Однажды вечером, сидя в кабинете, я принялся набрасывать план следующего раздела этой книги. Предполагалось, что в ней я подведу итоги всему написанному. За годы работы у меня скопилось несколько Папок с различными материалами, имеющими отношение к разочарованию в Боге. Я принялся просматривать свои бумаги, переоценивая их в свете того, что понял при прочтении Библии.

Я вновь обдумывал тот первый разговор с Ричардом у меня в гостиной, когда впервые были заданы три вопроса. Эти три вопроса — о несправедливости, молчании и скрытости Бога — захватили меня, и с этого началось мое исследование Библии. Приступая к чтению, я надеялся найти более активный образ Бога, Бога, готового порой закатать рукава и решительно вмешаться в мою жизнь, или Бога, Который не будет всегда молчалив и скрытен, не будет действовать столь таинственно. Разве многого я от Него требовал?

Однако при чтении Библии меня ожидал сюрприз: я обнаружил, что никакие чудеса не способны поддержать в человеке веру. Напротив, чудеса становятся свидетельством недостатка веры. И чем дольше я читал Библию, тем меньше тосковал по «старым добрым дням», когда с неба то и дело обрушивались молнии или падала манна.

И самое важное: я начал различать в библейском повествовании голос самого Бога. «Целью» Бога — если здесь уместен этот термин — оказалось не обращение всех скептиков с помощью яркой демонстрации чудес. Это Бог мог бы сделать в любое мгновение, если б пожелал, но Он ищет примирения и союза. Он хочет любить и быть любимым. Библия рассказывает о последовательных усилиях Бога сблизиться с людьми, не подавив их: от Бога–Отца, ведшего за руку евреев, к Богу–Сыну, учившемуся исполнять волю Отца снизу, а не свыше, повелительным «да будет», и, наконец, к Святому Духу, давшему нам ощутить присутствие Бога внутри нас. Мы, живущие ныне, должны не жаловаться на недоданность, а благодарить за дивную привилегию: Бог нам доверил исполнение Своей воли на земле.

Я все с большим энтузиазмом перебирал эти мысли, набрасывая план последней главы. И тут, перелистывая старые листки в папке, я наткнулся на письмо от Мэг Вудсон.

Мы были знакомы с ней на протяжении более чем десяти лет. Мэг Вудсон — набожная христианка, жена священника, талантливая писательница. Но я всегда вспоминаю о ней с глубокой скорбью.

Оба ребенка Мэг, Пегги и Джой, родились с кистозным фиброзом. Они оставались тощими, чем бы их ни кормили. Они все время кашляли, и дважды вдень Мэг колотила их по груди, чтобы помочь им отхаркнуть скопившуюся слизь. Каждый год дети отправлялись на несколько недель в больницу, и оба они знали, что им не суждено вырасти.

Джой, веселый, живой, настоящий американский мальчишка, умер в двенадцать лет. Пегги, вопреки всем прогнозам, протянула гораздо дольше. Я вместе с Мэг постоянно молился за нее. Мы знали, что не было еще ни одного случая чудесного исцеления от этого недуга, но мы продолжали молиться о ее выздоровлении. Пегги выкарабкалась из нескольких кризисов, закончила школу и поступила в колледж. Она вроде бы окрепла, и мы начали надеяться, что она окончательно оправится.

Но чуда так и не произошло. В двадцать три года Пегги умерла. В тот вечер у себя в кабинете я наткнулся на письмо, посланное мне Мэг после смерти Пегги.

«Я хочу рассказать вам о том, как умирала Пегги. Не знаю, зачем я это делаю. Может быть, потому, что я испытываю неотступную потребность говорить об этом, а поскольку я не решаюсь дважды подвергать своих друзей подобному испытанию, мне уже не с кем больше этим поделиться.

В воскресение, перед тем как она в последний раз легла в больницу, Пегги с восторгом рассказывала нам о словах Уильяма Беркли, которые процитировал на проповеди священник в ее церкви. Ее так взволновала эта фраза, что она переписала ее на карточку специально для меня: «Терпение заключается не в том, чтобы сносить трудности, а в том, чтобы обратить их во славу». Пегги сказала, что проповеднику, видно, тоже нелегко пришлось: он прочитал эту цитату, потом с размаху ударил кулаком по кафедре, отвернулся и заплакал.

Пегги какое–то время пролежала в больнице, и ей не становилось лучше. Как–то раз она внимательно осмотрела все окружавшие ее приметы смерти и сказала мне: «Помнишь эту цитату, мама?» — она взглядом указала мне на трубочки и проводки, к которым была прикована, закивала головой, возвела взгляд к потолку и даже высунула кончик языка, показывая мне, с каким восторгом она принимает свое испытание.

Ее терпение иссякло лишь тогда, когда она утратила связь с реальным миром. Как–то раз староста ее курса явился навестить ее и спросил, есть ли у нее особые пожелания, о которых он должен упомянуть в молитве. Пегги едва могла говорить. Она подала мне знак, чтобы я растолковала ему слова Беркли и просила молиться о том, чтобы это тяжкое испытание обратилось ей к славе.

Я сидела у ее постели. За несколько дней до смерти Пегги стала кричать. Никогда не забуду этот пронзительный, хриплый, примитивный вопль. Медсестры сбежались со всех сторон, обступили ее, окружили любовью. «Все в порядке, Пегги, — сказала одна из них. — Я с тобой».

Они гладили ее, утешали. Им удалось успокоить ее словами и ласковыми прикосновениями (потом, когда крики возобновились, у них это больше не получилось). Мне редко доводилось видеть подобное сострадание. Венди, из всех сестер наиболее расположенная к Пегги, говорила мне, что во всем отделении не найдется медсестры, у которой не было бы по крайней мере одного любимого пациента, кому она готова собственное легкое отдать, только б его спасти — будь это возможно.

И вот, на фоне этого ужаса, когда человеческие существа буквально разваливаются на куски, а медсестры готовы сделать все, что в их силах, — что сказать о Боге? Ведь Он–то способен помочь, но Он смотрел, как умирает молодая девушка, всей душой преданная Ему, готовая отдать жизнь ради Его славы. И Он не вмешивался, Он допустил, чтобы список жертв кистозного фиброза увеличился еще на одну единицу.

И пожалуйста, Филип, не говорите мне о благе, рождающемся из страдания, о том, что Бог почти всегда допускает естественное течение болезни. Если хотя бы однажды Он мог вмешаться, значит, в каждый момент нашего страдания Он решает, вмешаться Ему или нет. И в случае с Пегги Он воздержался от действия, и предоставил действовать фиброзу. Порой я испытываю лишь скорбь и нестерпимый гнев и не нахожу облегчения, даже когда изливаю его в словах.

Пегги не роптала на Бога. Не из благочестия, а просто потому, что ей и в голову не пришло роптать. И мы, пережившие вместе с ней последние предсмертные дни, тоже не жаловались. Бог хранил нас, Его любовь была столь осязаемой, что мы не могли ни усомниться в ней, ни протестовать против избранного Им пути. Я рассказываю вам все это в поисках хоть какого–то ответа на проблему страдания Пегги и моей боли, потому что я вновь и вновь убеждаюсь: для меня существует лишь одно свидетельство Его любви — когда Он касается меня и шепчет: «Я с тобой, Мэг!» И все равно я не могу понять, как Он мог ничего не сделать в подобной ситуации?

По правде говоря, я ни разу еще не высказывалась с такой откровенностью. Я боялась поколебать чью–нибудь веру. Не надо подбирать для меня слова утешения. Спасибо, что выслушали. Многие люди даже не понимают, как мне важно выговориться».

Прочитав это письмо, я в тот вечер больше не смог вернуться к работе.

 

С нашей точки зрения

Во мне вновь поднялись те же вопросы — проблема социальной несправедливости, безответных молитв, неизлечимых болезней и множество других проявлений несправедливости. Вопросы, поставленные Ричардом, вновь обрели эмоциональную наполненность. Он тоже — пусть и не в такой мере — испытал отчаяние, пережитое Мэг у постели умиравшей дочери.

Я искал в Библии намеки на замысел Бога и пытался представить себе, «что чувствует Бог», хотя, разумеется, мы никогда не сможем перенестись на Его точку зрения. Письмо Мэг подтолкнуло меня в ином направлении, полностью изменив план второй части книги.

Пусть мы кое–что поняли насчет «точки зрения Бога», но какова наша точка зрения? Я хотел понять, что чувствует Бог, а письмо Мэг напомнило мне со всей остротой о том, что чувствует человек. Ее вопросы изливались из сердца, не из разума. Мать видела, как медленной, страшной смертью умирали оба ее ребенка.

И все же она оставалась христианкой, верующей в любящего Отца. Как она могла примирить одно с другим?

В ту ночь я понял, что моя книга не завершена. Богословские концепции недорого стоят, если они не обращены к человеку, находящему в ситуации Мэг Вудсон, к человеку, ищущему Божьей любви и ослепленному скорбью. Я припомнил священника из романа Джона Апдайка. Тот говорил: «Что–то не так. Я утратил веру. То есть — вера у меня есть, но она здесь неприменима». К чему же применима вера? Чего мы вправе ожидать от Бога?

 

И вот настал момент заглянуть в ту книгу Библии, которая посвящена проблеме, затронутой этим священником, проблеме Ричарда и Мэг, проблеме каждого, кто всерьез думает о Боге. После письма Мэг я, естественно, обратился к Книге Иова.

Существует мнение, что Книга Иова — одна из древнейших в Библии, но читается она, как самая что ни на есть современная. Экстремальная ситуация — одинокий человек перед лицом бессмысленной трагедии — отражает состояние всего современного человечества. Даже люди, отвергающие большую часть Библии, ищут утешения в Книге Иова. Современная английская писательница Мюриэл Спарк в книге «Единственная проблема» утверждает, что только проблема Иова — почему благой Господь допускает страдание — достойна обсуждения. Боль — от нее никуда не деться в наши дни. Она — богословский криптонит, лишающий сил супермена. Но никто не выразил эту проблему столь глубоко и ясно, как живший тысячелетия назад Иов.

Ричард лишился невесты, работы, уютного родительского дома. Мэг потеряла сына и дочь. Иову пришлось еще хуже: семеро его сыновей и три дочери погибли в катастрофе, прахом пошло все богатство — 7000 овец, 3000 верблюдов, 5000 волов, 500 ослов, не говоря уж о многочисленных рабах. И здоровье Иова, последний Божий дар, изменило ему: струпья покрыли все тело от пяток до макушки. За одну ночь самый богатый человек Востока превратился в жалкого нищего.

Иов — библейский пример разочарования в Боге, он познал все глубины отчаяния, какие только ведомы Ричарду или Мэг, или любому из нас. Один американский раввин написал книгу «Когда с хорошим человеком случается плохое», но Книга Иова до предела заостряет вопрос: не просто плохое, а все самое худшее произошло с лучшим из людей.

 

Неверное истолкование

Если б до того как я начал внимательно изучать Книгу Иова, меня спросили, о чем она, я бы сразу же ответил: «Книга Иова? Все знают, о чем она — о страдании, о невыносимой скорби и ужасных муках». Что ж, верно, большинство глав этой книги посвящены страданию. В главах с 3 по 37 действия почти не происходит, пять человек — Иов, трое его старых друзей и неизвестно откуда взявшийся Елиуй — обсуждают проблему страдания. Все они ищут объяснений: почему «пращи и стрелы яростного рока» обрушились именно на несчастного Иова?

Но теперь я думаю, что неправильно понимал эту книгу — вернее, я воспринимал ее не полностью. Почти вся она посвящена разговору о боли, но я все же пришел к выводу, что страдание не является центральной темой книги. Тема страдания — лишь связующая нить сюжета. Чтобы испечь пирог, нужны яйца, мука, дрожжи. Но эти ингредиенты пирога не сливаются автоматически в пирог, так и Книга Иова не сводится к страданию. Тема страдания включена в некий сложный сюжет, затрагивающий более важные, космические вопросы. Если рассматривать Книгу Иова как целое, то станет ясно: главный вопрос книги — вера.

На эту мысль меня навело вступление, замысел, изложенный в первой и второй главах: оказывается, личная, земная драма Иова послужила лишь продолжением драмы космической. Прежде я воспринимал Книгу Иова как глубочайшее выражение человеческого разочарования, как еще одно письмо от Мэг Вудсон, разве что более подробное и притом освященное авторитетом Библии. Но при ближайшем рассмотрении я обнаружил, что книга передает точку зрения Бога, а не человека. Главным героем Библии всегда остается Бог, и в Книге Иова это можно ощутить еще отчетливее, чем в других. Оказывается, раньше я как бы отсекал первые две главы и читал историю с точки зрения Иова.

Позвольте объяснить обстоятельнее.

Представим себе Книгу Иова в виде детективной истории. Перед началом представления публика получает краткое предуведомление — скажем, проходит пресс–конференция и режиссер объясняет свой замысел (главы 1–2). Он излагает сюжет, представляет нам главных героев, заранее рассказывает, кому какая роль отводится в пьесе и почему. Словом, режиссер заранее раскрывает все загадки за исключением одной: как поступите этой ситуации главный герой? Сохранит ли Иов веру в Бога или же отречется от Него?

И вот занавес поднимается. Теперь мы видим актеров. Они ограничены рамками пьесы, они понятия не имеют, о чем поведал нам режиссер. Мы уже знакомы с пружинами действия, но детектив (его играет Иов) не знает ничего. Все время, пока он находится на сцене, Иов ломает себе голову, пытаясь выяснить то, что уже известно нам. Он скребет измученное тело черепками и повторяет вопрос: «Почему это случилось со мной? В чем я провинился? Что хочет Бог этим мне сказать?»

Для публики вопросы Иова сводятся к легкому интеллектуальному упражнению — нам–то уже сообщили ответы в прологе. Чем провинился Иов? Ничем. Он — лучший из людей. Сам Бог назвал его «непорочным, справедливым, богобоязненным и удаляющимся от зла». Почему же Иов обречен на страдание? Не в качестве наказания, отнюдь нет — он, словно боец на ринге, защищает честь Небес.

 

Пари

Задним числом я и сам недоумеваю, как мог я столь неверно интерпретировать Книгу Иова. Отчасти ошибку спровоцировали красноречивые монологи из глав 3–37: вечная проблема человечества выражена в них с такой силой, что мы остаемся в плену их притяжения и забываем, что на все вопросы уже был дан ответ в главах 1–2. Но есть и еще одна причина: истолковать главы 1–2 не так–то просто. Исследователи Библии тоже испытывают затруднения и даже приписывают эти главы позднейшему редактору. Пролог рассказывает, как Бог и сатана — и тут бумага краснеет — заключили пари. Все беды Иова начались, стыдно сказать, со ставки, поставленной на него двумя вселенскими силами.

Сатана бросил вызов: Иов — балованное дитя Бога и сохраняет Ему верность лишь потому, что Бог «оградил его» от бед. Выходит, Бог, сам по себе недостойный любви, вымогает преданность людей, подобных Иову, подкупая их? Как только таких людей постигают беды, — так утверждает сатана, — они сразу же отворачиваются от Бога. Бог принимает вызов, Он готов проверить на прочность гипотезу сатаны. Как разрешится этот спор, зависит от Иова. И вот на несчастного, ни о чем не подозревавшего Иова, несчастья посыпались одно за другим.

Да, этот разговор, состоявшийся на небесах, выглядит действительно странно. Но не следует вычеркивать из Библии повесть о небесном пари — редкий для нас шанс заглянуть сквозь замочную скважину в вечность. Каждый страдалец повторяет вопрос Иова: Почему это произошло со мной? Что случилось? Почему Бог не заботится обо мне? Существует ли Он вообще? Один только раз, в рассказе о судьбе Иова, нам, зрителям — только нам, а не Иову — дано заглянуть за кулисы. Пролог этой книги дает нам именно то, чего мы хотели: некоторое представление об устройстве мира. Книга Иова, как никакая другая в Библии, демонстрирует нам точку зрения Бога и даже обнажает те сверхъестественные события, которые обычно скрыты от нас.

Иов вызывает Господа на суд, он обвиняет Его в несправедливости по отношению к ни в чем не повинному человеку. Иов полон гнева, сарказма, горечи. Его слова почти кощунственны — он останавливается на самой грани. То, что говорит Иов, знакомо всем нам, его переживания удивительно современны. Иов хорошо выражает наше недовольство Богом. Но главы 1 и 2 показывают, что не Бог подвергается здесь суду и испытанию, а сам Иов. Проблема книги — не страдание. Вопрос не в том, почему бездействует Бог, когда страдает Иов — об этом нам уже рассказано в прологе. Вопрос в вере. Вопрос в том, что происходит с Иовом, когда он страдает. Вопрос в том, как он принимает страдание. С этого и нужно начинать, чтобы правильно понять эту книгу.

Вера в сверхъестественное не ограничивается представлением о том, что после успешной в материальном смысле и более–менее добродетельной жизни на земле мы продолжим свое существование в некоем приемлемом эрзаце этого же мира, или что после голода и бедности будем вознаграждены теми благами, которые здесь упустили. Нет! Вера признает сверхъестественное наиболее полной и совершенной реальностью, которая уже существует здесь и теперь.

Томас Стернз Элиот

 

Ричард, написавший книгу об Иове, представлял себе этого мужа древности величайшим героем — он осмелился вступить в поединок с самим Господом. Как–то раз, послушав, как Ричард восславляет доблесть Иова, я заговорил о пари. Ричард вспыхнул от гнева.

«Одно вам скажу, — фыркнул он, — Иов дорого заплатил за то, чтобы Бог мог гордиться Своей правотой».

Мне и самому приходила на ум та же мысль. Нельзя обойти этот факт: заключенное на небесах пари разрушило жизнь Иова вражескими набегами, пожарами и бурями, страшной болезнью. Как посмел Бог выиграть пари — пусть сколь угодно важное — такой ценой? Или, как вопрошает Юнг в своей остроумной книге об Иове: «Неужели лев станет запугивать мышь?»

Но по мере того как я вчитывался в Книгу Иова, я понимал: мое первоначальное впечатление было неправильным. Да, поединок действительно происходит, и им все объясняется, но то было столкновение не между Иовом и Богом. Нет, Бог боролся с сатаной! Однако — и это очень важно — Бог выбрал человека, выбрал Иова в качестве Своего представителя. Первые и последние главы книги открывают нам, что Иов, сам того не зная, принял участие в космической драме, главные участники которой принадлежат к незримому миру.

 

Сотрясение вселенной

Необычное пари напомнило мне о некоторых других местах Библии, также позволяющих нам на миг заглянуть за кулисы. Например, Откровение 12 описывает еще более удивительный поединок: беременная женщина, одетая вместо платья в солнце и украсившая голову короной из двенадцати звезд, сражается с красным драконом, столь огромным, что одним взмахом хвоста тот стирает с неба треть звезд. Дракон поджидает в засаде, намереваясь сожрать младенца — ребенка женщины» как только тот появится на свет. Здесь же описываются и другие события: бегство в пустыню, змея, пытающаяся погубить женщину, и яростная битва на небесах.

Каждый исследователь Библии предлагает собственный комментарий, разбирая подробности Откровения 12, но практически все они согласны в одном: туманные образы намекают на великое потрясение вселенной, произошедшее после рождения Иисуса в Вифлееме. Откровение показывает нам как бы обратную сторону Рождества, добавляет еще один изобразительный ряд к знакомым сценам — ребенок в яслях, поклонение пастухов, избиение невинных младенцев. Какая история Рождества является «истинной» — идиллический рассказ Луки или звездные войны, изображенные в Откровении? Разумеется, это одна и та же и вполне истинная история. Отличен лишь уровень восприятия. Лука смотрит на происходящее с земли, а автор Откровения добавляет подробности о невидимом мире.

В трех наиболее знаменитых притчах Иисуса два мира сходятся воедино: это притчи о потерянной овце, о потерянной монете и о блудном сыне. Все они повторяют одну и ту же мысль: раскаяние грешника отзывается великой радостью на небесах. Сегодня все мы можем наблюдать за покаянием грешника: крестовый телепоход Билли Грэма транслирует эту сцену на весь мир, камера следует за молодой женщиной, пробирающейся между рядами к месту, выделенному для кающихся и обращенных. Однако притчи Иисуса показывают, что происходит и нечто более важное, происходит вдали от заполненного людьми стадиона, в области, недоступной для самых совершенных камер — там, в незримом мире, уже накрывают пиршественный стол, готовится пышное празднество.

