Тем временем на горизонте появился адвокат Ральф; он отрекомендовался представителем известной конторы «Ральф, Смит и Ральф», которая уполномочена вести переговоры относительно Бруно. Прежний агент (с болгарской фамилией) будто бы скончался в Майами от коронарного тромбоза.

Мистер Ральф, по внешности любезный и толстый холостяк лет пятидесяти пяти, вел себя вежливо и даже чутко, но платить отказывался, уверяя, что сначала полагается принять товар.

– Впрочем, задаточек, если угодно, с величайшим удовольствием, свои люди – сочтемся.

Корней возражал:

– Единственный веский аргумент в моих руках – Бруно! И с ним я не расстанусь, пока не получу сполна наличными.

Кроме того, велись разговоры о предполагаемых новых кампаниях и аферах. Корней представлялся заинтересованным.

Несмотря на взаимные препирательства и обвинения, мистер Ральф явно отличал Корнея и всячески показывал свою благосклонность. Вообще, Ямба любили в обществе гангстеров второго поколения, то есть тех, кто уже редко прибегает к помощи пистолета или кистеня: теперь их капиталы и предприятия застрахованы самым законным образом. (Так молельня старообрядцев или духоборов, бывало клеймивших технический прогресс, нынче защищена самым усовершенствованным громоотводом.)

Корнея ласкали и угощали в этой среде, несмотря на его учтивую прямолинейность и тихую сметливость, – может быть, именно благодаря этим чертам. В нем ценили удачливого, дерзкого атамана, умеющего вести за собою разнузданную вольницу. Но в то же время кое-что в характере Корнея явно удивляло и возмущало мистера Ральфа. Например, воодушевление, с которым он описывал нравы селения или Бруно, честность по отношению к соратникам и, наконец, брак с Яниной. Соблазнить девочку для надобностей сообщничества – хорошо и похвально!

– Но зачем венчаться? – приставал мистер Ральф, страдальчески морщась и наполняя стаканы холодным мартини. У него была дочь, судя по многочисленным фотографиям – прелестное, анемичное существо, которая уже несколько раз затевала семейную жизнь, и неудачно. Теперь Корнею чудилось, Ральф рассмотрел в нем подходящего зятя и заигрывал.

– Ну, ничего, это мы все еще устроим! – добавлял отец, посмеиваясь. – Положитесь только на меня, не пожалеете.

Но Корней ему не доверял, и это особенно бесило и привлекало пухлого адвоката. Оголенный модернистический особняк мистера Ральфа был убран абстрактными произведениями искусства. В огромном зале стоял концертный рояль (Иоланда серьезно занималась музыкой). Бар в кабинете занимал всю стену, незаметно соприкасаясь с книжными шкафами: корешки книг и ярлыки бутылок дополняли друг друга, подкрепляли. Это сопоставление огромных комнат с гигантскими силуэтами мебели, рам, ковров и зеркал особенно привлекало Корнея, ему хотелось обзавестись чем-то подобным.

В камине полыхал веселый костер, из сложного ящика со многими разветвлениями тихо струились Бах или Вивальди (Ральф знал толк в музыке). В кабинете современного головореза под успокаивающий хмель сухого мартини. Корней трезво отстаивал свои права (и права друзей). Мистер Ральф, ласково похлопывая по плечу собеседника, говорил:

– Вы мне напоминаете меня самого, когда тридцать лет тому назад я начинал. Вот почему я вас полюбил и питаю родственные чувства. Неужели вы думаете, что я хочу вас обидеть?

Корней возражал, любуясь всадником на стене: он остановился у воды, чтобы напоить лошадь, а давно зашедшее солнце все еще освещало ясным пурпуром дальний угол картины.

– Лично я вам верю, откровенно скажу, вы мне вроде старшего брата или отца. Но вот моих компаньонов вы не постесняетесь обобрать.

– Бросьте их за борт, ваших товарищей, – ворковал Ральф, опытный шармер [47] . – Я вам, entre nous [48] , подкину лишних пять тысяч. У меня Иоланда, у вас Янина, – заливался веселый холостяк.

