Деньги, как всегда, подействовали ободряюще. Молодые люди опять пировали за гигантскими бифштексами и холодными бутылками белого бургундского. Мелкие купюры занимали много места – чудилось, хватит надолго! К тому же мистер Ральф обещал новую работу, не так ли? Фрол и Клим собирались в Голливуд. Сид давно мечтал прокатиться по Южной Америке. Султан стремился в Мексику (даже, может быть, в Испанию).

Выплатив каждому полагающуюся долю, Корней (по настоянию Янины) купил новый коттедж вблизи университета, в чистом квартале. Домик стоил двадцать тысяч, и погашать задолженность можно было в течение двадцати лет, что казалось безумием, но Корнею не хотелось больше спорить (вообще, он внезапно почувствовал себя постаревшим, усталым).

В Чикаго слонялись еще Лука, Свен и Нил, но они редко захаживали к Ямбам, избегая семейных сцен и запаха предполагаемых пеленок, эта тройка все глубже погружалась в омут бытового анархизма. Они вдруг появлялись в новых костюмчиках с бриллиантовыми запонками и брошками, сохраняя еще загар Флориды или Вест-Индии. Куба, Санто-Доминго, перонисты [51]  – эти слова приобретали в их устах особый деловой оттенок.

А между тем Янина благополучно разрешилась двойней; ребята поначалу хворали, и только неустанные заботы матери спасли их от гибели. Корней наведался раза два к Ральфу, но тот после родов и внезапного прироста семьи Корнея потерял интерес к неопытному отцу. Иоланда укатила на зимние каникулы в Мексику и вдруг сообщила, что остается там навсегда: она влюбилась в местного трубача-виртуоза и выходит замуж. Ральф привык к таким сюрпризам. Корней ему теперь был даже противен, хотя он честно вручил обещанные через дочь пять тысяч для Сида и несколько рекомендательных писем. О Бруно он не любил распространяться, только раз сообщив Корнею, что в Польше нашелся еще один наследник.

Рекомендательные письма, как всегда бывает, не помогли, но благодаря им, подслушивая в приемных, где он дожидался, знакомясь с новыми людьми, Корней узнал несколько случайных адресов, впоследствии пригодившихся.

Работа, которую Ямб искал, даже ему самому представлялась в очень расплывчатых очертаниях, ясно, что она должна хорошо оплачиваться. Рискованная, но не явно беззаконная. И хотя собственной артели у него уже не было под рукой, все же предполагалось, что в случае нужды он сможет ее быстро собрать.

Огромную брешь в бюджете оставили роды. Корней требовал самого лучшего. Доктор, госпиталь, сестра. А другого критерия в этом предмете, кроме цены, не было. Стало быть, чем дороже, тем совершеннее. Янина боролась с такой безрассудной тратой денег, обнаружилось, что она почти скупа. Но в ту пору жизни она еще вполне доверяла мужу и поэтому в конце концов уступила.

Янина чрезвычайно легко и, кажется, даже в отсутствие врача разрешилась двумя мальчуганами, Петром и Павлом. Живя в селении, она бы, наверное, родила походя и через денька два занялась уже привычным делом. Здесь же пришлось взять на первые шесть недель няньку, которая по-настоящему оккупировала дом.

Корней сделался вдруг подозрительным и во всем видел интриги. Почему, собственно, доктор не предупредил, что будет двойня? Детей, впрочем, он принял с похвальным умилением и подарил матери нитку жемчуга: бусинки мелкие, но настоящие, старинные. Янина опять вытянулась, похорошела и напоминала ту девочку с круглыми стальными (но уже не смуглыми) икрами, которую он когда-то преследовал в селении. Прогнав, наконец, няньку, Корней всецело отдался было знакомой страсти, стараясь удержаться в разнузданном потоке времени (и даже вернуться назад). «Напрасный труд, – говорил он себе почти вслух. – Это похоже на то, как если бы при сильной жажде пить морскую воду». Но личико Янины было опять туго стянуто и бледно от страсти, а глаза благоухали огромными влажными розами, расцветавшими от счастливого изнеможения.

Душным летом, когда Чикаго в своей котловине разлагался на составные части, выделяя сложные испарения, Корней в приемной у поставщика музыкальных машин (где требовались верные парни) подслушал разговор, из которого догадался, что Бруно умер и похоронен где-то в трясинах Джорджии.

