Глава первая

Не могу сказать, в какой точке все началось.

У круга нет начала.

Я храню секреты.

Он вокруг меня. Ни начала, ни конца не существует, и время – ложь, которую сообщает нам зеркало.

Вот они, секреты.

Мальчик в потрепанной шапчонке, и молодой человек в лабиринте, и мужчина у бака для отходов кружатся, сменяя друг друга без начала и конца.

Трудно, сказал он мне однажды, трудно думать о вещах, о которых мы стараемся не думать.

 

Глава вторая

В глубоком подземелье, в Чулане Чудовищ в моих объятиях коченел мужчина. Его спина изогнулась, голова запрокинулась. Алая артериальная кровь хлынула изо рта вперемешку с волокнистыми клочьями черной, мертвой ткани, – остатками пищевода, наверное – и он умер.

Я опустил его тело на пол. Сунул нож в карман. Окровавленной рукой провел по своим волосам, еще сохранившим следы укладки.

Веди меня к нему!

«Уже привел».

Я понял, что он хотел сказать, знал, где спряталась тварь: я же сам переписывал заметки Уортропа о ее повадках. Катастрофы удалось избежать – не все еще потеряно, – но мне нужен какой-нибудь контейнер, чтобы посадить его туда. Я вернулся в Комнату с Замком и взял мешок. Чудовище никуда не убежит. Конечно, в Чулане могут шастать и другие воры, вооруженные и отчаянные, но я не чувствовал ни волнения, ни тревоги. Не позаботился даже о том, чтобы отыскать в темноте револьвер, отправляясь на поиски мешка.

Я вернулся по коридору туда, где я его оставил, повернул за угол и остолбенел: возле трупа стоял на коленях какой-то человек. В нескольких футах от него прятался в тени еще кто-то. И почему я не подобрал этот чертов револьвер?

Мужчина поднялся. Поднялся и ствол брошенного мной револьвера. Я поднял руки и сказал:

– Уортроп, это я.

Второй человек выскочил из тени. Это была Лили. Она резко затормозила, увидев мое окровавленное лицо.

– Уилл! Ты ранен?

Уортроп оттолкнул ее в сторону и вырвал мешок у меня из рук.

– Где он? – прорычал он.

– Здесь, поблизости, – отвечал я. Вынул из кармана пружинный нож и предложил ему. – Идемте, я вас к нему провожу.

Он сразу все понял. Коротко кивнув, взял у меня нож, передал мешок и повернулся к телу. Я присел рядом с ним на корточки. Лили озадаченно наблюдала за нами, сложив на груди руки.

– Адольф мертв, – сказал я монстрологу, пока тот сдирал с мертвого рубаху, обнажая его торс.

– Я понял, – буркнул Уортроп. Щелчком открыл лезвие. Прижал острие к грудине. Напряг плечи. – Готов?

Я подобрался ближе, широко раскрыл мешок.

– Готов.

Лили охнула – против воли, сама не ожидала, как я понял. Хотя она и хвасталась, что будет первой в мире женщиной-монстрологом, на самом деле она имела очень смутное представление об истинной практике этого ремесла. Доктор вогнал нож внутрь и тут же рванул его вниз, мышцы на его шее вздулись от усилий. Дойдя до пупка, он отшвырнул нож, сложил ладони лодочкой и погрузил их в труп.

– Осторожно, – шепнул ему я, но он лишь отрывисто кивнул и шепнул: – Скользко… – Несмотря на холод, стоявший в подземелье, с него лил пот, стекая по сведенным бровям и опущенным векам – он закрыл глаза; ему нужно было не зрение, а воля, железная воля и твердые, не дрожащие руки. – Не шевелись пока, – шепнул он мне и той твари, что свернулась клубком в брюшной полости мертвого мужчины. – А теперь, Уилл Генри, давай!

Он распахнул глаза и привстал на коленях, его руки с тихим «плоп» вырвались из нутра мертвого мужчины, зажатая в них тварь обвилась вокруг его локтей и запястий чувственными кольцами, кроваво-красная и странно красивая в мутном желтом свете, блестя чешуей, точно река под луной. Одним стремительным движением монстролог зашвырнул трофей в мешок.

– Так, а теперь самое сложное, – сказал он. Он не торопился. Напротив, заставлял себя двигаться медленно. Сначала одна рука, потом другая, та, что придерживала затылок. Критический момент, когда его самого могли укусить. Но вот обе его руки оказались на свободе, и я тут же закрутил горловину мешка. Мы оба немного запыхались.

– Что ж, Уилл Генри, – переводя дух, сказал он. – Думаю, нам все же придется приставить к нему охрану.

 

Глава третья

Осмотрев оба трупа и место преступления – точнее, преступлений, поскольку убийство сочеталось тут с попыткой кражи со взломом, – монстролог опроверг мою версию событий.

– Они не были ни врагами, ни конкурентами, – сказал он. – Скорее, компаньонами. Слишком большой риск для одного человека, вот они и договорились, что, пока один сторожит, другой перегружает сокровище из ящика в мешок. Но алчность уже дала всходы в сердце одного из них – думаю, что это был тот, кто стоял на страже; у него был с собой револьвер, и он пустил его в ход, как только Комната с Замком была открыта. – Револьвер мы нашли в кармане того, которого вскрыли. Уортроп понюхал ствол; из него недавно стреляли. – Убийца входит в комнату. Мнимая покорность добычи вводит его в заблуждение. Возможно, он даже думает, что она спит. Держа мешок в одной руке, другой он снимает крышку с ящика, и добыча немедленно нападает. – Уортроп ударяет кулаком в ладонь. – Клыки входят глубоко в плоть. В панике вор бросает мешок и обеими руками пытается разомкнуть челюсти монстра, хотя хватка у него такая, что это и троим сильным мужчинам не под силу. Спиной вперед он выходит из комнаты, наступает по дороге в лужу крови своего товарища, ударяется в коридоре о стену, переворачивает ящики. Но уже поздно – точнее, поздно было еще тогда, когда чудовище только вырвалось на свободу. Его естественное желание – бежать, и он бежит, но далеко не уходит – яд уже проник в мозг. Он дезориентирован, у него кружится голова; перед глазами все вертится; ноги не держат. Он забивается в первое попавшееся складское помещение – вот это – и падает на пол, а его активно работающее сердце продолжает разгонять яд по всем уголкам его тела.

– Но как оно попало внутрь? – вырвалось у Лили. Первое столкновение с аберрантной биологией явно не прошло для нее даром. Можно прочесть тысячу книг, прослушать тысячу лекций, побеседовать с тысячей ученых, но ты все равно ничего не узнаешь, пока не увидишь своими глазами, – а она видела всего ничего.

Ее вопрос видимо озадачил Уортропа.

– Количество отверстий в человеческом теле ограниченно. Логично предположить, что оно воспользовалось самым крупным.

– Зачем оно туда залезло?

Монстролог часто заморгал. Ответ был очевиден – ему, и, как он полагал, всякому, кто имел мозг. Но он отвечал терпеливо, – не так, как обычно отвечал мне.

– Чтобы есть, мисс Бейтс. А также спрятаться от всякого, кто мог съесть его самого.

Он тихо хлопнул в ладоши.

– Кстати! Надо, наверное, взглянуть на Адольфа. Не выпускайте из рук револьвер, мистер Генри; я возьму «кольт» того парня и потом вернусь к вам. Оставайтесь здесь и не выходите из комнаты, пока я не вернусь, или пока не возникнет угроза вашей жизни. Мисс Бейтс, только после вас.

Лили просунула руку мне под локоть.

– Я останусь здесь, если не возражаете.

– Ответственность может оказаться непомерно велика для него, – отвечал Уортроп. Он кивнул на мешок у меня в руках. – Я бы не хотел, чтобы ему пришлось выбирать между вами.

Я засмеялся. Но Лили это не показалось смешным. Она сказала:

– Я сама могу о себе позаботиться.

Доктор хотел ответить, но потом просто покачал головой, пожал плечами и молча вышел за дверь. Мы остались втроем – монстр, Лили и я.

Я сел на пол и прижался спиной к здоровенному контейнеру, на котором красовался герб Общества. Nil timendum est. Мешок ерзал у меня между ногами, а я смотрел снизу вверх на Лили, и она казалась мне очень высокой, почти божественной в своем роскошном пурпурном платье, правда, пострадавшем кое-где от пятен.

– Позволь сказать, что ты прекрасно выглядишь, – произнес я. – Не знаю, в чем причина – в точке зрения или в освещении. Возможно, в том и в другом. Я очень устал. Похоже, алкоголь выветрился.

– Ты всегда был таким серьезным, – сказала она после подчеркнуто долгой паузы. – Даже когда пытался шутить.

– Эта работа дает человеку перспективу.

– И какую же?

Я поджал губы, задумавшись.

– Самую блистательную из всех доступных.

Она покачала головой.

– Где револьвер?

– У меня в кармане. А что?

Она присела рядом со мной и сунула руку мне в карман.

– Не прикасайтесь к моему огнестрельному оружию, мисс Бейтс, – предостерег я ее.

– У тебя все равно руки заняты.

– Если вы притронетесь к моему оружию, я буду вынужден открыть огонь.

– Чем больше ты стараешься быть забавным, тем хуже у тебя получается.

Обеими руками она прижала револьвер к животу. Теперь она была с револьвером, а я с мешком.

– Не моя вина, если у тебя нет чувства юмора, – сказал я. – Пожалуйста, не пугай его, а то я нервничаю.

Она села рядом со мной, не сводя глаз с клубка под мешковиной.

– Я думала, что они вырастают раз в пять больше.

– Скорее, в десять. Этот еще малыш, Лили.

– Что ты будешь с ним делать?

– Ну, не знаю, может, свожу прогуляться…

Оторвав на секунду одну руку от револьвера, она шлепнула меня по плечу.

– Я имею в виду, когда все кончится.

– Уортроп покажет его группе единомышленников, а те будут восхищенно кивать, одобрительно хлопать его по спине, и, может, дадут ему медаль, или даже закажут в его честь статую…

– Одни мальчики вырастают, – заметила она. – А другие так и остаются детьми.

– Дай мне время подумать над твоими словами, прежде чем я смогу высказать свое мнение.

– Что он будет делать с ним после конгресса? Я об этом спрашиваю.

– А, теперь понятно. Кошка, как говорится, выскочила из мешка, так что здесь его все равно не оставишь. Полагаю, что сначала он надеялся именно на это. Теперь, наверное, увезет его в Нью-Джерусалем, выкопает для него яму в огороде, станет держать там и кормить козлятами. Не думаю, чтобы он всерьез планировал выпустить его на волю.

– Разве это не лучшее, что можно сделать?

– Только не для воли. И не для Уортропа.

– Я бы его отпустила.

– Он – последний в своем роде. Так что он все равно обречен, как ни крути.

– Тогда почему его просто не убить? – Она поглядела на шевелящуюся холстину. – Пусть набьет из него чучело.

– А это идея, – сказал я коротко. Тема стала меня утомлять. – Скажи, а ты с ним целовалась?

– Целовалась… с доктором Уортропом?

Я улыбнулся, представив себе эту картину.

– Уортроп не целовал никого с 1876 года. Я говорю о посредственности.

– С Сэмюэлем? – Она опустила глаза; отказывалась на меня глядеть. – А тебе какое дело?

– Наверное, я не должен был спрашивать.

– Наверное, нет.

– Вот как? Видать, он и впрямь посредственность, раз ты не уверена.

Она расхохоталась.

– Знаешь, а ты и вполовину не так умен, как думаешь.

Я кивнул.

– Скорее, на одну треть. Вы познакомились в Англии? Тебе было одиноко там, Лили? Ты скучала по Нью-Йорку? Что за человек может захотеть пойти в ученики к сэру Хайраму Уокеру? Уж, наверное, не тот, кто хотя бы на треть так умен, как думает, а значит, он все же посредственность.

