Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии

 

Предисловие

Главная награда

Завершился второй Открытый чемпионат России по литературе, организованный нашей газетой. В основу литературного конкурса был положен спортивный принцип. Этот формат оказался популярным и привлекательным для авторов. Об этом свидетельствует количество участников. В чемпионате приняло участие свыше 600 поэтов и прозаиков, пишущих на русском языке. А на русском языке пишут и говорят не только в России. В литературном конкурсе, который был построен по спортивному принципу, соревновались авторы из Украины, Беларуси, Молдовы, Латвии, Израиля, США, Германии, Австралии, Италии, Ирландии.

Кстати, стоит заметить, что у нашего чемпионата появились последователи. Так рижский поэт Евгений Орлов на тех же спортивных принципах провел уже два конкурса: «Кубок Балтии» и «Кубок мира». За эти кубки соревновались только поэты. В нашем чемпионате соревновались и поэты, и прозаики.

В результате только по 32 автора в каждой номинации пробились в основную сетку чемпионата. Перед членами жюри стояла сложная задача – из многообразия примерно равных по качеству текстов выбрать и назвать лучшие. Дополнительная трудность состояла в том, что в финальной части конкурса игра шла на выбывание.

Главная награда для любого писателя – быть прочитанным. Публикации в сборнике «Великолепная десятка»-2 такую возможность предоставляет.

 

Поэзия

 

Егор Мирный. Тайнозоркость и близогубость

победитель второго Открытого чемпионата России по литературе

Аясума

Переходы

Отмель

 

Валентина Криш. Ergo

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

«Ты видишь? Девочка. Слеплена из ребра»

Ergo

Женщина

«Тянуться к солнцу рыжей головой» (каштановое настроенческое)

Та, которая

«Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф» (под молитву колес)

 

Антон Краснощеков. Годичный цикл

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

1. Осень. Ноябрьские художества

2. Зима. Свидание с мёртвым Поэтом

3. Лето. Напоминание о неизбежной осени

 

Тим Скоренко. Три стихотворения

Финалист второго Открытого чемпионата по литературе

Снайпер

Всё дело не в снайпере: это его работа, он просто считает погрешность и дарит свет, прицел, запах пота, и выстрел – восьмая нота, и нет ничего романтичного в этом, нет. Ни капли романтики в складках небритой кожи, в измученном взгляде – страшнее всех параной, он так – на винтовку, на спуск, на прицел похожий – чудовищно сер, что сливается со стеной. Поправка на ветер, в виду горизонта – тучи, движение пальца, родная, давай, лети, он чует людей, как по подиуму, идущих, и смотрит на них в длиннофокусный объектив. Ребёнок ли, женщина, это не так уж важно, холодные пальцы, холодная голова, бумажный солдат не виновен, что он бумажный, хорват же виновен, к примеру, что он хорват. Все лягут в могилу, всех скосит одна перчатка, по полю пройдётся прицельный железный серп, бредущие вниз постепенно уйдут из чата: серб тоже виновен, постольку поскольку серб.

Мы вместе на крыше. Мой палец дрожит на кнопке. Я весь на пределе, поскольку ловлю момент, когда же он выстрелит, жмётся в бутылке пробка, он – главный на крыше, я – просто дивертисмент. Снимаю глаза, чуть прищуренные, так надо, снимаю движение взгляда, изгиб плеча, ты здесь, в объективе, небритый хозяин ада, сейчас заменяющий главного палача. Ты Бог мой, мишень, ты мой хоспис, моя отрава, моё хладнокровие, снайпер, готово сдать, а я всё снимаю твоё – эксклюзивно – право прощать и наказывать, путать и расплетать. Ты в фокусе, снайпер, ты – фокусник под прицелом – с прицелом в руках, с перекрестием на зрачке, в момент фотоснимка ты перестаёшь быть телом, карающий идол на крошечном пятачке. Лишь десять секунд ты их гонишь, как мячик в лунку, по пыльной дороге в колёсных стальных гробах; модели твои – точно лица с полотен Мунка, не знают о том, кем решается их судьба.

А он говорит мне с улыбкой, снимай, фотограф, я знаю твой стиль, я журналы твои листал, я тоже умею быть умным, красивым, добрым, таким же, как все, без вживлённого в глаз креста. Но помнишь, вчера на пригорке, вон там снимал ты каких-то вояк, поедающих сыр с ножа? Я палец на кнопке держал полминуты с малым.

Но я милосердней тебя. И я не нажал.

Памяти Олега Янковского

Конура

Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома, всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо, вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот. Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской речка. А потом обрушилась война.

Серые мужчины в кителях, лица, точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги, над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой пялились в окно.

Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза, только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом был, признаюсь, я. У меня была своя семья – мама, папа, младшая сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца – убили наповал. Выросла сестрёнка – хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль – хоть сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.

Только ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты. Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке – такую же в живот. В церкви – одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.

 

Надежда Деглин. Ветер в голове

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

В твоей рубашке

Несвобода

Потеряшка

 

Александр Ланин (Thorix). Сказки

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Тень

Взрыв

 

Красная Шапочка

 

Евгения Костюкова. Любовь

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Семья

Собачье

Анна

 

Клавдия Смирягина. Из приснившегося

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Перевал

Про деда

Про кота

 

Саша Резина. Там высоко

Финалист второго Открытого второго чемпионата России по литературе

« Опять, разбужена стихом, встаю… »

опять, разбужена стихом, встаю: ноль шесть– ноль три…с печалью (первым петухом), сигналящей внутри…а дальше кофе с коньяком, с туманом горький лес…опять разбужена стихом! и запахом чудес…и скажет стих: "полёт мой пей, и будешь ты не эльф, не мошка и не воробей, а многокрылый лев". и горький лес мне подсластит не солнечный коньяк, а рифма «кит» и «полетит», «рассвет-дурак» и «мрак». кровь-с молоком и смерть-с водой из долгой подземли. о ком мой стих, о ком мой злой? позли еще, позли! ведь злость как кофе в коньяке не даст мне опьянеть. и ложки кость в моей руке обглодана до «нет» – до «нет» обглодан ранний стих… я сплю почти опять, душа так-так, часы тик-тик: любовь, ноль семь-ноль пять. «Это такое глупое ноу-хау»

это такое глупое ноу-хау:

окна сдвигают брови, а я – застыла.

в мыслях моих копается доктор хаос,

ветром стальным рассверливая затылок.

в парк прилетит, заблокирует мой «аккаунт»

между двумя березами в мокрой гуще…

культи дубов лечит лето то мхом то градом.

зИмы во льду хоронят живых лягушек.

глупое ноу-хау: грущу, не каюсь,

звезды роняю в воду промерзшим уткам.

космос – моя больница. мой доктор – хаос.

ночь прислоняется к нам своим лунным ухом:

бьется ли птица в березовом подреберье?…

тьма-ингалятор – от проблесков задыхаюсь…

я обещаю поправиться и не бредить

верой в рассвет и в себя.

только в хаос…

Там высоко

так неужели расставшись, мы канем?…

дождь и в москве и в аду —

время стучит каблуками о камни,

напоминая: иду.

так неужели сей фатум лелеять? —

свет во дворе и в раю,

как в домино, наши лавочки склеил

там, высоко, на краю…

Улица Горя, Потери Аллея,

смерть на земле и под ней,

время за смертью бежит, что-то блея

про «не гоните коней».

так неужели еще надо четче

волку сказать «отступись»?

красные: шапка, кровь, небо и щечки…

рано тебе, отвернись…

так неужели опять когти в клавишах:

марш похоронный в раю —

осень, пустые и мокрые лавочки

там, высоко, на краю…

 

Инна Олейник. А пока

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

А пока

Джеку-обожателю жизни

Джимми

 

Гуппи. Ничья

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Недовылет

Чужая

Здравствуй…

 

Влад Васюхин. Рождественский репортаж

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Рождественский репортаж

24 декабря 2012

«Я проходил заросшим садом…»

20 августа 2012

Разговор в семействе Винздоров

24 августа 2012

Монолог официанта кафе «Флориан»

15 августа 2012

«Толстуха маялась в метро…»

9 июля 2012

 

Геннадий Антонов. …стихи без морали…

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

…предзимье. регги…

…стихи без морали…

«Случалось многим выть сильней белуги…»

…сослагательная хотелка…

…а снегом март обманывает зиму…

…предутренность…

 

«Ну а пока что, забыв себя же…»

 

Ирина Гольцова. Единицы речи

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

«Душа моя невнятная…»

На концерте Ю. Кима

Невесомо

 

Игорь Козин. Философское

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Баллада

«Вот и окончен бой»

Бог

«Две строчки срифмовал – ай, молодец!»

Сага

«Череп небесного свода…»

 

Александр Линде. Где опускается ночь

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Где опускается ночь

12.07–13.07.2012 г.

«Закрыться четвергом от грозного вчера»

11.01.2013 г.

«Горят костров нордические свитки»

«Простое отражается в себя…»

«День сумраком хищным заколот…»

8.03.2012 г.

 

Наталья Малинина (Смирнова). «Бабочка. Нежность. Жизнь…»

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

«Бабочка. Нежность. Жизнь…»

Страх глубины

Шарф

Больше никогда в георгинной роще

Бабочка. Нежность. Жизнь…

 

Татьяна Кузнецова. Ровесники

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

«Давай за братство в тесном мире…»

«Ты отбился от своей стаи…»

«Накапать лекарство на сахар…»

 

Вероника Сенькина. Виден берег, мужайся…

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Что дальше, Дава…

Послезавтра…

Виден берег, мужайся…

 

Игорь Джерри Курас. Москва

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Москва

1

2

3

«Это время потом назовут довоенным…»

«Так давно, будто где-то до нашей эры…»

 

Татьяна Китаева. Следующий…

Администратор второго Открытого чемпионата России по литературе

Следующий…

«Жить надо дальше…»

Жить надо дальше… времени, данного мне тобой. Только часы посеяла… И не в ладах с головой. Сердце то млеет сладко, то сериально скачет. Плачет девочка Таня… Был ведь любимым мячик.

Мячик потом найдется… Утром. Оно мудренее. Кажется, это счастье – раз от раза больнее.

Жить надо дальше времени, чтобы творить удачу…

Плачет девочка Таня. Плачет – а был ли мячик?

«Маяте твоей места нет»

Маяте твоей места нет. Имя только. Гори, горе. Клин не вышибет кол осиновый.

Вуаля. Воля!

Круг замкнется, не по тебе колокольчик придверный вздрогнет.

Помнишь, ты ведь ждала уже?

Помни.

Или память тебе не впрок? Иль тепло тебе, красна девица, караулить свою любовь? Ну, а мир себе дальше вертится, жизнь идет, скоро новый год – и не сетуй на то, что горько. Это слово надо кричать.

Ты не вой только.

«Следующий шаг»

Следующий шаг. Что ты сделаешь? Пожелаешь всем счастья? Свечку подержишь за упокой души своей? Вы не единое целое – просто части. А по частям тебе намного больней.

Частности все это, ерунда, глупый лепет, бабьи притворки и выдумки, заполошность. Ты никогда не станешь Мисс Осторожность. Он никогда не полюбит любовный скрежет,

как и любой другой. Ведь тебе не мило? Мало ли миль нарезалось – а толку, пане? Ты никогда не будешь любить не любимых – и от твоей любви он твоим не станет.

Следующий вдох. Дыши. И не смей замерзнуть. Он не обманывал и не творил надежды. Он не срывал с тебя в страсти твои одежды, крестик ладонь не носила – в очередь к грезам.

Следующий миг – и ты смотришь уже с истеринкой. Как же несладко привыкнуть только лишь к мысли… Он – нетвоянетвоянетвоя Америка!!! Даже если в душе его мишка гризли.

Следующий.

 

Проза

 

Валерий Бочков. Игра в снежки

Победитель второго Открытого чемпионата России по литературе

Игра в снежки Сразу после полудня повалил такой снег, что Краснохолмский мост исчез прямо на глазах, а Устьинский едва угадывался на две трети, утонув дальним концом в белом мареве. Со стороны Таганки противоположного берега не стало видно, и неширокая река превратилась в таинственное море: сразу за гранитным парапетом темнела стылая, подёрнутая дымкой вода, дальше она светлела, а ещё дальше просто уходила в никуда. Машины по набережной едва ползли, на ходу обрастая снежными горбами. Колёса, шурша, месили снег – казалось, что где-то рядом перешептывается целая армия. Город притих, постепенно утратил углы, став рыхлым и мягким. Цвета сперва поблекли, после пропали вовсе, превратившись в разные оттенки белого. Хотя, если пристально смотреть прямо вверх, то на небе можно различить розоватый отсвет. Так сказал Марек, ловя языком снежинки. Он стоял, запрокинув голову, широко раскрыв рот и высунув язык. Мотя дурашливо хихикнул, пихнув приятеля локтём в бок. Он хватал снежинки влёт, как барбос, и никакого там розового отсвета наверху не различал. Шестой урок отменили, и приятели плелись вниз по Радищевской привычно толкаясь, лениво зубоскаля и подначивая друг друга. Марека на самом деле звали Славик Крыжановский, это был интеллигентный мальчик, высокий и бледный, с голубой жилкой на виске, в чёрном шарфе, дважды закрученном вокруг шеи и дублёной куртке из рыжей овчины. Саня Мотанкин, в кургузом драповом пальто и плешивой кроличьей ушанке, чернявый и остроглазый, запросто мог сойти за цыгана. Его, разумеется, дразнили и просто Мотей, и Тётей-Мотей, но у него было и другое, обидное прозвище, от которого он моментально зверел и дрался в кровь даже со старшеклассниками. Прозвище это было Гитлер. Классе в четвёртом Мотанкин посадил кляксу под нос и Катька Сокова воскликнула: «Ой, Мотя-то наш – вылитый Гитлер!“ Мотанкин, которому Катька тогда очень нравилась, сдуру вскочил и заорал «Зиг хайль!“ Через год Катьку папа-дипломат увёз в Венгрию, а неприятная кличка осталась.Дойдя до угла телефонной станции, приятели остановились у серой трансформаторной будки с черепом и надписью «Не влезай – убьёт!“ Здесь их пути расходились. Марек сворачивал направо, он обитал в левом крыле высотки, в квартире с дубовым паркетом и подлинником Айвазовского в массивной музейной раме. Квартиру эту дали бабке Крыжановского – Зое Станиславовне. В юные годы она устанавливала Власть Советов где-то на Западной Украине и её лично знал полководец Ворошилов. Фотография и именная сабля подтверждали этот факт. Этажом выше жила певица Зыкина, к ней по утрам ходил баянист, тщедушный аккуратный человек с футляром, похожим на детский гроб. Когда они репетировали, баяна слышно не было вовсе, зато зыкинский голос звучал будь здоров – Марек запросто мог разобрать слова. Путь же Мотанкина от трансформаторной будки вёл вниз, прямо к набережной. Он ютился в общежитии Устьинской фабрики, где его мать, круглолицая, румяная тётка, трудилась (по ироничному совпадению) мотальщицей. Мотанкин-отец отбывал срок за вооружённый грабёж. На свадебной фотографии в деревенской раме с приклееной мишурой Санин батя выглядел настоящим жиганом. Свет в комнату почти не попадал, два окна выходили на тротуар и фонарный столб, к которому была приделана жёлтая жестянка автобусной остановки восьмого маршрута. Окна располагались так низко, что были вечно заляпаны брызгами от проходящих мимо машин. Этажом выше жила семья мастера Хвощёва, там никто не пел, но когда Хвощёвы собачились, Мотя тоже без труда мог разобрать каждое слово.– Ладно. Бывай, Марчелло, – Мотя снял варежку и с мужской обстоятельностью пожал руку. – Контрольная завтра.– Мне хана, – уныло отозвался Марек, он слепил снежок и теперь, рассеянно озирался, выбирая цель.– Может, сдерём, – без особой надежды сказал Мотя, загребая рыхлый снег в ладонь. – Вон, Кутя в тебя по уши, ты ей только свистни, даст без вопросов.– Даст… – Марек размахнулся, бросил и промазал. Он метил в дорожный знак на обочине, но комок, едва долетев до столба, спикировал в снег, беззвучно утонув в неприметной лунке.– Мне банан никак нельзя, – мрачно произнёс Мотя. – Мамашу в декабре Чума вызывала, сказала, будут из школы гнать, если что.– Да ладно… – успокоил приятеля Марек. – Меня тоже тыщу раз грозили гнать.Марек не знал, догадывался ли Мотанкин, что его из школы в любом случае отчислят. Если не в этом году, так в следующем. Если не за успеваемость, то за поведение. Что сам факт пребывания Моти в специальной школе с углублённым изучением ряда предметов на иностранном языке являлся полной несуразицей. Мотанкин зло сплюнул, слепил снежок, резко замахнулся. Снежок со смачным хрустом угодил прямо в центр знака. Это был «кирпич“ на нём уже наросла белая шапка и знак напоминал красномордого казака в папахе набекрень.– Фига! – Мотя сам изумился. – Ты видал?– Лихо… – завистливо пробормотал Марек. До знака было никак не меньше двадцати метров. Подумав, добавил с притворным безразличием:– Случайность.Мотя зыркнул исподлобья, снова сплюнул – плевался он знатно, почти с той же лихостью и шиком, что Алик, атаман местной таганской шпаны.– Случайность? А помазать слабо? «Паркер“ ставишь?Марек писал настоящим «паркером“ с толстым стержнем, с прищепкой в виде стальной стрелы и клеймом «Made in USA“ Отступать было поздно.– Лады! «Паркер“ против твоей финки!– Фи-ига себе! Вшивая ручка против настоящего оружия! Клинок из специальной стали, и до сердца достаёт!– Сдрейфил!– Я?!Мотя приходил в ярость моментально, лицо у него тут же бледнело, а глаза из серых становились ярко-голубыми.– Ну не я же, – Марек достал из внутреннего кармана «паркер“ и пощёлкал кнопкой перед Мотиной физиономией. Финка, явно тюремного изготовления, была единственным сокровищем Мотанкина, он заботился о ней, как о живой: лелеял, аккуратно точил до бритвенной остроты, полировал наборную ручку куском замши, даже сам смастерил чехол, тайком отрезав край от солдатского одеяла, под которым спал. Лишиться финки казалось немыслимым. Однако, потеря лица тоже была неприемлема. Мотя, закусив губу, достал финку и бережно опустил на притоптанный снег:– «Паркер“ на бочку!Марек, ухмыляясь, положил ручку рядом.Мотанкин, бледный и спокойный, слепил комок и, почти не целясь, с силой метнул. Знак звякнул консервной банкой, шапка снега беззвучно слетела в сугроб.– Бляха-муха! – выругался Марек, а Мотя заорал и, хлопнув в ладоши, радостно сгрёб трофеи.– Учись, Марчелло, пока я жив!Настроение у Марека испортилось вконец. И не ручки ему было жаль, чёрт с ним, с «паркером“ – батя новый привезёт. Мерзко было оттого, что какой-то Мотанкин, хмырь из общаги, ханурик, Гитлер поганый, обставил его. Обчистил по полной программе. Обчпокал, как ребёнка.– Слышь, Мотя, – Мареку стоило огромных сил, чтоб не влепить по счастливой физиономии Мотанкина. – А слабо на всё помазать?Мотя не понял. Продолжая улыбаться и щёлкать «паркером“ он простодушно спросил:– Это как – на всё?– Ну, вот, ты ставишь «паркер“ и финку…Мотя, чуя подвох, насторожился:– А ты?– А я ставлю Виннету…Мотанкин перестал дышать: шанс завладеть Виннету казался просто немыслимым. Во-первых, Виннету – вождь. На нём парадный головной убор из орлиных перьев, в руку можно вставить томагавк, нож или кольт. Во-вторых, у Виннету белый конь, с которого снимается сбруя и седло, к седлу крепится лассо и кобура с винчестером. В третьих…– Слабо? – Марек, усмехаясь, скинул с плеча спортивную сумку. Взвизгнула молния, и на снег опустился Виннету на белом коне.Искушение оказалось непреодолимым. Мотя покраснел, он снял шапку и, скомкав, сунул в карман пальто. Потом, что-то бормоча, положил под ноги пластмассовому вождю нож и «паркер“ Выпрямился. Хрипло буркнул, не глядя на Марека: – Не слабо.Снежок пролетел совсем рядом. Марек, не спеша расстегнул сумку, присел на корточки, стал сдувать снежинки с индейца и, ласково улыбаясь, поправлять сбрую и амуницию. Тихо беседуя с вождём, он не обращал на Мотю ни малейшего внимания. Тот, крепко сжав кулаки, мрачно наблюдал за счастливчиком. Потом, словно решившись, Мотя позвал:– Крыжановский!Марек, будто удивившись, что Мотя ещё тут, спросил:– Чего тебе?– Давай ещё раз.– У тебя нет нифига, – снисходительно усмехнувшись, проговорил Марек.– Я палец ставлю. Мизинец.Марек растерялся:– Это как?– Ну как на зоне. Если продую – отрежу палец.Марек недоверчиво хмыкнул, познания о тюремной жизни он почерпнул, по большей части, из «Графа Монте-Кристо“ Но в целом затея показалась ему любопытной, и он вернул конника на место. Рядом с финкой и «паркером“ Мотанкин насупился, потемнел лицом и действительно стал похож на Гитлера. Он скинул пальто в сугроб, зачерпнул рукой снег. Не сводя глаз с цели, он слепил снежок, замер на миг и с силой метнул.Снежок пролетел на полметра выше знака.Снег продолжал сыпать. Мотанкин понуро опустил руки, снежинки в его тёмных волосах волосах не таяли и Мареку казалось, что Мотя седеет на глазах.– Мотя… – Мотанкин молчал.– Слышь, Мотя, – осипшим, не своим голосом позвал Марек. – Я тебя прощаю. – Тот будто не слышал, потом повернулся:– Прощаешь? Ты что ж думаешь, Мотанкин – гнида? Мотанкин – грязь? – с пугающим спокойствием проговорил он, глядя Мареку в глаза. – Что только, вы, чистенькие, масть держать можете? – При этом «вы“ он злобно кивнул в сторону высотки, островерхий силуэт которой едва проступал сквозь снежную пелену, будто мираж заколдованного замка.Снег падал и падал. Марек видел, как губы у Моти побелели и затряслись, он видел, как Мотя наклонился, поднял финку и отбросил чехол в снег. Видел, как приятель оттопырил мизинец и приблизил лезвие к основанию пальца, словно собирался откромсать сучок. Мареку стало жутко, он повернулся и побежал в сторону высотки. Ноги вязли в снегу, он поскользнулся и упал. Вскочил и помчался снова. Тут за спиной раздался вопль, пронзительный, словно забивали какое-то животное. Марек оглядываться не стал, а побежал ещё быстрее.Палец Моте пришили. Под конец восьмого класса его всё-таки выперли из школы, а ещё через семь с половиной лет Мотанкина зарезали в пересыльной тюрьме под Владимиром.Снег начал валить прямо с утра. Станислав Крыжановский пребывал в прекрасном настроении, он возвращался из «Плазы“ где ему удалось наконец уломать Ван-Холлена и подписать контракт. Развалясь на заднем сиденье «линкольна“ он дымил сигарой и глядел, как за окном мельтешат мохнатые снежинки. Прямо на глазах островерхая громадина небоскрёба Крайслера, сначала потускнела, став плоской, как декорация, а после почти исчезла. Розоватый силуэт башни со шпилем напомнил Станиславу высотку на Котельнической, где он вырос. Крыжановскому стукнуло сорок пять, к этому времени он уже не сомневался, что Господь приберёг для него специальный план и наделил невероятной интуицией. Именно чутьё подсказало Станиславу немедленно вернуться из Бельгии в Москву: он безошибочно уловил ветер перемен и из начинающего дипломата удачно трансформировался в олигарха средней руки. Именно интуиция помогла принять решение за два года до конца века перевести все деньги в Америку и выхлопотать вид на жительство. Тогда над ним подшучивали и называли перестраховщиком. Обосновался он в Вестчестере, купив почти настоящую усадьбу с колоннами и тенистым прудом. Зачем-то завёл лошадей с конюхом, хотя верхом ездить остерегался. Зато вполне сносно научился играть в гольф. Занимался он, по его словам, торговлей со странами бывшего Союза, говоря о своём бизнесе, он делал руками неопределённые жесты, словно оглаживал что-то круглое, вроде надувного пляжного мяча. Адрес его офиса – Нью-Йорк, Бродвей, Эмпайер Стейт Билдинг, производил на соотечественников чарующее действие. На самом деле это была тесная контора из двух комнат без окон, в которой Станислав не появлялся, устраивая деловые встречи в «Распутине“ или «Самоваре“ у Барышникова. Наиболее достойных клиентов выгуливал в Лас-Вегасе, арендуя самолёт и пентхаус в «Белладжио“ Фамилию Крыжановский здесь выговорить никто не мог: местным дельцам он представлялся как Кей-Джи, на его визитке вместо имени были выбиты золотом всего две буквы «K J“ Его революционной бабке подобная вивисекция славной фамилии явно бы не понравилась, но Зоя Станиславовна уже семнадцать лет как перебралась в Новодевичий колумбарий и из-за подобных пустяков не расстраивалась.Уже выросли сугробы, провода превратились в ватные шнуры, деревья побелели и обрели строгую величавость. Застряли на Сорок Второй. Сидеть в пробке было глупо, настроение начало портиться. Станислав стукнул перстнем в перегородку (такой перстень он подметил у английского лорда, с которым играл в гольф в Майами, Крыжановский тоже носил его на мизинце, а на чёрном камне выгравировал золотом свой вензель – KJ). Шофёр опустил стекло.– Аммар, что там по радио?– Мидтаун стоит, затор до Сто Десятой.– А по набережной, в смысле, по Ривер-Сайд?– Те же дела, сэр.Станислав хмыкнул, поёрзал.– Ладно, я пешком… Проветрюсь. Завтра, как обычно.– Окей, сэр. Не простудитесь.– И ты не кашляй. Бывай!Хлопнув дверью, Станислав, ловко лавируя между машин, добрался до тротуара. Улица и площадь были забиты, уже никто не сигналил, снег неумолимо падал и падал, шапки росли, автомобили теряли форму и цвет, превращаясь в сугробы. Стало тихо и площадь со статуей грустного Колумба в центре напоминала заснеженное кладбище. Станислав свернул в Центральный парк. Туфлям, купленным во Флоренции, очевидно, пришёл конец, Станислав засмеялся, махнул рукой и смело зашагал по целине, оступаясь и проваливаясь. Выпросив за доллар у конопатого пацана с лицом двоечника, картонку, он, в стае визжащих детей, скатился с ледяной горы. Кто-то вполне ощутимо засадил ему по рёбрам, но Крыжановский, хохоча до слёз, съехал ещё и ещё раз. Собачники вывели своих питомцев, те, ошалев от снегопада, носились и гавкали, валялись в снегу, визжа от счастья и суча задними ногами. Станислав собак недолюбливал и относился к ним с недоверием и брезгливостью. Слюнявые морды, после которых надо мыть руки, прыжки, вонючая шерсть – что в этом хорошего? Крыжановский подозревал, что собаки догадываются о его чувствах и платят той же монетой. На главной аллее к нему подлетел коренастый крепыш-ротвейлер и ни с того, ни с сего облаял его. Станислав отпрыгнул и крикнул хозяйке – краснолицей толстухе:– На поводке надо! Я сейчас в полицию позвоню, и вас, и вашего фашистского кобеля арестуют! И усыпят!Тётка испугалась, взмолилась, тут же пристёгивая карабин к ошейнику и шлёпая концом поводка по лоснящемуся крупу пса.Станислав ещё немного покуражился, даже угрожающе вынул мобильник, а после, заскучав, повернулся и, насвистывая, пошёл к западному выходу. Снег начал редеть и сразу посветлело. В этой части парка росли старые липы, со стволом в два обхвата и такие высоченные, что даже не верилось, что липы могут вымахать до такой высоты. Девчушка лет тринадцати, худая и голенастая, в мохнатой русской шапке с ушами, завязанными на подбородке, неуклюже замахивалась, пыталась попасть снежком в ствол липы. За ней внимательно наблюдал доберман, провожая очередной неточный бросок поворотом узкой шучьей головы. Он послушно скучал, сидя у ног хозяйки. Станислав, проходя мимо, быстро слепил снежок и точно всадил его прямо в середину ствола. Девчонка и пёс одновременно повернули головы. Станислав засмеялся:– Учитесь, пока я жив!Девчонка захлопала в ладоши и крикнула:– А ещё?Станислав подошёл. У девчонки были румяные щёки, сопливый нос и большие, тёмные глаза.«А может я зря тогда на Куте не женился?“ – неожиданно подумал Крыжановский, – «Теперь вроде и бабы – высший сорт, а желания ноль… Видать, момент упустил. Да, всё хорошо в своё время».Он слепил снежок. Девчонка внимательно наблюдала за его руками, словно пыталась запомнить все нюансы. Доберман тоже не сводил с него пристальных глаз. Он привстал, натянул поводок и негромко заворчал. Хозяйка цыкнула и пёс, насупясь, замолчал, продолжая исподлобья следить за Станиславом.Тот, чуть рисуясь, прицелился, после картинно замахнулся и влепил снежок рядом с первым.– Су-упер! – восторженно протянула девчонка.– Тут главное уверенность, – тоном доброго ментора заявил Станислав. – Представь, что ты уже попала в цель. Ещё до того, как метнула снежок.– Это как?– Ну вот, смотри, – Станислав зачерпнул пригоршню снега. – Ты ещё когда лепишь…Доберман заворчал и вдруг звонко гавкнул. Станислав вздрогнул, девчонка по-взрослому прикрикнула на пса:– Тубо, Ади! Тубо!Станислав, косясь на собаку, продолжил:– И вот, когда снаряд уже готов… – он сделал шаг, одновременно плавно разворачивая корпус и медленно занося руку назад, – Мы концентрируем всю нашу волю на…В этот момент собака одним прыжком сбила Станислава с ног, тот упал навзничь, забарахтался, пытаясь оттолкнуть зубастую морду от себя. Пёс рычал, рвал в клочья шарф, подбираясь к горлу. Девчонка сперва опешила, потом стала бегать вокруг, пытаясь поймать конец поводка:– Фу! Адольф, фу! – истерично кричала она, видя, как на снегу появляются яркие брызги. – Фу!Полиция приехала быстро, минут через пять, чёрный сержант без лишних слов ухватил добермана за ошейник и тут же у липы пристрелил. Крыжановского, с грехом пополам через заносы, по тротуарам и сугробам доставили в ближайщий госпиталь на Амстердам-Авеню. Он потерял много крови, ему наложили семь швов на шею и грудь, удалось спасти кисть и пришить большой палец. Мизинец же с перстнем найти так и не смогли: то ли его сожрала чёртова псина, то ли в суете нечаянно затоптали в снег. Кстати, по данным статистов, тот снегопад в Нью-Йорке оказался рекордным за последние сто лет.

 

Джон Маверик. Можно я вырасту деревом?

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Можно я вырасту деревом? Перед визитом к советнику я полночи проплакала, а под утро мне приснился наш маленький, золотобровый и хрупкий, словно фарфоровый пастушок. Он смешно топал в голубых пинетках вокруг стола и звал меня мамой. Мне было жутко и радостно, и даже уши закладывало, как при подъеме в гору, а проснулась – в горле ком. Хотела рассказать Джефу, но передумала. Все равно не поймет.Зато советнику все живописала в красках: и мое фиаско в центре репродукции, и маленького, который каждую ночь снится, и очередь на усыновление, которого пока дождешься – поседеешь. Советник равнодушно кивал и в тетрадку все записывал, а потом взглянул на меня поверх очков, совсем как Джеф, когда сердится, и спросил:

– Фрау Хоффман, а не желаете ли завести «собачку»? По-моему, неплохая альтернатива…

– Что? – опешила я. – «Собачку»? Я ребенка хочу, сына или дочку, настоящего ребенка, человеческого. А вы мне кого предлагаете? Что за тварь такую?

