В пансионе Барбэ к шестнадцатилетнему Луи относились, как к родному. Но он чувствовал себя здесь неуютно. Странное недомогание беспокоило по утрам, а к вечеру начинала сильно болеть голова. И потом эта смертельная тоска по родному дому… Оттого ли ему неможется, что тянет домой, или он мечтает о доме, потому что болен? Впрочем, он не задавался этим вопросом, он просто понял, что больше не может оставаться в Париже и что не сегодня-завтра уедет в Арбуа.

И когда отец, обеспокоенный его непривычно грустными письмами, приехал к нему повидаться, Луи так и сказал ему напрямик:

— Разреши мне вернуться домой!

— Я как раз за тобой приехал, — просто ответил отец.

Пастеры жили неподалеку от города Арбуа, у моста, переброшенного через речку Кюизанс. Здесь Жан-Жозеф Пастер арендовал маленький домик и двор, в котором были вырыты канавы для обработки кож. Бывший наполеоновский солдат Жан-Жозеф по примеру своих крепостных предков стал кожевником и благодаря трудолюбию, честности и стремлению к образованию достиг некоторого материального благополучия.

Когда Луи снова вдохнул запах дубильной мастерской отца, он почувствовал себя совершенно счастливым. Тоска больше не мучила его, недомогание было почти забыто. Мать и сестры, обожавшие брата, не меньше самого Луи обрадовались его возвращению. Только отец был не совсем спокоен за будущность сына. Иногда Жан-Жозеф корил себя за то, что поддался уговорам и отпустил Луи в Париж, иногда же сожалел, что эта попытка не принесла должных плодов.

И отец и мать мечтали сделать из единственного сына ученого человека, хотя, нужно признаться, у них не было никаких оснований думать, что Луи оправдает их надежды. Мальчик учился прилежно и добросовестно и в начальной школе и в Арбуазском коллеже, но ни там, ни тут не проявлял выдающихся способностей. Кроме, впрочем, склонности к рисованию.

Рисование он любил страстно и целиком отдавался ему. Это была одна из основных черт его характера: если уж он что-нибудь любил, то любил беззаветно, всей душой и ничему другому не оставалось места ни в его мыслях, ни в сердце.

Поначалу он ограничивался копиями с картин, которые висели в отцовском доме, потом начал рисовать по памяти и, наконец, вдруг бросил свои копии и свой уголь и взялся за пастельный портрет матери. Это была его первая оригинальная работа портретиста, и работа эта показала незаурядные способности двенадцатилетнего художника.

«Художником» прозвали его товарищи, будущность художника прочили ему жители Арбуа, сестры гордились его рисунками и портретами. И только отцовская гордость была уязвлена при мысли, что Луи, которого он мечтал видеть когда-нибудь учителем, а потом — кто знает! — и заведующим коллежем, не проявлял никакого стремления к учению.

Дружная семья Пастеров уже несколько лет жила в Арбуа, куда переехал глава семьи с женой, сыном и четырьмя дочерьми вскоре после рождения Луи. Сын родился 27 декабря 1822 года в городке Доле, но все свое сознательное детство провел в Арбуа и считал этот город родным. Он любил окрестности Арбуа, быструю, хоть и мелкую, речку Кюизанс, любил на ее живописном берегу рисовать незамысловатые пейзажи или со своим задушевным другом Жюлем Верселем удить рыбу. А по вечерам, когда отец уговаривал его повторить школьные уроки, придумывал всяческие предлоги, чтобы убежать из дому к соседским ребятам.

И вдруг — непонятно, как это произошло! — Луи пристрастился к чтению. Заброшены угли и пастель, рыболовная сетка подарена Жюлю Верселю, соседские ребята напрасно по вечерам вызывают его условным свистом на улицу. В коллеже учителя диву даются — что случилось с маленьким Пастером?

Что случилось? Да то, что потом происходило с ним не раз в жизни: полюбив книги, он уже ни на что другое не мог откликаться — у него просто не оставалось больше энергии и душевных сил. Зато это пристрастие к печатному слову толкнуло его на тот путь, который стал потом для него главным: на путь знаний. Любознательность развивалась в мальчике тем сильнее, чем больше он читал, и он очень быстро нагнал в успехах своих сверстников, а вскоре и оставил их далеко позади себя.

