Поучая, Бруно незаметно уничтожал огромное количество изюма и сушеных фруктов, которыми Аптекарь охотно угощал гостей (в присутствии именитых членов колонии яблочная настойка с прилавка исчезала). Наконец в подвал спускалась Янина, так тихо, что Конрад замечал ее, только когда она начинала хозяйничать, прибирать вокруг играющих или вытирать мокрой тряпкой пыльные фиги, предназначенные для Мы. Фома грыз орехи на полу между кадками (оттуда долетало урчание – не то его, не то кошки). Пахло мышами, цикорием, сельдями, мылом, кожей. Аптекарь желчно скалил зубы аллигатора, однако, зорко следя за каждым движением противника: последний, кажется, задумал обменяться ферзями. Еще один трудноразрешимый вопрос, подобно браку, разводу, карьере: стоит это или не стоит, лучше будет или нет…

– Вот видите, – продолжал Бруно, – королю потребуется восемь ходов, чтобы пройти по диагонали, и столько же, чтобы одолеть шахматную доску по прямой. Это вполне опровергает нашу плоскую геометрию, где гипотенуза всегда больше катета. Нечто подобное происходит и в духовном плане. Еще, прошу, обратите внимание. Когда соперники сражаются в шашки, скажем, на черных клетках, то они совсем не думают о сети белых клеток рядом. А между тем на этих светлых полях, пожалуй, тоже ведется другая, полная смысла и азарта борьба. Можно себе представить доску, на которой одновременно разыгрываются две шашечные партии: одна на темных, другая на светлых квадратах. И фигуры этих разных систем никогда не столкнутся, хотя действуют по соседству. Так отгороженные миры совсем не перекликаются между собою, хотя почти соприкасаются.

– Как Мы рассматривает взаимоотношение Я и Ты? – спрашивает строго Аптекарь, стремясь отвлечь внимание присутствующих от шахматной доски.

Бруно отвечает:

– Давно как-то, но в наших измерениях Мы сидел в парикмахерской и вдруг узрел пред собой блеклого подростка, болезненно умного и вялого. Мы сразу отстранился, как всегда в непосредственной близости к постороннему, хотя, впрочем, испытывая на этот раз жалость или даже сочувствие к блеклому привлекательному соседу. И тогда Мы сообразил, что отделиться нельзя, ибо это он сам , отраженный в зеркале. Сострадание сразу исчезло, образ и субъект слились воедино, установили общую циркуляцию. Больше не было симпатии и соболезнования, как при встрече с чужим, милым, обреченным чудаком; осталось только ровное, органическое, само собой подразумевающееся чувство единства, спаянности не на живот, а на смерть.

Любовь есть слияние воедино. Такой сплав, где нет уже Я или Ты, и начинаешь страдать от малейшего признака возможного отпада. Сказать: «Я Тебя люблю» – абсурд! Я Тебя может только жалеть, ненавидеть, ругать, преодолевать, ласкать, щипать. Я видит Его и часто жалеет, ибо подставляет Себя на место Того. «Давай, – говорит Я, – выручать симпатичного прохожего». В любви же этого нет, потому что Я и Ты исчезают, становятся Мы, высшей формой жизни; такое Мы и есть личность, подлежащая воскресению, неповторимая, ибо единственная: единая. Без любви нет Мы, то есть нет личности.

Самая реальная любовь, разумеется, – любовь к Богу. Последнее Мы, зрелость личности – это слияние Я с Богом, любовь к Нему. Такая новая личность, конечно, бессмертна и легко познает себя в Боге. Поэтому нет большей заповеди, чем любовь к Богу.

Шарлотта осторожно приближается к Аптекарю и, бросая в него сушеной горошиной, сюсюкает:

– В море туманы, в жизни обманы.

Аптекарь испуганно шарахается.

– Пошла к черту! – кричит мукомол. Конрад тяжелым взглядом охватывает Янину, от ее вздернутого носика до маленьких стальных икр.

