2. Пир Бабетты

Карен Бликсен, датчанка, вышла замуж за барона и с 1914 по 1931 год управляла кофейной плантацией в Британских колониях Восточной Африки (об этих годах она написала книгу «Из Африки»). После развода она вернулась в Данию и начала писать под псевдонимом «Исаак Динесен». Одна из ее повестей, «Пир Бабетты», стала знаменитой в восьмидесятые годы, когда по ней сняли фильм.

Местом действия Бликсен выбрала Норвегию, но режиссер фильма перенес этот сюжет в бедную рыбацкую деревеньку Норре Восбург с грязными улочками и крытыми соломой хижинами, расположенную на датском побережье. В этом угрюмом окружении седобородый настоятель–лютеранин организовал из своих прихожан суровую и аскетическую секту.

Эти люди отказались даже от тех немногих удовольствий, которые выпадали на долю деревенского жителя. Все поголовно одевались в черное. Все питались вареной сельдью и похлебкой из кипятка и хлеба, слегка приправленной пивом. По воскресеньям секта собиралась и пела гимны об «Иерусалиме, доме счастливом, вовеки мне дорогом». Их компас был настроен на Новый Иерусалим, а земная жизнь имела значение лишь как путь в Град Возлюбленный.

У старого, давно овдовевшего настоятеля подрастало две дочери: Мартина, названная в честь Мартина Лютера, и Филиппа, названная в честь ученика Лютера Филиппа Меланхтона. Когда жители деревни собирались в церкви, они глаз не могли оторвать от этих девушек, чью ослепительную красоту не в силах были скрыть никакие ухищрения скромности.

Мартина приглянулась молодому, честолюбивому офицеру. Она отвергла его ухаживания — кто–то же должен заботиться о старике–отце, — и юный дворянин, покинув деревню, вступил в брак с камеристкой королевы Софии.

Филиппе кроме красоты от природы достался соловьиный голос. Когда она пела об Иерусалиме, перед глазами слушателей словно мерцал призрак этого города. Однажды Филиппа случайно познакомилась со знаменитым французским оперным певцом, Ахиллом Папеном, который приехал отдохнуть в эту деревню. Проходя по нечищенным, бедным улочкам, Папен с огромным изумлением услышал голос, достойный сцены Гран–Опера.

«Позвольте мне научить вас петь, — заклинал он Филиппу, — и Франция падет к вашим ногам. Аристократы будут толпиться у ваших дверей, мечтая о знакомстве. Вы поедете в карете, запряженной чистокровными лошадьми, обедать в великолепное «Кафе Англез»». Поддавшись на лесть, Филиппа согласилась взять несколько уроков, но любовные песни смущали ее. Еще больше Филиппу смущал трепет, который она ощутила в собственном сердце. После арии из «Дон Джованни» она очутилась в объятиях Папена. Их губы соприкоснулись, и благочестивая девушка поняла, что от мирских радостей следует отречься. Отец письменно уведомил француза о прекращении уроков, и Ахилл Папен возвратился в Париж, безутешный, как человек, потерявший выигрышный лотерейный билет.

Минуло пятнадцать лет. Многое изменилось в деревне. Две сестры, теперь уже — старые девы, пытались продолжить труд покойного отца. Но, лишившись своего сурового вождя, секта понемногу разваливалась. Один из братьев заточил зуб на другого из–за каких–то денежных дел. Два других члена секты, по слухам, более тридцати лет жили в прелюбодеянии. Парочка старух расплевалась и перестала общаться друг с другом. По воскресеньям все еще проходили собрания с пением старинных гимнов, но посещала их лишь горстка верных, и музыка звучала уже не столь победоносно. Однако, вопреки всему, две дочери старого настоятеля хранили веру, организовывали богослужения и варили хлебную похлебку беззубым деревенским старикам.

Однажды дождливой ночью, когда мало кто отваживался выйти на залитые грязью улицы, послышался стук в дверь. Сестры открыли. Какая–то женщина вошла и упала без сознания на пороге. Ее привели в чувство. Незнакомка не говорила по–датски. Она вручила хозяйкам написанное по–французски письмо. Филиппа покраснела, рука ее дрогнула, едва она увидела подпись Ахилла Папена. Эта женщина, Бабетта, в гражданскую войну лишилась мужа и сына. Ее жизнь оказалась в опасности. Бабетта вынуждена была бежать. Папен посадил ее на корабль и вручил рекомендательное письмо в надежде, что в деревне беглянка найдет приют. «Бабетта умеет готовить», — намекал он в письме.

Но у сестер не было денег на прислугу, а если б деньги нашлись, разве нужна им Бабетта в качестве поварихи? По слухам, французы едят конину и лягушек! Однако Бабетта, объясняясь жестами, сумела смягчить их сердца. Она готова была выполнять любую работу за кров и пищу.

Двенадцать лет Бабетта работала на двух сестер. Когда Мартина показала ей, как чистить селедку и варить похлебку, у Бабетты подскочили брови. Она непроизвольно сморщила нос, однако спорить не стала. Теперь она кормила бедняков и вела хозяйство. Она даже помогала во время воскресных богослужений. Все признали, что Бабетта вдохнула новую жизнь в общину.

Бабетта ничего не рассказывала о своей прежней жизни во Франции, и Мартина с Филиппой очень удивились, когда Бабетта вдруг впервые за двенадцать лет получила письмо. Она прочла письмо, посмотрела в изумленные глаза своих хозяек и сказала, что произошло чудо. Каждый год подруга, остававшаяся в Париже, покупала для Бабетты лотерейный билет. В этом году ее билет выиграл. Бабетте досталось десять тысяч франков.

Сестры радостно пожимали Бабетте руки, но на душе у них было тяжело. Они понимали, что теперь Бабетта уедет.

Как раз в это время сестры готовились отметить столетие со дня рождения своего отца. Бабетта обратилась к ним с просьбой. «Я никогда ни о чем вас не просила, — начала она. Сестры закивали. — Но теперь у меня появилось одно желание: я хочу приготовить обед для вашего праздника. Я приготовлю настоящие французские блюда».

Сестрам идея французских блюд пришлась не по вкусу, но они не могли не согласиться с Бабеттой: действительно, за двенадцать лет она ни разу ничего не попросила. Как можно ей отказать?

Получив из Франции деньги, Бабетта уехала в город и сделала заказ. Потом на протяжении нескольких недель жители Норре Восбурга любовались невиданным зрелищем: одна за другой прибывали лодки с провизией для Бабетты. Грузчики катили с пристани тележки с тушками дичи. За ними последовали ящики с вином и шампанским — шампанским! Целая коровья голова, свежие овощи, трюфеля, фазаны, ветчина, странные существа, добытые из моря, огромная живая черепаха, качающая из стороны в сторону своей змееподобной головой — все это везли на кухню к сестрам, где ныне властной рукой правила Бабетта.

Мартина и Филиппа с ужасом следили за тем, как варится ведьмино зелье, и делились своими тревогами с членами секты, престарелыми, седыми, числом всего одиннадцать человек. Все дружно прищелкивали языками, сочувствуя бедняжкам. Посудив–порядив, они согласились отведать французскую стряпню, но молча, чтобы Бабетта чего не подумала. В конце концов, язык дан человеку для хвалы и благодарения, а не для наслаждения экзотическими вкусами.

15 декабря, в день пиршества, пошел снег, и глухая деревенька приукрасилась белым покровом. Сестры радовались неожиданному гостю: вместе с девяностолетней фрекен Левенхильм обещал явиться племянник, тот самый офицер, который в свое время ухаживал за Мартиной, а теперь, достигнув чина генерала кавалерии, служил при королевском дворе.

Бабетта где–то раздобыла фарфор и хрусталь, украсила зал свечами и еловым лапником. Стол выглядел превосходно. Когда подали первые блюда, деревенские жители, памятуя зарок, сидели молча, точно рыбы в пруду. Один лишь генерал расхваливал еду и питье. «Амонтильядо! — воскликнул он после первого бокала. — Лучший Амонтильядо, какой я пробовал в жизни!» Отведав первую ложку супа, он готов был поклясться, что вкушает черепаховый суп, хотя откуда такое блюдо возьмется на нищем побережье Ютландии?

— Невероятно! — произнес генерал, приступая к следующему блюду. — Блины по–демидовски!

Остальные гости, сосредоточенно хмурясь, пробовали тот же деликатес безо всяких комментариев. Генерал воздал хвалу шампанскому — «Вдове Клико» урожая 1860 года. Бабетта велела своему помощнику следить, чтобы бокал генерала все время был полон. Только этот придворный офицер понимал, что к чему.

Его сотрапезники поначалу воздерживались от комментариев, постепенно и они попали под волшебное обаяние невиданного пира. Кровь быстрее побежала по их жилам, языки развязались. Старики заговорили о прежних днях, когда их настоятель был жив. Вспоминали, как в морозное Рождество залив покрылся льдом. Один из братьев, обманувший другого при сделке, наконец–то повинился. Две давно поссорившиеся женщины вступили в мирную беседу. Какая–то старуха икнула. Брат, сидевший рядом с ней, откликнулся: «Аллилуйя!»

Генерал же говорил только о еде. Когда помощник вынес из кухни венец творения — юных куропаток, запеченных в «саркофаге», генерал припомнил, что лишь однажды вкушал это угощение в знаменитом парижском «Кафе Англез», где некогда шеф–поваром была женщина.

Опьянев и насытившись, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, генерал поднялся и произнес речь:

— Благодать и истина соединились ныне, друзья мои, — заявил он, — праведность и милость облобызались. — Он приостановился, ибо привык тщательно строить свою речь, не упуская из виду предмет. Но здесь, перед лицом простой и смиренной общины старого настоятеля, генерал Левенхильм — важная фигура, украшенная орденами, — казалось, превратился в глашатая вести, которая должна была прозвучать в мире. Это была весть благодати.

Братья и сестры не вполне поняли речь, но в тот миг «пустая иллюзия земной жизни рассеялась перед их глазами, словно дым, и они увидели истинное лицо мира». Потом компания разошлась. Люди вышли на улицы деревеньки, покрытые свежим снегом, под сияющие мириадами звезд небеса.

«Пир Бабетты» завершается двумя эпизодами: вне дома и внутри. Сначала все собираются вокруг фонтана и, взявшись за руки, радостно поют старые гимны своей веры. Эта сцена из жизни общины напоминает причастие: пир Бабетты отворил дверь — и хлынула благодать. Карен Бликсен пишет: «Людям казалось, что грехи их омыты и белы, как руно. Былая невинность возвратилась, и они резвились, точно юные агнцы».

Заключительная сцена происходит на кухне, заваленной немытой посудой, жирными плошками, панцирями и ракушками, обглоданными костями, обломками тары, очистками овощей, пустыми бутылками. Бабетта сидит посреди этого хаоса, измученная, как в ту ночь, когда впервые попала сюда. И тут сестры вспоминают, что никто из местных не похвалил ее стряпню.

— Очень неплохой обед, Бабетта, — осторожно заговорила Мартина.

Но мысли Бабетты витали далеко. Вдруг она сказала:

— Когда–то я была шеф–поваром в «Кафе Англез».

— Когда вы вернетесь в Париж, мы долго будем вспоминать этот вечер, — словно ничего не слыша, продолжала Мартина.

— Нет, — отвечает Бабетта, она не поедет в Париж. Ее друзья и родные либо сидят в тюрьме, либо давно мертвы. И потом, такое путешествие ей не по карману.

— А как же десять тысяч франков, Бабетта?! — воскликнули сестры.

И тут Бабетта огорошила их. Она истратила свой выигрыш, все десять тысяч франков до последнего су, на обед, которым сегодня угостила их. Не надо пугаться — столько и стоит обед на двенадцать персон в «Кафе Англез»…

* * *

Речь генерала не оставляет ни малейших сомнений в том, что Карен Бликсен написала не просто историю об изысканном пире в глухой деревушке, а притчу о благодати. О даре, который одаряемому не стоит ничего. Даритель же вкладывает в него все, что имеет. Это генерал Левенхильм и пытался втолковать суровым лютеранам, собравшимся за обедом бывшего шеф–повара «Кафе Англез»:

Нас учили, что в мире присутствует благодать. Но мы, по человеческой глупости и близорукости, воображаем, будто благодать Божья ограничена, конечна… Вдруг приходит миг, друзья мои, когда глаза наши открываются, и мы видим и осознаем: благодать неисчерпаема. Благодать, друзья, ничего не требует от нас, разве что одного: всегда взывать к ней с доверием и принимать ее с благодарностью.

