ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Грицько Чорный — тридцати семи лет.

Василина — его мать, пятидесяти пяти лет.

Марийка — его дочь, шестнадцати лет.

Христя — бригадир, двадцати семи лет.

Омелько Петренко — пятидесяти пяти лет.

Семен Твердохлеб — председатель колхоза, двадцати трех лет.

Саня — его сестра.

Иван Горлица — сорока лет.

Иван Голешник — сорока лет.

Одарка Прийма — председатель сельсовета, сорока лет.

Докия — ее дочь.

Дед Мелхиседек — девяноста трех лет.

Дед Грак.

Бабка Галя.

Бабка Медунка.

Бабка Коваленчиха.

Село Байрак, весна.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

В старой просторной хате-лаборатории колосится рожь. На дворе солнце, весна.

Василина (одна). Ну, вот так я и знала. Когда груша расколется — не жди добра. Покойник свекор мой ни во что не верил. А как пошел под лед на иордани, вспомнил, наверно, и грушу. (Помолчала.) Словно живая, стоит перед хатой. В листья уберется, росой умоется, такая ласковая, такая заступница. Муж, бывало, меня ударит, а она сучочком в окошко — тук, тук! Не бей, человече, жену, не годится. Вот ведь какая заступница!

Христя (беременная, входит). Вернулся, матушка? Да какой же хоть он? Постарел, иль поседел, или совсем переменился?

Василина. Пять годов, вишь, минуло. Э-э, нет, брешу! Семь годов минуло. Их таки обучали там, как в чистоте ходить. Не успел в хату войти — мама, воды горячей. Слышишь, плещется?

Христя. Да какой же он, какой?

Василина. Такой. Может, и позабыл? И как его выселяли и обоих Иванов-партизанов наших… Немалый срок — семь годов.

Христя. Ой, если б забыл, тетя Василина!

Василина. Не из таких, чтоб забыть. Два века жить будет — не забудет. В сердце положит, чтоб бередило. Детям накажет, внуков настроит! И тогда слов не знал, как собака — гав, гав — да и только! А теперь и вовсе рта не раскроет, как немой.

Грицько (из чулана). Мать!

Христя. Идите, идите скорей, матушка. Да скажите, что это я. Сердце, словно колокол, бьется… не удержать!..

Василина. Придет — сама скажешь.

Грицько (входит). Не дождешься вас.

Василина. Какой же ты неласковый. Вон, погляди — Христя пришла, как горлица прилетела. Нешто узнаешь, что батрачкой была?

Христя. Да хоть поздоровайся, скажи хоть словечко. Видишь, какая я стала, семь лет — короткий век.

Грицько. Выйдите, мама.

Василина. Совет вам да любовь, а мне внучат в придачу! (Уходит.)

Христя. Грицько, это я, Христя!

Грицько. От кого нагуляла?

Христя. Дай же мне хоть наглядеться на тебя. На кудри твои, на твои глазоньки. Ишь и седина пала, снегом припорошила.

Грицько. От кого нагуляла? Это вот и есть твоя любовь?

Христя. Жизнь моя проходит. Никак дождаться не могла, хотелось ребеночка к груди прижать. Я уж ему всего наработала — и хлеба и к хлебу…

Грицько. Отойди. Думала — я не вернусь?

Христя. Говорил, женой назовешь, перед людьми со мною станешь, повенчаемся…

Грицько. С кем?

Христя. С кем? Разве не со мною? Мучилась, Советскую власть за тебя попрекала… И как с другим сошлась — все ты у меня в глазах, все тебя вижу, тебя целую, твои руки слезами обливаю… Полгода с ним прожила и разошлась…

Грицько. Байстрюка убей. Мне чужих не надо.

Христя. Грицько!

Грицько. Надо было ожидать.

Христя. Голубчик! Опомнись! Не говори таких слов! Вон, послушай, зашевелилось под сердцем…

Грицько. Убей!

Христя. Горюшко мое!..

Грицько. Не хочешь?

Христя. Нет! Железом жги — нет! Глаза вырви — нет! Где у тебя душа? Дитя не буду убивать. Теперь дети — честь, а не позор!

Грицько. Христя!..

Христя. Не подходи! Вот, плюю на мою любовь! Тьфу! И разотру! Из сердца вырву! Тьфу! Тьфу!

Грицько. Не бесись!

Христя. Ты думаешь — семь лет прошло, а Христя и через семь лет руку тебе целовать будет? Не дождешься. Была я прежде темная женщина, а теперь — бригадир!

Грицько. Заткни глотку, бригадир!

Христя. Не заткнешь! (Уходит.)

Василина (входит с Марийкой). Вот он, внучка. Христя уже чем-то ему не угодила!

Марийка. Здравствуйте!..

Грицько (перебивает). Мама, выйдите, мы с дочкой поговорим.

Василина. Ишь какой оратор! Внучку мне напугаешь!

Грицько. Забыли отцовскую науку? Так я напомню.

Василина. Не тебе, сынок, напоминать. Я забуду, так хата напомнит. Кровь моя на полу. Косы на притолоке. Слезы на лавке напомнят! Глянь, лаборатория стала, а и поныне дух твоего отца чую.

Грицько (Марийке). Где мать?

Марийка. Мама померла. На второй год, как вас выслали. Я пришла сказать…

Грицько (перебивает). Хлопец где?

Марийка. Купаться пошел, да и не выплыл.

Грицько. О боже, боже, какое горе! Лучше бы тебя нечистый забрал! Мне сын нужен!

Василина. Кого нечистый забрал? Нашу лучшую звеньевую? (Целует Марийку в голову.) Не гляди, что мала. Как выйдет со своим звеном, так за десятерых управляется!

Грицько. Звеньевая? Молодец, дочка! Прошу прощения, что не признал. Хоть бы подросла малость. И голос ребячий. Да ничего. На отцовских харчах подрастешь. Ну здравствуй, дочка, коли так …(Хочет обнять.)

Марийка (уклоняется). Я пришла оказать… Чтобы вы не думали. Я уж решила. Вот. Отказываюсь от вас навеки. Я решила.

Грицько. За что, дочка?

Василина. Это ж твой родной отец!

Марийка. Мне вас жалко, я много думала, что вы несчастный. Только я все решила. Я в газете отказалась. Вы мне давно не отец, а так — человек из одного села. Я давно отказалась. Я решила…

Грицько. Врешь! Не откажешься! Моя! Кровь моя!

Марийка. Не ваша! Не хочу вашей крови!

Грицько. Слушай, дочка моя…

Марийка. Не ваша! Не ваша!

Грицько. Ничего. Одумаешься. Признаешь!

Василина. Выйди, внучка, на минутку. Мы с моим сыном, а с твоим отцом поговорим.

Грицько. Сиди, дочка!

Марийка. Не ваша! Не хочу вашей крови! (Убегает.)

Василина. Теперь, сын, поговорим. Надолго приехал?

Грицько. Побуду три дня — и дальше. Повойник красный надели — не замуж ли, случаем?

Василина. Ты, сынок, словами, будто каменьями, в мать швыряешь…

Грицько. Других слов нет у меня.

Василина. Словами, как комьями о домовину, бьешь. Или я тебя встретила не как мать?

Грицько. Посмотрим, какая вы мать. Купчая крепость на мою землю цела?

Василина. Нет.

Грицько. Чего нет?

Василина. Купчей на землю.

Грицько. Как нет? Я ее замуровал под печью. Не пропадет.

Василина. Ая достала.

Грицько. И что?

Василина. Да ничего. Сожгла.

Грицько. Землю сожгла?

Василина. Не землю, а купчую крепость!

Грицько. Испугалась? Землю спалила?! Самое драгоценное в жизни спалила! Ничего. Земля своего хозяина знает. И хозяин свою землю узнает. Я ее на ощупь найду. И ту, где ветряк монопольщиков стоял. Слепой — глаза мне выколи… В темную ночь. И ту, за лощиной, где немцы партизана поймали. На ощупь найду. Камни по углам закопал, волос конский. Век будет лежать в земле, не сгниет! Семь лет меня все гуртом с правды сбивали, чтоб я землю свою забыл. А я семь лет газет не читал, никого не слушал, только смирялся. Думал, семья меня отблагодарит. А вы?! По голове меня ударили…

Василина. Добрая голова поболит год-другой, да и перестанет! На что тебе купчая, если земля и так навечно наша? Золотую книгу на нее получили, не прячем, пускай все видят! А ты хоть про Конституцию слыхал?

Грицько. Молчите. Ззерь — и тот своего детеныша жалеет, а вы глумитесь! Душу мою спалили! (В отчаянии.) Мать! И семья моя распалась? И никого нет? Одному век доживать? Отец мой любимый как помер?

Василина. А так. Лежал на печи, работать не хотел. Пухнул, пухнул, да с голоду и подох. В саду его схоронили, а копали яму — смотрим: десять мешков пшеницы! Это он тайком закопал, чтоб государству не дать!

Грицько. Земля ему пухом! Может, хоть Иван Голешник жив?

Василина. Да он же тебя на высылку гнал?!

Грицько. Ничего. Он моего роду. Зла на него не помню. А сват Омелько? А дед Мелхиседек? Старейший в роду.

Василина. Дед Мелхиседек? Еще и тебя переживет!

Грицько. С родом поговорю. А вы, мама, свой род обойдите. И пускай легко будет на том свете родителю и деду моему, что недаром на свете жили, землицы приобрели.

Василина (руки — в бока). А тьфу на твой род! Нешто меня спросили, когда за твоего отца спихнули? Шестнадцать годков только и было! Я ж еще и света не видела: соловушку не наслушалась, с людьми не повеселилась! А меня — хвать — к вдовому в хату. Век мой укоротили. Хожу по хате, из-за слез света божьего не вижу. Работала как проклятая и во дворе, и в огороде, и на поле, и пряду, и шью, и варю, и вяжу, и ребенка укачиваю. Да кабы эти стены могли говорить — они бы все от моих слез намокли! А меня бьют да еще попрекают: ты работать не хочешь, ты прясть не умеешь, ты из нищей семьи, даром хлеб ешь… И ни отдохнуть, ни песню спеть, — тьфу, вот какой ласки я изведала! На ходу ем, стоя сплю, бывало.

Грицько. Хватит! Христя, — верно, бригадир?

Василина. Бригадир.

Грицько. Где она живет?

Василина. На что тебе?

Грицько. Я спрашиваю: где живет Христя?

Василина. Не кричи, не глухая! За левадой, где и жила. Убивать, что ли, пойдешь?

Грицько. Там видно будет, А вы смотрите у меня! (Уходит.)

Василина. Смотреть? А чего мне смотреть? Теперь мой род в почете! (И приговаривает.)

Входит Христя.

Христя. Матушка моя милая! Увидела я, что Грицько из хаты понесся — и к вам. Посоветуйте мне, матушка.

Василина. Слышу, Христя. А ты к нему с лаской да покорностью, вот он и смягчится! Пригрей, до души дойди, он же не зверь, только жизни тяжкой изведал.