В современном мире принято, что достаточно признавать существование невидимого мира, чтобы считаться верующим. Ведь сколько людей поднимается Утром, ест и пьет, садится за руль автомобиля, работает, звонит по телефону, возится с детьми и вновь ложится спать, так ни разу не вспомнив о существовании невидимого мира. Однако Библия придает дополнительное измерение человеческой истории — торжеству и падению наций и народов: земля — то поле боя, на котором происходит космическая битва. Вот почему самое «обычное» событие нашего мира может оказать огромное влияние на мир невидимый: непродолжительное миссионерское служение учеников заставило сатану пасть с небес подобно молнии (Лука 10); покаяние одного грешника вызывает ликование на небесах (Лука 15), рождение младенца преображает всю вселенную (Откровение 12). Мы, как правило, и понятия не имеем о небесных отголосках земных событий. Лишь изредка — в Книге Иова, в Откровении — нам позволяют заглянуть в мир иной.

Иов, обычный человек из нашего мира, подвергся испытанию, исход которого был важен дня всего космоса. Ни единый проблеск света не указывал ему путь. Он не слышал и намека на то, что невидимому миру есть дело до его страданий — что этот мир вообще существует. Иов был выбран в качестве подопытного для разрешения одной из наиболее животрепещущих проблем человеческой природы. Исход этого испытания определил на какой–то отрезок времени ход всемирной истории.

Но разве не абсурдна сама мысль, будто один человек, крохотное пятнышко на маленькой планете, способен что–то изменить в судьбах вселенной? Друзья Иова, конечно, не могли принять подобную мысль. Вот что говорит Елиуй, последний из утешителей Иова:

Но Елиуй заблуждался. Начальные и завершающие главы Книги Иова показывают, что Бога глубоко волнует душевный настрой одного — вот этого человека: от него зависит исход космического спора. Позднее Бог, обращаясь к пророку Иезекиилю, с гордостью упомянет Иова, одного из трех ближайших своих друзей, наряду с Даниилом и Ноем.

На примере Иова мы можем со всей остротой ощутить, как отзывается во вселенной наша земная жизнь. Приступая к исследованию, я старался обойти смущавшую меня сцену первой главы, но со временем я убедился, что пари — считать ли его художественным вымыслом или реальной историей — дает нам величайшую надежду и именно его нужно считать самым важным, самым долговечным уроком Книги Иова. В конце концов, пари убеждает нас, какое значение имеет вера одного–единственного человека. Книга Иова показывает: наша реакция на испытания крайней важна. История человечества, даже моя личная судьба, включена в великую драму вселенной.

Бог даровал нам «достоинство стать причиной», как выразился Паскаль. Пусть мы вместе с Елиуем и склонны усомниться в роли отдельного человека, но Библия постоянно — если не впрямую, то намеками, — указывает нам, что и другие верующие играют свою роль в чем–то, подобном тому пари. Апостол Павел использует образ гладиаторского сражения, происходившего в Колизее: «Мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков». В том же послании он обронил удивительную фразу: «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов?»

Люди живут на маленьком клочке земли где–то на окраине закрученной в спираль галактики — таких миллионы только в пределах видимой вселенной, — и все же Новый Завет настойчиво повторяет: все, что происходит здесь, среди нас, по крайней мере отчасти определяет будущее мироздания. «Тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божиих», — говорит Павел. Вся природа «совокупно стенает» в муках, и освободит ее лишь преображение людей.

 

Великая перемена

Христианская история человечества умещается между первой главой Бытия и последней главой Откровения, возвращающей нас к исходной сцене — к давно утраченным краскам: Рай, река, сияющая слава Божия, Древо Жизни. История завершается в том самом месте, где началась. И вся она сводится к борьбе за восстановление утраченного.

После изгнания из рая история вошла в новую фазу. Первым актом стало Творение — из ничего, без помощников, Бог создал вселенную во всей ее красе. Текущий труд Бога — это труд воссоздания, и к участию в нем привлечен человек, то самое существо, которое погубило первоначальный замысел. Мы знаем этапы творения: звезды, небо и море, растения и животные, и, в самом конце, — мужчина и женщина. Возрождение пройдет те же этапы только в обратном порядке. Оно начнется с мужчины и женщины, а завершится восстановлением всего мира в том виде, в каком он задуман.

Возрождение — более сложный процесс, нежели оригинальное творение, ибо в нем участвуют слабые человеческие существа. И Богом уплачена за него немалая цена: Он отдал жизнь Своего Сына. Тем не менее, Бог предпочитает исправлять мир не сверху донизу, а снизу доверху.

При чтении Книги Иова мне показалось, что пари, по сути дела, возобновляет первоначальный вопрос Бога, обращенный к творению: встанет ли человек за Меня или против Меня? С точки зрения Бога это — основной вопрос истории. Он обращен ко всем — от Адама до Иова и вплоть до каждого живущего ныне человека. Пари из Книги Иова было порождено тем, что сатана усомнился в возможности удачного исхода «эксперимента» Бога, создавшего людей.

Сатана засомневался, обладают ли люди подлинной свободой? Разумеется, им хватает свободы, чтобы избрать путь вниз — в этом мы уже убедились на примере Адама и всех его потомков, но вот подняться, сохранить веру в Бога, не имея для этого никаких причин, кроме… да вообще никаких причин… Сможет ли человек сохранить веру, даже когда Бог обратится против него, словно враг? Или вера лишь продукт обстоятельств, окружающей среды? Сатана выступает в качестве первого ученого–бихевиориста: он утверждает, что любовь Иова к Богу обусловлена. Отними у него награду, и его вера рухнет. Пари — это эксперимент, которым сатана надеется подтвердить свою теорию.

Я вижу в испытании Иова решающий тест для всего Человечества — тест на свободу. А свобода и поныне остается для нас важной проблемой. В нашем столетии требуется крепкая вера, чтобы считать человека чем–то большим, нежели сочетанием заданных ДНК–программ, наследственных склонностей, факторов культурной среды и безликих сил истории. Но даже в этот бихевиористский век мы хотели бы верить во что–то иное. Нам хотелось бы видеть ценность в десятках, сотнях и тысячах простых и трудных решений, которые нам приходится принимать ежедневно. И Книга Иова подтверждает: каждый наш выбор имеет значение, вера или неверие одного человека могут многое изменить. На людей возлагается особая роль. Иов свою роль сыграл до конца и может послужить примером для каждого, кто еще столкнется с трудностями и сомнениями.

Часто обстоятельства, подобные бедам Иова, порождают разочарование в Боге. Смерть ребенка, несчастный случай, утрата привычной радости заставляют нас задавать те же вопросы, что задавал Иов: «Почему это случилось со мной? За что Бог наказывает меня? Почему Он так отдалился?» Мы, читатели, способны проникнуть за кулисы. Мы знаем о сражении, происходящем в невидимом мире, но когда мы сами подвергаемся испытанию, этого зрения нам не дано. Трагедия настигает нас, и мы оказываемся в ее черной тени, не ведая о событиях незримого мира. И тогда в нашей личной судьбе воспроизводится драма, пережитая Иовом. Бог вновь ставит на карту Свою репутацию — все зависит от реакции этого непредсказуемого существа, человека.

В битве за веру Иов утратил имущество, лишился детей и здоровья. Возможно, нас ожидают те же или иные катастрофы: профессиональный провал, неудачный брак, нетрадиционная сексуальная ориентация, физический облик, отпугивающий, а не привлекающий людей. Нам начинает казаться, будто вся битва сводится к борьбе с внешними обстоятельствами — болезнью, банкротством, неудачами, — и мы молим Бога изменить эти обстоятельства. Все будет хорошо, если я стану красивее. Я поверил бы в Бога, будь у меня деньги или хотя бы постоянная работа.

Но Книга Иова учит: гораздо важнее борьба, происходящая внутри нас. Доверимся ли мы Богу? Пример Иова убеждает, что вера особенно нужна в те моменты, когда она кажется нелепой, немыслимой. В других разделах Библии подробнее обсуждается поразительная истина, о которой свидетельствуют страдания Иова: наш выбор важен не только для нас, для нашей судьбы, но и для самого Господа Бога и для созданной Им Вселенной.

Бог наделил самых обычных мужчин и женщин возможностью быть вместе с Ним творцами Великого Возрождения, восстановления изначального миропорядка. Когда мир возродится, тогда исчезнут все несовершенства, все поводы для разочарования в Боге, упомянутые в этой книге — и болезни, и смерть, и несостоявшиеся отношения, и все несчастья нашей варварской планеты. Порой мы сомневаемся в мудрости Бога, порой нас раздражает Его медлительность. (Как огорчились ученики, узнав, что не сбудется мечта о земном царстве, а вместо него будет какое–то духовное, невидимое Царство!) Все щедрые посулы пророков однажды сбудутся, и мы — и вы, и я — избраны для участия в этом труде.

Иов, как никто другой, излил всю боль, все негодование на несправедливость нашего мира. Никто ни раньше, ни потом не выражал столь страстно разочарование в Боге. Мы и поныне прислушиваемся к жалобам Иова и к грозному ответу Господа. И все же Книга Иова открывается не жалобами. Пролог показывает нам точку зрения не человека, а Бога. В первой сцене, в сцене пари, мы сталкиваемся с мерцающей во тьме истиной: Иов, и вы, и я — мы все можем присоединиться к борьбе за исправление этого мира. Мы принимаем решения, нам предстоит изменить мир.

Книга Иова не отвечает на вопрос «почему». Вместо этого она задает нам новый вопрос: «С какой целью?» Иов пронес свою веру в Бога через испытания. Иов, полный сомнений, требовательный старик уничтожает своей верой несправедливость и боль, против которых он столь яростно протестует. Мэг Вудсон, упорно цепляющаяся за любовь Бога, когда оба ребенка умирают у нее на глазах, — Мэг Вудсон тоже помогает стереть из нашего мира зло.

Так зачем же эта отсрочка? Почему Бог попускает злу и боли существовать — процветать — на нашей земле? Почему Он ведет нас к добру так медленно, на ощупь, вместо того чтобы разом пройти весь путь?

Бог медлит ради нас. Возрождение включает и нас. Мы — средоточие Его замысла. Великое противостояние, отразившееся в истории человечества, предназначено для нашего усовершенствования, не для Бога. Сам факт существования человечества напоминает космическим силам, что возрождение уже происходит. Каждый акт веры каждого отдельного из людей Божьих гремит, словно колокол — а вера, подобная вере Иова, отзывается эхом во всей вселенной.

Наша земная жизнь — сражение. Во вселенной произошло нечто ужасное, и мы со своими идеалами и верой, должны это исправить.

Уильям Джеймс, «Воля веровать»

Я бы предпочел жить, как живу сейчас — в постоянном ужасе перед вечностью, — нежели воображать себе жизнь детской игрой, все участники которой получают в итоге ничего не стоящие призы.

Томас Стернз Элиот

 

Книга Скотта Пека «Нехоженые дороги» открывается короткой, решительной фразой: «Жизнь нелегка». Наверное, к этой же фразе можно свести и суть Книги Иова. Почти с каждой ее страницы (кроме последней) звучит вопль: «Жизнь несправедлива».

Ныне нам так же трудно смириться с несправедливостью, как Иову — тысячи лет назад. Вспомним самое обычное выражение: «Все не слава Богу». Этими словами мы фактически пеняем Богу за бездействие. Мы покоряем эти слова и перед лицом трагедии, и тогда, когда не заводится машина, проигрывает любимая футбольная команда, во время пикника начинается дождь.

Эта божба выражает подспудное убеждение, что жизнь должна быть лучше и Бог обязан лучше править созданным Им миром.

Мир, каков он есть, и мир, каким он должен быть, — между этими двумя мирами существует постоянное напряжение, которое открыто прорывается в Книге Иова. Иов и его друзья проводят три долгих утомительных раунда словесного поединка. Они все признают единые правила: Бог должен вознаграждать добрых и наказывать дурных.

Так почему же Иов, которого все считали праведником, несет столь суровую кару? Его собеседники, убежденные в справедливости Бога, отстаивают существующее устройство мира. «Поразмысли хорошенько, — наставляют они Иова. — Бог не стал бы причинять тебе боль без причины. Наверное, ты втайне совершил какой–то грех». Иов, твердо знающий, что ничем не заслужил подобного несчастья, не соглашается с ними. Он отстаивает свою невиновность.

Но страдание разъедает самые основы его веры. «Где же Бог?» — недоумевает Иов. Он сидит во прахе, оплакивая свою разбитую жизнь. Он сломлен, он близок К отчаянию. Бог «предал» его. «Посмотрите на меня К ужаснитесь, и положите перст на уста!» — восклицает Иов.

Он претерпевает кризис веры. Бог несправедлив? Задать такой вопрос значит поставить под сомнение все, во что Иов верил. Но как иначе объяснить происходящее? Иов оглядывается вокруг в поисках других случаев несправедливости и убеждается, что подчас дурные люди процветают и их отнюдь не настигает кара, как хотелось бы думать. А вот иные богобоязненные праведники страдают… И сколько людей живет привольно и счастливо, даже не вспоминая о Боге!

Иов не в состоянии охватить это разумом. «Лишь только я вспомню, — содрогаюсь, и трепет объемлет тело мое».

Книга Иова кажется нам столь современной, потому что мы тоже не в состоянии постичь все это. Вопль Иова о несправедливом устройстве мира подхвачен нашим многострадальным веком. И иллюстраций в современном мире предостаточно: невинные голодающие дети третьего мира; брошенные в тюрьму священники Южной Африки; христианские правители, погибающие во цвете лет; фантастические, непристойные барыши мафиози и ведущих омерзительных шоу, нарушивших все Божьи законы; миллионы европейцев, живущих в достатке и благополучии и вовсе не думающих о Боге. Вопль Иова не смолкает. Он становится все громче, все пронзительней. Этот мир несправедлив! И мы требуем, чтобы всемогущий любящий Господь соблюдал хоть какие–то правила. Почему Он этого не делает?

 

Как примириться с несправедливостью?

Каждому человеку рано или поздно приходится столкнуться с загадкой, перед которой трепетал Иов. Неужели Бог несправедлив?

Жена Иова предложила ему простой выход: «Похули Бога и умри». К чему цепляться за сентиментальную мечту о любящем Боге, когда вся жизнь противоречит твоей вере? А в нашем веке, веке Иова, скольким людям пришлось последовать совету жены Иова! Некоторые еврейские писатели, такие как Йеди Козински и Эли Визель, вступали в жизнь, пламенно веря в Бога, Но их вера испарилась в газовой камере холокоста. Они Видели лицом к лицу одно из величайших злодеяний Истории и пришли к выводу, что Бога нет и быть не может. (И все же прорывается инстинктивное чувство: Козински и Визель говорят о Боге с возмущением, словно и им кажется, что Он их предал. Они забывают о первоисточнике самой нашей потребности в справедливости. С чего вообще мы взяли, что мир должен быть устроен лучше?)

Но другие люди, столь же остро осознающие изъяны этого мира, не решаются отрицать существование Бога. Они предлагают другую версию: Бог знает, что земная жизнь несправедлива, но не может ее исправить. Раввин Гарольд Кушнер выдвигает эту теорию в своей книге «Когда с хорошим человеком случается беда». Наблюдая, как сын умирает от мучительной болезни, Кушнер пришел к выводу, что «даже Богу нелегко сдерживать хаос». По его мнению, «Господь — Бог справедливости, но не всемогущества».

Рабби Кушнер полагает, что Бог столь же разочарован и разъярен недостатками нашей планеты, как и все мы, но Он ничего не может изменить. Этот образ Бога — сострадательного, хотя и бессильного — утешил миллионы читателей. Не знаю, право, как эти люди понимают заключительные главы Иова — «самооправдание» Бога. Мало где в Библии столь выразительно говорится о всемогуществе Бога. Если Бог слаб, почему Он выбрал столь неудачный момент — как раз когда Его могущество поставлено под сомнение, — чтобы утвердить Свое всевластие? (В ответ Кушнеру Эли Визель заявил: «Если Бог так слаб, пусть уйдет в отставку, чтобы делом занялись профессионалы».)

Третья группа людей старается вообще не размышлять о несправедливости — они предпочитают думать о будущем, когда справедливость сама собой распространится на весь мир. Несправедливость не вечна, твердят они. В индуизме есть понятие кармы. С математической точностью рассчитано, что душе потребуется 6 800 000 перевоплощений, чтобы достичь совершенной справедливости. Пройдя этот цикл, человек получит ровно столько страданий и радостей, сколько он заслуживает.

Есть и четвертый вариант — наглухо отрицать существование проблемы и утверждать, что мир вполне хорош. Такие люди, подобно собеседникам Иова, утверждают, что мир функционирует согласно разумным и строго определенным правилам: хорошие люди преуспевают, а беды выпадают на долю дурных. С этим убеждением мне пришлось столкнуться в церкви, исповедующей «исцеление верой». О нем часто говорят в религиозных телепередачах — то один, то другой проповедник сулит здоровье и процветание каждому, кто попросит о них с верой.

Нам приятно слушать столь щедрые посулы, но они расходятся с фактами. Как примирить мучения младенцев, заразившихся СПИДом в утробе матери, с верой в справедливость жизни? И откуда взялось тогда столько христианских мучеников? Как бы я хотел сказать Мэг Вудсон: «Мир устроен справедливо. Если ты будешь усердно молиться, твоя дочь не умрет». Но я не мог этого сказать, как не могу и теперь заявить: «Бог забрал у тебя Пегги, потому что ты что–то сделала не так». Книга Иова представляет нам обе точки зрения — и обе Бог в конце концов отвергает.

Нужен невероятный скачок веры, чтобы утверждать, будто жизнь вполне справедлива. Обычно христиане воздерживаются от безусловного отрицания несправедливости жизни, они затушевывают ее. Они, как и собеседники Иова, ищут причины, чтобы объяснить зло и страдание.

«Бог преподал тебе урок. Тебе бы радоваться, а не горевать — теперь ты можешь с верой опереться на Него».

«Подумай, сколько благ у тебя еще осталось. Во всяком случае, ты жив. Или ты из тех, кто силен в вере, пока все хорошо?»

«Это испытание сродни спортивной тренировке, оно поможет тебе нарастить крепкие мускулы, научит веровать сильнее. Не бойся, Бог не посылает испытаний, которые выше твоих сил».

«Нечего так громко жаловаться! Используй эту возможность, чтобы продемонстрировать свою веру неверующим!»

«Всегда найдется кто–то, кому еще хуже. Надо благодарить Бога при любых обстоятельствах».

Все эти мудрые поучения прозвучали из уст друзей Иова, и в каждом из них содержится некий элемент истины. Однако Книга Иова со всей очевидностью демонстрирует: «полезные советы» не решают проблему страдающего человека, они — негодное лекарство или, во всяком случае, лекарство не ко времени.

Наконец, есть еще один способ сказать о несправедливости мироустройства. Выслушав все варианты, Иов приходит к выводу (я уже предлагал свести к нему все содержание Книги Иова): «Жизнь несправедлива!» Для Иова это скорее инстинктивная реакция, нежели жизненная философия. То же самое испытывает каждый человек, пораженный нежданным ударом судьбы. «Почему это случилось со мной? — твердим мы. — За что?»

 

Современный Иов

Работая над этой книгой, я старался познакомиться и побеседовать с людьми, которые чувствовали, что Бог их предал. Я хотел видеть подлинные выражения чувств, подлинную гримасу сомнения и разочарования. Добравшись до главы о Книге Иова, я решил встретиться с человеком, чья судьба отчасти напоминает историю Иова. Я назову этого человека «Дуглас».

Я считаю Дугласа праведником в том же смысле, что и Иова, — не святой, конечно, но образец веры. Дуглас много лет занимался психотерапией, но потом отказался от весьма прибыльной профессии и стал проповедником. Несколько лет назад в его семье стряслась беда: у жены Дугласа обнаружилась опухоль груди. Ей удалили грудь, но спустя два года рак распространился на легкие. Дуглас взял на себя почти все обязанности по дому и воспитанию детей, пока его жена приходила в себя после курса химиотерапии. В иные дни ей не удавалось проглотить ни кусочка пищи. У нее выпали волосы. Она постоянно испытывала глубокую усталость, депрессию, страх.

Однажды, в разгар этой тяжкой борьбы, Дуглас вез домой жену и двенадцатилетнюю дочь. Пьяный водитель свернул на встречную полосу и лоб в лоб врезался в их машину. Жена Дугласа перенесла сильный шок, но физически не пострадала. У дочери была сломана рука, лицо изрезано осколками лобового стекла. Наиболее тяжелое увечье получил сам Дуглас — удар пришелся ему в голову.