Бруно, на минуту заикнувшись, продолжает:

– Сказать: «Он себя ужасно любит!» – невежественный вздор. То же самое: «Я Тебя люблю». В любви нет разделения на объект и субъект. Такая вивисекция отражает отдаленное прошлое, когда пещерные люди стремились любой ценой положить начало разговорной речи, даже путем отказа от реального соотношения понятий. Они достигли своей цели, но, повторяя условный вздор, попали в собственные сети и запутались в призрачном мире. Здесь грехопадение, то есть первый отпад от Бога: конец любви, разделение. «Дорогая, Я Тебя люблю» – выдумка. Это – царство обмана и смерти.

Примитивные психологи все еще говорят: «он заметил в себе»; «он подумал о себе»; «он нашел истину, ответ внутри себя»; «он обманывал себя». Все это вымышленные образы, приносящие теперь больше вреда, чем пользы. Кто ищет, и как ищет, и что именно он нашел – все это неразрывно, являясь органом одного неделимого целого. Истина – не только результат, но и самые поиски, путь, образ действия. Люди так привыкли разрезать друг друга на части, что продолжают это делать даже по отношению к себе, испытывая удовольствие от своеобразного харакири. «Он боролся с собой»; «он обожает себя»; «он противен себе»; «он недоволен собой».

Эта часть учения Бруно вызывала обычно сплошное ликование, трудно сообразить, что так радовало и смешило слушателей. В ответ немедленно раздавался торжествующий хохот и гомон; некоторые вставали с мест и, прохаживаясь по доске, как по канату, покачиваясь, жеманно шептали: «Он обожает себя», «он презирает себя». Шарлотта, потная, неряшливая, со сбитым набок чепцом, прыгала на одной ноге, ликующе распевая: «В той чаще отчасти горилла горела от страсти». Аптекарь дрожащей рукой наливал себе рюмку под стойкой, держа бутылку как неприличную посуду. Карл или Хан сжимали свои темные кулаки над самым теменем Конрада и бубнили: «Он нашел себя», «он ищет себя». Матильда голосила: «Она презирает себя, она ушла в себя». Среди этой разнузданной толпы, казалось, только Бруно и Янина походили на существ, знакомых и родственных Конраду. Но стоило ему заглянуть в глаза расходившейся черни, как опять его поражала внятная тишина (и молчание) ледяной ночи, лившейся через край оттуда. А над головой повсюду под тяжелым потолком свисали рыболовные снасти, похожие на изделия гигантских пауков.

– Наше время – время излучений, – продолжал уверенно Бруно, – но вскоре наступит век света, уничтожающего все тени, объединяющего форму и сущность!

– Расскажи про немца с глазами, – просит мукомол, подмигивая окружающим. Его поддерживают разные голоса:

– Да, да, про немца, про ученого, ха-ха.

– Человек не должен подглядывать за собой в щелочку, – сразу начинал Бруно, – ибо тот, за кем он следит, и то, чем он подсматривает, да и самая щелочка, и манера воспринимать результаты – все это тот же нерасторжимый, неделимый, целый человек. Вы слышали, что кристаллик глаза, повинуясь законам оптики, должен переворачивать зрительный образ вверх ногами, – замедлял вдруг Бруно течение речи. Слушатели опять начинали хихикать, щелкать языками, делать смешливые, издевательские жесты. – Однако уже ребенок видит мир в соответствии с действительностью, – продолжал Бруно спокойно. Обитатели только потирали руки, трясясь от беззвучного хохота, предвкушая дальнейшее. – Немецкие ученые, люди прямолинейные, решили, что это объясняется практическим опытом живого существа. Младенец, дескать, воспринимает обязательно все наоборот, только постепенно, под влиянием толчков и пинков, он расставляет вещи по местам, в надлежащей перспективе. Нашелся даже один герой, профессор, который надел на глаза призму, переворачивавшую мир наизнанку, наглухо прикрепил бинтами эти очки и оставался в таком состоянии несколько месяцев. По мысли смелого экспериментатора, перевернутые предметы должны были после известного промежутка времени под влиянием непосредственного опыта опять занять свойственное им в пространстве положение. Но этого, однако, не случилось.

Вот такую немецкую глупость проделывает весь мир ежеминутно. Люди ошибочно воображают, что Я притаилось только за порогом кристаллика, где-то в мозгу, и регистрирует подаваемый ему извне образ. Какая подлая ложь! Я – и в оптическом нерве, и спереди кристаллика, да и сам кристаллик, по существу, – Я. Электрические, химические реакции клеток, ассоциации, отбор, интерпретация – все это части органического Я. Я не только вывод и осознание, но и путь со всеми многочисленными узлами.