– Ну, – советник поднял палец, как указку, сразу сделавшись похожим на школьного учителя, который вот-вот изречет что-то разумное и вечное, – собственно, «собачки» – не люди. Но они очень восприимчивы, я бы сказал, это самые восприимчивые существа на планете. Из одной и той же особи можно воспитать кого угодно: ласкового домашнего зверька, ну, хомячка, к примеру, или попугайчика, сторожевого пса, цирковую лошадь или человека. Понимаю, странно звучит, но попробуйте – сами убедитесь. Они все схватывают на лету.

А чем черт не шутит, подумала я. Попробовать, что ли, эту… «собачку»? Что я теряю, в конце-то концов? А не получится, отдам обратно в питомник, пусть другие воспитывают.

Джеф, как ни удивительно, обрадовался:

– Давно пора завести малыша. А то у нас как-то мертво.

Мертво… Каково, а? Крутишься день деньской, изучаешь всякий фэн-шуй, подбираешь обои под цвет ковра и кактусы под цвет занавесок – и вот она, благодарность.

– Как в оранжерее, – сказал. – Сплошные искусственные ландшафты.

Мы немного поспорили, и в тот же вечер отправились в питомник, выбирать «собачку». Мрачная косоугольная коробка из железобетона и черного бронированного стекла, втиснутая между студенческим общежитием и маленькой частной школой, изнутри оказалась чем-то средним между зоопарком и тюрьмой для душевно нездоровых преступников. На дне крошечных загончиков-камер мутный, как спитой чай, мрак, копошился, бурлил и повизгивал. В нем что-то жило, но что именно – не разглядеть за густой завесой из шепота, лая, желтых дымчатых бликов, запахов и вздохов. Лишь в коридоре теплились под потолком голые лампочки, о которые стукались на лету сытые майские жуки.

– Если они разумны, – пробормотал Джеф, – то как можно держать их в таких условиях?

Шагавшая впереди воспитательница передернула костлявыми плечами:

– Неужели разумен кусок пластилина? Вот, держите, – и отворив одну из клеток, выволокла из темноты в освещенный коридор нечто хмурое и лохматое, тепло-палевое, как с детства любимый плюшевый мишка. Оно оскалилось из-под спутанной челки и тоненько, прозрачно завыло.

Я невольно отпрянула, а Джеф спросил:

– Это кто, мальчик или девочка?

– А вам кого нужно? – осклабилась воспитательница.

Вопрос оказался не так то прост. Рано утром, пока волосатое и хмурое сопело в постели, разметавшись по моей цветастой подушке и доверчиво подперев щеку языком, будто сосало во сне леденец, мы устроили маленький семейный совет. Джеф утверждал, что мальчишки неприхотливее, с ними и в поход легче пойти, и на рыбалку в ночь, и смастерить что-нибудь, скворечник или табуретку. Зато девочки ласковее, – возражала я, – и послушнее. Им проще привить традиционные семейные ценности.

В конце концов, «собачкину» судьбу решило великолепное роскошно-голубое платье с широким поясом и огромным белым бантом, которое я заприметила накануне в витрине супермаркета. Под стать платью мы подобрали ей лакированные башмачки, кроватку под воздушно-розовым балдахином и скромное имя Полли.

Джеф на радостях накупил целый ящик детского питания, но я настояла, чтобы «собачку» кормили со стола. Кто ее знает, сколько ей лет, но пусть будет побольше, хотя бы пять или шесть. С малышами такая возня!

И вот мы зажили втроем – мы с Джефом бок о бок непонятно с кем или с чем. Посмотришь – в чулках, в оборочках, в кофточке с отложным воротничком – девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол усадить – может накарябать печатными буквами свое имя. Или над книжкой замрет, пальцем обслюнявив страницы, а заоконное лето тонким карандашом нарисует ей веснушки да отмоет лицо до румяной белизны. А через пять минут отвернешься, а она уже носится на четвереньках по дому, скользит, как солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз – нетерпеливая, яркая.

Перед нашим крыльцом топорщится ежиком осота небольшая полянка, обрамленная кустами, за которыми – чуть подальше – ажурной синевой клубится городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся заячьи семейки – непуганные, уютные, точно выставленные в пасхальной витрине игрушки.

Выглянув как-то раз в окно – рассвет уже золотил деревянные ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль – я увидела, как Полли скачет вместе с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и ее русые косички свернулись в длинные бархатные уши.

– Джеф! – завопила я испуганно.

Он выскочил из дома в одних трусах – хорошо соседи еще спали – сгреб прыгучее создание в охапку, а оно, вернее, она – Полли, спряталась у него на груди, сжавшись в тугой комок, и по-кошачьи заурчала. В нашем дворе все время околачиваются бездомные кошки…

Я стояла босиком на холодном утреннем полу, злая и растерянная, а Джеф улыбался и почесывал за мягкими заячьими ушками, которые не торопились превращаться обратно в косички.

– Ну что ты, котенок, смотри, как маму напугала, – повторял он, взглядом умоляя меня не сердиться.

– Моя муза, – говорил Джеф, смеясь. – Ты – моя маленькая муза, – и, взмахнув кистью, оживлял на холсте дичайшую какофонию изогнутых линий, кривых мазков, нелепых контуров и цветовых пятен. Как получилось, что мелкий чиновник с зарплатой гастарбайтера ни с того ни с сего возомнил себя Ван Гогом, – удивлялась я.

– Я с детства мечтал рисовать, – объяснял Джеф. – Но все руки не доходили. А сейчас решил, что пора. На самом деле для того, чтобы чему-то научиться, нужно немного смелости – только и всего. – улыбался он. – А уж с такой помощницей, как наша дочка…

«Дочка», – кривилась я. Быстро же вы спелись.

Иногда мне кажется, что Джеф сам в детстве был «собачкой», оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи – мужчина, муж, а внутри – одному Богу ведомо что. На поверхности – блик, игривое серебрение, а под ней – омут неведомой глубины. Потому, должно быть, и детей у нас нет, что как невозможно смешать масло с водой, так не скрестить homo sapiens с неумелой под него подделкой.

Страшное подозрение, однажды зародившись, горькой таблеткой перекатывалось на языке, и хотелось выплюнуть – ему в лицо – но я сдерживалась. До тех пор пока не застала обоих в старом гараже, выпачканных с головы до ног краской, припорошенных известкой и кирпичной крошкой. Брюки, платье забрызганы – не отстираешь, руки по локоть в радуге, на прислоненном к стене холсте – сырые отпечатки маленьких ладошек.

– Мы с Полли экспериментировали, – пояснил Джеф, извиняясь, – играли с цветом.

Он поймал мой взгляд и поежился, передернул плечами.

– Плевать на тебя, – закричала я. – Кого ты думаешь вырастить из этого… из этой, – я не находила слов. – Свинью? Мартышку? Я из сил выбиваюсь, пытаясь сделать это существо человеком, хотя мы оба знает, что оно не человек. Облагородить, научить. А ты…

Я многое ему тогда высказала – он смотрел презрительно, сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету обронила из губ, произнесла то самое, запретное. Джеф побледнел, отшатнувшись, как лепесток флюгера, о который с силой ударился ветер, потом покраснел. Молча вернулся в дом – я следовала за ним по пятам виноватой тенью, не зная, укорять ли дальше, просить ли прощения – сдернул с антресолей чемодан и принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми движениями и размышляла о том, какой непоправимой бывает правда и что самую дикую и чудовищную клевету можно простить и пережить, а три простых слова истины – почему-то не получается.

Джеф вытряхивал из шкафа трусы, майки, рубашки, как будто душу выворачивал наизнанку и скармливал ее черной пасти чемодана. Захлопнул крышку и, так и не взглянув в мою сторону, торопливо вышел.

Я сидела на кровати, обложенная тишиной, точно стекловатой, слушая, как сочится вода из всех кранов сразу, и как шуршат тараканы за батареей, и как беспокойно, сонно, ворочается в часах кукушка, боясь пропустить свой выход. Когда спохватилась, увидела, что Полли нигде нет. Наверное, Джеф забрал с собой, подумала я, но все-таки медленно пошла по комнатам, выкликая ее имя.

Девочка стояла в гараже на высокой табуретке, закрыв глаза и раскинув руки. Неподвижно – хотя табуретка была колченогой – не шатаясь и как будто не дыша.

– Мама, можно я вырасту деревом? – просипела, не открывая глаз.

На растопыренных пальцах уже начали разворачиваться клейкие, нежно-зеленые листочки.

– Ну, конечно, нет, – я обняла девочку и осторожно сняла ее с табуретки. Листья опали. – Глупая. Все будет хорошо. И папа вернется, – говорила веря себе и не веря. – Он ведь любит нас с тобой.

Полли прижалась ко мне, тихо всхлипывая, обвила мою шею руками, и смола на ее щеках превратилась в человеческие слезы.

 

Юрий Дихтяр. Сирота Федот

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Сирота Федот Когда Матрёна Гаврилинчиха отдала Богу душу, домовой Федот, живший за печкой, решил не задерживаться в хате. Делать там всё равно уже нечего. Никто уже не вселится в эту перекошенную глинобитную халупу, крытую прелой соломой. Похорон ждать он тоже не собирался – поп придёт с кадилом, икон понавешают, свечи церковные жечь начнут: какому домовому такое понравится.Жаль было хозяйку, с которой душа в душу столько лет прожили, а перед тем с отцом её, а ещё раньше с дедом. Матрёна завсегда уваживала – то пирожок оставит на столе, то сала кусочек, то молока в стакане, а Федот за это в долгу не оставался – мог и двор подмести, и хоря от курей прогнать, и паутину в углу смахнуть. Да и всякую нечисть приблудную в дом не пускал. А теперь почувствовал себя совсем сиротой. Дом тоже умер вместе с хозяйкой. Дождавшись, когда сядет солнце, поклонился лежащей на полу покойнице и вышел во двор. Потрепал по холке старого пса Букета, который тоже почуяв неладное, тихонько подвывал на взошедшую луну, оглядел в последний раз своё небогатое хозяйство и подался прочь.Дойдя до края села, решил попрощаться с приятелем своим, домовиком Стёпкой, что у Макарченков хозяйничает, взобрался на крышу их дома и позвал в печную трубу.– Кого это там носит? – недовольно отозвался Стёпка.– Это я, Федот, проститься пришёл.– Далеко собрался? – показалась из трубы бородатая голова.– Померла моя Матрёна. Не знаю теперь, что делать. Пойду, куда глаза глядят, может, где пристроюсь.– Да, брат, скоро все мы пойдём по миру. В селе осталось пять калек. Мой тоже на ладан дышит. А знаешь, что? Свояк мой, Трофимка, в город подался. Там, говорят, домов настроили, а нашего брата по пальцам перечесть можно. Найди его, может, пособит советом, подскажет, что и как. А там и я, глядишь, заявлюсь.– Ну, пошёл я, пока роса не села.– Давай, не унывай. Скатертью дорожка, сосед.Федот спрыгнул вниз, и побрёл по нескошенной ещё ниве.Если бы кто знающий, умыв глаза соком обоянь-травы, посмотрел, что это колышет колосья ячменные, то увидел бы бредущего старика с давно нечёсаной бородой, в стареньком армяке, лаптях и овчинной шапке. Но так как знающих сейчас и не сыщешь, то выглядело это, словно ветерок пробежал по полю.Проходя мимо заросшего пруда, Федот перекинулся парой слов с водяником, примостившимся на перекошенной сиже. Тот пожаловался, что камыш совсем одолел, рыбы почти не осталось, русалки все растаяли и унёс их предрассветный ветер с лугов, а новых утопленниц вовек не дождёшься, потому, что купаться сюда никто не ходит. Домовой задерживаться не стал, а то, того и гляди, хозяин пруда схватит за ноги и утащит к себе на илистое дно, чтобы не было ему скучно одному.До города Федот дошёл только к рассвету. День – не лучшее время для нежити, поэтому он забрался под мохнатые лапы ели и проспал до самого заката, улыбаясь во сне воспоминаниям о покинутом доме.

Город даже ночью горел огнями, и люди, вместо того, чтобы лечь вместе с солнышком, слонялись без дела под жёлтым светом фонарей. Дома, огромные, с бесчисленным количеством окон, и на дома похожи не были. И шумело всё. Не было той ночной глухой деревенской тишины, когда слышно даже малейшее шевеление воздуха. Федот позаглядывал в окна: другие домовые не попадались, можно было смело селиться, облюбовать местечко в тёплом углу. Только вот неуютные были дома – слишком много света и звуков. У Матрёны всегда было тихо. Домовик любил сидеть за печкой и слушать, как шуршит юбкой и шлёпает босыми ногами по земляному полу хозяйка, как звенит посуда и трещат дрова, вдыхать запахи борща и пирогов. Ворчание Букета в будке, писк цыплят в закутке и шорох мышей в клуне были неотъемлемой частью уюта. Здесь же и говорили громко, и музыка звучала странная, и пахло в домах неаппетитно.Домовик присел на скамейку и загрустил, сожалея о своём путешествии. Уж лучше, наверное, было бы нырнуть в омут к водяному – всё к дому ближе. А где Трофима искать? Как тут можно найти кого-нибудь?– Что, дядько, опечалился? – раздался за спиной голос. – Заплутал, что ли?На спинку скамейки запрыгнул большой рыжий кот, сел, обвернувшись хвостом.– Ты ещё кто такой?– А я вас знаю. Вы у Матрёны жили. Не узнаёте меня?– Не припомню.Кот спрыгнул на землю, три раза кувыркнулся через голову, и перед Федотом предстал мужичок, невысокого роста, рыжий, с лицом, усеянным веснушками. Присел рядом.– Ну, что, теперь вспомнили?– Вот, бесья душа, – воскликнул Федот, – Васька – окрутник! То-то я смотрю, пропал ты с села. Думал, собаки загрызли уже.– Да, сейчас! Я сам кого хочешь, загрызу. Ушёл я с села. Что мне там, мышей ловить? А тут хорошо – живу в доме, сплю целый день на диване, кормят меня от пуза, за ушком чешут, блох травят. А ночью я уже сам по себе гуляю. В человека почти не оборачиваюсь. Котом оно как-то легче жить.– Эх, измельчала нечесть, – вздохнул домовик. – Раньше, помню, ты всё чаще в волка окручивался, скотину рвал, да девиц душил, что дотемна загуляются возле леса. А сейчас вона как – кот, говоришь.– А мне что? Я хозяев приучил, что ем только мясо, да чтоб ещё с кровью. А вы какими судьбами тут?– Да вот, остался я сиротой. Ищу теперь, где пристроиться, но только мне всё не по душе. Мне бы Трофимку найти, может, он что подскажет. Не знаешь, случаем, где его найти?– Как не знать? Сюда много наших перебралось. Даже ведьма Аниська, и та сюда съехала. Теперь к ней очереди, кабинет свой открыла – народный целитель и гадалка по совместительству. А к Трофиму свожу вас, здесь недалеко.Васька снова кувыркнулся три раза и обратился котом. Пошагал важно, подняв трубой хвост и оглядываясь, не отстаёт ли Федот.

Сергея Ивановича разбудил звонок в дверь. Часы показывали час ночи. Кого это там нелёгкая принесла. Сергей Иванович пошёл в коридор, спросонья тычась то в шкаф, то в дверной косяк. Посмотрел в глазок – никого. Наверное, молодёжь балуется, а может, приснилось. «Кто там?» – спросил на всякий случай. Никто не отозвался. Он вернулся в спальню, лёг, обнял спящую жену и тут же провалился в сон. – Кого там черти носят? – недовольно спросил Трофим.– Свои, – раздался из-за двери незнакомый голос.– Я сейчас этим своим так наваляю, чтоб забыли сюда дорогу навеки. Пошёл прочь.– Трофим, это Федот с Тихояровки.– Не знаю никого. Вас только пусти, потом не выгонишь. Иди, откуда пришёл. Федот – обормот.– Мне Стёпка, свояк твой, обещал, что ты поможешь. Говорил, что ты здесь освоился.– Стёпка, говоришь. Ну, раз Стёпка, то заходи. Только смотри, это мой дом. Двоим тут хозяйничать нечего.Федот прошёл сквозь дверь, попал в узкие длинные сени. Всё было чисто, и одежда нигде не висела. Только стены, двери, и зеркало. Ни тебе вёдер, лопат, граблей. Ни галош, ни фуфаек на гвоздях, вбитых в стену. И пахло странно – вроде цветами, но не живыми, не настоящими. Трофим был коротко стрижен, без бороды и одет в мягкий полосатый халат.– Давай, в кухню проходи.Трофим показал на одну из дверей.Они зашли в небольшую комнату, совсем не похожую на те, что были у Матрёны. Чистая, с белыми стенами, с мебелью необычной. Ни тебе печи, ни тазов, ни кочерги с ухватом. И посуды не видно никакой. В углу гудел большой белый шкаф.– Садись, – Трофим подвинул табурет, сел сам на другой.– Что ты, Федот, сразу не сказал, что это ты. А то я думаю, что за Федот? Сколько лет не виделись. Какими судьбами?– Да Матрёна моя окочурилась, вот я и решил пойти себе домик присмотреть.– А меня сюда вместе с дедом Микитой привезли. Как стал он плох, так его дети в город забрали. Ну и я в машину запрыгнул, вот и приехал. Всё ж лучше со своими, чем бродяжничать потом. Микита недолго протянул, и помер месяца через три с непривычки к городу. А я задержался. Куда мне идти? Вот и живу тут.– Ну, и как тебе?– Да привык уже, но всё равно, тянет меня обратно. Только говорят, что и хата уже сгорела.– Сгорела, точно, прошлым летом.– Эх, тоска. Есть хочешь?– Не отказался бы.Трофим деловито стал накрывать на стол. Не открывая дверцу в белом гудящем шкафу, прямо запуская руку сквозь стенку, стал доставать оттуда банки, тарелки и кастрюльки.– Никто мне ничего не оставляет на столе, потому что не верят в меня, – ворчал он, – вот, и приходится самому хозяйничать. Во, тут и бутылка есть. Отметим встречу? Так, что здесь у нас? Тефтельки, селёдочка, салатик мой любимый, огурчики маринованные. Хлеб не забыть… Хлеб тут жуткий, то ли дело деревенский, из печи. Помнишь?– Помню, помню. Совсем недавно ел.– Ну, за встречу.Домовые на самом деле едят не так, как люди. Оставишь ему пирог на столе, утром пирог и останется, но домовик сытый, за печкой пузо потирает. Люди знающие говорят, что то, что домовику оставил, есть нельзя, ни самому, ни скотине давать. Заболеть не заболеешь, но и пользы уже никакой не будет. Еда, извлечённая из холодильника, как и водка, так в холодильнике и осталась, но в то же время, и стол накрыт. Смысл таких парадоксов людям не понять, а для домовых это настолько очевидно, что они даже не задумываются, как оно так происходит.Выпили, захрустели огурцами. Трофим малость пожаловался на городскую жизнь, мол, трудно тут домовым. Работы никакой, разве что пыль стереть да цветы полить. А так хозяйства никакого. Одно радует – жильцы весь день на работе, занимайся чем хочешь – телевизор смотри, спи сколько влезет в мягких креслах, ешь чего хочешь. Только скучно, и не верят в него. Он уже и напоминал о себе – то одеяло ночью стащит со спящих, то крупу рассыплет на пол, то чашки переставит в другом порядке. А они как будто и не замечают. Пожмут плечами и всё. А без веры в неё любая нечисть начинает таять, бледнеть, сохнуть, и поговаривают, может совсем исчезнуть.– Это уж точно, – подтвердил Федот, – слыхал я о таких случаях. Вон, лешие совсем перевелись. Леса теперь без присмотра, да и кикимор почти не осталось, а русалки и вовсе вывелись.– А помнишь, как мы русалок гоняли по лугам? Как они визжали, и в рассыпную в реку. А меня бесята болотные однажды чуть не утянули. Еле отбился.– А леший охотников стращал. Пантелея кривого совсем удушил за то, что медвежонка пристрелил. Давно это было. Ох, давно. А сейчас нас и не боятся совсем.– Знаешь, как нас называют теперь? Барабашки! Придумают же такое. Знаешь, брат, я вот чувствую, что и со мной что-то неладное творится. Как-то неуютно мне порой, то кашель одолеет, то голова закружится, то ломает всего. Совсем без работы я засиделся.– Я Василия-оборотня встретил. Тот вроде не жалуется.– Все мы не жалуемся. Видал его на днях. Шерсть плешью пошла, зуб выпал, и глаза мутные. Скоро, брат, все мы останемся только в сказках, которые никто и не читает уже. Дети хрень всякую по телевизору смотрят про придуманных героев, да про нечисть нерусскую. А своих не помнят и не уважают. И не боятся совсем.– Не боятся, говоришь? – Федот после третьей рюмки совсем отошёл от тоски, а разговоры о незавидной участи нежити ввели его в состояние протеста. – А как ты посмотришь, если мы их напугаем? А?– Да ну их.– Я без твоего разрешения в доме хозяйничать не могу. А то бы показал им, кто главный в доме.Изрядно посоловевший Трофим злорадно улыбнулся.– Давай, делай, что хочешь. А то и впрямь я сам в себя скоро верить перестану. Помню, раньше, если хозяин чем не угодит, так я его так ночью придушу, что на следующий день он у меня как шёлковый ходил.Федот взял чашку с полки и швырнул в стену. Осколки звонко посыпались на пол.– Ой, что это там? – послышалось из спальни. – Серёж, сходи, посмотри.Почти сразу появился Сергей Иванович, потирая сонные глаза. Увидел на полу разбитую чашку. Долго крутил головой, пытаясь высчитать траекторию полёта, откуда и почему упала посуда.Сидевшие за столом домовые с интересом наблюдали за озадаченным жильцом.– Ну, что там? – в дверном проёме показалась жена.– Да вот, чашка упала.– Странно. Ладно, пойдём спать. Завтра уберём.– Жанна, подожди, откуда она упала?– Какая разница. Мне вставать рано. Идём.– Говорю я тебе, что-то завелось у нас.– Ага, завелось, прекрати, Серёжа, неужели ты веришь в эту чепуху? – Жанна повернулась, чтобы уйти и тут ей в спину полетела тефтеля, неожиданно появившаяся над пустым столом.Тефтеля оставила на ночной рубашке сочное томатное пятно и плюхнулась на пол. Затем прямо в голову полетел кусок селёдки, и повис, зацепившись за локон.– Ты что, дурак? – оглянулась жена.– Это не я, – пробормотал побледневший от страха муж. И когда зависшая на мгновенье над столом, неизвестно откуда взявшаяся рюмка, полетела в стену, он закричал и оттолкнув жену, выбежал из кухни. Супруга недоумённо смотрела на кухонный стол. Вторая тефтеля попала ей прямо в лицо. Жанна завизжала и побежала, не переставая кричать, вслед за мужем.Федот, смеялся, схватившись за живот, а Трофим даже не улыбнулся, сидел, уставившись в дверной проём.– Ой, умора! – хохотал Федот. – Видал, как чухнули. А ты говоришь, не боятся! Будут теперь знать!– Хреново, – сказал Трофим. – Завтра попа приведут. Будут квартиру святить.– А тебе-то что? Попы нынче такие, что самих святить надо.– Да не в том дело… Хотя, знаешь, немного полегчало, но всё равно, не поверили они в меня. Во что угодно поверили, но не в меня. Назовут умными словами, как их…полтергецы, или как они там говорят. Я по телевизору видел.Трофим взял на подоконнике какую-то чёрную штуковину и нажал на ней кнопку.Висевший на стене ящик внезапно засветился и заговорил. Трофим добавил громкость.В глубине квартиры снова завизжала Жанна. Было слышно, как они наспех одеваются, и через пару минут хлопнула входная дверь.– Ушли, – вздохнул Трофим. – А ну их, совсем. Не любил я их никогда. Деда любил, а этих… Где ты взялся на мою голову. Всё внутри перевернул. А может, спас ты меня. Так и завял бы я в этих хоромах. Давай, на посошок. И пойдём.– Куда пойдём?– Какая разница. Найдём что-нибудь. Есть ещё нормальные дома, со своим двором, с собакой в будке и огородом.Они выпили и, не закусив, вышли на улицу. Сергей Иванович и Жанна, перепуганные до полусмерти, закутанные в пледы, смотрели, задрав головы, на свои окна.Домовые прошли мимо. Федот хотел отвесить пару пентюхов, но Трофим сдержал его.– Ну, их, недостойны они.Если бы кто знающий, протёр глаза соком обоянь-травы, то увидел бы двоих подвыпивших старичков, которые, обнявшись, брели по пустынной ночной улице. И услышал бы, как поют они хмельными голосами древнюю песню, наполненную неведомыми смертным печалями.Но нет больше знающих, и язык песни давно забыт.

 

Ольга Донец. Зеленый помпон

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Зеленый помпон – Катька, хватит сидеть дома! Мы там снежный город строим! Ух! – в комнату врывается растрепанная Белка.На ней круглая зеленая шапка с большим помпоном, свернутым набок, а вдоль лица торчат рыжие кудряшки. Из рукавов свешиваются растянутые резинки со штопанными рукавицами на концах. Рукавицы покрыты налипшими льдинками. Я смотрю на льдинки, жду – когда они растают и закапают дождиком на паркет.– Ну Кать! – сестра подскакивает ко мне и разворачивает в кресле. – Давай, помогу одеться, и пойдем! Там весь двор строит, так весело!Я вздрагиваю от ее поспешности. Мы родились в один день, двойняшки, но совсем разные.

Белка – миниатюрная копия нашей мамы. Мама тоже шебутная, рыжая, круглощекая. Она шумно разговаривает, со всеми дружит и всегда в заботах – даже когда отдыхает. Я на них совершенно не похожа. Я – маленькая серая тень, худая, заторможенная, хмурая. Я не умею веселиться и никогда не смеюсь. У меня редкие и тусклые тёмные волосы, а любимое занятие – рисовать в одиночестве черно-белые дома. Мама говорит, что я в нашего отца. Он тоже был тихий и странный, ни с кем не общался, а потом, всё так же тихо и странно, исчез из нашей жизни. Мама даже плохо помнит – когда и почему. Я зову его Папа-призрак.

Я отрываюсь от мыслей и замечаю, что Белка, кряхтя, натягивает на меня красные рейтузы с начесом. Колючие, жаркие и ненавистные. Я одергиваю ногу. – Белка, не хочу гулять. Отпусти.– Катька, сегодня воскресенье, надо дышать воздухом. Завтра в садик, там духота и микробы, – скороговоркой произносит Белка, неутомимо продолжая наряжать меня в рейтузы.Я понимаю, что мне все-таки придется гулять, и сдаюсь. Белка сильнее и умнее меня. Нам по шесть с половиной лет. Она уже умеет быстро одеваться и знает таблицу умножения, до «семью девять». Я же до сих пор читаю по слогам, а процесс завязывания шнурков доводит меня до полуобморочного состояния – пальцы не способны на такие сложности. Впрочем, предусмотрительная мама покупает мне обувь без шнурков.Поэтому во двор Белка выходит в красивых скрипучих кожаных ботинках на меху, а я – в валенках, которые мне к тому же еще и велики.

Белка тут же кидается в самый снег, к копошащимся ребятам, я остаюсь в сторонке. Жмурюсь, переминаюсь с ноги на ногу и смотрю вдаль, на дорогу. Оттуда должна вернуться из магазина мама. Она заберет нас обедать, и мне не надо будет больше дышать воздухом. Я притворюсь, что простудилась, мама напоит меня горячим чаем с лимоном и никуда не пустит.

От мороза, солнца и воздуха кружится голова, перед глазами начинают пестрить черные точки. В такие минуты я чувствую приятное пощипывание в носу и легкость во всем теле. Это значит – через мгновение я брякнусь в обморок. Белка говорит, что когда я так падаю, меня начинает сильно трясти, и ей от этого очень страшно. Мама говорит, что это у меня болезнь эпилепсия, как у бабушки по Папе-призраку. Я же, в общем-то, ничего против приступов не имею: перед падением приятно, после падения за мной все ухаживают.

Тут из роя черных точек появляется круглый нос Белки, и она выдергивает меня за руку, прямо из самого начала предчувствия обморока. – Катька, мы там на два штаба разделились. Мальчишки – в свой, девчонки – в свой. Я посчитала, нам одной девчонки в команду не хватает. Как раз тебя.– Почему меня? – я с опаской поглядываю на пеструю ватагу детворы. Губы сводит судорогой. – Я не хочу в команду. Я маму жду.

– Перестань! – Белка тащит меня на площадку. – Тебе ничего не надо делать. Назначим писарем, и сиди себе. – Писарем? – я безуспешно пытаюсь тормозить. – Но я не умею писать!– Да понарошку же!– А можно я буду рисовальщиком?Белка даже приостанавливается от моей неожиданной инициативы.– А что ты хочешь рисовать?– Ну не знаю… Просто, если даже понарошку, мне будет лучше рисовать, а не писать.

Я восседаю на ледяной глыбе. Вокруг девочки катают снежные шары и возводят из них стену. Руководит Белка. Ее зеленый помпон совсем уже слез с шапки и болтается на нитке. Я слежу за ним и жду, когда тот оторвется. С другой стороны площадки свою стену строят мальчишки. У них более шумно и нет никакого порядка. Мальчишки дерутся, играют в снежки. Я думаю о том, что Белка могла бы руководить всеми сразу, ее шустрости хватит на десять снежных городов.

В стороне, между площадкой и пустырем – огромная лужа. Как объясняла мама, подземные трубы лопнули от мороза, горячая вода вышла наружу и теперь не застывает. Лужа огорожена маленьким заборчиком и табличкой «о-пас-но».

Я нахожу палочку и принимаюсь рисовать на снегу домик. Крышу, трубу, заборчик влево и тропинку вправо. Когда я начинаю вырисовывать дымок над трубой, слышу крики. Девочки по главе с Белкой бегут в сторону лужи, где уже столпились мальчишки. Я слезаю со своего рабочего места и пытаюсь разглядеть – что там происходит. Но видно только гудящую толпу детей. Подтянув заиндевевшие рейтузы, я иду туда.

Когда я подхожу совсем близко, слышу плеск воды и смех толпы. Я замечаю трясущийся на нитке зеленый помпон. Подхожу к Белке. Она заходится в смехе и тычет пальцем в сторону лужи: – Ой, я не могу, Рома Пахомов решил капитаном стать! Катька, я сейчас умру от смеха!

Рома Пахомов – это мальчик из нашего подъезда, тихий и странный. Он уже учится в школе, в первом классе. Его мама всегда рассказывает, что он по всем предметам успевает лучше всех. Рома Пахомов носит настоящий школьный ранец и очки в красивой черной оправе, отчего кажется мне очень – очень умным. Он вообще мне нравится, потому что таким, только постарше, я представляю Папу-призрака. Папа тоже очень умный и, наверняка, носит большие красивые очки. Только у него вместо школьного ранца – взрослый портфель. А еще Рома Пахомов иногда со мной здоровается. Тихо, странно и вежливо.

– Каким капитаном? – я дергаю Белку за рукав. – Да ты только посмотри! – Белка выдергивает меня из дальних рядов, я вылетаю вперед и вижу лужу. А в ней – Рому. Он не кричит, не плачет, только беспомощно хватает морозный холод губами и тщетно пытается зацепиться окоченевшими пальцами за берег. Я застываю в ужасе. Со всех сторон слышится хохот, он сливается в единый, страшный и враждебный гул.Я оборачиваюсь к сестре и кричу, пытаясь переорать кошмар:– Он же тонет!!!– Ага! – веселится Белка. – В луже!

Мороз, солнце и страх сжимают мою голову плотным кольцом, я задыхаюсь, черные точки постепенно начинают застилать глаза. Я скидываю валенки и бросаюсь в воду. За спиной слышится испуганный визг Белки.

Горячая вода, которая на морозе кажется ледяной, уже обдает всю меня, и я, почти уже в обмороке, нащупываю ранец и со всех сил тяну в сторону берега. Рома Пахомов тяжело дышит, наваливается на меня, мы почти уходим под воду. Я делаю рывок – сама не зная куда, – и понимаю, что мы вылезли из лужи. А вокруг гробовая тишина. Воздух окончательно сгущается, и последнее, что я вижу, – как зеленый помпон растворяется в темноте.