С этого дня Дугласа в любой момент может настичь головная боль. Он не способен выдержать полный рабочий день, иногда он теряет ориентацию в пространстве, утрачивает нить разговора. Более того, авария отразилась на его зрении: в результате травмы глазодвигательных мышц произошла расфокусировка зрения. Предметы перед глазами расплываются, Дугласу трудно без посторонней помощи сойти с лестницы. Дуглас научился преодолевать все эти трудности, за исключением одной: он не способен прочесть более одной–двух страниц кряду. Он всю жизнь очень любил книги, а теперь вынужден довольствоваться ограниченным ассортиментом и замедленным темпом аудиокниг.

Я позвонил Дугласу, и тот согласился встретиться со мной за завтраком. Я готовился к нелегкому испытанию. К тому времени я проинтервьюировал уже с десяток людей и повидал самые разные проявления разочарования в Боге. Дуглас имел полное право сердиться на Бога. Недавно он получил дурные вести из больницы, где наблюдалась его жена, — снова метастазы в легких.

За завтраком мы поделились последними новостями. Дуглас ел медленно и сосредоточенно. Очки с толстыми линзами помогали видеть, и все же ему было непросто поднести вилку точно ко рту. Я заставлял себя смотреть в лицо своему собеседнику и при этом не обращать внимания на косящий глаз. Наконец, завершив трапезу и заказав еще кофе, я сообщил Дугласу, что пишу книгу о разочаровании в Боге. «Не расскажешь ли мне о своем разочаровании? — попросил я. — Может быть, ты понял что–то такое, что пригодится и другим людям, переживающим тяжелые времена?»

Дуглас надолго умолк. Поглаживая седую бороду, он уставился куда–то вдаль поверх моего правого плеча. Я гадал, не наступило ли у него очередное «затмением но тут он, наконец, заговорил: «По правде говоря, Филип, я не испытывал разочарования в Боге».

Я был изумлен. Я знал, что Дуглас — человек глубокий и искренний. Он не из тех, кто привык цепляться за рекламные формулы из телепроповедей типа «Боль укажет нам путь на небеса!». Я ждал объяснений.

— Вот в чем дело: когда жена заболела, и потом, когда произошел несчастный случай, я научился не путать Бога с жизнью. Я отнюдь не стоик. Я очень расстроен тем, что произошло с нами. Я готов проклинать несправедливость жизни, мне хочется излить весь мой гнев и все мое горе. Но я уверен: Бог воспринимает происходящее точно так же, как я — Он тоже горюет и сердится. Я не могу винить Его за то, что произошло.

Я научился проводить различие между духовной реальностью и материальной, — продолжал Дуглас. — Мы говорим: раз Бог справедлив, то и жизнь должна быть справедлива. Однако Бог и жизнь — совсем не одно и то же. Страшное разочарование ждет того, кто отождествляет Бога с жизнью и потому ожидает от Него, скажем, несокрушимого здоровья.

Бытие Бога и даже Его любовь ко мне никак не связаны с моим здоровьем. На самом деле теперь у меня даже появилось больше времени и возможностей для того, чтобы развивать мои отношения с Богом.

Какая поразительная, парадоксальная встреча! Сколько месяцев я изучал вопрос о кризисе веры, собирал истории о людях, разочаровавшихся в Боге! Я считал Дугласа современным Иовом и ожидал от него горького и гневного протеста. Меньше всего я рассчитывал, что своей верой он преподаст мне урок.

— Надо научиться строить отношения с Богом независимо от житейских обстоятельств, — настаивал Дуглас, — тогда мы сумеем сохранить эти отношения, даже если материальный мир нас подведет. Надо научиться верить Богу вопреки несправедливостям жизни. Разве не этому учит нас Книга Иова?

Меня несколько беспокоило предложенное Дугласом разделение «физической» и «духовной» реальности, но в целом его соображения показались мне интересными. Мы провели еще час, перебирая библейские тексты и ища подтверждения его идеям. В Синайской пустыне Бог обещал израильтянам материальное преуспеяние — здоровье, богатство, победу, — и это ничуть не укрепило их дух. С другой стороны, большинство героев Ветхого Завета — Авраам, Иосиф, Давид, Илия, Иеремия, Даниил — переносили испытания, сходные с испытаниями Иова. Для каждого из них наступал момент, когда «физическая реальность» заставляла их видеть в Боге противника, но вопреки всем трудностям они сохраняли веру. Таким образом их вера из договорной («Я буду послушен Богу, пока Он хорошо со мной обращается») переросла в личные отношения с Творцом, преодолевшие любые препятствия.

Глянув на часы, Дуглас обнаружил, что опаздывает на другую встречу. Он поспешно натянул плащ и уже встал, чтобы попрощаться, как вдруг, вспомнив самое важное, вновь наклонился ко мне:

— Советую тебе, вернувшись домой, перечитать Евангелие. Разве жизнь «справедливо» обошлась с Иисусом? По–моему, распятие раз и навсегда покончило с предрассудком, будто жизнь должна быть справедливой.

Мы с Дугласом начали с Книги Иова, а закончили Евангелием. Я понял его мысль: в Ветхом Завете больше всего страданий выпадало на долю любимцев Бога, а в Новом Завете тяжелее всех страдает Сын Божий.

По совету Дугласа, вернувшись домой, я и впрямь взялся за Евангелия. Интересно, как бы сам Иисус ответил на вопрос, справедлива ли жизнь? Он никогда отрицал несправедливости жизни, Он не советовал страждущим «принять свою участь», Он исцелял каждого, кто просил об исцелении. Гневные слова о богатых и сильных показывают, что думал Иисус о социальном неравенстве. Сын Божий реагировал на несправедливое устройство жизни точно так же, как и все мы. Он сочувствовал больному, Он плакал о смерти своего друга Лазаря, а когда Его Самого ждало страдание, Иисус трижды с ужасом вопрошал, нет ли иного пути.

На вопль о несправедливости жизни Бог отвечает не словами, а делом — Воплощением. Иисус — живое, из плоти и крови, свидетельство о том, как Сам Господь относится к несправедливости: Он принял «жизнь», «физическую реальность» вместе с самой подлой из ее несправедливостей. Иисус дал ответ тем, кого терзают сомнения, кто усомнился в Божьей доброте. (Помимо прочего, читая Евангелия я подумал: если бы все мы, члены Его тела, строили жизнь по Его примеру — помогали больным, кормили голодных, противостояли силам зла, утешали скорбящих и несли всем Благую Весть о любви и прощении, — то, быть может, вопрос о справедливости Бога не звучал бы сейчас так настойчиво.)

 

Величайшая несправедливость

Справедлив ли Бог? Ответ на этот вопрос зависит от того, отождествляем ли мы Бога с жизнью. Земная жизнь, безусловно, далека от совершенства. И Дуглас прав: сам факт распятия Христа способен кого угодно убедить в несправедливости жизни.

Писатель Генри Нувен рассказывает об одной парагвайской семье. Глава семьи, врач, открыто высказывался против военного режима и нарушения прав человека. Местные полицейские отомстили ему — схватили сына–подростка и замучили его насмерть. Жители деревни, возмутившись, предложили превратить похороны в демонстрацию протеста, но отец поступил иначе: он выставил на похоронах тело своего сына в том виде, в каком его выдали тюремщики — на пропитанном кровью матрасе вместо гроба, обнаженное, покрытое ожогами от сигарет и электрошока, все в синяках. Соседи прощались с этими окровавленными останками. Трудно было бы сильнее выразить свой протест, ибо тем самым совершенно очевидной и нестерпимой становилась совершившаяся несправедливость.

Разве не то же самое произошло на Голгофе. «Пусть Бог страдает, а мы–то тут причем?» — ворчат люди, возлагающие на Него ответственность за несправедливое устройство жизни. Расхожая фраза догнала нас: все стало «не слава Богу». Тело Иисуса, нагое, покрытое рубцами, висящее на кресте, раскрывает нам всю несправедливость, всю жестокость нашего мира. Крест показал нам, как устроен наш мир, и каков наш Бог — мир чудовищно несправедлив, Бог идет в Своей любви на самопожертвование.

Никому из нас не укрыться от трагедий и разочарований, как не избежал их и сам Господь. Иисус не сулил нам безопасности, не учил, как обойти несправедливость — мы должны пройти ее как бы насквозь, с начала до конца, пока не выйдем по другую сторону. Страстная пятница раз и навсегда избавила людей от слепой веры в справедливость жизни, Пасха дала нам ключ к загадке вселенной. Из тьмы воссиял яркий свет.

Конечно, страсть к справедливости не умирает. Так И должно быть. Кто из нас не мечтает, не вопиет о справедливости здесь и сейчас? Как бы я хотел, чтобы В этом мире существовала гарантия против разочарования, чтобы все мои статьи неизменно находили читателя, чтобы тело мое не старело и не дряхлело, чтобы У всех рождались здоровые дети… Но если я буду слепо верить в совершенство мира, моя вера подведет меня. Даже величайшее чудо не разрешит проблемы нашего мира, ведь те, кого исцелил Иисус, со временем умерли.

Нам нужно нечто большее, нежели чудо — нам нужны новое небо и новая земля! Пока мы не обрели их, несправедливость не прекратится.

Один мой знакомый, пытавшийся посреди боли и горя сохранить веру в любящего Бога, как–то раз воскликнул: «Единственное оправдание Бога — Пасха!» Разумеется, это высказывание нельзя причислить к богословским положениям, да и сформулировано оно чересчур резко, но истина в нем есть: распятие Христа одолело силы зла, но не уничтожило несправедливость — для этого потребовалась Пасха. Однажды Бог и физическую реальность преобразит в соответствии с законами Своего Царства, но до тех пор нам следует почаще вспоминать, что все дни нашей жизни — это Великая Суббота.

Заповедь возлюбить Бога — где бы она ни прозвучала, а тем более посреди пустыни, — звучит как требование: пусть ты тяжко болен — поднимись! пусть ты томишься жаждой — пой от радости! иди вперед на сломанных ногах! И все же это — первая и величайшая из заповедей. Мы должны любить Его даже посреди пустыни. В особенности посреди пустыни.

Фридрих Бюхнер

 

Ближе к концу Книги Иова самоуверенный юноша Елиуй произносит длинную речь, высмеивая желание Иова получить объяснения от Бога: неужто Богу есть дело до столь незначительного существа, как ты? Неужто Всемогущий Господь, творец Вселенной, удостоит Своим посещением землю, чтобы лично побеседовать с тобой? Разве Он обязан отчитываться перед нами? Брось эти глупости, Иов.

Едва Елиуй произнес последние слова, как на горизонте за его спиной сгустилось облако, надвинулось, превратившись в грозовую тучу, и из бури зазвучал Голос, заглушающий все голоса. Превосходная речь Елиуя так и оборвалась на полуслове. Иов содрогнулся: Бог и впрямь посетил его. Бог пришел, чтобы лицом к лицу ответить на жалобы Иова.

Если считать Иова главным библейским примером разочарования в Боге, то речь, прогремевшая из грозы и бури, должна помочь и нам преодолеть сомнение и смятение. Что же сказал Бог в Свое оправдание?

Я бы мог предложить Ему два–три разумных аргумента. Бог мог бы сказать: «Иов, Мне очень жаль, что все так сложилось. Ты претерпел ради Меня много тяжких испытаний. Я горжусь тобой. Ты сам не знаешь, как много сделал для Меня и для всего мира». Два–три комплимента, небольшая доза утешения или, по крайней мере, краткое описание того, что имело место за кулисами, в недоступном для нас мире — и Иов, скорее всего, успокоился бы.

Но Бог не говорит ничего подобного. Его ответ состоит из одних вопросов. Он словно отметает в сторону разговор о страдании, занявший тридцать пять глав, и вместо этого дает нам величественное описание чудес природы. Бог словно вводит Иова в галерею, где выставлены самые любимые Его шедевры. Бог с гордостью указывает страдальцу на горных козлов, диких ослов, страусов и орлов. Он говорит так, словно Сам дивится Своему творению. Прекрасные стихи, завершающие Книгу Иова, выдержат соперничество с любым произведением мировой поэзии. Но, восхищаясь поразительной картиной природы, нарисованной самим Творцом, я не мог избавиться от некоторого удивления. Почему Бог выбрал именно этот момент, чтобы напомнить Иову о многообразии животного мира? Имеют ли вообще Его слова какое–то отношение к делу?

В книге «Досужие домыслы» Фридрих Бюхнер так суммирует речь Бога: «Бог ничего не объясняет, Он «взрывается». Он спрашивает Иова, за кого тот себя принимает. Он показывает: пытаться объяснить Иову проблему страдания и несправедливости — все равно что объяснять улитке теорию относительности… Бог так и не явил Иову Свой великий замысел — Он явил ему только Самого Себя». Вся поэтическая речь Бога сводится к следующему: Иов, ты не знаешь, как управлять миром видимым, так неучи Меня управлять миром невидимым.

— Почему Ты так несправедлив ко мне? — плачет Иов на протяжении всей книги. — Поставь Себя на мое место!

— Нет! — грохочет в ответ Голос из бури. — Это ты поставь себя на Мое место! Покуда ты сам не научился каждое утро поднимать солнце на небеса, пока не знаешь, куда направить молнию или как сотворить гиппопотама, не берись судить, как Я правлю миром — молчи и слушай!

Действие этой речи на Иова столь же неожиданно, как и сама речь. Бог не отвечает Иову на самый насущный его вопрос, но все же эта гроза успокаивает страдальца. Он склоняется в прахе и пыли, полностью избавившись от разочарования в Боге.

 

Чего нам не дано знать

Те из нас, кто ни разу не слышал Голоса из бури, Должны попытаться осознать, что же именно Бог сказал Иову. Честно говоря, уклончивый ответ Бога, как мне кажется, порождает не меньше проблем, чем разрешает. Я не могу по собственному желанию избавиться от вопроса: «За что?» Он возникает всякий раз, когда я говорю с человеком, судьба которого напоминает судьбу Мэг Вудсон, всякий раз, когда рассыпается на куски моя жизнь.

Бог отказался ответить на вопрос Иова — и современному человеку трудно примириться с этим. Нам не нравится — лично мне не нравится — когда нам говорят что–то, выходящее за пределы нашего разумения. У меня есть книга «Область неведения», в ней обозначены различные области знания, в которых люди пока плохо ориентируются. Тем не менее, ученые всего мира прилагают усилия к тому, чтобы исследовать эти закрытые области, заполнить существующие пробелы. Может ли случиться, что Бог выделил некую область, «область богословского неведения», куда людям вход запрещен?

Как бы я не противился этому выводу, Книга Иова подталкивает меня к нему. Почему жизнь столь несправедлива? В каких случаях Бог причиняет нам боль, а в каких только попускает? И есть ли между ними принципиальная разница? Почему Бог порой молчит, а порой так близок к нам? Бог имел полную возможность раз и навсегда дать нам ответ, но Он лишь нахмурился и головой покачал. Он не удосужился объяснить — видимо, ни Иов, ни другие люди не способны это понять.

Я не могу ответить на вопрос Иова — этого не стал делать даже Господь. Я могу лишь спросить, почему Бог не дает ответа, почему появилась «область богословского неведения». Я вступаю на территорию, о которой Библия молчит, то есть далее последуют лишь мои голословные рассуждения. Я предлагаю их людям, неудовлетворенным отсутствием Божьего ответа, не перестающим задавать вопросы даже после того, как Бог отказался отвечать.

1. Возможн о, Бог оставляет нас в неведени и, потому что знание не пошло бы нам на пользу.

Каждого страдальца преследует один и тот же вопрос: Почему это случилось со мной? Что тем самым говорит мне Бог? В Книге Иова Бог отметает вопрос о причине, сосредоточившись вместо этого на реакции человека, на его вере. Попробуйте, однако, вообразить, что произошло бы, если бы Бог отвечал на каждое «почему». Нам кажется, что было бы легче перенести боль, знай мы ее причину. Так ли это на самом деле?

Мне кажется, на Книгу Иова очень похож другой библейский текст — Плач Иеремии. Иов потрясен гибелью своего дома, утратой богатства. Автор Плача столь же потрясен гибелью своего города, Иерусалима. Обе книги полны гнева и горечи, глубочайшего разочарования в Боге. Многие стихи Плача кажутся парафразой гораздо более древней Книги Иова. Однако пророк, создавший Плач (считается, что это Иеремия), отнюдь не пребывал в недоумении, подобно Иову, он прекрасно знал, за что подвергся разрушению Иерусалим — за то, что евреи нарушили завет с Богом. Тем не менее, знание причины нисколько не облегчает его страданий, не освобождает от отчаяния и растерянности. «Господь сделался как неприятель! — стонет Иеремия. — Для чего совсем забываешь нас, оставляешь нас на долгое время?» — вопрошает он Бога, хотя прекрасно знает ответ — его же собственный текст исчерпывающе отвечает на этот вопрос.

Какие объяснения могли бы утолить тоску Иова, Иеремии, Мэг Вудсон? Знание пассивно, оно ограниченно сферой разума, а страдание — активно и личностно. Никакой рациональный ответ не разрешит проблему страдания. Возможно, именно поэтому Господь посылает Своего Сына, Который стал единственным ответом на человеческое страдание. Иисус Христос испытал страдание на Себе, вобрал страдание в Себя. Вочеловечение не разрешило проблемы страдания, но оно стало личным, действенным ответом. Поистине, никакие слова не говорят нам столь внятно, как Слово.

Поиски ответа на вопрос о причине страдания в Книге Иова не дадут результата. Бог отказался отвечать. Иов позабыл о своих вопросах. Трое собеседников Иова раскаялись в своих словах. Иисус тоже отказался обсуждать непосредственный источник страдания. Когда Его ученики начали строить догадки относительно вины слепорожденного (Иоанн 9) и о причинах двух местных катастроф (Лука 13), Иисус одернул их. Библейские свидетельства убеждают меня, что готовых ответов на вопрос «почему» попросту нет.

Взявшись говорить за Бога, мы ступаем на опасный путь. Даже утешение, из самых благих побуждений предложенное ребенку, — «Боженька забрал твоего папу, потому что Он его очень любит», — предполагает вторжение в ту область, которую Библия оставляет недоступной для человека. Несчастья, будь то авиакатастрофа, эпидемия, выстрелы снайпера–маньяка, бракованные лекарства, голод в Африке — настоятельно требуют разумного объяснения, но Книга Иова напоминает: сам Господь уклоняется от объяснений.

2. Возможно, Бог оставляет нас в неведении, потому что мы не в состоянии понять ответ.

Быть может, величественный не–ответ Бога Иову вовсе не ухищрение, не попытка уйти от ответа? Может быть, иначе нельзя: крохотное создание на маленькой планете в дальнем уголке вселенной не в состоянии охватить грандиозный замысел Творца? С тем же успехом можно расписывать цвета слепорожденному, играть симфонию Моцарта глухому или развивать теорию относительности перед аудиторией, не слыхавшей о существовании атомов.

Представьте себе, что вы пытаетесь вступить в контакт с существом, размещающемся на предметном стекле под микроскопом. Его вселенная двухмерна, ограничена стеклами. Его чувствам недоступно ничего из происходящего за этими рамками. Как вы внушите ему понятие о пространстве, о высоте и глубине? Вам «сверху» отчетливо виден двухмерный мир этого существа и окружающее его трехмерное пространство, но «снизу» это существо способно ощутить только мир двухмерный. Незримый мир существует за пределами нашего восприятия, он лишь изредка вторгается в наш уровень бытия, и это мы называем чудом. Ни Иову, ни нам с вами в рамках нынешних наших возможностей не постичь вселенную целиком.

Режиссер Вуди Аллен исследует столкновение двух миров в «Алой розе Каира». Сперва мы видим героя глазами Мии Фарроу: он исполняет свою роль в фильме. Затем, как это ни невероятно, герой выходит из двухмерного экрана и попадает в зал кинотеатра в Нью–Джерси, в «реальный» мир изумленной героини мисс Фарроу.

Во внешнем мире киногероя подстерегает множество неожиданностей. Ему дают кулаком в челюсть, и он падает, как его учили делать на экране, а затем с удивлением потирает ушибленное место — нисколько не больно! Целуясь с Мией, он замирает в ожидании затемнения. Когда киногерою говорят о Боге: «Он правит всем, Ему принадлежит весь мир», — тот кивает: «А! Вы о мистере Мейере, владельце кинокомпании!» Его представления ограничены миром кино.