Однажды вечером в доме Пастеров состоялся знаменательный разговор между отцом Луи и директором Арбуазского коллежа Романе.

— Мы все недооценивали вашего сына, дорогой Жозеф, — сказал Романе, — мальчик делает блестящие успехи, и, что самое важное, он не любит ограничиваться поверхностными сведениями. Все, что он постигает, оставляет в нем глубокий след; он старается всему найти объяснение, докопаться до причины, постичь корень предмета. И уж если он говорит о чем-нибудь, то говорит с полным знанием дела, и тут его не собьешь с позиций. Его горячность, стремление все познать и проверить — черты, свойственные ученым. Дорогой Пастер, не о карьере учителя должны вы мечтать для своего сына, — он способен на гораздо большее.

Немного ошеломленный такими похвалами философа Романе, вовсе не склонного кого бы то ни было хвалить без достаточных оснований, Жозеф Пастер попробовал возражать:

— Зачем нам стремиться к недостижимому, надо довольствоваться тем, что мы можем сделать. Карьера ученого прежде всего требует образования, а вам, друг мой, известны наши материальные возможности.

— Вы правы, Луи нужно прежде всего думать о высшем образовании. Я имею в виду поступление в Эколь Нормаль, в Париже. Разумеется, понадобятся некоторые затраты, но, быть может, мы и тут что-нибудь придумаем.

Присутствовавший при беседе капитан Барбье, ежегодно проводивший свой отпуск в Арбуа и сдружившийся с семьей Пастеров, вмешался в разговор:

— Я думаю, что смогу помочь Луи в его парижской жизни, и так, что вам это будет недорого стоить. В Латинском квартале есть пансион Барбэ, уроженца здешних мест. Он с удовольствием возьмет со своего земляка пониженную плату, если я его об этом попрошу. Что касается обучения, то питомцы пансиона проходят его в лицее Сен-Луи, где отлично подготавливаются к экзаменам в Эколь Нормаль.

Жозеф Пастер не знал, радоваться ему или огорчаться? С одной стороны, он не мог не прислушаться к советам такого друга, как Романе, и не мог не растрогаться заботами капитана о его сыне; с другой — как решиться отправить шестнадцатилетнего Луи в шумный, суматошный, неведомый Париж, оторвать его от привычной обстановки, от сестер и матери, от нежных забот семьи? Как-то будет себя чувствовать его любящий мальчик вдали от всего этого?

Но здравый смысл и забота о будущности сына взяли верх над голосом сердца, и Жозеф Пастер в конце концов решился. Беспокойство родителей, связанное с отъездом Луи, несколько умерилось, когда они узнали, что одновременно с ним поедет в Париж и его лучший друг Жюль Версель.

Мальчики уехали в конце октября 1838 года. Жюль Версель искренне радовался, Луи Пастер чувствовал себя не в своей тарелке при мысли о новых местах и новых людях, к которым надо будет привыкать. Отныне судьба его была решена — жизнь в пансионе Барбэ, подготовка к экзаменам в лицее, а затем Эколь Нормаль — предмет честолюбивых мечтаний всех лучших учеников Арбуазского коллежа.

…И вот все это рухнуло. Луи не выдержал парижской жизни, вернулся домой. И отец так и не мог разобраться в своих чувствах: то ли рад он этому, то ли не рад.

Но Луи вовсе не думал бросать учение — всего около пятидесяти километров отделяло родной Арбуа от Безансона, где в королевском коллеже Франш-Конте он мог завершить свое образование. Туда он и решил отправиться.

До этого он успел, еще доучиваясь в Арбуазском коллеже, нарисовать целую портретную галерею друзей и знакомых. Теперь он уже рисовал с меньшей страстью, но с большей требовательностью к себе, и каждый последующий портрет выходил лучше предыдущего. Во всяком случае, друзья и советчики отца снова заговорили, что грех зарывать в землю такой талант и что не следует насиловать натуру молодого человека и заставлять его заниматься не тем, к чему у него есть природная склонность. А склонность эта так ярко выражалась в искусстве портретиста, что кличка «художник», о которой — на время позабыли, снова прилипла к нему.