Двенадцать лет назад Бабетта высадилась на безблагодатный брег. Каждое воскресенье здешние прихожане выслушивали проповедь о благодати, а в будние дни недели пытались стяжать милость Божью благочестием и воздержанием. И вдруг благодать явилась им в образе пира. Пира ценой в целую жизнь, накрытого для тех, кто отнюдь не заслуживал такой щедрости и едва ли мог ее оценить. Благодать снизошла на деревушку Норре Восбург, как нисходит всегда: безвозмездно, без условий, оплаченная не нами.

 

3. Мир без благодати

Один мой друг услышал в автобусе разговор между молодой женщиной и мужчиной. Женщина читала книгу Скотта Пека «Неизведанный путь», ту самую, которая так долго продержалась в списке бестселлеров «Нью–Йорк Таймс».

— Что вы читаете? — спросил мужчина.

— Подруга дала мне эту книгу. Говорит, она изменила ее жизнь.

— В самом деле? А о чем книга?

— Не знаю пока. Что–то вроде руководства по жизни. Я пока мало прочла. — Девушка зашелестела страницами. — Вот тут какие главы: «Дисциплина», «Любовь», «Благодать»… Мужчина прервал ее:

— Что же такое благодать?

— Не знаю. До благодати я пока не добралась.

Я вспоминаю ее слова, слушая сводки новостей. Мир полон войн, насилия, угнетения, религиозной розни, судебных исков и семейных крахов. Где же тут благодать? «Чего стоит человек, лишенный благодати?!» — вздыхал поэт Джордж Герберт.

К сожалению, эти слова описывают ситуацию в иных церквях. Словно чистое вино, налитое в кувшин с водой, дивная весть благодати растворяется в сосудах церковных. «Закон нам дан Моисеем, благодать и истина приходят через Иисуса Христа», — писал апостол Иоанн. На протяжении двадцати столетий христиане провели немало времени в спорах и потугах отыскать истину. В итоге у каждой деноминации появилась собственная. А благодать? Что–то непохоже, чтобы церкви пытались соперничать друг с другом в поисках благодати.

* * *

Я воспитывался в церкви, которая резко отделяла «век Закона» от «века Благодати». Позабыв большинство требований Ветхого Завета, мои единоверцы придумали собственные правила, ригоризмом не уступавшие древнееврейским. Первое место среди пороков занимали винопитие и курение. Однако поскольку экономика нашего южного штата зависела от табачных плантаций, тут были сделаны некоторые послабления. Следующим пунктом значилось кино, а потому многие прихожане не посмотрели даже «Звуки музыки». Рок–н–ролл, находившийся еще в зачаточном состоянии, также считался извращением, а то и наущением дьявола.

Существовали и другие запреты: пользоваться косметикой, читать газеты, играть или заниматься спортом по воскресеньям, заниматься плаванием в разнополой компании (это именовалось «смешанным купанием»). Были определены длина юбки для девочек и длина волос для мальчиков, кстати, по длине того и другого судили об уровне духовной зрелости. Я вырос с убеждением, что духовность приобретается соблюдением всех этих дополнительных предписаний, и ни за какие деньги не сумел бы объяснить разницу между Законом и такой Благодатью.

Посещая другие приходы я понял: подобная «лестница совершенства» присуща почти всем. Католики и менониты, лютеране и баптисты — каждый создавал собственную систему «законов». Одобрение своей церкви (а значит, и Бога) человек получал, следуя определенным предписаниям.

Позднее, когда я писал о проблеме страдания, я столкнулся с еще одним выражением безблагодатности. Некоторых читателей возмутила мысль о сочувствии чужой боли. Всякое страдание, извольте видеть, заслуженно. Это Божье наказание, и точка. Я храню множество писем, современных вариаций на тему «речей из пепла», какими друзья некогда угостили Иова (Иов 13:13).

В книге «Вина и благодать» швейцарский врач Поль Турнье, человек глубокой личной веры, признает: «Я не могу обсуждать с вами тяжкую проблему вины, не принимая во внимание очевидный и трагический факт: моя религия, как и любая другая, скорее сокрушит кающегося, чем дарует ему свободу».

Турнье рассказывает о своих пациентах: человеке, согбенном под грузом давнего греха; женщине, которая Никак не могла избавиться от воспоминания о сделанном десять лет тому назад аборте. Все пациенты ищут одного, утверждает Турнье: им нужна благодать. Однако во многих церквях их ждут лишь позор, осуждение и кара. Они ищут благодать, а находят — безблагодатность.

Недавно женщина, пережившая развод, описала мне такую сцену. Она стоит вместе с пятнадцатилетней дочерью в церкви, и к ней подходит жена пастора: «Я слышала, вы собираетесь разводиться. Как такое возможно, если вы искренне любите Иисуса, и ваш муж тоже?!» До того дня жена пастора ни разу не заговаривала с моей знакомой, и столь категорическое суждение, да еще высказанное в присутствии дочери–подростка, глубоко уязвило ее. «Вся беда в том, что и муж мой, и я действительно любим Иисуса, но брак наш безнадежно загублен. Если б жена пастора просто обняла меня и пожалела…»

Марк Твен говаривал, что некоторые люди «праведны в худшем смысле слова», и это, по расхожему мнению, относится к современным христианам. Я попробовал задавать случайным знакомым — например, попутчикам в самолете — вопрос: «Какие ассоциации вызывает у вас словосочетание «евангельские христиане»?» Как правило, в ответ я получал политические определения: противники абортов, оппоненты гей–культуры, люди, добивающиеся цензуры интернета. Однако ни разу, ни единого раза, я не услышал определения, в котором прозвучало бы слово «благодать». Очевидно, совсем не этот аромат исходит от христиан в мире.

X. Менкен утверждал, что пуританин — это человек, который боится, как бы где–нибудь кому–нибудь не жилось чересчур радостно. Многие сегодня видят в этих словах жестокую, но верную карикатуру на евангельских христиан или «христианских фундаменталистов». Откуда взялась эта репутация напряженной безрадостности? Давайте заглянем в колонку юмориста Эрмы Бомбек:

В прошлое воскресенье я видела в церкви малыша, который вертелся по сторонам, улыбаясь всем и каждому. Он не плевался, не шумел, не топал ногами, не рвал книгу, не лазил к маме в сумку. Улыбался — только и всего. Наконец, мать резко дернула ребенка за руку и шепотом, который услышали бы и в последних рядах, велела: «Прекрати ухмыляться! Ты в церкви находишься!» С этими словами она хорошенько шлепнула сына. А когда у ребенка из глаз хлынули слезы, удовлетворенно заметила: «Так–то лучше». И вновь погрузилась в молитву…

Вдруг я ощутила гнев. Меня осенило: весь мир в слезах, и если ты еще не плачешь, тем хуже для тебя. Мне хотелось прижать к себе зареванного малыша и рассказать ему о моем Боге. О радостном Боге, улыбчивом Боге. О Боге, которому хватило чувства юмора, чтобы создать нас такими, какие мы есть… Традиция превращает веру в траурное платье плакальщика, в античную маску трагедии, в солидный значок Ротари–клуба.

Вот же глупость, думала я. Эта мамаша сидит рядом с тем единственным, кто сулит еще надежду нашей цивилизации. Детская улыбка — вот последнее наше упование, незагашенная еще свеча, единственное чудо и залог вечности. Если малышу не велено улыбаться в церкви, где нам найти прибежище?

Разумеется, подобная характеристика христиан однобока, и я сам знаю многих верующих, несущих миру благодать. Тем не менее каким–то образом на протяжении истории Церковь ухитрилась приобрести репутацию безблагодатного места. Как молилась одна маленькая английская девочка: «Боже, сделай плохих людей хорошими, а хороших — добрыми».

Уильям Джеймс, ведущий американский философ XIX века, судя по его книге «Разнообразие религиозного опыта», вполне сочувственно относился к Церкви. И все же он отказывался понимать мелочность тех христиан, которые преследовали квакеров лишь за то, что те не снимали шляпы и считали аморальным носить яркую одежду. Он описывает аскетизм французского кюре, принявшего обет «не обонять аромат цветка, не утолять жажду, не отгонять от себя мух, не выражать отвращения при виде омерзительного зрелища, не жаловаться на неудобства, не присаживаться отдохнуть и не опираться на локти, когда он преклоняет колени».

Прославленный мистик святой Иоанн Креста советовал верующим обращать свои взоры «не только к приятному, но и к тому, что ужасно и отвратительно», а также «уничижать себя и желать, чтобы другие также вас уничижали». Святой Бернар зажмуривался, чтобы скрыть от своих глаз прекрасный вид на швейцарские озера.

Теперь законничество приобретает новые формы. В насквозь обмирщавшей культуре Церковь являет безблагодатность в виде нравственного высокомерия и беспощадности к противникам в «культурной битве».

Еще одна сторона безблагодатного состояния Церкви — отсутствие единства. Марк Твен любил повторять анекдот о том, как в одну клетку посадили собаку и кошку — посмотреть, уживутся ли они. Они ужились, и тогда к ним добавили птицу, свинью и козла. Эти животные тоже приспособились к совместному существованию. Новыми обитателями клетки стали баптист, пресвитерианец и католик. Прошло несколько дней — и за решеткой не осталось ни одного живого существа.

А если ту же ситуацию описывать более серьезно, то вот рассуждение современного иудейского мыслителя Энтони Хехта:

С годами я не только лучше узнал собственную веру, но и близко познакомился с убеждениями своих соседей–христиан. Среди них было много хороших людей, которыми я восхищался. Помимо прочего, я учился у них доброте. Многое меня привлекало и в самом христианском учении. Однако закоренелая вражда между протестантами и католиками всегда вызывала у меня неприятное удивление.

* * *

Я говорю о христианах, поскольку сам принадлежу к их числу и не вижу оснований притворяться, будто мы чем–то лучше других. Мне самому приходится постоянно бороться с проявлениями безблагодатности в себе и своей жизни. Может быть, мне удалось преодолеть излишне суровое воспитание, но каждый день я вновь и вновь подавляю в себе гордыню, склонность к осуждению и потребность «заработать» Божью награду. Как говорит Гельмут Тилике, «дьявол подложил кукушкино яйцо в гнездо набожности… Даже адская серная вонь не сравнится с дурным запахом загнившей благодати».

На самом деле мощная струя безблагодатности бьет в любой религии. Очевидцы рассказывали мне о ритуале солнечного танца: юные воины из племени лакота протыкают себе соски орлиными когтями, пропускают через них веревку, привязанную к священному шесту, и Натягивают веревку, пока когти не вопьются глубоко в тело, раздирая плоть. Потом их ждет парильня: раскаленные докрасна камни и невыносимый жар — так юноши смывают с себя грехи.

Я сам видел, как набожные крестьяне, до крови стирая колени, ползут по каменистым улочкам Коста–Рики. Видел, как индусские крестьяне приносят жертвы божествам оспы и ядовитым змеям. Бывая в мусульманских странах, я встречал «полицию нравов», которая патрулирует улицы, высматривая женщин, одетых не по правилам или осмелившихся сесть за руль машины.

Однако — вот поистине мрачная ирония — гуманисты, восстающие против оков религии, ухитряются изобрести еще более скверные формы безблагодатности. Этот дух явственно исходит от активистов всяческих «либеральных» движений — в защиту женских прав, окружающей среды и культурного многообразия. Трудно представить себе более всеохватное законничество, чем советская власть. Она создала внутри страны разветвленную шпионскую сеть, дабы следить за любым уклонением от предписанного мировоззрения, за любым словом, выражающим неуважение к идеалам коммунизма. Солженицын, к примеру, провел много лет в Гулаге лишь за неосторожные слова, написанные о Сталине в письме другу. И трудно представить себе более суровую инквизицию, нежели коммунистический режим Китая, не брезговавший и дурацкими колпаками, и публичными, постановочными «покаяниями».