Потом киногерой возвращается в свое заэкранье и пытается поведать коллегам о «реальном мире». Они решают, что он спятил, он мелет чушь. Нет никакого «другого мира»! Единственная реальность — это мир кино.

Вуди Аллен предлагает нам еще один вариант аллегории о двухмерном существе. Если один мир (двухмерное пространство или мир кино) существует внутри другого, объяснить его можно лишь с точки зрения «большего» мира. Если мы продолжим эту аналогию применительно к Книге Иова, мы убедимся: большинство вопросов Иова затрагивают проблемы «высшего уровня», выходящего за пределы его понимания.

Бог живет на более высоком уровне, в ином измерении. Вселенная не заключает Его в себе — Он создал вселенную. Он не ограничен пространством и временем, хотя мы не в состоянии постичь такую свободу. Он способен войти в наш материальный мир — иначе Он не был бы доступен нашим ощущениям, — но для Него это то же самое, как для автора ввести себя в собственную книгу в качестве персонажа, а для живого человека — появиться на экране кинозала.

 

Парадокс времени

Концепция времени в особенности подчеркивает принципиальное различие между точкой зрения Бога (вид сверху) и нашей. Я полагаю, это различие лежит в основе наших не находящих ответа и порождающих разочарование вопросов к Богу. Следовательно, имеет смысл уделить этой проблеме особое внимание.

Блаженный Августин посвятил книгу 11 «Исповеди» проблеме времени. «Что же такое время? — задумывается он. — Пока никто меня не спрашивает, я знаю, но когда пытаюсь кому–нибудь объяснить — не знаю». Августина как–то спросили: «Что делал Бог до начала творения?» — и Августин ответил, что Бог создал время вместе с миром, поэтому подобный вопрос неправомерен — он лишь показывает, что вопрошающий не в состоянии отрешиться от времени. «До» времени есть только вечность. Для Бога вечность — постоянное настоящее, для Бога один день равен тысяче лет и тысяча лет равна одному дню.

Что бы сказал Августин о теории Эйнштейна, объединившей пространство и время? Теперь время перестало быть для нас абсолютным, сделалось относительным. Восприятие времени зависит от позиции наблюдателя. Вот пример: 23 февраля 1987 года чилийский астроном наблюдал вспышку сверхновой — мощнейший взрыв, выделяющий в секунду больше энергии, чем Солнце за десять миллионов лет. Но разве это событие произошло 23 февраля 1987? Да. Но только с точки зрения нашей планеты. На самом деле вспышка произошла за 170 000 лет до нашего 1987 года, однако луч, порожденный этим далеким событием, путешествуя со скоростью около 6 триллионов миль в год, достиг нашей вселенной 170 000 лет спустя.

Более высокий уровень —- уровень вечности — выходит за пределы наших представлений о времени. Попробуйте представить себе огромное Существо, гораздо большее, чем наша Вселенная — настолько большое, что оно может одновременно присутствовать и на земле, и в точке, где находится увиденная в 1987 году на земле сверхновая. Это Существо наблюдает земную историю 1987 года, включая открытие этой сверхновой, и одновременно видит то, что на земле станет известно лишь 170 000 лет спустя. Итак, это Существо созерцает разом и прошлое (на земле оно видит вспышку сверхновой, произошедшую 170 000 лет назад), настоящее (события 1987 года на земле) и будущее (оно видит то, что происходит на сверхновой «сейчас», а землянам откроется лишь 170 000 лет спустя).

Подобное Существо могло бы с некоего наблюдательного пункта видеть все, что происходит в любой точке вселенной в любой момент времени. Например, если оно захочет узнать, что происходит на Солнце «сейчас», оно выберет в качестве наблюдательного пункта Солнце, а если захочет перенестись на восемь минут назад, будет смотреть со стороны Земли — именно столько времени свет движется от Солнца к Земле.

Разумеется, эта аналогия неточна: она привязывает Существо к пространству, хотя и освобождает его от времени. Однако она, по крайней мере, выявляет, что наша концепция времени с хронологической последовательностью «А после Б» и т.д. ограничена рамками нашей планеты. Бог за пределами времени и пространства видит события на Земле таким образом, какой абсолютно недоступен нашему восприятию и практически закрыт даже для наших догадок.

Все, сказанное выше, — не просто полет воображения. Студенты–физики рассматривают гипотетический случай с астронавтами будущего, обгоняющими время и возвращающимися в свою молодость. Еще десять дет назад подобные теории граничили с бредом, но современные исследователи посылают лазерные лучи с луны и запускают в космосе атомные часы. Сказка сбывается. «Неужели ты можешь вспоминать только назад?» — жалела Алису Белая Королева.

 

Бог и время

И еще одна аналогия: я тоже, будучи писателем, нахожусь одновременно в двух «временных зонах». С одной стороны, есть реальное время, в котором я ежедневно встаю, одеваюсь, завтракаю и устраиваюсь в кабинете, обдумывая главы, абзацы, слова. Но параллельно сама книга создает иной, искусственный мир с собственной временной зоной.

Если бы я сочинял роман, я мог бы написать, например, так: «Зазвонил телефон. Она вскочила с дивана и схватила трубку». В книге временная последовательность определена: звонит телефон и тут же происходит реакция. Однако за пределами книги, в мире ее автора, одна фраза может быть отделена от другой минутами, часами и даже днями. Я могу закончить сегодняшнюю работу на словах «зазвонил телефон» и уехать на пару недель в отпуск. Когда бы я ни вернулся к книге, ее собственные временные законы принудят меня написать вторую фразу, логично вытекающую из первой. Ведь не могу же я написать: «Зазвонил телефон. Через две недели она вскочила и схватила трубку». Если я смешаю две временные зоны, выйдет нелепость.

Я заканчиваю книгу и, будучи автором, могу охватить ее всю целиком: «сверху» мне виден весь замысел, начало, середина и конец. Больше никто не способен на это — кроме того, кто решится пережить тот же эксперимент во времени, пробираясь последовательно от предложения к предложению.

Я все ищу аналогии, потому что лишь через аллегорию мы способны хоть как–то вообразить себе нашу историю с точки зрения Бога. Для нас история — это последовательность застывших кадров — один следует за другим, как на кинопленке, — но Бог разом воспринимает весь фильм, словно единую вспышку. Он видит его и с точки зрения далекой звезды, и с точки зрения комнаты, где я сейчас молюсь. Бог видит мир в его цельности, Он видит всю книгу, не распадающуюся на страницы и фразы.

Напрягаясь, мы способны смутно, как в тумане, вообразить себе подобную перспективу, но, осознав свою ограниченность во времени, мы лучше поймем, почему Бог не отвечает на вопрос Иова. Он предпочитает напомнить Иову о других фундаментальных явлениях мира, которые Иов столь же мало способен охватить своим разумом. Бог предупреждает Иова: «Предоставь все это Мне!» Возможно, Бог оставляет нас в неведении просто потому что ни Иов, ни Эйнштейн, ни мы с вами попросту не способны постичь «точку зрения сверху».

Мы не поймем, какими «правилами» руководствуется Бог, живущий за пределами мира и вместе с тем — мы сами тому свидетели — вторгающийся в этот мир. Сколько споров связано с концепцией всеведения Бога! Знал ли Бог заранее, что Иов сохранит веру и тем самым выиграет Ему пари? Если знал, честно ли такое пари? А как насчет природных катастроф? Если Бог заранее знает о них, как Его не винить? Если человек знает заранее, что где–то припаркован автомобиль с бомбой, и не известит об этом власти, он подлежит уголовной ответственности. Значит, Бога надо призвать к ответу за все, в том числе и за наши трагедии, раз уж Он знает о них заранее!

Но нет, наши примитивные представления не применимы к Богу — и в этом суть грозной речи Бога, обращенной к Иову. Сама идея «заведомого знания» выдает наше представление о последовательности («А после Б»), то есть о точке зрения наблюдателя, запертого в пространстве и времени. Бог, строго говоря, не «предвидит», как мы поступим. Он видит это в своем вечном настоящем. Когда мы гадаем, какую роль сыграл Господь в том или ином событии, мы рассматриваем Его «снизу», мы судим о Нем по стандартам нашей привязанной ко времени этики. Когда–нибудь вопрос, Бог ли заставил упасть этот самолет, предстанет перед нами совсем в ином свете.

Многовековые богословские споры о знании и предопределении отражают неуклюжие попытки человека осознать то, что он способен воспринять лишь изнутри времени. В другом измерении мы бы воспринимали эти вещи совершенно иначе. Один из наиболее загадочных отрывков Библии намекает на этот «вид сверху», говоря, что Христос «был избран прежде всего творения», то есть до появления Адама, до его греха и прежде, чем вообще возникла необходимость в искуплении. Благодать и вечная жизнь были «даны нам в Христе Иисусе до начала времен». Как могло что бы то ни было произойти «до начала времен»? Эти слова отражают точку зрения Бога, существующего вне времени. Прежде чем Он создал время, Он уже предусмотрел меры для спасения падшей планеты — планеты, которая еще не возникла! Но «войдя во время» (как писатель может вписать себя в собственную книгу) Бог вынужден был жить и умереть по законам нашего скованного узами времени мира.

 

Вечное настоящее

В определенном смысле и люди воспринимают время как бесконечное настоящее. Мы дробим временную последовательность на отдельные эпизоды — утро, день, вечер, но все наши мысли протекают в настоящем. Когда я думаю о съеденном ранее завтраке, я думаю сейчас о том, что было утром. Когда я планирую ужин, я думаю сейчас о том, что произойдет через какое–то время. Я живу только в настоящем, и только с позиций настоящего способен рассматривать прошлое и будущее.

Эта посылка дает нам некий ключ к пониманию того, каким Бог «видит» мир, и объясняет, почему тем, кто испытывает сомнения в Боге, Библия рекомендует два средства — припомнить прошлое и уповать на будущее. Псалмы и Пророки, Евангелия и послания настойчиво призывают нас оглянуться и вспомнить великие деяния Бога — Бога Авраама, Исаака и Иакова, выведшего евреев из Египта, из любви к нам пославшего на смерть Своего Сына и воскресившего Его из мертвых. По близорукости мы сосредотачиваемся лишь на том, чего хотим от Бога сейчас, и упускаем из виду то, что Он уже сделал для нас.

Библия указывает также и в будущее. Пророки говорят всем, потерпевшим крушение — евреям в Вавилонском пленении, христианам, преследуемым властями Рима, Ирана, Южной Африки или Албании и всем остальным — о грядущем царстве мира, справедливости, счастья. Они призывают нас жить в свете будущего. Способны ли мы жить сейчас «как будто» верим в любящего, милосердного, всемогущего Бога — несмотря на то, что узкие рамки земного времени лишают нас трехмерного зрения? Пророки утверждают, что история формируется не настоящим и прошлым, а будущим.

Я столь много внимания уделил тайне времени, поскольку именно в ней я надеюсь найти разгадку несправедливости. Невзирая на любые наши аргументы, Бог в тот или иной момент кажется человеку, запертому в рамки времени, несправедливым. Только в конце времен, когда мы достигнем «высшего» уровня восприятия, свойственного Богу, когда всякое зло будет либо прощено, либо наказано, когда исцелится всякая болезнь и будет восстановлена в своей цельности Вселенная — только тогда воцарится справедливость, и мы узнаем, какую роль сыграло зло, какую — грехопадение, а Какую — законы природы в столь «несправедливом» событии, как, например, смерть ребенка. Пока же мы Этого не знаем и можем лишь полагаться на Бога, Который знает.

Многие подробности неизвестны нам не потому, что Бог намерено оставляет нас в неведении, а потому, что существует свет, недостижимый для нас. Бог единым взглядом охватывает вселенную и знает, чем завершится история, а мы — создания, существующие внутри времени, — располагаем лишь одной, наиболее примитивной возможностью понять — мы должны ждать, пока наступит полнота времени. Только когда завершится ход истории, мы осознаем, каким образом «все содействует ко благу» нам. Вера требует от нас верить наперед в то, что обретет для нас смысл лишь задним числом.

Один мой друг резко возражал против такого определения веры: «Получается, Бог не несет ответственности за зло, а все хорошее вы готовы приписать Ему». Как ни странно, этот человек прав: я думаю, вера требует от нас в том числе и этого — верить в Бога даже тогда, когда Он не подает признаков Своего существования, как верил Иов. Надо верить в Его милость, в благо, существующее вне времени, благо, еще не вошедшее в наше время.

Мы способны встретиться с вечностью в том отрезке времени, который по нашим меркам равен дню, минуте, секунде. В нем мы соприкоснемся с тем, что никаким отрезком времени не измерить. Поэтому в нас живет надежда, что в итоге мы освободимся пусть не от времени (это не под силу человеческой природе), но, по крайней мере, от его тирании, от линейности, скудости времени. Мы сможем оседлать поток времени, не позволяя ему нести себя, исцелить ту вечно ноющую рану, что нанесли нам развернувшиеся во времени события. Эта рана ноет, даже когда мы счастливы, ведь мы так и не смогли привыкнут ко времени — мы не устаем изумляться: «Как он вырос», «Как летит время»! Создается ощущение, будто этот повседневный опыт все еще остается новым для нас. Странно, не правда ли? Так же странно, как если бы рыба дивилась тому, что вода в реке — мокрая. Да, это было бы странно. Если только не предположить, что рыба задумана наземным животным и когда–нибудь станет им.

Клайв Льюис, «Размышления о псалмах»

 

Один мой знакомый отправился в сумерках поплавать в большом озере. Он неторопливо отплыл примерно на сотню ярдов от берега, и тут на воду опустился плотный вечерний туман. Внезапно все исчезло из виду — и горизонт, и все ориентиры. Он не различал больше огней берега. Туман поглотил свет, и пловец не видел даже, в какой стороне заходит солнце.

С полчаса он в панике барахтался на воде, выбирал то или иное направление, в отчаянии менял его, поворачивал резко направо или налево — все равно. Он чувствовал, как сильно стучит сердце, как тело выходит из–под контроля. Остановившись, он заставил себя расслабиться, собраться с силами, сделать несколько глубоких вздохов, — а потом снова поплыл наугад. Наконец он услышал слабый голос, окликавший его с берега. Он поплыл на голос и благополучно добрался до суши.

Наверно, столь же безнадежно заблудившимся чувствует себя Иов, сидя на гноище и пытаясь осознать все произошедшее. Он тоже лишился всех ориентиров. Куда ему обратиться? Бог вел его прежде сквозь туман, а теперь Он молчит.

Пари, заключенное Богом с сатаной, предусматривало полное неведение Иова. Если бы Бог подсказал ему: «Сделай это ради Меня, как рыцарь веры, как мученик», — Иов страдал бы радостно и благородно. Но сатана хотел проверить, устоит ли вера Иова без всякой внешней поддержки, без объяснений. Бог принял условия — и тьма поглотила Иова.

Разумеется, Бог в итоге выиграл пари. Иов изливал горькие жалобы, Иов отчаивался и просил себе смерти, но, тем не менее, он не отрекся от Бога. «Он убивает меня, но буду надеяться», — повторяет он. Он верил, несмотря на мрак и туман.

Можно прочесть историю Иова и так: во главу угла поставить пари, а затем, дочитав до конца, вздохнуть с облегчением: «Все, Бог уладил эту проблему, доказал раз и навсегда сатане, что такое вера, и теперь Он, как прежде, будет напрямую общаться со своим народом!» К сожалению, эта надежда рассеивается, как только переходишь к следующему тексту Библии. Мне неприятно высказывать эту горькую истину, я бы и сам предпочел не думать о ней, но случай с Иовом — лишь кульминация общего закона веры. По–видимому, Бог превыше всего ценит веру, укрепляющуюся в тумане, когда Бог молчит, когда тьма сгущается.

 

Пережившие туман

Вспышка света от дальнего маяка — и вновь ужасный непроглядный мрак, глухое молчание. Я вижу эту схему не только в Книге Иова, но и повсюду в Библии. Вспомним старца Авраама, приближающегося к столетнему юбилею и все еще цепляющегося за обещание сделать его прародителем великого народа. Четверть века прошло с тех пор, как эта прекрасная мечта превратилась в мираж — и вдруг сын все–таки появляется на свет, один–единственный сын. Когда же Бог вновь заговорил с Авраамом, Он призвал его к испытанию веры, не менее суровому, чем то, которому подвергся Иов. «Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, — потребовал Господь, и каждое Его слово, словно кинжал, пронзало грудь Авраама, — и принеси его во всесожжение».

А потом Иосиф: Бог говорил с ним во сне и привел его сперва на дно колодца, а потом в египетскую тюрьму. За что? За то, что он послушно следовал указаниям Бога. Моисей, избранный Богом освободитель еврейского народа, сорок лет скитался по пустыне, укрываясь от солдат фараона. Давид, помазанный в цари по приказу Господа, сделался жалким изгнанником — десять лет он жил в пещере, постоянно опасаясь смерти от руки противника.

Странное послание направляет нам Господь: своеобразная азбука Морзе — то ясное сообщение, то долгое молчание. Прекрасный пример можно найти во второй книге Паралипоменона: один из немногих хороших царей, Езекия, столь угодил Богу, что получил пятнадцатилетний довесок к определенному ему ранее сроку Жизни. А что потом? «Оставил его Бог, чтобы испытать его и открыть все, что у него на сердце».

Большинство этих ветхозаветных персонажей вошли в почетный список героев веры из Послания к Евреям 11. Некоторые называют эту главу «Залом славы верных», а я бы назвал их «Пережившими туман», ибо почти всем этим героям знаком тягостный и страшный период испытания, время, когда сгущается туман и все ориентиры исчезают из виду. Послание к Евреям с мрачными подробностями перечисляет беды, выпадающие на долю верных: пытки и издевательства, бичи и цепи, побиение камнями и распиливание надвое.

Святые доказывают свою святость, упорно цепляясь за убеждение, что «на самом деле» все обстоит не так, как нам видится, что мир незримый столь же надежен и реален, как окружающая нас действительность. Они продолжают полагаться на Бога, хотя бы мир рухнул. «Мир не был достоин их», — подводит итог своему поразительному перечню Послание к Евреям и добавляет загадочный комментарий: «посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом». На мой взгляд, эта фраза уравновешивает высказывание Дороти Сейерс о трех величайших унижениях Бога. Больше всего Богу приходится стыдиться Церкви, но она же приносит Ему мгновения заслуженной гордости, о чем и свидетельствуют праведники, о которых говорит Послание к Евреям.

Любимцы Бога отнюдь не застрахованы от тягостного Божьего молчания. Напротив, их это испытание постигает в первую очередь. Как говорит Поль Турнье: «Где нет места сомнению, там нет места и вере». Вере нужна неуверенность, подчас смятение. Библия дает нам множество примеров того, как Бог заботится о людях, — иные из них весьма выразительны, — но гарантий она не дает. Гарантия стала бы препятствием к вере.

 

Два вида веры

Для Ричарда камнем преткновения сделалось само слово «вера». В ответ на его сомнения христиане твердили: «Нужно просто иметь веру». Что, собственно говоря, они имели в виду? «Вера» превращалась в способ уйти от вопроса, отнюдь не становясь ответом.

Полагаю, что некоторые проблемы связаны с неточным употреблением слова. С одной стороны, «верой» мы называем великое и наивное доверие, позволяющее принять невероятное. Этот вид детской, чудаческой веры продемонстрировал Давид, выйдя на поединок с Голиафом, и тот римский центурион, чью веру отметил Иисус (даже Иисуса «удивила» непоколебимая убежденность этого человека). В наши дни «проповедники веры» публикуют удивительные истории о чудесах, порожденных детской верой. «Семя веры» может, оказывается, прокормить детский приют, а тем более сдвинуть с места гору. Библия тоже не раз намекает на подобные возможности.

Однако Иов и святые, упомянутые в Евреям 11, служат примером веры иного типа, той самой веры, о которой я пытаюсь говорить в книге, посвященной разочарованию в Боге. Детски–наивное доверие едва ли сохранится, если чуда не произойдет, если на неотступную мольбу не последует ответа, если плотная тьма скроет от наших глаз Божий лик. В такие времена нам требуется нечто иное. Я назову это «верностью» и этим словом обозначу упорную, не сдающуюся ни при каких обстоятельствах веру.

Я беседовал с молодой медсестрой — ее разочарование в Боге было вызвано именно путаницей между двумя видами веры. Девушка, воспитанная в христианской Семье, никогда, даже в университетские годы, не со мневалась в Боге. Она повесила на стене в своей комнате изображение Иисуса с ребенком на руках — символ того, что Бог проносит нас на руках через все трудности жизни. Такова была ее младенческая вера: положись на Бога, и ноша твоя будет легка. Оглядываясь на пережитые трудности, ты увидишь лишь одну цепочку следов на песке — следы Бога, Который несет тебя на руках.