– Он мой друг, – сказала она.

– Друг?

– Мой добрый друг.

– О. Хм-м-м. Раз добрый, значит, уже не посредственность.

Она улыбнулась.

– Даже на треть.

– Мне очень хочется поцеловать тебя сейчас.

– Неправда. – Она все еще улыбалась.

Я, наоборот, хмурился:

– Разве об этом лгут?

– Если бы ты на самом деле хотел меня поцеловать, то уже целовал бы, а не…

Я поцеловал ее.

«Дорогой Уилл, надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии».

Ее веки опустились, губы приоткрылись.

– Уилл, – прошептала она. – Мне так хочется, чтобы ты поцеловал меня снова.

И я поцеловал ее, а тварь в мешке свернулась в кольцо, и скреблась, скреблась в толстое стекло, и надо мужаться, закалять себя, ибо нет места любви, жалости и другим глупым человеческим чувствам, и никогда, слышишь, никогда не влюбляйся.

В лабиринте путаных коридоров, пыльных комнат и полок, переполненных мертвыми кошмарными тварями и

Для меня он прекрасен – прекраснее, чем цветущий луг по весне.

Есть еще кое-что, я должен сказать это, прежде чем уйду.

В пыльных комнатах, полных жутких, извивающихся и скребущихся тварей темной холодной глубины.

Последнее, что я должен сказать

губы полуоткрыты

Секреты, секреты, секреты.

 

Глава четвертая

Луч лампы ласкал скорлупу; монстролог склонился над яйцом, разглядывая его через лупу, затаив дыхание, которое и так уже было легче ветерка на том самом цветущем весеннем лугу. Он провел все необходимые замеры – масса, температура, объем, – и теперь слушал его через стетоскоп. Работал он быстро. Не хотел слишком долго подвергать яйцо воздействию подвального воздуха. Как верно заметил Метерлинк, Новая Англия – это вам не тропики.

– Что ж, оно полностью соответствует описаниям в литературе, – сказал он мне, – хотя их немного и они не отличаются точностью. Возможно, это действительно яйцо Т. Церрехоненсиса. По крайней мере, для крокодила или морской черепахи оно слишком крупное. В то же время, оно определенно принадлежит рептилии. Гигантскую анаконду и боа-констриктора тоже придется исключить – из-за размера; родство между ними есть, но очень дальнее. Что ж! Остается положиться на старую истину – время покажет. – Он выпрямился и поднял лупу на лоб. Его щеки раскраснелись. Не имея никаких доказательств того, что именно оказалось в его руках, он все же был уверен. – Будем держать его в тепле и в темноте, и посмотрим, что из него вылупится через несколько недель.

– Как раз к Конгрессу, – заметил я. – Прямо подарок вам, доктор.

Он слегка напрягся.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Последний в своем роде, – сказал я. – Как будто на вашей шляпе и без того мало перьев.

– Знаешь, Уилл Генри, в последнее время ты говоришь подобные вещи таким тоном, что я не понимаю, смеешься ты надо мной или хвалишь, а может, и то, и другое.

– Я лишь констатирую очевидное, – сказал я.

– Привычка политиканов и романистов. Советую тебе обходиться без нее.

Он вернул яйцо в гнездо из соломы и около получаса возился над ним, пристраивая крохотную лампу-обогреватель, замеряя температуру возле поверхности.

– Мы будем дежурить возле него по очереди, – сказал Уортроп. – Проверять его надо каждый час, пока оно не будет готово проклюнуться, да и потом тоже не оставлять без внимания. Столько же для нашей безопасности, сколько и для его. По крайней мере, еще два человека, кроме нас, знают о его нынешнем местонахождении. Дойди слух о нашей находке до лишних ушей… и это приведет к последствиям куда более серьезным, чем то, что в состоянии натворить он сам.

Уортроп говорил со мной, но смотрел по-прежнему на яйцо.

– Его яд самый опасный из всех известных, он в пять раз превышает по токсичности яд Гидрофиса бельчери. Капли на кончике иглы достаточно, чтобы убить взрослого человека.

Я присвистнул.

– То-то он такой дорогой. Чайной чашки хватит, чтобы отправить к праотцам целую армию…

Он покачал головой и горько усмехнулся.

– Каждый делает те выводы, которые соответствуют его природе.

– В смысле?

– Его ценность не в том, что он способен отнять. А в том, что он может дать.

– Об этом я и говорил, доктор.

– Смерть как дар?

– Да. Один дарует, другой принимает.

Все еще улыбаясь:

– Кажется, я объяснил недостаточно ясно. – Он снова перевел взгляд на яйцо. – Возьмем ту же каплю. Разбавим ее водой из расчета один к десяти. Тогда ее можно будет ввести прямо в вену, или курить с табаком, как предпочитают некоторые. Эффект, как я слышал, невероятно эйфорический, даже оргазмический, за отсутствием лучшего слова. Одной дозы – одной затяжки – довольно, чтобы человек превратился в раба этого снадобья и стал более зависимым от него, чем курильщик опиума – от опиума. Действие его необратимо, как действие яблока в Раю: стоит надкусить, и назад дороги нет. Каждый вдох порождает желание сделать еще один – и еще, и еще, – пока не перестроится мозг. А тогда тело не сможет обходиться без него, как легкие не могут обходиться без воздуха, а клетки – без глюкозы.

Я сразу все понял. Поставщик этого суперопиума разбогатеет неслыханно, причем сразу. Все наркобароны мира в сравнении с ним будут бедны как церковные мыши, вот о чем говорил Уортроп. Метерлинк не лгал: его клиент просил на удивление мало, подозрительно мало, на мой взгляд.

– Что-то здесь нечисто, – сказал я. – Если клиент Метерлинка хотел от него избавиться…

– Очень проницательно с твоей стороны, Уилл Генри. Да, возможно, я все же ошибся… Цена была слишком мала для человека, который понимал, что у него в руках, и слишком велика для того, кто не понимал!

– Возможно, Метерлинк вовсе не планировал продавать его вам. Не исключено, что вы были нужны только для того, чтобы засвидетельствовать его подлинность.

– Но зачем? Все, что ему нужно было сделать, это дождаться, когда он вылупится, собрать яд, а затем просто пристрелить, прошу прощения.

– Тот, кто его нанял, знаком с вами, или, по крайней мере, слышал о вас…

Скрестив на груди руки и откинув голову с профилем патриция, он смотрел на меня сверху вниз.

– И? На какие мысли это тебя наводит?

– На такие, что у него мог быть иной мотив, кроме выгоды.

– Отлично, мистер Генри! Это правда: мне придется пересмотреть свою оценку ваших способностей. Но что это может быть за мотив? – Я открыл рот, но он поднял руку. – У меня есть кое-какие соображения по этому поводу, которые я предпочитаю пока не высказывать вслух. Слишком много желающих поделить пирог, который еще не испекся.

Я нахмурился.

– Это что, цитата?

Он засмеялся.

– Теперь да.

Наше бдение продолжалось около месяца. «Заветный день» приближался, его тревога росла – а с ней борода и волосы, – аппетит таял. Он часами торчал возле яйца, возился с лампой, подкладывал соломку, слушал, как развивается в кожистой оболочке жизнь, прикладывая к ней стетоскоп. К моим повседневным обязанностям, – а я должен был готовить, стирать, убирать, ходить на рынок, отвечать на письма, и все в таком духе, – добавилось неусыпное наблюдение за дверью полуподвала, причем револьвер доктора был всегда при мне. При малейшем шуме он вздрагивал, спал не более тридцати минут кряду, и вообще из практикующего натурфилософа превратился в нервную суррогатную мать. Не раз и не два я, заставив себя спуститься по лестнице в подвал, чтобы навестить Уортропа, находил его в каком-то оцепенении: он сидел, опершись подбородком на ладонь, и не сводил сонных глаз с гнезда из соломы.

– Идите спать, – сказал я ему однажды. – Я посторожу.

– А вдруг ты уснешь?

Он ничего не ответил. Я не стал настаивать.

– Можно вас кое о чем спросить?

Он приподнял бровь; веки оставались полуопущенными.

– Это яйцо не упало с неба, и не пролежало сотни лет в тундре, и даже, насколько я могу судить, не было снесено за сотню лет до того, как его обнаружили. Как же тогда оно может быть последним в своем роде? Где его мать?

Он кашлянул. Его голос был ломким, как стекло под тяжестью башмака.

– Мертва, если верить Метерлинку. Ее убил шахтер, который обнаружил гнездо.

– Но разве не логично было бы предположить…?

– Самца убили неделей раньше. Логично предположить, что это был ее самец – здоровый, сорок пять футов в длину от кончика хвоста до кончика носа.

– Вот и я об этом. Там, где есть один, а тем паче двое…

– Да, конечно, все возможно. Возможно, например, что в труднодоступных районах Гималаев до сих пор проживает племя неандертальцев. Возможно, что лепреконы выходят из ирландских лесов и танцуют на возвышенностях при полной луне. Возможно, что ты родился от двух обезьян и был подменен после рождения. Не исключено и то, что наш разговор, – да что там, вся твоя нынешняя жизнь, – только снится тебе, и ты проснешься и увидишь себя старым фермером, а рядом – свою толстую и здравомыслящую жену, и только подивишься тому, какой чудной сон приснился тебе, пока ты доил корову!

Обдумав его аргументы, я спросил:

– Мне обязательно быть фермером?

Раз-другой он поддавался человеческой слабости и, выкарабкавшись с моей помощью из подвала, добредал до своей комнаты, где падал в кровать.

– Ну, что ты тут торчишь кровожадным ангелом смерти? – Он щелкал пальцами. – Быстро в подвал, Уилл Генри, быстро!

Ох, если бы кто-нибудь еще посмел разговаривать со мной в таком тоне!..

В подвале, положив револьвер рядом с гнездом, я задумался о процессах вызревания Т. Церрехоненсиса. Яйцо просвечивало в оранжевых лучах тепловой лампы. В помещении было холодно; в гнезде, где лежало яйцо, поддерживалось тепло. Три дня назад яйцо начало дрожать, мелко-мелко, почти неприметно. Послушав через стетоскоп, можно было различить шелест, – это организм ворочался и копошился внутри амниотического мешка. Звук внушал определенный трепет: это была жизнь, хрупкая и примитивная, уязвимая и жестокая. Энтропия и хаос правят миром, разрушение – определяющая сила во вселенной, но жизнь все же продолжается. Разве это не прекрасно? И вот, пока я сидел там, наблюдая за яйцом, которое наполняли жизнью древние силы, мне вдруг пришло в голову, что ненормальность – это чисто человеческое понятие. Мы тщеславны и высокомерны, мы – высочайшее достижение эволюции и ее крупнейшая ошибка, мы пленники своего сознания и иллюзии того, что мы центр мироздания, что весь мир делится только на мы и не мы.

Но мы не возвышаемся над, и не располагаемся в центре и даже не стоим подле чего бы то ни было. Ни над, ни в центре, ни подле ничего нет – и вообще нигде ничего нет. И мы не значительнее, не важнее и не прекраснее земляного червяка.

Точнее, это он прекраснее нас, потому что он, в отличие от нас, невинен, – только отважится ли кто-то из нас это утверждать? У червяка одна цель – прожить достаточно долго, чтобы успеть оставить потомство, маленьких червячков. Его сердце не способно на предательство или жестокость, в нем нет зависти и злости, нет вожделения, в отличие от наших сердец. Вот и выходит, что это мы – чудовища, только мы и есть по-настоящему аберрантная форма жизни.

