– Почему это мама решила, что нас ждет удача? – спросил утром Теодор.

– Кто его знает, – ответила я. – У нее ведь незаурядные экстрасенсорные способности.

Было десять утра, и мы потихоньку просыпались. Мамочка еще не вставала. Она спит подолгу. Иногда вообще не встает. Тогда мы приносим ей в спальню солодовое молоко, леденцы и засахаренный миндаль «Джордан». Она обсасывает сахарную корочку, а сами орехи не ест, чтобы было не так калорийно.

– Может, это потому, что мы получили в подарок набор столовых ножей? – предположил Леопольд. – Это же хороший знак. – Пирс закурил. – До чего вонючие у тебя сигареты, Пирс, – сказал Леопольд. – И как ты можешь курить в такую рань?

– Извини, – отозвался Пирс, но сигарету не потушил.

Леопольд открыл дверь. Вошли Лулу с Трейфом и принялись обнюхивать пол в надежде найти что-нибудь съестное. День для этого времени года выдался на редкость теплый. Пепельница, которую никто не удосужился опорожнить, была забита окурками.

– Ты когда лег, Пирс? – спросила я.

– Я кино смотрел, – ответил Пирс.

В столовую, протирая глаза, вошла Мариэтта. Видно, она перед сном не смыла тушь – вокруг глаз у нее были черные разводы. Грудь ее просвечивала сквозь розовую нейлоновую ночнушку, застиранную до того, что местами ткань походила на рыболовную сеть.

– Доброе утро, – сказала я. – Кофе будешь?

– Оставь, пожалуйста, этот светский тон, – ответила Мариэтта.

– Прошу прощения, – фыркнула я.

– Кино было странное, – сообщила она.

– Ты тоже его смотрела? – поинтересовалась я.

Она не ответила, но волна презрения, вызванного моим идиотским вопросом, разлилась по всей комнате. Кофейник стоял на столе. Она взяла мою любимую кружку – белую керамическую, с немецким пастухом с одной стороны и сведениями о разных породах коров с другой.

– А свежего молока не осталось? – спросила она, беря со стола банку сгущенки с двумя дырочками в крышке.

Никто не ответил. Я попыталась послать в ее сторону ответную волну презрения. Она добавила молока в кружку с кофе.

– Что был за фильм. Пирс? – спросила я.

– Ну, типа крутой, – ответил Пирс, почесав шею. – Там был один парень, слуга. Или вроде того.

– И что?

– Он жил в большом таком доме, а хозяева уехали. Ну, и там случилось убийство. Короче, он нашел труп. Кто убил, я не понял. Типа того, страшно.

– Пирс, это же была комедия, – сказала Мариэтта. – Романтическая комедия.

– Да ну? – удивился Пирс. – Круто.

– Пирс, ты прелесть! – сказала я.

– Отвяжись, Мод. – Пирс потушил сигарету.

В комнату вошла мамочка в ярко-синем шелковом платье с перьевой отделкой, кое-где полысевшей. Она нацепила на нос резиновый поросячий пятачок и солнечные очки вверх тормашками.

– Очень смешно, – сказал Теодор с тоской и отодвинул от себя тарелку с хлопьями. – Когда-нибудь ели «Райс криспиз» с концентрированным молоком? Бр-рр…

Мариэтта взяла со стола банку и прочитала этикетку.

– Это сгущенное.

Мамочка сняла очки и пятачок.

– Давайте-ка обсудим наши планы, – сообщила она. – Я тут думала-думала и кое-что придумала.

– И что же? – спросила Мариэтта.

– Сейчас узнаете, – ответила мамочка. – Кофейку налейте.

Леопольд придвинул стул к стене, где висели кружки.

– Мам, тебе с воздушными шариками? – спросил он. – Или с древесной лягушкой?

– На твое усмотрение, пирожок мой яблочный, – ответила она и уселась за стол. Трейф с Лулу тут же сунулись ей в колени. – Лулу, радость моя, – погладила ее мамочка. – Где твои щеночки? Вот они подрастут, мы их продадим и бешено разбогатеем.