В двадцать четыре года эта девушка начала работать в раковом отделении. Она пересказывала мне истории болезней — одну за другой. Кто–то из ее пациентов молился с детской верой, вопиял к Богу об исцелении и утешении — просил хотя бы об облегчении боли, — но все они умерли жестокой, безобразной смертью. Каждый вечер медсестра возвращалась домой, сгибаясь под тяжестью обрушившегося на нее за день страдания. И дома снова и снова видела перед собой плакатик, на котором был изображен несущий ребенка Иисус. Постепенно этот плакат стал для нее всего–навсего соблазнительным, но тщетным обещанием.

Представьте себе состояние этой девушки, когда она перечитывала подряд два псалма. Сначала Псалом 22: «Господь — Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться… Он ведет меня… не убоюсь зла». А потом предыдущий: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего… Я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне… Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище…»

Псалом 22 — излияние детской веры; Псалом 21 — образец верности, более глубокой и удивительной веры. Жизнь с Богом требует от нас и того, и другого. На нашу долю выпадают периоды удивительной близости к Богу, когда на каждую молитву мы тут же получаем ответ и знаем, что Бог рядом, что Он заботится о нас.

А потом наступают «времена тумана», когда Бог молчит, когда все рушится, когда даже библейские посулы кажутся наглой ложью. И только верность напоминает нам, что там, за краем тумана, по–прежнему правит Господь, что Он не оставил нас, что туман — лишь видимость.

Как это ни парадоксально, самые трудные времена, испытания, подобные бедствиям Иова, могут способствовать созреванию веры и приближать нас к Богу. Глубокая вера, которую я здесь называю «верностью», пробивается через все препятствия, словно трава сквозь асфальт. Человек возрастает трудом, усилием, напряжением. Человеческой природе трудности идут на пользу больше, чем готовые решения. Почему на все молитвы Господь не отвечает тотчас, не совершает чудо по заказу? Почему каждому новообращенному предстоит пройти один и тот же нелегкий путь духовной дисциплины? Потому что это нам, а не Богу, нужны упорная молитва, пост, чтение Святого Писания и размышления о Боге.

Серен Кьеркегор сравнивал христиан со школьниками, норовящими вычитать ответ в конце учебника вместо того, чтобы решить задачку самим. Я готов сознаться в таких же школярских ухищрениях. Полагаю, я в этом не одинок. Все мы ищем коротких путей, но короткий путь уводит нас от конечной цели, лишает возможности развития. Возьмем опять в качестве примера Иова: каков был итог его испытания? Равви Авраам Гешель говорит: «Вера Иова не поколеблется, ибо она вырастает из потрясения».

В очерке «Сила молитвы» Клайв Льюис высказал предположение, что Бог относится к новообращенным с особой снисходительностью, словно земной отец — к новорожденному. Он ссылается на слова одного опытного и доброго христианина: «Я видел много поразительных ответов на молитвы, иные из них я мог бы назвать чудом, но все они обычно приходят в самом начале христианского пути — непосредственно перед обращением или вскоре после него. По мере углубления вашей веры, чудесные ответы приходят все реже и реже, а отказы становятся не только чаще, но все решительнее, безоговорочнее».

На первый взгляд подобное предположение кажется нелепым. Разве жизнь в вере не должна становиться со временем легче, отнюдь не труднее? Однако Льюис приводит два мощных примера молитвы, оставшейся без ответа — два примера из Нового Завета: Иисус трижды взывал к Отцу: «Пронеси эту чашу мимо Меня», а Павел просил Бога избавить его от «жала в плоти».

«Значит, Господь оставляет без ответа молитвы самых лучших Своих друзей? — спрашивает Льюис. — Что ж, Лучший из лучших вскричал: «Для чего Ты Меня оставил?» Когда Бог стал Человеком, Человек этот был утешен меньше нас, меньше всех. Здесь — великая тайна, и если бы я смог, я бы все равно не посмел разгадывать ее. Сделаем другое: когда, вопреки вероятности и надежде, исполняются молитвы таких, как вы и я, не будем гордиться. Стань мы сильнее и взрослее, с нами обращались бы не столь бережно и нежно. Самых храбрых ставят на самые ответственные участки великой битвы».

 

Неизбежный вопрос

Слова Клайва Льюиса звучат вполне убедительно, но я не хотел бы сводить верность к некоему готовому рецепту — нужна–де лишь окрепшая в страданиях вера. В начале этой книги я привел историю Ричарда, человека, чувствовавшего себя вполне уверенно и благополучно, пока его вера не подверглась испытанию. Когда это случилось, он решил, что Бог его предал. Но почему Бог подверг его такому испытанию? Почему Он подвергает человека, которого любит, подобной проверке? Ричард не смог более доверять Богу. Я говорил со многими людьми, чья радостная, детская вера была точно так же раздавлена суровым испытанием.

При чтении Книги Иова возникает неизбежный вопрос: если б муж подверг свою жену тем травмам, какие Бог нанес Иову для «испытания» любви, мы бы назвали этого человека садистом и заперли его в психиатрической клинике. Если мать начнет прятаться от детей и не подаст голоса, когда они будут искать дорогу в тумане, мы сочтем, что она недостойна называться матерью. Как же нам примириться с подобным поведением Бога, с Его пари?

Я не предлагаю здесь никаких популярных формул, я готов высказать лишь два соображения.

1. Мы недостаточно понимаем, что означает наша вера для Бога. Каким–то таинственным образом страдания Иова «нужны» Богу, ибо они являются частью «эксперимента по сотворению человека». На карту была поставлена не только верность Иова, но и целесообразность всего творения. С того момента, как Бог пошел на риск и дал жизнь человеку, обладающему свободной волей, Он придает вере — истинной, не купленной, добровольной вере — гораздо большее значение, чем мы можем вообразить. Выразить свою любовь к Богу мы способны лишь своей верностью.

Было бы неправильно утверждать, что Бог «нуждается» в любви твари. Но как тогда понять слова Господа, исполненные тоски по любви человека? Он, будто отец мятежного подростка, ждет отклика, любого отклика. Он, будто брошенный любовник, готов вопреки разуму дать неверной еще один шанс. Бог вновь и вновь вкладывает эти образы в уста пророков. Наши глубочайшие чувства — родительская, супружеская любовь — это лишь отблеск постоянной, неутолимой потребности Господа в человеке. Во имя этой великой любви Он решился на Воплощение и на Распятие.

В человеческом языке нет слов, способных передать Его любовь — слова слишком бедны и бледны. Иисус сказал нам, что в конце времен, когда туман рассеется навеки, останется один лишь вопрос: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» Апостол Павел, кратко изложив историю мира от творения до пришествия Иисуса, поясняет, что мир устроен так, «дабы они [люди] искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас». Бог уплатил «цену», отдав своего Сына, и «наградой» Ему будет преданная вера Иова, ваша вера или моя.

Зрение человека ограничено. Нам трудно постичь, какая «награда» увенчала страдания Иова. Наверное, Клайв Льюис близок к истине, когда говорит, что лучших из нас Бог посылает на самые ответственные участки великой битвы. Библия показывает нам, что люди становятся пехотой и кавалерией в поединке между незримыми силами добра и зла. И самое мощное оружие в этой борьбе — вера. Бог посылает нас на опасный участок. При этом Он испытывает те же чувства — гордость, любовь, печаль и сожаление, — которые испытывают и родители, отправляющие сына или дочь на войну.

Чего стоили страдания Иова в глазах Бога? На этот вопрос способен ответить только сам Господь. «Блаженны невидевшие и уверовавшие», — сказал Иисус, кротко упрекая скептически настроенного Фому. Иов столкнулся с темной стороной жизни, погрузился в непроницаемое молчание Бога — и все же сохранил веру.

2. Бог и Себя подчиняет тем же законам, которым подчинены мы. Не следует отделять испытания Иова от еще более мучительных страданий Иисуса. Иисус подвергся немалым испытаниям. Он тоже утратил все, чем дорожил, — друзей, здоровье. Послание к Евреям напоминает, что Иисус «с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти». В конце концов Он утратил и жизнь.

Нам не дано до конца постичь таинство креста, но, по крайней мере, мы можем утешать себя мыслью, что Бог подвергает Свое творение лишь тем испытаниям, через какие прошел Сам. За последние годы мне довелось беседовать со многими людьми, перенесшими и переносящими жесточайшие страдания. Я знаю, сколь бесконечно важна для них вера — вера в то, что Бог восставит их. И знаменитости, как Джони Эриксон Тада, и безвестные пациенты сельских больниц, и заключенные чудовищных тюрем и лагерей из стран третьего мира повторяли: «Бог знает, как я мучаюсь, ибо Сам Иисус пострадал за нас».

Ричард возмущался тем, что Иову пришлось заплатить невероятную цену за то, чтобы Бог выиграл Свое пари. Он представлял себе, как Иов сидит во прахе, чешет покрытое струпьями тело. Однако, слушая Ричарда, я думал об Иисусе, висящем на кресте с пробитыми Руками и ногами, не могущем даже ощупать Свои раны.

Да, цена велика, страшно велика. Поставив на Иова, Бог связал Себя по рукам и ногам, дал слово не вмешиваться. И вот Он вновь, уже буквально, дал связать Себя по рукам и ногам, когда Его повели на крест. Что говорит сам Иисус о предстоящем Ему испытании? «Душа Моя скорбит смертельно… Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет».

Изучая Библию, я обнаружил, что тема страдания получает совершенно иной поворот после Голгофы. Новозаветные авторы пишут о тяжелых временах без негодования, столь присущего Иову, пророкам и псалмопевцам. Они не дают готовых ответов на вопросы о страдании, но постоянно напоминают нам о смерти и воскресении Иисуса, словно именно здесь таится разгадка.

Апостолы открыто признают: вся их вера покоится на пасхальных событиях. На Пасху Бог превратил величайшую в истории трагедию — смерть своего Сына — в праздник (ведь называем же мы Страстную Пятницу еще и Святой). Ученики, из укромного уголка глядевшие на крест, наконец осознали то, что не усвоили за три года общения с Учителем: Господь бывает ближе всего к нам именно в те часы, когда кажется, что Он нас оставил. Когда кажется, что Бог умер, наступает Воскресение.

Последовательность трех событий — трагедия, тьма, триумф — в Новом Завете применима к любому испытанию. Даже если мы не можем найти ответа на вопрос «Почему?», следует вспомнить об Иисусе — безусловном свидетельстве Божьей любви. Страстная Пятница показала нам, что Бог не оставляет нас в страданиях. Бог настолько не равнодушен к злу и боли, терзающим и уродующим нашу жизнь, что Он разделил их с нами. Он принял зло и боль на Себя. Он тоже «познал скорбь». На Голгофе Иисус столкнулся с молчанием Бога: на кресте Он повторяет стих из Псалма 21, а не из Псалма 22.

Пасха убеждает нас: в конце концов страдание будет побеждено. А потому «с великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения», — пишет Иаков. «О сем радуйтесь, поскорбев теперь немного, если нужно, от различных искушений», — подхватывает Петр. «Радуюсь в страданиях моих», — пишет Павел. Апостолы говорят о благе «искупительного страдания», о дарах зрелости, мудрости, глубокой веры, стойкости, о грядущей награде.

Почему мы должны радоваться страданиям? Речь идет, конечно, не о мазохистском удовольствии от самого процесса. Но то, что Бог совершил в пасхальное воскресение в масштабах вселенной, Он способен в меньших масштабах сделать для каждого из нас. Испытания, о которых упоминают Иаков, Петр и Павел, в ветхозаветную эпоху спровоцировали бы кризис веры, а вот авторы Нового Завета приходят к убеждению, что — говоря словами апостола Павла — «все содействует ко благу».

Эту фразу часто понимают неверно. Ее толкуют примерно так: с любящими Бога не может случиться ничего дурного. Однако Павел имел в виду нечто прямо противоположное: уже в следующем абзаце он говорит, что любящим Бога следует ожидать скорбь, притеснения, гонения, голод, наготу, опасности, меч. Павел испытал все это на себе. «Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас», ибо никакое испытание «не может отлучить нас от любви Божией».

Это лишь вопрос времени, — будто бы говорит Павел. — Ждите терпеливо, и чудо Господне, преобразившее глухую тьму Страстной пятницы в светлое Христово Воскресенье однажды накроет всю вселенную.

Все трудности указывают на то, что существует нечто, недоступное нашим представлениям о жизни.

Джордж Макдональд

 

Я догадываюсь, как отнесется Ричард к идеям, изложенным в предыдущих главах. Я достоверно знаю его мысли, поскольку мы с ним подробно обсуждали все эти вопросы. Как вы знаете, Ричард написал собственное исследование по Книге Иова, так что он прекрасно владеет материалом. В наших беседах я постоянно возвращался к концу Книги Иова, я размышлял вслух о том, почему Бог так и не ответил страдальцу, высказывал различные предположения относительно существования Бога вне времени, неспособности Иова Постичь точку зрения Бога, а также о том, как высоко Бог ценит веру.

Ричард слушал внимательно. Когда же я закончил блуждания в лабиринте еще неоформившихся идей, он одобрительно кивнул: «Неплохо. Вероятно, вы во многом правы. Мне нечего вам возразить, однако между судьбой Иова и моим опытом есть одно существенное различие: сколько бы Иов ни страдал, он, в конце концов, все же услышал Божий голос, а со мной Бог так и не заговорил. Думаю, именно поэтому Иов сохранил веру, а я — нет».

При дальнейшем обсуждении выяснилось, что Ричард совершенно не приемлет концепцию двух миров. Он живет здесь — среди деревьев и зданий, людей и машин, и не способен поверить в существование параллельного, невидимого мира. «Мне нужны доказательства, — повторял он. — Как я могу убедиться в существовании Бога, Который не хочет войти в мой мир?»

Этот разговор напомнил мне о тех временах, когда я сам был скептиком. Как ни странно, Ричард утратил веру во время обучения в христианском колледже, где был окружен людьми, утверждавшими, что они постоянно общаются с Богом. Мне в подобной обстановке — в библейском колледже — тоже казалось невозможным сохранить веру.

 

Позиция скептика

Я наткнулся на тот же камень преткновения, что и Ричард: товарищи по учебе воспринимали как «чудо» и «проявления духовности» самые, на мой взгляд, обыденные события. Если незримый мир и впрямь вторгается в земной, разве этот контакт не оставляет ожогов, очевидных следов Сверхъестественного?

Возьмем хотя бы молитвы. Студенты готовы были все что угодно истолковать как ответ на молитву. Если дядюшка присылал пятьдесят долларов на оплату счетов в колледже, они расплывались в улыбке, они плясали от радости и созывали друзей помолиться и воздать благодарность Богу. Это и был ответ на молитву, несомненное доказательство того, сколь внимательно Бог прислушивается к каждой их просьбе. Я же полагал, что можно подобрать и другое объяснение. Дядюшка просто решил побаловать в этом месяце племянника. А может быть, и всех своих племянников, так что пятьдесят долларов — это просто совпадение. Мой дядя тоже присылал мне порой подарки, хотя я о них в молитве никогда не просил. И неужели эти ребята не замечали, как часто их молитвы остаются без ответа? Мне казалось, что молитва — это пустое сотрясение воздуха. Зачем же задним числом превращать ее в пророчество?

Тогда, в колледже, я решил провести эксперимент и принялся симулировать «духовность»: истово молился на собраниях, сочинял какие–то доказательства снизошедшей на меня благодати, непрестанно повторял «Слава Богу» и «аминь». Это сработало, и оттого мои сомнения только усилились. Меня, безбожника, сочли настоящим святым. Для этого потребовалось лишь следовать общим правилам. Так можно ли поверить в существование истинного христианского опыта, если его столь легко способен просимулировать любой скептик?

К этому эксперименту меня подтолкнули книги по психологии религии. «Разнообразие религиозного опыта» Уильяма Джеймса убедила меня, что религия представляет собой сложную психологическую реакцию на трудности жизни. Джеймс рассматривал богословскую посылку о том, будто настоящий христианин — это новая тварь, возрожденная личность, и пришел к следующему выводу: «По сути своей обращенные ничем не отличаются от обычных людей. Некоторые неверующие приносят лучший плод, нежели обращенные: несведущий в богословии человек, который взялся бы ежедневно наблюдать за жизнью этих двух групп людей, никогда не смог бы догадаться, что «вещество» одних отличается от «вещества» других в той же степени, в какой божественное отличается от человеческого». Я тоже не видел в окружавших меня верующих ни особого сияния, ни иных специальных примет.

Но я не остался скептиком. Почему не остался — об этом я расскажу далее. И все же, даже теперь, после двух десятилетий полноценной и счастливой жизни в вере, я чувствую, что я не защищен от доводов Ричарда. Духовный опыт не любит пристального исследования — помести его под микроскоп, и он улетучится. Когда я начинаю разбирать отдельные примеры общения человека с Богом, я, как правило, нахожу для них совершенно «естественные» объяснения. Да, между естественным и сверхъестественным миром нет зияющей бездны, нет очевидного и непреодолимого различия.

Молясь, я не утрачиваю своей плотской сути: я могу задремать, утратить внимание. В общении с Богом меня подстерегают те же самые разочарования и недопонимания, что и в беседах с людьми. Когда я пишу «о возвышенном», муза отнюдь не возносит меня к небесам: время от времени приходится затачивать карандаш, вычеркивать неудачное слово, заглядывать в словарь, мучиться, что никак не могу подобрать удачную фразу для начала очередной главы. В моей жизни «воля Божья» никогда не проявлялась с такой очевидностью и безусловностью, как в жизни Моисея или Гедеона.

Я не внимал гласу, рокочущему из бури. В принципе я и сейчас мог бы последовать примеру Ричарда и интерпретировать духовный опыт в свете тех или иных психологических теорий.

Так почему же я все–таки верю в невидимый мир? В моих борениях мне очень помогли книги Клайва Льюиса. Тема двух миров красной нитью проходит через большинство его сочинений, от самых ранних (ее можно обнаружить даже в частных письмах) до его художественных произведений и, наконец, до полноценной теории, развитой в эссе «Транспозиция». Льюис объясняет, какая проблема возникает из «очевидного совпадения «естественных» вещей и тех, которые претендуют на «духовность», из воспроизведения в сверхъестественном опыте схем, знакомых нам из повседневной жизни». В данной главе я не скажу почти ничего нового — я просто развиваю эту идею Льюиса.

 

Следуя за лучом

Эссе Льюиса начинается рассуждением о так называемом явлении «глоссолалии» — спонтанном говорении на иных языках. «Как странно, — замечает он, — самое что ни на есть «духовное» событие, сошествие Святого Духа в Пятидесятницу, нашло выражение в страннейшем феномене — люди заговорили на иных языках. Сторонние наблюдатели решили, что апостолы и ученики пьяны. Сегодня иные ученые приравнивают глоссолалию к истерии или нервному расстройству. Как это вообще возможно, чтобы вполне естественное движение голосовых связок, языка и губ обнаруживало сверхъестественное присутствие Святого Духа?»

И тут Льюис рассказывает, как наблюдал в темноте сарая яркий луч солнца. Войдя в сарай, он увидел яркую полосу света, в которой плясали пылинки. Потом он подошел к лучу поближе и взглянул вдоль него. Тут его точка зрения резко изменилась: в обрамлении окна Льюис увидел зелень листвы, а за ней — Солнце, находящееся на расстоянии 150 миллионов километров от зеленевшего дерева. Итак, все зависит от того, смотрим ли мы на луч или вдоль него.

Наш век изощрился в умении смотреть на луч. И тут помогает излюбленный современный принцип редукции — умения объяснять сложные явления с помощью законов, которым подчинены явления простые. Так, человеческое поведение можно свести к реакциям нервных клеток; бабочку разложить на молекулы, закат — на световые волны. Как философский подход, редукционизм видит в религии лишь проявление «коллективного бессознательного», в истории — эволюционную борьбу, в человеческой мысли — продукт мозга, почти что продукт компьютерной системы.

Современный мир научился смотреть на луч то под одним, то под другим углом, но «веру» он не приемлет. На протяжении большей части истории люди не подвергали сомнению наличие невидимого, сверхъестественного мира. Ведь как иначе могли они объяснить такие чудеса, как восход, солнечное затмение, грозу? Сегодня мы способны дать объяснение каждому из этих явлений. Мы научились сводить почти все естественные явления — и даже некоторые духовные — к набору простейших элементов, из которых они якобы или в действительности состоят. В конце концов, не только глоссолалия, но и прочие сверхъестественные явления принимают в нашем мире вполне «естественные» формы.