Даже лучшие из гуманистов рано или поздно изобретают безблагодатную систему взамен той, которую они отвергают в религии. Бенджамин Франклин определил для себя тринадцать добродетелей. В их числе: молчание («Не говори ничего, что не служило бы к пользе ближнего или твоей собственной; избегай пустой болтовни»), бережливость («Расходуй только на благо ближнего или свое собственное, то есть избегай пустых трат»), прилежание («Не теряй времени, всегда занимайся полезным делом, откажись от пустого времяпрепровождения») и спокойствие («Не отвлекайся на пустяки, не переживай по поводу вещей обыкновенных и неизбежных»). Он разлиновал тетрадь, отведя по странице на каждую добродетель, и оставил особую колонку для «недостатков». Каждую неделю он посвящал совершенствованию одной из добродетелей и ежедневно отмечал все отступления от нее. Этот тринадцатинедельный цикл повторялся по четыре раза в год. Много десятилетий Франклин вел дневник, стремясь хоть однажды прожить тринадцатинедельный цикл безупречно. Он добился некоторого прогресса, но тут обнаружил в себе еще один недостаток:

Вероятно, из всех врожденных страстей труднее всего побороть гордыню. Ряди ее в какие хочешь одежды. Борись с ней. Умерщвляй, как можешь — а она все жива… Даже если б я решил, что окончательно преодолел ее, я бы, вероятно, возгордился своим смирением.

Не свидетельствуют ли все эти многообразные, напряженные усилия об одном — о глубоко затаенной потребности в благодати? Мы задыхаемся в безблагодатной атмосфере. Благодать мы получаем извне, как дар, а не как награду. Она испаряется из мира, где человек человеку волк, где выживает сильнейший, и надо идти по трупам.

Вина — это наша тоска по благодати. В Лос–Анджелесе одна организация создала телефонную линию «покаянного звонка». Почти задаром — надо лишь оплатить телефонный звонок — каждый может набрать номер и исповедаться в грехах. Люди больше не ходят к священникам, но они готовы беседовать с автоответчиком. Ежедневно в эту службу обращается по двести анонимных клиентов, и каждый наговаривает свою минуту сообщения. Чаще всего признаются в супружеской измене, иногда — в уголовном преступлении, в изнасиловании, надругательстве над ребенком и даже в убийстве. Позвонил излечившийся алкоголик: «Я прошу прощения у всех людей, кому причинил зло за восемнадцать лет пьянства». И снова звонит телефон: «Простите, простите меня! — всхлипывает молодая женщина. Только что она стала виновницей аварии, погибло пять человек. — Если б я могла спасти их, вернуть к жизни!»

Кто–то застал актера У. Филдса, известного атеиста, в гримерной с Библией в руках. Филдс смущенно захлопнул книгу и пояснил: «Просто ищу ошибки». А может быть, он искал благодать?

* * *

Льюис Смедз, профессор психологии Фуллеровской богословской семинарии, написал целую книгу о соотношении стыда и благодати (она так и называется «Стыд и благодать»). Он пишет: «Когда я чувствовал вину, это было не так страшно. Гораздо хуже было давящее чувство неполноценности, недостойности, которое я не мог увязать ни с каким конкретным грехом. Я нуждался не столько в прощении, сколько в понимании, что Бог принимает меня, приближает к Себе и не бросит, несмотря на все мои проступки».

Далее Смедз говорит о трех источниках этой сокрушительной «неполноценности»: обмирщавшая культура, безблагодатная религия и разочарованные родители. Мирская культура требует от человека, чтобы он хорошо выглядел, хорошо себя вел и считал себя хорошим. Безблагодатная религия велит следовать букве закона, а любое отклонение влечет за собой вечное проклятие. Разочарованные родители («Как тебе не стыдно!») заставляют нас постоянно и тщетно добиваться одобрения.

Подобно горожанам, вдыхающим отравленный воздух и уже не замечающим этого, мы, сами того не ведая, впитываем безблагодатную атмосферу. Уже в детском саду нас оценивают и распихивают по категориям: «нормальные», «продвинутые», «отстающие». Потом нам ставят оценки за успехи в математике, чтении, точных науках и даже за прилежание и поведение. В контрольных подчеркивают красным карандашом ошибки, а отнюдь не правильные ответы. Все это готовит ребенка к «реальному миру» с жестким социальным расслоением.

В чистейшем виде безблагодатность проявляется в армии. Каждый военный имеет звание, знаки различия, оклад и устав. Он знает свое положение по отношению к собратьям: кому отдавать честь, кого слушаться, кем распоряжаться. В гражданских компаниях табель о рангах может быть более сложным и завуалированным, хотя это и необязательно. Так, Форд распределил служащих на классы: от первого (секретари) до двадцать седьмого (президент фирмы). Только на девятом уровне предоставляли место на парковке; тринадцатая ступень несла с собой такие блага, как окно, комнатные растения и внутренний телефон; офисы Шестнадцатой ступени были оборудованы отдельным санузлом и т.д.

Любое учреждение, по–видимому, строится по безблагодатной системе, ибо от нас все время требуют заслуг. Суд, ипотека, программа скидок на авиалиниях не могут действовать по благодати. Правительству это слово неизвестно. В спорте награда ждет того, кто сделал пас, забил гол, попал мячом в корзину. Здесь нет места слабым. Журнал «Фочун» ежегодно печатает список пятисот богатейших людей планеты. Имена пятисот беднейших жителей Земли никому не известны.

Анорексия — прямое следствие безблагодатного состояния. Предъявите девочкам–подросткам красивую и невероятно худую модель, и они заморят себя голодом в погоне за идеалом. Анорексия, нелепое порождение современной западной цивилизации, не имеет аналогов в истории и вряд ли возможна, скажем, в Африке, где ценится полнота, а отнюдь не худоба.

Пока что мы говорили о Соединенных Штатах, более–менее элитарном обществе. Другие страны оттачивают искусство лишать благодати с помощью жестких социальных систем — классовых, расовых, кастовых. В ЮАР все граждане делились на четыре расовые категории: белые, черные, цветные и азиаты. Когда японские инвесторы запротестовали, правительство изобрело для них еще одну категорию: «почетные белые». Индийская система каст была столь запутанной, что лишь в 1930–х годах британцы обнаружили касту, о существовании которой не подозревали на протяжении трехсот лет своего правления. Эти жалкие существа, стиравшие одежду неприкасаемых, одним своим видом могли осквернить представителей высших каст, а потому они выходили на улицы только ночью и ни с кем за пределами своего клана не общались.

Недавно «Нью–Йорк Таймс» опубликовала статистику преступлений в современной Японии и задала вопрос: почему в США на каждые 100 000 жителей приходится 519 заключенных, а в Японии — всего 37? В поисках ответа репортер побеседовал с японцем, отсидевшим в тюрьме за убийство. За пятнадцатилетний срок его никто ни разу не навестил. Когда он вышел на волю, жена и сын встретились с ним, но лишь затем, чтобы запретить ему возвращение домой. Три дочери, давно вышедшие замуж, также не желают видеться с отцом. «Кажется, у меня уже четыре внука», — печально говорит этот человек. Ему не показали даже фотографии малышей. Японское общество умеет использовать отлучение от благодати в своих интересах. Эта культура, для которой так важно «сохранить лицо», не принимает тех, кто навлекает на близких позор.

И даже в семье, членом которой становятся по праву рождения, а не по заслугам, ощущается зловонное дыхание безблагодатности. Взять хотя бы рассказ Эрнеста Хемингуэя: отец–испанец решил примириться с сыном, бежавшим из дома в Мадрид. Сожалея о ссоре, он опубликовал в газете «Эль Либерал» объявление: «Пако, жди меня у гостиницы «Монтана» во вторник в двенадцать часов. Все прощено. Папа». В Испании Пакосамое распространенное имя. Так что, явившись на площадь, добрый отец увидел восемь сотен юношей, надеявшихся на отцовское прощение.

Хемингуэй знал, что такое отсутствие доброты в семейной жизни. Его набожные родители были возмущены распутной жизнью сына. С определенного момента мать вообще отказалась видеться с ним. Как–то раз на день рождения она прислала сыну пирог и пистолет, из которого застрелился отец. На другой год она написала ему, сравнивая роль матери с банком: «Каждый ребенок, которого мать производит на свет, получает большой, как ему кажется, неисчерпаемый вклад в преуспевающем банке». Пока ребенок растет, он как бы снимает деньги со счета, не пополняя его. Но став взрослым, он обязан вернуть вложенные в него средства. И далее мать Хемингуэя тщательно перечислила различные способы, с помощью которых Эрнест мог бы «внести деньги и привести свой счет в порядок»: посылать матери цветы, фрукты и сладости; потихоньку оплачивать ее расходы; а главное — он должен принять решение и прекратить «пренебрегать своим долгом перед Господом и Спасителем Иисусом Христом». Хемингуэй так и не преодолел в себе ненависть к матери и ее Спасителю.

* * *

Иногда сквозь завывания безблагодатности мы различаем высокий, певучий, нездешний голос благодати.

Однажды, примеряя брюки в комиссионном магазине, я сунул руку в карман и нашел двадцатидолларовую купюру. Найти хозяина не представлялось возможным, и владелец магазина сказал, чтобы я оставил деньги себе. Впервые в жизни я купил пару штанов (за тринадцать долларов) и остался с прибылью! Я вспоминал об этом случае всякий раз, когда надевал новые штаны, и рассказывал о нем друзьям, когда мы обсуждали выгодные сделки.

В другой раз я поднялся на вершину высокой горы, впервые испытав торжество альпиниста. Подъем был трудным, изматывающим. Когда я, наконец, добрался до ровного участка наверху, то понял, что заслужил изрядный кусок мяса на обед и недельное освобождение от тренажерного зала. Возвращаясь на машине в город, я наткнулся на тихое горное озеро, окруженное ярко–зелеными тополями, за ними поднимался изогнутый мост ярчайшей радуги. Я свернул на обочину и долго любовался этой картиной.

Отправившись в Рим, мы с женой последовали совету друга и посетили собор святого Петра спозаранку. «Поезжайте еще до рассвета на автобусе к мосту, украшейному статуями Бернини, — наставлял нас этот опытный путешественник, — дождитесь там восхода и сразу ступайте к Святому Петру, до него всего два–три квартала. На рассвете там будут только монахини, паломники и священники». И вот поутру на прозрачном небосклоне поднялось солнце, окрасив Тибр в алый цвет. Сочные желтовато–розовые мазки легли на изящных ангелов Бернини. В точности исполняя инструкции, мы оторвались от этого зрелища и поспешили к Святому Петру. Рим еще только просыпался. Кроме нас туристов не было. Каждый шаг по мраморным плитам эхом отдавался в базилике. Мы с восторгом осмотрели Пьету, алтарь, многочисленные статуи, потом поднялись по наружной лестнице к балкону в основании величественного свода, спроектированного Микеланджело. И тут я увидел, как через площадь тянется плотная цепочка — наверное, сотни две человек. «Как раз вовремя!» — буркнул я, приняв их за туристов. Но это были не туристы, а паломники из Германии. Они заполнили площадь, выстроились полукругом под нашим балконом и запели гимн. Их голоса взмывали к куполу собора и, отражаясь от него, сливались в полифонии. Созданная Микеланджело полусфера из величественного памятника архитектуры превратилась в храм небесной гармонии. Казалось, каждая клетка тела вибрировала в унисон с пением. Музыка обретала плотность, на нее можно было опереться. Можно было плыть в ней. Она стелилась нам под ноги, удерживая на высоте — она, а не пол балкона.

Незаслуженные дары и нежданные удовольствия доставляют нам больше всего радости. В этом заключена великая богословская тайна. Благодать возникает внезапно. Наклейка на бампере гласит: «Благодать случается». Вот именно.