Я сидел подле теплого яйца в холодном подвале, и чувствовал, как мои глаза наполняются слезами. Ибо выяснилось, что истинная красота, Красота с большой буквы, ужасна – она ставит нас на место, она заставляет нас осознавать свое уродство. Она – бесценный трофей.

Протянув руку, я нежно положил ее на пульсирующую скорлупку.

Прости меня, прости, ибо ты более велик, чем я.

 

Глава первая

Прости.

Пустые глазницы и прядь волос, льнущая к черепу, на земле возле мусорного бака.

«– В чем нуждается доктор Пеллинор Уортроп, мистер Генри?

– А в чем обычно нуждаются люди? Он не инвалид, но хозяйство вести не умеет, и еду себе готовить не станет. Кто-то должен относить его белье в прачечную и ходить за покупками, готовить, убирать дом, впускать и выпускать посетителей, – правда, последнее вряд ли придется делать часто, к доктору сейчас почти никто не приходит.

– Да, сэр. Он вроде как затворник?

– Да, и отшельник.

– Значит, он больше не занимается медициной?

– И никогда не занимался. Он другой доктор.

– Ах, вот оно что…

– Да. Он доктор философии, только я не советую заводить с ним разговор на эту тему… и вообще ни на какую тему. Если ему понадобится слушатель, он сам заговорит с вами. Не понадобится, значит, не понадобится. Приготовьтесь к тому, что большую часть времени он вообще не будет вас замечать. Точнее, практически все время.

– А что еще, мистер Генри? Чего еще мне от него ждать?

– Ну, да. Характер у него… Скажем так, немного горяч для философа.

– Вспыльчивый философ? О, мистер Генри, как это забавно!

– Боюсь, что только в теории. Лучшая стратегия поведения с ним – соглашаться с каждым его словом. К примеру, если он когда-нибудь намекнет или даже открыто скажет, что интеллект червя намного превосходит ваш, просто скажите: «Да, доктор, я и сама не раз так думала». В другой раз он может ляпнуть что-нибудь совсем несуразное – не думайте, что он слетел с катушек; для Уортропа это обычное дело. Он всю жизнь говорит невпопад. Я хочу сказать, что то, что он говорит обретает смысл только в контексте его мыслей.

– Его мыслей, мистер Генри? А какие у него мысли?

– Скрытые.

– Он скрывает их… у себя в голове?

– Как и все мы, правда, Беатрис?»

Носком ботинка я коснулся лицевой части черепа.

Я знал, что надо вызвать констебля. Пусть арестуют Уортропа. Самый подходящий конец для профессора-монстролога, чьи занятия неразрывно связаны с убийством. Мы с ним оба по локоть в крови, и я, и Уортроп.

Но я не стал никого вызывать. Все мы рабы своих привычек, а я слишком долго пробыл его неразлучным компаньоном.

Вернув мусорный бак в вертикальное положение, я собрал в него ужасное содержимое; череп положил последним, помедлил, но не из-за того, что предавался размышлениям, глядя в его пустые глазницы, как некий принц, для которого человеческая жизнь имела определенную ценность. Я просто зашвырнул череп в контейнер с остальным мусором; он стукнулся о его металлический бок, звонко брякнув в морозном воздухе.

Снова керосин. Еще спичка. Приятное тепло волной залило мое лицо. На свете нет человека, который не любил бы огонь. Это наша генетическая память: тысячи лет огонь был нашим союзником и другом. Он сделал нас теми, кто мы есть. Не удивительно, что боги наказали Прометея. Овладей огнем, и через несколько тысяч лет шагнешь на Луну.

Я пересек двор по направлению к старым конюшням. Мне нужна была лопата. Не все кости сгорают целиком, кое-что придется закопать. В конюшне сохранилось лишь одно стойло – остальные убрали еще в 1909 году, чтобы освободить место для прогулочного «Лозье»: самой дорогой машины в то время, подаренной Уортропу руководством компании за помощь в разработке дизайна. Шагнув в темное нутро постройки, я услышал тихое блеяние из последнего стойла в дальнем углу. Я заглянул через перегородку. Трое ягнят сгрудились там на соломе. Увидев меня, они, как один, шарахнулись в дальний угол. Черные глазенки на белых мордашках. Тревожное блеяние срывается с черных губ. Ножки нервно переступают по соломе, которая шуршит в сухом воздухе.

Меня это не смутит, мистер Генри. Плохой характер – признак сильной натуры; так всегда говорила моя мать.

Черные глазенки на белых мордашках, нежное блеяние и сухой шорох соломы, похожий на тихий стук костей в оссуарии.

 

Глава вторая

Ш-ш-шр, ш-ш-шр.

Тварь за толстым стеклом. Тварь в холщовом мешке.

Ш-ш-шр, ш-ш-шр.

Все тела отбрасывают тени, все тени одинаковы: между тварью за стеклом и тварью в мешке нет никакой разницы. Их суть, – то, что они есть, – одна. Всякая жизнь прекрасна; и всякая – чудовищна. В том числе жизнь Лили, чьи глаза, как два горные озера, прозрачны до самого дна, чьи нежные губы полураскрыты.

– Ты – первая и единственная девушка, которую я целовал, – сказал я ей позже в тот вечер.

– Ты лжешь, Уилл Генри, – сказала она. – Ты слишком хорошо целуешься.

– Ложь – худший вид глупости, – произнес я, цитируя Уортропа. – В лаборатории монстролога девушек не часто встретишь.

– Живых-то уж точно.

Я засмеялся.

– Я лучше, чем Сэмюэль?

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. – Ее теплое дыхание коснулось моего лица.

– Ради него или ради самой себя?

Она вскочила так резко, что я даже моргнул. В дверях стоял Уортроп.

– Уилл Генри, – произнес он тихо. – Где револьвер?

– У меня, – ответила Лили, держа его обеими руками.

– Положите его перед собой на пол, очень медленно, и отойдите.

Я встал, одной рукой сжимая горловину мешка, другую опустил в карман. Уортроп помотал головой. Он шагнул в комнату, за ним шел человек, – в шляпе-котелке, нахлобученной на самые глаза в попытке скрыть лицо, изуродованное шрамами и рытвинами оспы. Свободной рукой он махнул в мою сторону, другой приставил к затылку доктора пистолет.

– Давай его сюда, парень, – сказал он с сильным ирландским акцентом.

– Делай, как он говорит, Уилл Генри! – приказал Уортроп отрывисто. – Пусть он возьмет.

Я протянул мешок незнакомцу. Обогнув доктора, он вырвал его у меня из рук. Лили за моей спиной зашипела. Глаза Уортропа пылали от ярости.

– Большое спасибо! – сказал незнакомец, пятясь к двери. – А это вам за труды!

И он выстрелил, попал доктору в ногу, развернулся и побежал. Я обернулся к Лили – та уже подняла с пола револьвер, бросила мне, я перепрыгнул через Уортропа, который, извиваясь на полу, кричал, чтобы я остановился. Я выстрелил как раз в тот миг, когда человек в котелке уже поворачивал за угол, где находился кабинет куратора. Пуля выбила кусок из стены Монстрариума. Я добежал до подножия лестницы; пуля просвистела возле моего уха, попала в ящик. Грохнула, врезавшись в стену, входная дверь; я взлетел по лестнице на первый этаж и промчался через холл так стремительно, что она не успела затвориться, и я заметил угол холщового мешка, выскочил на улицу и увидел того, в шляпе, – он как раз садился на одну лошадь с другим человеком, тоже в котелке, и я снова выстрелил, лошадь рванулась и загремела копытами по граниту под дымчатыми арками фонарей и голыми ветвями деревьев, словно выжженных кислотой на зимнем небе.

 

Глава третья

Я бросился назад, в Монстрариум. Хотя, если подумать хорошенько, зря спешил.

Уортроп сидел, привалившись спиной к тому ящику, возле которого еще совсем недавно сидел я, а Лили перетягивала ему ногу над раной. Жгутом послужила ее пурпурная лента. Лицо Уортропа, мокрое от пота, омрачилось, едва я появился в дверях.

– Ну? – рявкнул он. – Где он?

– Ушел, – выдохнул я.

На миг мной овладел, совершено иррациональный страх: мне показалось, что он сейчас схватит револьвер и выстрелит мне в лоб. Я прямо видел, как отравленной стрелой пронеслась в его мозгу эта мысль. Но он только поднялся на ноги.

– Что? – начал я, интуитивно отступая назад. – Вы же сами сказали мне отдать его.

– Нет, – отвечал он голосом холодным, точно змея. – Я сказал тебе: «пусть он возьмет», а это совсем другое дело, можно сказать, прямо противоположное.

Уортроп был смертельно бледен и едва держался на ногах. Лили шагнула к нему, предлагая опереться на нее, но он только отмахнулся.

– Это ситуация первого уровня опасности, а вы стали Пандорой нашего времени, мистер Генри.

– Но он же приставил к вашей голове револьвер, – рявкнул я. – Что мне еще было делать?

– Дать ему вышибить мне мозги, но не отдавать Т. Церрехоненсиса, конечно! – заорал он, пораженный моей тупостью. – Моя жизнь ничто…

Я кивал. Я был с ним абсолютно согласен. Тем не менее, я все же предложил, чтобы мы со всей возможной поспешностью отправились в госпиталь Бельвью.

– Зачем? – спросил он, бледный как смерть. Он шатался, его ботинок потемнел от крови.

– Затем, чтобы вытащить пулю из вашей ноги…

– Нет, я должен немедленно мчаться к фон Хельрунгу, а ты – поднимать тревогу.

Он шагнул ко мне – точнее, к выходу, который я загораживал. Я не двинулся с места. Он был выше меня примерно на дюйм, и смотрел сверху вниз, буравя взглядом, но я не пошевелился.

– Отойди, – сказал он.

– Не отойду, – ответил я.

– Отойдешь, или я пристрелю тебя. Богом клянусь, пристрелю.

– Тогда стреляйте, только смотрите, не промахнитесь, доктор.

– Вы – никудышний охотник. – Лили заговорила, чтобы заполнить паузу, или спасти меня от пули, не знаю. – Я отвезу вас в госпиталь, доктор Уортроп. А Уилл с дядей Абрамом соберут пока поисковую партию, – разумеется, поставив сначала в известность полицию.

Тут мы с Уортропом закричали в один голос:

– Нет! Никакой полиции!

Монстролог поддался на уговоры Лили, принял ее предложение и ее протянутую руку, и они вместе стали подниматься по лестнице.

– Ты совершил ошибку, – бросил он мне, уходя. – И не впервые.

Я мог бы ответить ему, что результатом моей так называемой «ошибки» стало продолжение его бренного существования, но придержал язык – как делал часто. Любой ответ привел бы только к контрответу, и контр-контрответу, и так далее, до тошноты, а мне и так уже не раз приходила в голову мысль о том, что мы с ним ссоримся как старая супружеская пара. А еще я подумал, что под ошибкой он вполне мог иметь в виду именно продолжение его бесполезного существования.

Пеллинор Уортроп всегда был немного влюблен в смерть.

 

Глава четвертая

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

В подвале дома на Харрингтон-лейн.

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

Движение отработанное и быстрое, тренированная рука крепко хватает тонкий безволосый хвост большим и указательным пальцами, выдергивает грызуна из клетки, плюхает его на деревянную доску, молоток с заостренным концом описывает в воздухе сверкающую дугу и с приглушенным шмяк! наносит грызуну смертельный удар в голову.

Плюх. Шмяк! Плюх. Шмяк!

Крошечные коготки тщетно царапают воздух, беззвучно открывается и закрывается пасть, шелковистая шерстка взблескивает в свете лампы.

– В первые дни жизни он падальщик, – объясняет Уортроп. – Пока не подрастет и не наберется достаточно сил для охоты на живую еду.