Христя. Скажите мне — любит?

Василина. Сердце у него чувствительное, только зла на людей много, так ведь и они ему… Провожала со слезами, да и встретила обильными. А он будто окаменел… Как мать, прошу тебя. Ты ему ближе, ты ему роднее…

Христя. Теперь пускай он придет!

Василина. Уже пошел, Христенька. У тебя в хате сидит, слышь, у тебя в хате!..

Христя. Бегу, матушка, бегу… (Уходит.)

Василина (приговаривает):

Входят Омелько на деревянной ноге, дед Мелхиседек.

Омелько. Заходите, дедушка. Тут уже не хата-лаборатория, а хата-консерватория!

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Травку сеете?

Омелько. Что же это вы, дедушка, бранитесь?

Дед Мелхиседек. А что же мне на вас богу молиться?

Василина. Здравствуйте, дед.

Дед Мелхиседек. Здравствую! Девяносто три года здравствую. Притолоки в сенях не хватает, чтоб зарубки класть о прожитых годах! Что тут поделаешь, никак не помру.

Василина. Мы еще вам молодость вернем, дед. Теперь наука такая!

Омелько. А тогда и памятник вам поставим.

Дед Мелхиседек. В яр собакам вытащите — и все. Вот и весь памятник?

Омелько. Напишем на памятнике: тут почивает дед Мелхиседек, на всю округу знаменитый дед. Колодезный инженер…

Василина. Еще и водяной профессор!

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! На старости лет — как находка. Ладно было жить в старые времена. Штаны одни, а рубашек и того меньше. Два надела земли было. На одном наделе — неродючий бугор. А на другом наделе — мертвый солонец.

Омелько. Значит, пшеничку ели!

Дед Мелхиседек. Продавал. Все продавал. И душу бы продал, да покупателя не нашлась.

Омелько. Может, и молочко, дедушка, пили? Дуплянка была, так и медком лакомились?

Дед Мелхиседек. Сыворотку от молока. Мед продавал, а самому оставались вымочки. Масло выжимал. На базар выносил. А сам ел макуху. Зайцев бил — тоже за гроши сбывал. А заячьи головы солил — это уж для себя.

Василина. Вот и не разбогатели, дед!

Омелько. А как же паны богатели?

Дед Мелхиседек. То паны. А мы люди.

Омедько. Так на памятнике и напишем! Дед Мелхиседек хлебнул горя глек.

Дед Мелхиседек. Трясца вашой груше! Разве ж я повинен, что я Мелхиседек? Еще батько мой с попом поссорился, так вот все святцы перевернул, пока мне имя нашел — Мелхиседек, а?!

Василина. Не расстраивай деда, Омелько. Земли у нас теперь богато, и все родючая; солнце людям светит, а панов — след простыл…

Дед Мелхиседек. За девятыми ворогами гавкнули!

Омелько. Перед людьми веселая жизнь засияла. Мы за двадцать лет вышли на высокую гору. Конституция, как утренняя звезда горит. На много лет видно. Словно это уже не мы живем, а наши сыны, внуки, наши потомки! Люди воскресли, дедушка!

Дед Мелхиседек. А я никак не помру! Замолкните, ну вас к бесу! Василина, нету ли у тебя того синенького, а? Мне бы хоть душу гюкрошпъ, чтоб не сохла!

Василина. Дедушка, это ж отрава! Жизни себе убавите.

Дед Мелхиседек. Нехай и отрава, абы покрепче. Дан, Василина.

Василина (наливает). Хоть нос зажмите, дед, от этой денатуры.

Дед Мелхиседек. Выпьем, сердце, тут — на том свете не дадут! (Пьет.)

Омелько. Закусывайте скорей, закусывайте!

Дед Мелхиседек. Пускай малость пожжет. (Достает из-за пазухи сухарь.) Немало по свету походил — скрозь водка горькая. А пьют! В моем деле магарыч — первая вещь. Приходишь — выселок в степи. Солнце печет, а воды — ни черта. "Дед Мелхиседек, пособите". — "Добре, а чем отблагодарите"? — "Да чем скажете". — "Ну, ладно". И пошел. Хожу день, хожу два. А сам, как на ладони, землю и подземлю вижу. И все хожу и все к земле — будто прислушиваюсь. Горшочки с паучками ставлю. Землю на вкус пробую. Лягушат на траву пускаю. У меня чары великие на воду. А потом и людей кличу. Вот тут, говорю, копайте. А сам стою, гляжу. Лопату и в руки не беру — не годится. А вода будто ждала — брызнула из-под земли! Крепко вода меня любит. А я — водку! (Закусывает сухарем.)

Василина. Вы бы, дед, зашли как-нибудь, я бы вам голову помыла, ноги в горячен воде попарила.

Дед Мелхиседек. Что я — писарь, чтоб ноги мыть?

Омелько. Если не писарь, то сват, дедушка Мелхиседек.

Дед Мелхиседек. Ах ты нечистая сила! Да никакой я не сват. Просто шел дорогой, глядь — бежит куница. Я ей — мань-мань-мань, а она к вам во двор. Не случалось тебе, Василина, видеть куницы — золотой волос, а хвост черный?

Василина. Какой там золотой волос! Вот светится серебряный из-под чепца. Ищите куницу помоложе, дед, эта уже уходилась…

Дед Мелхиседек. Мы — охотники, этим кормимся. Коли куница во дворе — отдайте, коли нема — пойдем к другим людям.

Василина. Идите.

Омелько. Гарбуза нам подносишь?

Дед Мелхиседек. Может, молодого ждешь? Молодой казак — что шпак, а старый крепче любит.

Василина. Обождем, Омелько.

Омелько. Чего же ждать? Хату поставили, все устроили, завтра колхозу семь годов, самое время свадьбу играть. Поселимся на краю села, сколько людей зайдет — тот воды испить, тот душу излить, тот отдохнуть, поспать, а тот — хозяевам хвалу воздать.

Василина. Сын мой вернулся, Грицько.

Дед Мелхиседек. Вот и ладно. Нехай сын мать и замуж выдает.

Омелько. Семь годов не было?

Василина. Семь.

Омелько. За семь лет заработал себе свободу. Может, и в колхоз попросится?

Дед Мелхиседек. Этот упорный. Запряги двоих таких в плуг — и понукать не треба.

Василина. Говорит, приехал на три дня. А сердце материнское не из железа ковано.

Омелько. Оно известно. Не ковано. Лишь бы он человеком был.

Дед Мелхиседек. Эх, собачья наша жизнь! Надеялся чарку выпить на вашей свадьбе.

Омелько. Простите, дедушка.

Дед Мелхиседек. Не прощу! Я неукротимый. Меня не замай! Шкура у меня еще крепостницкая — мята-перемята. Сватайтесь, приказываю!

Василина. Сердце материнское и за нелюбимою болит.

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Не доживу до вашей свадьбы. И так замешкался. Мне кум с того света уже пальцем манит. Тошно ему одному. Сны холостяцкие стали сниться. От одной чарки кровь греется. Сватайтесь, говорю. А то как возьму вот этот ухват… Еще чарки нет, Василина?

Василина. Нету, дед.

Дед Мелхиседек. Жалко, собачья доля. (Поет.)

Вбежали Горлица и Голешник, вооруженные.

Горлица (усы кверху). Ну?

Омелько. Чего понукаешь? Сперва хоть поздоровайся!

Горлица. Некогда здороваться! Где Грицько?

Дед Мелхиседек. Назад с хоругвями, покойника дома нет, пошел косить.

Голешник (усы вниз). Нет?

Омелько. Что эта вы, люди добрые? На войну, что ли, собрались?

Горлица (кладет оружие на стол). Ищем Грицька, слух прошел, что приехал.

Василина. На что он вам, люди добрые?

Голешник. Вы — мать, вам знать не полагается. Сядьте вон там, в уголку, и молчите. Теперь наше красно-партизанское слово!

Омелько. А кто вы такие — прокуроры?

Голешник. Нет.

Омелько. Вы что — советский суд?

Горлица. Нет, не суд.

Омелько. Вы, кажись, колхозные кузнецы?

Голешник. Да еще и механики.

Дед Мелхиседек. Гоните их из хаты.

Горлица. Гнать? Кого? Меня? Я за народ здоровье положил! Три года в немецком плену погибал! У людей радость, а мы с Иваном слезы по траве сеем!

Голешник. Люди нас кличут: "Это правда, что Грицька Чорного отпустили домой?" А мы стоим с Иваном, и из глаз у нас — то искры, то слезы. Люди жалеют нас: "Пойдите вы с Иваном хорошенько тряхните его, может, правду вырвете, а то ведь сам-то не скажет, хоть режь".

Омелько. Слушайте, кузнецы!

Горлица. Не слушаем. Глаза у вас запорошены. Может, мы семь лет не спали, село стерегли.

Омелько. Вон идут Семен Твердохлеб и Одарка Прийма. Пускай они с вами…

Дед Мелхиседек. Семен? Этот рассудит. Как говорили старые люди: станет до плуга — взрезает, развернет книгу — знает, дадут скрипку — играет, вынет саблю — рубает! Трясца его груше!

Горлица и Голешник (садятся и демонстративно поют):

Входят Твердохлеб, молодой парень с орденом Красного Знамени, и Одарка Прийма.

Твердохлеб. Вот уж, как говорится: пришел урожай — сколько хочешь распевай!

Прийма. Здравствуйте.

Омелько. Заходите, Семен Петрович.

Василина. Милости просим.

Горлица и Голешник:

Твердохлеб. Товарищи механики, где это вы оружие взяли?

Голешник. Какое оружие?! (Взглянул на стол.) Тьфу!

Твердохлеб. Хороший наган. (Трогает рукой.) Да он деревянный. А гранаты хороши!.. И гранаты из дерева?

Горлица. Ольховые. Из драмкружка. (Отвернулся.)

Прийма. Прямо с репетиции сюда?

Голешник. Не тебе, партизанка, говорить! Не тебе, красная пулеметчица, насмехаться! А вспомни, как мы с тобой Перекоп брали! Вспомни, как кровь наша на белом снегу дырки красные пробивала!

Горлица. Бюрократкой стала, головой сельсовета!

Голешник. А вспомни, Одарка, присягу партизанскую! Ночи наши без сна, дни наши в пороховом дыму!

Прийма (садится). Не забыла. И не забуду.

Омелько. Правильно.

Горлица. Дядя Омелько, разве не я вас от смерти спасал?

Омелько. Спасибо тебе, ты!

Горлица. Помните, вы стадо пасли за селом. Наскочила банда. "Куда пошли красные?" "Не заметил, не видал", — говорите вы. Они вас прикладом: "Брешешь, собака!" "Не видал, люди добрые", — опять говорите. Они вам тогда ногу перебили.

Омелько. Ну, перебили.

Горлица. Лежите вы в навозе, мухи зеленые вас облепили, смерть на пороге. Пришел ли кто-нибудь к вам, раны обмыть, мух отогнать?