Для многих ближе всего к благодати состояние влюбленности. Наконец–то появился человек, для которого я — самый привлекательный, самый желанный, самый милый. Кто–то не спит ночами, думая обо мне. Кто–то прощает меня, прежде чем я извинюсь, кто–то думает обо мне, переодеваясь, подстраивает свой день под мое расписание. Кто–то любит меня таким, каков я есть. Вот почему некоторые современные писатели с развитым христианским чувством — Джон Апдайк, Уолкер Перси — в своих романах используют физическую любовь как символ благодати. Они говорят языком, понятным нашей культуре, где благодать — не доктрина, а нечто известное лишь понаслышке.

И появляется фильм «Форест Гамп» о парне с низким уровнем интеллекта, чей запас мирской мудрости–унаследованные от матери клише. Этот полудурок спасает товарищей во Вьетнаме, хранит верность изменившей ему подружке, строит жизнь для себя и своего ребенка и словно не замечает, что над ним постоянно смеются. В начале и конце фильма, завораживая зрителей, через весь экран проносится перышко — символ воздушной и легкой благодати, которая опустится на землю неведомо где. Для нашей эпохи «Форест Гамп» — это «Идиот» Достоевского. Даже отклики на эти два произведения искусства схожи. Многие считают фильм наивным и смешным. Другие же слышат в нем отзвук благодати и облегченно вздыхают после безблагодатного насилия «Криминального чтива» и «Прирожденных убийц». В результате «Форест Гамп» стал одним из самых кассовых фильмов за несколько лет. Мир изголодался по благодати.

* * *

Питер Грив написал мемуары прокаженного. Он заразился в Индии, вернулся в Англию полуслепым, отчасти парализованным, и жил в санатории, где прислуживали монахини. Он не мог работать, общество отвергло его. Грив ожесточился и подумывал даже сбежать из санатория, хотя понимал, что идти ему некуда. Однажды утром он поднялся рано и пошел бродить по территории больницы. Услышав какой–то гул, доносившийся из часовни, он направился туда и увидел, что сестры молятся за пациентов, чьи имена написаны на стене. Среди этих имен значилось и его собственное. Этот случай изменил всю его жизнь. Питер Грив понял — кто–то заботится о нем. Кому–то он нужен. Он ощутил благодать.

Религия, несмотря на все ее издержки и ужасную способность порождать безблагодатное состояние, продолжает существовать. И будет существовать, покуда мы ощущаем божественную красоту незаслуженного дара, внезапно, нежданно являющегося к нам извне. Отказываясь принять мысль, будто наша жизнь, полная греха и стыда, заканчивается пустотой и гибелью, мы вопреки всему уповаем на иной мир и иные правила. Мы с каждым днем все острее чувствуем недостаток любви и — в глубине души, бессознательно, невыразимо — молим Создателя явить нам Свою любовь.

Благодать поначалу явилась мне отнюдь не в словах веры. Я воспитывался в церкви, где само это слово употреблялось постоянно, однако в совершенно ином значении. Как и прочие религиозные термины, слово «благодать» было выхолощено настолько, что я перестал верить в него.

Впервые я ощутил благодать через музыку. В библейском колледже, где я учился, меня считали отступником. Мои собратья публично молились о спасении моей души и заботливо предлагали изгнать из меня беса. Я был загнал, растерян, совершенно сбит с толку. По ночам общежитие запирали, но моя комната, к счастью, располагалась на первом этаже. Я вылезал из окна и тайком пробирался в часовню, к роялю, огромному «Стейнвею». Часовня была погружена во тьму, лишь маленькая лампа освещала ноты. Каждую ночь я просиживал там не меньше часа, играя сонаты Бетховена, прелюдии Шопена, экспромты Шуберта, кончиками пальцев возвращая вселенной мир и порядок. Ум в смятении, тело в смятении, мир в смятении — но я обретал скрытую гармонию благодати, волшебства — легкого, как облачко, дивного, словно расписное крылышко мотылька.

Подобные чудеса происходили и в мире природы. Стремясь уйти от людей и мыслей, я совершал долгие прогулки в сосновом бору, где краснел кизил. Я ходил зигзагами, преследуя стрекоз, летевших к реке. Поднимал глаза и видел над головой стайки птиц. Сдирал кору с бревен и находил под ней переливавшихся всеми красками радуги жуков. Я созерцал надежное и точное устройство вселенной, где есть место для каждой живой твари. В этом мире я находил величие, благость и даже радость.

Примерно тогда же я впервые полюбил. Это было похоже на падение с горной кручи. Я летел кувырком, испытывая нечто невероятное — воздушную легкость, невесомость. Земная ось покачнулась. А я–то не верил в романтику, считал, что влюбленность в женщину — выдумка итальянских поэтов эпохи Возрождения. Любовь застала меня врасплох, как благость природы и красота. Сердце разбухло, ему стало тесно в груди.

На языке богословов то, что я переживал, именуется «общей благодатью». Жуткая вещь — испытывать благодарность и не знать, кого я должен благодарить, перед кем склониться, кому воздать хвалу. Постепенно я начал возвращаться к отброшенной вере детства. Я ощутил легкое прикосновение благодати, которое, по словам Клайва Льюиса, пробуждает жажду «по аромату цветка, который мы не нашли, по отзвуку песни, которой не слыхали, по вестям из страны, где мы не бывали».

Благодать повсюду. Она — как очки, которые перестаешь замечать, ибо смотришь не на них, а сквозь них. Наконец–то Бог даровал мне зрение, и я увидел окружавшую меня со всех сторон благодать. Я и писателем стал ради того, чтобы вернуть смысл словам, которые затрепали отпавшие от благодати христиане. На первой моей работе, в христианском журнале, у меня был добрый и мудрый начальник Гарольд Майра. Он позволил мне трудиться над своей верой не спеша, не забегая вперед и не лицемеря.

Одну из первых своих книг я подготовил в сотрудничестве с доктором Полом Брэндом. Он много лет провел в жаркой, засушливой области Южной Индии, где лечил прокаженных, в том числе из касты неприкасаемых. И там — в столь, казалось бы, неподходящих условиях, — он принимал и передавал другим Божью благодать. Такие люди, как Пол Брэнд, своим примером учили меня быть источником благодати.

Однако мне пришлось преодолеть еще один барьер на пути к благодати: мне предстояло понять, сколь несовершенен был тот образ Бога, с которым я вырос. Теперь я узнал Бога, воспетого в Псалме: «Ты, Господи, Боже щедрый и благосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный» (85:15).

Благодать дается даром человеку, который отнюдь ее не заслуживает. Я — именно такой человек. Вспоминаю себя в юности — ожесточенного, завязанного в тугой узел гнева, еще одно звено в длинной цепи безблагодатности, тянущейся от семьи и церкви.

Теперь я, как могу, пытаюсь сыграть свою ноту в песне благодарения. Ибо теперь я знаю — и это знание прочнее любого другого, — что все хорошее в моей жизни — исцеление, прощение, любовь — исходило единственно из благодати Божьей. И я хочу, чтобы Церковь стала питательной почвой, на которой произрастет благодать.

 

4. Истомившийся отец

На Британской конференции по сравнительному религиоведению специалисты из разных стран мира заспорили, существует ли некое убеждение, свойственное исключительно христианству. Варианты отвергались один за другим. Воплощение? В других верованиях боги также принимали обличие человека. Воскресение? Опять же — существуют различные предания о возвращении с того света. Дискуссия продолжалась, пока в зал не вошел Клайв Льюис. «О чем шумим?» — спросил он. Услыхав, что коллеги пытаются отыскать Уникальные отличия христианства, ответил: «Ясное дело, это — благодать».

Поспорив еще немного, участники конференции согласились с ним. Сама идея, что любовь Бога изливается на нас даром, безо всяких условий и обязательств, противоречит «естественному инстинкту». Восьмиступенчатый путь буддистов, индуистское учение о карме, иудейский завет, мусульманский закон — все направлено на то, чтобы так или иначе заслужить одобрение свыше. Только христианство осмеливается говорить о безусловной Божьей любви.

Иисус часто говорил о благодати, ибо знал, что мы от природы ей противимся. Он развернул перед нашими глазами картину пронизанного благодатью мира, где солнце светит добрым и злым, где птицы даром получают свой корм, а не пашут землю и не сеют, чтобы получить урожай, где полевые цветы без забот расцветают на каменистых склонах. Словно чужеземец, впервые открывающий то, что туземцы давно перестали замечать, Иисус повсюду видел благодать. И все же Он не дал определения этому понятию, не анализировал его, да и само слово «благодать» произносил редко. Он говорил о благодати притчами, и я беру на себя смелость пересказать Его сюжеты в новых реалиях.

* * *

Бродяга поселился возле рыбного рынка на восточной окраине Манхеттена. Его преследует тошнотворный запах отбросов и рыбьих внутренностей. Он с ненавистью глядит вслед грузовикам, которые еще затемно подвозят новый товар. Однако в городе слишком многолюдно, и там его останавливают копы. А тут, неподалеку от гавани, никому и дела нет до одинокого оборванца, который держится особняком и спит на причале у помойки.

Утро. Рабочие разгружают ящики с угрем и палтусом, окликая друг друга по–итальянски. Бродяга встает и идет копаться в мусорных ящиках за ресторанчиками. Придешь пораньше — найдешь что–нибудь стоящее: недоеденные чесночные хлебцы, картофель–фри, начатую пиццу, а то и кусочек торта. Что влезет, то он и съест. Остальное упакует в коричневый бумажный пакет. Бутылки и консервные банки бродяга складывает в пластиковые мешки в своей ржавой тележке, чтобы потом сдать.

Наконец бледное утреннее солнышко осветило здания верфи. Его лучи с трудом пробиваются сквозь повисший над морем туман. Бродяга видит: в связке увядшего латука застрял лотерейный билет. Бродяга едва не выбросил его! Но, по привычке, подобрал и сунул в карман. В прежние, более счастливые времена он каждую неделю покупал лотерейный билет — по билету в неделю, не жадничая. Позже, в середине дня, он вспомнил про билет, подошел к стенду с газетой и сверил номера. Три цифры совпали, четыре, пять… семь! Невероятно! Разве возможно такое чудо? Бомжи не выигрывают главный приз Нью–Йоркской лотереи.

* * *

Однако это правда. Ближе к вечеру бродяга уже щурился от яркого света софитов, а телекорреспондент представлял публике нового любимца фортуны — небритого, опустившегося мужчину в обтерханных штанах, который в ближайшие двадцать лет будет ежегодно получать 243 000 долларов. Шикарная дамочка в кожаной мини–юбке сует ему под нос микрофон: «Что вы сейчас чувствуете?» Бродяга невольно отшатнулся, вдохнув аромат французских духов. Как давно никто не спрашивал его, что он чувствует!

Он чувствует себя, как человек, умиравший с голоду и вдруг узнавший: никогда больше ему не доведется испытать нужду.

Один предприниматель из Лос–Анджелеса решил предложить клиентам новую услугу — экзотический туризм. Не всем американцам хочется ночевать за границей в дешевых гостиницах и обедать в «Макдональдсе» — многие мечтают сойти с избитого пути. И вот наш предприниматель решил проложить маршрут через все Семь Чудес света.

От большинства этих чудес не осталось и следа. Но как раз в это время появился план восстановить висячие сады Семирамиды. Потрудившись хорошенько, этот человек забронировал чартерный рейс, автобус, гостиницу и нанял гида, пообещавшего водить туристов на место археологических раскопок. Настоящее приключение, столь желанное для американцев! Предприниматель разместил дорогостоящую рекламу на телевидении, купив время в перерывах матчей по гольфу, которые обычно смотрят богатые и любящие путешествовать люди.

Затем наш предприниматель получил у инвестора заем в миллион долларов. Он рассчитывал покрыть все издержки после четвертой экскурсии.

Лишь одно он не мог предвидеть заранее: за две недели до начала первого тура Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Госдепартамент США прекратил выдавать визы в Ирак, на территории которого располагался Древний Вавилон, где когда–то были висячие сады Семирамиды.