С портретов смотрели такие выразительные лица, так ярко было схвачено сходство, что не только те, кого изображал Луи, — все, кому доводилось видеть его рисунки, приходили в восторг. Вот папаша Гэдо, сосед-бочар, семидесятилетний старик, знающий наизусть все стихи Беранже. На морщинистом лице вырисовывается выразительный рот, и кажется, сию минуту папаша Гэдо разомкнет губы и, мягко улыбаясь, заговорит словами любимого поэта. Вот мальчик в бархатном костюме, с грустным болезненным личиком и с глазами обреченного на раннюю смерть. Вот женщина в белом платье, на строгом лице которой так и читаешь высокую требовательность к себе и к обществу. Вот групповой портрет знакомого семейства Рош; старая восьмидесятилетняя монахиня и множество других лиц, живых и запоминающихся.

Луи рисовал неутомимо и много и так разогнался, что даже в Безансоне не сразу смог остановиться и переключиться на науки. Первое, что он сделал, поступив в коллеж Франш-Конте, — написал портрет одного из своих новых товарищей. Портрет был хорош, и его торжественно выставили в приемной коллежа. И внезапно после этого почетного акта и многочисленных похвал Луи снова — теперь уже навсегда — забросил рисование и всеми помыслами вернулся к наукам.

«Место первого ученика коллежа я предпочитаю десяти тысячам такого рода похвал, — сказал он самому себе, — потому что все это ни на шаг не приближает меня к Эколь Нормаль».

К Эколь Нормаль? Вот как! Значит, опять Париж, опять тоска по дому, опять чужие лица кругом… Пастер улыбнулся про себя — теперь-то уж он не сбежит, не поддастся своей чувствительности; он непременно получит высшее образование и посвятит себя науке.

Какой? Ну, этого он еще не знает. Время покажет.

Между тем время показывало что-то совсем не то…

Философию Пастер слушал у молодого красноречивого преподавателя университета, гордившегося тем, что умеет направлять умы своих учеников. Точные науки, напротив, преподавал престарелый и лишенный энтузиазма учитель, которого раздражала любознательность нового поколения. Этот учитель не раз возмущенно прерывал Пастера на уроках, когда тот, увлекаясь, засыпал его самыми неожиданными вопросами:

— Послушайте, Пастер, вы забываете, что это я должен вас спрашивать, а не вы подвергать меня бесконечному допросу!

И все-таки, сдавая экзамены на степень бакалавра гуманитарных наук, Луи умудрился по философии получить всего лишь хорошую оценку, а по точным наукам — отличную. А ведь его первый учитель философии и первый советчик господин Романе так надеялся, что из него выйдет философ!.. И вообще он не заслужил одобрения господина Романе — по остальным предметам оценки и вовсе были посредственные и, если быть совершенно честным, все его ответы на экзаменах были далеко не блестящими.

Да, время показывало совсем не то, чего от него ждали… Когда через год Луи Пастер, будучи уже внештатным учителем в Безансонском коллеже, снова сдавал экзамены, теперь на бакалавра математических наук, по химии он получил оценку «посредственно». Между тем именно к химии он начал испытывать определенный интерес.

Из Безансона он увез это пристрастие к химии, твердое решение посвятить себя науке и нового, любимого друга — Шарля Шапюи. С этим другом и приехал он в Париж осенью 1842 года.

В Париже ждала его проторенная дорожка в пансион Барбэ, где он намеревался провести год, чтобы как следует подготовиться к экзаменам в Эколь Нормаль и сдать их одинаково хорошо по всем предметам. Учась, он продолжал свою преподавательскую деятельность в пансионе и оказался так полезен владельцу его, что господин Барбэ вовсе освободил Пастера от платы.

Парижская жизнь была заполнена. Не оставалось места для тоски и скуки, но, к сожалению, возобновились головные боли, напомнившие Пастеру его постыдное бегство отсюда четыре года назад. Правда, теперь рядом был любящий друг, чей бдительный глаз пристально наблюдал за ним, не давая излишне переутомляться и подрывать здоровье. О таком наблюдении просили Шапюи родители Пастера, разумеется, тайком от сына, и от Шапюи получали они негласные сведения о жизни и занятиях Луи. Сведения эти радовали — теперь они окончательно уверовали в то, что сын их пойдет по пути ученого человека.