То, что любит себя, и То, что любимо, и чем и как готово любить, все – одно нерушимое целое, уничтожаемое делением. Поэтому «люби ближнего, как самого себя» – только условный оборот речи, не отражающий последней реальности. Ибо в ту пору язык человеческий еще пребывал в младенческом состоянии.

Эту мысль надо продолжить всячески вглубь и вдаль. Нельзя любить мир или Бога, если они в тебе и ты в них. Человек не может больше подсматривать в щелку и познавать Вселенную как чужое, внешнее тело. Отныне мы учимся постигать Бога и людей уже другими путями, вне разделения и отсечения. На одном конце прямой – интегралы, любовь и жизнь, на другом – дифференциалы, грех и смерть.

Пока мир разделен на Я и Ты, будут процветать жалость и жестокость, сомнения, страдания, идентификация, сочувствие, вздохи, преступления, казни и несовершенные попытки исправления. Но не будет единства, не будет любви, не будет Бога и света. В Мы Бог, и мир, и Я еще раз сливаются воедино. Это – личность. Так что со смертью личности кончается не только Я, но как бы и Бог, и мир: весь космос меркнет, меняется. Не человек умер, а целая вселенная.

И в мире, где единство любви – реальность, так неукоснительно и получается.

Много зла приносят старинные неточные выражения. Пора очистить допотопный словарь. Церковное «Верую» утверждает: «Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым». Здесь, надо полагать, подразумевается Творец космоса, постигаемого и не-постигаемого нашими органами чувств. А между тем упоминаются только глаза.

Искусство, наука, религия, философия в последнем счете должны раскрыть действительный мир и его Творца. Как параллельные линии пересекаются в следующем измерении, так на высшем уровне встречаются все течения творческого усилия. Сие есть программа, которую Мы предлагает народам.

– Я поддержу Мы, – шепчет Конрад, поправляя фигуры на доске. – Следует организовать комитет, а затем партию трансреального мира. Кто знает, быть может, Мы еще станет президентом Соединенных Штатов или его наставником.

– Это хорошо, – соглашается Мы. Народ кругом угрюмо молчит, темнея как-то изнутри.

Аптекарь еще больше зеленеет от страха и вопит:

– Вы тронули коня!

Конрад неохотно уступает, толкает фигуру на соответствующее поле через головы королевы, туры и пешки (опять удивляясь этому узаконенному чуду).

– Но почему президентом только Соединенных Штатов, а не всех Объединенных Республик? – недоумевает Бруно. – Суверенитет отдельного государства – абсурд, грех и пережиток.

– Это можно устроить, – опять шепчет Конрад, – у меня много влиятельных друзей.

Присутствующие с упрямыми лицами Каинов и тихими глазами игральных карт стягиваются петлей вокруг стола; шахматистам почти нечем дышать. Аптекарь истерически вскрикивает:

– А боль, что мудрый Мы скажет о боли и высокой температуре? О страданиях, корчах, рвотах, поносах… В ночные часы, когда все спят и только обреченный старается отгадать, что его ждет по ту сторону агонии.

– Боль и радость лежат на одной прямой, – охотно разъясняет Бруно; народ кругом отступает, лица смягчаются, некоторые начинают опять улыбаться и поддакивать. Конрад жадно ощупывает взглядом литую фигурку Янины, сидящую чересчур близко у ног учителя (ревность возбуждала в нем похоть). А Бруно продолжает: – Ощущение движется во времени, и, подобно настоящему мгновению, оно тоже – абстракция, хотя и весьма мучительная абстракция или нереальность. Настоящее движется между прошедшим и наступающим, оно тут и не тут, как летящая пуля. Обычно полагают, что прошлое позади, а будущее впереди. Но в таком случае все бы видели перед своими глазами будущее, а не прошлое! На самом деле человек не лицезрит свое будущее, а только – прошлое. Следовательно, прошлое впереди нас, а будущее – за спиной. В трехмерном плане это выглядит так: человек, чтобы продвигаться вперед, должен пятиться задом. (Бруно часто повторял эту мысль.)