Плюх. Шмяк! Удар должен быть достаточно сильным, чтобы убить сразу, но не слишком резким, чтобы не брызнула кровь. Деликатное убийство, нежный замах. И череда трупиков, пухленьких мертвых тел с расплющенными головками.

Он должен был вылупиться на рассвете, и монстролог, как заботливая мать, знал, что его чадо появится на свет голодным.

– При должном питании он должен расти экспоненциально, – продолжает он. – По футу в неделю – он будет больше тебя, когда я представлю его Обществу.

– А каков его настоящий рост?

Глаза Уортропа вспыхивают в свете нагревательной лампы. Лицо блестит от пота – и монстрологической экзальтации.

– А вот это как раз и есть один из наиболее загадочных вопросов в аберрантной биологии. Самый крупный известный экземпляр достигал пятидесяти четырех футов в длину и весил около двух тонн, хотя считалось, что ему всего год от роду! Некоторые даже всерьез полагают, что у Т. Церрехоненсиса нет предела роста. Он растет на протяжении всей своей жизни, и если бы не хищники и ограничения, накладываемые средой обитания, то он мог бы превзойти размерами все живые существа на Земле, включая синего кита.

– Хищники? Кто же может охотиться на тварь таких размеров?

Он закатывает глаза.

– Хомо сапиенс. Мы.

Плюх. Шмяк! Как будто задуваешь свечу ударом кулака.

– Значит, если его вовремя не убить, то наш новичок вырастет настолько, что сожрет весь мир?

Он усмехается.

– Полагаю, когда-нибудь дело дойдет и до этого, вот только неясно, кто уничтожит мир первым – он, мы, или какой-то третий вид. В том, что рано или поздно мир будет уничтожен, я не сомневаюсь. Вероятно, тебе уже приходило в голову, что жизнь вообще проект самоуничтожающийся.

Плюх. Шмяк!

И монстролог, быстро и уверенно взмахивая руками, которые казались теплыми при свете лампы, цитирует одну из своих любимых книг:

«За то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей».

Он со смехом добавляет:

– Не говоря уже о людях и мышах!

 

Глава пятая

И вот панцирь трескается. Из трещины сначала вытекает густая желтоватая жидкость, следом появляется рубиново-красный рот и круглая черная голова с мой кулак размером, а уж затем зубы, бледные, бесцветные, словно сухая кость: жизнь, неумолимая и самоуничтожающаяся, начало, заключающее в себе свой конец, с острым запахом свежевспаханной земли и немигающими янтарными глазами.

Рядом со мной монстролог выпускает давно сдерживаемый вздох.

– Узри: сие ужасная благодать Божия, из которой исходит истина!

 

Глава шестая

Узри ужасную благодать Господа.

Ягнята в стойле старой конюшни блеяли жалобно, их черные глазки блестели в водянистом зимнем свете. Они плакали не от голода; они были откормленные, упитанные; каждая головенка казалась мелковатой для округлившегося тельца. Они плакали не от голода, а от страха. Я был незнакомец. Чужой. Их ноздри трепетали, оскорбленные моим неизвестным запахом. Я был не тот худой, сутулый мужчина в ветхом белом халате, который приносил свежее сено, овес и воду. Не тот, кто убирал стойло и стелил свежую солому. Не тот, кто заботился о них, защищал, закармливал до того, что бока болели от обжорства.

Я схватил с крюка лопату и ринулся прочь из конюшни.

Земля была твердой; мои руки нежными. Я не привык к физическому труду. Плечи скоро заломило; ладони жгло, как огнем. Ноги и сердце онемели.

Что за ужасная благодать двигала тобой, Уортроп? Стала ли Беатрис барашком, вроде тех, в стойле, или она слишком много видела? Милосердие монстролога почти так же холодно, как божественное, – быть может, тебе пришлось убить ее, чтобы избавить от более мучительного конца?

Сухой ветер подхватил и закружил еще теплый пепел, громыхнул покосившимся ставнем в облупившуюся крашеную стену, а у меня оставалось еще целых две канистры керосина, гора дров и гвозди, так что все еще можно было сделать: заколотить входную дверь досками, замуровать его внутри; от трухлявого старого дома в минуту и головешки не останется.

«Беги, Уилли, беги!» – из огня кричала мне моя мать.

Нет места жалости и горю, и прочей человеческой сентиментальщине, но справедливость не сентиментальна. Справедливость холодна и неумолима, как льды Джудекки.

Скажи мне, отец; скажи мне, что ты видел.

 

Глава первая

Абрам фон Хельрунг мощно выдохнул, не выпуская изо рта сигары; широко расставив крепкие ноги и нервно подрагивая плечами, он наблюдал утреннюю толчею на тротуарах из окна своего каменного дома на Пятой авеню. Солнечный свет придавал его лицу с темными ложбинами морщин сходство с каменистым ландшафтом. Его глаза, обычно яркие, как у птицы, сейчас отдавали расплывчатой голубизной зимнего небосклона.

– Беда, – бормотал он. – Беда!

– Бедой принято именовать последствия непредвиденной катастрофы, – пропищал с дивана за его спиной Хайрам Уокер. – Я же с самого начала предупреждал, что размещение экземпляра Т. Церрехоненсиса в Монстрариуме…

– Уокер, – процедил монстролог сквозь стиснутые зубы. Он стоял у камина, как воплощение истинной ярости. – Заткнитесь.

Англичанин шумно шмыгнул носом. Рядом с ним сидел его ученик, Сэмюэль Посредственный, и злобно пялился на меня. Вся левая сторона его лица распухла. Не исключено, что я сломал ему челюсть; во всяком случае на это надеялся. Есть люди, к которым с первого взгляда проникаешься искренней антипатией без всякой своей на то воли. Думаю, я бы ненавидел его, даже если бы он уступил мне на балу.

– Не будем тыкать друг в друга пальцами, это не решит проблему, – заметил доктор Пелт. Он изящно разместил свое большое костистое тело на козетке и пил кофе из чашечки, которая казалась игрушечной в его огромных руках. Коричневые капельки повисли на его пышных, словно куст, усах.

– Верно, – согласился сэр Хайрам. – Прибережем обсуждение последствий кое-чьих действий до конца программы.

– Кое-чьих действий? О чем это вы? – вскинулся Уортроп. – Я поступил абсолютно правильно.

– Вы привезли его сюда. Вы решили засунуть его в Монстрариум. Это же ваш «трофей», не так ли?

Уортроп побледнел. Доктора, занимавшиеся им в Бельвью, настоятельно рекомендовали ему избегать всяческих нагрузок, – точнее, решительно прописали ему постельный режим, – и хорошо, иначе увесистый бюст Дарвина с каминной полки полетел бы кое-кому в голову.

– Хайрам, – сказал он ровным голосом, – вы бесхребетная особь, лишенная воли и подбородка, помесь человека с губкой, а интеллект у вас как у морского огурца, но я не сержусь на вас за это. В конце концов, человек не властен выбирать себе мать.

Пуговичные глаза Уокера стали еще больше похожи на пуговицы, его рот беззвучно задергался, губы приоткрылись, обнажая желтые кривые зубы. Лили рядом со мной подавила смех. Я не стал сдерживаться.

– Смейтесь надо мной, Уортроп, смейтесь сколько хотите. Посмотрим, кто услышит ваш смех, когда он будет доноситься с Блэквел Айленда!

– Это вы во всем виноваты, фон Хельрунг, – заявил монстролог старому австрийцу.

– Я? Почему я?

– Вы его пригласили.

– О, а я уж думал, вы хотите сказать…

– От этого человека толку, как… – Уортроп запнулся в поисках подходящей метафоры.

Пелт предложил свой вариант:

– Как от козла молока.

– Джентльмены, прошу вас, – мягко корил их фон Хельрунг. – Мы здесь не для того, чтобы обсуждать достоинства доктора Уокера.

Плечи Лили ходили ходуном. Еще немного, и она рассмеется во весь голос. Я успокаивающе похлопал ее по руке.

– Что сделано, то сделано, – сказал монстролог из Аргентины, сосед Пелта; его имя – Сантьяго Луис Морено Акоста-Рохас – было больше него самого. Доктор считал его безнадежным спорщиком и упрямцем, но даже он признавал авторитет Акоста-Рохаса во всем, что касалось Т. Церрехоненсиса. – Тыкать пальцами и перекладывать вину друг на друга – не лучше, чем доить гипотетического козла. Утраченного этим не вернуть. А вернуть его мы обязаны, причем быстро! Перед нами две одинаково страшные возможности: либо воры потерпят неудачу с украденным ими существом, либо, наоборот, преуспеют. Если оно сбежит, погибнут люди. Если нет, еще больше людей станут жертвами пагубной привычки к его яду.

– Вы не сказали о наихудшей возможности, – заявил Уортроп. – Его могут убить.

– Что ж, теперь мы знаем, зачем его похитили, – сказал Пелт. – Осталось только понять, кто.

– Преступные элементы, – фыркнул Уокер с видом человека, сообщающего очевидное. – Мертвые Кролики, скорее всего, если судить по ирландскому акценту, который описывал Уортроп.

– Кха! – каркнул фон Хельрунг. – О «Мертвых Кроликах» с семидесятых годов никто не слышал.

– Гоферы, – предложил Пелт. – Как, по-вашему, Пеллинор?

Монстролог напрягся; он помрачнел так, словно Пелт бросил ему личное оскорбление.

– Гадать на кофейной гуще не в моих правилах. Возможно, мы имеем дело с бандой, или даже двумя, судя по тому, что в процессе совершения преступления одному из бандитов выстрелили в затылок. Однако нельзя упускать из виду и то, что всякий, у кого найдется двадцать свободных долларов и десять минут, чтобы дойти до Пяти Углов, может нанять там сколько угодно распоследних негодяев для этой или любой другой работы, причем без всяких знакомств в криминальном мире. – На нас он не смотрел. Его взгляд был устремлен в пустые глаза Дарвина, пальцем он гладил своего героя по мраморному носу. – Так что главный вопрос не в том, кто или почему, а как. Как эти безграмотные бандиты прознали о сокровище, хранящемся в святая святых Комнаты с Замком?

Вопрос повис в воздухе. Фон Хельрунг сразу понял его подоплеку, и его обширная, точно бочонок, грудная клетка раздулась так, что с жилета едва не посыпались пуговицы. Сдвинув губы, будто собираясь свистнуть, он все же воздержался от отповеди, ожидая, когда Уортроп закончит:

– Доктор фон Хельрунг поправит меня, если я ошибаюсь в подсчетах, но, по-моему, всего шесть человек знали о той особой презентации, которую я готовил для этого совета. Один из них мертв. Остальные в этой комнате.

Акоста-Рохас вскочил, точно ужаленный; ножки его стула заскребли по паркету.

– Я глубоко оскорблен подобными подозрениями!

– Разве предать доверие не более оскорбительно, чем намекнуть на такую возможность? – парировал Уортроп.

– Ну, ну, не надо спешить с выводами, майн фройнд, – запротестовал фон Хельрунг, размахивая перед собой пухлыми руками. – Мы все здесь люди почтенные. Ученые, а не искатели выгоды.

– Ничего удивительного, – объявил Уокер во всеуслышание. – Созерцание худших сторон природы извратило его восприятие природы человеческой.

– Избавьте нас от ваших банальностей, Уокер! – воскликнул доктор. – Все мы здесь изучаем самые совершенные творения природы, но это не имеет отношения к делу. Разум не хорош и не плох сам по себе; почему же тогда им обладают не все люди? Думаю, что Адольфа из числа возможных предателей можно исключить. У него не было мотива. Он шестьдесят лет имел доступ к любым сокровищам, большим и малым, и ни разу не попытался извлечь из этого выгоду.