Три недели предприниматель мучительно размышлял, как сообщить печальную весть своему инвестору. Он обивал пороги банков — тщетно. Заложив ценные бумаги, он сумел бы выручить лишь двести тысяч — пятую часть истраченной им суммы. Наконец, он составил план: он будет до конца жизни ежемесячно выплачивать по пять тысяч долларов. Он набросал соответствующий контракт, сам сознавая нелепость этой затеи: пять тысяч в месяц не покроют даже проценты по миллионному займу. Да и откуда их взять? А если признать себя банкротом, то никто и никогда больше не даст ему кредит. И вот наш предприниматель приходит к инвестору на бульвар Сансет. Заикаясь, он бормочет извинения и вытаскивает подготовленный им контракт со смехотворным планом выплат. В офисе работает кондиционер, но несчастного предпринимателя бросает в пот. Инвестор движением руки прерывает его речь: — Погодите! Что за чушь? Выплата долга? — Он весело смеется. — Глупости! Я — авантюрист. На одном выиграю, на другом погорю. Я знал, что ваша затея сопряжена с риском. Идея была хороша, и не ваша вина, что дело сорвалось. Забудем об этом. — Он забирает контракт, рвет его и бросает в мусорную корзину.

* * *

Три Евангелия немного по–разному передают одну из Иисусовых притч о благодати, но я предпочитаю версию из совершенно другого источника: сообщение «Бостон Глоб» от июня 1990 года о невероятном свадебном пире.

Жених и невеста явились в дорогой бостонский отель и заказали свадебный обед. Они внимательно изучили меню, выбрали фарфоровый сервиз и серебряные столовые приборы, цветы для украшения стола. Оба явно не склонны были скромничать. В результате счет достиг тринадцати тысяч долларов. В качестве аванса молодые оставили чек на половину этой суммы и отправились домой составлять свадебные приглашения.

Когда настала пора рассылать приглашения, жених дал задний ход. «Брак — это слишком серьезное дело, — заявил он, — нужно еще подумать, прежде чем затянуть узел».

Разъяренная невеста вернулась в отель, чтобы отменить заказ. Менеджер отеля всей душой посочувствовала ей: «Со мной приключилась такая же история, лапонька», — сказала она и поведала, как ее в свое время бросил жених. Что же касается аванса, тут она ничем не могла помочь: «Вы подписали заказ. Мы можем вернуть вам всего тысячу триста долларов. Одно из двух: либо потерять почти весь аванс, либо все–таки устроить праздник. Вы уж извините».

Вроде бы сумасшедшая идея, но чем дольше покинутая невеста размышляла, тем больше ей нравилась мысль о вечеринке. А что, если устроить не свадебный пир, а торжество совсем иного рода? Десять лет назад она жила в приюте для бездомных. Потом сумела встать на ноги, у нее накопились изрядные сбережения. И она решила потратить накопленные средства на праздник для бродяг и бедняков Бостона.

И вот в июне 1990 года в дорогом бостонском отеле состоялась вечеринка, какой никогда не видывали. В качестве главного блюда подавали цыпленка без костей (в честь струсившего жениха). Приглашения были разосланы в приюты для бездомных и дома престарелых. В ту теплую летнюю ночь люди, питавшиеся остатками пиццы, отведали цыпленка «кордон блю». Облаченные в смокинг официанты разносили изысканные блюда старикам с костылями и алюминиевыми тростями. Бомжи, бродяги, наркоманы на одну ночь забыли о своей тяжкой уличной жизни и пили шампанское, вкушали шоколадный свадебный торт, до утра танцевали под живую музыку.

* * *

Девочка выросла в доме с вишневым садом в тихом пригороде Траверс–сити (штат Мичиган). Старомодные родители негативно реагировали на громкую музыку, к которой она пристрастилась, на кольцо у нее в носу и короткие юбки. Отсидев уже не в первый раз под домашним арестом, девочка кипела от злости. «Я вас ненавижу!» — прокричала она отцу, когда тот после очередной ссоры постучался в дверь ее комнаты. В ту же ночь она осуществила давно разработанный план: сбежала из дома.

Один раз в жизни она ездила на автобусе в Детройт вместе с церковной молодежью посмотреть матч «Тигров». Поскольку газеты ее городка постоянно писали о гангстерах, наркотиках и насилии, царившем в Детройте, она сообразила: там родители не станут ее искать. Решат, что она двинулась в Калифорнию или во Флориду, но никак не в Детройт.

На второй день она познакомилась в городе с мужчиной, у которого была большая машина — такого огромного автомобиля девочка еще не видела. Мужчина подвез ее, заплатил за обед и нашел для нее жилье. Он угостил ее таблетками, от которых девочке стало так хорошо, как никогда прежде. Выходит, она была права: родители лишали ее всех радостей жизни.

Веселье продолжалось месяц, два месяца, год. Хозяин большого автомобиля — девочка звала его «Босс» — научил ее кое–каким штучкам, которые нравятся мужчинам. Девочка была несовершеннолетней, а потому за нее платили вдвое. Она жила в пентхаузе, заказывала в номер все, что душе угодно. Иногда вспоминала о родных, но теперь их жизнь казалась скучной и провинциальной. Даже не верилось, что она выросла в каком–то жалком городишке.

Лишь раз, увидев свою фотографию на пакете с молоком с надписью «Кто видел этого ребенка?», девочка слегка испугалась. Однако теперь у нее были светлые волосы, а благодаря косметике и пирсингу никто не принял бы ее за ребенка. К тому же ее друзья — такие же беглецы, как она сама, а ребята в Детройте не стучат друг на друга.

Миновал год, обнаружились первые признаки болезни. Босс не пощадил девочку. «Только этого нам не хватало!» — прорычал он. В тот же день девочка оказалась на улице без гроша в кармане. Она успевала обслужить за день пару клиентов, но платили ей мало. Все деньги уходили на наркотики. Наступила зима, девочка спала на металлической решетке у входа в крупный универмаг. Вернее, не спала — девочка–подросток, одна ночью на улице Детройта не смеет сомкнуть глаз. Веки набрякли, вокруг них появились темные круги. Кашель становился все сильнее.

Однажды ночью она лежала на улице, прислушиваясь к чужим шагам. Вдруг вся ее жизнь представилась ей в ином свете. Она уже не считала себя взрослой и опытной женщиной. Она вновь стала девочкой, заблудившейся в чужом, негостеприимном городе. Девочка тихонько зашмыгала носом. В кармане пусто, в желудке — тем более. Ей нужно уколоться. Свернувшись клубком, обхватив колени руками, девочка дрожала под толстым слоем газет, которыми пыталась укрыться. Воспоминания целиком заполняли сознание: май в Траверс–сити, когда одновременно расцветают тысячи, миллионы вишневых деревьев, и золотой ретривер неугомонно носится под ними, гоняясь за теннисным мячиком.

«Боже, зачем я уехала от них! — горестно воскликнула девочка, и сердце ее сжалось от горя. — Моего пса и то кормят дома лучше, чем меня здесь!» Она снова всхлипнула и вдруг поняла: больше всего на свете она мечтает вернуться домой.

Она трижды набирала знакомый номер, трижды слушала запись на автоответчике. Первый и второй раз девочка клала трубку, не выговорив ни слова. Однако на третий раз она решилась: «Папа, мама, это я. Я подумала, может, мне приехать домой? Сяду на автобус и буду в городе завтра около полуночи. Если вы меня не встретите — что ж, поеду до канадской границы».

Автобус от Детройта до Траверс–сити тащился со всеми остановками семь часов. За это время девочка успела понять, насколько глупа ее затея. А что, если родители отлучились из города и не слышали ее сообщение? Нужно было дать им хотя бы еще день, а еще лучше — поговорить с ними лично. Даже если они дома, то, наверное, давно похоронили ее. А она не оставила им времени, чтобы справиться с потрясением.

Она терзалась сомнениями и репетировала речь, с которой собиралась обратиться к отцу. «Папа, прости меня. Я знаю, что поступила плохо. Ты ни в чем не виноват, это все я. Папочка, сможешь ли ты меня простить?!» Она повторяла эти слова вновь и вновь и чувствовала, как судорожно сжимается горло. Девочка давно разучилась извиняться.

Вечером автобус ехал с включенными фарами. Крошечные снежинки падали на асфальт, истертый тысячами шин, от дороги поднимался пар. Она и забыла, как темно тут по ночам! Олень перебежал дорогу, автобус успел притормозить. То и дело попадались рекламные щиты. И еще — столбы, отмечающие расстояние до Траверс–сити. Боже мой!

Наконец, автобус подъехал к остановке. Заскрипели тормоза, водитель объявил в похрипывающий микрофон: «Пятнадцать минут, друзья! У вас в запасе ровно четверть часа!» Четверть часа, за которые решится ее жизнь. Девочка посмотрелась напоследок в зеркальце, пригладила волосы, стерла с губ помаду. Посмотрела на пальцы в желтых табачных пятнах, соображая, обратят ли на это внимание родители — если они вообще придут.

Она вышла в здание автовокзала, не зная, что ее ждет. Множество сцен заранее представлялось ее воображению, но только не эта. Здесь, в этом бетонно–пластиковом окружении, собралось человек сорок: братья и сестры, тетушки, дядюшки, кузены с кузинами, бабушка и даже прабабушка. Все надели клоунские колпаки, как на праздник, все дудят в свистелки и сопелки, а на стене вокзала красуется плакат: «Добро пожаловать домой!»

От толпы встречающих отделяется отец. Девочка видит его сквозь слезы, повисшие на ресницах, словно капли ртути, и начинает затверженную речь:

— Папа, прости, я знаю, что я… Отец перебивает на полуслове:

— Ш–ш, детка! Не будем зря тратить время. Не стоит извиняться, а то еще на праздник опоздаем. Дома нас ждет пир.

* * *

Мы боимся, что за все хорошее в той или иной форме придется расплачиваться. Однако в притчах Иисуса невероятная милость не требует от нас никаких условий. Мы не способны оказаться непригодны для благодати Божьей. Суть каждой Его притчи — в «хэппи энде», в концовке, слишком прекрасной, чтобы быть правдой — такой прекрасной, что она не может не быть правдой.

Насколько же эти истории отличаются от моих детских представлений о Боге. Мне казалось, что если Он и прощает, то словно нехотя, хорошенько помучив кающегося. Я воображал себе Бога далеким громовержцем, которому страх и почтение угоднее любви. А Иисус рассказывает о том, как отец, не боясь унижения, на глазах у всех выбегает навстречу шалопаю–сыну. Вместо суровой проповеди — «Надеюсь, ты запомнишь этот урок!» — отец произносит слова радости: «Ибо этот мой сын был мертв, и ожил, пропадал и нашелся». Завершается рассказ на ликующей ноте: «И начали веселиться» (Луки 15:24).

Не сдержанность и суровость Бога препятствуют прощению («И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился» — Луки 15:20), а наша замкнутость. Бог всегда простирает к нам руки — только мы чаще всего отворачиваемся.

Я долго размышлял над Иисусовыми притчами о благодати, пока их смысл не просочился мне в душу. И все же до сих пор каждый раз, когда я задумываюсь о благодати, я понимаю, сколь густая завеса безблагодатности заслоняет от меня лик Божий. Когда я думаю о Нем, мне отнюдь не представляется та рачительная хозяйка, что прыгала от радости, отыскав закатившуюся в щель монету — а Иисус рисует нам именно такой образ!

Притча о блудном сыне — одна из трех притч с единой моралью. В каждом из трех рассказов — о заблудшей овце, о потерянной монете и о блудном сыне — Иисус описывает горечь потери и радость обретения, завершая повествование сценой всеобщего ликования. Фактически, Иисус говорит нам: «Хотите знать, что чувствует Бог? Когда одно из странных двуногих созданий удостаивает Меня своим вниманием, Я словно возвращаю себе нечто драгоценное, что считал уже давно утраченным». В каждом кающемся грешнике Бог обретает сокровище.

Как ни странно, обретению утраченного человек радуется больше, чем обычному приобретению. Если я потеряю паркеровскую ручку, а потом снова найду ее, то обрадуюсь больше, чем в тот день, когда ее покупал.

Однажды (это случилось еще до компьютерной эры) я куда–то задевал четыре главы новой книги. Единственный экземпляр я оставил в ящике стола в гостинице, и две недели подряд управляющий убеждал меня, что уборщица попросту выбросила мои бумаги. Я был безутешен. Где взять силы, чтобы заново переписать главы, которые шлифовал месяцами? Тех слов мне уже не найти. И вдруг уборщица, почти не говорившая по–английски, объявила, что не выбрасывала мою рукопись. Поверьте, когда мне вернули рукопись, я радовался больше, чем в те месяцы, когда ее писал.