Эколь Нормаль открывала дорогу к учительской и профессорской карьере, но поступить сюда было нелегко. Готовясь к вступительным экзаменам, Пастер слушал лекции не только в лицее Сен-Луи, но и в Сорбонне, а в свободное время занимался в библиотеке. В Сорбонне он впервые присутствовал на лекции знаменитого химика Жана-Батиста Дюма, крупного ученого, умного и блестящего лектора. И лектор, и лекция, и огромное стечение народа в громадном университетском зале произвели на молодого провинциала неописуемое впечатление. Он не замедлил поделиться им со своими дорогими родителями, написав восторженное письмо, полное блестящих планов на будущее.

С этих пор химия окончательно заняла первое место в его мыслях и сердце. Он нырнул в науку, погрузился в нее, отдавая ей все время и силы. У подножия кафедры Дюма Пастер, по его собственным словам, заразился энтузиазмом настоящего ученого.

Лицей Сен-Луи он окончил блестяще и был принят в конце 1843 года в Эколь Нормаль четвертым по конкурсному списку.

Теперь он получил возможность учиться у второго знаменитого химика: в Эколь Нормаль преподавал профессор Балар, прославивший себя открытием элемента брома. Но деятельный по натуре Пастер не мог ограничиться только слушанием лекций, он жаждал вплотную приблизиться к науке, у него чесались руки в ожидании работы, и он не мог спокойно видеть, как лаборанты взвешивают, пересыпают, смешивают и проделывают множество других манипуляций со всякими порошками, кристаллами и зловонными веществами. Он уже тогда мечтал все делать сам, наглядность опытов пленила его и, недолго думая, он напросился в помощники к препаратору Дюма — Барруелю. Здесь он проводил воскресные дни и праздники. Кроме того, он слушал лекции по минералогии у чудаковатого профессора Делафосса, рассеянного и равнодушного ко всему, кроме своих кристаллов, лекции по физике и математике и по многим другим предметам. А в остальное время, когда он не был занят уроками в пансионе Барбэ, занимался в библиотеке Эколь Нормаль, поглощая огромное количество научных статей и книг.

В сущности, «остального времени» у него не оставалось, и он жаловался Шапюи, с которым умудрялся иногда видеться, что у него совершенно не хватает времени на практические занятия в лаборатории. Во всяком случае, чтобы поработать над фосфором — так называл он требующий многих часов опыт по получению чистого фосфора, — ему приходится вставать в три часа ночи, а в четыре быть уже у лабораторного стола.

Шапюи резонно заметил:

— Но ведь это совсем не обязательно! При прохождении курса химии достаточно ознакомиться теоретически с методикой получения фосфора.

— Ах, почему ты не химик! — ответил на это Пастер. — Тогда бы ты не задавал таких вопросов и мы бы вместе с тобой дни и ночи проводили в лаборатории…

Он, конечно, добился своего и был страшно горд, когда провел весь процесс лабораторного получения фосфора и добыл, наконец, из пережженных и раздробленных им же самим костей шестьдесят граммов этого элемента. Какие только запахи не вдыхал он в эти часы, какие только манипуляции не проделывал! Он гордо написал на этикетке банки слово «Фосфор», и рука его дрожала от утомления, а буквы разъезжались вкривь и вкось. Но он заслужил похвалу Барруеля, и это была первая похвала серьезного ученого, которую он успел заработать в первые же месяцы своих занятий.

В этот день, скрывая слезы умиления, он сказал Шапюи: какое счастье быть химиком! И какое счастье, что я им стану!

Теперь уже Пастер мечтал как можно скорее окончить Эколь Нормаль и заняться самостоятельными исследованиями по химии. Часы, проведенные в библиотеке, не пропали даром: в его пытливом уме уже складывалась тема, которой он на первых порах решил посвятить свои труды: почему вещества одинакового химического состава могут резко отличаться своими физическими свойствами?

Он жаждал открывать новые истины, но для этого надо было раньше отделаться от экзаменов. Экзамены он сдавал и тут не лучше, чем в Безансоне, — мешала сосредоточенность на одном предмете, на остальные его уже не хватало. Так он сдал экзамены на доцента физических наук. Зато, когда строгая ученая комиссия прослушала его пробную лекцию, решение ее было единогласным: из этого горячего молодого человека выйдет отличный преподаватель. И его не замедлили назначить преподавателем физики в лицей города Турнон, когда через несколько месяцев он окончил Эколь Нормаль и получил право преподавания в высших учебных заведениях.