– По мне, так наиболее вероятный подозреваемый и есть самый очевидный, – сказал Пелт. – Тот тип, Метерлинк, или его таинственный наниматель. Вряд ли они обрадовались, когда вы отклонили их предложение. А уж приехать за вами в Нью-Йорк и вызнать местопребывание Т. Церрехоненсиса для них труда не составило бы.

Тут заговорил я:

– Невозможно. Метерлинк в Лондоне.

– А вы откуда знаете, что он именно там? – спросил Акоста-Рохас, подозрительно прищурившись.

– Ему больше некуда было податься, – ответил я уклончиво.

– Очень странно, – сказал Уокер, – что ученик доктора Уортропа в курсе передвижений таинственного мистера Метерлинка. Любопытно, что еще ему известно.

– Уокер, я даже не знаю, что считать более оскорбительным, – зарычал Уортроп. – Ваш намек на возможное предательство мистера Генри неуместен!

– Хватит! – воскликнул фон Хельрунг, в порыве отчаяния ударяя себя в грудь. – Ваша грызня и детские оскорбления ни к чему не приведут. Мы все здесь друзья, по крайней мере, коллеги, и я готов поклясться честью – даже жизнью, – что в этой комнате предателей нет. При всем уважении к вашему мнению, Пеллинор, нас сейчас должно больше всего заботить не зачем, не кто и не как, а где. Остальное подождет.

– Этим нам и следует заняться, причем быстро, – поддержал его Пелт. – Ведь похитители могут быть уже на полпути в Роаноак, мы же не знаем.

– Роаноак? – переспросил Уортроп.

– Такая пословица.

– Странно, никогда не слышал, – сказал Акоста-Рохас.

– Вы же из Аргентины; что тут удивительного.

– Мне она тоже кажется странным, – сказал Уокер с подозрением. – Почему именно Роаноак, что это за место такое?

– Да первое, какое пришло на ум! – взвился Пелт. – Что тут особенного?

– Пословицы никогда не приходят на ум случайно, – пояснил Акоста-Рохас. – Иначе они не были бы пословицами.

Но чаша терпения Уортропа переполнилась. Даже он, похоже, осознал, что перебранки и подозрительность в такой ответственный момент ни к чему не приведут.

– Фон Хельрунг, боюсь, нам не обойтись без помощи властей, – деловито сказал он, поворачиваясь к своему бывшему наставнику. – Надо аккуратно задать несколько вопросов представителям определенных кругов администрации Нью-Йорка.

Мейстер Абрам серьезно кивнул и перекатил огрызок толстой сигары из одного угла рта в другой.

– У меня есть на примете человек – надежный, не слишком любопытный. Его как раз только что назначили следователем.

Уортроп громко расхохотался.

– Ну, еще бы!

– Одну минуту. – Акоста-Рохас был в шоке. – Вы собираетесь привлечь к делу полицию?

Монстролог не удостоил его взглядом. Он продолжал говорить с фон Хельрунгом.

– Расследование убийства может поставить нас в неловкое положение.

– Несомненно, майн фройнд, но я же не глупец, чтобы заявлять о нем!

 

Глава вторая

Мы с монстрологом вернулись в «Плазу», чтобы сменить фраки на более подходящую одежду, а фон Хельрунг отправился в полицию, захватив с собой Лили, чтобы попутно завезти ее домой, в Риверсайд. Та не спала уже сутки, но все еще была бодра и полна сил – когда начиналась охота, она не уступала выносливостью самому Уортропу.

– А женщине дадим уютную грелку и отправим спать, поцеловав на прощание! – буркнула она на пороге. Ее платье было в пыли Монстрариума, прическа растрепалась, локоны цвета воронова крыла уныло повисли. Но глаза по-прежнему горели знакомым огнем. Я нежно потрепал ее по плечу и поцеловал в щечку. Но, вопреки моим надеждам, она не развеселилась, а, наоборот, сильно наступила острым каблучком мне на ногу.

– Не пытайся быть обаятельным, тебе это не идет, – сказала она.

– Отдохни, Лили, – ответил я. – Если получится, я позже к тебе зайду.

Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила:

– Зачем?

Даже будь у меня готов ответ – которого не было – я все равно не успел бы его дать, потому что из-за угла вдруг вынырнул Сэмюэль, все еще франтом, в пальто и фраке, хотя и с распухшей челюстью.

– Вы все еще должны мне танец, мисс Бейтс. Я помню, – сказал он, немного шепелявя. Приложился к ее ручке, а уж потом повернулся ко мне. Его обезображенный рот скривился в гнусной пародии на улыбку.

– Нас, кажется, не представили, старина. – Похоже, его рот открывался не больше чем на полдюйма. – Моя фамилия Исааксон.

Я не видел, как он нанес удар. Заметил только, как он двинул бедрами, вкладывая всю силу корпуса в движение руки; наверное, учился боксу. Стены в доме фон Хельрунга завертелись; я рухнул на персидский ковер, прижав руки к солнечному сплетению. В мире кончился кислород. Исааксон торчал надо мной, весь черно-белый, с головой как тыква.

– Бойцовый пес Уортропа. – Он ощерился на меня. – Персональный ассасин. Я слышал о тебе и Адене, и о русских во время Тур дю Силенс, и об англичанине в горах Сокотры. Скольких еще ты отправил на тот свет по его заказу?

– Одного ты пропустил, – выдохнул я. – Но Уортроп тут ни при чем.

Трудно смеяться от души, когда у тебя не открывается рот, но Исааксон как-то умудрился сделать это.

– Надеюсь, Чулан Чудовищ тебе по нраву, Генри. В один прекрасный день ты сам станешь экземпляром в этом бестиарии.

Он легко перешагнул через меня, сбежал по лестнице к выходу и подозвал такси. Лили помогла мне встать; ее душил то ли смех, то ли слезы. Я так и не понял, что именно.

– Ты и теперь считаешь его посредственностью? – спросила она.

– Дело не в том, как именно он мне врезал, – ответил я. – А как я упал.

– О, ты рухнул великолепно, – тут она все-таки засмеялась. – Такого впечатляющего падения я не видела никогда в жизни.

Не знаю, что было тому причиной – может, ее смех, приятный, как звон монет, падающих на серебряный поднос, – но я вдруг поцеловал ее, хотя мне по-прежнему не хватало воздуха, и чуть не задохнулся от удовольствия.

– Меня немного беспокоит связь между насилием и любовью, – прошептала она мне в ухо, – которая явно присутствует в вашем сознании, мистер Генри.

Тут я даже обрадовался, что дышу с трудом и не могу ответить.

 

Глава третья

– Это Уокер, – сказал я Уортропу на пути к «Плазе».

– Очевидно, – согласился он. – Его любовь к роскоши намного превосходит его способность обеспечивать себе соответствующий образ жизни – вот почему меня всегда удивлял его выбор профессии. Монстрология – не самый короткий путь к богатству.

– Пока не подвернется экземпляр, чей яд дороже брильянтов.

Он кивнул и неопределенно фыркнул.

– Нельзя исключать и Акоста-Рохаса. Никто так не жаждал поймать живого Т. Церрехоненсиса, как он, это всем известно.

– Именно поэтому его и следует исключить. Будь у него в руках яйцо Т. Церрехоненсиса, уж он бы точно с ним не расстался.

– Все равно это один из них, или никто, – буркнул Уортроп сердито. – Фон Хельрунг вечно болтает. Наверняка это он разболтал, а теперь даже не помнит, с кем говорил об этом, и говорил ли вообще. – Он вздохнул. – Ирландские бандиты! Не менее глупо предполагать, что за этим стоит Метерлинк или его клиент – если таковой вообще существует.

Он барабанил пальцами по колену, глядя в окно. Экипажи уворачивались от автомобилей, те и другие объезжали редких велосипедистов и невесть откуда выныривавших пешеходов. Раннее утреннее солнце золотило здания вдоль Пятой авеню и покрывало медью гранитную мостовую.

– Зачем вы туда пошли? – спросил он вдруг. – Как вы с Лили Бейтс оказались в Монстрариуме?

У меня загорелись щеки.

– Поздороваться с Адольфом. – Я вздохнул. Что толку увиливать? – Я хотел показать ей Т. Церрехоненсиса.

– Показать что…? – Он явно мне не поверил.

– Она… любит такие вещи.

– А ты? Что любишь ты?

Я знал, на что он намекает.

– Мне показалось, что мы закрыли эту тему еще на балу.

– После чего ты пошел и сломал челюсть ее партнеру. – Почему-то мое замечание показалось ему смешным. – Да и вообще, насколько я понимаю, эта тема неистощима.

– Только не для вас, – напомнил ему я.

– Да, из-за любви я едва не утонул в Дунае.

Я мог бы сказать ему, что не из-за любви он сиганул тогда с моста в Вене – по крайней мере, не из любви к другому. Отчаяние – глубоко эгоистичный ответ на удары, которыми осыпает нас судьба.

– Что ж, ваше появление в логове монстрологов оказалось как нельзя кстати, – сухо заметил Уортроп. – Еще минута, и было бы поздно! Также и мой друг успел тогда вытащить меня из воды прежде, чем меня подхватило и понесло течение.

– Лучше любить, но потерять…

Тут уж он не выдержал и взорвался, поэт-неудачник.

– Ты еще будешь стихи цитировать? Зачем – подразнить захотелось? Кто из нас более жалок, Уилл Генри: тот, кто любил и потерял любовь, или же тот, кто не любил совсем?

Я отвернулся, мои руки, лежавшие на коленях, сами собой сжались в кулаки.

– Идите к черту, – буркнул я.

– Можешь сколько угодно утешать себя тем, что лучше любить и потерять любовь, но помни – самый невинный поцелуй может таить смертельный риск для твоей возлюбленной. Никто точно не знает, как именно Биминиус аравакус переселяется от хозяина к хозяину. Так что в твоей страсти – семена гибели, а не спасения.

– Только не надо говорить мне о гибели! – крикнул я. – Мне ее лик знаком лучше, чем кому-либо, – и уж конечно, лучше, чем вам!

И тогда он начал цитировать из «Сатирикона» – видимо, чтобы поквитаться со мной:

– «А вот еще, Сивилла Кумская: я ее своими глазами видел, подвешенную в бутылке; мальчишки спрашивали ее: “Сивилла, Сивилла, чего ты хочешь?”, а она отвечала: ”Смерти”».

Мальчик в вязаной шапчонке, мужчина в запачканном халате и существо, запертое в банке.

Шр-р-р, шр-р-р.

Я спрятал от него лицо, но он повернулся ко мне и заговорил, наклонившись так близко, что я чувствовал его дыхание на своей шее.

– Можешь пренебречь любыми советами, которые я давал и еще дам тебе в жизни, но этот ты должен навеки запечатлеть на скрижалях своего сердца. Любовь приходит, не спрашивая нашего согласия; но ты, ради самой любви, должен дать ей уйти. Отпусти ее, Уилл. Дай себе зарок никогда больше не встречаться с этой девушкой, и ни с какой другой тоже, ибо боги не мудры, а природа не терпит совершенства.

Я горько рассмеялся.

– Мальчишкой я считал эти ваши туманные высказывания величайшей мудростью. Теперь начинаю думать, что внутри у вас полно дерьма, и оно прет во все стороны.

Я напрягся, готовясь к взрыву. Но его не последовало. Монстролог захохотал.

Вернувшись в номер, доктор смыл с себя засохшую кровь и пыль Монстрариума, переоделся и заказал плотный завтрак, к которому, однако, не притронулся, а отдал на растерзание помощнику, отличавшемуся зверским аппетитом. Я действительно оголодал.

– Рекомендую поспать, – сказал он. – Тебе предстоит долгая ночь.