– Что же, все мои ощущения – обман и фантазия?! – возмущается Аптекарь, меняя свои краски, как хамелеон (бедняга, вероятно, заболел разлитием желчи в связи с этими спорами).

– Нет, конечно, – успокаивает его Бруно. – Это только означает, что не следует делать последних решительных выводов на основании непосредственных восприятий.

– А бессознательное – иррациональное, вернее? – осведомляется Янина; Конрад с радостным удивлением пожирает ее глазами.

– Бессознательное вечно, оно существовало, может быть, еще до сотворения времени, здесь и начинается ускользающее, волнообразное море реальности.

– Что же служит нам верным компасом, ориентиром? – сердито спрашивает Конрад. В конце концов, он приехал сюда по делу, его друзья пропадают где-то в лесных дебрях, и эта болтовня начинает его утомлять.

– Только математически голые взаимоотношения, – отвечает Бруно своим грудным голосом, – чистая алгебраическая фраза без эмоций, интуиции, здравого смысла, линейной логики или предчувствий. Только эта стрелка компаса заслуживает доверия и ведет к Божественной реальности.

Янина встает и, перегнувшись через прилавок, высыпает из мешка на тарелку остатки изюма – с минуту перед глазами мужчин мелькают ее голые живые ноги с магическими круглыми стальными икрами. Бруно резко поднимается и довольно быстро направляется к выходу; народ, погуторив еще слегка, осушив на прощание стакан яблочной водки, тоже начинает расходиться из подвала.

Иногда, впрочем, появление Ипаты прерывало беседу в самом начале. Она с достоинством ступала по тяжелым половицам и молча останавливалась неподалеку от играющих с твердокаменным восковым лицом и беспомощно, но укоряюще опущенными сильными руками. Мужики начинали быстро тянуться к выходу, обходя ее с почтительным поклоном. В конце концов у конторки обычно оставались только Аптекарь, Конрад, Бруно с Яниной (изредка – мрачный Хан). Тут между сестрами происходило некое подобие дуэли. Сперва они только глядели друг на друга в упор, потом обменивались несколькими словами и упреками, постепенно переходившими в драматическую ругань. Случалось, дело кончалось дракой, и Конраду (с Фомой, если последний присутствовал) только с трудом удавалось их разнять. Бруно не вмешивался: сидел на отлете камнем, обрубком, только бочкообразная грудь его всхлипывала при каждом астматическом выдохе. Аптекарь же совершенно лишался дара речи и угрожающе скалил зеленые зубы (участвовать в свалке он никак не мог по ветхости).

– Сестра, ты погибнешь! – заявляла Ипата, протягивая вперед голые зрелые руки.

– Чья бы корова мычала! – отзывалась Янина.

Этот диалог имел для них, по-видимому, особое значение, и сестры опять были готовы вцепиться друг в друга.

Плотоядно озираясь, Конрад уводил жену домой.

Во время одной из таких перепалок Аптекаря вдруг схватили острые и весьма конкретные колики в области печени; боль (лежавшая на одной прямой с наслаждением) оказалась такой интенсивной, что он быстро погрузился в обморок, перемежающийся бредовыми выкриками. Желтизна Аптекаря приняла юмористический оттенок, напоминая закат над песчаной пустыней.

Умер он, не приходя в сознание, денька через два. Конрада его кончина застала врасплох, он не успел сообщить о болезни проповеднику (за что последовал жесточайший разнос). Несмотря на бессознательное состояние, было очевидно, что Аптекарь ужасно мучился до последней минуты.

Конрад все надеялся, что удастся пригласить лекаря из административного центра, но это оказалось совершенно не в нравах селения, да и вряд ли бы помогло. Несколько старух во главе с безумной Шарлоттой лечили Аптекаря, поили настоем из трав, пускали кровь, ставили банки. Пока старушки работали не за страх, а за совесть, народ дежурил у крыльца, взволнованно перешептываясь.