Омелько. Вот Василина приходила.

Горлица. Приходила. Пока Грицько, ее сын, не повстречал. Да так ей двинул, что кровью умылась. Люди видали. А потом приходил вас добивать. Может, брешу?

Омелько. Приходил.

Голешник. И вы позабыли все это?!

Твердохлеб. Давайте не торопиться.

Голешник. Я тебя, Семен, выдвинул в председатели колхоза… С отцом твоим, Семен, побратимами были. На моих руках отец твой, Семен, глаза закрыл, тебя, сироту, мне поручил. Я тебя на ноги поставил, Семен. Красная Армия тобой гордится. Скажи, Семен, против отца пойдешь, против меня пойдешь?

Твердохлеб. Пойду, дядя Иван. Против всех пойду. Только против партии, против Советской власти не пойду!

Горлица. Значит, пускай он свободно живет?

Твердохлеб. Законы у нас нерушимые.

Голешник. И в колхоз примешь?

Твердохлеб. Этот вопрос не ставится.

Голешник (в отчаянии). Да что ж это делается?! Гад лезет в душу, а его принимают?! Ой встаньте, партизаны, из сырой земли! Ой седлайте коней, партизаны… (Плачет.)

Горлица. Плачь, брат, плачь!..

Твердохлеб (садится, свертывает цигарку). Да. Сижу это я, и вспоминается мне конь Булат. А на коне том отец. На нем патронные ленты, гранаты, револьверы. Аж больно, когда он прижмет к себе малого хлопца. Пахнет отец табаком, кожей, конем. А рядом с ним дядя Иван… (Показывает.) И еще конные. И так хочется хлопцу с ними в поход! Такой он гордый — на седле впереди отца, так он далеко с коня видит и соседскую клуню, и плотину, и околицу, и даже то, что за горизонтом. После дождя все блестит. Пахнет полынью, яблоневым цветом. Сколько мне лет было, дядя Иван? Наверно, не больше шести. Я клялся тогда быть таким, как отец. В прошлом году, когда пришлось мне лежать в снегу на маньчжурском кордоне, я вспоминал эту минуту своего детства. Товарища моего убило, он застывал рядом со мной. Другой побежал на заставу за подмогой. А я лежал, не чуя ран, мороза, снега, свиста японских пуль. На меня повеяло запахом яблоневого сада после дождя, и виделась отцовская улыбка: "Так, сынок, ни шагу назад, спокойно, вернее целься, не бойся, не нервничай". Я хотел быть достойным отца-большевика, достойным родины, достойным славных людей гражданской войны. Чего же вы хотите, дядя Иван? (Встает.) Чтобы я нервничал? Чтобы я стрелял без прицела? Чтобы я пугался, как норовистый конь? Скажите мне… (Подходит к кузнецам.)

Голешник. Молчи. Не говори.

Твердохлеб (обнимает Голешника и Горлицу, тихо). Может, он даже человеком стал? А мы будем нервничать. А, дядя Иван?

Входит Грицько, ведя за руку Христю.

Грицько. Здравствуйте, товарищи колхозники. (Молчание.) Здравствуйте, сват Омелько. (Молчание.)

Здравствуйте, Одарка. (Молчание.) Здравствуй, Иван, (Голешник отвернулся.) Здравствуйте, товарищ партизан Горлица. (Горлица плюнул и отвернулся.) И вам, дед Мелхиседек, доброго здоровья!

Дед Мелхиседек (очнулся). Га?

Грицько. Доброго здоровья, говорю.

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Разбудил-таки. Снилось мне, что я уже помер, И покойный кум подходит. И чарка на столе зеленеет. Ну, думаю, слава тебе господи…

Христя. Перед людьми скажи.

Грицько. Беру я тебя женою…

Христя. И еще…

Грицько. Любить буду и уважать…

Христя. И еще…

Грицько. Ничем попрекать не буду…

Христя. Так.

Молчание.

Грицько. Каюсь я перед вами, товарищи крестьяне, агитировал когда-то против колхоза, а теперь, через семь лет, стою перед вами и слезы застилают глаза мои… (Вытирает глаза.)

Твердохлеб. Можно посмотреть ваш документ?

Грицьк о (долго ищет). Вот он. (Подает.)

Твердохлеб (берет, читает, отдает Прыйме). В порядке?

Прийма (читает, возвращает Грицьку). В порядке.

Твердохлеб. Ну, пока живите. Вы с памп, Христина?

Христя. Разве я ему чужая?

Все уходят, остаются Василина, Христя, Грицько.

Грицько. Ха-ха-ха!

Горлица (заглянув в хату). Купил дуду себе на беду, стал дуть, аж слезы идут!

Занавес

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Ковровая мастерская в сельском Доме культуры. Под вечер.

Марийка, Саня и Докия ткут ковер. Поют:

Марийка. Этот еще кончаем, подружки, а я уже новый узор сложила. Края на ковре будут из виноградного листа. Вот так стоит наше звено. Ты, Саня, ты, Докия, потом Мотря, потом я. В руках у нас виноград. Это мы принимаем на винограднике гостей. Самых дорогих гостей. Таких гостей, что и не выговорю. А вот так полем идут к нам и гости. Угадайте, подружки, о ком я задумала?

Саня. Ленин и Сталия. Кто же еще?

Докия. Это бы и я угадала!

Марийка. Улыбаются, идут рожью. Вверху солнце и ни облачка.

Саня. А я еще и песню сложу!

Докия. Ов-ва, какая ловкая! Пока ты думала, я уже сложила.

Саня. А ну, скажи, какую?

Докия. Так я тебе и сказала! Станем на винограднике, солнышко греет, ветерок чуть дышит, а я и запою. Виноград песню любит. Сразу уродит тысячу пудов с гектара!

Саня. Ой, Докийка, не говори. Еще сглазишь. Это же больше ста шестидесяти центнеров! А у хлопцев звено в том году собрало только сто тридцать.

Марийка. Возьмем, девчата! Я все подсчитала.

Саня. Страшно! Хлопцы засмеют.

Докия. Еще Мотрю примем в комсомол — тогда у нас все звено будет комсомольское. А ты боишься!

Марийка. Девчата! Докия! Саня! Исключайте меня из комсомола. Я не могу. Пускай на вас не падет тень.

Саня. Да ну тебя!

Докия. Напишу хлопцам, чтобы бросили курсы в районе и неслись бегом сюда. Марийку исключать. Вот глупая девуля!

Марийка. Подружки мои милые! Если бы вы знали, как мне тяжело. Раньше, бывало, наработаешься за день и спишь, не шелохнешься. А теперь — ночью проснусь, не могу заснуть. Будто он около меня ходит…

Саня. Кто? Мой Семен?

Марийка. Не шути, Саня, не Семен. Сердце у меня стучит, а он ходит, ходит… Вдруг меня злость возьмет — так бы и столкнула в речку… А потом — другая мысль: он одинокий, он страдает…

Докия. Ты же от него бегаешь?

Марийка. То пугает, то просит, то гостинца передаст. То Христю подошлет. А я убегаю, а я убегаю…

Слышна музыка.

Докия (выглядывает за дверь). Хоть бы сюда не лезли. Нам надо ковер кончать. Мы виноградницы, мы и ковровщицы, красота!

Саня (выглядывает). Все равно как Христя — и молодуха и роженица.

Докия. Саня! Как тебе не стыдно?

Саня. "Саня, Саня!" Даже опротивело. За дверями вечеринка, а ты и потанцевать не даешь!

Докия. Кончим ковер, тогда натанцуешься.

Саня. А я сейчас хочу. Марийка! (Подхватывает Марийку, вертит.)

Марийка. Пусти, у меня ноги не свои!

Докия. Отпусти ее, Саня. Слушай, Марийка, спрашиваю тебя по-комсомольски…

Марийка. Спрашивай.

Докия. Ну вот, например… Если бы этот твой бывший отец остался врагом, ты пожалела бы его?

Марийка. Нет, Докийка. Я давно отреклась.

Докия. Если бы понадобилось — жизнь за социализм, тебе не жалко было бы?

Марийка. Нет.

Докия. Вот и все.

Саня. Ну, что это вы, право, завели! Лучше вон взгляните, как на свету играет. (Хочет повернуть ковер. Докия не дает.)

Докия. Не надо, не надо. Потом! Ты, Марийка, постереги, а я сбегаю за шерстью. Это, наверно, Саня ее спрятала, она у нас лентяйка… Ей бы все танцевать.

Саня. "Саня, Саня" — все на Саню!

Докия. Бедная Саня, никак десятерых не переговорит. (Уходит.)

Саня. А я ей соврала, а я ей соврала! Я не танцевать пойду, а пойду к Семену и скажу ему: "Братик-голубчик, кудрявый чубчик, одна дивчина тебя ожидает, слезы, как горох, рассыпает…" (Убегает.)

Марийка. Саня, обожди! (Бежит.)

Входит Семен Твердо хлеб.

Твердохлеб. Марийка! Марийка!

Марийка (остановилась). Чего тебе?

Твердохлеб. Чего-ничего, лишь бы было чего, коли нет ничего. (Смеется.)

Марийка. А мне плакать хочется…

Твердохлеб. Уж и плакать! Пускай враги наши плачут!

Марийка. Семен…

Твердохлеб. Я за него.

Марийка. Не люби меня, Семен…

Твердохлеб. Вот здорово. Я сам собирался спросить, любить тебя или нет… А ты словно угадала!

Марийка. Не люби меня, лучше мне одной остаться…

Твердохлеб. Марийка, это никуда не годится. Отними руки от глаз. Так. А теперь мы слезы утрем… Платок у меня чистый. (Утирает.) А слез как много! Ай-яй-яй! А еще звеньевая! (Выжимает платок.)

Марийка. Я не хочу, чтобы он был моим отцом. Я честно отреклась… Имею я право не хотеть? Мне хочется быть сиротой. Если бы я не жалела, то сказала бы ему… Нет, я бы не сказала, а просто забыла бы его… и все… А так — жалко, но жалеть не хочу. Я чувствую, что он чужой… Чужой…

Твердохлеб. Знаешь что? Он на несколько дней приехал. Потом уедет. А мы останемся. И все пройдет, позабудется…

Марийка. Бабушку Василину с собой заберет, Христю заберет, когда уедет. Меня дочкой называет, а у самого глаза мертвые, не улыбнутся…

Твердохлеб. Слушай. Нельзя так бояться. Он же не волк. И у нас не лес, а колхоз. Поняла? Пойдем, потанцуем… Вечеринка так вечеринка…

Маринка. Я вот с ковром… (Утирает глаза.) Теперь слез не видно?

Твердохлеб. Нет.

Уходят.

В другую дверь входят Горлица, Голешник, Одарка, Прийма.

Голешник. И тут его нет. Скрывается, что ли?

Прийма. На что он тебе понадобился?

Горлица. Разговор есть.

Прийма. Тихий или громкий?

Голешник. На полный голос — чтобы никто не слыхал.