Корней избегал ссоры с этим монстром. Судя по тем данным, которые Ральф счел нужным сообщить, синдикат, нанявший Корнея с товарищами, ликвидировался (в связи с очередным скандалом в сенатской комиссии).

– Хах-ха-ах, – в три па смеялся адвокат. – Фирмой временно заведует Паризи, отлучившийся по делам в Монте-Карло и Сицилию; вернется он только весной, если вообще вернется здоровым и невредимым, хах-ха-ах! За это время Бруно могут украсть, убить, обменять, даже женить. Да и все дело принимает смешной оборот: стороны в Риме или Иерусалиме вдруг догадались затеять личные переговоры и, по-видимому, согласны на уступки. Разумеется, если этот Бруно настоящий, то он еще ценность представляет, но ведь это надо доказать, хах-ха-ах!

Мистер Ральф только по своей исключительной симпатии к Корнею предлагает щедрое вознаграждение, Паризи и этого не даст.

– Берите, душа моя, берите, честью прошу! – И вдруг, точно вспомнив нечто смешное, не имеющее отношения к данному делу, мистер Ральф опять заливался добрым рассеянным смехом. Потом, опомнившись, продолжал серьезно: – Пока Бруно в чулане, за него никто гроша не даст, а показаться ему на улице опасно. И главное, надо спешить! Я только из одного благородства согласен дать отступного.

А то – держитесь с этим выродком. Что вы из него, колбасу будете делать, что ли?

– На худой конец я стану возить Бруно по ярмаркам и циркам, покажу его простому народу. Устрою такую рекламу, что все побегут на него смотреть.

И останутся довольны. Мы расскажет им секреты прошлого и будущего. Про розовый песок на узком пляже между безднами, про эллипс с двумя центрами. И Отца с бородой, ниспадающей, как Ниагара. Вот вы думаете, что будущее впереди? Хах-ха-ах! – Корней довольно удачно подделал звук, издаваемый Ральфом вместо смеха. – Хах-ха-ах! А что вам известно про век излучения и как спастись от лучевой болезни? Это модная тема. Я не позволю себя обмануть. У меня еще есть козыри, и такой умный мужчина, как вы, должен об этом догадываться.

Как ни странно, это производило впечатление на мистера Ральфа, он как бы поджимал хвост и начинал ласково журить Корнея, называя его то братом, то сыном.

– Ну, возьмите по пяти тысяч на душу, – уступил он, наконец, пугливо озираясь: гигантский секретарь Ральфа с перешибленным носом боксера стоял у притолоки, сложив выразительные руки на груди и сонно покачиваясь. – Хватайте, пока я в хорошем настроении. Где вам выдержать упорную осаду! Денег даже на сухари не хватит. А молодежь обожает шампанское, хах-ха-ах! Молодой женушке тоже хочется, хочется, хочется, иначе зачем бежать из священного селения? Она скоро должна рожать, – взгляд мистера Ральфа теперь выражал явное презрение, а голос по-прежнему убаюкивал. – Ей полагается норковая шубка или модное белье, летом – дачка, заморские страны. А там, говорят, у вас крысы бродят у бывшего профессора! У меня тоже дочь! – вдохновенно вспоминал он. – Как любящий отец, обращаюсь к будущему примерному отцу, послушайтесь меня и уступите.

Корней честно советовался с друзьями, обсуждал все предложения с Яниной, даже с Бруно. Последний был вполне осведомлен о переговорах с Ральфом и принимал в них даже некоторое участие, вполне признавая, что его особа является достоянием всей группы.

Особенно трудно стало под Рождество, когда цивилизованный город начал безумствовать и в предпраздничной суматохе магазины буквально брались штурмом, а деньги швырялись без счета. Вот когда послышались настойчивые голоса в пользу компромисса:

– Взять по пяти тысяч на брата, и баста!

– До весны дотянем, а там что-нибудь другое подвернется!