Когда я прихожу в себя, передо мной – взволнованное лицо мамы. Она мочит в ванночке со спиртом кусок марли и собирается делать мне компресс на горло. Я пытаюсь что-то сказать, но голоса нет. Мама говорит – что у меня ангина и воспаление легких, и что врачи меня еле откачали.

– Я больше не пущу тебя гулять, Катерина, – говорит она, оборачивая мое горло марлей. – Даже с Белкой. Она же не нянька твоя, чтобы постоянно следить. Вы обе – взрослые девочки. Будешь сидеть до лета дома. – она всхлипывает. – Наказание ты мое.

Тело болит. Я не могу подняться. Мне надо знать – что случилось дальше с Ромой Пахомовым, после того как я потеряла сознание. Я протягиваю руку к столу, беру лист и фломастер, рисую овальную лужу, а в ней – тонущего человечка. Я показываю рисунок маме и вопросительно смотрю на нее. Мама глядит на бумагу, хмурится, потом наклоняется ко мне и убирает потную прядь волос с моего лба. – Ну вот скажи, почему ты под ноги никогда не смотришь, несчастная моя девочка?Она прикрывает глаза рукой:– Папа ваш такой же был. Ходит все, молчит. А потом как… Ай. Никогда себя не жалел – так бы и тащила его на себе, к вам в довесок.Мама встает:– Одно утешение – Белка. Ты, когда она из садика придет, хоть поблагодари ее. Спасла тебя, дурочку, из воды вытащила, тоже простыла вся. И Рому Пахомова спасла. Про нее даже вон – в газете написали, она всё там корреспонденту рассказала, как дело было. Придет – грамоту тебе покажет, почетную.

Как же так? Почему? Рому спасла я, я! Как же так?!… Мама выходит из комнаты, а я смотрю в потолок, и почему-то не могу ни о чем думать. Я просто жду – когда придет Белка. Мне надо узнать – что случилось с Ромой Пахомовым. Просто узнать… Только это… Больше ничего, нет.

Дверь открывается, на пороге стоит Белка. Она смотрит мне в глаза, как будто хочет в них увидеть ответ на вопрос: я ведь правильно поступила? – Горло болит? – спрашивает тихо она и на цыпочках приближается ко мне. Такой я вижу ее впервые. Даже рыжие кудряшки не торчат вдоль лица, а тревожно нависают.Я киваю и трогаю рукой компресс.Белка садится на край постели и берет мою руку в свою.– Я очень за тебя испугалась. И сейчас боюсь. Когда ты бросилась в воду – я не знала что делать. Я всегда знаю – что мне делать, а тут – как будто с ума сошла. Только когда вы из лужи вылезли, и тебя стало трясти… – у Белки краснеет носик. – Я тогда всем приказала молчать, и сама дотащила вас до дома. Ты представляешь? Мне никто не помог… Я больше даже не здороваюсь ни с кем. Дураки… А Рому его мама сразу в горячую ванную отправила. Он поболел два дня – и ходит в школу уже. Заходил к нам, конфеты тебе принес.Она достает из тумбочки кулек с «Мишками на Севере».– А потом эти, из газеты пришли. Стали спрашивать… Я же не могла сказать, что ты прыгнула в воду специально. Мама бы сошла с ума… Она тебя так любит… Больше чем меня, понимаешь?

Она поднимает на меня глаза, и я вижу, что она очень хочет, чтобы я ей поверила. И я верю. Я улыбаюсь и беру кулек с конфетами. И даже засовываю одну в рот. Газета – это чепуха. Белке все равно намного сложнее, чем мне. Она не знает, что беспомощный человек в воде – это не смешно, а страшно. И что, когда страшно, надо прыгать не думая, куда угодно, иначе черные точки не пустят тебя, и ты ничего не успеешь сделать. Никогда не успеешь. И сколько ей придется пережить, чтобы понять это. А я… я уже это знаю, чувствую, потому что живу в своей беспомощности, которая никогда не кончится, и подмоги ждать неоткуда. А еще Белка не знает, что тогда, в луже, я спасала Папу-призрака. Она на него не похожа и не видит его там, где вижу я. Зато она спасла маму, которую я спасти не смогу никогда. Мама не верит в то, что я сумею прыгнуть. Да и пускай. Мы с Белкой правильно распределили свои роли.

Я беру лист, рисую рыжую девочку в зеленом берете, с которого на одной ниточке свисает большой помпон. Показываю рисунок Белке. – А помпон я потеряла тогда, у лужи. – говорит она. – Да и пускай, правда?Компресс начинает действовать, я откашливаюсь и хриплю:– Да и пускай. Он мне никогда и не нравился.Белка начинает улыбаться и валится на кровать.Мы возимся, смеемся, и я до вечера слушаю всякие забавные истории, которые она умеет рассказывать лучше всех на свете.

 

Светлана Корзун. Какофония

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Какофония Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок… похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!Ах да! На небе видна неровная белёсая полоска. Кусочек неба для любимого – это же такая мелочь?!– Ты только посмотри, что я тебе принесла!Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.– Угу. Красивый!Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:– Красивый. Как и ты.Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.– Я хотел тебе сказать… хотел… ещё давно…Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и… вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.– Это для нас обоих, – спасает девчушка незадачливого ухажёра.Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут на плечи: себе… ему… себе… ему…Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.– Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!И она завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:– На счастье!Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и… наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.– Ты чего?От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.– Я? Я… Мама всегда так делает…Ветер, взявшийся невесть откуда, вновь с силой дёргает концы шарфа… но узел на голубом лоскуте оттого завязывается ещё сильнее.

Их глаза встречаются и… неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы… сталкиваются лбами. Испуганные – не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный – они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов – единственных свидетелей неловкого поцелуя. Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.

Грузно наваливаются сумерки. Уже не видна белёсая полоска в стальной выси. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга. – А хочешь – я тебе спою?Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.– Красиво. Тебе надо идти в певицы.– Нет. Я буду композитором. Знаешь почему? Я напишу для тебя волшебную музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это сочинила! Как она его любит! И её наверняка тоже очень любят». Любят? Эй… не молчи! Ведь любят?– Любят… Очень…

Шарф уже не голубой – он цвета ночного неба. Впереди их ночь.Первая.Последняя.

– От этой какофонии можно сойти с ума! – новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. – Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселят к чёртовой матери вместе с раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка! Это… И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.– Вот! – ткнула пальцем в дверь соседка-прокурорша. – И сегодня дождались! Начинается!Звуки старого инструмента тем временем становились всё громче и… невыносимее.

Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась: улыбалась портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем без любимого мире; но, судя по тому, как нежно она смотрела на след от портрета, помнили… видели каждую чёрточку мальчишеского лица. Звуки, заполнившие лестничную площадку стали резче.– Вызывайте милицию! – скомандовала соседка в газовой косынке и, подняв сжатые кулаки, принялась барабанить в дверь музыкантши. – Откройте! Милиция…– Какая милиция? – переспросила дородная женщина с кастрюлей в руках.– Та, которая скоро приедет! – огрызнулась зачинщица. – Откройте! Вам говорят! Откройте! Милиция!Подагра изуродовала пальцы; музыкантша давно уже не попадала в нужные клавиши. То, что пианино расстроено, тоже беспокоило исключительно соседей: слух щадил одинокую старушку и дарил ей волшебный обман – иллюзию совершенства гармоний, рождённых её фантазией, иллюзию лёгкости пассажей, выскальзывающих из-под её пальцев… Иллюзию счастья.И лишь когда уставшие клавиши под истёртой деревянной крышкой погружались в сон, память возвращала несчастную одинокую женщину в мир – в мир, где под стопкой пожелтевших треугольников, хранящих слова любви и бережно перевязанных алой ленточкой, на дне комода лежал ещё один, написанный чужой рукой.И она вновь и вновь – ночью и днём, в будни и в праздники – будила стёртые до заноз клавиши, чтобы вернуться в тот довоенный вечер, когда еще был жив любимый – тот, для которого она всю жизнь пишет самую светлую и самую прекрасную музыку.

 

Наталья Уланова. Ларя Благинская. Зима

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Ларя Благинская. Зима 1941 год. Зима. Декабрь. Ленинград Воет метель. Тикают ходики. Обстрела пока не было. Голова, как в тумане, мысли путаются, нестерпимо хочется есть. Нестерпимо… Ноги в больших валенках стылые, чужие. Ларя, тихо перебирая шаги, подходит к глухому черному окну и представляет, что видит за ним заснеженную улицу, брошенный троллейбус, дорогу, по которой он раньше ходил. Дорога теперь запружена закутанными людьми с ведрами и санками. Но не ради этого Ларя там встала. Она стоит у ледяного окна, потому что сквозь забитую фанерой раму, плотную штору видит художника…

Художника на самом деле Ларя видела только раз, давно, в конце ноября. Он стоял перед мольбертом на противоположной стороне улицы и рисовал. Ларя попросила маму подойти к нему. Мама согласилась. Тогда они обе застыли у него за спиной, смотрели, не могли оторвать глаз… Ларе сделалось тепло, хорошо, покойно. Художник стоял в снегу, смотрел на ледяной мир, а рисовал лето. Летний город, летнюю улицу, зеленые деревья и ослепительное солнце. От ярко желтого Ларя зажмурилась, заулыбалась. Улыбка вышла тугой, некрасивой, но внутри что-то шевельнулось, оправилось и больше не хотело засыпать. Это начало уходить безразличие.

…Вновь обстрел. Ларя глянула на потолок, стену, у которой стоит пианино, отметила новые паутинки трещин. Уши заложены, трудно глотать. Мамы нет. Ворочается в подушках бабушка, стонет в неспокойном сне.

На сегодня о художнике придется забыть. Ларя ложится к бабушке под бочок. Они обнимаются и проваливаются в бездонный сон. С Ларей бабушка спит спокойней. Они проспят так, ни разу не проснувшись, до прихода мамы.

Мама будит их долго, упорно. Просыпаться трудно. Но мама не только пришла сама, она принесла им жизнь. Хлебушек. И потому, Ларя еще минуточку полежит и встанет. Честное слово.

У них есть чурки для самовара. Много чурок. Скоро будет горячий чай. Мама сядет за стол, возьмет доску, большой нож и примется делить пайки поровну. Свой большой, и их с бабушкой – крошечные. На сегодня. На утро. На день. Вечером она принесет снова.

Потом, когда всё поделено, бабушка подзывает Ларю и просит забрать у неё два брусочка. Говорит, ей не положено, не желает объедать детей. Ларя подходит, взять хочет, но чувствует спиной уничтожающий взгляд.

– Мама, ну, пожалуйста, давайте прекратим это раз и навсегда. Я от своего ей дам. – Мама всхлипывает горлом.

Бабушка плачет тихо. Ларя не плачет совсем. Ей стыдно, но она бы взяла. Растущий организм, так говорит мама. Ларя с мамой соглашается.

Эти разговоры, бурные и тихие слезы, – повторяются изо дня в день. Поначалу они ничего не меняют. Пока не приходит понимание, что вспышки отнимают много силы. Мама теперь, таясь от бабушки, урезает от себя всё больше и больше и, как Ларя, перестает плакать… Но Ларе всё равно мало. Она не умеет справиться в этом с собой. Ларя приносит кукол, жмется к маме и просит хотя бы две крошечки для Глаши и Тошки. 1942 год. Зима. Первое февраля. Ленинград Когда-то давным-давно, совсем в другой жизни, в другом мире и среди других людей младший дядька Лари, дядька Гера, учил её как легче прожить долгие зимние месяцы. Он загнул ей три пальчика и попросил представить, что это белые коняшки. Первого коня в упряжке звали Декабрь. Пальчик нужен большой. Для Января понадобился любопытный пальчик – указательный, а вот самому короткому зимнему месяцу смешной дядька выбрал длинный палец – средний. Коняшку назвали Февраль.

– Почему ты меня так смешишь? – растирая утомленные хохотом щеки, спрашивала Ларя. – Глупыш мой, я не смешу. Самый короткий месяц, он и есть самый длинный на самом деле. Знаешь почему? Нет? Да потому что ждешь весну, и никак не дождешься. Дни идут тягучие, бесконечные. Человек устал от стужи, хмурого неба, тяжелой одежды, ему хочется солнышка, травки зеленой, ледохода в Неве… Знаешь, ведь первым мартовским днём, пусть ничего вроде не поменялось, но коняшка последний уже отвалился, и ты это знаешь. Всё, нет больше белых коней! Весна пришла! Начинается новая жизнь!

Смешного дядьку Геру Ларя тогда поняла не особенно, но сегодня, первого февраля 1942 года, она явно видела, как из упряжки вывалились два коня. Но были они вовсе не белые, а черные-черные, страшные-страшные. Такие страшные, что Ларя зажмурилась. В темноте глаз на повалившихся коней сразу же налетели люди, разодрали в клочья, и расходились в разные стороны сгорбленные, озирающиеся, что-то прижимая к себе, утаивая, оберегая ото всех. Ларя знала, люди уносят конское мясо… Не оставили даже костей. Ларя облегченно выдохнула и внимательно посмотрела на последнюю коняшку.

– Ничего, скоро ты тоже отвалишься! Тебя тоже съедят! А вот я не умру, ты понял?! – девочка сжала свой тоненький пальчик. …Скверы разрыты под окопы и укрытия, витрины магазинов, по осени заколоченные досками, заложены теперь мешками с песком. В небе страшные болотные чудища, – аэростаты.

За окном минус тридцать. В постели, где лежит Ларя, пока не встанешь, – тепло. В чем легла, в том уснула. Ларя больше не раздевается. Не раздевается даже когда «буржуйка» раскаляется докрасна. Напитывается теплом, а ей всё мало, мало…. В печку стопили пианино, бабушкин шкаф, почти всю библиотеку дедуни. Мебели еще много. Они продержатся. Продержатся! Пустеют от людей соседские квартиры. Ларя никак не верит, что большой белый сверток, что лежит на площадке и за которым никак не приедут – это старик Макарыч. Ларя так и не успела его спросить… О чем спросить?.. Ох, этого она больше не помнит сама.

Буржуйку еще в январе им устроила приятельница бабушки, которая теперь перешла к ним жить. Баба Рая осталась совсем одна, все у нее умерли, да и бабушке уход нужен. Ларя сама с лежачей не справляется. Она подставляла под бабушку тазик. Но не смогла, намучила и себя, и её. Облила вокруг, облилась сама, а потом долго рвала пустым желудком. Вот тогда бабушка послала её за Раей. Рая пришла к ним, и как-то всё наладилось, как при маме. Вот с ней Ларя теперь и спит. С бабушкой больше не может. От бабушки плохой дух.

– Рая, смени мне халат, – шепчет с кровати бабушка и бессильно роняет руки поверх одеяла. – Сменю, сменю, – отвечает Рая, но не двигается с места. В часы, когда она вот так вот уставилась в одну точку, она будто и не человек, а кукла.

Бабушка в подушках жалкая, трогательная, беззащитная… Шея длинная, тонкая, желтая кожа лица, прозрачные уши и оголившиеся виски. У бабы Раи такая же тонкая шея. Полоска грязи на воротнике. Распаляется буржуйка, кипит чайник. Будут пить чай? Но баба Рая не возится с чашками…

Баба Рая раздевается, обтирает свое страшное костлявое тело влажным полотенцем, какое-то время сидит раздетая, млеет. Ноги скривились, а может, такими и были, костистые колени, тряпочки на месте груди, спина колесом, из которой, как крылышки, торчат острые лопатки. Такая же жалостная, как бабушка…

– Ларя, готовь ведра.

Это значит, они идут на Неву за водой… Принесут, и снова на улицу, навещать маму в больнице. Хотя, Ларя давно не понимает, ходит она к маме или за булочкой, что та ей оставляет. Эта мысль подстегивает. Ларя поднимается и стоит с ведром на пороге. Туда она несет ведро пустое, обратно баба Рая полное.

Но сначала они поедят. Из черной тарелки радиорепродуктора звучит музыка. Чайковский. Вальс цветов. Его постоянно играла Ларе мама… Играла и просила запомнить это звучание навсегда. Говорила, если такая музыка будет звучать у человека в душе, он всегда-всегда будет счастлив.

На трех белых тарелках ломтики чернющего хлебушка. Иначе есть, без тарелок, бабушка не позволяет. Просит не терять человеческий облик. Перед едой распевно читает стихи Сергея Есенина. Ларя слушает, а сама впилась глазами в ломтик, ждет не дождется, когда бабушка закончит. К чему, к чему эти стихи?!!

Внезапно, или они просто забылись, хорошо знакомый вой сирены: «Внимание! Внимание! Воздушная тревога!» Ларя хватает с тарелки свой кусок и встает у стула. Бабушка с бабой Раей вглядываются друг в друга.

Ходячим надо в бомбоубежище! Чего это они? Да, там темно и холодно, но не так страшно. И только сейчас Ларя понимает сколько раз бабушка оставалась лежать одна в постели, одна в квартире, одна во всем доме. Под рев и грохот разрывающих всё живое взрывов. Ларя виновато смотрит на бабушку, кладет хлеб на место, садится.

– Вот и хорошо, – говорит бабушка. – Не становись зверем.

На улице бухает, грохает, падает, рушится. В любую секунду их может накрыть бомба, но Ларя, бабушка, баба Рая медленно едят свой паек, и разве можно в это время думать о чем-то еще. Да зачем же?

– Рая, – говорит бабушка, – я сегодня тоже помыться хочу. – Говорит, а сама не смотрит в глаза.

Ни слова не говоря, баба Рая крепит к боку пустой бидон. Они пошли за водой.

По ледяному тротуару просто невозможно идти! Трудно сейчас, а как же назад? Ларя понимает, что полный бидон достанется ей. А если она упадет? Это недолго… Конечно упадет, вон как оскальзывается. Ларя валится в сугроб и режет о стылые осколки ледяных глыб щеку в кровь.

– Плохо, плохо, – баба Рая трет ее снегом. – Что-то еще случится. Что-то еще… Помянешь мое слово.

Слова звучат зловеще. Ларя им верит.

Набережная со всех сторон открыта ледяному ветру. Мороз, стужа, метель, гололед. Вода в ведре и бидоне быстро покрылась толстой коркой льда. Тяжесть оттянула руки. Встали передохнуть. Но чем дольше они стоят на ветру, тем сложнее сделать новый шаг. Ларя закрыла глаза. Реснички сразу запорошило. Грубая рука коснулась её губ и что-то протолкнула в рот. Ларя, не веря такому чуду, распахнула глаза и покатала на языке две сморщенные ягодки изюма. Она благодарно посмотрела на бабу Раю.

– В кармане нащупала. С той зимы, наверное… – она скоро подхватила ведро и пошла. Ларя за ней.

Ягодки на языке расправились, сделались больше. Ларя катала их во рту до самого дома, страшась ненароком надкусить, проглотить и, значит, потерять навсегда. О, если случится такое, как предвещала баба Рая, – то пусть случается, она не возражает!!!

Увлеченная ощущениями, Ларя забыла про тяжесть в руке, про скользкую дорогу, потому что сквозь пургу и метель ей улыбнулось солнце. И теперь она отчетливее осознала, что холодное время не навсегда. За ним придет тепло, скоро, очень скоро. Надо только еще чуть-чуть подождать. И выжить. Во что бы то ни стало – выжить!

Её мир спас сам себя и на этот раз.

 

Саша Резина. Топор

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Топор Блистательная Коко не предполагала, что ее духи под номером пять станут у кого-то ассоциироваться с разбитым асфальтом неизвестного ей подмосковья. Что девочки в китайских куртках, с наспех подмазанными ресницами, понесут на себе эту сложную приторность, присущую горделивой зрелости. Что парижское облако покроет замшелые кусты поблекшего, полураздетого октябрем сквера, и дворовая кошка, деловито облизывающая лапы, вдруг оглянется по сторонам и удивленно поведет носом…

…Как же солнце похоже на человеческий зрачок. Особенно в виде белой точки, поблескивающей сквозь непроходимость туч. А может, это чудище такое огромное, все время смотрит на нас и ждет подходящего случая, чтобы сожрать? Настолько большое, что целое небо – только его серая радужка? Клава где-то слышала, что чудовище в ужастиках смотрится особенно ужасно, если показывать его частями. То пару зубов то кусок морды. Что мол, всё чудовище целиком не так жутко выглядит, как бы ни изощрялись компьютерные графики. И впрямь. Если представить блеклый солнечный шарик всего лишь зрачком кого-то кровожадного, становится очень страшно. Страшен изысканный запах духов, смешанный с осенне-водочным духом забытой всяким божком окраины. Страшен, потому что бесполезен со всем своим лицемерным шиком, здесь, где раздолбанные деревянные скамейки гноятся черными дождевыми каплями. Страшен, потому что напрасно обнадеживает, обещая навсегда отделить Клаву от неуютного мирка, прошитого потоками ветра, в котором она вынуждена вариться, скворчать вместе с опавшей листвой, на масле канцерогеновых луж. С опавшими с сердца чувствами. Этот запах не отсюда, не из октября и не из взрослой жизни. Как и Клава. А может быть, я уже отсюда, и сама не заметила, как стала частью подмосковной осени? – думала она, и запах духов вдруг терялся в общей атмосфере сырости и гниения. И Клава неистово вдыхала ледяной воздух, ища в нем примесь потерянного аромата, который только что тянул ее за собой, королевским шлейфом утекая за горизонт, где раковые опухоли туч побеждены солнечным облучением. Где листья живы и веселы, прикрепленные к своим высоким родителям, к незыблемым стволам. Клава была когда-то такой же, как и они, так же цеплялась за мамину веточку, не желая думать о скорой и неминуемой осени взросления. Мама тоже пахла Шанелью номер пять, пахла детством. Многие листья опочили на земле, потеряв надежду. Но некоторые до сих пор парят в небе – Клава задрала голову, чтобы убедиться, что остались еще не упавшие листья – они парят, не разочаровавшись в мечте отыскать новое, вечное дерево, чтобы прикрепиться к нему навсегда.

Но вон сколько «похоронок» высыпали сегодня клены на непросохшие плитки маленькой площади, которую сейчас пересекает Клава по дороге из булочной. На ржавых листьях под ногами написано какое-то тревожное сообщение, а иначе зачем бы им столь зазывно шевелиться, дрожать на земле от усиливающегося ветра. Всё ненастоящее и пугающее. И солнце, и листья, и пятая Шанель. И мама. Даже сама Клава. Клава Топор.Ну какой из нее Топор. Слабенькая, неуверенная в себе девочка. Топором стала после скоропалительного замужества. Бывшая Соломонова.«Соломонова» казалось более настоящей, чем и «Клавдия» и «Топор». Монтировалось с Клавиным обликом. Ей бы желтую звезду на рукав, а то ковыляет домой, как в газовую камеру, едва сдерживая запоздалые рыдания. Раньше надо было рыдать, когда замуж выскакивала, лишь бы от непутевой матери куда-нибудь подальше смыться. Подальше не вышло. Вышло на соседнюю улочку.Как ни удивительно, мама являлась единственным опытом любви у Клавы. В детстве, когда еще отец их не бросил, а потому мама не пила, а напротив, по-весеннему благоухала своими дорогими духами, она повторяла каждый раз, задвигая Клаву в школьную дверь: «Я тебя люблю. Мне пора». Эти два взаимоисключающих сигнала – люблю и ухожу – навечно врезались в Клавину память как доказательство неправильности окружающего мира.

Мама опять ушла. И не до окончания школьных уроков, а насовсем. То, что слонялось теперь по их квартирке, опухшее и бормочущее бессвязности, воняющее не Шанелью, а горьким перегаром, было чем угодно, но не ее матерью, с которой они садились на ковер по вечерам и делились секретами, под тихое потрескивание телевизора, который смотрел папа с сонной улыбкой раскормленного кота. Телевизор как камин, папа как плюшевая игрушка. Клава, в отличие от мамы, совершенно не переживала его уход. Ведь папа не являлся опытом любви, и не оставлял в Клавином носу запах детства, которое никак не может пахнуть равнодушием и сигаретами. Когда мама в очередной раз с ним «разводилась» и уезжала на денек к бабушке, он клал перед Клавой на стол бумагу и цветные карандаши. А сам включал свой любимый телевизор. Позднее Клава много размышляла, какую именно игру вела с отцом ее капризная и самоуверенная мама. Помнится, она манерно втягивала верхнюю губу, а потом строго заявляла: «Всё, я от тебя ухожу!» Первым делом запихивала импортную магнитолу в большую матерчатую сумку, потом размашистым жестом стряхивала туда же с тумбочки свои помады с шанелями, далее звучало что-нибудь злорадное, типа «Хоть посидишь с ребенком разочек!», а после грохала дверь, и папа, тяжело вздыхая, доставал карандаши, и включал телевизор… А назавтра дверь опять открывалась, магнитола вынималась из сумки, духи и помады вставали на свои места, и мама обнимала и целовала Клаву в щеки, шею и в голову, словно после пяти лет разлуки. Мама всегда говорила, что разведется с папой, и никто ей не верил. А папа сказал "я тобой развожусь" лишь однажды, и ему сразу поверили. Все, кроме мамы. Она до сих пор сомневалась, что он был способен так сказать и тем более сделать. Взаправду запаковать чемоданы, и отчалить в свою, немамину, жизнь. Не на день, не на год, а навсегда. Когда год прошел, Клавина мама и догадалась про «навсегда». Принялась ему названивать, требовать «алиментов по факту», а не по официальной зарплате, умолять вернуться, предлагать провалиться сквозь землю и грозить прыжком с балкона. Но в один непрекрасный для мамы день она до него не дозвонилась. Ей ответили незнакомые люди, и сообщили, что теперь они, а не он, снимают эту квартиру. Папа сбежал и от алиментов и от Клавиной мамы, и она его не нашла как ни искала. А отчаявшись найти, начала ежевечерне, а потом и ежеутренне и ежедневно, пить водку. Клава пошла работать кондуктором.

 

* * *

Нынешняя мама пугала Клаву. Рядом с ней она отчетливо понимала, что означает «бродить как привидение». Даже не как. Бродить – привидением. Какой-то далекий призрак уже несуществующего человека почему-то все же существовал, беспрестанно напоминая о тяжелой потере. Если бы мама уехала, бросила, умерла, Клава бы сумела ее забыть и рано или поздно перестала мучиться и душиться Шанелью. Но забыть привидение невозможно. Оно бродит и бродит поблизости, улыбаясь без радости и плача без грусти. Все ненастоящее – там, где добрые воспоминания смотрят зло и презрительно, как паразиты, из съеденного ими сердца.

Поэтому Клава и решилась на свое скоропалительное замужество. Мужем, вкусными духами, новым домом, пусть несколько фальшивым, но – уютом – перехитрить семь ветров непреходящего октября.

…Клава прямо слышит, как надменная Коко фыркает от отвращения, вынужденная делиться своим тонким ароматом – со всей этой поистине «топорной» мерзостью. С тесной «кухней» Клавиного подмосковья, где по ящикам гаражей забыты допотопные «чайники» побитых жигулей. Где по сальным столешницам ветхих крыш тараканами ползают кошки, и небесное окно прикрыто полинялыми, точно много раз застиранными, тучками-занавесками. Клаве хочется единым махом расшторить немытое небо и смело посмотреть в единственный глаз солнечному чудовишу. Потому что страшно. А смелость бывает только от страха.

 

* * *

На Клавином муже длиннющий махровый халат в крупную клетку, заношенный до вылезших ниток, но все еще сохранивший вид ценного рыночного приобретения. Из халата торчат поросшие темными волосками белые ноги глубокого старика. Старческие волосатые ноги в нелепых тапках-зайчиках. Клаве волоски кажутся маленькими, высунувшимися из тела мужа, червячками. Червячки будто показались из ног лишь затем, чтобы над Клавой поиздеваться.

Он стоит у плиты, и караулит неведомо зачем и без него преспокойно варящуюся картошку. Клава небрежно роняет пакет с хлебом на табуретку.

– Есть будешь? – муж поворачивает поседевшую голову ей навстречу. Ему уже под пятьдесят. В таком возрасте на хорошую работу не берут, а на плохую он выходить не хочет. Они познакомились прямо на улице, на той самой маленькой площади с разбитыми плитками, которая прислала сегодня Клаве множество ржавых похоронок. Пять осеней тому назад.

– Буду, – вздыхает Клава и садится к столу. Есть совершенно не хочется. Но еще так долго до смены. В семнадцать ноль-ноль она поедет в автобусе обилечивать пассажиров. Она поедет в никуда, а пассажиры поедут по важным делам. С тех, кто едет в никуда, билетов не спрашивают, а наоборот платят небольшую зарплатку. – Я сейчас с тобой поем, и к матери пойду загляну, как она там. – С этими словами Клава достает хлеб и кладет его на стол.

– Да, загляни, загляни, ты молодец, заботливая доченька, я всегда восхищался твоим мужеством.

Чисто Топор. Рубит, не мелочась на щепки. Делает вид, что рубит. Он добрый. Добрый Топор – бесполезный топор, зачем-то подумала Клава и встала. Не стала завтракать вареной картошкой.

 

* * *

И чего я домой-то заходила? – спросила себя Клава. Зашла чтобы зайти. Ходила не за хлебом, а возвращалась не для того, чтобы его занести. Нужен какой-то предлог. Для всего в жизни нужен предлог. Даже для грусти. Но часто предлоги хранятся в таком необозримом прошлом, что их вроде бы и нет вовсе…

Улица все так же пахла ветром и «Шанелью». Только теперь запах духов казался естественней, чем осень вокруг. Клава даже подняла к носу руку и как можно глубже вдохнула с нее французскую сладость. В аромате можно было спрятаться. И больше не искать никаких предлогов. Просто погрустить о том, что жизнь давно пахнет совсем иначе, и никого не перехитрить надушенным запястьем.

Клава открыла дверь своим ключом и сразу увидела лежащую посередине единственной комнаты мать. Отчего-то моментально поняла, что та не только пьяная, но уже и неживая. Клава Топор села на пол рядом с ней, и снова понюхала свое запястье. На пол, давно лишенных ковров, а значит, и секретов. Отца нет, телевизор сломан.Клава прислушалась к запаху. Вдруг он разбудит в памяти что-нибудь давнишнее, радостное, летнее. Вдруг мама оживет и станет прежней. Но внутри у Клавы пела только тишина. А о чем пела, было не разобрать. Хаос разбросанных звуков, рождающих тишину.

Клава вынула из сумочки мобильный, нажала на привычную кнопку, и сказала, даже не дождавшись приветствия: – Мне по телефону легче тебе сказать. Я встретила другого мужчину и я ухожу от тебя. О разводе поговорим потом.И нажала «отбой» до того, как муж ответил. Впервые в жизни сказала, как отрубила. Не буду менять фамилию. В Москву, в институт, в рай, к черту, продать квартиру, продать городок, продать осень и душу, допить мамину водку – надрывалась сумбурная тишина, и как будто бы даже хохотала.

Клава достала флакончик духов и щедро побрызгала ими мертвую маму.