Теория перехода сверхъестественного в естественное подводит меня к следующим выводам об устройстве нашего мира:

1 . Во – первы х, следует признать силу редукционизм а. Этот подход одновременно несет в себе и благословение, и проклятье. Он позволяет нам анализировать такие природные явления, как землетрясения, грозы, ураганы, и защищать от них людей. Глядя на солнечный луч с пылинками, мы научились летать до луны и обратно, путешествовать по миру — и это все, не выходя из своей комнаты, уставившись в странный ящик. Мы научились слушать музыку из наушников, совершая утреннюю пробежку. Глядя на «луч», который отбрасывает человек, — на его поведение, мы научились с помощью химических веществ лечить шизофрению и тяжелые депрессии.

Однако редукционизм несет в себе и проклятие. Глядя на луч, а не вдоль него, мы научились сводить жизнь лишь к сумме отдельных ее элементов. Мы разучились с восторгом и трепетом наблюдать восход солнца или луны, как делали это не только наши далекие предки, но и поэты XVI века. Если свести поведение человека к действию гормонов и прочим биохимическим реакциям, то исчезнут понятия таинства, свободы воли, романтики. Любовь, вдохновлявшая поэтов и художников, мужчин и женщин на протяжении стольких веков, — неужто и она — лишь игра гормонов?

И чтобы не попасться на удочку редукционизма, нужно всегда помнить, что он такое. Редукционизм — это всего–навсего одна из возможных точек зрения. Его даже нельзя назвать учением — истинным или ложным. Это просто точка зрения, позволяющая нам различать отдельные части, но не целое.

Например, духовные явления можно рассматривать как бы «сверху» или «снизу». Но один способ истолкования не подменяет другой, это будут две разные интерпретации одного и того же явления (так и на луч света можно смотреть сбоку, а можно — вдоль него). Если глядеть «снизу», кажется, что — это монолог, обращенный к самому себе (и то же самое глоссолалия, только она еще и невнятна). А вот если глядеть «сверху», то есть, если предположить существование духовного измерения, то молитва превратится в точку соприкосновения видимого и невидимого миров.

Я могу явиться на евангелизацию Билли Грэма в качестве любопытствующего зрителя, выбрать наугад одного из присутствующих, проанализировать все социальные и психологические факторы, сделавшие этого человека восприимчивым к проповеди Грэма. Предположим, это — женщина. Возможно, ее брак на грани развала, она ищет стабильности. И тут она вспомнила силу своей глубоко веровавшей бабушки, музыка перенесла ее в детство, в церковь, на воскресное богослужение. Однако наличие «естественных» факторов не исключает действия «сверхъестественных». Напротив, Бог вполне мог использовать именно «естественное», чтобы привлечь к Себе эту женщину. Логическое единство естественного и сверхъестественного указывает на единство замысла Единого Создателя. Одна точка зрения не исключает другую — просто существуют два способа восприятия одного и того же события — «сверху» и «снизу».

2. Парадоксальным образо м, восприятие «снизу» иногда оказывается предпо ч тительнее. Клайв Льюис вспоминает, как полюбил в детстве симфоническую музыку в примитивной версии тогдашнего граммофона. Это был единый плотный звук. Льюис слышал мелодию, но не различал ее деталей. Когда же он отправился на концерт, его постигло разочарование — столько разных инструментов, каждый играющий свое, какой–то хаос звуков! Для непривычного уха Льюиса «правильным» звуком был скудный напев граммофона, то есть подмена казалась ему лучше реальности.

Так и человек, привыкший воспринимать жизнь через экран телевизора, вполне может предпочесть эрзац, предложенный телепередачей, реальной прогулке на велосипеде в горах, вкупе с комарами, одышкой и непредсказуемыми изменениями погоды.

В вопросах нравственности восприятие «снизу» тоже иногда оказывается предпочтительнее. Романтическая любовь воодушевляла людей на создание величайших сонетов, романов и опер. Но вот появились редукционисты типа Хью Хефнера, и они убеждают нас: секс, освобожденный от бремени любви и личных отношений, гораздо приятнее. В отличие от романтической поэзии Элизабет Браунинг журнал «Плейбой» воздействует исключительно на физиологию. Секуляристы, объявившие религию ненужным человеку костылем, превозносят отвагу человека, живущего в этом мире без помощи высшего Существа.

3 . Реалии горнего мира передаются нам через посредство реалий нашего мира. Термин «транспозиция» позаимствован из музыкального словаря. Он означает перенос целого произведения или его фрагмента в другую тональность. При этом можно, конечно, и симфонию, написанную для 110 инструментов переложить для исполнения на рояле. Разумеется, что–то в процессе переноса будет утрачено: десять пальцев пианиста не смогут передать всех оттенков звучания оркестра. Однако аранжировщик, пусть и ограниченный возможностями одного клавишного инструмента, сумеет все же передать суть симфонии.

Клайв Льюис приводит запись из дневника Самуэля Пеписа, побывавшего однажды на восхитительном концерте. Пепис пишет, как сильно подействовали на него звуки духовых: «Одним словом, они так захватили мою душу, что мне едва не сделалось дурно, как в пору первой влюбленности в мою супругу». Попробуйте проанализировать психологию любой эмоциональной реакции, предлагает Льюис. Что происходит в организме человека, который сталкивается с прекрасным, испытывает порыв гордости, предается любви? Пепис пережил восторг, близкий к обмороку. Какой–то странный трепет, неприятное ощущение в желудке, мускульный спазм — судя по симптомам, он заболел!

Восприятие «снизу» показывает, что отклики тела на радость и на страх почти идентичны. И в том и в другом случае надпочечники начинают вырабатывать адреналин, нейроны пищеварительной системы запускают одни и те же биохимические процессы, но мозг воспринимает одно сообщение как радость, а другое как страх. Восприятие «снизу» подсказывает: набор реакций человеческого тела ограничен, как и аранжировщик ограничен восьмьюдесятью восемью фортепьянными клавишами, которыми вынужден передавать звучание оркестра.

Тут–то и обнаруживается слабость редукционизма. Пока мы глядим «на луч» и пытаемся объяснить происхождение человеческих эмоций действием нейронов и гормонов, то столь противоположные эмоции, как страх и радость, будут казаться нам практически тождественными. В человеческом теле нет специальных нервных клеток, отведенных для передачи исключительно чувства удовольствия — природа экономна. Сигнал удовольствия передают мозгу те же нервные клетки, которые отвечают за осязание, холод и тепло и боль.

 

Транспозиция как образ жизни

Человеческий мозг показывает нам идеальный пример действия транспозиции. В рамках тела мозг является символом восприятия «сверху», но сам по себе — в отрыве от других органов и частей тела — мозг совершенно беспомощен. Он заключен внутри ларца из плотной костной ткани, всю информацию о мире он получает от органов, воспринимающих ее «снизу». Сам по себе мозг не способен видеть, чувствовать, ощущать вкус. Все сообщения доходят до него в виде кода, то есть, все ощущения органов чувств сводятся в последовательность электрических импульсов, точек–тире (— . — — .. — … — —). Мозг полностью полагается на морзянку, которую ему посылают другие члены тела. Все свои выводы он делает на ее основании.

Работая над этими строками, я вслушиваюсь в звуки величественной Девятой Симфонии Бетховена. Но что такое музыка, как не набор кодов, транспонируемых во времени с применением определенных инструментов или приборов? Симфония зародилась в голове у Бетховена в виде музыкальной идеи. Это само по себе необычно, ведь композитор к тому времени полностью оглох и мог «слышать» музыку лишь по памяти. Затем Бетховен перенес симфонию на бумагу, использовав ряд символов — нотные знаки.

Спустя сто лет члены оркестра прочли эти записи, поняли их смысл и вновь превратили в великолепную музыку, близкую к той, что Бетховен «слышал» в своей голове. Инженеры звукозаписи перевели игру оркестра в магнитные импульсы, которые нанесли на специальную ленту. С помощью этой ленты потом была создана не одна пластинка с едва заметными глазу бороздками.

И вот, мой проигрыватель «считывает» звук с этих бороздок, а колонки звук усиливают. Вибрации на молекулярном уровне достигают моего уха, и с этого начинается еще один ряд колебательных движений: крохотная косточка бьет по барабанной перепонке, вибрация через посредство вязкой жидкости передается на кортиев орган, в котором расположены 25 000 клеток–рецепторов. Каждая из клеток после стимуляции передает электрический импульс дальше. И вот эти импульсы, эти точки и тире, попадают в мой мозг и образуют тот звук, который я называю Девятой Симфонией Бетховена. Я с радостью, с наслаждением внимаю прекрасной музыке, но радость приходит ко мне «снизу» — через клетки и органы моего тела.

Все в жизни основано на транспозиции. Мы получаем любое знание путем разложения информации на элементарные частицы, из которых мы затем лепим смысловые значения. Только что я написал три абзаца о Девятой Симфонии Бетховена. В моем мозгу зародились мысли, которые я затем преобразовал в слова и набрал на компьютере. Компьютер в виде кодов записал текст на жесткий диск. Магнитные коды мой компьютер преобразует в двоичные коды, с помощью устройства под названием «модем» оцифрует двоичные коды, пошлет по телефону моему издателю. Если бы я попытался подслушать, как мой модем передает три абзаца о Бетховене, я услышал бы только шуршание и потрескивание. Но в этом шуршании и потрескивании зашифрованы каким–то образом мои мысли и слова.

Компьютер в издательстве, получив цифровой сигнал, вновь переведет его в магнитный код, который будет сохранен на жестком диске. Издатель преобразует магнитный код в слова на экране монитора и отредактирует текст. Затем текст станет знаками на бумаге — теми самыми знаками, которые вы читаете сейчас. Ваш привычный глаз разглядит в крючочках типографской краски буквы, буквы сложатся в слова. Специальные клетки глаза преобразуют увиденное в электрические импульсы и пошлют мозгу. А мозг синтезирует из них некие понятия.

Всякая коммуникация, всякое знание, всякий чувственный опыт, вся жизнь на этой планете строится на принципе транспонирования: смысл разлагается на некие коды, которые могут быть снова считаны. Мы инстинктивно полагаемся на этот процесс в уверенности, что коды нижнего уровня несут в себе часть изначального сообщения. Я верю, что выбранные мною слова и даже сухой треск модема донесут до адресата мою мысль о Девятой Симфонии Бетховена. В точности так же я смотрю на крошечную глянцевую фотографию с видом Скалистых гор и мысленно переживаю поездку в те места. Я вижу в журнале рекламу с образцом духов, вдыхаю их запах и тут же вспоминаю о своей жене, которая этими духами пользуется. Низший уровень хранит в себе нечто от высшего.

 

Транспонирование Духа

Так что же удивительного в том, что этот же универсальный принцип действует в сфере духа?

Вернемся к вопросу Ричарда. Почему Бог не вмешивается, почему не открывается людям со всей очевидностью? Почему Он не говорит с нами громко, чтобы мы могли ясно разобрать каждое слово? Мы тоскуем о чудесах, о чистых, беспримесных проявлениях сверхъестественного…

Я намеренно использую слово «беспримесный», поскольку именно в нем я вижу ключ к проблеме. Мы очень хотим отделить сверхъестественное от естественного. Естественный мир, мир прикосновений и запахов, объектов, доступных глазу или уху, кажется нам самоочевидным. А вот сверхъестественный мир — это другое дело. В нем нет никакой определенности, нет «кожи», и это нас тревожит. Нам требуются доказательства. Пусть сверхъестественное войдет в наш естественный мир, но при этом сохранит свое сияние! Пусть оно оставляет ожоги на нашем теле! Пусть его рокот разрывает барабанные перепонки.

Но, судя по Библии, Бог отнюдь не разделяет нашего желания. Мы отрываем естественное от сверхъестественного, видимое от невидимого. Бог же стремится вновь сочетать их воедино. Кажется, Его цель — спасти то, что «снизу», вернуть падшее творение к его первоначальному состоянию, воссоздать царство, в котором дух и плоть гармонично слиты.

Становясь христианами, обретая контакт с невидимым миром, мы тем самым отнюдь не переносимся мистически на высший план бытия. Никто не распахнет перед нами дверей космического корабля, чтобы унести нас прочь из реального мира. (Со времен гностиков и манихеев Церковь осуждала порывы такого рода как ересь.) Напротив, наши физические тела восстанавливают связь с духовной реальностью, и мы начинаем понимать коды, с помощью которых невидимый мир транспонируется в видимый. Перед нами стоит задача, противоположная редукционизму. Мы ищем способ «возвысить» мир, наполнить его прежними чарами, увидеть в природе оркестр, воздающий хвалу Господу, в хлебе и вине — таинство благодати, в человеческой любви — отблеск Любви небесной.

Конечно, для этого Царства наш язык слишком беден. Мы говорим с Богом так, как могли бы говорить с человеком — так обыденно, «естественно». Мы чувствуем, что молитва, проповедь, пост, святые дары, посещение узников и даже чашка холодной воды, поднесенная жаждущему, — все это знаки невидимого мира.

С низшей, редукционистской перспективы всякому духовному акту найдется естественное объяснение. Молитва — это монолог, покаяние грешника — всплеск эмоций, Пятидесятница — результат возлияний. Скептик скажет, что естественное дает нам слишком мало возможностей для того, чтобы выразить сверхъестественное, запредельное.

Но вера смотрит «вдоль» луча и воспринимает естественное как код сверхъестественного. С этой точки зрения естественный мир не беден, а изобильно богат чудесами, и все чудеса достигают кульминации в Чуде чудес, когда Бог входит в «природное» тело, в человеческое тело, подобное нашему, когда Слово становится плотью.

Христос соединил в своем теле два мира, сочетал дух и материю и явил нам наконец единое, гармоничное создание, неведомое миру со времен Эдема. Богослов Юрген Мольтман произнес формулу, о которой стоит поразмыслить: «Воплощение подводит итог всему Божьему труду». Об том же говорит и апостол Павел: «Христос глава Церкви, и Он же Спаситель тела… ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота, и чтобы посредством Его примирить с Собою все, умиротворив через Него, Кровию креста Его, и земное и небесное».

Когда Слово–плоть вознеслось от нас, Его Присутствие осталось с нами в Его теле — в Церкви. Наша доброта превратилась в милость Божью («Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»). «Вы участвуете в Христовых страданиях», — говорит Петр. Наши дела стали Его делом («Кто принимает вас, принимает Меня»). С Ним происходит все, что происходит с нами («Савл, Савл! что ты гонишь Меня?»). Во Христе сплавились два мира, видимый и невидимый. Павел настаивает, что все мы — опять же буквально — «во Христе». Труд Божий завершается Воплощением, в нем — цель и итог творения.

Нам, «снизу», чудеса кажутся вторжением, прорывом сверхъестественного, потрясающего в обыденный мир. Мы жаждем подобных знамений, но «свыше», с точки зрения Бога, настоящее чудо — это явление транспозиции: человеческое тело становится вместилищем Духа, обычные дела справедливости и милосердия становятся деянием Бога на земле.

Завершить эту аналогию я хочу словами Павла, образом, которым он описал участие Христа в современном мире. К этому образу я уже прибегал, объясняя явление транспозиции. Павел называет Христа Главой тела. Мы знаем, как голова человека осуществляет руководство телом: мозг передает глазам, рукам, устам команды в виде кода, понятного этим органам. Здоровое тело подчиняется своей голове. Так и воскресший Христос осуществляет Свою волю с помощью членов Своего тела — с нашей помощью.

Молчит ли Бог? На этот вопрос я отвечу другим вопросом: молчит ли Церковь? Мы — уста Божьи, мы — Его голосовые связки. Естественное следствие столь невероятного, немыслимого транспонирования заключается в том, что мы время от времени искажаем Божью весть, либо провозглашаем ее невнятно. Порой людям кажется, будто Господь и вовсе умолк. Однако цель Его замысла — Воплощение, и в этом смысле мы можем счесть Пятидесятницу кульминацией свершившегося: голос Бога зазвучал на Земле из уст людей, которые сами не понимали произносимых ими слов.

 

Надежда

У меня есть в Сиэтле близкая знакомая — яркая, талантливая, живая Кэролин Мартин. Кэролин родилась с церебральным параличом. Трагический парадокс заключается в том, что внешние проявления недуга — неуклюжие движения рук, невнятная речь, дрожание головы — вызывают при первой встрече ощущение, будто Кэролин отстает в умственном развитии. На самом деле мозг ее совершенно не затронут болезнью — пострадало только тело.

Пятнадцать лет Кэролин провела в сумасшедшем доме — государство не нашло для нее иного места. Ближайшими друзьями Кэролин были люди, подобные Лари, который ходит голым и питается декоративными растениями. Если медсестры не успевают убрать горшки с растениями подальше от него — и от Арлин, способной произнести только три фразы (Арлин всех называет «мамой»), то растениям приходит конец. Кэролин твердо решила покинуть это заведение и обрести свое место в большом мире.

Ей удалось наконец выбраться и завести собственный дом. Но в самостоятельной жизни простейшие дела превратились для нее в пытку. Три месяца понадобилось на то, чтобы научиться кипятить чайник и разливать чай по стаканам, не обварившись кипятком. Однако Кэролин справилась с этой проблемой и со многими другими. Она окончила школу, поступила в муниципальный колледж.

На кампусе все считали Кэролин инвалидом. Они видели, как она проезжает в своем инвалидном кресле, как сидит, сгорбившись, над специальным устройством и медленно, по букве, набирает текст в компьютере. Мало кто мог общаться с ней — почти никто не понимал ее неразборчивую речь. Тем не менее Кэролин добилась своего — пусть при этом на освоение двухлетней учебной программы у нее ушло семь лет. Затем она поступила в Лютеранский колледж, чтобы изучать библеистику. После двух лет учебы в колледже Кэролин предложили выступить перед студентами на кампусе, в местной церкви.

Кэролин много дней готовила свое выступление. Она напечатала полный текст своей речи — на каждую страницу у нее уходило примерно сорок пять минут — и попросила свою подругу Джози прочесть выступление. У Джози голос ясный, отчетливый.

И вот перед началом службы Кэролин подъехала в инвалидном кресле к кафедре. Она сидела согнувшись.

Руки ее неуправляемо подергивались, голова висела набок, почти касаясь плеча, струйка слюны стекала на блузку. А рядом стояла Джози и читала вслух изящную и глубокую проповедь на тему библейского стиха: «Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам».

Именно тогда некоторые студенты впервые разглядели в Кэролин полноценное существо, совершенно равное им. До тех пор ее разум — глубокий и сильный разум — был пленником нескладного тела, затрудненная речь скрывала ее ум от людей. Однако, слушая проповедь и глядя на девушку в инвалидном кресле, студенты переставали видеть беспомощную плоть, они начали воспринимали Кэролин как личность.

Когда Кэролин рассказывала мне об этом событии, я мог разобрать лишь половину ее слов, однако описанная ею сцена стала для меня притчей о транспонировке: совершенный разум заперт в неподвластном ему, сотрясаемом судорогами теле. Новозаветный образ Христа, Главы тела, приобрел для меня новый смысл. Я понял, какому унижению подвергает Себя Христос, оставаясь нашей Головой, и ощутил, на какую высоту Он возносит нас — члены Своего тела.

Мы, Церковь — доведенный до абсурда пример транспозиции. Увы, мы не способны дать миру неопровержимых свидетельств о Божьей любви и славе. Порой мы уподобляемся телу Кэролин и создаем у мира ложное впечатление о Божьей вести. Но именно Церковь — цель всего замысла, лежащего в основе творения. Цель, ради которой создан человек, — позволить существу, отличному от Бога, носить в себе образ Божий. Ради этого Он пошел на риск, на смерть, на унижение.

Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить все. И Он поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, надело служения, для созидания Тела Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова.

Дабы мы не были более младенцами… но истинною любовью все возвращали в Того, Который есть глава Христос, из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена.