Горлица. Не только семь — семьсот лет с ним не помиримся. Из наших рук ему уже никуда не уйти.

Прийма. Как председатель сельсовета, заявляю вам…

Голешник. И не заявляй!

Прийма.…заявляю вам — посажу куда следует, и тогда пеняйте на себя!

Горлица. За кого, Одарка? За кулака?!

Голешник. За недорезанную контру?! Честных революционеров?

Прийма. Я предупредила, а там ваше дело.

Горлица. Одарка! Это не твой голос. Это не ты говоришь. Помнишь, как мы контру в расход пускали? Ну-ка вспомни, что ты тогда говорила?

Голешник. А сказала ты: "Собаке — собачья смерть, бей деникинцев, догоняй время!"

Горлица. Догоняй время! Вот что ты тогда говорила!

Прийма. Как же вы догоняете время? Учитесь? Инженерами стали?

Горлица. А сеялку кто изобрел? Такую сеялку, что агроном за голову схватился!

Прийма. И сказал, что такая конструкция уже есть.

Голешник. Значит так? Плыл, плыл, да на берегу и потонул? Да?

Горлица. Говори, Иван. Пускай знает, что мы тоже люди. Довольно молчать!

Голешник. Я скажу, только и ты не молчи. Пускай услышит! Если у нее осталась еще революционная совесть…

Прийма. И это ты про меня?

Горлица. Молчи да слушай! Мы уже до края дошли. Допекла!

Голешник. Доняла!

Горлица. В Европе был — не встречал!

Голешник. Говори, Иван. Все, до дна. Раскручивай гайку. Молчи, Одарка!

Прийма. Да молчу, молчу.

Горлица. Ага, теперь молчишь! Испугалась? Ничего, еще не то будет!

Голешник. Скажи ей, Иван, как ты бобылем остался, ее ожидаючи. По сей день себя свету лишил. Как ты в плену о ней думал, на Европу не глядел. В партизанах ее любил, под Перекопом. В колхозе из сердца не мог вырвать. Да, да, не мог!

Горлица. И ты ей скажи, Иван, как тебя жена из-за нее бросила. Один-одинешенек в хате вздыхаешь, кого-то поджидаешь. Кого, Иван-друг, кого? Разве у нее сердце? Кусок ржавого железа вместо сердца!

Голешник. Сколько лет вдовствуешь! Дочка комсомолка! А мы все ждем? Когда же ты одного из нас выберешь? Молчи, Одарка!

Прийма. Молчу.

Горлица. Оба мы сватов засылали, перед людьми срамились. Докия твоя про нас колядку сложила. Га! Думаешь, легко нам переносить?

Голешник. Таких надо в церкви… тьфу! — в клубе проклинать!

Горлица. Кого ты ждешь? Профессора?

Голешник. Может, деда Мелхиседека? Покамест он в лета выйдет.

Прийма. Тсс, вот он и сам.

Голешиик. Опять не дали договорить. Только было разошлись.

Горлица. Двадцать лет не можем до конца довататься!

Входит дед Мелхиседек.

Дед Мелхиседек. Думают, как я дед, то уже и петь не способен?! Врешь! Я свое еще не отпел! (Поет.) "В месяце июле выпала пороша, за то бабу дед любил, що баба хороша…" (Приплясывает.)

Прийма. Уважают вас, дед, здоровье ваше берегут.

Дед Мелхиседек. Я сам себя уважаю! Выпил четверть вина — разве по вино?

Голешник. Дед Мелхиседек, вам бы и помирать пора!

Дед Мелхиседек. Что говоришь?

Голешник. Помирать, говорю, пора!

Дед Мелхиседек. И помру, трясца вашей груше! Душа моя прямо в рай зажужжит.

Голешник. Да и нас в раю ожидайте!

Горлица. Учиться надо, дедушка! Науку проходить.

Дед Мелхиседек. Что говоришь?

Горлица. Институт надо кончать!

Дед Мелхиседек. Мне не треба. Я ученый. Знаешь, кто я? Я есть геолог. Слыхал? Из академии приезжал один. Говорит мне: "Дедушка, как вы воду под землей находите?" Так, мол, говорю, и так. "Эге, дедушка, говорит, да вы целый геолог!" Вон кто я!

Голешник. Может, вы еще и профессор?

Дед Мелхиседек. Вот миловал от этого. Вот бабка Медунка — та профессор. Прибегала Христе помогать. Ведь та пришла с Грицьком, захотела потанцевать, да как застонет!

Прийма. Стонет?

Дед Мелхиседек. Оглохли вы все, что ли? Говорю ж вам, что баба Медунка прибежала!

Прийма. Ой горюшко! (Убегает.)

Голешник. Вы две жизни разбили, дед.

Горлица. Да, да. (Уходит с Голешником.)

Дед Мелхиседек (один). Уж и разбил. (Нюхает табак.) Не видали вы, как бьются! Вот у нас, бывало. Сойдется родня на крестины. Или на именины. Или на свадьбу. На спаса. На Миколу. Вот бились! Теперь уже так не бьются. Не тот народ пошел. Кость слабовата. (Нюхает табак, чихает.) Ишь правда! Бывало, вдаришь кума или свата, а тот крякнет только. Теперешний кум, может, и дуба бы дал! Да! Бывало, сойдемся на родины. Вся семья за стол усядется. В красном углу старые деды. Бороды аж зеленые — никто до ста десяти годов не помирал. Рядом сидят просто деды. За ними мужики. Бабье племя — старухи, женщины, девчата. Парни, юнцы. Ребятишки кишмя кишат! Сидим. Друг друга угощаем. Женщины на стол подают. Чарочки звенят. Колбасы — соблазн один. Ах леший тебя побери, всего вдоволь! Понемногу и песни заведем. Вот эту, как ее? (Поет.) "В месяце июле выпала пороша!.." Или еще вот эту. (Припоминает, напевая.) "В месяце июле выпала пороша!.." Разговор уважительный, слова приятные. "А чем вы, брат, засеете тот клин, що по-над леском?" — "Чем засею? Да, может, гречкой, сват, она и лес украсит и каши даст!" — "Ой, брат, неладно вы сделаете, вымокнет гречка у леса". — "Вас не спросил". — "Вот-вот — велика Федора да дура". — "Это я дура?!" — да трах кулаком по миске. Похлебка с тарелки в потолок. Тут и почнется. За чубы возьмутся, только сопят. Грохот по хате пойдет, хоть богов выноси! Ухваты попереломают. Полку с посудой кому-нибудь на голову наденут. Печь развалят. Двери сорвут, пока во двор протолкаются. Во дворе — раздолье. Кто люшню ухватит, кто трепалку. Кто ворота ломает, кто доску с колодца отдирает. Помогают горю, кто чем может. А я не знаю, что делать — то ли топором рубать, то ли в меже переждать? (Нюхает табак.) Дружно жили. (Уходит.)

Входят Грицько и Христя.

Грицько. Малость выпил и чую, уже будто кто мои мысли развязывает, так и лезут на люди, так и лезут…

Христя. Разве они такие нехорошие, Гриць, что ты их боишься? Меня бабка Медунка прогнала — не лежи, да и только! А я и с мыслями не соберусь.

Грицько. Люди скрозь одинаковые.

Христя. Я спрашиваю, мысли, что ли, нехорошие?

Грицько. Мысли обыкновенные. По земле соскучился.

Христя. А я по тебе…

Грицько. Так бы вот и обнял… Не подходи никто!

Христя (жмется к нему). Да… Пускай никто не подходит…

Грицько (нехотя обнимает). Родная моя! Вечная моя! Пахучая моя!

Христя его целует.

Отцовская. Дедовская. Потом и кровью поенная…

Христя. (вырывается). Кто?

Грицько. Земля.

Христя. Я думала — меня обнимаешь, а ты — землю!

Грицько. Поначалу тебя, а потом землю.

Христя. Поначалу меня и потом меня.

Грицько. А есть что будем?

Христя. Заработала я, Гриць! На тебя, на себя, на малыша моего — на всех хватит. На год, а то и больше. Корова дойная. Трудодней — полна клуня: пшеница, гречка, чего хочешь. И картошка, и деньги, и вина два ведра.

Грицько. Не стану есть твоего хлеба! Пришел оборванный — одела меня. Пришел голодный — накормила. Купить меня хочешь?

Христя. Бог с тобой, что ты говоришь?!

Грицько. Люди от меня, как от чумы, шарахаются. На улице стороной обходят. Родную дочку супротив меня настроили. А разве я не человек? Разве сердце у меня не живое? Слезы у меня разве не людские?

Христя. Вот глупенький! Сколько ты в себе гордости носишь! А я тебя пригрею, жизнь тебе проясню. Сердце смягчу. Я не гордая. Я добрая.

Грицько. Лес рубил — о тебе думал. Канал копал — ты передо мной. Только глаза закрою — хата моя, груша дедовская, земля вокруг родная — и ты перед глазами…

Христя. И я о тебе мечтала, да так за землей ходила, каждый комочек, бывало, руками разомну, каждую ямку горстями засыплю — роди, земля, больше — на нас и на детей наших, на Красную Армию, на нашу державу…

Гринько. Общая земля — не про нас. Пускай Семен Твердохлеб на ней управляется!

Христя. А я?

Гринько. Поженимся — по-другому жизнь пойдет.

Христя. По-другому, да лучше ли? Значит, тебя и семь лет на колхозную сторону не повернули?

Грицько. Почему не повернули? Только как же терпеть, коли Семен Твердохлеб председатель? Лодырь, молоко на губах, неужто не было получше?

Христя. Вижу теперь, какие у тебя мысли.

Грицько. А ты как думала? Пускай колхоз рушится?

Христя. Вот, думала, цветок подвенечный. Думала, мостиком будет тебе к людям…

Грицько. Зубы заговариваешь?

Христя. Мечтала, ключиком станет. Дам тебе этот ключик, а ты двери отомкнешь и войдешь. "Здравствуйте, добрые люди, скажешь, простите меня, люди, за прошлое — проклял его я и забыл". И цветок в руках…

Грнцько. Цветок?.. (Вырывает цветок, бросает, топчет.) А… Вот как! Вот как!

Христя. Спасибо, милый мой!

Грицько. Покрытка!

Христя. И за это спасибо, нареченный мой!

Грицько. Замолчи, не раздражай!

Христя. Гни ветку, пока молода.

Грицько. Я и теперь согну! (Схватил Христю за косу.)

Христя (отталкивает). Э, нет! Насчет этого — шалишь!

Грицько. Прости меня, Христя! Сам не знаю, что творю!

Христя. Знаешь, Грицько! И как еще знаешь! Лучше бы ты не знал. Легче бы у меня на сердце было.

Грицько. Ну, добивай… Наплюй на мою любовь, ведь у тебя Семен на сердце?!

Христя. На Семена брехать — на колхоз брехать!

Грицько. Не набрешешь — хозяином не будешь.

