Двухдверный «шевроле» с трудом взбирался на кручу; дорога извивалась меж гигантскими валунами, окруженными густым кустарником и редкими уродливыми соснами. Вдали на склонах гор или в теснине лирически приютились избы, мирно дымя трубами; виднелись вспаханные чистенькие полоски, лежащие совсем рядом, точно кубики в детской. Корней осторожно вел машину.

Мелкие озера внизу похожи на разбитые блюдца с пролитым молоком. Небо блестит северным серо-серебряным светом заката. Грунтовая дорога вьется, то припадая к утесам, то отходя к самому краю обрыва: оттуда тянет гнилью, грибами, мокрыми шкурами, доносится неровный рокот потоков.

В долине пахари уже возвращаются ко дворам; там, вероятно, стемнело, потому что в окнах замигали огоньки. А здесь, под самым небом, Божья слава еще вязала стогранные снопы из золотистых колосьев.

Подъем все круче и мрачнее. Лес гуще; коренастые лиственницы уже шумят, как снасти в бурю. Солнце скрылось, а небо в серебряном блеске. У обочины в голубых сумерках неподвижно свернулся енот. Его теплая шкурка еще кажется живой, до того она насыщена соками и красками; зверька, должно быть, ударили колесами совсем недавно. И он лежал, точно натянув по самые уши меховое одеяло, брезгливо повернувшись спиной к проезжей дороге, к людям, к жизни.

Опять плешина перевала с посвистывающим ветром в кустах; затем спуск на дно синей котловины; «шевроле» выгребает всеми старыми цилиндрами, догоняя ставший невидимым, но вполне реальный свет. Корней внимательно смотрит вперед и назад, иногда даже высовывается из окна, цепко держа руками отзывчивый руль.

В сущности, опасно продолжать путь в темноте, но и остановиться нельзя: лес, да овраги, да ветер, точно над океаном.

Вот на поляне у выводка рябых берез чернеет землянка. Корней повернул машину, пробуксовал, пятясь задом к самому жилью.

– Эой! – мелодично пропел он, подстрекаемый далью и горами. – Эой!

Волосатый, измазанный гарью смолокур вылез наружу и хриплым голосом, почесывая одной голой ногой другую, объяснил, что до ближайшего селения не меньше семи миль.

– А то здесь заночуйте, – предложил он, насмешливо сверкая разбойничьими белками глаз.

Корней толкнул педаль газа, и машина двинулась, ощупывая желтоватый валежник своими сильными фарами (как только он зажег огни, кругом сразу наступила ночь).

Однообразный подъем, спуск зигзагом и снова крутой бугор (Корней представляет себе эту же дорогу зимой или осенью, в распутицу).

Стемнело, и все-таки изредка откуда-то (чуть ли не снизу) вспыхивает вдруг пучок ярких солнечных стрел. От большой дороги то и дело отбегают тропинки помельче, и глупый советник все подстрекает Корнея повернуть на одну из них, сюда или вон туда. Но Корней не доверял чувствам и интуициям странствующих в темноте. Особенность этих мест, по-видимому, и заключалась в том, что путешественник быстро начинал сомневаться, на правильном ли он пути (и ссылаться на предчувствия).

Неожиданно сбоку открылась большая площадка, от которой под косым углом вели две глубокие колеи; Корней затормозил, осторожно ощупывая фарами новую тропу. В это время спереди от гигантской могучей сосны вдруг оторвалась темная фигура высокой статной женщины и, выступив на дорогу, легко побежала к машине. Корней отворил дверцу, напряженно всматриваясь. Ипата обняла его шею, голову обнаженными щедрыми руками:

– Вернулся, – шепнула.

– Да, я… – и смолк, подчиняясь ее сосредоточенному поцелую.

Через минуту она уверенно уселась рядом с ним, и Корней медленно повернул в темную душную аллею. (Это здесь когда-то на него пахнуло сиренью.)

– Налево, – поправлял он сам себя, – куда ты, налево!

