твоя невеста... И время от времени появляется очередная подружка с улицы... если верить моему отцу...

- Была бы у тебя дырка, Матье, мы с тобой давно бы стали единой плотью.

- Бог мой, да разве я о том?

- У наших тел тоже есть свои предвзятые мнения. Уже миллионы лет действует это правило дырки, в которую кое-что втыкают. Сколько именно лет, ты наверняка знаешь лучше, чем я. А что касается греков, то и они это правило во всех случаях... при любых обстоятельствах... признавали.

- Что ты хочешь сказать?

- Подумай сам. Всё достаточно просто. И ты это знаешь гораздо лучше, чем я.

Матье совсем отчаялся. Спрятал лицо в ладони. И, не подумав, из упрямства сказал, подавив в себе желание заплакать:

- Мне когда-то проделали дырку в животе.

- Может, это было необходимо, - ответил Гари.

- Необходимо? Необходимо для чего? Для кого?

- Для меня, Матье. Я тогда словно проснулся. Я стал другим. Почувствовал, что приставлен к тебе. А та дыра... как бы отвратительно ни выглядела... превратила тебя... в возвышенное существо... в некий образ, к которому потянулась моя душа... в нечто исключительное. Она была поводом для моей любви.

- Не понимаю, Гари, - я этого не понимаю.

- В тот день я стал твоим другом. Я поменял образ мыслей. Бросил Тиге на произвол судьбы. Решился умереть с тобой, если ты умрешь.

- Ты, Гари, целовал меня сегодня? Вот что я хочу знать.

- Нет.

- Ты лжешь, Гари, лжешь... Чтобы доказать... что есть другой... что есть этот ангел, о котором мы... по своему неразумию... так часто говорили.

- Нет.

- Гари... Ты хочешь меня обмануть... столкнуть в меж-думирье. Ты знаешь, что я запутался, и хочешь запутать меня еще больше.

- Нет.

- Ты вряд ли веришь в этих ангелов... А если и веришь, то только из-за меня. Ты веришь в наши тогдашние разговоры. .. В эти детские конструкции или гипотезы... В сказку, которую мы придумали для себя... В порождение моих слабых нервов, моего одиночества... жизни гермафродита, к коей меня принудили.

- Ты же в это веришь.

- Я - верю; но не до конца. И ты теперь хочешь мне доказать. .. Прибегнув к фальшивому доказательству...

- Мы любим друг друга, Матье.

- Отношения между нами... - да, вероятно, это любовь.

- Я, Матье, не мальчик по вызову.

- О чем ты?

- Когда люди любят друг друга - я имею в виду людей заурядных, каких встречаешь повсюду, - они делают ребенка или нескольких детей, таков заведенный между ними порядок. Им даже нет нужды прислушиваться, чего от них требует природа. Да они и не прислушиваются. Их несет общий поток. Каждый из им подобных так или иначе подсказывает, что они должны делать. Они окружены образцами, окружены... Многовековым пространством, полным образцов для подражания, и никакие их личные метания... в пубертатный период... ничего изменить не могут. Большинство мужчин - рабочие на фабрике оплодотворения. Мы же, не созданные для того, чтобы проделывать такое друг с другом, мы нуждаемся в этих ангелах - как в образцах. .. Или: как в эрзац-существах... как в выразителях наших мечтаний. Им позволено то, что не позволено нам... Или: что мы сами себе не позволяем... или: пока не позволяем. То, что я говорю, покажется тебе слишком сложным. И поможет ненадолго - не до самого нашего конца. Нам надо внимательно вслушиваться. Голос, порой настигающий нас, не очень отчетлив. Природа не всегда воздерживается от лжи, от двусмысленностей.

- То, что соединяет нас, все больше напоминает заросли, через которые не продерешься. Ты это хотел сказать, Гари? Наша дружба - головокружительно неустойчивая конструкция. Твои слова можно истолковать в очень плохом смысле: так, что наша преданность друг другу есть нечто чуждое или даже противное природе. Во всяком случае, когда я редуцирую тебя и себя к постижимому, к костям и плоти, посылающей импульсы для наших душ, - тогда я вижу, что мы попали в почти безнадежную ситуацию.

- Всё может вскоре измениться, - ответил Гари почти весело.

Матье натянул трусы, набросил на себя рубашку, надел брюки. Гари же тем временем, голый, просто стоял в тесном пространстве, поигрывал ладанкой на шее, смотрел, как одевается его друг.

- Еще раз спрашиваю: ты меня поцеловал?

- Нет. - Гари улыбнулся. И даже не дал себе труда скрыть эту лукаво-обаятельную улыбку. Но Матье, который присел на скамью и, наклонившись вперед, завязывал шнурки, ее не заметил.