Христя. Ишь какой хозяин на готовое нашелся! Да знаешь ли ты, что Семен герой? Семен — гордость наша! Семена двенадцать пуль пробило, а он ни на шаг не отошел от кордона! С Семеном старые люди советуются! Семен у нас государственный человек.

Грицько. И я государственный человек.

Христя. Не того государства, может?

Грицько. А какого же?

Христя. Кабы свинье крылья — она бы и небо изрыла!

Грицько. Слушай! Ты меня знаешь. Да не совсем.

Христя. На что тебя знать? Любила — не знала, а теперь и подавно не надо. Только сердце щемит, голова кружится… Прощай, Грицько, пускай тебе путь-дорожка легка станет…

Грицько. Христя…

Христя. Я все ждала, что ты скажешь. Как жене будущей скажешь. И мы вдвоем бы посоветовались, людей спросили, к прокурору бы поехали… Советская власть — близкая своим людям, как мать близкая…

Грицько. Я тебе все сказал!

Христя. А о том сказал, что не будешь тут жить? Что через три дня уедешь отсюда?

Грицько. Мне позволят здесь жить.

Христя. Может, и нет. Прощай! Жалко мне тебя.

Грицько. А мне не жалко! Головой об стену буду биться! Повешусь посреди села — глядите, радуйтесь! Детей приводите! Посреди села!

Христя (ядовито). Думаешь, поверят?

Грицько. Молчи! Убью!

Христя. На себя взгляни. Разве такого отца ребенок примет?

Грицько. Вот же твоему ребенку! (Бьет Христю ногой в живот.)

Христя (падает). Спасите! Люди!

Грицько. Тише… Христя… Потерпи…

Христя (стонет). Собака…

Грицько. Умоляю… (Падает на колени.) Христя… ради любви… Не убивай!..

Твердохлеб (входит). Что случилось?

Грицько (поднимает Христю). Вот… Упала… Схватки… Родить надумала… Га, перед свадьбой родить… Ты слышал такое, товарищ Твердохлеб?.. Вставай, молодичка, а то холодна водичка…

Христя (сквозь зубы). Пусти… Семен, я упала…

(Держась за стену, идет.)

В дверь вбегают Докия и Саня, уводят Христю.

Твердохлеб. Надо за врачом!

Гринько. Марийка уже побежала. Твердохлеб. Это очень хорошо. На радость всем. Новый колхозник на свет просится.

Грицько. И вам дай боже того же. Твердохлеб. А мне откуда? Я еще не женатый.

Грицько. Это дело поправимое. Всему колхозу видно, как вы на мою Марийку поглядываете.

Твердохлеб. Ну и что?

Грицько. А она на вас. Видная выйдет пара. Я свою Марийку за кого попало не отдам! Только за героя! За гордость нашу! За того, кто двенадцати пуль не испугался! Государственного человека!

Твердохлеб. Я и не знал, что вы оратор. Грицько. А какую свадьбу отхватим! На всю губернию! Еще бы — Григорий Чорный выдает свою дочку Марийку не за кого-нибудь, а за героя-пограничника, за Семена Твердохлеба!

Твердохлеб. Вы, наверно, забыли, что вас никто и спрашивать не будет?

Грицько. Я понимаю. Это дело деликатное. Любовь. Голубку спугнешь — порх! — и нету ее.

Твердохлеб. Григорий Чорный, вы сказали Христе, что приехали к нам на время?

Грицько. Зачем мне беспокоиться, если вы сами ей сказали?

Твердохлеб. Я с вами не шучу.

Грицько. Я думал, мы на посиделках, и пошутить не грех. Если обидел вас, простите и не гневайтесь… Я Христе все рассказал. Документы показал… Твердохлеб. А она?

Грицько. Когда женщина любит — и каторга не помеха. Жалко мне брать ее с собой, отрывать от родного колхоза. А она: я семь лет тебя ждала, вместе будем жить, где ты — там и я. Думаю еще и мать взять, сами знаете, пускай старый человек в хате порядок соблюдает, за детьми ходит…

Твердохлеб. Мать любит вас?

Грицько. Уж так любит, так любит…. Если не возьму с собой, пешком за поездом побежит.

Твердохлеб. Григорий Чорный, вы уже присмотрелись к нашим людям?

Грицько. Человек себя не скоро показывает.

Твердохлеб. Так ничего и не увидели?

Грицько. Меня семь лет в лагерях исправляли. Газеты читал. Людей слушал. Работал так, как на себя никогда не работал. Сознательный пришел, а вы спрашиваете.

Твердохлеб. Значит, вы понимаете, что Христю мы вам не отдадим?

Грицько. Неужто в колхозе и любовь на счету?

Твердохлеб. В колхозе все на счету. Вот вы и подумайте, следует ли вам обманывать Христю. (Уходит.)

Грицько (вслед), А если у меня любовь? (Один.) Боже! Помоги мне хоть на этот один день! Лучше с десятерыми Иванами дело иметь, чем с одним Твердохлебом! (Уходит.)

Входят Омелько и Василина.

Омелько. Да видано ли, чтобы вот так танцевалась горлица? (Притопнул деревянной ногой.) Горлица вот как танцуется! (Показывает.)

Василина. Нет, ты мне горлицей зубы не заговаривай! Мать я или не мать? Имею я право заступиться за сына?

Омелько. Имеешь право. Пока сама веришь ему.

Василина. А как же? Верю. Отец его был сукин сын, а у Грицька есть и моя кровь. Человека он не убьет… Только резкое слово скажет — ударит кровь в голову — так и вспыхнет!

Омелько. Вот поживешь на его харчах — не то будет! За няньку. Да помыкать тобой будет — тогда узнаешь!

Василина. Мне к сыну не в примаки идти, У меня есть свой дом. Так ему и в глаза скажу.

Омелько. Побоишься сказать. Он на вас такого страху нагнал.

Василина. Э-э, нет, скажу. Вот пойдем.

Омелько. Ну, идти так идти!

Уходят.

Марийка (входит, зажигает свет). И чего тут бояться? Пхи! Я той зимой на винограднике волка встретила — и то не испугалась. Губы закусила, больше ничего. Еще и палкой его ударила. А это ж не волк! Ну, что он — укусит? Так — поругает, поругает, а я и слушать не стану. Буду смотреть на узор да цветы подсчитывать: один цветок, второй цветок, третий цветок… Пускай он ругает! А ну как ударит? Нет, я не смолчу! За меня все звено заступится, бригада! А Христя его не боится? Неужели она и вправду любит? Может, и любит. А кто любит… Не буду об этом, не буду, не буду! Волк зимой — ой страшный, а это человек! Не убьет же он меня? Вот глупая. Сама себе что-то выдумываю. (Поет.)

А мне так нравится жить! Дед Мелхиседек говорит, что его бабка до ста десяти лет жила. И я хочу до ста десяти лет. Выберут меня в Москву. (Вдруг, увидев кого-то, прячется за ковер.)

Входят Грицько и Василина.

Грицько. Хорошо, что и вы тут. Слушайте, что я скажу.

Василина. Прежде ты меня выслушай. Мало я тебя била в детстве. Тебя добрым словом не проймешь!

Грицько (угрожающе). Мама!

Василина. Людей позову, чтобы поучили тебя!

Грицько. Молчите, когда я говорю! Там Христя рожать надумала. Подите туда. Не отходите ни на шаг. Если слово какое вырвется — рот ей зажмите…

Василина. Какое слово?

Грицько. Это, мама, не вашего бабьего ума дело. Идите и делайте, что я говорю!

Василина. Судьба тебя покарает…

Грицько. Покарала уже — такой матерью!

Василина. Чтоб язык твой огнем спалило!

Грицько. Я с вами по добру, а могу и не так! (Замахивается кулаком. Василина испуганно отступает за дверь.) Словно рехнулись все!

Входит Омелько.

А, сват Омелько! Заходите, заходите!

Омелько. Василина сюда шла…

Грицько. Заходите, заходите. Она сейчас. Неужто и старому так же не терпится, как молотому?

Омелько. Болтаешь, как пьяный. Почему Христя упала?

Грицько. Время пришло падать, не видите, что ли?

Омелько. Вижу.

Грицько. Правду тоже видите?

Омелько. Твоя правда хуже брехни.

Грицько. Разве правда не одна?

Омелько. Наша правда болюча, а твоя во все стороны гнуча.

Грицько. Всю жизнь вы стадо пасли. Грешное тело под луной грели. Много ли вы заработали? Старость да нищету.

Омелько. Жизнь заработал.

Грицько. Жизнь, жизнь… Напихали себе в голову пустопорожних слов! Жизнь! Разве так живут?

Омелько. А как же надо жить?

Грицько. Неужто все колхозники скрозь одинаковы? Ну вот, представьте себе, что где-то в другом районе или в другой области есть такой колхоз. Передовой, богатый, образцовый. Только наш. Понимаете — наш!

Омелько. Не твой, известное дело.

Грицько. Рода нашего. Хозяйского рода, работящего. Без нищих, без побирушек…

Омелько. Так, так.

Грицько. Смотрите. Вот для примера. Для практики возьмем, Марийка моя — звеньевая. Христя моя — бригадир. Вы — около скотины. Мать моя — на огороде.

Омелько. А ты сам?

Грицько. Мы только к примеру говорим. А я и на черную работу стану. Каждый будет знать, где его земля, чтобы, случаем, не забыть. Разбогатеть можно!

Омелько (с издевкой). Без коммунистов?..

Грицько. Хозяйство-то разве так пойдет? Я вам новую хату поставлю. Поженю на моей матери — живите. Отцом вас буду называть. Сердце у меня не камень, кровью исходит за народ!

Омелько. Это и все? Только и всего дела?

Грицько. Неужто мало?

Омелько. Чего ж ты не скажешь, по чьему приказу действуешь? По японскому? Га?

Грицько. Бог с вами, сват Омелько. Помилуй бог…

Омелько. Сам от себя работаешь? Без хозяина? На три дня приехал и не каешься?

Грицько. Вам слово скажи для практики, а вы сразу — за грудки! В шпионы меня пишете! Мало мне одного несчастья?

Омелько. Ну ладно. Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу. Тоже для практики. Чтобы знал ты, если еще не знаешь.

Грицько. Обойдусь, может?

Омелько. Говоришь, я стадо всю жизнь пас? Да, пас. Чуть не нагишом ходил. Солнце пекло, на холоде трясся, слезами умывался, снидал — луком, обедал сухарями, а вечерял — помоями.

Грицько. Добре.

Омелько. Пригоню, бывало, скот на отдых, гляну на поцарапанную землю — да только и моего, что в мечтах! Липовый чурбачок таскаю с собой. Вырезываю из дерева фантазии — то Христа на ослике, то попа нашего с молодицею. Судили меня паны за это вырезывание. При всем народе карали, а работу сожгли.

Грицько. Правильно.

Омелько. Неправильно! Талант я теперь — памятники ставлю. В четырех колхозах уже поставил. Ленина вырезал из дерева. Сталина на трибуне. Тараса Шев-ченка с бандурой, Кирова, Кармелюка, Чапаева!