– Вам тоже надо отдохнуть, – сказал я, возвращаясь к привычной роли его няньки. – Ваша рана…

– Не худшая из огнестрельных ран, – заметил он небрежно. – И я почти не потерял крови, благодаря нежным заботам твоей милой.

– Она мне не милая.

– Ну, значит, немилой.

– Она просто дьявольски меня раздражает.

– Это я тоже уже слышал. Кстати, а почему ты бранишься? Ругательства – костыли для лишенных воображения умов.

– Здорово, – сказал я. – Когда-нибудь я запишу все ваши изречения и издам отдельным томом для просвещения и развлечения публики. «Остроты и афоризмы доктора Пеллинора Уортропа, ученого, поэта, философа».

У него даже глаза загорелись. Он думал, что я всерьез. Похоже, забыл уже, что я ему сказал в такси, про дерьмо.

– Прекрасная мысль, мистер Генри! Вы мне льстите.

И он ушел, отказавшись сообщить мне, куда направляется. Меньше знаешь, лучше спишь, ответил он на мой вопрос. Поскольку он вообще любил изъясняться загадками, я тогда не обратил на его слова особого внимания. Я был поглощен завтраком, усталостью и мыслями о предстоящей черной работе. Оглядываясь назад, признаю, что его тогдашняя скрытность не предвещала ничего хорошего; как, впрочем, и всегда.

 

Глава четвертая

И Сивилла ответила:

– Смерти.

Тварь в банке, шр-р-р, шр-р-р по стеклу плавниками.

Тихо, как муха, бьющая крыльями по воздуху.

И мы тоже, как две засохшие мухи, одна болтается в сером панцире старого дома, другая в сером, безжизненном воздухе, гремит нутром в погремушке собственной кожи.

День переходил в ночь, когда я, изможденный непривычным физическим трудом, рухнул на табурет; ладони саднило от лопаты.

Надо крепиться… пора уже привыкнуть к таким вещам.

Невозможно сказать, как именно умерла женщина по имени Беатрис. Мягкие ткани ее тела не сохранились, а на костях не было никаких характерных повреждений, кроме следов от пилы, которой он расчленял тело. Возможно, он убил ее сам, но, если так, то Уортропа, которого я знал в детстве, действительно больше не существует. Тот Уортроп бывал жесток, когда надо было быть добрым, и добрым, когда жестокость оставалась единственным средством.

– Это я во всем виноват, – шепнул я костям под моими ногами. – Я должен был знать, покидая его, что он рано или поздно вывалится с тарелки этого проклятого мира.

День уже угасал, а я все сидел в углу, ссутулившись. Подавлял желание броситься в дом и высказать ему все в глаза. Он был мне чужим, этот человек, с которым я прожил бок о бок двадцать лет моей жизни, чьи настроения я когда-то читал, как жрец читает будущее по внутренностям жертвенного агнца. Но теперь я и вправду не знал, как он будет реагировать.

Я плотнее запахнул пальто. Пепел летал в воздухе. Мелькнула мысль:

Лучше бы умер он.

Жалкий крик вырвался из моего горла, и я вспомнил ягнят, темноглазых, беломорденьких, жалобно блеющих в темноте.

 

Глава пятая

Риверсайд Драйв в сумерках: тоскливые гудки буксиров и строгие фасады над черной водой, – надежные постройки, основательные дома людей, занятых серьезным делом. Клубы, церковь, смокинги к обеду, хорошие манеры респектабельных людей. На столах хрусталь и крахмальные льняные скатерти. Шелк китайский, чай индийский, манеры английские. А еще лампы, которые отбрасывают только тени, не освещая ничего, шлейфы длинных платьев, которые метут по натертым до блеска полам, и негромкие голоса, доносящиеся из гостиной:

– a ne veut dire rien. Je n’y peux rien.

«Есть ли у вас визитная карточка?» – это спросил дворецкий.

«Нет, просто скажите мисс Бейтс, что пришел девятипалый».

И тут, наверное, на звук моего голоса, в вестибюль вплыла дама в элегантном платье. Это была та самая женщина, чей ангельский голос убаюкивал меня по ночам словами на непонятном языке, та, что сказала при нашей последней встрече, что я не случайно попал в ее дом – что это воля Господа.

– Уильям? – Ее рука взлетела ко рту. – Уильям!

Она сразу отбросила формальности, на которых держался ее буржуазный мир, и прижала меня к своей груди в крепком материнском объятии. Потом положила прохладные ладони мне на щеки, и заглянула в мои глаза, видевшие так мало и так много.

– Боже, как же ты вырос! – воскликнула она. – Лили не сказала мне, что ты стал такой высокий!

– Как вы поживаете, миссис Бейтс?

Услышав жуткие ночные крики своего нечаянного подопечного, которого мучили кошмары, она стремглав слетала в холл, сжимала мальчика в объятиях, гладила по волосам, осыпала поцелуями его голову, пела ему, и ее голос был не похож ни на что, слышанное им ранее, и иногда в этой суматохе и тоске он, забывшись, называл ее мамой. Она никогда его не поправляла.

Сейчас она взяла меня под руку и повела в гостиную, где я почти ожидал увидеть ее мужа – как он сидит в кресле, уткнувшись в свежую газету своим патрицианским носом. Но комната была пуста и нисколько не переменилась за три года моего отсутствия. Здесь я какое-то время был обычным ребенком, играл в игры, слушал музыку и читал книжки, в которых не было и намека на монстров. Вокруг вообще не было монстров, не считая того, что притаился в одной десятитысячной доле дюйма от края моего глаза.

Я поел? Хочу чего-нибудь выпить? И миссис Бейтс присела на краешек стула, скромно сдвинув колени и вся подавшись вперед, а ее глаза, яркие, как у фон Хельрунга, даже в сгущающихся сумерках комнаты манили меня, словно два маяка. Она качала меня когда-то на коленях и пела мне песни, а теперь я не чувствую к ней ничего, совсем ничего, – и это меня злило.

– Лили дома? – спросил я после неловкого молчания.

Она встала и пошла за ней, оставив меня наедине с лицами, которые улыбались мне из-за стекол на каминной полке: фотографиями Лили, ее брата, бесстрастного мистера Бейтса, их отца, и его жены, чьего мизинца он не стоил. Я опустил глаза, точно от стыда.

– Вот уж кого не ожидала увидеть, – прозвучал от двери голос Лили. Позади нее, в холле, маячила мать, не зная, войти ей или не стоит.

– Я вас пока оставлю, – неожиданно робко шепнула миссис Бейтс дочери.

– Да, пожалуйста, – коротко ответила та. И впорхнула в комнату. Ее лицо было не накрашено, и в нем я увидел след той, прежней Лили, которая скакала по лестнице в доме дяди с криками: «А я тебя знаю, я знаю, кто ты!»

– Почему не ожидала? – спросил я. – Я ведь говорил, что зайду.

– Ну, я ведь считала, что тебе предстоит серьезная научная работа сегодня вечером.

– Предстоит, – подтвердил я. – Позже.

– И ты зашел, чтобы пригласить меня участвовать?

– Не стоит тебя втягивать в это, Лили.

– Значит, тебя поймают. Как, по-твоему, поймают или нет?

Я рассмеялся, как будто она пошутила, и сменил тему.

– Вообще-то я кое о чем забыл спросить тебя вчера вечером.

– Ну, еще бы. Ты же был пьян, а потом на нас напали, угрожали пистолетом. Так что я тебя прощаю.

– Я не был пьян.

– Ну, значит, хорошо набрался.

– И вполовину не так хорошо, как мог бы, – уточнил я, вызвав ее смех.

– Так зачем ты вернулся?

Но она уже поняла сама.

– Я знаю, о чем ты хотел меня спросить. – Она помолчала. – Я два года не была дома, – сказала она, наконец. – Скучала.

– И твое возвращение как раз к началу конгресса – простое совпадение?

– А если нет?

Я кашлянул.

– Я никогда не говорил тебе раньше…

Она рассмеялась.

– О, я уверена, ты многого…

– …но иногда твои письма были единственным…

– …мне не говорил.

– …моим утешением.

Она вздохнула.

– Утешением?

– Поддержкой.

– Твоя жизнь трудна?

– Необычна.

– Значит, получение обычного письма для тебя событие.

– Да. Так и есть.

– А сейчас? Тебе по-прежнему трудно?

– Да, немного.

– Странное дело. Или, наоборот, привычное? – И она наморщила лоб, точно не понимая, хотя на самом деле все понимала.

– Думаю, мне стало бы чуть легче, если бы ты меня пожалела.

– У меня нет жалости к тебе, Уилл. Только зависть. Я завидую твоей необыкновенной жизни. У меня-то жизнь самая обыкновенная, с друзьями, со всеми удобствами, мыслимыми и немыслимыми.

– Ты бы не завидовала, если бы знала ее.

– Ее?

– Мою жизнь.

– Боже мой! Сколько драматизма! Знаешь, тебе правда пора от него избавляться. Надо спросить у мамы, действительно ли еще ее предложение.

– Какое предложение?

– Усыновить тебя! – Ее глаза сверкнули. Она наслаждалась спектаклем.

– Я не хочу быть твоим братом.

– А кем ты хочешь быть?

– Тебе?

– Вообще?

– Меня не интересует вообще…

– Тогда почему ты не уйдешь от него? Он что, сажает тебя ночами на цепь?

– Я уйду, когда настанет время. Не хочу стать как он.

– А какой он?

– Не такой, каким я хочу быть.

– Вот мы и вернулись к моему вопросу, Уилл. Кем же ты хочешь быть?

Я потер ладони, глядя в пол. Ее глаза, необычайно яркие, не отрывались от моего лица.

– Ты как-то сказал, что он не может без тебя обойтись, – сказала она тихо. – Думаешь, это когда-нибудь изменится?

Я помолчал.

– Когда ты уезжаешь? – спросил я.

– Скоро.

– Когда?

– В воскресенье. На «Искушении». А что?

– Может, я захочу с тобой проститься.

– Простись сейчас.

– Что я такого сказал, чем тебя расстроил, Лили? Ответь мне.

– Дело, скорее, в том, чего ты не сказал.

– Скажи мне, что ты хочешь от меня услышать, и я скажу это.

Она расхохоталась.

– Ты и вправду образцовый подмастерье! Всем хочешь услужить, каждому доставить удовольствие. Не удивительно, что он так крепко привязал тебя к себе. Ты вода, а он чашка, чью форму ты принимаешь.

Несколько часов спустя чашка воды в человеческом облике в полном одиночестве спускалась по ступеням Монстрариума.

– Пойдем сегодня со мной, – предложил я ей на прощание.

– У меня свои планы, – ответила она.

– Поменяй их.

– Нет желания, мистер Генри.

– Я прогрессивно мыслящий человек, – заверил я ее. – Верю в равенство полов, право голоса для всех, свободную любовь и все такое прочее.

Она ухмыльнулась.

– Удачной охоты. Хотя удача вам не понадобится – он же величайший из всех бывших и будущих. Как это восхитительно, и как трагично, если подумать.

– Да. Восхитительно трагично. Когда я тебя увижу?

– Я здесь до воскресенья, я же сказала.

– Завтра.

– Не могу.

– Тогда в субботу.

– Посмотрю в своем календаре.

Мы в холле, мои руки судорожно прижаты к бокам, кровь грохочет в ушах. И его голос: «Самый невинный поцелуй чреват смертью».

– Значит, ты меня не поцелуешь? – спрашивает она, приоткрыв губы.

– Хотелось бы, – говорю я, придвигаясь к ней.

– Так почему же нет? Чего тебе не хватает – вина или крови?

Горю, кричал мой отец. Горю!

– Мне надо сказать тебе кое-что, – шепчу я, мои губы в миллиметре от ее губ, они так близки, что я чувствую их тепло и ее дыхание.

– Это как-то связано со свободной любовью? – спрашивает она.