И Бруно вдруг определенно высказался за соглашение. «Больше нельзя ждать», – решил он. Ему надоело жить в чулане без окон, без деятельности, без учеников. Янина давно уже склонялась в пользу мира; почему-то она ужасно боялась Ральфа и беспокоилась, когда муж застревал у того до полуночи. Кроме того, ей не терпелось поскорее уйти из старого деревянного гнезда и зажить наедине с Корнеем в ожидании ребенка, без героев и веселых атлетов, добрых, но шумных и прожорливых.

Был такой вечер (уже под самые Святки), когда в гостиной уютно мигал разворошенный камин, друзья сидели за круглым столом с кружками пива или вина без пиджаков, в шерстяных клетчатых рубахах дровосеков. Корней устроился по обычаю на отлете, у капитанского сундучка в углу. Янина вязала что-то крохотное, а Бруно, загадочно улыбаясь, чертил на цветной оберточной бумаге эллипсы разных калибров и убедительно рассказывал о потустороннем быте:

– Не только забываешь панораму, расположенную в здешнем трехмерном пространстве, но, главное, начинаешь по-иному интерпретировать жизнь, так что многое из бывшего становится небывшим и время теряет свое жало. Впрочем, нечто подобное случается с нами и теперь: вспомните город, который вы знали и любили, давно покинули. Невероятно, как быстро стираются основные черты: станция сабвея, перекресток авеню, родной сквер, дом, подъезд! Все уплывает, покрывается матовым инеем, прорастает травой, подобно упраздненной дороге, по которой уже давно не ездили. Вспомните теперь ваши детские обиды. Возмущение, оскорбление, боль, испытанные в юношеском возрасте. Взрослому это часто представляется уже в другом свете, грустно-поэтическом, точно потерянный рай! В потустороннем существовании земные страдания, подлости, преступления и пошлости подернуты лирической дымкой и принимают совершенно иную форму. Школьник, провалившийся на экзамене, близок к самоубийству, а потом, стариком, он вспоминает об этом с блаженной улыбкой, точно о первой любви…

Слова Бруно весьма понравились собранию, но последующий разговор, как обычно с некоторых пор, незаметно перешел на Ральфа и его предложение.

К общему ужасу и удивлению, обнаружилось, что больше никто не возражает, не спорит. Будто вода подточила камень или колоду, и поток хлынул, освобожденный. Очевидно, решительные сдвиги, изменения в сознании давно уже произошли, надо только иметь мужество это признать.

– Бери деньги, поделим, – решился заявить даже Свен, самый молодой веснушчатый паренек.

– Поделим, что дают, – настаивали Клим и Нунций. Их лица смешным образом дополняли друг друга: у Нунция была круглая рожа с фасолью носа, так что он казался совершенно лишенным профиля, лицо же Клима, тонкое, узкое, сухое, наоборот, оживало только в профиль.

– Сегодня здесь, а завтра там, ведь наша жизнь двойная шутка, – гремел бас Султана.

– Давай кончай канитель! – раздавались нетерпеливые голоса.

Корней пытался спорить, но вдруг заметил, что ему нечего сказать, да и неохота. Так решилась судьба Мы. Янина, не умевшая шутить, тотчас же приблизилась к Бруно и положила руку на его пухлое плечо, словно ставя точку. Друзья немедленно разошлись по своим комнатам, без дальнейших шумных тостов и обычных шуток.

За ночь выпал снег, и работники санитарного отдела в спешном порядке чистили улицы, посыпали солью мостовые, стуча моторами, лопатами, сапогами. К десяти часам стало ясно, что это все зря: теплый туман опустился с неба и самостоятельно пожрал выпавший снег. Но там, где работники успели убрать огромные сугробы, образовались желтые горы льда, которые было невозможно разбить и вывезти. Пользуясь этой переменой в погоде, горожане побежали за последними подарками в разукрашенные елками магазины, чихая и кашляя.

Именно в это утро Бруно вышел впервые из заточения, точно на казнь. Корней и Янина вели его, каждый за руку. Они уселись в сильно помятый, но величественный «линкольн». После получасового кружения остановились на углу тихого, все еще запорошенного снегом бульвара в виду особняка Ральфа, дожидаясь условного знака: в окне второго этажа должна была вспыхнуть электрическими свечами маленькая елка. Сид и Султан держали заряженные охотничьи ружья: Корней никогда не прибегал к помощи револьвера, на который требовалось особое разрешение.