Грицько. Будто это дело для хозяина?

Омелько. Вишневый сад насадили на том лугу, где я двадцать лет скотину пас. Колхоз мне там хату построил. Завтра семь лет колхозу, в новую хату перейду. Свадьбу с Василиной справим. Без тебя! Ульи поставлю. Сяду и буду смотреть, как пчелы далеко-далеко, вниз через речку летят. Будто золотые ниточки тянутся от меня, от хаты, от сада — на поля, на воду, на цветы, на весь свет!

Грицько. Внуков вспомните! Они спросят.

Омелько. Тебя не спросят, потому что у тебя их не будет. А меня пускай спрашивают. Ежели взвесить, сколько я пережил, то выйдет, что и потомков мне не страшно, я сам себе уже потомок! Товарищ потомок, принимай землю, которую мы у чертей бездельников забрали! Спасибо, товарищ предок! (Грицьку.) А твоя земля — вот! (Тычет кукиш, уходит.)

Грицько (один). Сказывал дед, как отец его копил на землю. Пошел к цыгану-ворожею. "Убей, — говорит цыган, — того, кто на церкву собирает, вот и разбогатеешь. На святые деньги надо богатеть". Дедов отец пошел и убил. Двадцать три рубля с пятиалтынным взял. И душу человеческую взял. (Заглянул за ковер, увидел Марийку, отступил к двери.)

В дверь навстречу Горлица с водкой, Грицько поворачивается к другой двери — навстречу Голешник с тарелкой огурцов.

Горлица (запирает дверь). Ну здравствуй, сукин сын.

Голешник (запирает вторую дверь). Спасибо Христе, родить надумала. Никто сюда и не зайдет.

Горлица (садится за стол). Ну садись, сукин сын!

Грицько садится.

Голешник (ставит огурцы, садится). Ты думаешь, нам легко убивать тебя?

Горлица (наливает). Выпей, сукин сын!

Грицько. Выпьем по полной, чтобы жизнь была долгой! (Пьет.)

Голешник (пьет). Пошла водочка по животу, как брехня по селу. (Закусывает.)

Горлица (наливает себе). Как же тебя убивать? (Пьет.) Помалу или сразу?

Голешник. Силы набраться надо. (Наливает себе.) Тебя попросту не убьешь.

Грицько. За что, земляки?

Горлица (наливая Грицьку). Пей, сукин сын!

Грицько (пьет). Может, не потрафил чем, — извините, земляки.

Горлица (наливает). Пей.

Грицько. Я выпью, я компанию уважаю. (Пьет). А вы смилуетесь надо мной и не тронете.

Голешник. Ой, не надейся, казаче!

Горлица. Ты зачем к нам приехал?

Грицько. А что?

Голешник. Мы спрашиваем!

Грицько. Матери земно поклониться, дочку мою единственную к сердцу прижать. Христю, нареченную мою, обнять.

Голешник. Марийку хочешь на свой лад переломить?

Грицько. Скотина — и та своего детеныша лижет, а я ж отец! Никто меня не услышит, только дочка, только Марийка…

Горлица. Мать свою, и Христю, и Омелька — всех на агитацию взял! Каждый твой шаг записан в нашей бухгалтерии!

Голешник. Все дела твои — как на ладони!

Горлица. Семь лет стоит наш колхоз. Как Верден стоит. Как Царицын стоит! Слышишь?

Грицько. Меня закон отпустил, а вы убить хотите? Стреляйте! Не боюсь!

Голешник. Мы тебя без стрельбы. Видишь руки? Кузнецкие. Полосы железные гнут.

Грицько (бросается на Голешника). Убивайте, душегубы! Убивайте! (Схватил за горло.)

Голешник (отрывает руки от горла). Извиняюсь. (Бьет Грицька кулаком.) Сядь!

Горлица. Давай начинать, а то на него не скоро душу выбьешь.

Грицько. Налейте ж мне водки, чтоб не чуять хоть, как помирать буду!

Горлица (наливает). Зря водку переводим!

Грицько (пьет). Припомните, как вы меня босого по снегу гнали! Как вы хозяйство мое рушили! Мало вам горя моего? Сердце свое спросите!

Горлица. Не поп!

Голешиик. Сердце не замай, у меня нервы слабые.

Грицько. Прощайте, земляки. Умираю от рук ваших безвинно. Пускай бог вам простит, а я прощаю. За упокой души моей подайте. Живите счастливо. Мне бы хоть с матерью попрощаться… (Обращаясь к ковру.) Прощай, дочка моя родная!

Голешник. Не расстраивай меня.

Грицько. Может, и сами увидите, что загубили безвинную душу. Я зла не имею. Вы люди чистые. Оставляю вам деньги, какие семь лет закопанные лежат. Берите, добрые люди. Я вас люблю.

Горлица. Довольно! Купить думаешь? Революционная совесть не продается! Молись, ежели хочешь!

Грицько. Люди добрые! Земляки! Братики! Дозвольте хоть спеть мне. Последний раз в жизни.

Голешник. Пой, что хочешь. Хоть панихиду.

Грицько (начинает):

Горлица и Голешник (не выдержали):

Голешник (утирает слезы). Хватит! Не могу.

Грицько (обрадованно). И у вас сердце не каменное.

Горлица. Э, нет, казаче, это мы грех свой революционными слезами поливаем, а тебе — конец! Молись своему богу!..

Грицько. Во имя отца и сына…

Голешник. Начинай сразу с аминя.

Грицько. Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный… (Крестится, бьет поклоны, вдруг опрокидывает лампу.)

Темно. Что-то упало, вскрикнула Марийка, загремели скамьи, посуда.

Голос Грицька. Спасите! Спасите! Убивают! Спасите!

Отворяются двери; свет, в дверях Христя держится за косяк. За нею — Твердохлеб, люди. Горлица лежит на полу, никак не может подняться на ноги. Голешник держит Грицька. Семен бросается разнимать. Пауза.

Твердохлеб. Опять партизаните? За вами, как за детьми, смотреть!

Христя. Погибаю, Гриць… Огонь меня жжет. Вся в огне… Ребенок холодный, как камень… Скажи… Скажи людям…

Грицько. Я ничего не знаю… (Отворачивается.) Василина. Сын мой, сын…

Марийка (плачет). Он такой… такой… Твердохлеб. Говори, Христя, Христя!

Христя. Я… я… я… (Теряет сознание.)

Занавес

ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ

Двор. Новая хата. Вверх по склону простирается цветущий вишневый сад.

Дед Мелхиседек (входит в белой рубашке, белых штанах, босой). Что есть смерть? Что есть смерть — спрашиваю? Трех попов пережил — ни один не сказал. Теперь — помирай как знаешь. В церковь семьдесят годов не хожу, позабыл, где и двери отворяются. Еще когда был батюшка Павел, дак невежей меня обозвал. "Ты, говорит, невежа, хоть бы ноги мыл, как в церкву идешь, а то в другой раз ко кресту не подпущу!" — "Не пускайте, говорю, батюшка! От такой вашей обиды я на церковь и не оглянусь, хай она у вас завалится!" А она и завалилась, слава богу. Теперь мой черед. Ишь какую цацу нашим молодым колхоз выстроил! Василина покрасила в разные цвета. Омелько двор расчистил. Хата — что веночек! Соломой покрыли, по-старинному. Прохладная будет в жару, теплая в мороз. Любистка насадили — ребят купать. Барвинок расстилается. Куст калины у колодца. Это я колодец в низинке выкопал, мою воду будут пить. Лягу вон там на пасеке и буду помирать, глядя на чужое счастье. Отвернусь от тебя, земля! Говорят, хорошо помирать, когда пчелы гудут. Вишневый цвет осыпается на руки, будто с неба голубого. А тут и чарочка со двора — слышно — звенит за упокой души. Песню заведут, подтяну тихонько. Душа тем временем из меня — порх! — и улетит. Прямо туда. Вон — за речку, за край земли, далеко, аж на тот свет, к куму… (Идет на пасеку, ложится, сложив руки.)

Грицько (входит крадучись). Глаз не сводят с меня. Дети играют — и тем до меня дело. Словно голый посреди села хожу. Прикрыться мечем. Этого ли я ждал семь лет? Арестуйте, кричу, не мучайте! "Погуляй, говорят, сегодня у нас праздник — семь лет колхозу, погуляй, придет Семей, тогда арестуем, ежели надо будет". Подложу труту под стреху — загорится, тогда меня не устерегут, сбегутся гасить. (Достает трут, зажигает.) Пускай и материно добро дымом уйдет! (Засовывает в стреху.)

Дед Мелхиседек. Ты что это, чертова душа, а?

Грицько (отскакивает, оглядывается). Здравствуйте, дед.

Дед Мелхиседек. Я вижу! (Подходит, вытаскивает из стрехи трут.) Пускай, мол, тлеет трут, а там — прощай, хата? Тьфу! (Плюет на трут, гасит пальцами.) Помереть спокойно не дадут.

Грицько. Гнездышко стережете, пока голубь и голубка в сельсовете записываются?

Дед Мелхиседек. Вот я тебя сейчас в сельсовет отведу, душегуб!

Грицько. Отведите, дедушка. Пускай назад в Сибирь везут. Кровавыми мозолями буду работать, чтобы никто меня хлебом не попрекал…

Дед Мелхиседек. Брешешь, идол! Ты привык, чтоб на тебя другие работали.

Грицько. Мать меня прокляла, дочка отшатнулась, люди моей тени пугаются. Разве я зверь или оборотень?

Дед Мелхиседек. Собачья желчь! Христю отчего Семен в больницу повез? Я и землю и под землю вижу! Я — геолог!

Грицько. Божья воля, дед.

Дед Мелхиседек. Божья воля, а твоя ласка! Коли б мне не треба было помирать, я б из тебя такую юшку выдавил, собачья желчь!

Грицько. Давите, дед!

Дед Мелхиседек. Теперь — давите! А ты знаешь, что у нас поджигателям бывает? Высшая мера!

Грицько. Корень мой земля не принимает. Что мне делать? Куда податься?

Дед Мелхиседек. Холера по тебе скучает. Туда и иди!

Грицько. Куда?

Дед Мелхиседек. Вон боярышник цветет. За ним — ветлы. Туда иди. (Хочет уходить.) Повесься там! (Идет на пасеку, опять ложится.)

Грицько (вслед деду). Помирайте себе потихоньку. Свою жизнь отжили — в нашу не лезьте!

Марийка (входит, запыхавшись). Дядя Омелько! Дядя Омелько!

Грицько. Тебе чего?

Марийка (увидала Грицька). И вас еще земля держит?

Грицько. Из больницы идешь?

Марийка. Бегу тропинками, не стала и подводы ожидать, бегу по полю, ни облачка, тишина в степи, как на похоронах, а я бегу, спотыкаюсь! Хочется мне кричать, хочется плакать, за что? Скажите мне — за что?

Грицько. Поди выпей воды.

Марийка. За что вы ее убили? Она ж любила вас!