– Косвенно, – отвечаю я, и слова застревают у меня в горле. В голубом пламени ее глаз я вдруг вижу своих родителей, они танцуют. – У меня внутри есть кое-что…

– Да?

Я не мог продолжать. Мысли понеслись, как бешеные. Меня обжигало изнутри, черви сыпались из его глаз, я слышал: «Ты боишься иголок?», и еще «Что ты делаешь?»; слова «Лили, Лили, не терпи меня возле себя, гони прочь, не заставляй видеть, как ты страдаешь» рвались с моих губ, и я видел ту штуку в банке, и другую, в располосованной грудной клетке вора, – она лопнула, как лопнула когда-то скорлупа яйца Т. Церрехоненсиса, и наружу глянул янтарный немигающий глаз; зараза – вот мое наследство; каждый мой поцелуй – пуля, летящая точно в цель, отравленный кинжал; я умру, умру, но не полюблю никогда, Уилл Генри, никогда, никогда; бестелесность воды и плотность чашки, сосуда, ее, Лили, таящей в себе неисчислимые годы; нет, прочь, прочь, прочь.

– Прощай, Уильям Джеймс Генри.

 

Глава шестая

Кто-то толстый вынырнул из озера теней, разлитого у подножия лестницы. Ему хватило ума заговорить раньше, чем я снес с плеч его безобразную башку.

– Эй, слышь, парень, пукалку-то убери. Это я, Исааксон.

– Что ты делаешь в Монстрариуме? – перебил его я. – Разве твой хозяин не кончил свои дела здесь?

Он склонил голову к плечу, как делает ворона, с любопытством разглядывая аппетитный кусок падали.

– Мне велели встретить тебя здесь.

– Кто велел? И с какой целью?

– Доктор фон Хельрунг – помочь тебе прибраться.

– Мне не нужна помощь.

– Да ну? А как насчет того, что больше рук – меньше труд?

– Да, а еще у семи нянек дитя без глазу. Продолжим обмен трюизмами?

Я проскользнул мимо него; он поплелся за мной. Когда я зашел в чулан за ведром и шваброй, он стоял у двери и ждал. Потом ждал у раковины, где я наливал в ведро воды.

– Знаешь, Уилл, у меня такое чувство, что мы с тобой не с того начали. Я понятия не имел, что ты знаком с Лили – по крайней мере, все время, что мы встречались с ней в Лондоне, она и словом о тебе не упоминала.

– Странно. Мы с ней знакомы с детства, регулярно пишем друг другу, а она мне тоже о тебе ничего не говорила.

– Думаешь, она нас дурачит?

– Сомневаюсь. Просто Лили любит, чтобы в жизни был вызов.

Он шел за мной, пока я тащил ведро и тряпку в Комнату с Замком. Ее можно было найти с закрытыми глазами: вонь разлагающейся плоти усиливалась с каждым шагом.

– Она хорошая девушка, не то что большинство в ее возрасте. Не размазня, кажется. Страстная. Точно, вот самое подходящее для нее определение. Она страстная.

– Да, страсти из нее так и прут.

– Капитальная девушка, не то что эти клуши, мои соотечественницы. Она такая – как это сказать? – раскованная.

Я остановился. Он тоже встал. Если я дам сейчас ручкой швабры по его вздутой челюсти, удар не просто свалит его с ног; он раздробит кость, осколки пропорют щеку, вопьются в десну и, может быть, в язык. Пожизненное уродство – вполне ожидаемый результат, не исключено и заражение крови. А я всегда могу соврать, что на нас напали, или что я ударил его в целях самозащиты. В темном и загадочном мире нашей профессии никто не станет докапываться до истины. Фон Хельрунг сам как-то говорил:

– Когда я был моложе, я часто раздумывал о том, что первично: монстрология ли сгущает темноту в сердцах или людей с темной сердцевиной тянет к ней особенно сильно.

– В чем дело? – прошипел Исааксон.

Я потряс головой и прошептал в ответ:

– Das Ungeheuer.

– Что?

Я повернулся к нему. В полумраке его лицо выглядело гротескным, почти безобразным.

– Знаешь, как он убивает, а, Исааксон? Не укусом, нет; яд просто парализует, разделяет мозг и тело. Сознание остается при тебе. И ты прекрасно понимаешь, что происходит, когда оно распахивает пасть, готовясь заглотить тебя целиком. Ты медленно умираешь от удушья; задыхаешься до смерти, потому что в его кишках нет кислорода. При этом ты продолжаешь жить достаточно долго, чтобы ощутить со всех сторон чудовищное давление, от которого трещат твои кости; ты чувствуешь, как ломается твоя грудная клетка и содержимое твоего желудка устремляется по пищеводу тебе в рот из раздавленного живота; ты давишься собственной блевотиной, а каждый дюйм твоей кожи горит так, словно тебя окунули в чан с кислотой, что, впрочем, в некотором смысле верно. В общем, ты попадаешь в кожаный мешок с кислотой, эдакую антиутробу, где происходит нечто противоположное зачатию.

Сначала он молчал. Потом прошептал:

– Ты сумасшедший.

А я ответил:

– Не знаю, какой смысл ты вкладываешь в это слово. Если ты имеешь в виду безумие как противоположность разума, то тебе придется сначала дать определение последнего. Думаешь, ты на это способен? Думаешь, ты сможешь объяснить мне, что это значит – быть в своем уме? Не верить ни во что, противоречащее реальности? Считать, что наши мысли и поступки не несут на себе отпечатка абсурда? К примеру, мы считаем убийство смертным грехом, а сами убиваем друг друга тысячами. Верим в доброго и справедливого бога и закрываем глаза на страдания многих людей, которые только бог в силах представить. Если таков твой здравый смысл, то мы все безумцы, кроме тех, кто не утверждает, будто понимает разницу. Возможно, ее и не существует, этой разницы, разве что в нашем представлении. Иными словами, Исааксон, безумие – это чисто человеческая болезнь, порождение переразвитого – или, напротив, недоразвитого – мозга, призванное облегчить ему непомерную тяжесть бытия.

Я заставил себя остановиться; грешно получать столько удовольствия, сколько я получал в тот момент.

– Ну, я не знаю, Генри, – сказал он. – Но, по-моему, ты только что подтвердил мои слова.

– Давно ты у сэра Хайрама в подмастерьях, Исаак-сон? – спросил я.

– Девять месяцев. А что?

– Маловато.

– Для чего?

Я пошел дальше. Он окликнул меня, его голос гнался за мной по темным изгибам каменного коридора.

– Генри! Для чего мало?

Лучше железным ведром, думал я. Оно тяжелое. И я представил себе, как восхитительно оно врезается ему в скулу. Ха!

Следом за мной он повернул за угол и едва не споткнулся о тело, распростертое у дверей Комнаты с Замком. И судорожно зашарил по карманам в поисках носового платка. Прижав кусочек крахмальной материи к лицу, он сдерживал позывы рвоты, которые вызывал отвратительный запах, висевший в воздухе, точно ядовитый туман.

– Где у него лицо? – выдавил он, с трудом заставляя себя глядеть на труп: его глаза так и бегали, желание посмотреть сменялось отвращением, я боролось с безымянным не-я, с Das Ungeheuer.

– Лицо? Да здесь, повсюду. Частично у тебя под ногами.

Это была неправда. Но он отшатнулся, не отнимая руки с платком от лица. Я поставил на пол ведро, прислонил к стене швабру и пошел за дверь, к груде ящиков.

– Дай-ка я отгадаю, что именно из темного искусства монстрологии ты успел постичь до сих пор, Исааксон. Последние девять месяцев ты провел в библиотеке родового поместья сэра Хайрама, среди заплесневелых томов, где перелистывал страницы таинственных текстов и изучал туманные трактаты, а к настоящей работе – то есть к лаборатории – тебя и близко не подпускали.

Он торопливо кивнул.

– Откуда ты знаешь?

Я уже перебирал ящики, подыскивая один, подходящего размера. Те, что поменьше, я отшвыривал в сторону; они с грохотом падали на бетонный пол.

– Вот несчастье-то, – сказал я в ответ. – Эти все маловаты, а где взять другой, побольше, ума не приложу. Наверняка есть где-нибудь, этажом ниже, но не шастать же тут за ними всю ночь. – С этими словами я повернулся к нему и подчеркнуто членораздельно произнес: – Придется его подрезать, чтобы влез.

– По… подрезать?

– Инструменты у Адольфа в конторе. Длинный черный чемодан под верстаком у стены, как войдешь, направо.

– Ч…черный ч…чемодан…?

– Сразу под верстаком – у правой стены – лицом к его столу. Ну же, Исааксон, чего ты ждешь? Больше рук – легче труд. А ну, живо!

Я продолжал усмехаться про себя, когда он появился с чемоданом. Платок он повязал на лицо, как бандит. Я знаком велел ему поставить чемодан рядом с телом. Он отошел и прислонился к стене; я слышал, как он тяжело дышит, видел, как с каждым вдохом и выдохом белый клочок ткани у него на лице то надувается, то опадает.

– Ящики недостаточно длинные, зато глубокие, – сказал я, откидывая крышку. Она лязгнула об пол, заставив его подскочить. – Руки мы ему согнем, если он еще не слишком окоченел, конечно. А вот ноги придется подпилить. Положим их сверху.

– Куда – сверху?

– На него.

Я вынул из соответствующего отделения пилу и пальцем попробовал остроту зазубренного лезвия. Острое, как черт. Потом ножницы – я пощелкал ими в воздухе. С каждым щелчком Исааксон моргал.

– Ладно, Исааксон, – сказал я решительно. – Давай снимать с него штаны.

Он не шелохнулся. Его лицо стало того же цвета, что и платок.

– Знаешь, в чем разница между монстрологом и вурдалаком? – спросил я. Он беззвучно затряс головой, выпученными глазами следя за тем, как я отрезаю штанины, обнажая бледные ноги трупа. – Нет? – Я вздохнул. – А я все надеюсь, что когда-нибудь встречу того, кто знает.

Придвигая пятки трупа к его заду так, чтобы колени поднялись кверху, я объяснял, что это будет простая операция по ампутации нижних конечностей до высоты коленного сустава.

– Так, а теперь держи его обеими руками за лодыжки, Исааксон, да крепче держи, чтобы он не качался. Лезвие очень острое, если я порежусь, виноват будешь ты.

Бледная плоть разошлась легко, словно податливые губы, из-за них потекла кровавая слюна; пила, завизжав, вгрызлась в сустав. Не знаю, чего я ожидал, но, когда нога отвалилась и осталась у Исааксона в руках, тот с визгом отшвырнул ее в сторону; с тошнотворным «хлюп» конечность врезалась в стену. Исааксон уже полз на карачках в сторону. Видя, как изогнулась его спина, я подумал: «На свете есть лишь одна вещь, которая пахнет хуже смерти – блевотина».

Я ждал, изучая свои ногти с запекшейся под ними кровью. И почему я не догадался захватить перчатки?

– Знаешь, так дело не пойдет, – сказал я негромко.

– Что? – выдохнул он, вытирая платком рот. Взгляд у него был измученный: интересно, что он теперь будет делать?

– Если бы речь шла о Рохасе, или даже о фон Хельрунге, оно бы еще ничего; старик уже не тот, что прежде. Но околпачивать Пеллинора Уортропа я лично поостерегся бы.

– Что ты плетешь, Генри?

– Не то чтобы его нельзя было околпачить – у него, как и у большинства людей, есть свои слабые стороны – но дело в том, что Пеллинор Уортроп человек необыкновенный; он князь аберрантной психологии, а ты ведь читал Макиавелли, правда?

– Да пошел ты, – сказал он и махнул на меня своим платочком. – Точно, спятил.