 

Я хотел вполне ощутить эмоции, переполнявшие Иова. Потому я просеивал и процеживал книгу Иова в поисках его подлинных слов. Я думал, Иов станет жаловаться на свой недуг, сокрушаться об утрате детей и богатства, но к моему удивлению Иов об этом почти не говорил. Его тревожило только одно: отсутствие Бога. Более всего Иова терзало то, что он плачет в одиночестве и не слышит ответа. Я знаю, что подобные чувства испытывали многие страдальцы. Лучше всего их выразил Клайв Льюис, написавший после смерти своей погибшей от рака жены такие слова:

«Тем не менее, возникает вопрос: Где же Бог? Это самый тревожный симптом. Бывает, ты счастлив, так счастлив, что не нуждаешься в Нем, и если в такой момент ты обратишься к Нему с хвалой, то будешь принят с распростертыми объятиями. Но попробуй обратиться к Нему, когда ты в отчаянии, когда неоткуда ждать помощи, и что? Перед твоим носом захлопывается дверь, ты слышишь, как дважды поворачивается ключ в замке, гремит засов — и потом тишина. Поворачивайся и ступай восвояси» [62] .

Иов настойчиво требовал права изложить свое дело перед Господом. Он отмахивался от ханжеских рассуждений своих друзей, как пес стряхивает с себя блох. Иову нужно было нечто подлинное — личная встреча с Господом Всемогущим. Вопреки всему, что с ним приключилось, Иов отказывался поверить в жестокость и несправедливость Бога. Если встать с Богом лицом к лицу, у него будет хотя бы шанс узнать точку зрения Бога! Но Бога нигде не было. Иов слышал лишь нытье своих друзей и жуткий гул пустоты. Дверь захлопнулась перед его носом.

 

Факт веры

Жажда Божьего присутствия сильна в человеке. Но мы не вправе обещать людям, что они почувствуют Его присутствие, не предупредив их, что будут и периоды кажущегося отсутствия Бога. Такой период был в жизни Льюиса, Иова, Ричарда — почти каждый из нас в какой–то момент сталкивается с фактом «сокрытости» Бога.

Это «облако неведения» способно окутать нас внезапно, без предупреждения, в тот самый момент, когда мы острее всего нуждаемся в Божьем присутствии. Преподобного Аллана Боэсаля, священника, проповедовавшего в Южной Африке, бросили в тюрьму за антиправительственную пропаганду. Три недели он провел в одиночном заключении. И все три недели он неустанно молил на коленях Бога вызволить его. Позднее он рассказывал своей пастве: «Должен признаться, что это была самая тяжкая пора в моей жизни. Я стоял на коленях. Слова больше не шли у меня с языка. Слезы иссякли». Этот опыт знаком многим чернокожим гражданам Южной Африки: они молились, плакали, ждали избавления, но так и не получали ответа от Бога.

Кто–то возразит: Бог вовсе не прячется от нас. Как гласит другая наклейка на бампере: «Если ты далек от Бога — кто в этом виноват?» Однако это обвинение вполне может оказаться ложным. Книга Иова достаточно убедительно показывает, как Бог отдалился от человека. Иов не сделал ничего дурного. Он отчаянно взывал о спасении, но Бог упорно скрывался от него. (Кстати, если у вас остались сомнения в том, что эта разлука с Богом почти непременно входит в опыт каждого искателя веры, поройтесь в богословской литературе. Загляните в труды христианских мистиков — людей, посвятивших свою жизнь общению с Богом. Отыщите среди них хотя бы одного — одного! — кто не описал бы поры мучительных испытаний, «мрачной ночи души».)

И страдальцам, и тем, кто их окружает, Книга Иова преподает хороший урок. Сомнения и жалобы Мэг Вудсон и Аллана Боэсака — вполне естественная человеческая реакция, а отнюдь не признак ослабевания веры. Их реакция настолько естественна, что Бог самолично позаботился включить их мысли и чувства в Библию. Странно было бы, если бы в Библию вошли аргументы противников Бога — скажем, «Письма с Земли» Марка Твена или «Почему я не христианин?» Бертрана Рассела. Однако сходные мнения мы находим, если не в Книге Иова, то обязательно в Псалмах или у пророков. Библия как бы заранее предвидит наше разочарование, Бог предусмотрительно дает нам в руки оружие против Самого Себя. Бог знает, какова цена поддержания веры.

Да, Он знает это — благодаря Иисусу. В Гефсиманском саду и на Голгофе Бог каким–то немыслимым образом сам столкнулся с молчанием Бога. «Бог сражается с Богом», — такой видится Мартину Лютеру космическая борьба, разыгравшаяся на двух поперечинах креста. В ту черную ночь Бог сам во всей полноте ощутил, каково это — почувствовать себя оставленным Богом.

Друзья Иова полагали, что Бог вовсе не таится. Они напоминали о былых благословениях, о снах и видениях, о чудесах природы, о том, каким Бог являл Себя Иову прежде. Они увещевали не забывать во тьме о том, о чем Иов узнал, когда над ним сиял свет Божий. На нашу долю — на долю, живущих после Иова, пришлось еще больше Божьего света. Мы знаем, как исполнились пророчества, мы знаем жизнь Иисуса. Но порой и эти «доказательства» теряют для нас свою ценность. Воспоминания, пусть сколь угодно приятные, не приглушают боли, не спасают от одиночества. Бывают в жизни периоды, когда любые стихи из Писания, любые слова поддержки оказываются бесполезными.

 

Три ответа

Увы, я слишком хорошо знаю свою собственную реакцию на скрытость Бога: я отворачиваюсь от Него. Как ребенок прячется от родителей, закрывая ручонкой глаза, так и я пытаюсь вычеркнуть Бога из своей жизни. Он не желает открыться мне — с какой же стати я буду искать Его?

Книга Иова предлагает два других ответа на разочарование в Боге. Первый тип реакции продемонстрировали друзья Иова. То, что Иов разочаровался в Боге, — никак не вязалось с их богословскими понятиями. Им казалось, что в такой ситуации неизбежно следует сделать выбор между человеком, считающим себя правым, и Богом — заведомо правым. Подумать только, Иов готов судиться с Богом!

«Подави свои чувства! — требовали они от страдальца. — Мы же знаем, Бог не совершает несправедливостей. Даже не думай об этом. Как тебе не стыдно произносить такие речи!»

Вторая реакция — реакция Иова. Она сумбурна и бессмысленна по сравнению с выверенной логикой его друзей. «Для чего не умер я, выходя из утробы? — вопрошает он Бога. — Или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидевшие света». Иов протестует яростно и нелепо, словно птица, слепо бьющаяся в оконное стекло. У него почти нет разумных аргументов. Он сам признает безупречную логику своих собеседников. Иов колеблется, противоречит самому себе, отступает, порой поддается отчаянию. Человек, прославляемый за свою праведность, вопиет против Бога: «Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду, — и уже не возвращусь, — в страну тьмы и сени смертной».

Какую же из двух реакций оправдывает эта книга? Обе стороны нуждаются в некоторой корректировке. Однако, когда все речи были произнесены, Бог приказал набожным друзьям Иова смиренно и покаянно склониться перед страдальцем и просить его о заступничестве перед Богом.

Книга Иова фактически сообщает нам: Богу можно говорить все что угодно. Обрушьте на Него свою скорбь, свой гнев, сомнения, негодование, обиду, разочарование — Он примет все. Мы достаточно часто видим, как духовные гиганты Библии сражаются с Богом. Они предпочтут охрометь на всю жизнь, как Иаков, лишь бы удержать Бога. В этом отношении Библия предвосхищает современную психологию: нельзя отрицать свои чувства, нельзя избавиться от них при помощи силы воли, их обязательно следует выразить. Бог готов принять любую нашу реакцию, за исключением одной: Он не признает той реакции, к которой инстинктивно прибегаю я, — попытку игнорировать Его, жить так, словно Он не существует. Подобная мысль Иову и в голову не приходила.

 

Общая картина

Однако свобода выражения чувств — это не единственный урок Книги Иова. Нам открылись «закулисные тайны» невидимого мира, и мы узнали, что зачастую неправильно понимаем сокрытость Бога. Когда Его «нет» рядом, Он кажется нам врагом, в отсутствии Бога мы чувствуем недостаток попечения о себе.

Иов пришел именно к такому выводу: «Гнев Его терзает и враждует против меня». Мы, читатели, знаем, что Иов ошибается. Пролог проводит тонкое, но чрезвычайно важное разграничение: Бог самолично не причастен к бедам Иова. Он попустил злу быть, но рассказ о пари представляет источником всех несчастий не Бога, а сатану. В любом случае, Бог отнюдь не является врагом Иова. Иов не оставлен Богом. Напротив, Бог пристально, чуть ли не под микроскопом, наблюдает за ним. В тот самый миг, когда Иов просит суда, чтобы изложить свое дело, он сам участвует в космическом суде. Только на этом суде он не истец, указующий обвинительным перстом на Бога, а главный свидетель защиты.

У нас нет ни малейшей причины полагать, будто и наши испытания, подобно испытаниям Иова, подстроены Богом для решения космических проблем. Однако мы вправе допустить, что наше плоскостное зрение искажает восприятие реальности. Боль сужает поле зрения. Боль — наиболее интимное переживание, оно вынуждает нас думать только о самих себе и не о ком более.

Книга Иова показывает: не все из свершающегося в мире нам открыто. Иов тяготился отсутствием Бога. Но мы заглянули за завесу и поняли, что Бог присутствует в страданиях Иова — более, чем Он когда–либо присутствовал в его жизни. Люди способны различать около 30% лучей светового спектра (пчелы и почтовые голуби, например, видят недоступные нашему зрению ультрафиолетовые лучи). Еще менее восприимчивы мы к сверхъестественному миру. Наш взгляд проникает в него лишь на короткое мгновение.

Событие из жизни другого известного персонажа Библии позволит нам еще раз заглянуть за кулисы. И на этот раз мы увидим совершенно иную сцену. Пророк Даниил тоже страдал от отсутствия Бога, хотя и не столь драматично, как Иов. Даниил пытался ответить на вопрос: почему Бог не слышит его постоянную мольбу? Даниил на три недели погрузился в молитву. На двадцать один день он почти отказался от еды. Он не прикасался ни к вину, ни к мясу, не умащал свое тело. Он непрестанно взывал к Богу, но не получал от Него ответа.

И вдруг на двадцать второй день Даниил обрел гораздо больше, нежели смел надеяться. На берегу реки ему предстало сверхъестественное существо, с очами, как горящие светильники, с лицом, подобным молнии. Товарищи Даниила в ужасе обратились в бегство, в самом же Данииле «не осталось крепости», и вид лица его «чрезвычайно изменился», не стало в нем бодрости. Пророк попытался заговорить с ослепительным видением, но ему не хватало дыхания.

Ангел же объяснил Даниилу причину своей задержки: он был отряжен в ответ на первую же молитву Даниила, однако против Ангела выступил «князь царства Персидского». Лишь после трехнедельного противостояния подоспело подкрепление — архангел Михаил помог сломить сопротивление врага.

Я даже не буду пытаться хоть как–то комментировать этот поразительный рассказ о космической битве. Мне важна лишь его параллель с Книгой Иова. Даниил, как и Иов, оказался замешанным в сражении между вселенскими силами добра и зла. Но вся борьба происходила за пределами его поля зрения. С земли ему казалось, что молитва тщетна и Бог безразличен. Но «взгляд за кулисы» убеждает нас, что Даниил заблуждался: он не видел всей реальности.

Что значит это явление Ангела, которому потребовалось военное подкрепление? Как понять космическое пари из Книги Иова? Ясно одно: в большой пьесе, для которой вся вселенная служит лишь декорациями, происходит многое, недоступное нашему восприятию. Если мы упорно цепляемся за свою веру, несмотря на все испытания, если даже просто молимся, это имеет какое–то — мы даже не подозреваем, какое — значение в масштабах всего космоса. Чтобы поверить в подобное, как раз и нужна вера. Вера убедит нас, что Бог не оставляет нас даже в ту пору, когда мы перестаем ощущать Его присутствие.

Иов услышал голос из бури, и его вера окрепла. Бог говорил Иову о необъяснимых природных явлениях, о существовании солнечной системы, созвездий, о грозах, о диких животных. Обо всем подряд. Если ты не в состоянии понять зримый мир, в котором ты живешь, как же тебе постичь мир невидимый ?! Иов осознал наконец наличие более широкой перспективы, и покаялся в пыли и прахе.

Бог подобен человеку, который хотел спрятаться, но закашлялся и тем самым выдал себя.

Мейстер Экхарт

 

Потрясающая повесть о человеческой трагедии и отчаянии, о герое, бившем себя в грудь в пылу жестокого спора, о космическом пари — вся эта потрясающая повесть заканчивается уютным хэппи–эндом: Иов в блаженной старости нянчит своих прапраправнуков. Скрупулезно приводятся цифры, говорящие о богатствах Иова: 14 000 овец, 6000 верблюдов, 1000 ослов и 10 вновь рожденных детей.

Столь благополучный конец раздражает некоторых читателей. Не понравился он в том числе и Эли Визелю, писателю, лауреату Нобелевской премии мира.

Он считал Иова диссидентом, восставшим против Божьей несправедливости. Но Иов, по словам Визеля, сдался. Ему не следовало прощать Бога. Никакое благополучие не может искупить перенесенных им страданий. И как же быть с десятью умершими детьми? Кто из родителей поверит, будто новый выводок малышей утолил тоску Иова по тем детям, которых он потерял?

Но пусть Иов сам говорит за себя. И вот, что он сказал, выслушав величественную речь Господа, доносившуюся из средоточия урагана:

По–видимому, «не–ответ» Бога вполне удовлетворил Иова.

С другой стороны, некоторые читатели именно хэппи–энд считают наилучшим рецептом против разочарования в Боге. Вот видите, говорят они, Бог спасает Своих верных, Он восстановил дом Иова, вернул ему богатства и то же самое сделает для всех нас, когда мы научимся доверять Ему, как доверял Иов. Однако эти читатели упускают из виду одну весьма важную деталь: Иов принес покаяние прежде, чем получил обратно утраченное. Обнаженный, покрытый струпьями, Он все еще сидел на куче мусора — и в этих обстоятельствах он научился воздавать хвалу Богу. Чтобы восславить Бога, Иову достаточно было увидеть цельную картину мироздания.

Мне кажется, Бог мог тогда заговорить с Иовом о чем угодно — хоть зачитать ему вслух телефонную книгу, — эффект был бы тем же. Важно не то, что Бог сказал, важен был сам факт Его появления. Бог ответил на главный вопрос Иова: «Есть там — на небесах — кто–нибудь?» Стоило Иову заглянуть в невидимый мир, все терзавшие его сомнения отступили.

С точки зрения Бога — как бы жестоко это ни звучало — счастье или несчастье Иова были несущественны по сравнению с результатом космического пари. И битва завершилась в тот момент, когда Иов отказался отречься от Бога, определив тем самым поражение сатаны. После этой дорогой ценой доставшейся победы Бог спешит вознаградить Иова. Боль? Я с легкостью исцелю ее. Дети? Верблюды, волы? Пожалуйста. Разумеется. Я хочу, чтобы ты был счастлив, богат, радовался жизни. Но ты должен понять, Иов, речь шла о том, что неизмеримо важнее счастья.

 

Два мира

Ричард по–прежнему считает Книгу Иова самым «настоящим», самым искренним текстом Библии. Но к концовке этой истории он относится иначе. Для него она почти не имеет значения: «Иов получил от Бога личное откровение — что ж, ему повезло. Все эти годы я просил о том же, но Бог отказался явиться мне. Так что Книга Иова ничем не поможет мне в моем смятении».

Полагаю, речь идет о весьма существенном заблуждении. Наше состояние весьма напоминает состояние Иова до того, как Бог явился перед ним в буре. Мы тоже живем намеками и слухами, многие из которых свидетельствуют против существования всемогущего и любящего Бога. Нам тоже приходится верить, не имея при этом никакой уверенности.

Ричард всю ночь простирался на деревянном полу в своей комнате, моля Бога «открыться» ему. Он поставил свою веру на карту — сохранит он веру или нет зависело от готовности Бога войти в материальный мир к нему — к Ричарду, как Он вошел к Иову. Ричард проиграл. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы Бог чувствовал Себя «обязанным» подтверждать такими способами собственное существование. Он много раз делал это на протяжении ветхозаветной истории. Окончательное подтверждение пришло нам во времена служения Иисуса. Какого еще воплощения нам надобно?

Разумеется, тут надо рассуждать с большой осторожностью, и все же мне кажется, что настойчивое, неистовое требование чуда — даже если речь идет об исцелении — свидетельствует подчас о недостатке, а не о преизбытке веры. Молящийся ставит условия Богу, как это делал Ричард. Но когда мы жаждем чудесного разрешения своих трудностей и ставим Богу условия — не делается ли наша верность Богу условной, зависящей от Его согласия или несогласия явить Себя в материальном мире?

Требуя от Бога наглядных подтверждений, мы сами вводим себя в состояние постоянной неудовлетворенности. Истинная вера заключается не в том, чтобы манипулировать Богом по собственной воле, а в том, чтобы сообразовываться с Его волей. Я искал в Библии образцы веры и был поражен тем, как редко на долю праведников и подвижников выпадало нечто, хотя бы отдаленно напоминающее встречу Иова с Богом. Но они реагировали на сокрытость Бога не требованием немедленно открыться, а упорством, настойчивостью в вере — вопреки Его сокрытости. К Евреям 11 подчеркивает, что величайшие мужи веры «умерли в вере, не получив обетований, а только издали видели оные, и радовались».

Мы, люди, подсознательно воспринимаем зримый мир как единственно «реальный». Невидимый же для нас нереален, но Библия учит иному: верою незримый мир постепенно обретает очертания реального и указывает нам путь, сверяясь с которым и следует жить в видимом мире. Жить во имя невидимого Бога, а не примеряясь к другим людям — так наставляет Иисус, говоря о невидимом мире, о «Царстве Небесном».

Апостол Павел по крайней мере однажды напрямую приступил к проблеме разочарования в Боге. Он пишет коринфянам, что не терял мужества, несмотря на неслыханные трудности: «Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется. Ибо кратковременное легкое (!) страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно».

 

Предвкушение грядущего

Павел перенес многие превратности судьбы и принял мученическую смерть. Он предвкушал награду, но не получил ее при жизни. Иов претерпел испытания, но щедрое воздаяние получил все же при жизни. А чего нам следует ждать от Бога? Вероятно, концовку Иова нужно воспринимать не как указание на возможности этой жизни, а скорее как предвестие того, что произойдет с нами в будущем. Это утешительный символ, разрешающий сомнения, манящий нас предвкушением будущего.

В одном отношении нельзя не согласиться с Эли Визелем: благополучная старость Иова не окупила все его прежние потери. И потом Иов, счастливый и пресыщенный днями, умер, а его наследникам достался все тот же неразрывный круг скорбей и печалей, не так ли? Будет грубой ошибкой полагать, что Бог удовольствуется внесением незначительных изменений в наш несправедливый земной мир.

Некоторые люди ставят свою веру в зависимость от чуда, словно чудо способно разом стереть все их недовольство Богом. На самом деле этого не произойдет. Если бы я написал книгу не о Ричарде, Мэг Вудсон, Дугласе и Иове, а о людях, получивших исцеление, это отнюдь не помогло бы разрешить проблему разочарования в Боге. Что–то с нашей планетой не в порядке! И главное — в конце концов все мы умрем, причем уровень смертности среди верующих и неверующих — одинаковый.

Чудеса — это вехи, указывающие путь в будущее, это приправа к нашему бытию, лишь усиливающая голод, тоску по чему–то большему, чему–то постоянному. Счастливая старость Иова — прообраз того блаженства, которое ему предстояло вкусить после смерти. Благая весть, завершающая Книгу Иова, как и Пасхальная Благая весть — это предвестие той Благой Вести, которую мы услышим в конце Откровения. Никогда не следует забывать о том мире, какой желает выстроить Господь!

Итак, Иов 42 обещает нам, что Бог в конце исправит зло, омрачившее наши дни. Есть печали — смерть детей Иова, смерть детей Мэг Вудсон, — которые никто и никогда в этой жизни не утолит. Никакое утешение не успокоит сердце Мэг Вудсон, ибо ее скорбь имеет отчетливый облик — это облик ее дочери Пегги и ее сына Джоя. Но в конце времен и такая сильнейшая скорбь растворится: Мэг вновь обретет и сына, и дочь. Если б я не верил в это, если бы не верил, что Пегги и Джой Вудсон сейчас, в сию минуту, дышат полной грудью, радостно танцуют и вбирают в себя новые миры, я бы не верил и во все остальное. А тогда я бы давно отрекся от христианской веры. «Если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков».