Зарядив крохотный бельгийский браунинг и пристроив его в очень укромном месте, Корней, ни слова не говоря Янине, отправился с визитом к мистеру Ральфу. Парк казался густым бором; не было ни Сида, ни «линкольна»: как все передвинулось за эти полгода.

При входе садовник обыскал посетителя. Мистер Ральф его принял, впрочем, без особого энтузиазма.

– Чем могу быть полезным? – спросил он довольно кисло; бледный, с расстегнутым воротом, он, может быть, страдал от похмелья.

– У меня одно секретное дельце, нельзя ли наедине, – сказал Корней, глядя хитро, но не подмигивая.

Ленивый секретарь с носом боксера-тяжеловеса, кротко вздохнув, скрылся за портьерой, точно носорог в камышах. Корней держал револьвер у самого виска жизнерадостного Ральфа и спрашивал:

– Кто убил Бруно?

Как и следовало ожидать, Ральф ничего не знал положительного; впрочем, смерть эта совершенно натуральнейшая, имеется даже свидетельство специалиста по обмену веществ.

– У него был диабет, – шептал Ральф с ужасом, но держа голову неподвижно, как истукан. – Понимаете, диабет оказался! Ему бы инсулин впрыскивать, а давали новые пилюльки ориназа [52] . Вот и сыграл в ящик. А насчет работы я уже придумал, можно даже авансик теперь.

– Пять тысяч! – приказал Корней. Оба перевели дух.

– Не боишься, значит, за Янину? – К Ральфу вернулось его обычное благодушие, и он пустил свое «хах-ха-ах!».

– Не боишься за Иоланду? Султан, кажется, в Мексике.

Ральф понял. Корней мирно сидел за бокалом джина с тоником, пока секретарь собирал пять тысяч мелкими купюрами.

– Мы теперь квиты, – сказал хозяин на прощание. – Совершенно и абсолютно квиты и, кажется, незнакомы, понятно?

– Понятно, – согласился Корней. – Однако с Иоландой я еще надеюсь встретиться, – добавил он неожиданно.

В большом особняке исправно работала охладительная система, и ему страшно было сунуться наружу.

Дома под гул вентилятора Корней бережно пересчитал и разделил на отдельные пачки по сто заработанные деньги. Янина сидела с шитьем за столом, и вся сцена ему напомнила знаменитую фламандскую картину в Лувре: жирный бюргер считает выручку, а жена в чепце перелистывает Библию.

Вскользь сообщил о гибели Бруно.

– Давно это знаю, – отозвалась Янина, перекусывая острыми влажными (как и глаза) зубами нитку.

Студентка, слушательница последних монологов Мы, приехала из Афин (Джорджия) в Чикаго на курсы и наведалась к Янине еще в госпиталь. Передала последнюю записку Бруно. Он знал, что обречен на мучительную смерть. Девица плакала.

Она рыдала и теперь, когда Корней в тот же вечер нашел ее и попросил рассказать все, касающееся Бруно. История была довольно темная. Молодежь из университетского городка повадилась ездить по ночам на виллу, где проживал Бруно, один, с садовником. Среди девиц преобладали подруги футболистов университетской команды. Последние, имевшие обычные счеты с «интеллигентами», однажды под праздник тоже собрались в гости к Мы. Они застали там целое общество за проникновенной беседой (и даже за шахматами). Послушав с четверть часа о Я и Мы и о двух центрах эллипса, футболисты, каждый по очереди, стукнули Бруно кулаком по черепу. Особенно отличился левый крайний с перешибленным носом, оказавшийся сыном садовника, охранявшего Бруно: этот стукнул дважды или трижды. На суде спортсменов оправдали, ибо они действовали без злого умысла и не пользовались оружием (только кулаками). Бруно умер в бреду от кровоизлияния в мозг, повторяя довольно кстати: «Мы уподобится постоянно возвращающемуся логарифму». Его даже оперировали, но неудачно. Тысяча студентов и студенток несли за его гробом цветы; судя по венкам, его смерть оплакивали в Риме, Иерусалиме, Париже и Гонконге.

Передавая эти подробности, девица-южанка всхлипывала и восторженно всплескивала руками, напоминая Корнею чем-то Талифу, бедную Талифу, ушедшую от мужа и растерзанную в овраге.