– Что будет с Мы? – спросил вдруг Бруно, и душа Корнея дрогнула, как бывало в детстве, когда замычит обреченный на убой теленок.

– Мы все выполняем свой долг, – счел он нужным ответить. Янина предательски погладила юношу по плечу.

Они вышли из лимузина и поплелись к заднему крыльцу особняка вдоль зимнего поредевшего парка, ветер швырнул в лицо мокрую крупу; впечатление было – точно плевок! Меж кустами вдали мелькнул хам в кожаной куртке и с большими садовыми ножницами, Корней знал, что все это место охранялось верными псами Ральфа.

– Мы ничего не видит, – сказал Бруно. Очки запотели, и он попробовал освободить руки.

– В свое время Мы увидит свет, – успокоил его Корней, волоча маленький, но тяжелый чемодан Бруно.

Янина с большим животом, заметным даже под теплым пальто, гордо и жестоко выступала рядом: ее бледно-желтое лицо напоминало теперь по краскам сестру Ипату.

Что-то знакомое почудилось Корнею в этом шествии. Бруно остановился, нерешительно оглядываясь. Солнца не было видно, низко над городом трепетал сноп бледно-оранжевых струн: казалось, вот-вот раздастся соответствующий звук в басовом ключе. И действительно, низко летевший тяжелый самолет испустил какой-то торжественный гул. Вдруг Бруно тихо сказал:

– Когда Авраам водил Мы на заклание, не было снега.

– Когда это было? – вырвалось у Корнея, но ответила Янина, изучавшая Библию под руководством слепого отца:

– «Он сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой».

– Мы опять приносится в жертву, – не то спросил, не то заявил Бруно.

– Мы помнит ангела на рее, игравшего на дудочке? – осведомился Корней. – Отрока со вздернутым носом и застенчивой улыбкой?

Бруно весь просиял под темными очками. Челюсти Корнея свела судорога, еще минута, и он бы всхлипнул. Но Янина, прямолинейная и без особого чувства юмора, упорно продолжала:

– «И возвел Авраам очи свои и увидел: вот позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего». Овна принес в жертву, – многозначительно повторила женщина, – а сына твоего я вынесу под сердцем.

– Мне всегда было жалко этого нелепого овна, так некстати запутавшегося рогами в чаще, – смущенно признался Корней (в течение беседы он ни на минуту не упускал из виду окна, в котором должен был зажечься свет).

– Очень даже кстати подвернулся баран! – вызывающе возразила Янина. – Очень даже кстати!

Характер ее от городских похождений или беременности явно портился; с некоторых пор она как будто начала раздражать Корнея своей бестактностью (часто даже просто интонацией).

Бруно, молчавший под своей крылаткой и бурой шалью, неожиданно произнес:

– Похули Бога и умри.

– Кто это сказал? – встрепенулся Корней, задетый за живое.

– Жена Иова, первая Ксантиппа, – добродушно осклабился Бруно. – А Бог все-таки белее снега убелит все это.

– Вот стерва! – невольно вырвалось у Корнея.

– Стерва не она, а мужики, что тянутся к сладкой малине, – вульгарно заявила Янина.

Корней с откровенным отвращением прислушивался к ее акценту (тому самому, что прежде казался преисполненным благости и шарма). Да и вся она целиком, исхудавшая в одних частях тела, опухшая в других, пожелтевшая, маленькая, но упрямо живучая, напоминала ему теперь насекомое. Только глаза, пожалуй, оставались еще источником волшебных вдохновений: серо-голубые, с зеленой искрой, огромные, влажно сияющие, требовательные и благодарящие.

А носик, неприлично вздернутый, как у горняшек, все еще действовал возбуждающе на встречных мужчин.

– Ну хорошо, помолчи немного, – взмолился Корней, сдерживая себя.

– Меня никто не может заставить молчать! – крикнула она – гордая дщерь патриарха.

– Я поверну назад! – пригрозил Корней. – Пойдешь одна к Ральфу.

– Подумаешь, испугал! Пойду одна, если понадобится.