- Если ты не солгал, - сказал он, - тогда впредь тебе придется считаться с тем, что мозг мой ненадежен... что у него случаются сбои... ошибки или короткие замыкания... свидетельствующие об опасных нарушениях...

- Встань, Матье, взгляни на меня! На полу нет ничего такого, во что стоило бы вперять взгляд. Я все еще здесь, с тобой - в этой тесной, мощеной кафелем будке...

Матье поднялся с деревянной скамьи. Гари сделал один шаг и приблизился к нему почти вплотную.

- Зато сейчас я тебя поцелую, - сказал он и раздвинул губы, чтобы влажно охватить ими губы друга.

Секунду Матье сопротивлялся; но все льдинки несогласия быстро растаяли, все прошлое вдруг пропало, будто воспоминаний о нем не осталось. Матье зажмурился.

И приоткрыл рот, впуская внутрь язык Гари. Его руки, дотронувшиеся до спины друга, словно погрузились в струящееся нетленное чувство. Собственную его тяжесть, казалось ему, Гари с него снял... Или принял на себя. Никакая боль, никакая беда отныне его не коснется. Эти двое обменивались слюной, обменивались языками. Потом поцелуй и объятие закончились. Матье позволил себе упасть на скамейку, спрятал лицо в ладонях, всхлипнул... Он не сумел бы сказать, почему. Каждый нерв, каждое волоконце мускулов, каждая капля крови были приведены в сильнейшее возбуждение, каждый секрет незванно... не будучи призванным... изливался в открытое для него русло... Слезы в том числе. Рот тоже вроде как наполнился влагой.

Гари снова отступил на тот единственный шаг, который мог здесь сделать.

- Почему же ты не смотришь на меня, Матье? Почему ты плачешь? Почему не гладишь меня? Не обнимаешь? Я ведь еще здесь.

Матье поднял голову. Он увидел Гари: этого человека, это тело, этот образ ангела, вообразить который по своей воле нельзя, но который сделался для него зримым; меру всех вещей... Форму, единственную в своем роде, сочетающую мягкость и тепло, порожденное вечностью. И он заметил, что член Гари, этот мужской довесок из плоти, высоко поднят - такой большой, каким Матье его еще никогда не видел; уже не тот, что был у двенадцатилетнего мальчика. Матье бросился на колени, припал головой к ногам Гари. Мыслей не было. Но губы двигались. «Я молюсь»,-пробормотал он, не ощущая смысла произносимых слов.

- Со мной всегда так, - услышал он голос Гари, - он делается большим и тяжелым, когда к нему приливает кровь. Встань же, Матье, - посмотри на меня, обними, погладь...

Матье послушался, поднялся и - одурманенный, ошалевший от восторга - увидел так близко от себя, что эта близость искажала картину, ландшафт чужой промежности. Будто ища защиты, Матье прижался головой со спутанными светлыми волосами к темному мужскому естеству своего красивого друга. Возбуждения он не чувствовал; ему казалось, будто он развоплощен, удален из земного мира, будто он погружается, как в воду, в плоть другого человека. Внезапно ему подумалось, что он делает что-то нехорошее или недозволенное. Он тотчас выпрямился, обхватил руками шею Гари, поцеловал его в шею, нашел ртом ушную раковину.

- Погладь меня, Матье, - и ниже: по этой расщепленной округлости. Я везде один и тот же; никакой разницы нет. Разница - только в ощущениях и в градациях радости.

Гари искал рот Матье. Когда их встретившиеся губы вновь разделились, он не очень дружелюбно сказал:

- Давай одеваться. Мы слишком долго торчим в кабинке. Кто-то мог обратить внимание...

Матье напоследок еще раз дотронулся до темных сосков Гари - этих несравненных витых раковинок, выступающих из мышечной ткани. По ним одним он бы опознал друга среди тысяч людей. Только у ангелов... Бывают соски цвета красно-коричневого золота...

То мгновение пролетело. Гари одевался. Матье с трудом завязал себе галстук, закрепил подтяжки, неохотно снял с крючка жилет и пиджак.

К своему безграничному изумлению он заметил у себя на брюках влажное пятнышко. Он прикоснулся к нему. И сразу сообразил, что это белковая слизь.

«Гари не пренебрег предвкушением радости», - подумал он.

- Забудь об этом, Матье, - до поры. Просто возникло шальное желание поцеловать тебя. У тебя ведь тоже есть губы, твой рот заполнен языком и слюной. На вкус он как твое тело... Не более того. Но этот вкус мне приятен. В общем, тут и говорить не о чем. Но стоит закрыть глаза, и ты как бы погружаешься в теплый сон...

Они отперли дверь кабинки и вышли.

Помрачение, которое в тот день накатило на Матье, быстро рассеялось. Он по-прежнему ничего для себя не ждал, но теперь знал хотя бы, что Гари вовсе не собирается покинуть его.