Больше дома о Бруно не говорили. С течением времени Янина становилась все суше, тяжелее, окаменевая на манер Ипаты: та же поступь, кость, величественность (не в размерах, а в пропорциях). Но страсть их вспыхивала часто с прежней силой, преображая будни. Как два заговорщика среди непосвященной толпы, они ходили, избегая глядеть друг на друга, чтобы не выдать тайны. Неожиданно скоро Янина опять родила девочку, четырехугольную кубышку, энергичную, властную. Ее окрестили Радой.

А средств уже совсем не хватало. Корней поменял несколько мерзких (обыкновенных) служб, больше не рассчитывая на Ральфа и его организации. Последние переживали очередной кризис в связи с приближающимися выборами. По слухам, Иоланда развелась со своим трубачом и теперь изучала католическую живопись в Сорбонне, что обрадовало ее отца.

Корней начал почему-то работать в магазине дамской обуви, примеривал на разные ноги и ножки туфли, стараясь догадываться, чего, собственно, покупатель жаждет. В магазине не было окон, ровно горели многочисленные лампы, не оставляя места для тени. Он вспоминал: «Ибо в царстве теней нет тени». (Очевидно, и в царстве всестороннего света тоже отсутствует тень.)

Рядом с Корнеем трудились фантастические отцы семейств, благословляющие хозяина, город и отечество. («Ибо рай для рыбаков – это ад для рыбы», – повторял Корней довольно часто и другое утверждение болезненной Шарлотты.)

Летом вентиляторы в Чикаго шумели, как пропеллеры устаревших бомбовозов; раскаленный воздух метался в подвале, точно в мышеловке. Входили распаренные дамы и протягивали Корнею вместо приветствия ногу. Он разглядывал чужую пятку, как сокровенную тайну, не зная минутами, что с ней делать: укусить, что ли… «Р-р-р-р», – рвались бомбовозы за океан.

По пятницам все выстраивались у решетки кассы за чеком. На его личной карточке значилось: «Корней Ямб, год и место рождения – 1918, Эстония».

Дома Петр, Павел и Рада его называли daddy [53] .

У Янины – восковое каменное лицо (только носик по-прежнему счастливый, девичий); на ней дешевый передник из пластмассы. Еда безвкусная. Пили теперь пиво или местное виски. Неужели это он вел храбрых воинов к подступам селения, проник в стан врагов и увел вместе с пленником красавицу, дочь патриарха, раскупоривая по дороге бутылки шампанского? Теперь он – честный труженик, живет под собственным именем и глубоко несчастлив; а тогда, когда он был авантюристом, выдавая себя за другого, он был доволен и делал людям гораздо больше добра.

После обеда, совершенно опустошенный, Корней дремал перед телевизором, дожидаясь ночи и сна. Янина злорадно улыбалась, освещая комнату влажными глазами; иногда роняла замечание в духе Бруно, безотчетно, по-видимому, думая о нем.

– Если человек по-настоящему желает чего-то, – начинала она осторожно, точно пробуя ногой почву, – если он действительно стремится к этому, то ему надлежит всецело сосредоточиться на этом предмете, отстраняя все другие помыслы и грезы.

– Ну и что же? – благодушно спрашивал Корней.

– То же самое должно делать Мы всего человечества. Раздвоение личности существует и в Мы. Это настоящая шизофрения, болезнь лучевого века.

– Выпей лучше виски, – предлагал со вздохом Корней.

Но она продолжала, точно повинуясь чьей-то воле:

– Грех отрезать палец от руки, руку от туловища, туловище от головы, Я от Мы, даже если потом заботиться о благополучии этих частей. Одно и то же древо дает познание добра и зла.

Корней минутами узнавал голос Бруно. Его это одновременно сердило и восхищало. Казалось допустимым, что этот выпиравший из всех пиджаков увалень еще и по сей день изливает свои чудесные соки. Корней устало допивал виски и отправлялся в постель. Ночью его мучили видения: боевые товарищи, постаревшие, изуродованные, приходили издалека и протягивали к нему окровавленные руки. «Я не виноват! – взывал атаман. – Я вел вас к победе почти без жертв». Потом являлся Бруно, он был как живой, только немного синее и расплывчатее. «Поверьте мне… phantom pain , призрачная боль… – радостно шептал очкастый монстр. – Не ждите сразу полного откровения! И в другом мире недостающие звенья – своя реальность!»

Янина лежала рядом с мужем, хозяйственно прислушиваясь к дыханию детей в соседних комнатах; спальни были расположены на втором этаже. Иногда в полночь над крышей пролетал одинокий самолет, и тогда чудилось, что он держит курс в горы, к родному селению.