 

Анна Агнич. Артур

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Артур Кликуха у меня во дворе обидная была. Я, конечно, худой и роста среднего, зато на турнике солнышко крутил и через перекладину сигал лучше всех. Так что Блохой меня прозвали от зависти.Когда случилась та заварушка на атомной станции, я как раз восьмой класс оканчивал. Мать радиации боялась, заставляла дома сидеть, только разве я слушался? Ага, счас! Гонял в футбол целый день, и ничего мне не сделалось. Радиация, она на слабых действует. А кто покрепче – тому по барабану. Естественный, так сказать, отбор.Ну вот, реактор этот рванул весной, а где-то в начале лета подваливает ко мне Сопля. Тоже кликуха ничего, да? Ну, его как раз за дело прозвали – он дохлячий, соплёй перешибешь, и вечно сморкается.– Слышь, Блоха!– За Блоху получишь, – спокойно отозвался я. Мы оба знали, я его не стану бить.– Ты радиации не боишься? Поехали с нами на станцию! Там барахла завались, никому не нужно, бери сколько хочешь. Не сдрейфишь?Я сразу согласился. Давно хотел посмотреть рыжий лес, брошенный город и тараканов величиной с мышь. Сопля сказал, на машине едем, на жигулях, его брат разведал дорогу в обход патрулей. А я и не знал, что у него есть старший брат.Ночью я раз пять вскакивал, боялся опоздать. Из дому на цыпочках вышел, чтобы мать вопросов не задавала. Было рано, только-только к бессарабскому рынку шли бабы с корзинами. Мы ждали брата Сопли на углу – трое ребят с нашего двора и один с чужого. А еще один не пришел, сдрейфил. Или проспал.Классно ехать в машине! Сидишь на мягком, в окно смотришь, с пацанами болтаешь. На Соплю словесный понос напал. Меня вон как подначивал, а сам мандражирует. Брат его молчал, не сказал даже как его зовут.Ехали по шоссе, потом через луг напрямки, по краю болота, мимо рыжего леса. Я думал, рыжий лес, это вроде как осенью, но там стояли мертвые сосны, осенью так не бывает. Народ аж притих в машине, а брат Сопли сказал закрыть окна. В брошенный город он въезжать не стал, оставил жигули в кустах и повел нас к крайней шестнадцатиэтажке. На лестнице дал инструктаж:– В квартиры входить по двое, брать только ценное: портативные телевизоры, приемники, часы, кожаные куртки. Если кто игрушки притащит, выкину. Поймают, обо мне ни слова, а то я вас найду – и мало вам не покажется. Ясно?А чего ж тут неясного?В нижних этажах двери оказались взломаны, стояли прикрытыми или вовсе настежь, а чем выше мы поднимались, тем больше попадалось целых. Брат Сопли поддевал их загнутым ломиком, вроде гвоздодера, двери трещали и открывалась. Косо торчали зубья замков. Нам с еще одним парнем по кличке Вареник досталась трехкомнатная квартира на седьмом этаже. Телевизор там был здоровенный, не утащишь. В серванте лежали шоколадные конфеты. Мы съели штуки по три и я коробку взял с собой. Холодильник не открывал, брат Сопли предупредил, будет вонять – тут недавно отключили электричество.Было интересно ходить по квартире, смотреть, как жили люди, фотографии всякие на стенах, книжки. Я снял с полки трехтомник Монтеня – у нас точно такой дома, мать за него треть зарплаты отдала, на половину велосипеда хватило бы. Сунул книги за пазуху: две книжки удобно легли по бокам и одна на животе. Вареник взял шубу и две бутылки коньяка, а я еще бинокль и магнитофон, и мы почапали потихоньку вниз.На каждом этаже я заходил в квартиры, смотрел, что да как. Воображал, будто я тут жил. Или будто прошло сто лет, все умерли давно, а вещи остались. Странно было. Как под водой в каютах давно затонувшего корабля.Варенику надоело таскаться за мной, он ждал на лестнице, постелив под зад шубу, а я не мог остановиться, все ходил и ходил. И чем больше смотрел, тем тоскливей становилось. Будто здесь музей мертвой цивилизации, или не музей даже, а раскопки, вроде Помпей. Я в Помпеях не бывал, но думаю, там все так же.Да, а тараканов не попалось ни одного – ни величиною с мышь, ни обыкновенного. Может, они одичали и прячутся от людей?В одной квартире, взломанной еще до нас, пахло дымом. На кухонном столе чайник, обкусанный сухарь, кружка с чаем и открытая книга. Я прочел первый попавшийся абзац: «Краем глаза он видел лицо Артура, точеный его профиль, чистую кожу щеки и решительно поджатые губы под тончайшими усиками». Хорошая книжка, я читал, про сталкеров. Видно пацан какой-нибудь оставил.Протарахтел за окном вертолет. Чай в кружке задрожал, пошел кругами. Что-то с этим чаем было не так. Потрогал кружку – а она теплая. Так, это уже интересно. Огляделся. На полу железный лист и сверху перевернутый котелок. Поднес ладонь – от котелка жар, здесь недавно жгли огонь. Я позвал, сначала тихо, потом громче:– Эй, кто здесь?Заглянул во все комнаты, в кладовки, вышел на балкон. Вот там на балконе я его и нашел. Он сидел в углу, прикрывшись тряпьем. Я поднял край одеяла и увидел глаз.– Ты чего здесь?– А ты чего? – у него был сиплый мальчишеский голос.– С кем в казаки-разбойники играешь? Прячешься от кого?– От патруля. И от этих, как их, от мародеров.– Вылезай. Я не патруль и не мародер.На вид он был младше меня, хоть и на полголовы выше. Тощий, хлипкий глист-переросток. Серые круги вокруг глаз, будто пеплом намазано, губы в трещинах – запекшихся и свежих. Нестриженый, немытый, зачуханный. Я спросил:– Конфет хочешь?Он кивнул и сглотнул слюну. Я поставил коробку на стол, снял крышку. Он запихнул в рот сразу несколько штук, поперхнулся, закашлялся, я похлопал его по спине. Видать, голодный, он же не может вломиться в запертые квартиры, сил не хватает выломать дверь. А там, где двери открыты, уже мало чего осталось. Я спросил:– Ты здесь давно? Где твой дом?– Нет у меня дома. Никого нет, я один.– Здесь нельзя жить.– Можно. Вон по той улице автобусы ходят утром и вечером. А иногда днем. Много, я считал. Только забыл, сколько их было.Я представил себе, как он тут сидит, смотрит в окно, считает автобусы. Мне стало еще тоскливей. Я спросил:– Как тебя зовут?Он подумал и сказал, чтобы я его звал Артуром. Ну, Артур, так Артур, мне-то что. Хотелось что-нибудь сделать для него, но я не знал, что.– А у меня кличка смешная, Блоха, – сказал я. Он даже не улыбнулся, кивнул и все. Я добавил: – Мы много квартир открыли сегодня. Там есть продукты.Он снова кивнул. Достал из шкафчика вторую кружку и бутылку коньяка, плеснул на дно, налил заварки и мутной воды из чайника. У него дрожали руки. Губы тоже дрожали.Я хотел спросить, где он берет воду, но постеснялся: он бы подумал, что я боюсь. Мы пили горячую жидкость, и мне казалось, я без слов понимаю его. Понимаю так, как никого не понимал в жизни. И плевать, что я не знаю, как он тут очутился, от кого сбежал и как его по-настоящему зовут. Между нами возникло то самое солдатское братство, о котором я читал в книгах. За короткое чаепитие он стал мне другом. Или даже братом, которого у меня никогда не было.– Поехали со мной в город, – сказал я.Он помотал головой. Я принес из комнаты карандаш, написал на полях его книги номер телефона, сказал, чтобы он мне звонил, вышел в прихожую. Артур прислонился к двери кухни и молча смотрел, как я ухожу.– Я вернусь, – сказал я, и он улыбнулся, впервые за все время. Ему было больно улыбаться, губы же в трещинах. Я прикрыл дверь и запомнил номер квартиры: семьдесят три.Пока я шлялся и пил чай, ребята натаскали добычи, целую кучу барахла сложили на первом этаже. Мы вчетвером быстренько все отнесли к машине. Брат Сопли утрамбовал багажник, накидал вещей нам под ноги. Увидел моего Монтеня за пазухой, спросил, что это. Я показал книги, он отстал. Остановил жигули за квартал от нашего двора, сказал, что поедет снова через неделю. Пожал каждому руку и дал по три рубля. Чужой парень стал возмущаться, ему показалось мало. А по-моему честно и справедливо – нас покатали, мы расплатились барахлом.Я сразу поехал на книжный базар. Это такая дорожка в глубине парка, там ни прилавков, ничего, только ходят туда-сюда продавцы и покупатели. Мать иногда таскает меня за книгами по выходным. Встал с краю, держу своего Монтеня. Мужик один подвалил:– О, – говорит, – давно ищу!Мы сторговались, он полез в сумку – я думал, за деньгами, оказалось, нет. Достал штуковину: такая медная трубка, от нее два проводка к прибору, похожему на тестер для электричества. Включил прибор, поднес трубку к Монтеню.– Так, парень… откуда эти книги?– Не знаю. Мне приятель дал, просил продать.– Давай сюда.Я сдуру отдал ему все три тома. Он схватил меня за руку, зажал, как автобусной дверью, и повел к выходу из парка. По дороге бросил книги в урну, небрежно и незаметно, будто каждый день дефицитные трехтомники выкидывает. Я дернулся, он крепче сжал клешню и спросил:– Где ты живешь? Надо быстро в душ.– Нигде не живу. У меня нет никого, я один. – сказал я, точно так же, как сегодня утром говорил Артур.И мужик мне поверил – так же, как я сходу поверил Артуру. Хватка клешни стала мягче:– Тогда поехали ко мне.Мы подождали автобуса, но мужик быстро потерял терпение и потащился пешком. Руку не отпускал, знал, чуть что, я сбегу. Как пришли, сразу запихнул меня в ванную, сам тоже вперся, поводил по мне трубкой, присвистнул.– Эк тебя угораздило. Раздевайся, скидывай все сюда на газеты. Лезь под душ, давай, давай! Мылом голову три как следует, мылом. Говоришь, приятель книги дал? Эх, пороть тебя некому.Он достал из грязного белья наволочку, набил моими шмотками, завязал и унес. Хлопнула дверь квартиры. Вот гад, на мусорник потащил! Можно ж было постирать.После душа он снова померил меня.– До половины шкалы это ничего, не смертельно. А если стрелка сюда заходит, это уже плохо. Знаешь, сколько я на твоих кедах намерил? Не знаешь? Вот и я не знаю – радиометр зашкаливал.Мне стало смешно. Он тоже посмеялся и сказал, что грязная одежда – это полбеды. Главное, чем я там надышался. Это как рулетка, может хапанул жуткую гадость, а может и нет.Потом я в его трениках, тапках и свитере пил молоко за кухонным столом, а мужик сидел напротив и подливал. Он сказал, что молоко выводит радиацию. После четвертого стакана я чуть не вырвал все обратно, и он отстал. Ненадолго, правда.Мне понравился этот мужик: весь такой деловой, спокойный, не суетливый. Он рассказал, как на Дальнем Востоке играл в футбол за сборную округа, на воротах стоял. Слушать было интересно, но сам я молчал. Не хотел ничего сочинять, не было сил, длинный выдался день. Хороший мужик. Даже жаль, что я ему наврал.Ну и денек… Утром встретил парня, и он стал мне как брат, которого у меня никогда не было. Сейчас сижу с мужиком – и он мне как батя, которого у меня давно нет.Спал я на раскладушке. Ночью бегал в туалет, здоровский понос напал со всех этих стаканов молока, прям революция в животе. Мужик каждый раз вскакивал со мной, заставлял пить воду, спрашивал, не тошнит ли, нет ли рвоты. Ничего меня не тошнило, вот прицепился. Шевельнуться нельзя, чтобы этот не услышал – тут сматываться надо, а как смоешься в таких условиях? Да еще и понос.Под утро стало легче. Только уснул, мужик будит, молоко тычет. Ну, в этот раз я не пил, разревелся, как маленький. Он сделал яичницу, но я не хотел ничего. Спать хотел, это да. Он сказал, поедем сейчас к врачу, к его знакомому, делать анализ крови. Через десять минут и поедем, он только побреется. Когда в ванной зашумела вода, я взял со стола радиометр и почесал домой, как был: в чужих тапках, свитере и трениках.А че, все честно и справедливо – он у меня Монтеня оттяпал, я у него спер радиометр.Мать, конечно, не ложилась, ждала. Мне снова жуть как не хотелось врать и выкручиваться. Сказал, что устал, и это было правдой.Сначала я выспался, а потом мы с матерью мерили радиацию. Я сказал, что прибор мне дали на неделю. В квартире все оказалось нормально, только коврик в прихожей так себе, да еще дверь около замка и вообще те места, где много руками лапают. Мать все вымыла, стало лучше. Попробовала коврик отстирать, но его пришлось-таки выбросить.В субботу шел дождь. Брат Сопли опаздывал, я боялся, что никуда не поедем, еле дождался его синих жигулей. А Сопля остался дома, он кашлял, как паровоз, и вообще скис, боялся, в машине его укачает.В рюкзаке я тащил пять бутылок чистой воды из-под крана, кой-какие продукты и коробку конфет, у матери из серванта стащил. Еще радиометр, по дороге втихую включать и мерить, но ничего из этого не вышло: на ходу стрелку мотало, не поймешь, что показывает.В этот раз брат Сопли повел нас в другой дом, на соседней улице. Я приотстал и рванул за угол к Артуру. На балконе его не было, в кухне тоже. Чайник стоял пустой и холодный, на столе пыль. Я нашел Артура в комнате на кровати, даже не сразу заметил, думал, одеяло валяется. Губы у него потрескались еще сильнее, дышал он быстро, с присвистом. Не улыбался, не отвечал, не взглянул на конфеты.Я выбежал на улицу – никого. Заскочил в телефонную будку – не работает, в трубке мертвая тишина. В другой будке та же история. Побежал к улице, где вроде бы ходят автобусы. Увидел самосвал, замахал руками. Там один военный был за рулем, больше никого, это мне повезло. Водитель открыл дверь и сквозь шум мотора кричал, чтобы я сел в кабину. А я раз пять прокричал ему адрес и что там, по этому адресу, умирает человек. И что я никуда не поеду, а буду ждать в квартире, вот по этому адресу. Водитель выругался, хлопнул дверью и уехал. Я был уверен, он сделает, что нужно, не забудет. У него было такое лицо, немного похожее на того мужика. Ну, у кого я радиометр спер.Я вернулся в квартиру, сел возле Артура, взял его за руку. Он что-то бормотал, какие-то цифры. Наконец, на лестнице затопали, а то я уже собирался по новой за кем-нибудь бежать. Я выскочил на балкон, закопался в тряпки и только тогда сообразил, меня же тут запросто найдут, как я нашел Артура. Но никто никого не искал. Когда стало тихо, я почапал вниз по лестнице – и вдруг понял, что за цифры твердил Артур. Это был мой номер телефона.Все наши уже сидели в машине. Брат Сопли меня чуть не прибил, злился жутко, ругался всю дорогу, высадил нас на окраине возле остановки автобуса и напомнил еще раз: кто на него стукнет, он того найдет, и мало не покажется. С тех пор я его не видел. Сопля тоже исчез, во дворе говорили, лежит в больнице. Мой радиометр остался в брошенном городе вместе с рюкзаком. До сих пор там, если никто не спер.Я был уверен, Артур жив. Просто не могло такого быть, чтобы его не стало. Об одном я жалел, что не сообразил дать ему попить, у меня же была вода. Он, наверное, хотел пить.Артур позвонил через полгода. Ух, как я обрадовался! Записал адрес, примчался сразу. Когда он открыл дверь, я чуть не разревелся. Он был уже не таким худым, трещины на губах зажили, лицо стало нормального человеческого цвета. Башку ему остригли под ноль, сильно торчали уши.Я поставил на стол конфеты, снял крышку. Он взял одну, надкусил, положил обратно в коробку. Налил нам по стакану чая. Я снова чуть не заревел, потому что руки у него не дрожали.Мы сидели на кухне, там везде было много деревянных мисок, разрисованных красно-золотыми узорами. На стене висел календарь с белым медведем. Первая радость от встречи прошла, и я не знал, о чем говорить.– Книжку дочитал? – спросил я. – Ну ту, про сталкера. Про счастье для всех даром?Артур подумал и сказал, что счастья для всех не бывает. Белый медведь недовольно смотрел со стены маленькими черными глазами. Я допил чай, посидел еще немного и ушел.Больше Артур не звонил. Это ничего, что мы не стали друзьями. Главное, я не ошибся в нем, он такой как я, он сильный. Нас радиация не берет – и вообще никакая холера. У меня пацаны растут, двое, жена над ними трясется, а я знаю, ничего им не сделается. Крепкие ребята, моя порода.А вот Сопля, тот был слабак, он так и не вышел из больницы. Родителям врачиха сказала – умер от воспаления легких. На похоронах куча народу была, а брат его не пришел. Ну, я тогда никого о нем и не расспрашивал.Это уже потом, после армии, я стал его по-настоящему искать: к родичам ездил, у соседей выпытывал. Нет, не помнил никто, чтобы у Сопли был такой брат – ни родной, ни двоюродный. Но я его харю отлично запомнил, и рано или поздно я его найду.Слышишь, ублюдок? Я тебя найду. Если ты не сдох еще, сиди и дрожи, потому что я тебя найду – и уж тогда тебе мало не покажется.

 

Валерий Петровский. Садовое кольцо

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Садовое кольцо «В моем городе мало людей. Там магазины пустынны. Продавщица отпускает мне банку пива, не отрываясь от журнала. Она меня никогда не вспомнит. Я ее никогда не забуду. Я живу в городе, где нас только двое в этот момент времени. И если я завтра зайду сюда, пожалуй, я приду, она снова посмотрит на меня, как ни в чем не бывало.

Так проходит неделя – каждый день с чистого листа. Единственное, что меня огорчает, что эти девушки периодически куда-то исчезают. Пропадают из вида, теряются в чужом городе, где так много людей. Но приходят новые лица, которые я могу лицезреть еще год или два. Самое главное – не запоминать их. Ибо тогда случится страшное: появится ощущение времени. Его не замечаешь, пока ничего не меняется». Из «Дневника»

 

* * *

ВТОРНИК В КОНЦЕ ИЮНЯ

Она читала Баха. Ричарда Баха – «Чайку по имени Джонатан». А может еще что-то. Хотя именно Чайку я подарил ее подруге. Та попала в больницу, и мы договорились ее навестить. Я вручил ей книжку, а потом мы втроем пошли за больничные гаражи пить пиво. Болеть в июне скучновато, а тут хорошая книжка и холодное пиво. Подруга так и пошла в халате и тапочках, а она – в джинсах и кроссовках. Не помню, о чем мы говорили, но думали мы с ней об одном и том же. И напрасно она пыталась ревновать меня к подруге, той интересней был Джонатан Ливингстон. Не мог же я придти просто с парой апельсинов и пивом. Хотя это тоже эротично – пара ярких апельсинов. Ну, я прихватил еще и Баха, хотя он мне и не по вкусу. Пиво мы с удовольствием выпили, а в порожние банки загрузили окурки – все-таки на территории больницы. Бросили подругу выздоравливать, а сами через проем кирпичного забора вылезли на свободу.Нас тянуло в укромное местечко. Уединиться. Это трудно сделать посреди ясного дня и чуть ли не на городской набережной. Два милиционера сонно охраняли единственную скамейку. От бетонного парапета вниз по склону сбегали тенистые кусты. Через балюстраду мы перебрались в кусты, пока никого не стало видно наверху. Даже солнце затерялось за переплетениями веток и мозаикой густых листьев. Оно теперь ярким пятнышком подмигивало мне на ее обнаженных ягодицах при каждом моем натиске. Потому что низкая ветка, за которую она ухватилась обеими руками, раскачивалась нам в такт. Потом лучик на ее белой коже погас – она распрямилась. Легкий ветерок поверх кустарника и донес запах милицейских сигарет. Джинсы у нее не застегивались. Кажется, я опять порвал ей молнию.Почему напоследок сигареты не такие сладкие, как при первой затяжке? Я застегнул брюки, пока она натягивала спавшие джинсы. Как раз вовремя, потому что два сержанта отвалились друг от друга и бдительно всматривались над нами в кусты. Как два сторожевых пса на задних лапах, они что-то вынюхивали. Словно чувствовали запах суки, у которой течка. Кусты, ставшие уже родными, нас не выдали, мы выбрались из них вниз к берегу.Она старательно прятала от меня глаза. Была еще очень молода, первокурсница. И у нее шла сессия. Она отвернулась от меня к солнцу и зажмурилась. Сказала: «Дай мне руку, теперь веди меня!» Из моей протянутой кисти она выбрала средний палец и ухватилась за него горячей ладошкой. Притихшая, вслепую шла за мной, доверяя мне и своему обостренному чутью. Сквозь веки она едва наблюдала темное пятнышко солнца перед собой. А, возможно, и мою тень между ней и солнцем.Сумасшедшая чайка пикировала сверху и попыталась меня испачкать. А девушка шла за мной с закрытыми глазами, молча чувствуя ступеньки и встречных людей. Она воспринимала мир сквозь меня и через солнце. Как я перед этим чувствовал жизнь через нее и маячащее солнечное пятно на нежной девичьей коже. Мы пешком обошли остановку, там околачивались двое постовых. Миновали перекресток, полный шумящих автомобилей. У перекрестка одного гаишника охраняли два бойца с автоматами. Мы поднялись выше к площади. И простились за спиной у Ленина, расцеловавшись напоследок.Она училась неподалеку на филфаке. Может поэтому она читала Баха. К экзамену в тот день она едва подоспела. Ей поставили «неудовлетворительно». И назначили пересдачу на осень. Когда меньше солнца, и не так слепит глаза.Она не стала пересдавать, бросила меня и этот институт. Осенью она постриглась наголо и поступила на психфак.А подруга вскоре выздоровела.

**** СРЕДА (НА САМОМ ДЕЛЕ ЧЕТВЕРГ), ИЮЛЬ

Я угощал ее борщом. Борщ был великолепен. Только я никакого отношения к нему не имел. Борщ приготовила другая женщина. Той женщине хотелось так. Вот она готовит мне борщ, а я ее будто как люблю. У нее что-то не ладилось с мужем. И она со мной изображала хорошую жену. И борщ мне заранее не понравился уже за то, что мне пришлось искать лимонную кислоту. Неужели просто нельзя нарезать лимон! «Ингредиенты», – так она сказала! И я должен был быть для нее хорошим мужем и пошел покупать кислоту. Я умею иногда быть хорошим. Она была другая. Она молча ела борщ, потому что нельзя же так сразу заняться сексом. И ничего не спрашивала. Она просто сидела на стуле и ела борщ. Очень по– простому. Она никогда ничего не спрашивала. Из-за этого мы расстались потом.А борщ великолепно настоялся, был в меру густ, ароматен и как-то по – особенному красен. Она ела и знала, что сейчас мы займемся сексом. И я тоже это знал наверняка. Потому что она пришла ко мне и ела мой борщ. Не совсем мой, конечно, но она же не спрашивала…Я не помню, были ли в борще оливки. Кажется, их не должно быть там. Но то, что она меня ни о чем не спрашивала, тоже меня раздражало. Примерно так же, как отсутствие оливок в борще. Вроде их и не должно было быть, но все равно раздражало, что их там нет. Вот ведь как!Мы не пили. Зачем? Не было смысла туманить голову ей или мне. Хотелось трезво видеть, как она медленно и неуклонно будет сходить с ума в постели. И она последовательно, как всегда, сходила с ума, заставляя меня верить, что только от меня зависит вернуть ее в нормальное состояние. Она была в сознании, только дышала как-то взахлеб. Но я постепенно привык, что она так дышит, когда меня любит. А потом возникало короткое затмение.Мы медленно падали с дерева, как сорвавшиеся с ветки птицы, причем продолжали держаться за руки. И минут через десять просыпались рядом, просветленные.– Ты улыбаешься, когда засыпаешь…У меня только с ней такое и было. Как в детстве высоко на дереве, когда так сладко и страшно, и не знаешь, как оттуда спуститься потом.Как она после этого могла встать и спокойно одеваться, было необъяснимо. Она одевалась медленно и опрятно, постепенно закрывая от меня тот свет, которым она наполнялась со мной. Такой свет исходит от лица монашек. Но она не была монашкой. Она была моей женщиной.Моей единственной женщиной. Только она тогда меня об этом не спросила. Просто медленно одевалась, и также постепенно затухал в ней тот особенный свет, которым она насыщалась со мной. Мы медленно спускались по темной лестнице. Нам не было нужды теперь держаться за руки – мы продолжали чувствовать друг друга в темноте.За моей закрытой дверью радио начинало трансляцию «Аум сенрюке». О вечной любви, о неприятии гнева, о пути, который мы выбираем. Каждый четверг, поздно вечером.Через полгода передачи прекратились…

 

* * *

СУББОТА В АВГУСТЕ

Так бывает, что когда кончается лето, хочется чего-то такого… Должно же лето чем-то запомниться. И я решил позвонить. Кому ни будь. Кому ни будь – это не все равно кому. Кате я позвонил, потому что обещал. Десять лет назад. Никто за язык не тянул, но нам было так хорошо вместе, что я взял и вымолвил: вот я позвоню тебе через 10 лет, и мы… Я даже не придумал тогда, что мы будем делать вместе через десять лет. Наверное, просто сели бы и поговорили. Я даже не знаю, что делают люди через столько лет. И вот я позвонил. Даже не потому, что обещал когда-то. Потому что обещание – это как долги отдавать, не очень-то приятно. Я перезвонил, потому что кончалось еще одно короткое лето. И надо было его запечатлеть. Кажется, я правильно понял, почему ей позвонил. Это как вместе смотреть старые фотографии. Одно дело, их рассматривать одному, и совсем другое – передавать их друг другу: смотри, смотри… И тогда по-настоящему окунаешься во вчерашний день. И тогда нет никакой разницы, сколько времени прошло с тех пор. Важно лишь одно – лето кончается, еще одно лето.Вот почему я позвонил. А вовсе не потому, что обещал. А еще потому, что была суббота. Последняя суббота лета. И я застал Катюшу дома. Даже через десять лет. Я был уверен, что она сидит дома. И она взяла трубку.Нет, мне было не страшно. Не скажу, что я десять лет готовился к этому разговору. И вряд ли она сидела и ждала моего звонка. Просто она оказалась дома. В принципе, она должна была быть дома. Потому что меняется все, кроме привычек. А она привыкла ждать вечерами моего звонка. Просто мы слишком долго были вместе. Пока я не сказал, что перезвоню через десять лет. И она ушла. Даже не переспросила, а как же прошедшие лета, те, которые мы были вместе. В юности не считают года – считают дни или часы до встречи. Подумаешь, минус пять лет. Или плюс десять. Какая разница!Я просто набрал номер. И она подняла трубку. Вот, как считать, повезло мне или нет? Я, конечно, дозвонился и даже успел поздороваться. Не помню дальше, успел я сказать, что вот прошло 10 лет, и я звоню. Потому что она тут же извинилась, что почему-то зазвонил домофон, и ей надо идти встречать друга. Я, конечно, обиделся, но не очень сильно. Потому что я, с одной стороны, сдержал обещание и позвонил. А с другой, не знаю, что бы я ей сказал дальше. Ну вот, привет, а что еще? Даже хорошо, что у нее какой-то друг приперся. Возможно, даже спросил, что это она долго к дверям не подходит. А она такая: да вот, старый друг позвонил, представляешь, вспомнил через 10 лет. Или нет, зачем так много, появился, мол, через десять месяцев… Впрочем, 10 месяцев как-то странно звучит, пусть будет – через год позвонил.А он так серьезно на нее смотрит и думает: вот, даже через год кто-то помнит такую девушку. Потом подходит к ней и задумчиво так целует. А сам думает: интересно, а я позвоню ей через год, нет, через полгода? А пока думает, все целует и целует. А она податливо позволяет себя целовать и старается не вспоминать меня. Потому что это не правильно – целоваться с одним, а думать о другом. Она же не знает, что я-то ее каждый день вспоминал. И что это не был случайный звонок. Потому что ничего случайного в мире нет.А может, я позвонил, потому что у меня был свободный вечер, а моей девушки не оказалось дома. Впрочем, мы с ней и не договаривались, что увидимся вечером. Просто это был последний летний выходной, а она как бы была моей девушкой. И полагалось мне ей позвонить и куда-то пригласить. И я ей позвонил. Но ее не оказалось дома. И я набрал полузабытый номер Катюши. Которая оказалась дома, но ждала, оказывается, вовсе не меня. Всегда вот так получается: кого ищешь, тех нет дома, а кто тебя не ждет, те почему-то берут трубку. Такое вот несовпадение!И где же она ходит, та девушка, которую я ищу сегодня. Или тоже с кем-то из прежних друзей? Неожиданная и обидная мысль! А вдруг… И меня такое зло взяло, что я выскочил из дома и поехал к ней домой. Времени пол-одиннадцатого, а ее дома нет. Посмотрю хоть, кто ее провожать будет. А у нее во дворе собак набежало больше, чем людей на улице. Даже постоять негде: носятся, лают. Какой-то собачий вечер получается.Я тут плюнул и пошел оттуда. Назад, на остановку: нет, так нет!А тут она выходит из троллейбуса…

 

* * *

В НОЯБРЬСКИЕ ПРАЗДНИКИ, ПОНЕДЕЛЬНИК

Гости разъехались с дачи, а я остался. Так было задумано изначально. Приедет много гостей, а кто хочет – останется. Можно с подругой, а можно и одному. Вот я и остался. Обыкновенная пригородная дача, обычная история – друзья и подруги. Народ собрался проводить лето, последний летний денечек. Но с шашлыками у нас ничего не вышло. Пока гости собирались, начал накрапывать дождь. Похоже, лето кончилось до того, как мы его проводили. Мангал с нарубленными дровами промок и остался стоять посреди увядающего сада. Полунакрытые столы перетащили на веранду. Даже не на веранду, а в дачный пристрой. Но в длинном узком коридоре оказалось тесновато. И народ перебрался в комнаты. Света не было, и мы сидели при свечах. В сущности, там было всего две комнаты. По одной – на первом и втором этажах. Вроде гостиной и летней спальни. Летней – потому что не хватало потолка, сразу начиналась покатая крыша.Здесь мы обыкновенно собирались два раза в год – встречали лето, а потом его провожали. Рядом с городом, сюда удобно добираться. Загородное шоссе шелестело сразу за забором. Когда съезжались гости, машины целиком заслоняли участок, хотя он и так был отгорожен от дороги – кусты вишни, сливы, малины. Они поспевали по очереди, и это был натуральный рай. Смысл того сада был в этой постепенности. Не успевала отойти одна ягода, как подходила другая. Алую мозаику малины сменяла разных цветов смородина, а потом долго насыщалась бордовым цветом вишня, до самой поздней сливы – податливо упругой.Обычная пригородная дача, я же говорю. И обыкновенное лето, которое повторяется за городом из года в год. Извечные друзья и всегда новые подруги. Я никогда не задумывался: а куда деваются прежние, такие некогда юные и веселые. Или же тоже увядают как тот летний сад, в прежние дни насыщенный ароматами и живыми звуками.Народ любил разбредаться по саду и целоваться в укромных уголках. Так было слаще. Но не в этот вечер. Всему помехой оказался дождь – по-осеннему упрямый. Он ни как не хотел уходить из сада и оставить нас в покое. Как перепивший гость, который всем изрядно надоел, но один не понимал этого. И все возвращался от калитки обратно.…Посиделки на сей раз не получились. Хозяин поспешил в город, а я остался на даче. С другими прощались недолго. Девчонки попрыгали по машинам. Чья-то нагая рука потянулась ко мне напоследок, но я не успел дотянуться. Пока, до встречи! Или, скорее всего, больше не увидимся. Будет другая дача, приедет иная компания.

 

Догорела запоздалая свеча, и я уснул.

Утром в саду было пустынно и тихо. Оплывшие свечи разлились по скатерти озябшими озерцами. По ним можно было гадать как по кофейной гуще. Очень хотелось горячего кофе, так чтобы обжигало губы. Горячего и черного, как осенняя ночь. И пить мелкими глотками. Кофе не было. Осталось холодное шампанское без пузырьков. Нет, не буду. Просто подожду друга, когда он заедет.

За отдернутыми занавесками открылись книги. Стопка старых книг. Это были не старинные тома, просто давнишние книги. Зарубежные детективы начала 90-х. Хозяева их прочитали и отвезли на дачу. Выкидывать жалко – они еще хорошо выглядят, просто насквозь прочтены. Зачем хранят прочитанную книгу: сюжет известен, окончание знаешь. Продолжения не будет. Но у каждой книги есть свой дух. Можно раскрыть и просто погружаться в нее. В сохранившиеся запахи. Как в прошлое – с записанным на клочке-листочке телефоном, желтым рецептом лекарств внутри. В этой книге с подоконника ничего такого не было. Просто заброшенная книга. Детектив, где все действующие лица известны. Где события случились так давно, что все герои уже или постарели, или умерли.

Я почти захлопнул томик, когда из-под обложки выглянула надпись. Старательный девичий почерк: «Любимому Сереженьке от Лены. 92 год». Кто она была, где она теперь?