Грицько. Что ты плетешь? Кого убил?

Марийка. Неужели и слезы у вас высохли? И совесть бурьяном заросла?

Грицько. Христя, что ли, померла?

Марийка. Вы ее убили!

Грицько. Упокой душу!..

Марийка. Она мне сказала! Не скроетесь!

Грицько. Ей померещилось, а ты веришь!

Марийка. Не померещилось. Вы убили!

Грицько. Диву даюсь я, Марийка. Не могу тебя узнать. Как это так? Отречься от своего рода? Отца родного ногами топтать? А отец может и разгневаться.

Марийка. Не отец — душегуб! У вас руки в крови! Не подходите! Разве вас можно жалеть? Пропасть между нами лежит!

Грицько. А я пропасть вот как переступлю и дочку свою за шею…

Марийка. Пустите!

Грицько. Поглажу. Сердце у меня болит, а никто не пожалеет. Чего ты кричишь, дочка?

Марийка. Я не кричу. Вы ж не волк. Да еще средь бела дня.

Грицько. Пойду куда глаза глядят. От людей, от семьи, от дочки, от матери. Горе меня сокрушает, несчастье к земле гнет… (Утирает притворную слезу.)

Марийка. Не прикидывайтесь!

Грицько. Проводи хоть ты меня в дорогу. В далекий путь уйду…

Марийка. Э, нет! Этому не бывать! Сидите, пока люди сойдутся!

Грицько. Прощай, пойду.

Марийка. Я милицию за вами пошлю. Не убежите.

Грицько. Рехнулась?! Отца закапываешь!

Марийка. Люди!

Грицько (тихо). Не кричи. Зачем срамиться? Грех тебе, дочка. Некуда мне бежать. Некуда — и все тут. Куда убежишь? Мне каяться надо. Душа чует. Веди к народу. Пора.

Марийка. Покаетесь?! Идем в сельсовет! Куда же вы?

Грицько. Пойдем вот тут, по-над ветлами. Боярышник расцвел. Душа божьей весне рада.

Марийка. Идите впереди! Какое дело вам до весны? (Уходит следом за Грицьком.)

Входят Василина и Омелько.

Василина. Показалось мне, будто кто-то был во дворе. А пришли — никого. Думала — может, Марийка из больницы…

Омелько. Давай стол перенесем сюда. Тут просторней. (Тащит стол из хаты.) Гостей назвали, а стол маленький. (Ставит стол.) Марийка с Семеном придут. Может, Христя уже и разродилась, а?

Василина (застилает). Ишь какой она день хороший выбрала для родин — семь лет сегодня колхозу.

Омелько (несет посуду). Колхоз "Красная степь". Не такой уж и богатый, потому что земля — песок. Только дружный. Большевистский, одно слово!

Василина (несет хлеб). День тихий, солнышко ласковое, за что нам такое счастье на старости лет?

Омелько (катит бочонок вина). Выпьем вина из Марийкиного винограда. Красное, терпкое — не напьешься, не нахвалишься!

Входят дед Грак со скрипкой, бабка Галя, бабка Медунк а, бабка Коваленчиха — несут еду.

Старухи (поют):

Бабка Галя. Молодому и молодой доброго здоровья! Деток полну хату да еще и чулан!

Дед Грак играет.

Василина. Просим дорогих гостей к столу!

Бабка Медунка. Бабу-пупорезку на первое место! (Садится.).

Бабка Коваленчиха (басом). Ну вот, все старики на нашем кутку. Больше нема. У бога овец пасут! Просились молодицы с нами, дак мы им отпор дали!

Бабка Медунка. Не годится, щоб на такой свадьбе неженатые были.

Омелько. Верно, не годится. Я обычай знаю! Эге ж, дед Грак?

Дед Грак играет.

Василина. Выпьем, гости дорогие! Первая чарка, как по льду…

Бабка Коваленчиха. Вторая — как на меду…

Бабка Медунка. А уж с третьей не зевай — поскорее наливай.

Омелько (наливает). Хочешь пьяным стать — садись возле хозяина, а хочешь поесть — садись возле хозяйки!

Бабка Галя (пьет). Горько!

Дед Грак играет.

Бабка Коваленчиха. Горько!

Омелько (целует Василину). Уж раз горько — так горько, я не перечу!

Бабка Медунка (запевает):

Все:

Василина. Постойте. Словно бы кто-то на пасеке нам подтягивает.

Омелько. Это эхо расходится.

Бабка Медунка.

Все:

Бабка Коваленчиха. Будет. А то заплачу. Омелько. Чарочки звенят, водочки просят! (Наливает.)

Дед Мелхиседек (с пасеки). Трясца вашей груше! А мне так и помирать без чарки?!

Василина. Дедушка, просим к столу!

Омелько. Есть, дед Мелхиседек! И на вас хватит: (Наливает большую чарку.)

Дед Мелхиседек. Сюда неси. Я на последней дороге.

Омелько (идет с чаркой к деду). После такой чарки и помирать не захочется! (Подносит.)

Дед Мелхиседек (поднимается, сидя берет чарку). Прощай, чарка, не скоро встретимся!(Пьет, ложится опять.)

Омелько (возвращается к столу). Такого деда на племя надо держать!

Входит Горлица с перевязанной головой, Голешник, Одарка, Прийма. Все трое — обнявшись. Прийма несет петуха.

Голешник. На прогулочку пошли, а на свадьбу набрели. Хлеб-соль этому двору!

Бабка Галя. Едим — да свой, а ты за воротами стой!

Бабка Медунка. Неженатых не пускаем! Нехай молоко на губах обсохнет!

Бабка Коваленчиха. Проходи, проходи по-хорошему!

Василина. Да они вот-вот посватаются!

Бабка Коваленчиха. Нет! Не надо! Пускай сперва посватаются!

Прийма. Они не сватаются, а только цапаются…

Голешник. Хоть сейчас! День такой выпал!

Горлица. Если свататься, так свататься! Я люблю — ва-банк!

Бабка Коваленчиха. Сколько тут и дела-то — подите втроем, а вертайтесь вдвоем!

Бабка Галя. Третьего куда-нибудь деньте или в бурьян киньте!

Прийма. Пускай бурьян толочет, да головы людям не морочит. (Уходит.)

Голешник. Может, хоть на этот раз никто не перебьет… (Уходит.)

Горлица. Да, да. (Уходит.)

Бабка Медунка. Легче мне замуж выйти, чем им посвататься!

Омелько. Хочется мне вам, гости дорогие, показать, чем наделил нас колхоз к свадьбе…

Бабка Коваленчиха. Хатой!

Дед Грак играет.

Омелько. Так, дед Грак. Еще и коровой.

Василина. Марийкино звено ковер дарит. Электрику проведут…

Бабка Галя. Да и радио!.

Бабка Медунка. Що вы хотите — Семен Твердохлеб председателем!

Омелько. Открыли мы памятник Ленину.

Бабка Галя. Ваша, сват, работа.

Василина. Да помолчите вы о нем, а то загордится на мою голову. Талант да талант!

Омелько. А еще сделал я на этот праздник етюд. Понимаете — етюд? Это что-то поменьше, чтобы уже по нему видеть. И сделаю я тогда памятник аж в районе!

Василина. Показывай, показывай! Упрашивать тебя надо.

Бабка Коваленчиха. Тащите сюда вашего отюда!

Омелько. Сейчас! (Идет в хату, выносит деревянную скульптуру: Ленин разговаривает со Сталиным.) Вот. Судите мою работу.

Бабка Галя. Ну и ловко!

Бабка Медунка. Как живые!

Дед Грак (взялся за смычок, потом только махнул рукой.) Да-а!

Василина. Хотя бы там инструмент какой был или что! А то желобковое долото да два топора.

Бабка Галя. А из деда Мелхиседека вы можете сделать памятник? Чтобы на память остался!

Входят Семен Твердохлеб, Саня, Докия, несут ковер и патефон.

Твердохлеб. Здравствуйте! Поздравляю молодого и молодую! Желаю счастья, потомства да радости!

Бабка Галя. Все моложе и моложе приходят! Тьфу, да и только!

Саня. Как письмо от сына прочитать, так Саню зовут! А как повеселиться, так Саня не нужна! Сами пишите вашему полковнику, а я не буду!

Докия. Саня, как тебе не стыдно!

Бабка Медунка. Проходите, проходите, неженатые! Одних уже спровадили, так и вас туда же. Подрастите малость или посватайтесь.

Саня. Еще успеем.

Бабка Галя. Тут старики гуляют!

Твердохлеб. Не всех стариков позвали: где же дед Мелхиседек?

Бабка Коваленчиха. На пасеке лежит.

Твердохлеб. Чего же не зовете к столу?

Омелько. С характером дед. На свадьбу помирать пришел.

Твердохлеб. На здоровье. Третий раз помирать собирается!

Бабка Коваленчиха. Душа у него, словно пришитая.

Саня. Дедушка Мелхиседек! (Побежала на пасеку.) Нет!

Омелько. На небо, что ли, вознесся?

Бабка Медунка. Выпил чарку — расхотелось помирать.

Бабка Галя. Может, пошел в холодок поспать.

Твердохлеб. А Марийка не приходила?

Омелько. Мы ее ждали вместе с вами.

Твердохлеб. Я на минутку отошел от Христи. Вернулся — узнаю, что Марийка пешком побежала домой.

Омелько. Видать, где-то застряла, а может, нога подвернулась.

Василина. Разродилась уже Христя?

Твердохлеб. Уже.

Омелько. Хлопец или дивчинка?

Твердохлеб. Мертвый.

Василина. Христя как? Жива?

Твердохлеб. Положение тяжелое.

Василина. В глаза мне смотрите.

Твердохлеб (смотрит). Так?

Василина. Спасибо.

Твердохлеб. За что?

Василина. Сами знаете за что.

Твердохлеб. Великое дело, когда все вместе! Есть ли на свете сила, способная одолеть нас, когда мы все вместе? Как говорится — дружному стаду и волк не страшен.

Василина. Семен Петрович, Грицька моего мне не жалко. Жалко доверия, любви, слез. Как же я плакала, как я умоляла!.. Я и слова не скажу — берите его.

Твсрдохлеб. За что?

Василина. Вы и сами знаете за что.

Омелько (встает). Поднимаю чарку от имени жениха и невесты за Семена Петровича, у которого молоко на губах не обсохло!

Дед Грак. Правильно! (Пьет.)

Саня. Горько!

Докия. Саня!

Омелько. Ну, раз горько — так горько. (Целуется с Твердохлебом.)

Твердохлеб. А это еще что?

Бабка Коваленчиха. Разве не видите — отюд!

Твердохлеб. Вижу, что отюд. К тому же и хороший.

Бабка Медунка. Та що ж это на свете делается! Разве ж так свадьбу играют?! Две пары башмаков разбить — вот это свадьба! Дед Грак, польку!

Дед Грак играет.

Со мной, Семен Петрович! Бабы, плясать! Покажем, как пляшут!