Именно в это время, хотя Корней принимал самые конкретные меры предосторожности, Янина сообщила, что опять забеременела. Он был в совершенном отчаянии и поэтому, должно быть, побежал к мистеру Ральфу. К счастью, знаменитый гинеколог одного провинциального центра был связан с фирмой «Ральф, Смит и Ральф».

– Мы это устроим, – задумчиво говорил адвокат. – Не стоит благодарности, свои люди. Когда-нибудь и мне понадобится услуга, хах-ха-ах!

Корней повез жену на аборт (в ночь перед операцией они опять бурно лобызались без всяких уловок).

Пасха в этом году была поздней. В середине поста Ральф вдруг сообщил, что в Нью-Йорке ему нужен верный человек для работы директором дешевого кабаре для подростков. Жалованье пока восемьсот в месяц, но большие, если дело пойдет, перспективы.

– Кстати, Иоланда вернулась из Парижа и осела в Нью-Йорке, – рассеянно заметил мистер Ральф. – Вам, наверное, будет приятно с ней встретиться, хах-ха-ах!

Корней к этому времени был готов возобновить знакомство с самим дьяволом, и потому он согласился на все условия. К удивлению, жена сразу признала разумной эту разлуку. (Расходы росли вместе с детворой.) Было решено: через несколько месяцев либо он вернется назад, либо семья переедет в Нью-Йорк.

– Из восьмисот долларов ты нам можешь высылать пятьсот, – решила Янина.

– А почему не семьсот? – изумился Корней. – Мне что нужно? Ресторан ведь там при деле, нетрудно иметь харчи и все что полагается. Ну и другие оказии подвернутся.

Это возмутило жену:

– Только, пожалуйста, без других оказий! – заявила она возмущенно. – Знаю я твои другие оказии.

– Ну и не надо, – быстро согласился супруг. И укатил, чмокнув жену и чад в щечки.

Должность его в Гринвич Виллидже [54] (что можно было предвидеть) оказалась шаткой и темной. Неизвестно было, в чем, собственно, заключаются обязанности Корнея. Ночной клуб (поддерживаемый даже разными психиатрическими и социологическими обществами) был рассчитан на молодежь, официально ставя своей целью борьбу с преступностью в этой среде. Здесь требовался человек сильный, бывалый, способный без особых кулачных расправ авторитетно утвердить себя в роли не то надсмотрщика, не то дядьки, не то старшего друга; кроме того, разумеется, надлежало хорошо торговать дозволенными и недозволенными товарами. (Разрешение на продажу спиртных напитков еще не было получено.)

Противоречия такого рода давно уже не угнетали Корнея; отныне он верил, что утро вечера мудренее, поживем – увидим, выше пупка не прыгнешь… Вся эта мудрость, когда-то вызывавшая его презрение, теперь казалась ему справедливой и, во всяком случае, обеспечивающей насущный хлеб. (А бывало, Корней считал своей обязанностью идти именно по линии наибольшего сопротивления.) Как радикально меняется человек (а личность его остается все той же).

Обнаружилось, что жалованье выплачивали довольно неаккуратно и отнюдь не сполна. Предприятие это зависело от разных других смежных коммерческих начинаний; интересы разных заведений переплетались, и отчетность оставалась неуловимой, неясной. Получив очередной аванс, Корней почти целиком переправлял его Янине, но этого было мало, а объяснить ей истинное положение вещей он боялся, зная, что она со свойственной ей прямолинейностью немедленно посоветует возвращаться назад.

А между тем работы было много, особенно по ночам, когда требовался настойчивый такт или то, что Корней в шутку называл «музыкальным кулаком». Притон этот («Кураре») пока не отпускал вина; юноши обычно приносили свою бутылку и напивались украдкой в компании с полупрофессиональными девочками. Заведение такого рода (под другим именем) процветало раньше в соседнем квартале, но было, наконец, прихлопнуто полицией; кто-то из распорядителей еще сидел в тюрьме. Теперь в «Кураре» работали новые, неизвестные нью-йоркской полиции люди (впрочем, вешалкой заведовала дама, неоднократно злоупотреблявшая наркотиками).

Корней был чужим в этом городе, без уголовного прошлого; пока к нему трудно было придраться. Борьба шла где-то в административных центрах, между должностными лицами, филантропами и рвачами. В подвале же кабачка все находилось в состоянии неустойчивого равновесия, угрожая рухнуть в любую минуту или, наоборот, разлиться по всему многоэтажному кварталу.