Почему-то приоткрыл другую обложку: «Самому дорогому мне человеку. В день рождения». Беру следующую книжку – тоже подписана: «Вспомни меня, когда будешь читать все эти книги!» Все тот же женский почерк – прилежный и старательный.

Я положил книги на место. Одну на другую. Стопочкой. Так, чтобы они закрывали названия. Как сыгранную колоду карт.

И пешком ушел с дачи, где убили любовь.

 

* * *

ВОСКРЕСЕНИЕ, НАКАНУНЕ НОВОГО ГОДА

Расскажи мне о себе. А то я не знаю, чего спросить. Мне ничего не хочется спрашивать, когда ты рядом. Мне больше ничего не надо, когда ты здесь. Даже не нужно с тобой разговаривать. Мне нравится, как ты сидишь, молчишь, листаешь журнал – а вот задумалась, запечалилась, задумалась. Перелистываешь страницы, смешно макая палец в рот. Опять задумалась, капризно оттопыривая нижнюю губу. Ты такая серьезная и такая смешная. Я тебя люблю смотреть. Не сердись, что опять уставился на тебя. Ну и что, что кругом люди. Я не могу не смотреть на тебя, даже когда тебя нет. Расскажи мне о себе. Какая ты была до меня. Ты всегда была такая? Такая – особенная. Мне кажется, я помню тебя всегда. Помню тоненькой девочкой, робко переходящей дорогу мне навстречу. Трудно рассмотреть встречного, когда переходишь дорогу. Но я тебя углядел – маленькую женщину с гордо посаженной головой, переходящую дорогу. Так никто не носит голову в этом городе. Ты не заметила, что перешла мне дорогу. Ты тогда была слишком юная. А когда я тебе рассказал об этом, ты мне не поверила.Расскажи мне о себе. Почему ты мне не поверила? Для меня это очень важно. Я же тоже не мог поверить, что так бывает. Что можно не знать женщину, но думать о ней всегда. Говорят, что нет случайных встреч. Отчего же есть случайные расставания? Я ничего о тебе не знаю: мы ненароком встретились – случайно расстались. Я ничего не понял. Ничего не произошло. Тогда, в чем смысл нашей встречи? Для чего я тебе звонил, зачем ты подходила к телефону. О чем ты думала, когда ложила трубку. С кем меня сравнивала?Расскажи мне! У меня есть твоя фотография. Но не та, которую бы я хотел. Я видел твою фотографию, где ты одна такая в длинной череде паломников. Ты одна там в темном, но как будто светишься. Ты так упорно мне сопротивлялась, отпиралась, отказывалась. Зачем, расскажи мне! Я хочу знать о нас двоих даже то, чего не было. Иногда то, чего не случилось, важнее всего того, что с нами произошло. У нас с тобой ничего не вышло. Почему, расскажи мне!Как ты живешь теперь, когда прошло столько времени? Тебе хорошо без меня? И перед кем ты сидишь, забравшись с ногами в кресло, плотно сжав колени? Или ты только мне могла сказать, чтоб перезвонил потом, когда закончится фильм. Чем же закончился тот фильм, от которого я хотел тебя оторвать. Ты мне скажешь, если я тебе позвоню? Если я позвоню. Такой вот односторонний разговор, односторонняя связь. Как тогда, по телефону, когда ты только слушала. Но мне было достаточно, что ты там, на другом конце провода. И мне важно было слышать твое дыхание. Просто твое дыхание, которое ты никогда не разделишь со мной.Расскажи мне, о чем ты тогда думала, когда не слушала меня. Я так мало о тебе знаю: что тебе идет бордовый, любишь толстые журналы, не любишь лилии. Накануне дня рождения ты обмолвилась, что тебе хочется кумыс. Был промерзлый февраль, и только где-то очень далеко скакали дикие кобылицы, которых надо подоить, чтоб получился кумыс. И я поехал в дальние места, нашел кобылиную ферму и достал несколько бутылок кумыса. И привез через морозную стужу, согревая их на груди. И нес их к тебе, запахнув в борта легкого пальто. И мне было жарко…Расскажи мне напоследок, как выстрелила бутылка кумыса, подобно шампанскому, когда ты хотела отпить его на завтрак. И шипучий напиток разбежался по твоим коленям, заставив тебя раздеться и опоздать на работу. Извини, что я задержался с этим воспоминанием. Мы никогда не выпьем с тобой шампанское поутру, из горла, давясь по очереди обжигающими глотками от бесконечной жажды.…Воспоминания, как входящие звонки, нам неподконтрольны.– Почему ты меня никогда ни о чем не спрашиваешь?– У тебя есть мужчина?Расскажи мне – обо мне.

 

Константин Семенов. Последняя Пасха

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Последняя Пасха За год всё заросло. Землю покрыл густой ковёр свинороя, к калитке вплотную подкралась сирень. У скамейки бугрилась какая-то мерзкая буроватая поросль, а вдоль ограды нагло зеленели свежие побеги айлантов. Некоторые успели вымахать метра на полтора. Плохо. Бороться с ними всё равно, что со сказочными драконами – на месте срубленной «головы» тут же вырастают три. И так каждый раз: вроде, вычистили всё до последней травинки, а через год кажется, что нога человека не ступала сюда лет сто. Благословленная кавказская земля. Интересно, кем?Игорь вытер лоб, – солнце припекало почти по-летнему – выпрямился. Ира дёргала траву, отец сражался с айлантами. Каркала ворона, надоедливо гудела пчела, вдалеке тарахтел автомобиль. Людей не слышно. Как в лесу. Как на кладбище. Почему, как?Ехать в этом году на кладбище было страшно. Теперь всегда было страшно – и в прошлом году, и в позапрошлом, и в поза-позапрошл… Нет, в 91-м ещё было почти нормально. Да и в 92-м народу на Пасху оказалось неожиданно много. А ведь, казалось, что все заняты только одним – ищут, как бы побыстрее оставить этот город. В 93-м людей на кладбище поехало уже заметно меньше. Но тогда ещё ходили трамваи.Неужели прошёл всего год? А кажется, что трамваи не ходят уже лет десять. Как быстро всё забывается. Как быстро привыкаешь. Ко всему? Пока не произойдёт, не узнаешь.Всё-таки они решились: прошёл слух, что будут автобусы. Поехали втроём, мама с Андреем осталась дома. Слух подтвердился, автобусы были, и не так уж мало. Вряд ли, их кто организовывал, скорее, водители сами не упустили возможность заработать: знали, что на Пасху русские всё равно поедут на кладбище. Хотя, может, и организовывали – от Дудаевского правительства можно ждать, что угодно. В конце концов, это не важно, главное, что людей опять оказалось гораздо больше, чем он мог подумать. Даже настроение поднялось. И не только у него. Похоже, что всех охватило одно чувство: «Ого, сколько ещё нас! Ещё живём!» Хмурые, вечно озабоченные, давно разучившиеся улыбаться, привыкшие прятать глаза и не смотреть по сторонам люди вдруг начинали улыбаться. Становились деловыми и спокойными. Ненадолго.Набрав воды у центрального входа, народ растекался в разные стороны тоненькими ручейками и исчезал. Всё-таки людей было слишком мало, огромное кладбище поглощало их без остатка. Почти не заметив.

Игорь снова вытер пот, посмотрел по сторонам: справа, через несколько могилок, виднелись склонившиеся спины, слышался тихий говор. Поднял голову вверх: солнце ещё высоко, но надо поторапливаться. Вздохнул, взял секатор и снова склонился над розой. С этим кустом у него были свои счёты. Лет двадцать назад прямо в гробнице проросла роза. Сама, никто её туда не сажал. Всё земля виновата, не зря же говорят: «Это Кавказ, сунь в землю черенок от лопаты, и он прорастёт». Лучше бы черенок пророс, меньше бы хлопот было. Сначала цветку обрадовались, даже что-то говорили про хороший знак. Роза вела себя хорошо: за пределы «своей» территории не стремилась, цвела редкими бутонами с умиротворяющим ароматом, радовала и живых и мертвых. В середине восьмидесятых куст начал стремительно разрастаться: отовсюду полезли новые побеги, густо усыпанные тёмно-красными бутонами невиданной красоты. Роза словно сошла с ума, она будто стремилась отыграться за упущенное и взять от жизни все. Здесь и сейчас. Немедленно. Праздник жизни начал тревожить и с розой стали бороться: срезали, выдёргивали корни, выкапывали, а она росла и росла. Разрасталась, давала новые побеги. Один пробился между гробницей и памятником. По граниту поползла трещина. Этого терпеть уже было нельзя, розе объявили войну. Травили химикатами, заливали смолой, заделывали цементом. Весной роза прорастала вновь. Её опять душили. Она пробивалась снова. Наконец «фронт» вроде бы стабилизировался. Вроде бы.В 91-м роза отыгралась. Трещина расширилась, оттуда полезло множество побегов. Гибких, жестких, твёрдых, как проволока. Секатор брал их с трудом. А следом, быстро оттесняя розу, из трещины нагло, как хозяин, вылезла «вонючка» – айлант. Это уже был конец. «Фронт» прорвало, «отступающие части» покатились назад. Ничего не сделать, дай Бог, сохранить лицо. А оно ещё есть – лицо?– Сволочь! – сквозь зубы прорычал Игорь, кромсая секатором айлант. – Сволочи! Ну что вам всем надо? Почему не оставите нас в покое? Сволочи!– Что? – повернула голову Ира. – Ты кому, Игорь?– Розе. И этим… «вонючке».Ира локтём убрала со лба чёлку, на лице проступила тревога. Игорь изобразил поцелуй, закатил глаза, протянул руки и шумно задышал. Ира быстро оглянулась на отца, покрутила пальцем у виска. Улыбнулась. Тревога отступила. Хоть так…– Ты бы потише…Потише… Конечно. Тихо-тихо, как мышь. Скрыться, сделаться незаметными, невидимыми. Застыть. Теперь только так. Неизвестно, поможет ли, но только так. Ради тебя, любимая. Ради сына. А, хрень какая – надо быть честным – и ради себя тоже. Инстинкт, блин, самосохранения. Гадство.

Они тоже вышли из автобуса в приподнятом настроении. Странноватое состояние для кладбища, но теперь почти всё странно, если вдуматься. Лучше не вдумываться. Хотя, почему странное? Несмотря ни на что всё-таки решились приехать на могилы предков. Таких же смельчаков – или идиотов – оказалось не так уж мало. Нас, оказывается, вообще, ещё довольно много в городе – тех, кто не уехал. Это приятно. Приятно, что ты не один такой идиот? А хоть бы и так. Так что ничего странного. И вообще, если тебе что-нибудь ещё кажется странным – значит, ты жив. Пока. Люди оглядывались по сторонам, набирали воду. Опять осматривались, мужчины закуривали. Никому не хотелось уходить. Хотелось остаться здесь, где, оказывается, так привычно и безопасно. Кажется безопасно.Но идти было надо, и люди расходились. И исчезали. Пока не навсегда.Игорь тоже набрал воды. Можно было и не набирать: воду они принесли с собой. Целую канистру. Но это не то. Постоять в очереди, переброситься парой ничего не значащих слов с незнакомыми, но ставшими внезапно такими близкими, людьми. Подойти к знакомому с детства крану, поставить канистру под тугую струю. С деланным неудовольствием стряхнуть брызги с джинс. Как это всё знакомо, как обычно. Обыденно. Как раньше.Он поставил похолодевшую канистру в сумку, торопливо затянулся. Пора идти. Сначала сюда, совсем рядом. Большой обелиск, золочённые буквы на чёрном граните: «Инженерам-нефтепереработчикам, героически…» Обелиск общий, могилы раздельные. Четыре могильных плиты из серого мрамора, короткие надписи, даты. На двух плитах из четырёх свежие цветы. У Славика тоже. Кто-то ещё помнит.Когда это было? Кажется в восьмидесятом. Да, точно – вот же у каждого выбито: «1980». Давно, а помнится, как сейчас. ГНПЗ им. Шерипова, установка № 16, тихий воскресный вечер. Резкий хлопок, взрыв, пожар. В газете потом их назвали героями. Потом можно. Теперь героев нет, и никто ничего не напишет. Четверо погибших. Всего лишь четверо. Тогда это казалось много. И та авария на заводе казалась самым страшным из возможного. Представить себе аварию в стране мы не могли и в страшном сне. Или, не хотели? Господи, а сколько было народу на похоронах… Сюда бы их всех сейчас. Не придут. Некому.Ира поправила чужие цветы, Игорь затушил сигарету. Здравствуй. Славик, а мы без цветов. Не обижайся. Ты же видишь, как теперь здесь.Все уже разошлись. Они оглянулись последний раз и тоже пошли. По центральной дороге. Вперёд. Вперёд? Не важно.Какое-то время далеко впереди ещё маячили спины: пожилая пара, ещё несколько человек. Потом они свернули в боковые проходы и исчезли. Стало пусто и одиноко. Мерзко запахло тревогой. Как всегда теперь. Как каждый день, каждую минуту. Всегда. Вот сейчас из-за тех деревьев выйдет стайка молодых отморозков – и всё. Никто ничего не увидит и не услышит. А если и увидят? Промолчат и отвернутся. А если и услышат? Порадуются, что это не с ними. Теперь так.Игорь незаметно расстегнул сумку, сунул внутрь руку. Пальцы сжались на рифленой рукоятке. Металл отдавал чуть заметным, но уверенным теплом. Пистолету было всё равно, кто его держит – он был готов к работе. К привычной, такой обыденной теперь работе. Игорь подтянул пистолет поближе к краю сумки, проверил, удобно ли лежит рукоятка. Убрал руку. Нельзя чтоб заметили. Ни отец, ни Ира. Хотя она, наверное, догадывается, только вида не подаёт. Правильно. Это же на всякий случай. Только если больше никак.Игорь оглянулся по сторонам: никого. Только шумят тихонько листья на деревьях. То ли радуются, то ли жалуются – не поймёшь. Деревьев теперь много, не то что людей. Деревьев и могил. А когда-то было не так. Он ещё помнил.В детстве они ездили на кладбище, как на праздник. Тогда так казалось. Куча народу, одних родственников человек двадцать. Родители, бабушки и дедушки, тётки, двоюродные братья и сёстры. Запутаться можно. Родственников было много, а могил мало.К кому они тогда ездили? Кажется, было всего две могилы. Дедушка и тётя Таня. Нет, три – рядом с тётей Таней ещё кто-то лежал. Тогда им было не до этого. Ведь вокруг столько интересного. Можно играть в «прятки». И они играли, прячась за молодыми деревьями и могильными плитами. Можно в «ловитки», можно просто бегать. И они бегали, носились, как заведённые, пока кто-нибудь из взрослых не выдерживал:– Дети, прекратите орать! Здесь же одни мёртвые!Они затихали. Прятались за деревьями и корчили друг другу рожи, давясь от хохота и затыкая себе ладошками рты. Через несколько минут придумывали новое развлечение: читать надписи на табличках, вычитать год рождения из года смерти. Разница в сорок лет казалась громадной, пятьдесят и больше – вечностью. Иногда результат получался всего в десять лет и даже меньше. Помнится, тогда это казалось очень удивительным и даже захватывающим. Мелькало что-то вроде зависти: надо же, такие маленькие, а уже здесь. Наравне со взрослыми.Неужели всего три могилы? Нет, где-то в старой части был ещё участок под старым клёном. Они туда обязательно заходили на обратном пути, убирались, клали цветы. Могилки уже тогда были старенькими. И маленькими, будто усохшими от времени. Деревья – наоборот. Могил было две. И две таблички. Отец их регулярно подправлял. Год рождения, год смерти. Фото не было.Фотографии были дома. В семейном альбоме их было несколько. Игорь хорошо помнил одну. Пожелтевший от времени снимок на плотном картоне. Двое сфотографированы на фоне тяжёлого бархатного занавеса и двух папоротников на подставках. Женщина в пышном платье, с глубоким вырезом, на шее нить жемчуга. Волосы уложены в высокую причёску. Она сидит на стуле, руки на коленях, словно у школьницы. Мужчина стоит сбоку и чуть сзади. В наглухо застёгнутом мундире, нарядный, но смущённый. Оба неестественно прямы, будто затянуты в корсеты. Валентина и Степан Нестеровы. Прабабушка и прадедушка.Молодой железнодорожник, как тогда говорили, путеец, приехал в Грозный в 1897-м. Что заставило его оставить родную Тулу и переселиться на не так давно покорённый Кавказ? Был ли он из тех, кого гнала в неизвестность мечущаяся русская душа? Поехал поднимать Империю, или в надежде на быструю карьеру? А, может, просто погнался за «длинным рублём»? Теперь не узнать, и можно думать, как угодно. Как приятнее. В любом случае важнее другое: хотел он этого или нет, но своим решением он определил судьбу своих потомков. Родившихся и не родившихся, всех. Определил, привязав их к маленькому провинциальному городку на самом краю Империи. К Грозному.В Грозном был бум. Пахло нефтью, пахло деньгами. Пахло большими надеждами. Этот запах держался потом ещё долго. Очень долго. Лучше бы он выветрился раньше.Молодой путеец прибыл в город с женой и маленьким сыном. Устроился, снял дом из пяти комнат на 2-й Барятинской улице и стал жить. Наверное, неплохо жил, во всяком случае, через некоторое время комнат стало уже семь. К тому времени семья увеличилась. Родилась дочь и второй сын, Александр. Александр Степанович Нестеров, дедушка Игоря.От него фотографий осталось больше. Маленький мальчик, с прадедушкой и прабабушкой. Постарше, в гимназистской форме. Обязательная свадебная фотография, с бабушкой. Карточка тоже пожелтела. Занавес почти такой же, вместо папоротников фикусы в горшках. Железнодорожный мундир сменился парусиновым костюмом, платье стало лёгким, почти таким, как сейчас, пышную причёску сменила короткая стрижка. Страна была уже другой. Империя лопнула, как перегретый котёл, чуть не канула в лету, но удержалась. Сменила название, возродилась, стала ещё мощнее. Ещё величественнее, ещё безжалостнее. Город остался почти таким же, в нём ещё пахло надеждами. Улицу переименовали в Крафта. От семи комнат осталось три.Здесь же родился отец, потом Игорь, потом Андрей. В этом же доме. Только улицу опять переименовали.Дедушка умер в 62-м. Это к нему на могилу они приезжали на Пасху в детстве. Бабушка была ещё жива. Запах надежд ещё держался.

Игорь расправился с айлантом и принялся за розу. Айлант отбросил в общую кучу. Там уже лежало несколько стеблей, выкорчеванных отцом. На обратном пути надо будет всё захватить и отнести подальше. А то опять прорастёт. Такая сволочь. Почему-то не помнится, ездил ли он на кладбище в старших классах. Может, считал это тогда чем-то неприличным? Молодость жестока. А вот в институте помнит. Это уже лет через десять. Родственников стало поменьше, но ещё не так заметно. Теперь другие дети играли в прятки, бегали и читали надписи на могильных табличках. Поле деятельности у них расширилось – могил заметно прибавалось. Бабушка заняла место рядом с дедушкой, как в семейном альбоме. Только фотографии у них были раздельные. У каждого памятника своя.Потом умерло ещё несколько родственников. Могил стало ещё больше, в разных местах. Сначала все ещё по привычке встречались на могиле у дедушки, выпивали по стопке и только потом расходились «по своим». Потом встречаться почти перестали. Слишком много стало могил, слишком мало осталось родственников. Не все умирали, некоторые уезжали, особенно молодые. Стало совсем мало детей, теперь они при всём желании не смогли бы прочитать все таблички. Даже «свои». Запах надежд стал похож на мираж.Последние годы они ходили на кладбище ввосьмером. Отец, мать, Игорь с Ирой и сыном и брат с семьёй. Дети в «прятки» уже не играли: их было всего двое, вдвоём неинтересно. В 92-м уехал брат. В 93-м они ездили на кладбище впятером. Людей было заметно больше, чем сейчас, но пистолет он уже брал. В городе снова пахло, но совсем другим. И ещё ходили трамваи.– Игорь! Ты что, не слышишь, Игорь?Игорь очнулся.– Извини, Ира. Задумался. Что?– Я говорю, собираться пора, – Ира хмурилась. Он знал, что это не взаправду. – Неизвестно будут ли автобусы, может до Консервного, придётся идти. Тебе ещё долго?– А? Нет, я уже, – Игорь оторвал последний побег розы, бросил в кучу. – Враг разбит! Давайте собираться.Подошёл отец, посмотрел.– Молодец, хорошо выкорчевал.– До следующего года продержится, – подтвердила Ира. – А вообще, надо что-то делать, плита скоро совсем рухнет. Может, цементом залить?– Цементом пробовали, – возразил отец. – Всё уже пробовали.– Ну, тогда я не знаю… Надо придумать что-нибудь. Обвалится ведь.Обвалится, подумал Игорь. Что обвалится? Плита, или нечто большее? То, на чём всё держалось, на чём стояло. На чём все мы стояли. Всё расплывается и исчезает, тонет. Мы ещё сопротивляемся, пытаемся обыденностью дел показать, что ничего не изменилось, барахтаемся… Изменилось. И даже не сейчас, сейчас просто стало ярче видно. Не сейчас. Давно. Медленно-медленно, постепенно. Мы истончались и истончались, исчезали. Мы уже почти призраки. Только табличек нет.– На следующий год, – сказал Игорь, – я принесу с работы хлористый углерод. Мы зальём его в трещину, уж после него ничего не останется. Потом зальём смолой и зацементируем. Через такое ни одной гадине не прорваться. А лучше не на следующий год, а осенью. Пока не поздно.– Правильно, – сказала Ира, – молодец! Ну что, пошли?

Игорь Юрьевич вытер кисть, сунул её в пластиковый пакет, оглянулся. Хорошо поработали: ограда покрашена, скопившийся за зиму мусор убран, трава… Нет здесь никакой травы, даже свинороя. Не растёт. И деревьев практически нет. И почва глинистая, сухая, потрескавшаяся от жары. Не вырастет здесь ничего само по себе, не нарушит покой. Игорь Юрьевич тяжело поднялся, подошёл к могильной плите. Табличка опять покрылась пылью. А ведь только что протирал. Степь, проклятая степь… Он взял тряпку, аккуратно протёр. Табличка засверкала.«Нестеров Юрий Александрович. 1927–2010».И портрет. Средних лет мужчина с лукавой усмешкой, волосы ещё тёмные. Таким он был давно, но лучше это, чем ничего. Портрет они нашли с трудом, у родственников. Всё свое сгорело в 95-м. Далеко – там, где деревья растут сами по себе.Прости, папа. Прости за то, что лежишь здесь, в чужой иссохшей земле. Далеко-далеко сейчас, наверное, шумят высокие деревья, тянется вверх густая трава. Наверное, там уже ничего не найти. Не найти места, где покоится женщина в пышном платье и с ниткой жемчуга в глубоком вырезе. Ничего не осталось от могилы усатого путейца. Может, не надо было ему уезжать из родных мест? Какая теперь разница? Не найти другого мужчины, в парусиновом костюме. Не найти женщины с короткой стрижкой. Не найти никого. Наверное, всё заросло и разрушилось. Но они всё равно там. Далеко-далеко – там, где деревья растут сами по себе. А ты здесь. Я в этом не виноват, но всё равно. Прости. Мы тоже будем здесь. А там… Там теперь только наши призраки. Исчезло всё. Исчезло, но сияет.– Интересно, – тихо спросила сзади Ирина, – как там сейчас в Грозном? Наверное, заросло так, что уже ничего не найти. А, Игорь?Игорь Юрьевич ещё раз протёр табличку, спрятал тряпку в сумку. Рука наткнулась на чуть тёплый шероховатый металл. Резко закружилась в голове, потемнело в глазах. Через миг всё прошло. Это был не пистолет. Всего лишь коробка с инструментами.– Розу попробовать посадить… – повернулся Игорь. – Может, приживется? Ну, что, пошли?

 

Лидия Сычева. Тополь серебристый

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Тополь серебристый Если не было зимой крепкого мороза, свежести, снега, пушистого инея, снегопада на полтора суток, вьюжных вечеров, перламутрового льда и яркого, звездно-далёкого неба, то, считай, что это время года не удалось. А осенью я люблю много чего: и тёплые-тёплые дни в сентябре, и утреннюю мелкую росу, и расписной грушевый лист, и кленовые бульвары в огне, и долгие, глухие дождливые времена, так что в середине дня кажется, будто «хмурое утро», но потом всё обязательно прояснится, закончится и утишится…Но летом – всё другое. Лето никогда не надоедает, даже в самые жаркие дни. Летом кажется, что так хорошо будет всегда – в лёгком платье, в неге, в тепле и в радости.Утром – яркое солнце, и белый туман у земли клубится, и праздничный тополь серебристый.А ночью, когда много серебряных звёзд на небе, тополь возле родного дома тоже тёмно-серебрист, загадочен, он похож на огромный букет, и кажется, будто звёзды на небе – первые облетевшие листья… Небо далеко, тополь – рядом, и так же непознаваема жизнь, и невозможно оторвать глаз и проститься с этим навсегда. Есть особый, вселенский уют серебряной теплой ночью, когда ты один на земле, ты и звездное небо, ты и тишина, и когда ты понимаешь, что твоя жизнь принадлежит только тебе. Наверное, это ночное заблуждение. Утро – солнечное, и солнце всегда «вьет гнездо» в кроне моего тополя. «Золото в серебре». Тополь наш растет на востоке.И первые опавшие листья хрустят под ногой, а утром, отсыревшие, они мягки и податливы.И вдруг наступает равновесие души.

Я читала книги про путешественников, как в одиночку они переплывали океаны, скитались в джунглях, покоряли вершины. Я, наверное, хотела уйти от себя с этими целеустремленными мужчинами, которые знали настоящие дороги. Я тоже смутно чувствовала свою цель – в дымке, в тумане – но с чего начать, как сделать первый шаг? Да и стоит ли? Я была и есть – я уверена – очень обыкновенной, обычной – только немного странной, слишком чувствительной и ранимой. Здесь, у тополя, я фотографировала своим старым ФЭДом сестру. Вышло, будто она стоит у берёзовых стволов – кора тополя зеленовато-светлая, и на чёрно-белой фотографии получилась да, берёза. Сестры больше нет. Несчастной моей сестры, которая металась в наркотическом забытьи, комкая подушку-«думочку» – она умирала от рака, ей кололи опий. Об одном жалею, твердила она перед тем, как совсем слечь, потерять разум, что мы вырастили своих детей безбожниками. Что с ними будет? И что будет с нами?Но тогда, во времена увлечения фотографией, я была слишком молода, чтобы терзаться такими вопросами. В летние дни я выбиралась на речку: к прохладе воды, мягкому песку. Здесь я встретилась с курчавым парнем – он гонял на мопеде, как школьник. Влюбленный, он приезжал к тополю. Ему казалось, что я тоже влюблена, но сердце моё было стыло и пусто. А он, молодец, добивался моей взаимности и хвастался: смотри, у меня все руки сбиты (он показывал крупные мозолистые ладони), я дом строю, двухэтажный, давай жить…Парень мне нравился. Ничего у нас с ним не было – даже поцелуев, только несколько разговоров у реки и один раз – у тополя. Вечером. Он узнал, вызнал, где я живу, хотя я ему даже имя своё не сказала. «Не приходите ко мне больше. Ничего не выйдет», – твердила я. «Но почему, почему?» – удивлялся он. Это было долго и мучительно рассказывать: почему. И стыдно. Я погубила свою жизнь, а теперь терпела. Но ведь никто не виноват, только я! И я делала вид, что всё нормально. Чтобы меня не жалели хотя бы в глаза. Потому что жалеть нужно тех, у кого случайность, или стечение обстоятельств. А я сама, сама виновата!И он больше не приезжал. Я даже, кстати, не помню, как его звали. Сергей? А, может быть, Слава? «Ты знаешь, – говорил он мне, – я в прошлой жизни, наверное, жил в Персии. Или в Финикии, Сирии. Я очень люблю финики».Из-за этого Серёжи или Славы я тоже полюбила финики – в память о нём. О хорошем парне на мопеде. Его даже не остановило то, что он был меня младше – на год или два. «Это ничего», – объяснял он мне. Вот так, имя я ему не сказала, а возраст – пожалуйста. Он был загорелый, плотный, с шапкой тёмных кудрей. А я была золотистая – от летнего щедрого солнца, тонкая – от переживаний, и вьющиеся волосы гладили меня по плечам. «Забудь меня, – говорила я ему. – Мы взрослые люди».Но я и сейчас всё ещё чувствую себя иногда ребёнком, маминой дочкой, а мамы – нет. А тогда она мне сказала резко: «Что за парень? Что люди подумают?» И ещё что-то. Ну, он всего-то и приехал один раз – к тополю. Ничего, наверное, люди и не успели подумать…

В густую крону тополя любили прилетать сороки – праздничные, хлопотливые птицы. А осенью зачастили граки – черные, крикливые, любят они это дерево – потолковать, перед тем, как податься в дальнюю дорогу. Тополь, тополь, волшебное дерево! То у тебя лишь серебряный окоем, а вся листва, вся шуба – зелёная, блестящая, а то тронет ветер – и весь ты – драгоценно-серебристый, как виски моего любимого. «Я люблю тебя, – твердила я, стоя на крыльце, – слышишь, люблю!» И знала – там, далеко, ты – со мной, ты – не предашь, и никому не отдашь, и никогда не оставишь – ни в горе, ни в радости!Тополь серебристый – это ты. Большой, непокорный, самое красивое дерево на нашей улице, «самый красивый парень на деревне», самый-самый… «Ты – самый лучший!» – убежденно говорю я, глядя в любимые глаза или слыша любимый голос. Не только для меня, а вообще.Когда-то, в юности, у меня был красный спортивный костюм (я любила радость движения) и три красивых летучих платья (одно подарила покойная сестра). Я чувствовала силу юности, чистоты и свежести. И ужасно страдала от грязи, от нелюбви, от вида чужой глупости – мне казалось, что всего этого не должно быть в моей жизни.Теперь беды закалили меня. Нет, я не научилась их преодолевать легче, но мне всё труднее чувствовать себя счастливой и любимой. И лишь в твоих ладонях мне хорошо и покойно. И когда мы долго не видимся, я мечтаю: сразу начну целовать твои ладони. И стану перед тобой на колени. Это не знак, и не символ, просто ноги не держат от счастья. Но ничего из этих мечтаний не получается – это ты меня начинаешь сразу целовать, и твердишь о своей любви, а я не могу ничего сказать, потому что слёзы бегут по щекам.

Серебряный ветер – на серебристом тополе. На мраморном памятнике маме. Серебристая вьюга зимой. Серебряный ветер разбрасывает листья.

Помню, зимой, малоснежной и серой, тополь всё равно был сребристый, задумчиво-жемчужно стояли его ветви в низком небе. Но здесь, над тополем, небо было выше! Потому что дорогу мимо не миновал никто. Здесь проезжал на машине мой брат – его давно нет, и уже выросли его сыновья; здесь, стояла, провожая меня, мама – и её нет; здесь, если честно, часто нет и меня – когда я проваливаюсь, пропадаю в городе – далеко отсюда, чужом, если вдуматься, городе, который я уже много лет по кирпичику перестраиваю под себя. А тополь – ждет! Здесь я всегда дома и всегда своя, и ничего этому тополю не надо – ни полива, ни ухода. Это мы все – при нём. И вечером, будто бы по какому делу, я иду по всё еще зеленой траве, мягкой, приятной ноге, к тополю, иду медленно, о чём-то думаю, мечтаю… О чём же? И думы все эти одинаковы, каждый год, уж много лет. Что жизнь – коротка, что скоро она пройдет и проходит, что будущее, к счастью, неизвестно, а прошлое, к сожалению, не переделаешь. Но, раскаиваясь во многом и многом, я никому не хочу его отдавать, это моя жизнь, мои вынянченные дни, дни сомнений и разочарований, вдохновений и тревог. Дни беды. Но было, было и счастье…Раньше я страдала от того, что не стала художником, что не передала на картинах то радостное и светлое, что во мне есть и что я вижу. А теперь думаю: хорошо! Лишь дома – вечный пейзаж и вечная радость. Картины в Третьяковке уже не удивляют, как прежде. Многие книги – не нужны. А это небо, эта земля, этот тополь, этот вечер – также радуют и печалят душу, как много лет назад. Кажется, без этого можно прожить, можно забыть и не помнить, но вот я возвращаюсь домой и мне здесь хорошо. Самые главные мои картины всегда со мной, их много, и не нужно краски, кисти и холста, только бы помнить! Серебристый тополь, и дымку над ним, и неуклюжую любовь кудрявого парня (кто-то живет теперь в его двухэтажном доме?!). А мой любимый никогда этого тополя не видел. А могила моей сестры – далеко, на Украине. Но если ехать, то всё равно путь, начало, лежит мимо тополя, могучего и серебристого.Почему же так грустно? Ведь ещё долго жить, и будет, наверное, счастье…

 

Зинаида Пурис. История одиночества Карандаша

Член жюри второго открытого чемпионата по литературе

История одиночества Карандаша, изложенная им самим в письмах, дневниках и записках, найденных после его смерти

Милая Фло Дорогая Фло, я понимаю, что между нами я надеюсь, у тебя всё в порядке, но если будут проблемы, знай, ты можешь на меня рассчитывать. Всегда и во всех случаях. Твой К.PS Любые проблемы, Фло. Любые.