– Это и есть твой план, мама? – спросил Теодор. – А то у меня есть для тебя новости. Никто в округе голых собак покупать не собирается.

– Какой же ты пессимист, – вздохнула мамочка. Леопольд налил ей кофе в кружку с древесной лягушкой и собрался добавить сгущенки, но она помотала головой. – Я пью черный, – напомнила она. – Разве что с капелькой чего-нибудь крепкого.

– Есть только джин, мамочка, – сказал Теодор. – Джин и пиво. Полечить бы тебя от алкоголизма, только, боюсь, пошлют они меня куда подальше и скажут, что без твоего согласия ничего поделать нельзя.

– Тогда, может, есть хоть какие-нибудь булочки к кофе? Рогалики? Пирожные?

– Хочешь, я что-нибудь испеку? – предложил Леопольд.

– Это слишком долго. Посмотри в холодильнике. В дверце.

Леопольд удалился на кухню и вернулся с пластиковым пакетом.

– Ты про это? – спросил он. – Там одни крошки.

– Обожаю крошки, – ответила мамочка. – Это сдобные крошки, они остались от кекса. Давай сюда. Мне обязательно нужно хоть что-нибудь к кофе.

– Так что у тебя за план, мам? – сказал Теодор.

– Подожди, не рассказывай, – сказала я. – Я на минутку. Схожу за щенками.

Я встала. И тут раздался стук в дверь. Вошел мужчина. Это был Эдвард. От него несло спиртным, а на ногах у него были роскошные красно-черные ковбойские сапоги, которых я раньше никогда не видела, – с орлами по бокам.

– Эдвард! – воскликнула мамочка и, вскочив из-за стола, кинулась к нему. – Свет очей моих! Отец моего младшего сына! Где ты пропадал?

– Мамусечка! – загоготал он. – Кобылка моя необъезженная! Как я по тебе соскучился!

Он заключил ее в объятия, и они принялись целоваться, уткнувшись друг в друга, как парочка исландских пони – Эдвард являл собой необузданного жеребца, обезумевшего от страсти к нашей мамочке, она же кокетливо гарцевала, посверкивая карими, по-лошадиному влажными глазами. Не менее минуты мы все наблюдали их ласки. Наконец мамочка с тихим ржанием отпрянула назад.

– Как же от тебя воняет! – сказала она.

– Ну, извини.

– А где твой мотоцикл? – спросил Теодор.

– Я его разбил, – ответил он. – В миле отсюда, у дома Колманов. Оттуда вышел какой-то тип и мне помог. Я уж испугался, что руки-ноги переломал. Он дал мне выпить.

Теперь, когда он наконец отлепился от мамочки, я разглядела, что лицо у него красное и помятое, вероятно, вследствие падения, а соломенная грива до плеч спуталась и висела клочьями.

– Уж не тот ли красавец англичанин? – встрепенулась Мариэтта. – Он спрашивал обо мне? Я пробудила его чувства?

– Он тебя и в глаза не видел, Мариэтта, – сказала я. – Предмет его мечтаний – я.

– Любовь моя! – воскликнула мамочка. – Ты ничего себе не повредил?

– Не знаю. – Эдвард добрел, тяжело ступая, до кушетки и плюхнулся на нее. Собаки хором облаяли его из-под журнального столика. – Заткнитесь! – сказал Эдвард. – Что это с ними?

– Ты им не нравишься, – сказал Теодор. – Ты уж поосторожнее, они у нас психованные.

– Теодор! – одернула его мамочка. – Не надо так. Эдвард возьмет и уедет. И где мне искать мужчину, в моем-то возрасте и в этой глуши? – На глаза ее навернулись слезы.

– Мам, да зачем тебе мужчина? – спросил Теодор.

Мамочка не ответила. Она уселась за стол и стала выуживать крошки из пакета, а потом высыпала остаток на бумажную тарелку. Пригоршню за пригоршней она отправляла их в свои коралловые уста и запивала кофе. Все молчали.