Твердохлеб (танцует нехотя, вдруг останавливается). Стойте, кричат!

Музыка прекратилась.

Голос Приймы. Семен Петрович!

Твердохлеб. Есть! (Выбегает.)

Саня. Кого-то несут!

Твердохлеб и Прийма вносят Марийку.

Василина. Марийка! Внученька моя!

Саня. Я так и знала.

Омелько. Несите в хату.

Марийка. Не надо… Мне тут… Около людей…

Прийма. Ножом пырнули.

Бабка Медунка. Кладите у хаты! Я кровь заговорю. Сюда! Тише! Полегче!

Твердохлеб (кладет Марийку). Сердце слышно.

Бабка Медунка шепчет что-то.

Слушать команду! Саня! Докия! Духом в правление. Берите лошадей — в больницу. Немедленно доктора (Василине.) Полотна. Горячей воды. Бегом!

Василина исчезает в хате.

Саня. Мы ее прежде перевяжем.

Твердохлеб. Кому сказано! Марш!

Докия. Идем, идем. (Уходит, ведя за руку Саню.)

Василина (выносит из хаты чугунок). Боже мой, дитятко мое!

Твердохлеб. Разрежьте сорочку! Осторожно!

Бабка Медунка. Отойди, Семен Петрович. Не годится тебе. Это женское дело.

Твердохлеб. Одарка Ивановна, скорей! Преступника поймали?

Прайма (рвет полотно). Мы нашли ее вон там за кустами боярышника. Кровью исходила. Я наказала Голешнику и Горлице обыскать все вокруг…

Твердохлеб. Хорошо. Дайте ей водки. Бедная Марийка!

Женщины окружили Марийку.

Омелько. Да что ж это такое, Семен Петрович? Неужели и у себя дома покоя нет?.. Долго ли еще? Разве это фронт?

Твердохлеб. Везде фронт. В колхозе, на заводе, повсюду…

Омелько. Мы тут сидим, песни поем. А она лежит, сердечная, кровью исходит!

Твердохлеб. Чужих будто и не было.

Омелько. Это не чужой! Это свой!

Твердохлеб. Перевязку сделали?

Бабка Медунка. Крови много вытекло.

Омелько. Полотном обложите.

Бабка Медунка. Ничего, будет жить.

Входят Голешник и Горлица. Все повернули головы к ним.

Прийма. Поймали?

Горлица (хмуро). Поймали.

Твердохлеб. Чужой?

Голешник. Нет, свой.

Василина. Грицько?

Горлица. Грицько.

Прийма. Отпустили? Не допросили?

Голешник. Он не уйдет.

Омелько. Ой, уйдет. Не знаете вы его!

Горлица. На этот раз не уйдет.

Бабка Галя. Они ж его убили! Видите, и руки в крови!

Горлица. Мы не убивали. Это Марийкина кровь.

Прийма. Нечего сказать, граждане. Значит, нет у нас суда? Самосуд у нас?!

Голешник. Мы, Одарка…

Прийма. Я вам не Одарка! В трибунал!

Василина (утирает слезы). Спасибо, тебе, Иван, и тебе, Иван… Ежели собака взбесится — ее убивают… Чтобы людей не искусала… Вот и вы так… Спасибо от матери…

Горлица. Тетка Василина, ей-богу, мы не убивали. Правда, злость нас разбирала…

Прийма. Хватит! Хоть ложью себя не пятнайте!

Голешник. Семен Петрович, хотите верьте, хотите нет…

Твердохлеб. Марийка что-то говорит, тише…

Марийка. Бабушка Василина… Я вам свадьбу испортила… Пойте…

Василина. Дитятко мое… Как же петь…

Марийка. Пойте… Я буду жить… Христя померла, а я буду жить… Бабушка Василина, про зайчика… Это ничего, что слезы… Я их утру… (Отирает глаза.)

Василина. Зайчику, зайчику, мій братіку! Не ходи, не ходи по тородчику… (Утирает слёзы.) Не могу.

Марийка. Ох как жжет. Пить хочется… Торопилась домой…

Твердохлеб. Кто тебя ранил, Марийка?

Марийка. Ранил?.. Ага, ранил… Говорит, я цветок сорву, дочка… Наклонился к кусту… Я глаза закрыла и отвернулась… Тогда меня что-то сюда… Ой! Как огнем ударило… Разве он отец? Пришла в себя — лежу… Боярышник цветет… Солнце…

Омелько. Вы нам не сказали, Семен Петрович, что Христя померла!

Твердохлеб. Её убил Грицько. Заплакала перед смертью, поцеловала Марийку. "Передай, Марийка, всем — пускай! хорошо живут, пускай детей любят!"

Прийма. Чего же она раньше молчала?!

Омелько. Сердечная Христя!

Вбегает Саня.

Саня (Твердохлебу). Докия поехала за доктором. У Дома культуры все село сошлось на торжество… Как узнали, что Марийка ранена, — такое поднялось! "Где Твердохлеб, кричат, поймать злодея!" Палки взяли, вилы — и в цепь! "Облаву, кричат, облаву!"

Прийма. Я побегу туда!

Твердохлеб. Никто не уйдет от гнева народного. Обождите меня.

Марийка (раскрыла глаза). Саня…

Саня. Сейчас доктор!

Марийка. Христя о тебе вспоминала… говорит… с ней так легко жить…

Саня. Если б ты знала, какая ты глупая!.. Глупая, как, как… Я не знаю что!

Марийка. Подойдите сюда… товарищ Твердохлеб…

Твердохлеб подходит, все отворачиваются.

Семен... Тебе страшно было на границе?

Твердохлеб. Нет, Марийка.

Марийка. И мне не страшно… Сначала было страшно… А теперь нет… Теперь нет… Только ты не отходи от меня…

Твердохлеб. Не бойся… Мы все тут… Марийка (целует Семена). Вот так и вот так… Теперь мне совсем хорошо… До ста десяти лет доживу… Правда, Саня?

Саня. Не слушаю! Ничего не слушаю! Твердохлеб. Проживешь, Марийка. Непременно проживешь!

Бабка Медунка. Проживешь, мое сердце! Нож скользнул, рана нетяжелая.

Василина (встает). Проклинаем всем народом. Именем предков и потомков! Проклинаем врагов народа! Проклинаем!

Во двор входит Грицько, позади него дед Мелхиседек.

Дед Мелхиесдек. Иди! Иди, собачья желчь!

Твердохлеб. Спасибо, дед, за государственную службу!

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Сам знаю, что государственная!

Грицько. По дороге жук-жук, по дороге черный. Погляди-ка ты, дивчино, какой я проворный. (Приплясывает.)

Прийма. Рассудка лишился?

Голешник. Теперь веришь партизанам, что мы не убили?

Горлица. Сразу ей — трибунал, нервы…

Грицько. Сорока-ворона кашу варила, деточек кормила, тому дала, этому дала, этому дала…

Голешник. Пришли к нему, а он, как скотина, пасется на траве. Ползает на четвереньках и щиплет, а?!

Горлица. Мы от него за кустами, за кустами да — ходу!

Дед Мелхиседек. А мне все одно — пасется или не ‘пасется! Высшая мера — и все тут!

Твердохлеб. Ладно, дед!

Голешник. Еще его бабушка была с придурью.

Горлица. Да, да.

Омелько. Больница покажет.

Василина. Сын, сын! Проклятое семя!

Подходят люди.

Прийма. Надо связать, а то еще на людей кинется.

Горлица. Подходи! Все, гуртом!

Твердохлеб. Отставить! Вояки!

Голешник. Чего ж ты сердишься, Семен? Еще искусает кого — все село взбесится!

Грицько. Садитесь, дорогие гости, пейте, ешьте, петух кричит к пожару, аллилуйя!

Бабка Медунка. Подойди, Гриць, сюда. Это я, бабка Медунка. Головка болит?

Грицько. Кукареку!

Бабка Коваленчиха. Испуг такой, что и не сольешь!

Твердохлеб. Вам, Григорий Чорный, надо было сдаться. Слышите? На милость народа.

Голешник. Толкуй с ним!

Саня. Максим Горький сказал: если враг не сдается — его уничтожают!

Твердохлеб. Добре, Саня!

Грицько. По дороге жук-жук, по дороге черный…

Твердохлеб (перебивает). Григорий Чорный, вы сами оттолкнули свою жизнь! А она восходила перед вами, как солнце. Наша Хрпстя — незабвенной души и светлой памяти — протянула вам руку, отдала любовь. Вы убили любовь. Вы убили Христю!

Грицько. По дороге жук-жук…

Твердохлеб. Григорий Чорный, разве вам не жалко жизни? Разве вам не жалко солнца? Не жалко, весны? Не жалко земли — пахучей, теплой, родючей?! Не жалко?!

Грицько (выдохнул). Жалко! (Тотчас же спохватился, захохотал.) Дам работу каблукам, каблукам работы дам, попадет и передам…

Твердохлеб (не слушая). Вы могли бы жить среди людей. В беленькой хатке, земля парует. Жаворонок. Любимая жена. Дети. Слышите — дети!

Грицько (не выдержав). Ну и брешешь ты, Твердохлеб! И зачем ты брешешь? Разве ты дашь мне жить? Тесно нам двоим на свете! Ненавижу! Слушайте, люди!

Омелько. Мы уже слышали!

Голешник. Гляди — вот так сумасшедший!

Грицько. Не я сумасшедший, а вы все без ума! Прощайте, люди!

Дед Мелхиседек. Что-то ты долго прощаешься, душегуб!

Грицько. Господи благослови. (Крестится, неожиданно выхватывает нож, намереваясь поднять его на себя.)

Твердохлеб (выбивает нож). Выдержки не хватило!

Грицько (падает на колени). Люди! Братцы! Мама! Землю буду есть!

Твердохлеб. А выдержки нет потому, что нет вам пути. Не знаете, куда идти, что делать, для чего жить.

Грицько. Душа горит! Люди! Мама!

Василина. Нет у меня сына.

Твердохлеб. Ведите его.

Прийма. За мной. Ведите арестованного! (Идет.)

Горлица. Есть! Узнаю девятнадцатый год.

Голешник (Грицьку). Иди, артист, Макс Линдер!

Уводят Грицька. Прийма идет впереди.

Марийка (поднимается на ноги). Бабушка Василина… Какое солнце хорошее…

Василина (бросается к ней). Дитятко мое, но упади!

Твердохлеб. Товарищи, кто просит слова?

Дед Мелхиседек. Трясца вашей груше! Мне слово! Сватаю тебе, Семен, эту куницу, красивую, белолицую. Чтоб потомство множилось. А мне уж, видать, теперь можно и помирать…

Твердохлеб. Не умеете вы, дед, помирать — вон пускай и люди скажут!

Дед Мелхиседек. Кто не умеет? Я не умею? А ну, играйте! Я вам покажу, как помирают! Глядите все! "В месяце июле выпала пороша! За то бабу дед любил, що баба хороша!" Шибче! Шибче! Жару давай! (Танцует.)

Занавес

1938