 

* * *

Мои способности открылись рано. Помню слова, которые сказал моим родителям смотревший меня доктор:

– У вашего сына большой потенциал. Он способен провести линию больше пятидесяти километров и противостоять давлению в двести пятьдесят пять атмосфер. И всё это при уникальной твёрдости.

Говорили, что я пошёл в деда. Он был знаменит тем, что ни разу не ломался и прожил долгую жизнь. О его прямолинейности ходили легенды. Он делал только верные шаги, умел вовремя остановиться и не нуждался в участии ластиков – ни один из этих суетливых любителей примазаться к чужой славе не мог похвастать, что хотя бы раз оказывал ему услуги.

Родители мной гордились и прочили мне большое будущее. Да что родители, я сам себе прочил это будущее и верил, что скоро жизнь вознесёт меня на небывалую высоту. Но я был молод и, конечно, мечтал о любви. Я жаждал встретить ту, которая оценит меня по достоинству. Моё воображение рисовало её стройной, нежной, с мягким характером, твердыми принципами и изящным носиком.

И любовь пришла… Но та, которая завладела моим сердцем, отличалась от нарисованного идеала как небо от земли.

Фло… О ней можно было сказать: «девушка с выдающимися формами», но, если быть честным, одинаково выдающимся было всё её тело. Фло была обычной толстухой. И даже её нос не был исключением. Он тоже был толстым.

Я полюбил её раньше, чем увидел. Сначала услышал её смех – хрипловатый, волнующий. Я споткнулся и начисто забыл, куда шёл. Мной овладело неясное беспокойство, непостижимым образом я уже тогда понял – это она – та, которую я буду любить. И стоило мне оглянуться и увидеть её фигуру, обтянутую платьем ядовито-розового цвета, как моя только что родившаяся любовь мгновенно превратилась в страсть. Наш роман вспыхнул как спичка. Узнав о нём, мои аристократические родители испытали шок. Мой выбор их разочаровал и возмутил. Конечно, они восстали против Фло. Они сочли её вульгарной девкой и были недалеки от истины – Фло не отличалась ни манерами, ни воспитанием, к тому же от нее частенько пахло спиртным.

Я с пониманием относился к их желанию пресечь наши отношения, и где-то в глубине души сам находил их неестественными, но ничего не мог с собой поделать. Фло околдовала меня, я ходил перемазанный ее розовой помадой, не допускал мысли о разлуке с ней и надеялся, что мои способности противостоять давлению, помогут примирить родителей с этим фактом.

Однажды Фло не пришла на свидание. Такое бывало и раньше. Прождав положенные полтора часа, я бросился ее искать. В тот вечер мне это не удалось. Только спустя неделю я встретил ее в торговом центре. Абсолютно трезвая, в линялом платье, которое язык не поворачивался назвать розовым, она примеряла перед зеркалом колпачок. Моя радость, не успев вспыхнуть, омрачилась тем, что Фло была не одна. Такое тоже бывало – незадолго до этого случая я застукал её в компании на редкость тупых цветных карандашей. Тогда я быстро разогнал молодчиков, и Фло этому не противилась. Сегодня она была в обществе толстого маркера зловещего черного цвета, и вместе они производили впечатление супружеской пары, посвятившей субботний день покупкам. Фло меня не заметила, она не сводила глаз со своего чёрного борова, и в этом взгляде было столько восхищения и преданности, что мне захотелось умереть.

Когда я вернулся домой, родители сразу всё поняли.

– Сынок, забудь её. Она – Фломастер. Значит, всегда будет только марать и мазать. Обляпать всё вокруг, напачкать в душу – для Фломастера обычное дело.

Я понимал, что они правы, но было поздно – я уже сломался.

Больше я не видел свою Фло. О ней ходили разные слухи. Кто-то говорил, что она уехала в другую страну, кто-то видел её на свалке, кто-то уверял, что она умерла, отравившись техническим спиртом…

Иногда мне снится её смех, я просыпаюсь среди ночи, долго прислушиваюсь к темноте, и меня охватывает острое желание, смешанное с тоской…

 

* * *

Я никогда не копался в своей родословной. Ее знали мои родители – этого было достаточно. Я считал себя потомком древнего аристократического рода, а мои многочисленные родственники поддерживали во мне это заблуждение.

И вот сегодня я узнал, что мои великие предки – те, чьи портреты висят в нашем доме на почётном месте, – преступники, казненные на электрическом стуле. Говорят, на них нет вины, но даже этот факт ничего не меняет. Ни Сакко, ни Ванцетти никогда не были аристократами, они – обычные работяги, а карандашная фабрика была названа в их честь по недоразумению.

Лучше бы я узнал это раньше. Или не узнал никогда. Эту новость я воспринял как личный крах. Словно из-под меня вышибли постамент. Как табуретку из-под висельника.

 

* * *

Я пишу это письмо без всякой надежды, что ты когда-нибудь его прочтешь. Пишу и не знаю, хватит ли у меня твердости бросить его в почтовый ящик.

Ты был моим другом. Говорят, в дружбе всегда один раб другого. Ты – мягкий и податливый, не способный сделать верный шаг – был рабом. А моя исключительная твердость и умение провести самую точную линию давали мне право на роль хозяина. Я учил тебя жить, радовался твоим маленьким успехам. Я любил тебя, не без снисходительности, конечно…

Когда начались сокращения, ты ушёл к художникам. Для тебя это был шанс избежать безделья и прозябания, но я воспринял этот шаг, как отказ от профессии, как путь в никуда. Я смеялся над тобой, когда ты начал рисовать. Мне – стороннику прямых и чётких линий, это представлялось глупостью.

А потом, спустя несколько лет я попал на твою выставку. Первая же твоя картина меня поразила игрой света и тени. Я сразу хотел уйти, но не ушёл – заставил себя посмотреть всё и даже оставил запись в книге отзывов. Ты не знаешь, чего мне это стоило, а я не могу это описать.

Я вышел из галереи, поехал на вокзал и там снял дешёвую шариковую ручку. Не запомнил ни её лица, ни возраста, только следы чужих зубов на её треснувшем колпачке.

Вернулся домой под утро, перемазанный мерзкой синей пастой и полный отвращения к себе. Паста так и не отмылась. Я соскоблил ее ножом, с тех пор на левом боку у меня незаживающий след – содранная кожа.

Я не знаю, в чем моя ошибка. Не знаю, была ли она вообще. Ведь то, за что я себя казню, больше похоже на страх – я боюсь твоей славы.

 

* * *

Я долго искал замену Фло… Вспоминаю себя, провожающего взглядом нарядные дорогие ручки. Их участь завидна – они красуются на столах, блистают на высоких собраниях. Но познакомиться с ними невозможно. Их хранят в специальных футлярах. Они изолированы от простых карандашей.

Конечно, можно было найти себе пару в ближайшем окружении. Вспоминаются вполне приятные дамы – миловидные, добрые, трудолюбивые. Но я не принимал их в расчет, не думал о них, как о спутницах жизни. Я полагал, что место Фло может занять только небожительница.

Сейчас поздно думать иначе…

Я постарел и даже устарел. С тех пор, как появился компьютер, моя исключительная твердость никого не интересует. А моя безупречная линия в сравнении с той, что выдает автокад, неряшлива и неточна.

Я никому не нужен. Без меня можно обойтись. Всё, что мне осталось, это собирать пыль и путаться под ногами. Один, без дела, без любимой женщины и без друзей. Я не жду помощи, сочувствия – сейчас мне это уже не нужно. Не жду прихода любви и приезда друга – мне уже всё равно. Я пишу эти записки только для того, чтобы…

 

Василий Логинов. Московская талия

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Московская талия. вполне современная сказка

Ну, что? Собрались, внучата мои ненаглядные? Расселись? Сейчас, сейчас дедушка сказочку-то расскажет. Только не перебивайте, а то собьюсь, забуду. Старенький стал, спрос с меня небольшой.Да…Давным-давно, когда Москва красовалась в обручах, браслетах и кольцах дорог, а не была похожа на песочные часы, как сейчас…Ась?Почему «похожа на часы»? Но ведь просил же не перебивать…Вы на новую карту-то посмотрите. Сверху расклешено, и снизу тоже. А посередине перехвачено. Чем не часики песочные?Не часики, говорите? Больше на платье похоже?Да…О чем это я?Москва, Москва… Красивая!Все Михалыч, городской голова, старался, красоту в Москве наводил.Шибко любил ее, любезный, особенно по субботам.Как наступает конец недели, так Михалыч кепочку надевает и ласково так спрашивает: «А что тебе, Москвазвонятколокола, сегодня хочется? Пряничка медового али звона малинового?»Москва-то вся зардеется, засмущается.Женщина, все ж! На ласку отзывчивая.А Михалычу того и надо. Страсть как любил барышень смущать!Но, правду сказать, никогда и не обижал.Бывало, спросит вроде невзначай.«Хочешь красивую брошку?»Москва потупится, «хочу» прошепчет еле слышно.«А, пожалуйста!»Да на самом видном месте, на Поклон-горе, и приколет Нику-букашку на иголочку.Москва собой любуется, а городской голова от удовольствия ручки потирает, улыбается.«Хочешь заморскими водами умываться от внешних инфекций?»Бац!И европейский фонтан у Киевского вокзала соорудит!«Хочешь мужичка послаще в хозяйстве на подмогу и красоты ради? А, пожалуйста!»И Петрушу Колумбова напротив конфетной фабрики примостит. Бо-ольшого и в шоколадном аромате!Правда, бесполезного, к работе совсем не годного…Ну, да ладно!В общем, ничегошеньки не жалел Михалыч для своей красавицы!И Садовым, и Бульварным кольцами она по утрам, вечерам сверкала, и браслетиком Третьего Транспортного поигрывала, и пробочками на МКАД-обруче ого-го-го как позванивала!А Москве-то очень подарочки те по душе были. Совсем разбаловал ее кавалер. Она и следить-то за собой перестала. Кушала много и часто.Да тут еще гастарбайтеры налетели саранчой южной.Таджики азиатские, молдаване румынские. Угощают гостинцами да вкусностями, задабривают, регистрацию продлить просят.А еда-то у них все жирная, сладкая, калорийная. Вот и разнесло матушку поперек себя шире. Надеть нечего.Но Михалычу того и надо. Очень он полных женщин жаловал. Очень.Это потому, что по вечерам он их пощипывать любил. Щипнет втихую, незаметно, а пока барышня от неожиданности визжит, так Михалыч ладошку свою рассматривает: ничего ли там не осталось?Ну, там пуговички или заколочки.Бывало и оставалось.Уж, как тогда Михалыч-то радовался!Но аккуратный был.Москву-то щипал деликатно, только повизгивала она тоненько, ни разу за совместную жизнь не вздрогнула!Сами знаете, беда какая приключится вселенская, если вся Москва вдруг разом вздрогнет.Да…О чем это я?Эх, Михалыч, Михалыч…Жили они, значит, Москва с Михалычем, гражданским браком, добра наживали.К старости дело незаметно подошло.И, должен я вам сказать, чем возраст больше, тем хуже у Михалыча дела шли.Куда делись знаменитые Михалычевы энергия и предприимчивость?То хрущовки не снесет, как обещал, а розовой краской лишь дефекты замажет, то ракушки во дворах сначала поставит, а потом поломает, то особнячок старинный почем зря порушит.Что ни сделает, ничего пучком не ложится. Красота, размах потерялись.Да и чудить стал по субботам.Вместо подарка ценного, Москвой желанного, привычного, ладошку кепочкой накроет, а потом, р-раз!Головной убор с руки скинет, а там из трех пальцев дуля сложена. И дулей этой в небо тычет, хихикает.Чего и кому хочет показать?Никому не понятно, а столице обидно за фокусы родного человека.А тут еще старый греховодник Банк Москвы на ушко нашептывать стал, что, мол, балует твой-то Михалыч на стороне, иностранную содержанку завел.Веной звать. Райфайзовной по-отчеству.Ась?Нет, не татарочка.Австриячка вроде, но кудрявая не природно, а химически мелко завита, искусственно, и по-русски ни гу-гу.Райфайзовна эта весь день мед Михалычев трескала без перерыва, вечером в оперу шла, а там икала в ложе да «зер гут сопрано» сонная лопотала.Тьфу, стыдоба!Чем только старика приворожила? Ни кожи, ни рожи, одни кудри…Терпела, терпела Москва, да и к другому ушла.К Семенычу, значит.Семеныч-мужик помоложе и поученей Михалыча был. Совсем не чудил.Статный и на голове волос побольше.Может, потому, что кепку не носил? Только ушанку мехом внутрь. С северов ведь, а там всегда мех к меху, шерсть к шерсти. Для тепла, значит.А от тепла вперемешку с морозом всем известно, что волос хорошо растет, густо.Да…Про кого я вам рассказывал?А, Семеныч! Помню, помню…Посмотрел Семеныч на Москву-матушку, посмотрел…Красивая, вроде, дама, фигуристая, в пропорции.Чувствуется, что породистая. Надо брать.А с другой стороны, не модная какая-то, старорежимная, одевается богато, но блекло, неярко. Словно не хватает изюминки, пусть ма-ахонькой, но никакой нет!С такой-то непрогрессивной дамой только в Малый театр на Островского можно, но, к примеру, на тридэ-кино в Аймакс совсем не пойдешь.А в Интернет-кафе на Тверской и вообще стыдно показаться.И к Президенту точно на порог не пустят.А надо вам, ребятишки, сказать, что тайная мечта давно у Семеныча-мужика зрела.Очень ему хотелось на Новый Год в Кремле с новой дамой побывать. Уж и билет на два лица у другана выпросил…Что делать-то?Как мечту явью сделать?Подумал Семеныч, почесал пятерней затылок и говорит.«Москва-матушка! А талия-то у тебя есть?»«Как не быть? Я же дама» – Москва забеспокоилась на такой неожиданный вопрос, оглядывать себя стала, ощупывать.«А покажи-ка, где?»Ох, Семеныч!Умный мужик!Сразу догадался, как с Москвой-матушкой разговаривать.Щупает, щупает себя Москва…Вот грудки высокие, пышные, рядом с местом, где Михалычева брошка пришпилена, правда, не по-нашему «Сити» называются, но есть.Вот ухоженное девчоночье местечко, рядом парк старинный, тоже присутствует.Вот необходимые женские плавности, округлости да валы. Земляной, Сущевский и даже, тьфу на него! Коровий в наличии.Все есть, как у настоящей женщины, а талии не наблюдается. Показать-то не может!Дефект женского естества налицо.Нет талии, и все тут!Ась?Где у Москвы девчоночье местечко?Ишь, любопытные. Чем интересуетесь с малолетства!А подумайте-ка сами, внучата дорогие, поразмышляйте…Ну, правильно, молодцы!Конечно, Девичье Поле, где Пироговская улица проходит. Там еще и памятников много.А какое же это местечко без памятников-украшений? Совсем не девчоночье будет.Памятники те не простые. Видели, например, что в руках у Пирогова бронзового? Так вот, в левой руке у него череп настоящий, а в правой…Ась?Про Москву сказывал? Продолжать? Ну, ладно, ладно, про волшебные московские памятники в другой раз расскажу.Да…Заплакала Москва, зарыдала.Да, то и понятно.Обратно к Михалычу дороги нет.Давным-давно уехал в дальние страны покровитель престарелый.У Вены Райфайзовны в хате обосновался, чемодан под кровать запихал, пчел да ульи в подпол до весны спрятал.Сидит там Михалыч под иноземными образами все дни напролет, в потолок поплевывает, а по субботам зеленой бормотухи полынной полстакана жахнет, желтым медом закусит, да в оперу зарулит поикать с подругой на пару, подремать под равномерное пение и музыку.Совсем наши обычаи забывать стал!Да…Рыдает Москва, слезами заливается. Понимает, что Семеныч, мужик видный, разборчивый, дефектную столицу не возьмет.Да и кому вообще она без талии-то нужна? Брошенкой покинутой век вековать остается…Но тут Семеныч слова спасительные произнес.«Не плачь. Знаю, как горю твоему помочь».«Коли знаешь, так помогай! Не томи женщину серьезную, столичную! А то вздрогну».«Погоди, погоди вздрагивать. Давай-ка тебе, красавица, поправим неказистость портняжным мастерством».«Как это?»«Да новое платье соорудим. Длинное, подкорсетное, приталенное. Так лекалы сладим, да по ним пошьем, что талия сразу и образуется».Заинтересовалась Москва-матушка, задумалась.«И где ж материалу-то столько взять? Я, чай, не маленькая, уж за десять миллионов перевалила. Сам видишь, пополнела от хорошего ухода. Да и пробочки наружу торчат варикозами многочисленными. По всем въездам да выездам. Возраст сказывается. Старая одежка, вон, вся по швам трещит. Ветхая, латаная. Растяжки-эстакады сквозь прорехи торчат. Ярославская, Новорижская. И Зеленоград-заплата отвисает, и в Балашиху тело мягкими местами выпирает. Еле-еле шестиполосный МКАД сдерживает».А Семеныч-мужик свою линию гнет.«Слышь-ка, красавица, у меня друган есть служивый, Бориска-генерал. У него сукна шерстяного да подкладки атласной с тесьмой интересной в интендантских закромах полным-полно. Пропадает все, от жучков подмосковных спасенья нет, злющих. Они, новорусские паразиты, приспособились по ниточке ткань расплетать и в норки к себе тырить. Жалко, материал-то отменный! Однако ж, по секрету тебе, Москва-матушка, доложу, Бориска-генерал со мной обещал безвозмездно поделиться, если для хорошего дела. А генеральское слово, сама знаешь, кремень! Будет, будет тебе материалец расписной, искусный, неповторимый! Соглашайся, пока ткань целиком не пропала, жучками-отморозками помалу растащенная».«Так-то заманчиво очень. А кто портняжить будет? Кругом полупрофессионалы, недоучки. Форму армейскую и ту дельно справить не могут. Не напортачили бы и со мной. В сомнении я… Ох, точно вздрогну!»«Погоди. Я на старой работе Тюмень с ухажерами обшил без претензий».«Тюмень, говоришь? Знаю, знаю! Она компаньонка мне по ТНК да Лукойлу».«Так спроси по-свойски. Подтвердит, точно. Довольная она осталась, и ты будешь».«Спрошу, спрошу при случае».Москва-то смекнула, что не врет претендент по швейному делу. Видать, что не модист новоиспеченный, а человек основательный, серьезный.Семеныч дальше излагает.«У Тюмени-то такие фигуры в ухажерах были! Здесь и не снилось. Метр клиенту к подмышкам приложить не получается! Скользит тот метр. В нефти все округлости телесные замазаны… По десять раз каждую мерку снимать пришлось. Цифирь не разглядеть! Мутно! Кругом газ природный атмосферу затуманил… Зато практика! Глаз теперь алмаз! Точно, довольна будешь».Говорит, говорит Семеныч, а сам, глянь-ка! к Москве уже с метром портняжным прилаживается, булавки, иголки-нитки да ножницы разные разложил.А она-то, она, и зарделась вся, и зарумянилась, прямо как с Михалычем в былые времена!Про подарки желанные вспомнила. Размечталась…По сердцу, значит, Семеныч мастеровитый пришелся.«Ну, ладно, – говорит, – согласная я вся на авантюру такую швейную. Уговорил, черт причесанный!»А то! Какая же дама от нового платья откажется?«Только ты аккуратней, не лапай грубо, не уколи больно, иначе точно вздрогну. Сам знаешь, что тогда будет».«Не сомневайся, столица-матушка! Даже не почувствуешь! Ты пока пивка попей, расслабься. Вон, я балтику-трешку припас. Настоящую, питерскую».А сам уже Зингером педальным вовсю строчит.И откуда только редкостную машинку приволок? Не иначе у северной какой бабульки антиквариат справил.Но строчку тот Зингер давал быструю! Прямохонькую, как Останкинская телебашня!Ох, Семеныч! Ловок на дамские уговоры! Скор на качественную работу! Инструмент хороший ценит.Да…О чем это я? Про новый московский наряд? Точно? А я думал, про старые часы рассказываю…Ась?Ну, ладно, ладно, модники! Про наряд хотите, будет вам про наряд…Долго ли, коротко ли, а пошил все-таки Семеныч платье для Москвы.Примерила Москва и ахнула.Здесь рюшечки, там бантики, плечики накладные, платье сидит как влитое. Все складненько, ровнехонько.И талия появилась, пояском МКАД схваченная, и юбка широкая, в складочку, аж до самого Подольска простирается!Убрал, скрыл дамский дефект северный мастеровой!Сверху серебристое монисто Москвы-реки Сити-грудку как прежде охватывает, подчеркивает, а снизу новое, оригинальное прослеживается.Прямо по генеральскому сукну, блютус стразами синеет да трижэ-сеточки разноцветные перемигиваются.А на бедрышке крутом, вблизи Можайки, кармашек накладной, натуральным, вайфайным бриллиантиком украшенный.Ох, и модная Москва стала с новыми технологиями!Да…Была красавица, а стала еще краше!Помолодела лет на… ну, в общем, на все годы после изобретения беспроводных технологий!Семеныч-то сам на столицу-матушку засмотрелся, как она у зеркала вертится, прослезился даже от великолепия собственного рукотворного, Зингера любимого поглаживая.Облютусена, завайфаена теперь Москва-матушка.Лепота!А потом слезу северную, скупую, кулаком утер, вздохнул и говорит.«Я тебе, матушка, помог женское естество восстановить?»«Помог, помог, спору нет. В плюс, в плюс Зингерова работа под твоим мозговым руководством».«Наблюдаешь ли положительную динамику по поводу талии?»«Талия в наличии. Вот она. Размер-то в пропорции 9-6-9 стал, даром, что сама выросла, а пышнотелость лишняя теперь в глаза не бросается. Украшает даже. В пору на подиум идти, в демонстрациях модных участвовать. Фигуристая от бедра и вверх, и вниз! Не стыдно!»«А коли не стыдно, так и на мою просьбу должным образом отреагируй».«А вдруг ты плохого чего попросишь, зазорного? Я ж и вздрогнуть могу от неприятной реакции».«Не боись, я ж не брокер какой азиатский, лукавый, без роду племени, Гонконгами да Сингапурами вскормленный. Я ж честных северных кровей, хантами да мансями воспитанный. Не обижу даму столичную гнусностью лживой. Супротив заветов предков моих никогда не пойду».«Ну, говори тогда, мастер народный. Постараюсь уважить, чем смогу».«Вот что, матушка-красавица, компанию мне составь в новом наряде прием праздничный посетить».«Это что же за праздник такой? День Города, что ль? Куда с Михалычем часто хаживали? Неинтересно. Скучно. Воспоминания, мысли печальные донимать будут».

 

«Нет, не угадала. В Кремль тебя приглашаю, красностенный, к самому Президенту Новый Год встречать».

«Ишь ты! Однако интересней будет, чем каждый год парад голубых клоунов смотреть. В Кремле-то серьезней народ. Развеюсь там, пожалуй, с умными-то людьми в беседах. Опять же питание особой кухни».

В общем, не отказала Москва Семенычу.

Благодарная была за талию восстановленную.

Как тут отказать, обидеть спасителя красоты женской?

Да…

Ась?

Кто тогда Президентом у нас был, спрашиваете?

Нет, не Михаил Ставрополец. Не угадали.

И не Борис Уральский.

Позже, позже, сказочное дело было, о котором речь идет…

Кто?

Нет, тоже не он…

Совсем плохо историю знаете! Двоешники!

Димитрий Петербуржский тогда в красностенном тосковал на президентском посту.

Почему «тосковал»?

Не любил он Кремль.

Ох, не любил!

Там везде захоронения древние. А в них металла накопленного не меряно.

Откуда?

В стародавние времена-то свинцовыми белилами старались лица знатные улучшать. Вот и откладывался свинец-металл в костях царских да боярских.

А в Кремле-то древнем за столетия могил накопилось, шагу негде ступить.

И в соборах, и на площади, и даже в стенах бывшие государственные личности лежат. Последние те помоложе, конечно, там все больше военные, да тоже с осколками ржавыми многие…

Так вот, включит утром Димитрий свой айпад навороченный, а он веревки только показывает, помехи вместо сайтов спецслужбами проверенных.

Зовет, значит, Кремлевского Сисадмина.

«А что это я, Президент державы великой, – ругается, – сегодня новости электронные за завтраком посмотреть не могу? И так в державе непорядок, законы не соблюдаются, а тут еще вы плохо работаете. Траффик в Кремле достойный наладить не можете. Не аттестую, уволю без государственного содержания. Догуглитесь у меня!»

«Так не виноват я, господин Президент. Обстоятельства климатические да исторические. Сыро, ночью дождь шел, вот кости Елены Глинской и фонят, сигнал экранируют. Опять же Мавзолей не пустует, а дренаж там старый, кумачом после демонстраций забит, все под Кремль и подтекает» – бубнит под нос Сисадмин, очки запотелыми стеклами в пол направил.

«Фу, гадость, какая! Ну ладно, тогда. Ступай, файловая башка, работай пока» – расстроится Димитрий, да на работу без свежей информации и утреннего кофе пойдет.

Аппетит и настроение на весь день испорчены!

Другим пасмурным вечером останки царевичей или маршалов твиттер и фейсбук перекроют.

Опять же обидно!

Только-только с Берлусконей, Саркозей да Меркель «в контакте» задружился, а по скайпу не поболтать, в аське не посидеть, новых фоток не заценить.

Да и державе от такой информационной нестабильности руководства тоже урон.

Что, к примеру, АльКаида там опять затевает?

А вдруг?

А тут первое лицо не в курсах оказывается, поскольку в яндекс залезть не может.

Связи-то нет!

Вовремя же превентивные меры надо предпринимать для спасения государства.

Вовремя!

А что сделаешь?

Не откапывать же царственных усопших для лучшей коммуникации, стены на весь мир знаменитые не разбирать.

Вот так, супротив исторической реальности современные технологии оказались бесполезны…

Очень тосковал Президент от бесперспективности такой технологической.

И под новый год тоже случилась оттепель. Облачность низкая, все течет, слякоть.

Коллегу американского, Обамыча, значит, с праздником тет-а-тет не поздравишь, через монитор шампанским не чокнешься.

Опять связи нет.

Сидит Димитрий у окошка, айпад бесполезный на подоконник положил, ногтем лениво царапает.

Пригорюнился Президент, на гостей кремлевских приглашенных без радости глядит. Ну, как они на прием-то официальный через Спасские ворота прибывают.

Идут, идут, стройными рядами, под зонтиками лица спрятали. Кто да что, ничего не разглядеть.

Серо. Мгла.

Морось вокруг. Царь-колокол только сквозь туман контурируется.

Скучно Президенту. Про себя кривичей ругает за то, что в таком пасмурном месте столицу государства основали, Кремль заложили.

И вдруг: бац!

Блеснуло что-то в глаз.

Прищурился он, пригляделся, среди гостей мужичок энергичный с дамой статной идет, фигуристой.

А на бедрышке у дамы вайфай натурально светодиодами перемигивается.

Никак маршрутизатор?

Никак работает?

Еще присмотрелся.

«Гляди-ка, и блютусик у нее наблюдается функциональный, и трижэ-сеточки перемигиваются, траффик качают».

Разгневался тут Димитрий.

Сисадмина своего затюканного, очки наперекосяк, зовет.

«Ты что же это, файловая башка, вирусов командир, дезинформацию мне лепишь? У меня связи якобы нет, а гости, вон, с мобильным Интернетом по брусчатке кремлевской разгуливают. Не уважаешь? Самого Президента? А?»

«Не извольте беспокоиться, господин Президент! Мигом слетаю, разузнаю. Может, МТС или Билайн чего новое придумали? Не уследишь за всеми-то».

«Ну-ка, шевели своими прахарями на симуляторах гонок до дыр протертыми! Живо узнай! Доложи мгновенно! А не то самого Касперского со сворой лаборантов антивирусных на тебя напущу! Это ж надо, какой электронный бардак в государстве делается!»

Мухой слетал Сисадмин туда-обратно.

Уже докладывает.

«Не-а, не Билайн с МТС, и даже не Мегафон. Куда им! Это, господин Президент, Семеныч-мужик со своей дамой прибыли. Даму Москвой звать. Столичная штучка. Билет-то в Кремль им Бориска-генерал удружил. Проверили».

«Короче! Главное-то узнал? Про связь?»

«Как сказать… В общем, на Москве платье-самострок электронное. Семеныч и шил. Сфотографировали. Параметры зафиксировали. И вправду все работает стабильно, без сбоев. А не расшифровать никак. Видать, логин да пароль новейший Семеныч изобрел… Неведомый нашим программистам. Они разгадать не могут, бьются зазря. Не взломать, не крякнуть!»

«Зови в апартаменты! Аудиенцию проводить буду. Сам все и узнаю. Положиться ни на кого нельзя. Колупаи процессорные!»

Ась?

Где аудиенция-то была?

Да…

В Георгиевском зале, конечно. В главном, значит, кремлевском апартаменте. Где ж еще?

Входят Семеныч с Москвой, а там столы накрыты, яствами ломятся, елка в углу наряженная стоит. Новый год все-таки!

Президент их ласково приветствует.

К столу ведет да приговаривает.

«Дорогие гости, Семеныч с Москвой! Садитесь за стол ко мне поближе. Сюда, сюда, слева размещайтесь. Угощайтесь. Вот бигмаки натуральные, американские, чикены их же, кентукские, вот пиццы итальянские, маргариты настоящие, карп китайский тамбовской гречей фаршированный, грибы сибирские маринованные, крошки-картошки орловские, квас владимирский да медовуха суздальская. Все есть! Со всех стран да регионов! Кушайте на здоровье!»

Семеныч с Москвой закуски себе положили. Медовухи налили.

Тепло, сухо.

Питание не какое-нибудь, а кремлевское!

Сидят чинно, ждут смирно.

Что дальше-то будет?

А Димитрий тоже фужер наполнил и встал.

«Хочу, – говорит, – в честь праздника выпить напиток сей хмельной за процветание нации и державы!»

Ну, все и выпили.

Как не выпить за страну нашу великую?

Закусили. Передохнули.

«А теперь, – говорит Президент, – расскажи-ка мне, Семеныч, как успехов таких достиг в виртуальном пространстве. Ни у кого Интернет в Кремле не работает, а у тебя – пожалуйста! Поделись опытом. Сколько вон там, к примеру, мегабайт будет? А?»

И рукой на сверкающий кармашек Москвы показывает.

А рать президентская вся, окружение, то есть, зашуршала зловеще: «Скольковон, скольковон, скольковон – врежет, врежет наш командир сейчас ему! Конец, конец Семенычу-мужику!»

Но Семеныч мужик крепкий, не стушевался, только зыркнул ясным глазом на президентскую рать, цыц, мол, встает и спокойно речь ответную держит.

«Во-первых, совсем не «скольковон» кармашек на платье Москвы зовется, а Сколково это. Специально для Вас, господин Президент, пошита новая резиденция. Подарок новогодний. Примите, не побрезгуйте. Все-все коммуникации современные в Сколково налажены. Даже нанотехнологии задействованы».