Простучав над самым краем картофельного поля, «шевроле» вдруг резко уперся фарами в громоздкий, крытый драницей амбар; рядом из окна жилого дома брезжил огонек керосиновой лампы. Тявкнула дворняжка, радуясь неожиданному развлечению. Дверь на крыльце скрипнула, и Корней содрогнулся от знакомого громового, преисполненного любви голоса проповедника:

– Кто тут? Кто шляется под окнами? Что нужно проходимцам в этот час?

– Это я, – слабо откликнулся Корней, – Конрад, Конрад Ямб.

– Какой такой Ямб? – недовольно расспрашивал патриарх. – Вот спущу собак на нечестивца.

– Это мы, отец, – отозвалась Ипата. – Жамб вернулся.

Помедлив, пастырь решил:

– Ладно, входите, коли так.

На столе перед лениво мигающей редкими угольками печью собран был ужин. Конрада молча усадили возле чахлого Фомы, налили густых щей с убоиной, отрезали ломоть хлеба и придвинули плетеную бутыль. Три пары глаз тихо и внимательно смотрели на него.

– Видишь, вернулся, – сказал, наконец, слепой пастырь. – Напрасно только грешил.

– Мне казалось…

– Сколько мук?

– Да, отец, сколько лишних мук. Но я готов…

Фома вдруг захныкал. Ипата строго приказала:

– Ступай спать, поздно! – И тот поспешно юркнул за темный порог спальни.

– Ты что, все болел памятью? – опять спросил старец.

– Да, и памятью.

– А теперь выздоровел, все вспомнил? – насмешливо настаивал хозяин.

– Ну и ладно, стало быть, нечего болтать, – вмешалась Ипата, швыряя на стол свой знаменитый пудинг с мятой. Конрад украдкой ее оглядел: почти не изменилась, даже, чудилось, похудела, помолодела.

– Мальчик не погиб, уцелел? – осведомился он нерешительно.

– Ешь, ешь, Жамб, – откликнулась только Ипата.

А наутро старик, Ипата с Фомой повели его по селению. Кузнец, мельник, конюх – все выглядели именно так, как себе представлял Корней. Самой отрадной была встреча с джентльменом в шотландской юбке, заведовавшим отделом лекарственных трав в Grocery Store (он играл в шахматы не хуже зеленого Аптекаря). Конраду мнилось, что он видит наяву старый, тревоживший его давно и часто сон.

Знакомые рожи приветствовали гостя с заметным интересом; их глаза опять излучали тишину и молчание карточных королей, дам и валетов (что теперь даже утешало Корнея).

– Вот, Конрад приехал из города, – представлял его проповедник. – Ничего не поделаешь, избранник Ипаты.

– Опять изменников несет, – цедил сквозь зубы Карл, хлопая в воздухе огромным кнутом.

Народ тесно обступил их, дыша в затылок, и Конраду чудилось: вот-вот сверкнет лезвие предательского ножа.