– Скоро ты уедешь отсюда, Теодор, – сказал наконец Эдвард. – Ведь ты же не хочешь, чтобы мама осталась совсем одна. Я собираюсь жениться на ней и воспитывать своего сынишку. Да, кстати, где он?

Леопольд встал со стула, подошел к кушетке и, одарив Эдварда улыбкой, сел рядом с ним.

– Ты ведь на самом деле не мой отец? – спросил он.

– Я уверена, что твой отец именно он, Леопольд, – сказала я. – У вас совершенно одинаковые носы.

Леопольд изучающе оглядел Эдварда.

– Фу, – сказал он, отодвигаясь от него подальше. – От тебя и правда воняет.

– Я приму душ, – пообещал Эдвард, но с места не сдвинулся. – Из приятелей вашей мамочки я не самый худший.

– Может, и так, – буркнула я. – Только что-то давно тебя не было видно. Ты что, думал, здесь все сидят и ждут тебя?

Я так и стояла у задней двери – все собиралась сходить за щенками.

– У вас перкодан есть? – спросил Эдвард. – Или кодеин? У меня все тело болит. Наверное, ребро сломал.

– Нет у нас перкодана! – выпалил Теодор. – И кодеина нет! Тебе двадцать восемь, а маме сорок пять! Ты слишком юн для такой пожилой дамы.

– Леопольд, сходи, посмотри у меня под кроватью, – сказала мамочка. – Может, там есть какие-нибудь таблетки.

– Разве это не доказывает искренности моих чувств? – сказал Эдвард. – Ваша мать прекрасна. У нее чудесная душа и доброе сердце. Это такая редкость.

– Я тронута, – сказала мамочка. – Искренне тронута. Как мило это от тебя слышать, Эдвард.

– А на что ты собираешься жить? – спросил Теодор.

– На пособие по инвалидности, – ответил Эдвард. – Здоровье у меня никуда. Может, я скоро умру, и тогда ваша мать получит страховку. Только надо будет все это оформить.

– Таблеток там нет, зато посмотрите, что я нашел! – сказал Леопольд, возвратясь в столовую.

– Мое кольцо, последняя память о школе! – воскликнул Теодор. – Я его уже несколько месяцев ищу! – Он возмущенно посмотрел на мамочку. – Это ты его украла!

Эдвард встал и шагнул к Теодору.

– Не смей при мне так разговаривать с матерью!

– Эдвард, заткнись, – сказала мамочка.

– Как я рад, что ты разбил свой мотоцикл, Эдвард, – сказал Леопольд. – Тебе категорически нельзя садиться за руль. Как ты только права получил со своей эпилепсией!

– Когда я подавал на права, справки не спросили, – ответил Эдвард. – Наверное, рано или поздно все бы выяснилось, но, когда я сюда переехал, я получил новые, и семь лет про меня никто не вспоминал.

– Знаете что! – радостно воскликнула мамочка. – Пусть Эдвард примет душ, мы все оденемся, и я отвезу вас в библиотеку!

– Я бы все-таки хотел понять, как мое кольцо оказалось у тебя под кроватью, – обиженно напомнил Теодор.

– Мне надо сначала заняться машиной, – сказал Пирс и встал. – Я собирался сегодня поменять масло в коробке передач.

Зазвонил телефон.

– Снимите кто-нибудь трубку, – проговорила мамочка.

– Не хочу, – сказал Пирс. – Подойди ты.

– И не подумаю, – сказала Мариэтта. – Сам подойди. – И она принялась декламировать под аккомпанемент телефонных звонков: – «И тогда во гневе поднял Мощный лун свой Гайавата».

– Теодор, наверное, это тебя, – сказала я. – Может, подойдешь?

– Кому я мог понадобиться? – сказал Теодор. – И вообще, я терпеть не могу подходить к телефону.

Все взоры обратились на Леопольда. Он пристально разглядывал потолок.

– Там наверху паутина, – сообщил он.

– Господи боже мой! – сказал Эдвард, встал и отправился к аппарату, висевшему всего в нескольких футах, на стене перед входом на кухню. – Одну минуту, – сказал он в трубку. – Евангелина, это тебя.

– Кто? – спросила мамочка.