Осенний вечер надвинулся вплотную, полная луна вставала поздно. Было темно и сыро, холодно и мерзко, когда Аптекарь наконец отдал Богу свою древнюю душу. И сразу Шарлотта вместе с сонмом других баб занялась туалетом покойника; по законам селения труп надлежало предать земле немедленно после завершения гигиенических обрядов. Как ни торопились, а приготовить тело раньше полуночи не удалось.

– Братья, сестры! – говорил охрипший от тумана пастырь; изо рта его вырывались клубы гнилого пара. Дюжина разноцветных огарков теплилась вдоль стен молитвенного дома. Ветер обрушивался на крышу сразу со всех четырех сторон, налетая откуда-то с Лабрадора {16} , Новой Скотии {17} и Святого Лаврентия {18} . – Братья, сестры! Перед этим омерзительным явлением, каковым является смерть, нам остается только стиснуть зубы и пропеть молитву. Слава Творцу и Его святым! Слава Земле, небесному телу, поднявшему тяжесть плоти! Слава Агнцу, закланному на подступах к жизни! Слава Святому Духу, дышащему повсюду, где мы! Отче наш, иже еси…

Проскандировали древнюю молитву (несколько на православный лад), и слепой старец, бодро ковыляя по мосткам, словно Голем [39] , преследующий собственную тень, продолжал уже своим обычным громовым синайским убедительным голосом. Даже пар больше не вырывался из его рта, может быть потому, что в церкви потеплело от вздохов многочисленной паствы.

– Братья и сестры! Мы хороним сегодня нашего дорогого Аптекаря. Что значит хоронить? Это как провожать на вокзал друга, уезжающего в Австралию. Люди постарше невольно думают: конец, разлука навсегда; даже если он вернется когда-нибудь, нас уже не застанет здесь… А я отвечаю – старики, вы увидите Аптекаря, и гораздо скорее, чем молодежь! Но в царстве иных измерений как мы узнаем друг друга? Ведь все там подвергнется изменениям, а органы чувств больше не подпора. Как же мы увидим, услышим, обнимем старых друзей и врагов? Кто встретит там Аптекаря и скажет уверенно: «Вот брат из моего селения, он готовил хорошие сиропы и не обсчитывал»? На это отвечаю согласно Писанию: всемогущий Бог, создавший все и вся; неужели Ему трудно опознать Свое творение? А вы, братья и сестры, неужели вы не различите присутствия Божьей славы? Ночью, в темноте, между созвездиями, за порогом Млечного Пути, в другой бесконечности все встретят и прославят своего Создателя. Но если это так, то и друг друга мы узнаем через Бога. В Боге вы увидите и себя, и Аптекаря; в последнем раскрывается и Бог, и вы сами. Правильное разрешение этого вопроса для нас важнее здесь, на земле, чем в другом мире, ибо оно нас учит, как жить сегодня, тут! А теперь споем гимн: «Беззащитны, тьмой объяты, бедствуют ученики».

– «Помнишь ли Ты нас, Учитель, помоги, зовут они», – отчетливо подхватили озабоченные прихожане.

Затем слепой продолжал, бодро и шумно:

– Я вам часто объяснял, что бесконечностей много и они разного калибра. И как бесконечность точек на линии меньше бесконечности кривых в пространстве, так, скажем, неповторимость человеческой личности разнится от таковой же Господа Бога. Первое доказал математик Кантор, но в другой форме то же самое утверждал и апостол Павел. Аминь.

– Аминь.

– Если бы чужой и посторонний вошел теперь к нам сюда и спросил: какую память оставил Аптекарь в селении, то мы должны были бы, прежде чем ответить, подумать. Ибо наше слово зачтется ему на Страшном суде. И я говорю: Аптекарь, ты был на земле подобен своим весам, взвешивая тела безупречно, с точностью ангела. Как и весы, ты должен был стоять на ровном месте и соразмерять всегда собственное суждение с внешними условиями давления, температуры и притяжения. За это тебе хвала и прощение грехов.

– Аминь.