Моя радость — слабое подобие того счастья, которое испытывают родители, узнавшие, что похищенный полгода назад ребенок найден живым. Или счастья вдовы, которой сообщают, что ее муж не был на борту разбившегося вертолета. Однако и эти образы — лишь слабое подобие той радости, которую испытывает Создатель Вселенной, когда еще один член Его семьи возвращается домой. «Так, говорю вам, бывает радость у Ангелов Божиих и об одном грешнике кающемся» (Луки 15:10).

Благодать всегда глубоко личностна. Как писал Генри Нувен: «Бог ликует. Ликует не потому, что все мировые проблемы наконец разрешены, не потому, что положен конец боли и страданиям, не потому, что миллионы обратились и восхваляют Его — нет. Бог ликует оттого, что один из Его сынов пропадал — и нашелся».

* * *

Если сосредоточить внимание на поведении отдельных персонажей наших новых притч — бродяги, бизнесмена, потерявшего миллион, бездомных, приглашенных на бостонский банкет или юной проститутки, — мы услышим весьма неожиданную весть: они не пример для подражания. По–видимому, притчи Иисуса не учат нас, как следует жить. Они говорят не о нас, а о Боге: Кто Он и кого Он любит.

В Академии изящных искусств Венеции висит полотно Паоло Веронезе «Тайная Вечеря». Из–за этой картины инквизиция доставила ему немало неприятностей. Иисус пирует с учениками, а рядом играют в кости римские солдаты, сбоку пристроился какой–то человек с расквашенным носом, бегают дворняги, валяются пьяницы. Тут же вертятся карлики, чернокожие и уж вовсе неуместные германцы. Когда инквизиторы потребовали объяснить, с какой стати художник изобразил на своей картине столь странных персонажей, Веронезе ссылался на Евангелие: дескать, именно с таким отребьем и якшался Иисус Инквизиторы заставили его изменить название картины на «Пир в доме Левия».

Инквизиторы, таким образом, вполне уподобились современникам Иисуса — фарисеям. Тех тоже смущали мытари, иноземцы, люди низкого происхождения и блудницы, толпившиеся вокруг Иисуса. Они никак не могли поверить, что Бог любит «отбросы общества». Когда Иисус пленял толпу притчами о благодати, фарисеи, затесавшиеся среди слушателей, что–то ворчали сквозь зубы. В притчу о блудном сыне Иисус вводит еще один персонаж — старшего брата, который возмущается тем, что отец якобы вознаграждает младшего за безответственное поведение. Как можно рассчитывать, что мальчишка усвоит определенную «систему ценностей», устраивая для него пир? Каким добродетелям отец учит сына?

Евангелие не во всем совпадает с нашими представлениями о правильном мироустройстве. Вот я, например, ожидал, что честь будет воздана добродетельному, а не блудному сыну. Я был уверен, что нужно исправиться, прежде чем осмелиться хотя бы постучать в дверь и просить аудиенции у Святого Бога. Однако Иисус говорит: Бог не жалует самодовольного фарисея и обращает Свой взор к обычному грешнику, который взывает: «Помилуй меня, Боже!» На любой странице Библии мы читаем, что полных недостатков людей Господь предпочитает тем, кто кичится своей праведностью. Еще раз приведу слова Иисуса: «Так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Луки 15:7).

Посмотрите на одно из последних земных деяний Иисуса. Он прощает вора, висящего рядом с Ним на кресте, прекрасно понимая, что единственная причина его обращения — страх перед смертью. Этот преступник не изучал Библию, не посещал синагогу, не возместил ограбленным нанесенный ущерб. Он лишь сказал: «Помяни меня, Господи», и услышал в ответ обещание: «Ныне же будешь со Мной в раю». Еще одно неожиданное, шокирующее напоминание: благодать — не награда за то, что мы сделали для Бога. Это нечто, что Бог «просто так» делает для нас.

Попробуйте задать людям вопрос: «Что нужно сделать, чтобы попасть на небеса?» Чаще всего услышите в ответ: «Хорошо себя вести». Притчи Иисуса опровергают это убеждение. От нас требуется только одно — возопить о помощи. Бог с распростертыми объятиями примет каждого, кто пожелает вернуться к Нему. Более того, Он выйдет нам навстречу. Большинство профессиональных помощников — врачей, юристов, брачных консультантов — высоко себя ценят и ждут, пока клиент не обратится к ним сам. Господь не таков. Как пишет Серен Кьеркегор:

Он не стоит спокойно, поджидая грешника с раскрытыми объятиями, приговаривая: «Иди сюда». Нет, Он ждет напряженно и страстно, как отец ждал блудного сына. Он не стоит на месте, Он отправляется на поиски, как пастух, у которого отбилась овечка. Он ищет неустанно, как женщина искала потерянную монету. Он идет навстречу и заходит гораздо дальше, чем пастух или женщина. Он прошел немыслимый путь от Бога до человека — вот как далеко Он зашел в поисках грешника.

Кьеркегор выделил едва ли не самую суть Иисусовых притч. Это не просто занятная сказочка, не «завлекалочка» для слушателей, не художественное переложение богословской истины. Притчи — это метафоры земной жизни Иисуса. Он — пастырь, покинувший надежный кров и вышедший в опасную ночную тьму. Он собирал за своим столом мытарей, преступников, блудниц. Он пришел к больным, а не к здоровым, к грешникам, а не к праведникам. К предавшим Его — ученикам, бросившим Его в час величайшей нужды, — Он отнесся, как любящий, истомившийся по ответной любви Отец.

* * *

Исписав тысячу страниц «Церковной догматики», богослов Карл Барт пришел к простейшему определению Бога: «Тот, Кто любит».

Недавно я беседовал с другом–священником, который измучился с дочерью–подростком. Он знал, что пятнадцатилетняя девочка уже принимает противозачаточные средства. Она не всегда приходила домой ночевать. Родители тщетно перепробовали различные формы воздействия. Дочь продолжала лгать и во всем винила родителей: «Вы довели меня своими придирками!»

Священник делился со мной своими переживаниями: «Помню, как я стоял в гостиной перед большим окном и, глядя в темноту, дожидался ее возвращения. Я был полон гнева. Мне хотелось уподобиться отцу из притчи о блудном сыне, но я готов был возненавидеть свою дочь за то, что она причиняет нам такую боль. С другой стороны, я понимал, что худшее зло она причиняет самой себе. Тут–то до меня и дошли стихи ветхозаветных пророков о Божьем гневе — Израиль причинял Ему боль, и Господь возопил в муках.

Когда в ту ночь — скорее, под утро — дочка вернулась домой, мне больше всего хотелось прижать ее к груди, излить на нее свою любовь, объяснить ей, что я желаю для нее всего самого лучшего. Я чувствовал себя бессильным, исстрадавшимся по любви отцом».

И теперь, когда я думаю о Боге, мне видится истомившийся по любви отец, а не суровый монарх, каким я представлял его в детстве. Я вспоминаю своего друга, вижу, как он стоит у окна, напряженно всматриваясь в темноту. Я вспоминаю рассказ Иисуса об отце — обиженном, исстрадавшемся, но по–прежнему ждущем, мечтающем обнять блудного сына, простить и начать все сначала. Я вспоминаю радость отца: «Сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

Есть чудная строка в «Реквиеме» Моцарта, которая стала частью моей личной молитвы. И я повторяю ее со все большей верой: «Вспомяни, Иисус милосердный, что Ты предпринял Свой подвиг ради меня». Я знаю, Он помнит.

 

5. Алогичность благодати

Когда в журнале «Христианство сегодня» вышла моя статья «Неправильная математика Евангелия», я имел возможность убедиться, что сатира отнюдь не всякому по вкусу. Казалось, письма читателей вот–вот самовозгорятся в моем почтовом ящике. «Филип Янси, ты не ходишь в Боге! — писал мне один разъяренный читатель. — Твоя статья — кощунство!» Другой читатель решительно осуждал мою «антихристианскую интеллигентскую философию». Третий и вовсе заклеймил статью «сатанинской». «У вас что, не хватает в журнале редакторов, чтобы отсеять подобный бред недоучки?» — вопрошал он.

Поскольку я не привык числиться кощунником, антихристианином и сатанистом, я сел и хорошенько, с должным смирением, подумал над своей статьей. В чем дело? Я разобрал четыре притчи, по одной из каждого Евангелия, и — как мне казалось, достаточно остроумно — указал на их нелогичность.

Лука приводит притчу о пастухе, который бросил стадо из девяносто девяти овец и пошел среди ночи искать одну, потерянную. Конечно, это великодушный поступок. Но задумайтесь над логикой. По словам Иисуса, пастух оставил стадо «в пустыне», то есть во власти волков, грабителей и первобытного инстинкта, который может подтолкнуть всю отару к бегству. Что же он скажет, если, вернувшись с больной овцой на плечах, обнаружит, что сбежало еще двадцать три?!

В Евангелии от Иоанна Мария берет фунт драгоценного мира, ценой в годичный заработок, и выливает его на ноги Иисуса. Что за расточительность! Иуда тут же указал на нелепость ее поступка: благоуханную жидкость, которая рекой потекла по грязному полу, можно было продать, а вырученные деньги раздать бедным.

Третий эпизод такого рода я нашел у Марка. При виде вдовы, опустившей в храмовую кружку два медяка, Иисус попрекает богатых и щедрых дарителей: «Истинно говорю вам, эта бедная вдова больше отдала, чем все прочие». Надеюсь, Он говорил не слишком громко и не отпугнул главных спонсоров.

Мне редко доводилось слышать проповеди на тему четвертого сюжета — притчи из Евангелия от Матфея — и на то имеется весомая причина. Иисус рассказывает о землевладельце, который нанял работников собирать урожай. Одни приступили к работе на рассвете, другие — во время утреннего перерыва, третьи — после обеда, четвертые — после полдника, а последние — всего за час до окончания рабочего дня. И никто не жаловался, до тех пор пока ударники, двенадцать часов гнувшие спину под палящим солнцем, не обнаружили, что выскочки, которые отработали всего час и даже не вспотели, получат в точности такую же плату. Решение хозяина противоречило всем понятиям о мотивации труда и справедливой оплате. Попросту говоря, это — экономическая ошибка.

Однако благодаря этой статье я усвоил не только полезный урок о приемлемости и неприемлемости сатиры — я кое–что узнал о благодати. Возможно, не следовало мне называть евангельскую математику «неправильной», но благодать и впрямь отдает нелогичностью и даже несправедливостью. С какой стати гроши бедной вдовы ценятся выше миллионов богатого жертвователя? Почему хозяин вздумал заплатить опоздавшим лентяям столько же, сколько надежным и верным помощникам?

* * *

Вскоре после того, как была опубликована злосчастная статья, я побывал на пьесе «Амадео» (это имя на латыни означает «Возлюбленный Богом»). Герой драмы, композитор XVIII века, пытается постичь Божий замысел. Благочестивый Антонио Сальери искренне желает создать бессмертную музыку, прославляющую Бога, но ему не хватает таланта. Он не может смириться с тем, что Господь ниспослал величайший музыкальный гений не ему, а какому–то мальчишке–недоростку — Вольфгангу Амадею Моцарту.

Во время спектакля я вдруг понял: вот она — оборотная сторона давно волновавшей меня проблемы. Пьеса задавала тот же вопрос, что и Книга Иова, но подходила к нему с другой стороны. Автор «Иова» недоумевал, почему Бог «карает» праведника. Автор «Амадео» размышляет на тем, с какой стати Бог «вознаграждает» недостойного юнца. Проблема непредсказуемости благодати, поднятая в пьесе, по своим масштабам соответствует проблеме страданий Иова.

С какой стати Бог предпочел плута Иакова послушному и честному Исаву? Зачем сверхъестественная сила дарована такому же, как Моцарт, пустоголовому подростку — Самсону? Почему необразованный пастушонок Давид вступает на трон Израиля? И почему высшим даром мудрости наделен плод прелюбодеяния Давида — Соломон? В каждом ветхозаветном сюжете пробивается возмутительная непредсказуемая благодать, пока, наконец, в притчах Иисуса струя благодати не забила фонтаном, навеки преобразив окрестный пейзаж.