Удивился Димитрий речи такой разумной. Знанию протокола со стороны северного мужика.

Даже кусок бигмака проглотить забыл.

«Ишь ты! Бойкий какой! Спасибо, уважил! Кармашек-то уютненький… А во-вторых, что скажешь?»

«Во-вторых же, готов опытом поделиться, как в древнем Кремле современные технологии наладить. Но с условием».

Задумался Димитрий.

Бигмак дожевал, проглотил.

Дерзкий, конечно, гость новогодний, но, куда деваться-то?

Ведь других вариантов в сеть выйти нет.

Сисадмин, Касперским запуганный, врать не станет. Точно нет.

У Семеныча же, вон, готовое технологическое решение рядом сидит, вилкой по тарелке скользкий гриб в смущении гоняет.

И притом она, Москва-матушка, облютусена, завайфаена вся.

А у Президента айпад без пользы пылится…

Опять же Сколково специально подготовили.

Заботливые, значит, Семеныч с Москвой.

О державе точно пекутся, не просто так.

Ох, заединщики! Но симпатичные…

Окончательно подобрел Димитрий Петербуржский после размышления такого.

«А что хочешь за информацию ценную? За помощь активную?»

Духом воспрянул Семеныч.

Чувствует, что фарт пошел, удача привалила.

Пора ва-банк идти.

«Не за себя прошу. За даму свою. Измучилась она в гражданских браках жить. С рук на руки кочевать».

Москва тут тоже задумалась.

«Ох, прав Семеныч! Сердцем чую, что прав! Я ведь семью крепкую давно хотела. Мужа дельного, честного, работящего. Устала от мужика к мужику болтаться, привыкать к причудам разным. Стабильности душа просит, надежности».

А Семеныч побольше воздуха глотнул, да и выпалил единым духом.

«Сочетай нас, господин Президент, законным браком!»

Улыбнулся Димитрий на просьбу искреннюю, задушевную.

«Дело, дело говоришь. По правилам все должно быть, основательно. Особенно жизнь совместная. Погоди-ка, а подруга твоя согласная?»

Москва вилку в сторону отложила, про гриб забыла, зарделась вся.

«Да, – говорит отчетливо и громко, – за Семеныча еще как «да»!».

«Ну, коли все согласны, тогда приходите во вторник после праздника» – Президент в еженедельнике галочку ставит.

Договорились, мол.

«А чего тянуть-то? – Семеныч тут руками развел, – вон, все готово к свадьбе-то. И яства, и праздник с подарками. А потом я Вам, господин Президент, сразу и секрет технологический открою. Прямо сегодня. После бракосочетания. А то и сам все здесь налажу. По утру, конечно, попозже. Сами понимаете, брачная ночь ведь».

«И то правда, – соглашается Димитрий, – хоть праздник перспективный будет со свадьбой. Погуляем, братцы! Дип перпл на танцах послушаем! А то совсем скучное житье-бытье в Кремле!»

И тут же свадьбу сыграли…

Ась?

Конечно, был.

Мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало…

Вот с тех пор и стали Москва с Семенычем жить по закону.

И все благодаря талии. Женскому естеству, то есть, и Семенычеву мастерству.

А у Димитрия в кабинете на следующий день Интернет стабильно заработал.

Ась?

Секрет Семенычев хотите знать?

Ишь, какие!

А подумайте сами, напрягитесь…

Ну, конечно же, прошивка новая на платье московском была. Современная. Версия 9.6.9.

Ведь не простой тот Зингер у Семеныча был, а сибирским шаманом заговоренный. Вместе с новой строчкой и прошивку программную каждый раз обновлял.

На утро после свадьбы прострочил Семеныч весь Кремль своим заветным Зингером. Траффик увеличился, стабильность связи появилась.

Интернет-то сразу заработал.

И в ясную погоду, и в дождь мегабайты одинаково качаются.

Однако Президент все равно больше в Сколково, чем в Кремле, предпочитал работать. Осадок неприятный у Димитрия после тех перебоев со связью остался…

Да.

Вот и сказке конец, а кто слушал, тот молодец!

Бегите домой, внучата ненаглядные, родители заждались.

Сказка долгая сегодня получилась.

Дедушке отдохнуть надо.

Устал.

 

Виталий Крош. С видом на шторм

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

С видом на шторм У девушки за стойкой было приятное открытое лицо. Сальваторе невольно засмотрелся на нее и не успел отвести взгляд. Она улыбнулась:– Мне кажется, я видела вас раньше, вы уже бывали у нас?– Я приезжаю пару раз в год. А вот вы новенькая, не так ли?Девушка снова улыбнулась и родинка на левой щеке скрылась в лучинках глаз, сделав ее лицо еще милее.

Мальчик в форменной ливрее подхватил чемодан, Сальваторе пошел за ним по некогда красному ковру, неторопливо переступая. В его возрасте нужно было взвешивать каждый шаг. Лифт привез их на самый верх. Широкий коридор обрезался панорамным окном. На этом этаже комнаты с балконами нависали прямо над утесом, внизу виднелась кромка берега. Отсюда, с высоты, море казалось совсем ручным.Сальваторе дал мальчику мелочь и отпустил его, сказав, что ему больше ничего не нужно. Когда закрылась дверь, он огляделся. Комната была чистой, прибранной, еще хранившей слабую ауру прежних жильцов.Интересно, кто жил здесь еще вчера?Одинокий мужчина, подвинувший массивное кресло к окну? – на ковре остались характерные вмятины.Или молодая пара, курившая в постели? – В портьерах еще застыл слабый аромат ментоловых сигарет.Сальваторе достал из кармана свою старую ореховую трубку и положил ее на стол. Включил чайник, который уютно заурчал и комната проснулась, с любопытством оглядывая нового постояльца. Он подошел к окну, повернул английский замок и распахнул тяжелые створки. Холодный ветер чуть не сорвал с него шляпу. У края океана небо уже становилось пепельно-серым. Сальваторе вышел на балкон. Шторм должен был начаться со дня на день. Волны перекатывались, играясь, будто пробуя силу, дразня настороженно замерший берег." Не сегодня, – подумал Сальваторе, оглядываясь. – Может быть, завтра".

На ужин он одел свой любимый зеленый джемпер. И сразу стал похож на старого доктора, отошедшего от дел. В зале было мало людей, в это время года гостиница пустовала. Но почти все столики возле окон были заняты. Сальваторе отыскал себе место в дальнем углу. Он взял обжаренную в тесте рыбу, салат и пол-бутылки красного вина. Никто не привлек его внимания, кроме женщины с мальчиком лет десяти. Они единственные сидели почти в центре зала. На женщине была странного вида цветастая шаль, лица мальчика Сальваторе не видел, видел лишь острые прямые лопатки и взьерошенную шевелюру. После ужина должен был состояться музыкальный вечер, но Сальваторе не стал его дожидаться. Ему хотелось пройтись по берегу и выкурить трубку перед сном. А он не любил гулять в темноте.

Следующий день Сальваторе встретил уже на ногах. Он проснулся в тот самый момент как растаяла ночь. Ресторан отрывался в шесть, он был первым и успел занять угловой столик с видом на море. Попивая кофе Сальваторе смотрел, как ветер гонял по песку обрывки газет и трепал куски полиэтилена, содранного с пустых железных мусорниц. Одинокие деревянные "грибки" казались покосившимися и серыми. Наступавший шторм уже ощущался в воздухе, но был еще далеко. Выйдя из гостиницы, он запахнул плащ и надел перчатки. Широкие, выложенные камнем ступени привели его на берег. Сальваторе закурил трубку и медленно пошел по песку, думая, как хорошо будет потом вернуться в теплую уютную комнату и заказать порцию пунша. Непременно с земляникой, она придавала напитку лесную свежесть и теплоту. И бренди, без рюмочки бренди пунш всего лишь кипяченое вино.Сальваторе вспомнилось, как в Португалии, например… а что же было в Португалии…? Он завернул за выступ, доходящий почти до воды и неожиданно увидел ту самую женщину, с цветной шалью. Она и сейчас куталась в нее, обхватив себя руками и глядя на волны. Мальчик сидел у ее ног и лениво швырял в воду тяжелые округлые голыши.Сальваторе приблизился, и, когда она повернула голову, вытащил руки из карманов.– Старик, – приветливо сказал он. – Всего лишь безобидный старик.Женщина улыбнулась и Сальваторе изумился, до чего она красива. "Это все глаза", – подумал он, ведь кроме него, никто не назвал бы ее привлекательной.Хотя она была стройна, осанка говорила о гордости, а линия рта – о характере. Усталое лицо уже треснуло черточками ранних морщин, некрашеные волосы собирались на затылке небрежным хвостом. Шаль на худых плечах, тонкие руки. Сальваторе увидел все это одним мгновением, но у него было особое зрение. Прежде всего он видел глаза, глубоко посаженные, утомленные, окруженные теми тенями, которые накладывает жизнь.Интересно, а как он сам выглядит со стороны?Мальчик размахнулся и швырнул большой камень, который с тяжелым всплеском исчез в волне и тут же показался вновь, облизанный отступившей волной.– Какой ты смелый, – удивился Сальваторе, – совсем не боишься моря? – Он успел заметить как женщина бросила на него тревожный взгляд, но мальчик лишь пожал плечами в ответ.– А чего его бояться, – ответил он глухо, – вода, как вода. – На Сальваторе он не смотрел.– Это здесь, у берега она спокойная, – пояснил старик. – А в море совсем по-другому. Вот представь, что ты не на берегу. Ты на корабле, на деревянной щепке со скрипящими мачтами, которую ветер тащит за собой, и каждая волна швыряет верх-вниз. И черная вода сливается с ночью и ни огонька вокруг, кроме тусклой керасиновой банки на корме, да свечи в капитанской каюте.Женщина смотрела на него удивленно, мальчик не оборачивался, но Сальваторе видел, как он замер с камнем в руке.– И так день за днем, месяц за месяцем, без всякой надежды. Даже знаменитый Колумб, я помню…– Помните? – мальчик наконец обернулся и старик увидел настороженное лицо, чуть угрюмое, по-взрослому резкое, непохожее на мать.– Ах, да! – рассмеялся Сальваторе. – Конечно, я не могу этого помнить. Я даже не помню, как назывались его корабли. Э-э…"Санта-Мария", "Пинта" и…не помню. Вы не помните, сеньора?– Женщина облегчено расмеялась:– Амалия. То есть, меня зовут Амалия. А кораблей не помню, если честно.Мальчик смотрел на мать удивленно и вопросительно. Сальваторе заметил, что у него симпатичные веснушки. Впрочем, нет, это были песчинки, смешанные с капельками соленой воды.

Распрощавшись, он неторопливо побрел дальше. Трубка опять потухла, он решил, что раскурит ее вон за тем утесом. Женщина смотрела ему вслед. "Какой приятный, добродушный старик, – подумала она и погладила сына по жестким спутанным волосам. – Пойдем, Пабло, уже холодно.

Здание гостиницы нависало теперь прямо над ним. Сальваторе помнил, что надо пройти еще чуть-чуть вдоль утеса и он выйдет к ступенькам, поднимающиеся к входу, с другой стороны. Прогулка взбодрила, ветер немного стих, но он знал, что это ненадолго. Ветер лишь копил силы. Сальваторе выбил трубку о серый застывший камень, достал спички и вишневый табачный аромат напомнил ему о лете. Он перешагнул через спутанный клубок водорослей, в которых застрял пустой рваный мешок. Завернул и увидел сидевшего на камнях человека. Тот сидел один, чуть в стороне от лестницы, там где начинались ровные гранитные плиты, ведущие наверх. Шляпа Сальваторе едва не коснулась его ботинок. Старик поднял голову.– В прошлом году вода добралась как раз до уровня ваших коленей, – сказал он. – Вы умеете плавать?– Нет, но я хорошо бегаю – ответил мужчина, и лицо его отозвалось улыбкой, хотя еще мгновение назад было задумчивым и серьезным.Сальваторе любил людей, умеющих вот так, быстро, переходить от настроения к настроению. Он неторопливо поднялся. Мужчина подвинулся и запахнул пальто на груди. В пальцах его левой руки торчала незажженная сигарета. Сальваторе протянул ему спички.– Вы учитель, – заявил он. – Я вижу это по вашим глазам.– Так заметно? Удивительно, но вы правы. Или мы знакомы?– Пока еще нет. Сальваторе Диаз, к вашим услугам.– Пабло Васкес, – ответил мужчина, протягивая руку.– Везет мне сегодня на Пабло. Вы давно здесь? Приехали успокоить нервы?– Третий день. Отдыхаю от своих сорванцов. От учеников, – уточнил он. – Только что-то не очень получается.Сальваторе поежился на холодных камнях. – Для меня самым тяжелым уроком была математика, – признался он. До сих пор слаб в дробях. А вы чему учите? Литературе?– Истории. Это еще труднее.– Правда? Даты, цифры?– Мужчина кивнул: "Многие так думают. Понимаете, история, это не только цифры и даты. Это не только знать, в каком году произошло это и это. Самое главное, знать – почему? Почему случилось так и не иначе, что к этому привело и что из этого вышло. Вот этому я и учу. Пытаюсь учить".Его лицо снова сделалось замкнутым. Порыв ветра холодным вздохом прошелся по камням. Где-то наверху вздрогнули и застонали оконные стекла. Сальваторе хорошо знал такие лица: с резко очерченными чертами, напряженным ищущим взглядом и непослушной прядью на лбу. Сначала он думал ничего не говорить. В конце концов, он приехал сюда отдыхать. Но у человека, взявшего его спички, оказались неловкие пальцы с еле заметной полоской от кольца. Сальваторе вздохнул.– Вам тяжело учить? – спросил он.– Васкес задумался. – Учить-нет, ответил он. – Заставить понимать-да.Старик пригнулся ближе: – Вы увлеченный человек, – негромко сказал он, – но вы слишком добр. А это очень нелегко. И все-таки я вам не сочувствую. Это гораздо тяжелее, чем быть равнодушным.

В полдень Сальваторе спустился в ресторан. Он отдохнул, выпил кофе и даже вздремнул. Но поспать не удалось. Море затаилось внизу и напоминало ему о себе грозным шипением волн, а ветер все чаще и чаще нетерпеливо рвался в окно. Но Сальваторе лишь качал головой: "Не сегодня, – говорил он, раскуривая трубку, – потерпите еще. Может быть, завтра". В ресторане на этот раз было людно. Несколько новоприбывших расположились в углу, покидав чемоданы. Он занял пустой столик на четверых и сел на самый крайний стул. Зал наполнялся, вскоре он заметил и Амалию с Пабло. Она медленно продвигалась вдоль стойки, нагружая поднос тарелками. Пабло независимо стоял в стороне, засунув руки в карманы.Когда они отошли, Сальваторе привстал и помахал им рукой, приглашая. Амалия на секунду остановилась, и мальчик потянул ее за рукав в сторону. Женщина быстро глянула на Сальваторе, потом на сына, что-то сказала ему и пошла к столику. Пабло неохотно следовал сзади.– Присаживайтесь, – радушно пригласил их старик. – Это самое лучшее место.Женщина села у окна, быстро расставила посуду. Пабло тут же начал есть. Торопливо, наклонившись над тарелкой, так, что его худой нос почти касался ее. Сальваторе смотрел на него с любопытством.Они говорили ни о чем, в основном о погоде. Женщина сказала, что они приехали из Севильи, и Сальваторе вспомнил, что это красивый город.– Городишко, – хмуро сказал Пабло. Он отодвинул тарелку, вдруг встал и, не говоря ни слова, ушел. Амалия взглянула на Сальваторе.– Простите, – сказала она и отвела глаза. – Пабло непростой ребенок, у него характер… Иногда с ним очень тяжело.Старик посмотрел на нее понимающе. – Когда-нибудь, он станет собой. Вы еще будете гордиться им.Она не ответила. Ей вдруг захотелось рассказать ему все. И про единственного позднего ребенка, и про жизнь без мужа. Про постоянную головную боль, про то, как он взрывается криком по вечерам, а ночью приходит к ней плакать, потому что ему страшно. Или просто одиноко. Про врачей, кивающих головами и выписывающих Риталин, рецепт за рецептом. Про учителей в школе, видящих в нем лишь изьяны и не видящих то, что видит она. Рассказывать и рассказывать. Все равно кому, хотя бы этому незнакомому старику с добрыми светлыми глазами.Сальваторе уже приготовился слушать, но тут вернулся Пабло. Он принес три стакана воды, крепко обхватив их пальцами. Поставил стаканы на стол и сел, сьежившись.– А я так и не вспомнил корабли Колумба, – сказал Сальваторе. – Но я встретил кое-кого, кто может нам помочь. – Сеньор Васкес! Сеньор Васкес! Идите к нам!Мужчина с подносом, стоявший недалеко от них, удивленно обернулся и увидел Сальваторе. Он шагнул в его сторону, заметил, что столик занят и неуверенно остановился.– У нас есть к вам вопрос, – быстро сказал старик. – Как к специалисту по истории.Васкес аккуратно опустил поднос на краешек, приветливо кивнул женщине. – Я не помешаю?– Вы можете помочь, – сказал Сальваторе. – А вы, Амалия, можете загадывать желание. Вы сидите между двумя Пабло. Ну, почти.Женщина приподняла брови и смущенно улыбнулась. Сальваторе снова увидел ее глаза. Она в самом деле была красива. Ему нравилось, как она смотрит вот так, чуть исподлобья.– Так в чем вопрос?– Мы тут пытались вспомнить, как назывались корабли Колумба. "Санта-Мария", "Пинта" и…?– "Нинья".Сальваторе в отчаянии хлопнул себя по коленке: "Как я мог забыть!"Амалия и Васкес одновременно рассмеялись, и даже Пабло неуверенно хмыкнул. Старик поднял бокал вина:– За знакомство! – сказал он. – И за великих людей. Хотя, кто знает, помнили бы сейчас о Колумбе, если б не Родриго де Триана!– А это еще кто? – удивился Пабло. Он как-то вдруг забыл о своей привычке ежиться и смотрел на Сальваторе со смешанным чувством недоверия и ожидания. Не замечая, что на него самого, с таким же выражением смотрит его мать.Васкес тоже, незаметно, но внимательно разглядывал мальчика. Почувствовав взгляд Сальваторе, он улыбнулся и отложил вилку.– Так звали матроса с Санта Марии, который первым заметил землю, – сказал он. Немного помедлил, неуверенно взглянул на женщину, на Сальваторе и, наконец, снова на Пабло. – Я могу рассказать тебе об этом.Шторм начался ночью и продолжался два дня. Пляж исчез, подножие утеса отражало бездумный и безостановочный натиск волн, порывы ветра содрогали отель, стоявший у них на пути. По ночам Сальваторе почти не спал, прислушиваясь к непогоде, а днем почти не выходил из номера. На второй день наступила тишина, не предвещающая ничего хорошего. Тяжелые тучи наступали на берег из середины моря, низко над водой, едва не задевая волны мохнатым брюхом. Но приближались они медленно и здесь, на берегу, оставалось еще пару часов тишины.Сальваторе стоял у приоткрытого окна, нетерпеливо выбивая трубку о край подоконника. Гостиница чуть ожила, согрелась отраженьем редких голосов. Он поглядел вниз, и на узкой, оставшейся от пляжа полоске песка, увидел их.Васкес и Амалия шли рядом. Он-засунув руки в карманы пальто, она-по привычке обнимая себя за плечи. Пабло бегал впереди, откидывая палкой выброшенные на берег водоросли. Иногда он подбегал к ним, показывая что-то особенно интересное из найденной добычи. И тут же бежал дальше, размахивая своей палкой как длинным испанским мечом.Сальваторе долго смотрел на них. Когда они дошли до выпирающей в воду скалы и повернули назад, он перевел взгляд на море.Тучи настороженно замерли. Сальваторе заново набил трубку и примял табак пальцем: – "Ладно, ладно, – произнес он, улыбнувшись – Уже можно. Сегодня ваш день.

Амалия и Пабло уехали через три дня. За день до этого уехал Васкес. Учитель и так задержался больше, чем мог. Перед отьездом он скомкано попрощался, аккуратно записал ее телефон и положил свернутый пополам листок в бумажник. Амалия знала, что он позвонит. И что? Пять дней случайного знакомства. Одинокая гостиница на утесе и две одинокие жизни вокруг бутылки вина, под ночное завывание ветра и мерное сопение свернувшегося под одеялом сына.Что будет, когда он позвонит? Хватит ли у нее сил? Хватит ли у нее желания? Хватит ли у него терпения?Пабло стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу. Она вздохнула и прижала его к себе. Может быть, она еще раз увидит сына веселым и радостным.Девушка у стойки протянула ей ручку и бланк, подписать. У нее было приятное лицо и родинка на левой щеке. Амалия вернула листок, повернулась еще раз взглянуть на море и встрепенулась: После шторма окна в лобби отеля были распахнуты настежь, прямо на большую, еще засыпанную песком террасу, на которой стояли двое.– Скажите, – спросила она, кивая, – вы случайно не знаете, кто это?Девушка чуть перегнулась вперед и проследила за ее взглядом. – Это владелец нашей гостиницы, – сказала она, – он часто приезжает сюда.– Владелец гостиницы? – удивилась Амалия. – Надо же, я думала…– Вы о ком говорите? Я имею в виду сеньора Морано, вон того, в красной куртке с капюшоном.– Нет-нет, я о пожилом сеньоре, с которым он разговаривает. В плаще и шляпе, с трубкой.– Это…? – Девушка чуть прищурилась, всматриваясь. – Это…это один из наших постоянных постояльцев. Я не помню, как его зовут.

 

Илья Криштул. Правильный человек

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Правильный человек Алексей Чижов был очень правильным мужчиной. Уходя, он гасил свет, водоёмы не засорял, мусор всегда сортировал, а отработанные энергосберегающие лампы сдавал в специализированные организации для переработки и обезвреживания. Он, кстати, единственный россиянин, который знал адреса этих специализированных организаций. Алексей не купался в водоёмах, в которых купание запрещено и не ходил по газонам, никогда не заезжал в магазины на роликовых коньках и уж тем более не выходил в двери, на которых написано «Выхода нет». В страшном сне он не мог себе представить, что поставит сумку на витрину или перейдёт дорогу в неположенном месте, попросит справку там, где справок не дают, а размена там, где размена нет. Однажды Алексей увидел человека, заходящего в зал после третьего звонка и ему стало так нехорошо, что ни в какие залы он больше не ходил. И, разумеется, он не трогал руками экспонаты, не заходил ни за какие ограждения, ежемесячно оплачивал по ЕПД сумму платежа, указанную в графе «Итого с учётом страхования» и хранил все квитанции в течении 3-х лет с момента оплаты, для чего даже выделил отдельную комнату в своей двухкомнатной квартире.И в это утро всё было так, как всегда. Алексей собрался на работу, проверил, не оставил ли он включёнными электро и нагревательные приборы, вытащил все шнуры из всех розеток, перекрыл газ с водопроводом и только после этого покинул своё жилое помещение. Подойдя к лифту, он нажал кнопку вызывного аппарата и посмотрел, загорелся ли индикатор. После автоматического открывания дверей, убедившись, что кабина находится перед ним и что это действительно кабина, а не её имитация, Алексей зашёл внутрь и нажал кнопку нужного ему этажа.На улице, в ожидании подвижного состава трамвайного парка и имея при себе предмет со световозвращающимся элементом, Алексей минут двадцать обеспечивал видимость этого предмета водителями транспортных средств, за что много раз был этими водителями матерно обруган. К ругани в свой адрес Алексей давно привык и не обращал внимания, к тому же ему было не до ругани – невдалеке он заметил агрессивно настроенную группу граждан и стал искать сотрудника полиции, что бы немедленно сообщить ему об этом. Сотрудника полиции поблизости не оказалось, но, к счастью, члены агрессивно настроенной группы граждан оказались пешеходами, которые хотели стать пассажирами какого-либо маршрутного транспортного средства и выражали своё негодование по поводу невозможности этого сделать.Вскоре долгожданное средство городского наземного транспорта, оборудованное системой АСКП, подошло, наконец, к посадочной площадке и Алексей, дождавшись его полной остановки, вышел на проезжую часть с целью посадки. После валидации проездного билета Алексей не стал задерживаться возле турникета, а прошёл в середину салона, где начал заблаговременно готовиться к выходу, искать оставленные другими пассажирами вещи и во избежание травм держаться за поручни, одновременно проверяя, не загрязняет ли его одежда одежду других пассажиров. За этими делами время пролетело незаметно и транспортное средство общего пользования, двигаясь по специально проложенному маршруту, прибыло на конечную станцию. Заранее подав сигнал водителю нажатием кнопки звонка, Алексей покинул подвижной состав и направился к наземному вестибюлю станции метрополитена.Люда сидела на газоне напротив входа в метро и пила пиво. Глаза, распахнутые серые глаза насмешливо взирали на торопливых суетящихся людей, но людям, опаздывающим на службу, было не до чужих глаз. Насмешливый этот взгляд заметил только Алексей и у него вдруг так заныла душа, так застучало сердце, что он забыл и правила пользования метрополитеном и даже с какой целью он хотел им воспользоваться. Никогда, никогда раньше Алексей не видел таких глаз. Он не мог больше находится в условиях увеличенных пассажиропотоков и, впервые в жизни пройдя по газону, он подошёл к Люде и молча присел рядом. «Хочешь пива» – то ли спросила, то ли приказала она. «Пива хочу» – то ли ответил, то ли попросил Алексей. Потом они курили, потом, нарушая все правила дорожного движения, перебегали улицу и покупали ещё пива, потом он рассказывал ей свою жизнь, а она хохотала. А потом пошёл дождь, и солнце играло на каплях, и были мокрые волосы, и через весь город перекинулась радуга…На окраине Москвы, под мостом через реку, живут два счастливых человека. Им никогда и никуда не нужно являться в течении 3-х рабочих дней. За их вещи, не сданные в гардероб, не несёт ответственности никакая администрация. Они никого и ни о чём не обязаны в 10-дневный срок письменно уведомлять. Их исключили из списков для голосования, к ним не приходят агитаторы, а полицейские не требуют показать паспорта. Они не знают, кто мэр их города и даже путаются в президентах страны. Им не нужно в течении недели оплачивать всякие задолженности. По утрам они смеются, а по вечерам смотрят на воду и лес напротив. Лишь иногда, в полнолуние, один из этих счастливых людей просыпается от собственного крика. Он смотрит в испуганные серые глаза и виновато шепчет: «Опять этот кошмар…» Уже давно, в каждое полнолуние, ему снится один и тот же сон, жуткий сон про размагничивание проездного билета от того, что он хранился рядом с ключами и другими металлическими предметами. Он долго сидит и курит, отгоняя страшные мысли о последствиях размагничивания, а потом засыпает, запутавшись в волосах своей любимой. До следующего полнолуния ему ничего не будет напоминать о прошлой жизни…«Может быть, жить нужно именно так, по своим правилам?» – подумал я и, ощущая себя бунтовщиком, не поднял полы длинной одежды при входе на эскалатор. Мой бунт, бессмысленный и беспощадный, был задушен в зародыше. У меня больше нет длинной одежды с полами, а эскалатор, даже не заметив этого, всё также бежит вниз, увозя куда-то людей, стоящих справа, лицом по направлению его движения… И никогда никто из них не бросит на лестничное полотно и балюстраду никакого постороннего предмета…Интересно, а брошенная жизнь это посторонний предмет?..

 

Семён Каминский. Мама Пасюка

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Мама Пасюка Большая перемена уже подходила к концу, когда по команде Конькова несколько пацанов отшвырнули недокуренные сигареты, неожиданно схватили Пасюка и, повалив на заплёванную деревянную скамейку, врытую возле оранжереи, стали сдирать с него штаны. Пасюк пискляво орал и дико вырывался. Всю эту сцену со смешками наблюдали стоящие неподалеку девчонки, но от школы скамейка была не видна из-за высоких кустов, так что помощи ждать было совершенно неоткуда. Штаны сняли не совсем, только стащили на ботинки, предъявив миру белые, худосочные пасюковские ноги и расхлябанные «труханы» в мелкий жёлто-фиолетовый цветочек – и тут оглушительно заверещал звонок. Девчонки ушли, и так как продолжать процесс без зрителей уже не было смысла, Пасюка отпустили. В класс он вернулся самым последним, всё ещё красным и потным, и, ни на кого не глядя, проскочил на своё место. Марк Давидович стоял к классу спиной и вообще ничего не заметил, продолжая скрести по стеклянной доске.Большая, разговорчивая мама Пасюка была председателем родительского комитета. Она нередко появлялась в школе, с неизменным рвением совершая разные, полезные, по её мнению, дела. Так что если бы кто-то хоть намекнул ей на издевательства, регулярно совершаемые над её сыном, крику было бы немало. Но молчали все. И девчонки, и сам Пасюк.Впрочем, даже если бы мама Пасюка и издала крик, Конькова всё равно трудно было бы наказать. Коньков неплохо учился и никогда сам ничего дурного не совершал – только подавал идеи и отдавал распоряжения. Был он улыбчивый во весь красивый тонкогубый рот, лёгкий, слушаться его было приятно. Жил с матерью и старшим братом, недавно окончившим вуз. Мать работала медсестрой, молодо и модно выглядела и, по словам Конькова, «пользовалась повышенным потребительским спросом». Её часто не было дома, а брат устраивал занятные вечеринки с ласковыми подружками, и даже Конькову-младшему иногда перепадали их ласки, по крайней мере, он хвастался этим на скамейке возле оранжереи с такими подробностями, что мальчишки напряжённо хихикали и встать со скамейки сразу не могли.Над Пасюком продолжали прикалываться всячески: после физкультуры, в самый неподходящий момент, затолкнули в женскую раздевалку, стащили у кого-то из девчонок перламутровый лак для ногтей и залили Пасюку прямо в портфель, а теперь вот и штаны сняли на виду у всех. При этом сочувствия Пасюк ни у кого не вызывал, ну абсолютно ни у кого. И хотя по утрам он вроде всегда приходил чистый-наглаженный, только брюки и пиджак коротковаты, в середине дня он уже выглядел помятым, белёсые волосики на голове – торчком, кругленькая сосредоточенная физиономия – в лиловых пятнах, и дух от него – якобы – шел нехороший, с ним даже сидеть за одной партой никто не хотел. Любимой шуткой Конькова было громко и неожиданно заявить проникновенным басом прямо посередине урока (особенно эффектно это получалось на уроке молодой исторички): «Ирина Валентиновна, откройте, пожалуйста, окно, а то Пасюк тут так подпустил, что дышать – фу-у! – совершенно невозможно!» И Пасюк лиловел ещё сильнее, и класс гоготал, и Ирина Валентиновна, смущённо прервав объяснение на полуслове, начинала дёргать заедавшую оконную створку.

 

* * *

Когда за очередной пациенткой закрылась дверь, медсестра Альбина Конькова что-то сказала врачу.

– Что вы сказали, Альбиночка? – переспросил гинеколог женской консультации Ю. С. Половинкин, снимая очки и отрываясь от писанины в медицинской карточке. – Ваш сын учится в одном классе вместе с сыном этой женщины?.. Этого, знаете, не может быть… ну, в смысле, её сына. Она же у нас нерожавшая… И не могла она рожать: проблем у неё там – полна, как говорится… гм… коробочка. Сын-то, выходит, приёмный. Приёмный, Альбиночка. И никто, получается, об этом не догадывался? Вполне вероятно… Бывает, дорогая, бывает, вы же знаете: одни избавляются, как от лишнего, а другие хотят, да Бог не даёт… мы-то с вами много чего этакого знаем… И, безусловно, распространяться об этом никому не стоит – ни в коем случае!.. Пригласите следующую больную, пожалуйста.