Пастер был ошеломлен — он вовсе не мечтал о такой карьере; чтение лекций интересовало его постольку, поскольку он мог бы рассказывать своим слушателям о собственных работах. Он не имел никакого желания расставаться с лабораторией, в которой по-настоящему ощутил свое призвание. Должность доцента физики ничуть не прельщала его, он предпочитал быть рядовым препаратором в любой химической лаборатории.

На этот раз ему повезло: он попал не в какую-нибудь лабораторию, а в ту, о которой не смел и мечтать, — к профессору Балару.

В этом застенчивом на вид, серьезном молодом человеке с горящими серыми глазами и очень ловкими, трудолюбивыми руками Балар первый угадал будущего ученого. Огромная работоспособность и уменье сосредоточиться — редкие качества в двадцатичетырехлетнем человеке. Балар решил не пренебрегать ими. Свое решение он огласил вслух: пошел к министру просвещения и заявил, что намерен закрепить молодого доцента за своей лабораторией. Он сказал, что считает безумием отрывать Пастера от Парижа, где тот под руководством его, Балара, с утра до ночи будет работать над диссертацией и — вот увидите, он себя еще покажет! — где из него выйдет гораздо больше толку, чем на любой, даже профессорской должности вдали от Эколь Нормаль.

— Потому что, — закончил свои доводы Балар, — именно здесь, где он проучился несколько лет и где только начал разворачиваться, он сумеет с нашей помощью развернуться до конца. А потом, когда он прочно встанет на путь ученого, можете назначать его профессором куда угодно.

Последний довод убедил министра, и просьба Балара была удовлетворена. Пастер был счастлив, что получил возможность работать под руководством такого замечательного человека, как Балар.

Прославившись в 25 лет, когда в задней комнате обыкновенной провинциальной аптеки он открыл новый химический элемент бром, получив затем должность профессора в Париже, Балар всю остальную жизнь посвятил… чужим открытиям. Этот человек совершенно лишен был честолюбия и эгоизма; для него самым естественным было отдавать свои знания, дарить свои идеи молодым ученикам. Он щедро делился с ними и тем и другим, никогда не ожидая благодарности.

Отстояв Пастера, Балар предоставил в его распоряжение и свою лабораторию и самого себя. Более того, он еще предоставил Пастеру возможность работать вместе с профессором Огюстом Лораном.

Огюст Лоран был уже членом-корреспондентом Академии наук, избранным после того, как научно обосновал теорию замещения Дюма. Эта теория давала возможность рассматривать химические вещества как молекулярные постройки, в которых можно заменять один элемент другим, оставляя неизменной структуру, «подобно тому, — говорил Пастер, — как, вынимая камень за камнем, можно заменить старый постамент новым».

В лаборатории Балара Огюст Лоран намеревался обосновать некоторые теоретические предпосылки и привлек к этой работе Пастера. Пастер не замедлил написать о таком событии Шапюи, который был уже в то время преподавателем философии в Безансоне: «Даже если эта работа и не даст результатов, заслуживающих опубликования, можешь себе представить, сколько знаний я получу, работая несколько месяцев с таким опытным химиком».

Но работу с Лораном вскоре пришлось прервать: молодой профессор был назначен заместителем Дюма в Сорбонне. Все-таки кое-что Пастер успел получить от него. Например, Лоран однажды обратил его внимание на то, что соль натрия, по внешнему виду совершенно чистая, если рассматривать ее в микроскоп, представляет собой смесь кристаллов трех типов, настолько отличающихся друг от друга, что человек, хоть поверхностно знакомый с кристаллами, легко может увидеть различие. Это утвердило Пастера в его мыслях, возникших еще в период «сидений» в библиотеке: что для изучения химических явлений большое значение может иметь знакомство с формой кристаллов и что напрасно химики пренебрегают столь близкими их предмету дисциплинами, как физика и кристаллография.

23 августа 1847 года Луи Пастер защитил две диссертации — по химии и по физике — на звание доктора наук. Обе диссертации он посвятил своим родителям. В этом сказалась склонность двадцатипятилетнего ученого к сентиментальности. Когда он получил из дому письмо в ответ на свое сообщение о присуждении ему докторской степени, он плакал от умиления перед скромностью и нетребовательностью своего дорогого отца.