Со стороны школы вдруг донеслось пение детворы, и все бросились по тому направлению. Там на длинном узком и высоком дубовом крыльце по случаю приезда констебля школьники разыгрывали пантомиму из Священного Писания. Молоденькая учительница Эллин (тоже смешливая и хорошенькая) произнесла трогательный спич, впрочем, речь свою она вынуждена была скомкать, потому что чиновник торопился дальше в путь по неожиданному и важному делу. Все общество тронулось провожать констебля. У окраины, где начинались плотины (и крытый мост, похожий на фургон), попрощались с отъезжающим. Пошли назад, огибая поляну, по которой плыли белоснежные отяжелевшие ламы.Городок стихал, приближался полдень, и обыватели степенно расходились по своим избам; в отворенные окна виднелись накрытые столы (караваи хлеба и дымящиеся судки). Перед печью усаживались довольные, угрюмые, усталые, бородатые или молодые поселенцы, готовясь священнодействовать вилками, ножами, челюстями. Запоздавшая Шарлотта со сбитым набекрень чепцом пронеслась мимо, вещая на ходу:– Ибо рай для рыбака – ад для рыбы!Конрад с Ипатой (и мальчик) свернули в сторону, прошли по густой траве на просеку и присели у полусгнившей колоды (против Конрада за кустом очутился большой пегий пес и угрожающе зарычал). Рядом лежал объемистый камень, и в тени его Конрад вдруг заметил почерневшую ноздреватую глыбу снега. А кругом играло солнце, пахло теплой землей, сосновым тесом и травами.– Снег? – изумился он.– Да, мы в этом году еще не заглядывали сюда, – спокойно объяснила Ипата.«Нет, здесь все-таки что-то происходит не совсем понятное», – опять усомнился Конрад, но в это время внимание его было отвлечено четой путников, выступивших вдруг из рощи по ту сторону оврага и начавших легко взбираться по голой тропе на крутой холм. Несмотря на дальность расстояния, Конрад явственно разглядел (как сквозь чистое стекло) Янину и Бруно. Поднявшись на самый верх, они через мгновение скрылись уже по другую сторону бугра, только Бруно замешкался было на перевале, раза два украдкой оглянувшись.– Неужели Бог может сделать бывшее небывшим? – шепотом, точно боясь быть услышанным, спросил Конрад.– Разумеется, – легкомысленно отозвался Фома, – ведь Он Бог и бывшего, и небывшего, и ничейного времени.– Бывшее преходяще, – неохотно подтвердила Ипата, – а небывшее вечно. Таким образом, временное становится вечным. Вообще, при другом освещении и бывшее, и небывшее преображаются. Отец не любит на этот счет распространяться.– Но что же тогда происходит с душой человека? – взмолился Конрад.– Тебе надо отдохнуть! – заявила Ипата, беспомощно опуская свои голые щедрые хозяйственные руки.Пегий пес все не переставал скалить зубы и рычать. Ухмыляющийся Фома палкой отогнал его, и Конрад с облегчением растянулся на живой траве; мальчик с Ипатой разместились у его изголовья.Отдохнув, даже вздремнув, он, наконец, неохотно поднялся, взял мальчика на руки и тяжело зашагал вслед за женой. У недостроенного трехэтажного городского здания их встретил крик Хана. Высунувшись из незастекленного окна, он, грозя кулаками, вопил:– Прочь отсюда, творящие беззаконие!Фома заплакал; Конрад его благодарно прижал к груди. Ипата тихо сообщила:– Пока я здесь, нечего его бояться.Солнце уже цеплялось за дальний лес, тени удлинились. С мокрых лугов возвращалось пестрое стадо, слышалось блеяние, мычание. Повеяло сыростью, парным молоком, навозом.– Алек, куда ты девал топорище? – звучно разносился бабий визг за гумном. – Чтоб тебя, стервеца, разорвало!Надвигалась бесспорная ночь; северный закат еще разливался по сю сторону неба, а с того края уже заметно проступила клякса беспросветной темени. На задворках хор подростков пел:

Слети к нам, тихий вечер,

На мирные поля.

Тебе споем мы песню,

Вечерняя заря.

После трапезы, ночью, Конрад в рубахе с засученными рукавами вышел на крыльцо. Яркие созвездия сверкали над самой головой, висели, точно гроздья заморских ягод. Чудилось, эти сверкающие чистотой миры раздуваются, увеличиваются, приближаясь, и снова сжимаются, отступают, удаляясь, подавая свои невнятные сигналы. Из труб вперемешку с легким дымом вылетали озорные светляки. Старый слепой проповедник стоял на террасе и, простирая мощные длани, благословлял селения вместе с разной живой тварью вдоль Млечного Пути.Ипата уже управилась с хозяйством. Фома спал в низком корыте, бормоча несуразные слова о буром медвежонке. Громоздкий увалень в огромных синих очках ловко шагал по теплым крышам домов, собирая в горсть веселых светляков.Зеленые звезды, подобные рождественским снежинкам, торжественно плыли вниз. Свет распространялся чудесными волнами. Бывшее и небывшее преображалось.