– И деньги принесешь, – хихикнул муж.

Янина боялась Ральфа, бессознательно ненавидела его, почти бесновалась, когда случайно упоминали имя его дочки, Иоланды. А между тем Бруно тихо уверял:

– Те, что раз удостоились лицезреть ангела, могут снова его встретить. Любое место в городе в любое время можно превратить в фокус истории, в один из центров мироздания, где снуют ангелы, где Данте на дырявом мосту встречает единственную Беатриче, где Ньютон видит падающее с дерева червивое яблоко и Пушкин вспугивает присевшую рифму, точно болотную утку. Каждое мгновение может стать для кого-то необратимым, а все необратимое – эсхатологично. Вот сейчас в соседний банк, может быть, входит Султан с пистолетом в руках и говорит шепотом кассирше: “It’s a hold up” [49] . Старуха, поднимаясь по лестнице, вывихнула себе ступню. А над всем этим – Бог, святой, белый, животворящий.

Со стороны улицы раздался вдруг неясный крик, скрежет тормозов, глухой стук; обернувшись, Корней разглядел две машины (одна желтая, вероятно такси), наехавшие друг на друга; одуряюще запахло бензином. Из парка вынырнул тяжелый холуй в кожаной куртке и побежал на шум голосов. А Бруно продолжал:

– Ангелы высовываются из щели в штукатурке. От Мы зависит признать любое мгновение единственным и вечным, вдохновенно подготовить его к воскресению. Секунда и вечность, тело и дух, рай и ад, начало и конец – все это ближе, чем предполагают мудрецы.

Внезапно Корней резко подхватил за локоть тучного юношу в темных очках и потащил его на заднее крыльцо: окно во втором этаже вспыхнуло рождественскими огоньками. Мокрый снег покрывал двор, мощеная дорожка не была еще прочищена, и Бруно грустно печатал своими огромными штиблетами по грязи. Сколько бы ему ни покупать обуви и любого качества, через несколько дней это опять превращалось в тот же унылый башмак со стоптанным каблуком. Его пиджаки были одновременно и куцы, и длинны; брюки висели мешком и сползали, но штанины казались чересчур короткими, и пуговицы неизменно болтались на тоненькой ниточке. Собственно, следовало бы ему шить одежду по особому заказу, но на это не хватало средств. Вообще, туловище Бруно выпирало изо всего, точно не умещаясь в трех измерениях.

Он сосредоточенно продвигался по лужам, солидно и чрезвычайно серьезно, словно ребенок, играющий роль взрослого; производил впечатление чего-то допотопного, огромного и хрупкого (как кит на суше). Крупный и дородный, рассеянно и гордо шагающий, Бруно все же едва поспевал за своими поводырями, молча поддерживавшими его под локти.

Небо, земля, дорога, редкие деревья – все кругом было покрыто мокрым пологом того же серо-бурого цвета; солнце давно скрылось, день, собственно, кончился, но и очередная ночь не наступила. Корней чувствовал себя похороненным на дне тяжелой бочки, опущенной на дно другой, еще большей кадки, и так далее, так далее, может быть до бесконечности, что пользы пробивать дно, выбираться на свободу. «Как хорошо было за Бруно, за его вздутыми плечами, – шептал Корней уже в прошлом времени. – Больше не за кого будет прятаться, когда стемнеет».

Янина, вероятно, тоже испытывала нечто подобное, но, имея еще другого шептуна под сердцем (изредка шевелящего ножкой), только грубо торопила спутников. Двое молодцов в кожаных куртках степенно прошли мимо, не глядя на гостей.

Исковерканные штиблеты Бруно теперь ступали по усыпанной цветным гравием площадке; его следы тотчас же заливала вода. Корней вспомнил, как Мы с отцом, подобным Эвересту, гулял по пляжу вдоль прибойной полосы; отец оставлял узловатые мозолистые следы на розовом песке, которые тотчас сглаживала волна. Но Бруно лично видел эти отпечатки и торжественно засвидетельствовал о них, дабы никто не усомнился. «Аминь!» – заканчивал Мы свой рассказ. «Аминь!» – откликалось суровое селение.