И чуть ли не самая возмутительная из всех притч — история о работниках и несправедливой оплате их труда. Во времена Иисуса ходила еврейская версия притчи. В ней работники, пришедшие позже других, трудятся с таким усердием, что работодатель вознаграждает их дневным заработком. Но Иисус представляет дело иначе: работники праздно стоят на рыночной площади, а в сезон сбора урожая без дела могли остаться только известные лентяи, ненадежные батраки. Более того, даже получив работу, они отнюдь не лезут вон из кожи, потому–то их сотоварищи шокированы неожиданной щедростью хозяина. Какой человек в здравом уме станет платить за час работы столько же, сколько за двенадцать?!

В притчах Иисуса экономический смысл отсутствует, причем намеренно. Благодать нельзя рассчитать, подобно дневному заработку. Благодать не зависит от того, кто первым выполнит работу, кто — последним. Она вообще неисчислима. Мы получаем от Бога дар, а не заслуженную награду. Вот что говорит нам Иисус устами хозяина виноградника:

«Друг! я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? Возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему то же, что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив от того, что я добр?»

(Матфея 20:13–15).

Или ты, Сальери, завидуешь тому, что Я щедр к Моцарту? А ты, Саул, прогневался, потому что я добр к Давиду? А вы, фарисеи, негодуете, потому что Я «вдруг» отворил врата перед язычниками? Молитве фарисея Я предпочел молитву мытаря. В последний миг принял исповедь разбойника и ввел его в рай. Это возбуждает в вас ревность? Вы обижены, ибо Я оставил без присмотра покорное стадо и пошел искать заблудшую овцу? Заклал упитанного тельца и праздновал возвращение блудного сына?

Работодатель в этой притче ничем не обидел работников, трудившихся весь день. Он заплатил им по справедливости. Каждый получил обещанное, и все же математика благодати показалась возмутительной. В голове не укладывалось, как это хозяин так странно распоряжается деньгами — своими деньгами. Почему он платит лентяям на порядок больше, чем они заслуживают?!

Замечательно, что многие христиане при чтении этой притчи отождествляют себя с работниками, которые трудились весь день, а отнюдь не с подоспевшими к шапочному разбору. Мы представляемся себе ответственными работниками, а потому странный поступок хозяина озадачивает нас, как и героев притчи. Однако при этом мы упускаем из виду главную мысль: Бог раздает дары, а не распределяет плату. Ни один из нас не получает по заслугам, ибо все мы далеки от идеала. Если б с каждым расплачивались по справедливости, ад бы давно переполнился. Как говаривал Роберт Фаррар Капон, «если б мир могла спасти честная бухгалтерия, Моисей справился бы и без Иисуса». Благодать не сводится к дебиту и кредиту. Когда подбиваются итоги в нашем безблагодатном мире, обнаруживается, что одним по заслугам причитается больше, другим — меньше. Но в царстве благодати понятие «заслуги» лишено смысла. Фредерик Бюхнер говорит:

Люди многое готовы принять, только не тот яркий свет, что прорезает тьму их слепоты. Они готовы ломать себе спину, вновь и вновь возделывая один и тот же участок земли, хотя достаточно было бы слегка копнуть — и они нашли бы клад ценой в тропический остров. Они готовы к тому, что Бог будет сурово торговаться с ними, но не готовы к встрече с Тем, кто за час работы платит, как за целый день. Они пытаются разглядеть Царство Небесное размером с горчичное зерно, но не замечают огромного куста, на ветвях которого птицы насвистывают мелодии Моцарта. Обед в складчину в церкви — это понятно и приемлемо, а вот брачный пир Агнца…

* * *

Как мне кажется, из всех учеников Иисуса Иуда и Петр лучше всех умели считать. Иуда, похоже, умел обращаться с цифрами, иначе его не выбрали бы казначеем. Петр — любитель деталей, вечно пытается докопаться до точного смысла слов Иисуса. К тому же Евангелия сообщают, что во время чудесной ловли Петр поймал 153 крупные рыбы. Разве человек без математической жилки стал бы перебирать эту скользкую груду и подсчитывать с точностью до рыбины?

И совершенно естественно: апостол–математик пытается вывести точную формулу благодати. «До скольких раз прощать брата, если он согрешит против меня? — допытывается он. — До семи ли раз?» Петр постарался проявить великодушие: в его времена раввины полагали, что и трех раз — более чем достаточно.

«Не до семи, а до семидесяти семи раз», — немедленно отвечает Иисус. В некоторых рукописях мы читаем «семьдесят раз семь», но не так уж важно, какое число назвал Иисус. 77 или 490 — сразу ясно, что счеты тут не помогут.

В ответ на заданный Петром вопрос Иисус рассказывает очередную причудливую историю, о царском слуге, задолжавшем несколько миллионов. Эта невероятная сумма только высвечивает суть рассказа: даже если конфисковать все имущество должника, а его семью продать в рабство, долг почти не уменьшится. Как такое простить? Однако царь, пожалев бедолагу, попросту списывает долг и отпускает провинившегося слугу с миром.

И тут — внезапный поворот сюжета! Слуга, который только что получил отпущение грехов, встречает возле дворца собрата, задолжавшего ему сущие гроши, и хватает его за горло, требуя немедленной уплаты. «Вороти, что должен!» — орет он и велит отвести должника в тюрьму. Прощенный оказался неблагодарным.

Явно преувеличенные цифры становятся понятны, когда Иисус поясняет: царь этот — Бог. Вот чем должны мы руководствоваться в своих отношениях с другими людьми: смиренным сознанием того, что Бог уже простил нам столь великий долг, что по сравнению с ним любая нанесенная нам обида — что муравьиная куча рядом с горой. Как можем мы не прощать друг друга поеле того, как Бог простил всех нас?

Говоря словами Клайва Льюиса, «быть христианином — значит прощать непростительное, ибо Бог простил непростительное во мне». Льюис смог измерить глубину Божьего прощения в момент пронзительного откровения, когда в праздник святого Марка произносил строку Апостольского символа веры: «Верую в отпущение грехов». Он осознал, что грехи действительно исчезли, прощены! «Эта истина засияла в моем разуме столь ясно, что я понял: никогда прежде (и это после множества исповедей и отпущений грехов) я не верил в нее всем сердцем».

Чем внимательнее я всматриваюсь в притчи Иисуса, тем более склонен назвать их математику «неправильной». Мне кажется, Иисус рассказывает притчи о благодати , чтобы вывести нас за пределы безблагодатного ты–мне–я–тебе мира, ввести в Божье Царство, царство безграничной благодати. Как выразился Мирослав Вольф, «экономика незаслуженной благодати превыше экономики моральных заслуг».

Сначала в детском саду, потом в школе нас учат преуспеванию в безблагодатном мире. Ранняя пташка червячка съест. Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Бесплатный сыр бывает в мышеловке. Качай права. Заплатил — получай. Я усвоил эти правила и живу в соответствии с ними. Работаю за деньги, торжествую победу, отстаиваю свои права и хочу, чтобы каждый получал по заслугам — не более и не менее.

Однако как только я вслушиваюсь в тихий шепот Евангелий, я вспоминаю, что получил отнюдь не по заслугам. Заслуживал я кару, а получил прощение. Заслуживал гнев, а обрел любовь. Меня следовало бросить в долговую тюрьму, а долги мои списаны. Я заслуживал осуждения, должен был каяться, распростершись в пыли, а мне уготовили пир — пир Бабетты.

* * *

В определенном смысле благодать — ключ к тайне Бога. Едва прочитав первые страницы Библии, мы обнаруживаем напряженный парадокс в отношениях Бога с человечеством. С одной стороны, Бог любит нас, с другой — наше поведение Ему отвратительно. Бог хочет увидеть в людях отражение Собственного образа, но в лучшем случае видит рассыпавшиеся осколки этого отражения. И все же Бог не может — или не хочет — «умыть руки».

Рассуждая о том, как непостижим Бог и как далек от нас, цитируют отрывок из книги Исайи 55:8–9:

Мои мысли — не ваши мысли,

ни ваши пути — пути Мои,

говорит Господь.

Но, как небо выше земли,

так пути Мои выше путей ваших,

и мысли Мои выше мыслей ваших.

Однако если прочитать эти стихи в контексте, мы увидим: Бог говорит о Своем желании простить. Тот Самый Господь, Который создал небо и землю, обладает властью, чтобы преодолеть пропасть, отделившую Его от Его творения. Он хочет примирения, Он стремится простить, как бы не противились прощению Его блудные дети. «Не вечно гневается Он, потому что любит миловать», — говорит пророк Михей (7:18).

Подчас в одной и той же сцене Бога словно одолевают противоречивые эмоции. Так, в книге Осии Бог как будто мечется между нежными воспоминаниями о детстве Своего народа и грозным провозглашением суда. «И падет меч на города его» (11:6–9), — начинает Он суровую речь, и на полуслове перебивает Себя воплем любви:

Как поступлю с тобою, Ефрем?

Как предам тебя, Израиль?..

Повернулось во Мне сердце Мое,

возгорелась вся жалость Моя!

«Не сделаю по ярости гнева Моего… — заключает Господь. — Ибо Я — Бог, а не человек; среди тебя — Святый». В очередной раз Бог воспользовался Своим правом отменять кару и воздаяние. Израиль заслужил гибель, но ему не воздастся по заслугам. Я — Бог, а не человек… Не вправе ли Я распорядиться Своим? Бог пойдет на что угодно, лишь бы вернуть Своих детей.

В поразительной разыгранной в жизни притче, символизирующей любовь Бога к Израилю, пророк Осия по повелению Бога берет в жены некую Гомерь. Она рожает ему троих детей, а потом уходит к другому мужчине и какое–то время зарабатывает деньги блудом. И тут Бог приказывает Осии неслыханное: «Иди еще и полюби женщину, любимую мужем, но прелюбодействующую, подобно тому, как любит Господь сынов Израилевых, а они обращаются к другим богам» (Осия 3:1).

«Скандальная» благодать в книге Осии превращается в самый настоящий скандал, в предмет городских сплетен. Что чувствует мужчина, когда жена предает его, как Гомерь — Осию? Он готов убить ее и жаждет простить. Он ищет развода и ищет примирения. Она осрамила его, уничтожила, но вопреки всему необоримая сила любви берет верх. Осия, рогоносец, посмешище всех соседей, зовет изменившую жену домой.

Не по закону и даже не по справедливости обошлись с Гомерью, а по благодати. Каждый раз, перечитывая историю Осии и Гомерь, внимая речам Бога, которые начинаются с гневных предупреждений, но растворяются в слезах, я не устаю дивиться Богу, Который переносит столько унижений и словно напрашивается на новые. «Как поступлю с тобою, Ефрем? Как предам тебя, Израиль?» Подставьте ваши имена на место Ефрема и Израиля. Средоточие Евангелия — Бог, сознательно и добровольно поддавшийся безграничной и необоримой силе любви.

* * *

Столетия спустя апостол найдет более точные термины, чтобы проанализировать эту реакцию Бога: с умножением греха умножается благодать (см. Римлянам 5:20). Павел лучше многих знал, сколь незаслуженна благодать, даруемая нам исключительно по инициативе Бога, а не по делам. С тех пор, как апостол лежал в пыли Дамасской дороги, сброшенный с седла ударом благодати, он так и не оправился от него. В начале каждого его послания, никак не далее второй фразы мы натыкаемся на это слово. «Благодать — лучшее, что он может пожелать своим адресатам, — говорит Фредерик Бюхнер, — потому что благодать — лучшее, что когда–либо получил он сам».

Павел все время говорит о благодати, ибо он знает, что бывает, когда человек заслугами попытается стяжать Божью любовь. В мрачную пору жизни, когда мы чувствуем, что всерьез подвели Бога или просто без особых на то оснований перестаем ощущать Его любовь, мы лишаемся надежной почвы под ногами. Нам кажется, Бог перестанет нас любить, когда узнает всю правду. Павел, «первый из грешников», как однажды заклеймил самого себя, на собственном опыте убедился: любовь Бога к людям основана на природе Самого Бога, а не на природе людей.