– Не знаю. – Эдвард протянул ей трубку.

– Это правда вы? – сказала мамочка с придыханием. – Как вы там, милый?

Она шагнула в кухню, прикрыв за собой хлипкую дверку.

– Эдвард, сам-то ты как? – спросил Пирс.

Эдвард беспокойно расхаживал взад-вперед.

– Не то чтобы очень, – ответил он. – Отсидел полгода за коробок марихуаны. Черт знает, что такое! А… ваша мать – у нее, что, кто-нибудь завелся?

Я спустилась вниз. Щенки разбрелись по двору кто куда. Травы там никакой нет, только несколько чахлых дубков и кое-где островки мха, а вокруг драный сетчатый забор. Футах в сорока, у подножия холма, на котором стоит наш трейлер, начинается озеро. Сегодня по нему плавали гуси. Было воскресенье, и на Алгонкинском испытательном полигоне на другом берегу было тихо. Пока я нашла и собрала всех щенков, прошло минут десять.

Я взяла их в охапку и отнесла в нашу с Мариэттой спальню. Мариэтта сидела у туалетного столика и накладывала тени прямо поверх прежних наслоений.

– Что ты делаешь? – спросила я, укладывая визжащих щенят в коробку.

– Умащаюсь благовонными маслами, – ответила Мариэтта. – Сюда направляется мистер Хартли.

– С чего ты взяла? – спросила я и, сняв пижамные штаны, полезла в комод в поисках хоть какой-нибудь одежды.

– Это он загнил. Мама сказала, что не может приобрести пылесос, который он вчера нам показывал, и он хочет привезти другой агрегат, реконструированный.

– Реконструированный? – переспросила я. – То есть подержанный?

– Подержанный, но в прекрасном состоянии, – сказала Мариэтта. – И гораздо дешевле. Где мой пинцет?

– Не понимаю, с чего это ты так прихорашиваешься. Я думала, он не в твоем вкусе.

Я протянула ей пинцет и, присев на краешек кровати, стала натягивать пурпурные брюки-клеш.

– Как-никак мужчина, – сказала Мариэтта. – Мама говорит, его ждет несметное богатство. Я не намерена работать без крайней необходимости. К чертям феминистские идеалы! Что ты мне дала? Этот не тот пинцет. Где мой, нормальный?

– Не знаю, где нормальный пинцет, – сказала я. – Не могу понять, как можно интересоваться этим волосатым типом с мясистой мордой. Вид у него совершенно неаппетитный, разве что усики… А ты такая утонченная и изысканная. Как спелый плод из райских кущ.

– Если его компьютерная сделка выгорит, Стив Хартли заработает миллионов тридцать, самое маленькое.

– Мне всегда нравился колбасный фарш, – сказала я. – К тому же, мне показалось, что он влюблен в меня. Быть любимой – это дорогого стоит.

Мариэтта обернулась. В кулаке ее зловеще сверкнул пинцет.

– Думаешь, я его у тебя не отобью?

– Ты? Ни фига!

И тут я придумала, что еще надеть. Где-то в недрах шкафа валялся парик, который я приберегала для особых случаев. Если Мариэтта решила сманить мистера Хартли, то ей придется попотеть.

Я перерыла все и наконец нашла его. Стянув волосы в хвостик, я убрала их под парик, представлявший собой шелковистую огненно-рыжую синтетическую гриву.

– Сука! – воскликнула Мариэтта, надевая поверх тускло-зеленых леггинсов ситцевое платье в крупные розы. – Подлецу все к лицу. И профиль у тебя точеный, и лет тебе всего девятнадцать.

Я самодовольно улыбнулась. А потом села и разревелась.

– Ну, что с тобой такое? – спросила Мариэтта. Она села рядом и обняла меня за плечи.

– Никогда мне не вырваться из этой норы! – сказала я. – Так и останусь я в этом болоте, в этой сточной канаве на веки вечные!

– Нет, дорогая, – сказала Мариэтта. – Когда-нибудь вырвешься!

– Поищи свой нормальный пинцет у мамы под кроватью, – посоветовала я.