«Я был далек от того, чтобы рассчитывать на это, — писал Пастер-старший. — Мое честолюбие было вполне удовлетворено тем, что ты получил право на преподавание…» И в другом письме: «Ты хорошо делаешь, что идешь прямо к цели. Если тебе и приходилось не раз выслушивать от меня возражения, то это только потому, что я горячо люблю тебя. Меня всегда беспокоит одно и то же: я боюсь, что ты не выдержишь такой напряженной жизни…»

Пока он отлично выдерживал эту напряженную жизнь. Пытливый и ненасытный в жажде знаний, он всегда вдохновлялся теми работами, которые ему приходилось делать или в которых он принимал участие. И эта постоянная приподнятость, огромное нервное напряжение заставляли его забывать о своих недугах, да и недуги в такие периоды меньше беспокоили его.

Диссертация по физике называлась «Исследование явлений, относящихся к свойствам жидкостей вращать плоскость поляризации». Тема была выбрана Пастером не случайно — она являлась введением к изучению соотношения между кристаллической формой веществ и их химическим составом.

Наконец он получил возможность безраздельно посвятить себя науке. И с необычайной быстротой и одновременно с большой точностью он делает свое первое исследование и пишет об этом родным: «Я бесконечно счастлив. Я рассчитываю в ближайшем будущем опубликовать одну работу по кристаллографии».

Есть такие вещества, которые обладают своеобразной способностью по-разному кристаллизоваться в зависимости от режима кристаллизации. Сера, например, образует совершенно различные кристаллы, плавясь в тигле при высокой температуре и растворяясь в углероде: из расплава образуются кристаллы, похожие на иглы, из раствора — ромбы. Поэтому сера, как и все подобные вещества, называется диморфным веществом.

Пастер взялся за составление полного списка таких веществ, но не потому, что его интересовало число их в природе. В дальнейшем он намеревался проникнуть в глубь вопроса, выяснить, почему с одними веществами происходят такие превращения, тогда как другие имеют постоянную кристаллическую форму при любых условиях кристаллизации. Иными словами, его интересовало, какова связь подобных явлений со строением молекулы и ее химическими и физическими свойствами.

Это была еще одна ступень к той платформе, на которой он намеревался дать генеральное сражение — кому бы вы думали? — целому ряду маститых ученых.

Работа была закончена к марту 1848 года, и 20 марта Пастер уже читал в Парижской Академии наук выдержки из своей статьи «Исследования по диморфизму».

В марте 1848 года… Слова «родина», «революция» врывались с улицы в лабораторию. Они волновали и вызывали прилив патриотических чувств, и Пастер с душевным трепетом вслушивался в эти слова. Республику он представлял себе довольно смутно, для него это было нечто благородное, «братское». Далекий от политической жизни, погруженный в исследования, почти не покидавший лабораторию, он не имел представления ни о характере происходящей буржуазной революции 1848 года, ни о ее целях и задачах. Выйдя из Академии наук после сделанного там сообщения, счастливый Пастер попал на площадь Пантеона; здесь он увидел толпу народа возле наскоро сколоченного балаганчика. Он остановился и прочел красочную вывеску: «Алтарь отечества», — тут собирали средства для нужд революции. Взволнованный до глубины души, Пастер помчался домой, взял все свои скудные сбережения — 150 франков — и тем же путем вернулся на площадь Пантеона. Возложив этот дар на «Алтарь отечества», он почувствовал себя гражданином республики и решил, что должен что-то еще сделать, чтобы не остаться в стороне от такого грандиозного события.

В результате он поступил в Национальную гвардию и, верный своим привычкам, тотчас же написал письмо домой: «Я пишу вам из почтового отделения вокзала Орлеанской железной дороги, где я служу в Национальной гвардии… Я очень рад, что был в Париже в эти февральские дни и нахожусь в нем теперь. Мне было бы тяжело расстаться с Парижем. Какими прекрасными и возвышенными уроками являются все события, которые развертываются на наших глазах…, если понадобится, я храбро буду бороться за святое дело республики».

Продолжалось это недолго — то ли Пастер понял, что толку от него в качестве солдата Национальной гвардии мало, то ли не смог прожить без лаборатории, только очень скоро он уже снова дни и ночи сидел взаперти в Эколь Нормаль, склонившись над своими кристаллами.