 

* * *

– Ах, Ирина Валентиновна, – печально произнёс Коньков на вопрос учительницы, почему он сидит, положив понурую голову на сложенные руки, а не записывает новый материал, – вы, наверно, не знаете… А я так переживаю. Наш Пасюк, он же, бедняга, не родной сын своих родителей…

– Как – не родной? – обомлела Ирина Валентиновна, повернувшись к Пасюку. – Мы же его маму знаем…

– Да, – продолжал Коньков, ещё более проникновенно, – маму Пасюка мы знаем… только она ему не мама, вернее, не родная мама. Он – приёмный сын, сирота, – голос у Конькова прямо пресёкся от жалости к товарищу, – и он этого даже сам не знал. Они от него, представляете, это скрывали. Всю жизнь. Всю жизнь! А мы-то думали, почему он так на своих родителей не похож? И вот, оказывается, что-о!..

– Ну что ты такое говоришь? – пыталась возразить Ирина Валентиновна, растерянно переводя взгляд то на Конькова, то на класс, то на Пасюка. – Откуда это такое стало известно?

– А вот, к сожалению, как-то стало, – совсем горестно вздохнул Коньков, – хотя, конечно, я бы не стал травмировать несчастного приёмыша лишними вопросами. Правда, Пасюк? – и он тоже повернулся к Пасюку. – Это же такая беда…

И все смотрели на Пасюка. А тот, даже не лиловый, как обычно, а уже почти синий, вдруг заулыбался – слабо, кривенько, непонятно чему – вроде разглядел что-то на доске или на портретах известных людей над ней.

Ирина Валентиновна подошла к Пасюку и сначала приподняла руку, как бы решив его погладить, но потом только тихонько сказала:

– Может быть, тебе надо выйти, Пасюк? Ты выйди, выйди, можно…

 

* * *

Никто из родных Лильки и не думал, что она вообще когда-нибудь выйдет замуж. Не то чтобы она уж очень была некрасива в девицах, но как-то всего было у неё чересчур много: и немалый рост, и внушительная грудь, и плотные покатые плечи, и пышные чёрные волосы, и широкое плосковатое лицо. «Большая девочка», – вздыхал её миниатюрный папа-сапожник, когда она тяжеловато топала мимо его будки, возвращаясь из школы с неизменной круглой булочкой в руке. Предполагалось, что учиться Лилька будет в ПТУ, на оператора станков с числовым программным управлением, но она устроилась на какую-то конторскую службу. Заочно окончила библиотечный институт в Харькове, уехала работать в библиотеку маленького военного городка в Казахстане и там вышла замуж за совсем немолодого капитана, такого же чернявого и щуплого, как её папа. Лет ей уже было хорошо за тридцать, когда они поженились, но ведь вышла всё-таки!.. И человек, смотри, попался достойный – всё тихим голосом: «Лиля, ты не могла бы мне простирнуть зелёную рубашку?», «Лиля, не сочти за труд налить чашку чаю», «Лиля, как ты скажешь, так и сделаем»… Ну просто кино – и не верится!

Беда после открылась: детей у них никак не получалось родить – и два, и три года, и пять лет после свадьбы. Лечились-консультировались множество раз: Лиля самоотверженно внимала советам, настойчиво глотала таблетки и выполняла все предписания – причём старалась не только она, но и её капитан, которому тоже пришлось пройти кучу малоприятных обследований и процедур, но ничего из этого не вышло.

Капитана (а потом и майора) стали мотать по стране, и Лилька наездилась с ним вдоволь. Поздней ветреной осенью, во время одного из таких, уже ставших привычными переездов из одной части в другую, они сошли с поезда на крохотной станции со своими тремя дерматиновыми чемоданами, исцарапанными до белизны вдоль и поперёк. Шёл назойливый мелкий дождь, обещанная машина из части ещё не пришла, и в пустом, прокуренном зальчике ожидания Лилька сразу увидела на скамейке свёрток из сиреневого байкового одеяла. Свёрток издавал квакающие звуки, рядом стояла железная кружка, оттуда торчала бутылочка с соской, и молока в бутылочке было на треть. Кто это всё здесь оставил, установить не представлялось возможным: в зальчике никого не было, окошко кассира казалось закрытым навечно, а мужичок в железнодорожной форме мгновенно исчез куда-то с перрона, как только поезд, после пятиминутной стоянки, отошёл. Но когда Лиля развернула свёрток, то ничего устанавливать уже не захотела и только выдохнула: «Будет наш!», решительно определяя подкидыша в их семью.

Майор был совершенно ошеломлён таким поворотом событий. Он постоял на перроне. Поглядел в одну, в другую сторону, на мокрые рельсы, на небо. Поёжился. Несколько раз обошёл домик станции. Старательно подёргал все попавшиеся ему двери. Выдвинулся подальше на дорогу… Никого.

Он не переносил, когда нужно было выкручиваться, придумывать, делать что-то «по блату» – и всячески этого избегал. Но тут, скрепя сердце, решил всё как надо. В части сказал так: была жена беременная, по дороге начались роды, и родился мальчонка – пришлось, мол, папаше самому принимать. Никто подробно и не интересовался, как это произошло. Кадровик был сильно пьющий и уже безразличный почти ко всему, как и большинство сослуживцев: приехала семья нового офицера, жена, ребёнок – какие могут быть вопросы? Ясно-понятно, наливай, за приезд! И по второй, и по третьей: за окнами – серый плац, на него льёт, не переставая, холодная серая мерзость, и сотни километров до какой-то другой, не серой жизни, если такая вообще где-то ещё есть…

Короче говоря, справки сделали, а потом майор съездил в райцентр и записал там новорождённого. Наверное, без подарков нужным людям не обошлось, но в подробности Лильку он не посвятил – у неё и так забот хватало: малыш был очень слабенький, всё время болел – и с кормлением намучились, и с лечением… лучше не вспоминать.

В общем, после появления малого Лиля уже больше в библиотеке не работала, однако чётко, по-строевому, без лишних вопросов и разговоров выполняла нелёгкую домашнюю работу во всех многочисленных передвижениях по местам майорской службы. Но когда произошло долгожданное назначение мужа (уже подполковника) в большой город и получение замечательной двухкомнатной квартиры с настоящими удобствами, постепенно утвердилась в положении уважаемой жены и матери, стала очень общительной и общественно полезной. Успевала заниматься делами и дворового, и родительского, и ещё каких-то комитетов, много, шумно и тщательно обсуждая подробности каждого дела с теми, кто имел к этим важным делам отношение непосредственное, а заодно и с теми, кто не имел к ним отношения совершенно никакого. Делилась жизненными наблюдениями (а повидала она за годы вынужденных путешествий немало), рассуждала о характерах людей, довольно подробно рассказывала про свою семью, хвалила мужа и сына, но никогда ничего не говорила о событии, происшедшем на безлюдной осенней станции, вот уже четырнадцать… нет, погодите, пятнадцать лет тому назад.

 

* * *

Домой он не пришёл. Мама Пасюка забеспокоилась, ждала, металась по комнате, выскакивала на улицу, затем отчаянно кинулась – шесть кварталов – в школу. Свет горел только в вестибюле и двух окнах второго этажа – Марк Давидович проверял контрольную. Кроме него и вахтёрши в школе никого не было. Когда совсем стемнело, мама Пасюка решилась позвонить мужу – раньше беспокоить его боялась, зная, что начались большие командно-штабные учения.

Подполковник сообщил в милицию. Те долго расспрашивали, искать не хотели, обещали, что мальчишка сам придёт: у них такие истории – сплошь и рядом, каждую неделю по несколько раз. Однако сводку разослали, и ближе к ночи постовые застукали Пасюка на вокзале.

Он сидел в зале ожидания, в углу, на скамейке – руки на коленях, смотрит куда-то наверх и слегка вроде улыбается… или не улыбается? Непонятно. Никто не смог вытащить из него ни слова. Привезли домой, и она снова, как когда-то, переодевала, мыла, кормила с ложечки, укладывала спать, разве что не пеленала… Он не сопротивлялся ничему, но молчал, с той же прилипшей к лицу полу-улыбочкой – так и уснул с ней. Она просидела рядом всю ночь, при свете зелёного ночничка смотрела ему в лицо, и ей становилось всё страшнее. Подполковник вернуться домой в этот день не смог, а в коротком телефонном разговоре обещал заскочить только к завтрашнему вечеру – учения были в самом разгаре. Поэтому утром она потащила сына к врачу, а оттуда парня уже не отпустили и на «скорой» отправили, как ей сказали, «в стационар».

Слух обо всём этом как-то добрался до школы, и возле дома маму Пасюка ждала ужасно встревоженная Ирина Валентиновна, которая тут же путано поведала, что произошло вчера на уроке истории. И про то, что Пасюк, выйдя из класса на её уроке, оказывается, в школу уже не вернулся, и портфель его остался под партой (вот я его вам принесла!). И когда ей сегодня стало известно про бегство и состояние Пасюка, она нашла адрес и примчалась к их дому (я, понимаете, вас жду, жду тут уже несколько часов!). И она очень извиняется (я очень извиняюсь, что не сделала это сразу, ещё вчера!), но, понимаете, Коньков так серьёзно, так участливо говорил о беде своего товарища (я и подумать не могла!), и вообще Коньков – такой хороший мальчик и ученик хороший…

Тут мама Пасюка, которая, ничего не говоря и даже не моргая, слушала Ирину Валентиновну, внезапно ухватила маленькую учительницу за тонкие плечики и, ощутимо встряхнув, выпалила:

– Вот эта мамочка хорошего мальчика, эта шалава гинекологическая, и постаралась!.. – и ушла к себе в квартиру.

Сказать, что Ирина Валентиновна осталась стоять на улице с открытым ртом, будет, конечно, весьма стандартным выражением, но что скажешь, если она действительно осталась так стоять?

 

* * *

Подполковник приехал через полчаса.

– Лиля, Лиля, ну что? – спросил он с порога.

– Он – в больнице, заболел, – спокойно отвечала она, – но сказали, что всё будет в порядке. Иди поешь, я тут, на кухне накрыла.

– Да, да, – сказал подполковник, – я ненадолго, машина ждёт. Что это с ним? Простуда, температура? Он бредит?

– Да, немножко бредит, – отозвалась она с кухни.

– Ты думаешь, всё будет в порядке? Ты подъедешь к нему завтра? У меня тут – как назло!..

Он сокрушённо покачал головой, снял ремень, китель, оставил всё на стуле в комнате и закрылся в туалете.

Она быстро вытащила из кобуры пистолет, постучала в дверь туалета («Я – к Антоновне, на минутку, сейчас вернусь!»), набросила куртку и, тихо отворив дверь, выбежала из дома. Она помнила, что это недалеко.

Ей нужно было только перебежать наискосок двор и пересечь узкий бульварчик…

 

* * *

– Зоя-Ванна, тут мама Пасюка пришла! – горланит санитарка, вполоборота повернув голову куда-то назад, в длинный коридор.

– Хто? – издалека спрашивает кто-то невидимый.

– К Пасюку, говорю, мама пришла, – повторяет санитарка.

– А-а… пропускай! – поступает команда, и мама Пасюка движется по коридору.

Санитарка смотрит ей вслед и шепчет другой, должно быть, новенькой санитарке, выглянувшей из ближайшей двери:

– Да, да, это та самая – мама Пасюка… Она тогда выстрелила в лицо мальчишке – однокласснику её сына. И в мамочку этого мальчишки тоже стреляла, но никого не убила. Говорят, парень после выстрела стал страшным уродом, и мамочку его долго латали. Такие ужасы – и не говори!.. А эта отсидела – и теперь вот каждый день приезжает сюда к своему сыну. Только он же… ну, ты знаешь…

– Пасюк, – в то же время бодренько приговаривает в дальней палате Зоя-Ванна, – твоя мама пришла, слышишь, мама твоя пришла!..

Её голос неутомимо и настойчиво будет повторять это еще много-много раз, пока тот, кому повторяют, наконец, не отзовётся, как будто нараспев, почти невнятно:

– Не-э… не-э… нету у меня-а ни-ка-кой мамы-ы.

 

* * *

В сумерки чахлый автобусик с одной-единственной пассажиркой устало возвращается по пустой серой дороге из пригорода, где расположена старая психиатрическая больница. Пассажирка в тёмном бесформенном пуховике сидит, уставившись в забрызганное окно, и всё покачивается и покачивается, словно большая, грузная тряпичная кукла. На дорогу льёт, не переставая, холодная серая мерзость, и хотя время от времени чуть покалывают глаза размытые огоньки редких придорожных фонарей, неуклюжих производственных построек и жилья, уже понятно, что нет никакой другой, не серой жизни, если где-то вообще есть ещё жизнь.

 

Леонид Шустерман. Дочь Маккавеев

Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе

Дочь Маккавеев

 

...

Земля, текущая молоком и медом. Наверное, какой-нибудь древний циник, разглядывая унылые холмы Ханаана и, сравнивая реальность с недавними посулами вождей, придумал этот метафорический топоним, услышав который, сыны Израиля всякий раз с трудом подавляли приступы смеха за спиной у грозного Иисуса Навина. Хотя, кто его знает, может быть, вчерашним кочевникам, привыкшим завтракать и обедать верблюжьей колючкой, а на ужин довольствоваться рассказами старцев о манне и перепелах, каковыми Всевышний якобы потчевал их отцов в прежние времена, и эта скудная земля могла показаться идеалом изобилия.

Впрочем, откуда у кочевников тяга к метафорам и вообще к литературе? Историки утверждают, что Библию писали вовсе не в Ханаане по горячим следам, а в Вавилоне по прошествии многих столетий. Именно тогда во время послеобеденных прогулок по аллеям садов Семирамиды бородатые иудейские мудрецы, соревнуясь друг с другом в красноречии и тут же приказывая следующим по пятам слугам записывать наиболее удачные перлы, сочинили повесть о бурной истории своего племени и о благословенной стране предков, обетованной им самим Богом в награду за праведность и соблюдение заветов, а также о том, как предки в конце концов согрешили и нарушили установленные Всевышним законы, за что были наказаны, унижены, изгнаны из «земли, текущей молоком и медом» и ввергнуты в другие земли, гораздо худшие и в духовном, и в материальном аспектах.

В этой книге, получившей впоследствии помпезный титул Священного Писания, даже самые незначительные древние события, к тому времени почти истершиеся из коллективной памяти народа, приобрели исполинские масштабы и происходили не иначе, как при непосредственном участии космических сил. Камышовое болото, в котором увязли колесницы фараона, превратилось в Красное море с разверзшимися по велению Моисея водами. Туча, на полчаса затмившая небо во время сражения, породила легенду о солнце, возвращенном из ночной тьмы по приказу Иисуса Навина. Пробитые тараном хилые стены Иерихона стали колоссальными цитаделями, рухнувшими, тем не менее, от грома воинственных кличей израильтян.

Иордан – жалкая канава, в некоторых местах настолько узкая, что, кажется, хороший атлет способен запросто перепрыгнуть с одного берега на другой (вот тебе и чудо перехода «не замочив ног») – получила статус самой знаменитой реки в мире, упомянутой в литературе различных народов большее количество раз, нежели Амазонка, Миссисипи и Енисей вместе взятые. Благодаря древним авторам, не обременявшим себя знаниями об истинным состоянии дел, но отнюдь не лишенным поэтического дара, озера стали величаться морями, пруды и лужи – озерами, а приземистые сопки, поросшие колючей травой и низкорослыми деревцами с жесткими листьями, были возведены в достоинство гор. Но разве назовет их этим гордым именем тот, кто хотя бы издалека видел Альпы и Кордильеры?

Сегодня и я решил побродить по склонам холмов, вид которых навевает элегическое настроение и наводит на мысль о том, что где-то непременно должен существовать лучший мир. Несомненно, Иисус из Назарета, насмотревшись на окрестную природу, тоже испытал подобные чувства и именно поэтому стал проповедовать галилейским пастухам, дабы утешить их, ободрить и внушить мысль, что не так уж всё безнадежно. Поздняя осень не самый удачный сезон для прогулок, хмурое небо усиливало и без того унылую атмосферу, царившую вокруг, но другой возможности, видимо, уже не представится, ибо вряд ли я когда-либо сюда вернусь. Вчера закончились переговоры по продаже местного филиала моей фирмы – когда-то именно с него я начал свой бизнес, но со временем он сделался финансовой обузой, от которой прошлось избавиться, – и вот ничто более уже не связывает меня с этой страной. Четверть века назад я прилетел в Израиль в надежде обрести здесь новую родину, взамен старой, оказавшейся слишком неудобной для жизни. Но что есть «родина»? Заключает ли это слово что-то большее нежели ностальгию взрослого по детству – эпохе, когда жизнь представлялась бесконечной, а каждый день сулил радость необычайных открытий?

Самая яркая реминисценция моего детства – ловля майских жуков. По вечерам они слетались к фонарям, освещавшим двор нашего дома, кружились стайками, производя мерное жужжание, почему-то казавшееся мне очень приятным звуком. Время от времени, устав работать крылышками и биться о фонарное стекло, жуки садились на листья ближайших кустов и деревьев. Тогда можно было, затаив дыхание, подкрасться на цыпочках и, резко выбросив руку, схватить, зажать в кулаке покрытое хитиновым панцирем тельце. Зажать не сильно, чтобы пленник не задохнулся, но и не слабо, дабы воспрепятствовать усилиям отчаянно трепыхающегося насекомого вырваться на свободу.

Пойманных жуков я сажал в коробочку или в банку, потом привязывал их за лапку ниточкой и выпускал полетать. От долгого пребывания в темнице насекомые хирели, хотя я аккуратно подкладывал им свежие листья и вообще заботился, как только мог. Но узники всё равно теряли силы, переставали летать и даже ползали вяло. Тогда я их жалел и выпускал на волю, где они, вероятно, становились легкой добычей птиц и прочих хищников. Но я-то этого не видел, в моем представлении мы расставались, как хорошие друзья. Поэтому майский жук всегда ассоциируется у меня с самыми светлыми, самыми восторженными детскими воспоминаниями.

Через много лет, прожив в Израиле уже около года, но из-за отчаянной экономии не обзаведясь еще собственным автомобилем, я брел по какому-то тель-авивскому переулку в субботу, в час летнего полудня, когда царит влажная жара, заставляющая местных жителей отсиживаться за плотно закрытыми ставнями под защитой спасительных кондиционеров. Улицы поэтому были совершенно пустынны, как в голливудском фильме ужасов, редкие звуки казались слишком громкими, а оштукатуренные мелом стены домов сверкали в ослепительном солнечном свете алюминиевой белизной. Возле дерева, усеянного очень похожими на фонари гирляндами желтых цветов, я вдруг услышал знакомое жужжание и увидел стайки крылатых насекомых, точь-в-точь как во дворе дома, где прошли мои детские годы. Я очень обрадовался, прямо-таки умилился, словно нашел нечто давно потерянное, но бесконечно дорогое. Я хотел уже было навсегда оставшимся в памяти движением резко выбросить вперед руку и схватить насекомое, но тут осознал, что это вовсе не жуки, а огромные черные шмели. Меня охватил ужас, который почти сразу сменился неким щемящим чувством, похожим на обиду обманутого ребенка. Я еле удержался, чтобы не заплакать. Позже, размышляя об этом случае, я подумал, что испытывал не столько обиду, сколько тоску по чему-то потерянному безвозвратно. Может быть, по родине… Не удивительно ли, что та часть родины, о потере которой я искренне сокрушался, оказалась в конце концов лишь майским жуком? И еще, я подумал, что это был страх. Страх перед новым неведомым, в сущности, миром, где мне теперь предстояло жить, но где, казалось бы, совершенно знакомые звуки и образы могли означать нечто иное, непривычное и даже опасное.

Я очень быстро, пожалуй, уже через месяц после прибытия, понял, что Израиль родиной для меня стать не может. Здесь всё – и природа, и люди – казалось мне чуждым. Это сознание вначале угнетало меня, ведь с ранних лет мне внушали, что человек не может существовать без родины. Но полностью отдавая себе отчет, что подобные мысли – не более, чем советские суеверия, пережитки навсегда ушедшей эпохи, я смог окончательно излечиться лишь спустя годы, наткнувшись в Интернете на статью достаточно молодого, но уже приобретшего определенную известность американского русскоязычного публициста. Вначале меня покоробила очевидная самовлюбленность автора – в качестве эпиграфа он взял строки из своего же более раннего опуса, но, прочтя несколько абзацев, я не смог удержаться от восхищения смелостью его мысли и точностью формулировок. В статье уничижительной критике подверглись ни больше ни меньше стихи самого Пушкина – те, что воспевают «любовь к отеческим гробам».

«Отчего якобы естественное и возвышенное чувство имеет такой ярко выраженный некрофильский оттенок?», – саркастически вопрошал автор, – «неужели в этой самой родине нет ничего более жизнеутверждающего и достойного симпатии?». Далее эссеист подверг скрупулезному анализу прочие компоненты, составляющие в сознании обывателя понятие «родина» – природу мест, где прошло детство, язык, на котором говорили отец и мать, этнографический тип соплеменников, инстинктивно принимаемый за эталон красоты, и пришел к беспощадному, но логически безупречному выводу, что все они – суть иллюзии, продукты зомбирующего воздействия пропагандистской машины государства. Поэтому люди, еще не потерявшие способности мыслить, должны как можно скорее освободиться от этой духовной кабалы, ибо если человеку и надлежит иметь родину, то только ту, которую он сам сознательно и безо всякого принуждения выберет из множества альтернатив. Только такая родина достойна любви и верности.

Ну конечно же! Я и сам давно уже так думал, но не мог, точнее, не находил в себе достаточно интеллектуальной храбрости, чтобы обратить свои аморфные полумысли в кристаллическую твердь знания. Теперь же я почувствовал себя свободным, как царевич Гаутама в момент просветления. Освобожденный от суеверных представлений прошлого, я пошел дальше выводов американского памфлетиста. Разве может по-настоящему деятельный и талантливый человек удовлетвориться меньшей родиной, нежели весь мир?! Чем мощнее интеллект, тем теснее ему в каких бы то ни было национальных рамках. Я талантлив, и потому проблема выбора родины для меня вообще не существует. «Весь мир – моя держава!», – повторю я вслед за железнотелым героем Фирдоуси.

Не достойны ли жалости многочисленные мужчины и женщины, в силу бесталанности своей вынужденные довольствоваться лишь тем немногим, что предоставляет им убогая родина? Вот, кстати, великолепный экземпляр, будто созданный для иллюстрации моих мыслей – религиозная еврейка, не достигшая, пожалуй, ещё и двадцати лет, в длинной до пят шерстяной юбке и каком-то бесформенном кафтане бурого цвета, мешковато сидящем на худых плечах, с копной жестких неподвластных расческе волос, напоминающих мотки черной проволоки, с бледным лицом, на котором виднеются крапинки угрей – доказательства фанатично оберегаемой девственности. Ну, и конечно же, нос – мясистый ашкеназский нос с обширными порами, который и мужчину-то не красит, а уж для женщины и вовсе является смертным приговором каким бы то ни было надеждам на привлекательность. При этом глаза её на удивление красивы. Большие, с длинными черными ресницами, темно-карие – бездонные – да простят меня за использование расхожей метафоры, которая в данном случае как нельзя более применима, ибо темные очи на бледном лице, словно колодцы посреди залитой солнцем мраморной площадки, казались необычайно глубокими.

Готов побиться об заклад, что в доме у неё даже нет телевизора, ведь богобоязненные иудеи полагают сей прибор источником всевозможных соблазнов, а потому несовместимым с еврейским образом жизни. За всю жизнь девушка вряд ли прочла хоть что-нибудь, кроме благочестивых сочинений древних и современных раввинов. Лишь недавно достигнув совершеннолетия, она, скорее всего, уже в этом, самое позднее, в следующем году выйдет замуж, и жизнь её превратиться в бесконечный калейдоскоп беременностей, родов, кормлений, смен подгузников и прочих забот о младенцах, прибывающих почти ежегодно. В плодовитости она превзойдет и Рахиль, и Лею, и всех их рабынь вместе взятых и сама родит десять, может быть даже, двенадцать детей – целое племя. И я бы ни на секунду не усомнился, что юная еврейка и не достойна иной судьбы, если бы не пронзительный, исполненный мысли и чувства взгляд огромных темных глаз.

Из-за глаз я, наверное, и обратил на неё внимание. Меня забавляло столь примечательное сочетание красоты и безобразия. С течением времени, однако, я в большей степени заинтересовался поведением девушки. Видимо, она пришла сюда с семьей, или с подругами, но потом отстала от них, и теперь бродила одна, то и дело нагибаясь, чтобы сорвать невзрачный полевой цветок, или подобрать заинтересовавший её камешек. Она подолгу задерживается возле олив с кривыми перекрученными стволами – ни дать ни взять исполинские половые тряпки в руках старательной бробдингнежской прислуги – гладит древесную кору, привставая на цыпочки, срывает темно-зеленые ягоды, а затем внимательно их рассматривает, растирает пальцами, пробует на вкус. Но поразительнее всего то, что все её действия сопровождаются восторженными восклицаниями, а в огромных темных глазах светится неподдельное детское ликование.

Такой восторг часто именуют телячьим. Хотя что, собственно, особенного в радости теленка? Я бы, скорее, назвал его собачьим. У меня в Сан Диего живет сучка лабрадора, редкого темно-коричневого цвета. Когда я возвращаюсь из деловых поездок, она издалека распознает звук моей машины и заливается счастливым лаем. Прыгает на грудь, только я отворяю калитку, исступленно лижет лицо и руки. За что? Я ведь почти не провожу с ней времени, даже кормлю редко. Я не удивляюсь, если ко мне хорошо относятся члены семьи и вообще окружающие – они-то всегда получают что-нибудь взамен. Но собака обожает хозяина совершенно бескорыстно, ничего не требуя, не претендуя даже на взаимность. Чтобы так любить, так ликовать при одном только виде кого-то или чего-то, нужно быть всё-таки существом достаточно безмозглым. Но ведь девчонка, за которой я слежу, отнюдь не такова. Она, вне всякого сомнения, и умна, и не лишена эстетического чувства. Она не может не знать, что кроме её родного захолустья, существует целый мир, огромный, необыкновенно красивый, манящий восхитительными соблазнами. Может быть её отношение к местной природе порождено неким знанием, которым я не обладаю, или чувством, мне недоступным? Мне вдруг показалось, что девушка скрывает какую-то тайну, и я ревниво следил за ней, пытаясь проникнуть в этот секрет.

Я, кажется, уже говорил, что от природы юной еврейке досталась довольно неказистая внешность. Но это не совсем так. Точнее, барышня, конечно же, некрасива, может быть, даже безобразна, но не всё время. Иногда на какое-то неуловимое мгновение она необыкновенным образом преображается. Это происходит, когда солнечные лучи на долю секунды прорываются сквозь плотную пелену туч, и создается впечатление, будто в небе вспыхивает беззвучная молния, отсверки которой падают на девушку и производят в ней удивительные изменения. Бледность сменяется золотистым загаром, дефекты кожи исчезают бесследно, черты лица становятся тоньше и благороднее, в глазах появлялся торжествующий блеск, а в осанке – грациозная горделивость, может быть, даже надменность. Так выглядят женщины, совершенно убежденные в неотразимости своих чар. Кажется, еще немного и она воскликнет: «Я – нарцисс Шарона, лилия долин! Что лилия среди терний, то я среди красавиц земных, встреченных тобою прежде».

Я не сразу заметил эти метаморфозы, но, обратив внимание, уже не мог оторвать от девушки взгляда, стараясь ни в коем случае не пропустить миг следующего превращения. Сердце мое забилось намного чаще обычного, дыхание стало каким-то судорожным, а в глубине груди родилось элегическое томление, смешанное с надеждой, тревожное, но вместе с тем радостное предвосхищение неизведанного – чувство, которое испытывает робкий влюбленный, накануне первого свидания. Уже десятки лет я не переживал ничего подобного. Я вообще не помню, когда последний раз видел нечто, заставившее меня волноваться. Ни знаменитые европейские города, более напоминающие музеи под открытым небом, ни сверкающие золотом сикхские храмы, ни умопомрачительные пейзажи Африки и Новой Зеландии, ни обнаженные пятнадцатилетние акробатки в притонах Бангкока не вызывали во мне ничего, кроме минутного всплеска любопытства. А потом и оно постепенно исчезло, потому что, в конце концов, и шедевры искусства, и циклопические водопады, и голые красотки становятся банальными, похожими на что-то, уже много раз виденное прежде.

Я вполне отдаю себе отчет, что всё, что я вижу – не более, чем иллюзия, порождение причудливой игры света и тени, результат редкого сочетания атмосферных явлений. Конечно же, стоит только сделать несколько шагов в сторону, немного изменить ракурс – и открывшаяся мне удивительная красота исчезнет навсегда. Осознание неизбежности прекращения чуда наполняет мою душу отчаянием и тоской. Нет, даже не тоской, а обидой – горькой печалью обманутого ребенка, очень похожей на ту, что я испытал много лет назад, когда принял шмелей за милых моему сердцу майских жуков. Еще немного, и наступят сумерки, прекратится игра солнечного света, девушка навечно останется дурнушкой, и больше уже никогда мне не будет доступно ни потрясение, ни восторг, ни даже просто сильное переживание. Последний раз я смотрю на окружающий мир ликующим взглядом. Последний раз мое сердце колотится от возбуждения. Последний раз ноет грудь в предвкушении неведомого и восхитительного.

Всё дело, видимо, в генетике: я просто не унаследовал от своих предков некую железу, ответственную за выработку ферментов, благодаря которым мозг способен испытывать подобные эмоции. Но, что за чушь – у нас ведь должны быть общие предки, не так ли? Разве я и эта юница не одной крови? Разве я – не потомок Маккавеев так же, как она? Неужели родство между нами гораздо более далекое, чем мне казалось до сих пор?

В самом деле, случись мне жить в империи Епифана, разве встал бы я под знамена повстанцев? Уж если бы судьба заставила меня взять оружие, то я, разумеется, выбрал бы противоположный лагерь. Там – всё великолепие мировой культуры, а здесь? Что здесь есть, кроме камней, под которыми тлеют кости бесчисленных патриархов? Хотя я, конечно, нашел бы способ вообще не ввязываться в битву, и вовсе не потому, что трус, а лишь потому, что не вижу никакого смысла проливать кровь за обладание никчемным куском пустыни.

А она с восторгом примкнула бы к армии зелотов, хотя богобоязненные иудейские воины, считавшие греховным даже случайное прикосновение к женщине, скорее всего гнали бы её прочь палками и камнями. Но девушка всё равно шла бы за ними, питаясь объедками, таская воду для теряющих сознание от жары и усталости, перевязывая раненых, засыпая землей мертвых, впопыхах оставленных на поле битвы. Вопреки всякой логике войны, из-за невероятного стечения обстоятельств плохо вооруженные оборванные повстанцы одержали победу. В решающем сражении смешались ряды вражеских колесниц, дрогнули и заревели, пятясь, боевые слоны, а люди – суровые воины, потомки тех, кого привел в эти края сам Александр – в панике бежали от горстки фанатиков, устрашившись их безумной ярости.

Она, скорее всего, не пережила бы войну. Такие натуры не могут, хоть раз испытав упоение подвигом, вернуться к тупой изнуряющей повседневности. Пронзенная мечом или стрелой, раздавленная бешеным слоном, девушка осталась бы лежать там, окровавленная и покрытая грязью, с остекленевшими глазами, но с всё с той же восторженной улыбкой, застывшей на детских устах. Я, однако, этого никогда бы не узнал, ибо в часы сражения сидел бы в какой-нибудь дамасской таверне, потягивал бы густое вино, размышляя о смысле жизни, и наблюдал бы равнодушным оком за плясками юных рабынь. Вряд ли на всем белом свете нашлись бы два существа, в большей степени чуждые друг другу.

«Ну, вот и разгадка!», – воскликну я наконец, подобно принцу датскому. Вот – разрешение мучившего меня вопроса. Мы с ней, наверное, и не принадлежим вовсе к одному народу, и именно поэтому я ощущаю себя на этой земле таким же пришельцем, как и в любом другом месте. Не кипящая кровь Маккавеев, но ледяная лимфа Агасфера струится в моих жилах. Я – Вечный Жид, уныло бредущий по бесконечным спиралям мирозданья. Везде побывавший. Всё осознавший. Всему чужой.

 

Примечания

1

Галина Бениславская – одна из женщин С. Есенина, застрелившаяся на его могиле