Понимая, как удивляет и даже возмущает нелогичность благодати, Павел пытался объяснить, каким образом Бог заключил мир с людьми. Благодать ставит нас в тупик, потому что вдет вразрез с нашим «природным инстинктом», твердящим, что несправедливость требует расплаты. Нельзя попросту отпустить убийцу на волю. Нельзя простить насильника, издевавшегося над ребенком. В предвидении подобных возражений Павел подчеркивает, что цена уже уплачена — уплачена Богом. Бог пожертвовал Сыном, лишь бы не жертвовать людьми.

Благодать, как и пир Бабетты, дается одаряемому бесплатно, хотя дорого обходится дарителю. Бог — не добрый дедушка, старающийся сделать внукам приятное. Цена благодати невероятна — она уплачена на Голгофе. «Существует лишь один истинный закон, закон вселенной, — говорит Дороти Сейерс. — Он исполняется либо путем суда, либо путем благодати. Но, так или иначе, он должен быть исполнен». Отдав на казнь Свое тело, Иисус исполнил закон, и для Бога открылся путь к прощению людей.

В фильме «Последний император» ребенок, возведенный на трон Китая, живет в роскоши, окруженный тысячами евнухов–слуг. «А что будет, если ты провинишься?» — спрашивает его брат. «Если я провинюсь, накажут другого», — отвечает мальчик–император. Он разбивает вазу, и тут же одного из слуг подвергают порке. Христианское богословие перевернуло старинный обычай с ног на голову: когда провинится слуга, наказывают Царя. Благодать дается даром, ибо цену за нее уплатил Даритель.

* * *

Когда знаменитый богослов Карл Барт посетил Чикагский университет, вокруг него собрались студенты и преподаватели. На пресс–конференции один из них спросил: «Доктор Барт, какую самую важную истину вы извлекли из своих научных занятий?» Карл Барт, не задумываясь, ответил: «Иисус любит меня. Я знаю это, потому что так сказано в Библии». Я безусловно разделяю позицию Карла Барта. Так почему же я почти всегда пытаюсь заслужить любовь? Почему мне так трудно принять ее?

Когда Боб Смит и Билл Уилсон, основатели общества Анонимных Алкоголиков, разрабатывали свою систему двенадцати шагов, они попытались поговорить с Биллом Д., известным адвокатом, успевшим за полгода сорвать восемь программ лечения от запоя. Билл Д., привязанный к больничный койке после нападения на медсестер, вынужден был волей–неволей выслушать посетителей. Они поведали собственную историю алкогольной зависимости и поделились надеждой, которую обрели не так давно, уверовав в Высшую Силу.

Едва они упомянули Высшую Силу, Билл упрямо покачал головой. «Нет, — возразил он. — Мне уже поздно. Я еще верю в Бога, но отлично понимаю, что Он в меня больше не верит».

Билл Д. выразил чувства, обуревающие подчас каждого из нас. Согнувшись под бременем постоянных поражений, утраченных надежд, сознания собственной неадекватности, мы обрастаем толстым панцирем, который словно изолирует нас от благодати. Как дети, отнятые у дурных родителей и отданные на усыновление, но упорно возвращающиеся к своим мучителям, мы вновь и вновь тупо отворачиваемся от благодати.

Как я реагирую на отказ опубликовать мой материал или на критические письма читателей? Как взмывает мой дух, когда моя книга успешно распродается! В какую бездну низвергается этот самый дух, когда мой гонорар оказывается меньше ожидаемого! Мои представления о самом себе почти полностью определяются другими людьми. Понравился я им? Как ко мне отнеслись? Я жду любви от друзей и близких, от семьи и соседей. Я жажду ответа и подтверждения.

Иногда — о, как редко! — я ощущаю проблеск истины, проблеск благодати. Так бывает, когда, читая притчи, я понимаю: они — обо мне. Я — овца, в поисках которой пастырь оставил целое стадо. Я — блудный сын, которого отец ждал с нетерпением. Я — слуга, которому прощен долг. Я — возлюбленный сын Божий.

Недавно друг прислал мне открытку с короткой надписью: «Я — тот, кого любит Иисус». При виде обратного адреса я усмехнулся, поскольку знаю: мой приятель — мастер сочинять подобные набожные лозунги. Однако позвонив ему, я выяснил, что эти слова принадлежат писателю и проповеднику Бреннану Мэннингу. На одном из семинаров Мэннинг заговорил о ближайшем друге Иисуса — ученике по имени Иоанн, о котором в Евангелиях так и сказано: «Иисус любил его». «Если бы Иоанна спросили, — продолжал Мэннинг, — кто он такой, за кого себя почитает, он бы не сказал: «Я — апостол, автор Евангелия», но: «Я — тот, кого любит Иисус».

Что меняется в представлении человека о себе, когда он думает: «Я — тот, кого любит Иисус»? Что это изменит в моем представление о самом себе?

Социологи разработали теорию зеркальной личности: человек становится таким, каким видит его главный человек в его жизни (супруг, родители, начальник). Что изменится в моей жизни, если я полностью приму поразительную библейскую истину и поверю, что Бог любит меня? Если, поглядев в зеркало, я увижу то, что видит во мне Бог?

Бреннан Мэннинг рассказывал, как однажды ирландский священник, обходя свой небогатый приход, увидел на обочине старого крестьянина — на коленях, погруженного в молитву. «Наверное, ты очень близок к Богу», — восхитился священник. Старик, немного подумав, улыбнулся: «Ага, Он вроде как привязан ко мне».

* * *

Бог существует вне времени, учат богословы. Бог сотворил время, подобно художнику, выбирающему материал для работы, но Он не стеснен его рамками. Будущее и прошлое для Него — единое и вечное настоящее. Если богословы правы, это объясняет, каким образом непостоянный, поверхностный, изменчивый человек вроде меня может быть «возлюбленным» Бога. Когда Бог смотрит на мою жизнь, Он видит не мои метания от добра ко злу, а единую и ровную линию добра: Он видит благость Своего Сына, сосредоточенную в Его Крестном страдании.

Поэт XVII века Джон Донн писал:

Ибо в Книге Жизни имя Марии Магдалины, при всем ее распутстве, записано не далее имени Блаженной Девы со всеми ее добродетелями. И имя св. Павла, обратившего меч против Христа, стоит рядом с именем св. Петра, обнажившего меч в Его защиту. Ибо Книга Жизни не писалась последовательно, слово за слово, строка за строкой, а явилась единой и цельной, как типографский оттиск.

Я рос с представлением о Боге — математике, взвешивающим на своих весах добрые и злые дела. В результате я всегда оказывался слишком легким. Очень долго я не мог отыскать Бога Евангелий, Бога милосердия и щедрости, который всегда находит возможность сокрушить беспощадный закон справедливости. Бог стирает старые правила математики и вводит новую математику благодати: самое дивное новое понятие, которое меняет жизнь и дает ей нежданную развязку.

У благодати столько форм и проявлений, что я теряюсь в попытках дать ей определение. И все же я готов предложить некое определение благодати, отражающее наши отношения с Богом. Благодать подразумевает, что не в наших силах заставить Бога любить нас больше–никакая духовная гимнастика и самоотречение, никакие знания, приобретенные в богословских колледжах и семинариях, никакие подвиги во имя правого дела тут не помогут. А еще благодать означает, что не в наших силах заставить Бога любить нас меньше — ни расизм, ни гордыня, ни порнография, ни блуд, ни убийство не отвратят Его. Благодать означает, что Бог уже любит нас настолько сильно, насколько способен любить бесконечный, вечный Бог.

Людям, усомнившимся в Божьей любви и благодати, можно порекомендовать простое средство: загляните в Библию и посмотрите, каким людям благоволит Бог. Иаков, осмелившийся бороться с Богом и имевший на теле неизгладимый след этой битвы, дал имя народу Божьему, называвшемуся с тех пор Израилем. Библия повествует об убийце и прелюбодее, ставшем самым прославленным царем Ветхого Завета, «человеком по сердцу Богу». Церковь возглавил ученик, клятвенно отрекшийся от Иисуса, и вровень с ним встал миссионер, вышедший из рядов злейших гонителей христианства. Я получаю рассылку организации «Международная амнистия», где вижу фотографии мужчин и женщин — избитых, брошенных под копыта скоту, подвергавшихся всевозможным пыткам, от плевков и унижений до электрошока. Я спрашиваю себя: «Какой человек может творить такое с другими людьми?» Потом перечитываю «Деяния» и встречаю там человека, который вполне был способен на такие поступки, пока не превратился в апостола благодати, раба Иисуса Христа, величайшего миссионера христианской эры. Если Бог способен любить таких людей, наверное, Он любит и меня.

Я не в силах смягчить это страшное определение благодати, ибо Библия требует, чтобы оно звучало именно так — безусловно и резко. Господь наш — «Бог всяческой благодати», утверждает апостол Петр. А благодать означает, что я никакими делами не могу добиться от Бога большей любви и никакими делами не могу уменьшить Его любовь ко мне. Следовательно, и я — пусть незаслуженно — приглашен занять свое место на пиру Божьей семьи.

* * *

Инстинкт твердит: сделай что–нибудь, дабы угодить и заслужить одобрение. Благодать, освобождающая нас от этого требования, кажется поразительным парадоксом. Только молитва помогает мне верить в это.

Юджин Питерсон сравнивает двух богословов IV века, двух непримиримых оппонентов — Августина и Пелагия. Пелагий изящен и любезен, убедителен, всем приятен. Августин провел юность в грехах, нажил множество врагов. Однако Августин в своем богословии опирался на Божью благодать и пришел к истине, а Пелагий полагался на усилия человека и пришел к ереси. Августин страстно стремился к Богу. Пелагий методично трудился, чтобы заслужить Его одобрение. Петерсон утверждает: в теории христиане склоняются к Августину, а на практике — к Пелагию. Они исступленно трудятся, чтобы угодить людям и даже Богу.

Каждый год по весне я поддаюсь известному всем болельщикам «мартовскому безумию»: не могу устоять перед искушением и пропустить финальный матч по баскетболу, в котором всего две команды из шестидесяти четырех, вступивших в турнир, борются за чемпионский титул. И всякий раз судьба последнего матча решается в последнюю минуту, когда восемнадцатилетний паренек за секунду до финального свистка выходит бросать штрафной.

Он нервничает, водит мяч, никак не решаясь взять его в руки и сделать бросок. Если он потеряет заветные два очка, быть ему козлом отпущения для всего университета, да что там — для всего штата. Двадцать дет спустя на приеме у психоаналитика он будет вновь и вновь переживать это поражение. Но если забьет — тогда он герой. Его фотографию напечатают на первой странице газеты. Может, когда–нибудь и в губернаторы выберут.

Он подхватывает мяч, но тут команда противника берет перерыв — пусть, дескать, мальчик окончательно разнервничается. Он стоит у кромки поля, товарищи ободряюще хлопают по плечу, но слов не находят: все зависит от него.

Помнится, однажды мне пришлось подойти к телефону как раз в тот момент, когда паренек отважился, наконец, бросить мяч. Его лоб избороздили морщины, он закусил губу, левая нога, слегка отставленная в сторону, тряслась. Двадцать тысяч болельщиков вопили, махали плакатами и шарфами, отвлекая его.

Разговор по телефону занял какое–то время. Когда я вернулся, картина на экране полностью изменилась. Тот же мальчик, сидя на плечах товарищей, резал на сувениры веревку баскетбольной корзины. Беззаботный, счастливый, улыбка не влезает в экран телевизора.

Два кадра — юноша, замерший перед броском, и тот же юноша, празднующий победу — два символа безблагодатного состояния и благодати.

Мир живет вне благодати. В нем все зависит от собственных усилий человека. От того, как я брошу мяч.

Царство Божье ведет нас иным путем, где все зависит не от нас, а от Него. Не нужно ничего добиваться, достаточно следовать за Ним. Он дорогой ценой стяжал для нас победу — приглашение на пир.

Когда я думаю об этих двух мирах, меня тревожит вопрос: какой из них отражает мое духовное состояние?