– Если под влиянием страха, горечи или алкоголя ты становился на топкий грунт, то стрелка весов начинала немедленно плясать, и этим объясняются ошибки твои, вольные и невольные. Но в трезвом состоянии Аптекарь отмерял с точностью Божественного провидения, в особенности когда дело касалось ядовитых специй. Он ухитрялся верной рукой отделить и отвесить десятую долю грана, распределяя ее поровну между дюжиной пилюль. За эту верную руку и мудрую душу артиста – Бог его помилует. Аптекарь славил Отца сиропами, пластырями и настойками подобно поэту, воспевающему Создателя в стихах. Аптекарь доказал свое божественное происхождение тем, что, подобно своему Творцу, умел извлекать добро из зла, пользуясь ядовитыми и взрывчатыми веществами для целебных надобностей. Из слюны кобры или сока кураре он изготовлял чудесные эликсиры, доказывая этим, что в мире все добро; дурно только применение этих опасных частей, искаженных в своей пропорции. Даже смерть и грех, подобно стрихнину, в малых долях могут оказаться во спасение…

Старик, несмотря на всю свою жизненную силу, заметно ослабел; возможно, что неожиданная для него кончина Аптекаря, с которым его связывала чуть ли не полувековая дружба, подействовала на него особенно удручающе. Во всяком случае он часто прерывал свою речь и жадно глотал студеную воду из стакана. Конрад заметил (с профессиональной прозорливостью), что, когда голос начинал изменять проповеднику, он обращался к прихожанам с требованием спеть гимн (что давало ему временную передышку), Конрад знал эту тяжесть и ответственность командира в походе, не желающего показать свою слабость, и весьма сочувствовал пастырю.

– Не забывайте, что Аптекарь с юных лет имел в своем распоряжении средства, способные угробить любого недоброжелателя. Я знаю, что на Дальнем Западе ему случалось убивать врагов в честном бою. Но он никогда не пользовался дарованными ему Богом талантами для сведения личных счетов. Слава Богу, аминь.

– Аминь, – пропел хор слушателей.

– Аптекарь умел искусно разбавлять страдания сном и галлюцинациями; он блаженством обморока сглаживал углы жестокой жизни. Его деятельность служила доказательством общности боли и радости, сна и бодрствования, видимого и скрытого. Он всем помогал, но ему никто не сумел помочь. Не стало искусных рук, чтобы отмеривать и отвешивать освященные дозы: мастер изнемог. И только другой Мастер в состоянии теперь его оживить, повернуть смерть в жизнь, грех во спасение, ложь в правду, используя, если нужно, даже слюну Гога и Магога [40] . Тот великий Аптекарь, что сотворил все травы и корни, хотя и не назвал их, не описал, сказав только: «Добро зело». Плоды исцеляющие, соки спасающие, зерна омоложающие, стручки воскрешающие, зелье, умывающее все грехи, белее снега убеляющее. Этот великий фармацевт отмерит на глаз, и будет точен; отрежет без аршина, и придется впору. Он владеет чудодейственным эликсиром, секрет которого всю жизнь неутомимо искал наш Аптекарь. И это зачтется нашему брату, ибо сын идет по стопам Отца. В новой жизни, под новыми звездами Аптекарь рядом с ангелами станет раздавать целебный бальзам всем даром! Жаждущий истинного облегчения получит его. А наша заслуга сегодня в том, чтобы опознать без ошибки по едва заметным следам божественное в человеке, человечное в звере, животное в растении, растительное в минерале и кристаллообразное в газе. Всё во имя Отца, Сына и Святого Духа.

– Аминь! – рявкнул хор, радуясь и гордясь.

Темная ночь уже посинела и словно вылиняла, готовясь к дальнейшей метаморфозе, когда грубо сколоченный гроб с останками понесли вокруг селения, останавливаясь у изб ближайших друзей Аптекаря. Там женщины голосили, прощаясь с телом до поры до времени, а мужики угрюмо пели гимны, и их глаза при свете дымящихся плошек и факелов опять напоминали о тихой тайне карточных королей, дам и валетов.

– Ибо в царстве теней нет тени! – выкрикивала Шарлотта, по-видимому, довольная всем происходящим.

Затем гроб понесли к прудам и погрузили на пышную, разубранную коврами большую плоскодонную лодку. В сопровождении неожиданно появившейся целой флотилии легких суденышек процессия пустилась вниз по каналам и протокам в сторону Больших Озер; там на заливном лугу, в самом незащищенном месте, далеко от села было расположено кладбище. На этот раз Конраду позволили участвовать в похоронах.