Библия ставит репутацию Бога в зависимость от Его способности одолеть зло и восстановить небо и землю в их изначальном совершенстве. Если б не это упование, можно было бы и усомниться в любви Бога и Его всемогуществе. Пророческие видения о мире и справедливости до сих пор не сбылись. Мечи не перекованы на орала. Смерть, с новыми уродливыми масками — СПИД, рак — по–прежнему пожирает людей. Ее же не одолеет никто. Кажется, будто торжествует зло, а отнюдь не добро. Но Библия призывает нас смотреть вперед, отрывая взгляд от мрачной реальности, в сияющую вечность, где Царство Божье пронизывает истиной и светом небо и землю.

Небеса — последний, заключительный и самый важный аргумент в разговоре о разочаровании в Боге. Только на небесах окончательно разрешится загадка о сокрытости Бога. Там впервые человек сможет предстать перед Богом лицом к лицу. Терзаясь в мучениях, Иов каким–то образом сохранил веру: «и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его». Это пророчество сбылось не только для Иова, но и для всех нас.

 

Ностальгия

Многим людям трудно даже вообразить себе такое грядущее. По словам Чарльза Уильямса, «наш земной опыт заставляет нас всегда ожидать от блага какого–то подвоха». Но, может быть, вместо того чтобы проецировать самих себя в непостижимое для нас будущее, нам следовало бы вглядеться в неосуществившиеся мечты, в свои нынешние разочарования?

Для беженца, как и для крестьянина, небо — это мечта о новой стране, о безопасном доме, о воссоединении семьи, о простых и насущных вещах — пище, чистой воде. Многие пророки обращались к народу–изгнаннику, а потому прибегали к столь понятным земным образам.

В какой–то мере каждый из нас хочет того же, чего хочет и изгнанник. Мир полон грязи и насилия. Его раздирают войны и алчность. Но внутри нас — внутри каждого из нас — сохраняется память о том мире, каким он мог бы быть. И мы никогда не забываем о том, какими могли бы быть мы в том мире. Отзвук этой мечты можно услышать и в лозунгах «зеленых», отстаивающих сохранение мира в его изначальном, нетронутом виде, и в речах борцов за мир, пытающихся избавить землю от войн, и на собраниях групп поддержки, которые помогают людям вернуть любовь в свои отношения с близкими. Вся красота и слава земная — это «запах неведомого цветка, отзвук неведомой песни, весть из неведомой страны».

Пророки утверждали, что подобные ощущения — не галлюцинация и не сон, а отзвук грядущего. У нас нет подробного описания грядущего мира. Нам никто не дает железных обещаний, что Бог исполнит Свои обетования, не подведет. Но проснувшись на новой земле, под новым небом, мы обретем наконец все, о чем томились. Неведомым, невероятным образом из дурной вести рождается Весть Благая — весть о добре «без подвоха». Небо и земля вновь станут такими, какими хотел их видеть Бог. Хеппи–энд все–таки наступит!

Отец фэнтези Джон Толкиен придумал новое слово для определения этой Благой Вести — «эукатастрофа», «благая катастрофа». И один из эпизодов трилогии «Властелин колец» хорошо передает эту его идею:

— Всех ужасов, что ли, будто и не было? Да что вообще случилось? — спросил Сэм.

— Рассеялась Тень, нависавшая над миром, — сказал Гэндальф и засмеялся, и смех его был как музыка, точно ручей зазвенел по иссохшей земле, и Сэм долго–долго слышал этот живительный смех. Он услышал в нем радость, нескончаемую и звонкую, звонче знакомых радостей. И расплакался. Слезы его пролились, словно весенний дождь, после которого ярче сияет солнце; он засмеялся и, смеясь, вскочил с постели.

— Как мои дела? — воскликнул он. — Да я уж и не знаю, как мои, а вообще–то, вообще… — он раскинул руки, — ну, как бывает весна после зимы, как теплое солнце зовет листья из почек, как вдруг затрубили все трубы и заиграли все арфы! [72]

Всем людям, измученным болью, утратившим семью, впавшим в бедность, преследуемым страхом, — всем им, всем нам небеса сулят иные времена, более длительные, более реальные, чем наш земной срок. Это будут времена здравия, цельности, радости и мира. Если мы не верим в рай, то, как решительно говорит апостол Павел, считайте, причин для веры у вас нет. Если нет надежды оказаться на небесах, надежды нет вообще.

Библия отнюдь не пытается преуменьшить наше разочарование (сорок одна глава Книги Иова посвящена его страданиям, и лишь одна — примирению с Богом), но она поясняет, что все страдания — временные. То, что мы сейчас испытываем, мы не будем испытывать вечно. Само по себе разочарование — знак чего–то лучшего, признак томления по грядущему. Вера — это своего рода ностальгия, тоска по дому, в котором еще мы не побывали, но о котором неутолимо мечтаем.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

 

Итальянский писатель Умберто Эко рассказывает, как в возрасте 13 лет он отправился вместе с отцом на футбольный матч. Умберто не интересовался спортом. Сидя на стадионе, он рассеянно наблюдая за игрой, но отвлекся. «Я как бы издали следил за бессмысленными перемещениями людей по полю, я чувствовал, как стоявшее высоко в небе полуденное солнце окутывает все пронзительным светом. На моих глазах происходило космическое, лишенное значения действо… Тогда я впервые усомнился в существовании Бога и решил, что мир — вымысел, не имеющий цели».

Сидящему высоко на трибунах подростку почудился этакий «вид сверху». Ему показалось, что нечто подобное видит и Бог. С Божьих высот нелепая людская возня кажется столь же бессмысленной, как нелепая суета взрослых мужчин, пинающих кожаный мяч. Эко пришел к выводу, что «наверху» нет никого, кто бы наблюдал за событиями на этой планете, а если «наверху» кто–нибудь и есть, то земная жизнь интересует его так же мало, как Умберто — футбол.

Образ, приведенный Умберто Эко, возвращает нас к принципиальному вопросу веры, к вопросу, от которого зависит все остальное: Есть ли там кто–нибудь? Мы мечемся в бессмысленном хаосе, объятые «благодушным безразличием вселенной»? Или мы играем некий спектакль для заинтересованного Зрителя? Иов получил ослепительное откровение. Но как быть нам? Для нас нет более важного вопроса. Спустя пять лет после беседы, которая послужила толчком к написанию этой книги, я вновь встретился с моим разочаровавшимся другом Ричардом. Мы подробно обсудили с ним эту проблему.

Когда Ричард впервые пришел ко мне, он походил на брошенного любовника в первую пору разлуки и отчаяния. Бог обманул его. Глаза молодого человека полыхали гневом. Когда мы встретили через пять лет, я убедился, что годы смягчили его. Страсть еще прорывалась в некоторых его репликах, но теперь гнев смешивался с тоской, с ностальгией. Он так и не сумел полностью забыть Бога. Он все еще болезненно ощущал Его отсутствие — нечто похожее на боль в ампутированной конечности. Даже если бы я не заговорил о вере, к этому вопросу вернулся бы сам Ричард — все еще оскорбленный, все еще чувствующий, что его предали.

И вот, что он сказал мне с удивлением:

— Не могу понять, Филип, мы с тобой читали одни и те же книги, у нас много общего, ты понимаешь мои сомнения, мое разочарование… Но все же ты сохранил веру, а я ее утратил. В чем между нами разница? Откуда ты черпаешь веру?

Я поспешно перебирал в уме разные варианты ответов. Я мог бы привести аргументы «в защиту Бога» — рассказать о Божьем замысле, который обнаруживается в творении, о пришествие Иисуса, о свидетельствах в пользу Воскресения. Но Ричард знал все это не хуже меня, однако знания не привели его к вере. К тому же и моя вера родилась не из этих доказательств. Она возникла сама по себе темной февральской ночью в общежитии Библейского колледжа. Я попытался рассказать Ричарду про ту ночь.

 

Ночь веры

Я уже упоминал, что учеба в Библейском колледже стала для меня поначалу периодом сомнений и скептицизма. Я научился изображать «духовность» — семинаристу приходится прибегать к такого рода симуляции, чтобы заработать хорошую оценку. Каждому студенту предписывалось взять на себя некое послушание — проповедовать на улице, навещать заключенных или больных. Я записался на «работу в университете».

По субботам я отправлялся в студенческий клуб Университета Южной Каролины и проводил вечер перед телевизором. От меня требовалось сидеть там и «свидетельствовать». На следующей день я составлял подробные отчеты о людях, с которыми я якобы обсуждал вопросы веры. По–видимому, вымысел мне вполне удавался — никто меня не перепроверял.

Кроме того необходимо было еженедельно встречаться для молитвы с четырьмя другими семинаристами, также участвовавшими в работе со студентами. Эти встречи всегда проходили по одной и той же схеме: сперва молился Джой, затем Крэг, затем Крис, затем второй Джой, а потом все они вежливо выжидали секунд десять. Но я никогда не произносил вслух молитву, так что после короткой паузы мы все расходились по своим комнатам.

Но однажды вечером в феврале ко всеобщему изумлению — и своему тоже — я произнес молитву. Не знаю, как это получилось. Я не собирался молиться. Но когда оба Джоя, Крэг и Крис произнесли привычные слова, я вдруг услышал собственный голос. «Господи!» — начал я и почувствовал, как сгущается напряжение.

Насколько помню, я сказал примерно так: «Господи, вот мы перед Тобой, и нам поручено заботиться о десяти тысячах студентов университета Южной Каролины, которых ждет ад. Ты знаешь, что мне все равно, попадут они в ад — если он, конечно, существует — или нет. И мне наплевать, попаду ли я туда сам».

Тот, кто никогда не учился в Библейском колледже, не поймет, как подействовали мои слова на соучеников. Я мог бы с тем же успехом раскинуть карты Таро или принести в жертву младенца. Однако никто из студентов не попытался прервать меня, и я продолжал молитву.

Почему–то я заговорил о добром самарянине. Мы, семинаристы из Библейского колледжа, должны были печься об университетских студентах, словно самарянин о еврее, лежавшем на обочине в луже крови. Но я не испытывал к ним подобной любви. Я вообще к ним ничего не испытывал. Так я и сказал.

И тут ЭТО случилось. Во время молитвы, как раз когда я расписывал, как мало меня волнуют люди, которым я должен сочувствовать, я увидел происходящее в ином свете. В тот самый миг, когда я говорил, мои слова обратились в видение. Я увидел самарянина в старинном костюме — в платье и тюрбане. Он склоняется над грязной, окровавленной, скорченной фигурой на земле. И внезапно оба персонажа представшей мне сцены преобразились: у доброго самарянина оказалось лицо Иисуса, а в еврее — несчастной жертве разбойников — я с ужасом узнал самого себя.

Словно при яркой вспышке я видел, как Иисус наклоняется и влажной тряпкой обтирает мои раны, смывает с них кровь. И вот, когда Он склонился надо мной, я увидел, как я — несчастный, израненный разбойниками — поднимаю веки, раскрываю губы и словно в замедленной съемке плюю Ему в лицо. Я видел это совершенно отчетливо, хотя не верил ни в какие видения, ни в достоверность Библии, ни даже в Иисуса Христа. Это потрясло меня. Я оборвал молитву, встал и вышел из комнаты.

В тот вечер я попытался обдумать произошедшее. То было не совсем видение — скорее галлюцинация, оживившая притчу и придавшая ей неожиданный этический поворот. И все же я не мог просто отмахнуться от случившегося. Что значило это видение? Было ли оно подлинным? Я не знал. Но самоуверенность моя поколебалась. Прежде я искал убежища в агностицизме, но теперь я его лишился. Я увидел самого себя в новом свете. Быть может, при всей своей заносчивости и насмешливом скептицизме я более других нуждался в помощи?

В ту ночь я написал своей невесте короткую записку. Со всей осторожностью я сообщал: «Мне кажется, сегодня я впервые получил подлинный религиозный опыт. Мне нужно подождать несколько дней, прежде чем я буду готов это обсудить».

 

И снова о пари

Я рассказал эту историю Ричарду. Он слушал с искренним интересом. Тот миг полностью изменил мою жизнь. До того я бы счел безумцем всякого, кто предсказал бы мне, что я посвящу свою жизнь написанию книг о христианской вере. Но с той февральской ночи начался медленный и упорный возврат назад, к тем ценностям, которые я прежде отвергал как религиозную чушь. Я обрел зрение, которое позволило мне уверовать в невидимый мир.

Ричард принял мои объяснения вежливо, но они его не убедили. Он напомнил, что можно подобрать и другие объяснения произошедшему. В течение нескольких лет я противился всем тем верованиям, которые в меня с детства вложили в крайне консервативной церкви. Это привело к внутреннему разладу. Я долго не молился, а потому первая моя молитва — пусть совершенно неожиданная, «вслепую» — превратилась в излияние эмоций и даже повлекла за собой «откровение» в виде визуализированной притчи о добром самарянине.

Слушая Ричарда, я невольно улыбался, узнавая в нем самого себя. Этими же словами и я отметал все свидетельства своих соучеников, но с той февральской ночи я стал смотреть на них по–другому.

Мы с Ричардом объясняли одно и то же явление по–разному: он смотрел на луч сбоку, а я поднимался взглядом по лучу вверх. У Ричарда имелись разумные аргументы, у меня — тоже. Главным доказательством мне казалась неожиданная, глубокая перемена в моей жизни. Однако обращение кажется убедительным лишь изнутри или когда рассказываешь о нем другому обращенному. Мы же с Ричардом вернулись, проделав круг, к началу нашей беседы пятилетней давности: мы снова заговорили о таинстве веры, как бы ни возмущало Ричарда это слово.

Мне хотелось как можно яснее объяснить Ричарду, что такое вера, но это было не в моих силах. Я распознавал в Ричарде беспокойство, отчуждение, в каком я сам жил когда–то, пока Бог постепенно не исцелил меня. Но я не мог вживить свою веру в Ричарда. Веру каждый обретает сам для себя.

В ходе этой беседы я понял, насколько значимо было для мира пари, заключенное Богом в Книге Иова. Я пытался сосредоточиться на точке зрения Бога: Бог рисковал будущим человечества, поставив на любовь к Себе одного–единственного человека. Не думаю, чтобы кто–нибудь мог вполне постичь суть этой ставки, но не говорил ли нам Иисус, что в конце истории все сведется к одному вопросу: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?»

А вот и позиция человека в этом пари: Иов должен был поставить на Бога или против Него. Иов перебирает все свидетельства — по ним Бог не заслуживает большого доверия, и все же, плача, возмущаясь, сопротивляясь, Иов решается поставить на Бога.

Каждому из нас приходится выбирать: жить так, словно Бог существует, или так, словно Его нет. Когда Умберто Эко сидел высоко на трибуне стадиона и безучастно смотрел футбольный матч, он нащупал под полуденным солнцем главный вопрос своей жизни — главный вопрос жизни вообще: Есть ли кто–нибудь там, на небесах? Ответ на этот вопрос упирается в вопрос о вере — ибо верой и только верой праведный жив будет.

 

Две притчи

Я хочу завершить эту книгу двумя историями из жизни — я расцениваю их как притчи о двух альтернативах: жизни в вере и жизни без веры.

Первую притчу я нашел в проповеди Фредерика Бюхнера:

«Эта история возможна только в XX веке. Она так ужасна, что ее трудно повторять. Мальчик двенадцати–тринадцати лет в приступе безумного гнева и отчаяния схватил ружье и разрядил его в своего отца. Отец умер — не сразу, но умер. Когда полицейские спросили мальчика, зачем он это сделал, подросток ответил, что не мог больше выносить своего отца. Он ненавидел отца. Отец слишком многого от него требовал, все время к нему придирался. Мальчика отправили в исправительное заведение. Дежуривший ночью охранник услышал какие–то звуки в помещении, где содержался юный преступник. Прислушавшись, он понял, что мальчик всхлипывает в темноте, повторяя: «Где мой папа?! Где мой папа?!» [76]

Бюхнер называет эту историю «притчей о жизни каждого из нас». Современное общество похоже на этого мальчика, угодившего в тюрьму: все мы убиваем своего Отца. Мало кто из мыслителей, писателей, кинематографистов или авторов телепрограмм воспринимает Бога всерьез. Бог — анахронизм, мы переросли Его. Современный мир поставил против Бога: слишком уж много вопросов Он оставил без ответа, слишком часто Он разочаровывал нас».

Трудно жить, лишившись всякой уверенности. Мы все еще слышим всхлипы, подавленные жалобы, плач об утрате — ими заполнены книги, фильмы, почти все современное искусство. Альтернативой разочарованию в Боге представляется лишь разочарование без Бога. («Внутри меня всегда, вечно царит ужасная боль, странная, яростная пытка — тоска по чему–то за пределами этого мира», — говорил Бертран Рассел.)

Я видел боль утраты в глазах Ричарда, вижу ее и сейчас. Он говорит, что не верит в Бога, и все же постоянно возвращается к этой теме. Слишком много он говорит о Нем. Откуда обида на предательство, если Предателя не существует?

Притча Фридриха Бюхнера рассказывает об утрате отца; есть и другая притча — об обретении отца. Это тоже подлинная история — я сам ее пережил.

Как–то раз на выходные я приехал к матери, живущей в семистах милях от меня. Мы стали вспоминать прошлое, как обычно бывает в разговоре родителей со взрослыми детьми, достали из шкафа большую коробку со старыми фотографиями, перебирали тонкие прямоугольные картоночки, отразившие весь мой путь из младенчества в юность: вот я в костюме ковбоя или индейца, вот в театральном наряде на первой школьной постановке, вот мои игрушки, занятия музыкой, а вот выпускной вечер в средней школе, в старшей школе и, наконец, в колледже.

Среди фотографий я наткнулся на изображение младенца, помеченное на обороте моим именем. Ничего особенного в этом портрете не было — ребенок как ребенок, толстощекий, лысый, с пустым, несфокусированным взглядом. Однако фотография была смята, поломана, словно ее жевал какой–то зверек. Я спросил маму, зачем она хранит испорченное фото — разве у нее мало хороших снимков?

Тут надо кое–что пояснить о нашей семье: когда мне исполнилось десять месяцев, мой отец заразился полиомиелитом. Болезнь распространилась на спинной мозг и через три месяца, вскоре после моего дня рождения, он умер. В двадцать четыре года мой отец оказался полностью парализован, мышцы отказали, ему пришлось доживать последние дни внутри большого металлического цилиндра, заменившему ему легкие. Мало кто навещал его — в 1950–х люди боялись полиомиелита столь же истерически, как сейчас СПИДа. Единственному постоянному посетителю — моей матери — приходилось садиться так, чтобы отец мог смотреть на нее в зеркало, привинченное к его железному панцирю.

Мама рассказала мне, что фотографию она сохранила на память. Во время болезни отца эту фотографию по его просьбе прикрепили на его металлическом легком. Он хотел видеть лицо своей жены и лица своих сыновей. Матери пришлось кое–как воткнуть фотографии между железными болтами. Вот почему мой младенческий снимок был так сильно смят.

Я почти не видел отца с тех пор, как его положили в больницу. Детей в инфекционное отделение не пускали. К тому же я был слишком мал — я все равно бы ничего не запомнил. Когда мама рассказала историю этой измятой фотографии, меня охватило странное, сильное чувство. Как необычно! Меня любил человек, которого я, можно сказать, и не знал. В последние месяцы своей жизни отец неотрывно глядел на три образа, составлявшие его семью — мою семью. Больше ничего в его поле зрения не попадало. Что делал он, лежа там целыми днями? Молился за нас? Да, конечно. Любил нас? Безусловно. Но как парализованному человеку выразить свою любовь к маленьким детям, которых даже не допускают в его комнату?

С тех пор я часто вспоминал об этом снимке, об одном из немногих звеньев, соединяющих меня с неведомым мне отцом. Когда отец умер, ему было на десять лет меньше, чем мне сейчас. Человек, которого я не помню и даже не могу себе представить, проводил целые дни, думая обо мне. Он посвящал мне свое время, остаток своей жизни. Он любил меня так, как это было в его силах. Быть может, он и сейчас продолжает меня любить — в ином месте, в ином измерении. Быть может, мне будет дано время, много времени, чтобы восстановить отношения, столь жестоко оборванные в самом начале.

Я рассказываю здесь свою историю, ибо чувства, которые я испытал при виде смятой фотографии, в точности совпадают с опытом, пережитым мною февральской ночью в общежитии колледжа, когда я впервые ощутил Бога. Я понял: Там Кто–то есть. Кто–то наблюдает за жизнью, проходящей на планете Земля. Более того — Он любит меня. То было поразительное ощущение нежданной, немыслимой надежды, нового, всепоглощающего упования. Вот на что я сделаю в своей жизни ставку.