– Он вас вычислит, тебя и твоего босса, и что, по-твоему, тогда с вами будет? Ты сам говорил: «Бойцовый пес Уортропа». Ты знаешь, что случилось в Адене. И про Кровавый Остров тоже знаешь.

– Это что, угроза? Ты угрожаешь мне, Генри? – Похоже, он нисколько не боялся. Такая невероятная реакция показалась мне любопытной.

– Это же Хайрам Уокер прислал ему яйцо. Знал, что он повезет его сюда. И решил, что выкрадет его здесь, сдобрив добычу изрядной порцией унижения и мести. Что, не так? Тогда скажи правду, и я отпущу тебя. Насчет твоего хозяина ничего не обещаю, но тебе даю слово ученого и джентльмена, что ни один волосок не упадет с твоей слегка деформированной башки.

– Я тебя не боюсь.

– Тогда чего трясешься?

– Я н-не т-тр-трясусь.

– Ну, не его же ты боишься. Он мертвый, и к тому же без ног.

Я подтянул к себе ящик, запихнул в него укороченный труп, сверху положил ноги и забил крышку гвоздями. Вот так, одной заботой меньше.

Когда я выпрямился, он шарахнулся от меня так, словно боялся, что настал его черед.

– Я ни в чем не виноват, – сказал он. – И доктор Уокер тоже.

Я покачал головой, поцыкал и сказал что-то идиотское, совсем в духе Уортропа:

– Не верю я тебе, парень.

Надо отдать Исааксону должное, про невиновность он больше не заикался, да и я усомнился, чтобы Уокер посвятил его во все подробности своего грандиозного плана. Однако полностью исключать подобную возможность тоже было нельзя. Конечно, вряд ли племя неандертальцев живет до сих пор где-нибудь в Гималаях, но «маловероятно» не значит «исключено».

С выпотрошенным вором у хранилища я возился недолго, так что полчаса спустя у боковой двери, выходящей на Двадцать третью улицу, уже стояли два полных ящика. Шел легкий прохладный дождик, температура держалась чуть выше нуля, уличные фонари шипели в ореолах золотистого света.

Я вышел первым, велев Исааксону оставаться внутри и ждать моего сигнала, а сам, держа руки в карманах, перешел на другую сторону. Едва я ступил на противоположный тротуар, из-за угла, громко цокая копытами, показалась огромная ломовая лошадь рыжей масти, запряженная в видавший виды фургон. Возница резко взял вправо и затормозил у боковой двери Монстрариума. Он даже не поглядел на меня, когда я снова перешел на его сторону. На нем была шляпа с висячими полями и широкое черное пальто, руки, державшие вожжи, были большие, тяжелые, с раздутыми от многочисленных драк костяшками. Это был один из «специалистов» Уортропа: людей, зарекомендовавших себя умением держать язык за зубами, рисковать, когда надо, и плевать на закон. Типаж малоприятный, но необходимый всякому, кто намерен изучать преступную сторону человеческой природы. Уортропу они служили курьерами и шпионами, играли роль мускулатуры, обслуживавшей его мозг. Этого я еще не встречал.

– Мистер Фолк, – радушно приветствовал я его.

– А вы, стало быть, мистер Генри, – ответил он сиплым, пропитым голосом.

– Планы немного изменились, – сообщил я, вручая ему пятидолларовую купюру. Он сунул деньги в карман и едва заметно кивнул.

Пять минут спустя мы, погрузив в фургон оба ящика, бодро катили прочь от Монстрариума. Я сидел рядом с возницей; Исааксон с грузом в фургоне. Крепко вцепившись в перила, точно ребенок на американских горках где-нибудь на Кони-Айленде, он наблюдал, не увязался ли за нами кто-нибудь. Температура продолжала падать, и на подъезде к реке мелкие ледяные кристаллики уже вовсю кололи нам щеки. Впереди высился Бруклинский мост, его верхняя часть терялась в морозной дымке.

А во мне освобождалась тварь.

Мистер Фолк остановился на середине пролета. Я осторожно спустился. Под моими ботинками хрустел лед. Высоко над рекой ветер выл, дождь летел прямо в лицо, царапая щеки как ледяной наждак. Исааксон нетерпеливо притоптывал, поджидая меня у задней части фургона; для него эта ночь уже слишком затянулась. Для тебя она хотя бы кончится, с горечью подумал я. Он взял ящик за один край, я за другой, и, шаркая ногами, мы вместе поволокли его к перилам. Реки внизу не было видно, зато мы слышали ее плеск, чувствовали запах и ощущали гулкую черную пустоту между полотном моста у нас под ногами и черной-пречерной поверхностью под ним.

– Осторожно, Исааксон, – предостерег я его. – Следи за ногами, а то поскользнешься и полетишь прямо за ним. На счет три…

Вперед и вверх… а потом все вниз, вниз и вниз, и долгая пауза до всплеска, который оказался совсем тихим, почти неслышным, как вздох. Подавшись к Исааксону, я спросил:

– Молиться умеешь? – и, не дожидаясь ответа, пошел к фургону.

Сбросив второй ящик, мы задержались у перил. Капельки дождя застыли на наших волосах, намерзли на ворсинках пальто; мы сверкали, точно ангелы. Теперь, когда дело было сделано, Исааксон стал понемногу приходить в себя, и к нему даже отчасти вернулась его былая наглость.

– Слушай, старина, это дельце могло бы быть даже приятным, не будь оно так чертовски неприятно.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал я тихо.

Он оцепенел. И вроде бы даже обиделся.

– Молиться? Конечно, умею. Тебя об этом даже спрашивать бесполезно.

Он резко обернулся, и его хорошее настроение улетучилось так же быстро, как перед этим вернулось. Сделав всего два шага, он осознал, что мистер Фолк уже не сидит, нахохлившись, на месте возницы.

Он замер и медленно повернулся ко мне.

– Где кучер? – спросил он тонким от волнения голосом.

– У тебя за спиной, – ответил я.

Повернуться во второй раз ему не дали. То, что высвобождалось у меня внутри, вырвалось на свободу с такой силой, что едва не разорвало весь мир пополам. Мой кулак въехал ему в солнечное сплетение, – туда же, куда он ударил меня раньше. Он уронил голову; его колени подогнулись. Исааксон не был коротышкой, но мистер Фолк был больше: закинув Исааксона на плечо, точно куль с углем, он понес его к перилам. Там он схватил Исааксона огромными лапами за лодыжки и, вытянув руки над пустотой, держал его вниз головой, а тот отчаянно пытался ухватиться за воздух…

Тварь в банке, шр-р-р, шр-р-р.

– Исааксон! – снова закричал я против ветра. – Исааксон, так ты умеешь молиться?

Он взвыл. Его лица я не видел.

– Это был доктор Уокер, верно? – продолжал я. – Доктор Уокер нанял Метерлинка, чтобы тот привез нам яйцо, и доктор Уокер подкупил ирландцев, чтобы те его украли!

– Нет!

– Правдивый ответ вернет тебе свободу, Исааксон!

– Я говорю правду! Пожалуйста, пожалуйста! – Он не мог продолжать. Его вопли заглушал равнодушный дождь.

Мистер Фолк медленно повернул ко мне голову, на его выдающемся лбу застыл невысказанный вопрос: «Бросать?» Я потряс головой.

– Хорошо, Метерлинка нанял не он, но ирландцы – его рук дело? Скажи «да», Исааксон, и мы тебя вытащим!

– Нет, матерью клянусь, он не нанимал их! Пожалуйста, пожалуйста!

Я посмотрел на мистера Фолка.

– Что скажете?

Тот пожал плечами.

– Руки устали.

– Исааксон! Еще один вопрос. Отвечай правду, и тебя вытащат. Ты ее уже поимел?

– Что? Что? О, господи!

– Ты трахал Лили Бейтс?

Я ждал ответа. Он был упрям, но все же не глуп. Если он был с ней и сознается в этом, то я могу и не сдержать обещания. Если он станет все отрицать, то, независимо от того, правда это или нет, я ему не поверю, а значит, моя дилемма не станет проще.

Брыкаясь на ветру, Исааксон испустил нечеловеческий вопль.

– Нет, нет, этого никогда не было! Клянусь богом, Уилл; клянусь!

– Чем ты клянешься?

– Богом. Богом, богом клянусь!

– Это не бог держит тебя сейчас, Сэмюэль. – Внезапно мной овладела ярость. – Мной клянись, и я тебя вытащу.

– Хорошо, клянусь. Тобой клянусь!

Мистер Фолк рядом со мной тихо хихикнул.

– А ведь он врет.

– Нет, мистер Фолк. Это один бог знает.

– Да, только бог тут ни при чем.

– Вы правы, мистер Фолк.

В подвальной лаборатории, когда лопнула оболочка яйца, я видел свое отражение в янтарном глазу. Я был лишь скромным ассистентом при рождении монстра, неловким акушером, избавителем и жертвой.

Прости меня, прости, ибо я ничтожен в сравнении с тобой.

 

Глава первая

Было уже совсем темно, когда я снова вошел в дом номер 425 по Харрингтон-лейн. Монстролог сидел за обеденным столом и набивал себе брюхо с жадностью человека, который не ел неделю; что, вполне возможно, так и было.

– Ты не голоден, – заметил он, на миг прекратив обжираться.

Я достал из кармана оловянную фляжку (в кухне было промозгло и холодно), отвинтил крышку, с трудом глотнул виски. Монстролог нахмурился и неодобрительно поцокал.

– Не удивительно, что у тебя такой ужасный вид, – вынес свое суждение старый негодяй, запихивая в рот кусок сыра.

– Да, наверное, я много пью, – согласился я. – А вы? Какое оправдание у вас?

Он проигнорировал мой вопрос.

– От тебя пахнет дымом. И под ногтями у тебя грязь.

– Пепел, – поправил я. – Ваши мусорные контейнеры переполнились.

Выражение его лица не изменилось.

– Ладони стерты в кровь.

– Вы меня в чем-то обвиняете?

Он невесело улыбнулся.

– В сарае всегда лежат несколько пар рабочих перчаток, ты же знаешь.

– Да, знаю.

– Значит, ты забыл.

– Моя память уже не та, что раньше. Вот, например, никак не могу припомнить имя той девушки, которую я нанял, чтобы она кормила вас, купала и вообще следила за тем, чтобы вы не теряли человеческий облик.

Уортроп взял нож и отрезал кусочек яблока. Его рука не дрогнула. Жевал он также очень решительно.

– Беатрис, – сказал он. – Я тебе уже говорил.

– Вы ее уволили?

Он пожал плечами. Его глаза забегали.

– Где лепешки?

– Или она сама ушла?

– Я же говорил тебе, я ее уволил. Где мои лепешки?

– Почему вы ее уволили?

– У меня много дел, а тут какая-то шумная потаскушка болтается за мной по пятам и во все сует свой нос.

– Куда она пошла?

– Откуда мне знать? – Его терпение явно истощалось. – Она не говорила, я не спрашивал.

– Это-то и кажется мне странным.

– Почему?

– Потому что она ушла, не известив меня. Это ведь я нанял ее на работу, не вы. Почему она не обратилась ко мне за расчетом, когда вы ее уволили?

– Думаю, об этом тебе лучше спросить у нее самой.

– Это может оказаться затруднительным, поскольку никто из нас не знает, куда она ушла.

– Чего это тебя так волнует вопрос местонахождения безмозглой горничной, каких тринадцать на дюжину? – рявкнул он, теряя самоконтроль.

Я еще раз, напоказ, глотнул из фляжки.

– Нисколько не волнует.

– А. Хорошо. И зря ты ее нанял. Я же тебе говорил, никто мне не нужен. Что со мной может случиться?

– Значит, это снова я во всем виноват?

– Что? В чем ты виноват? О чем ты?

– О судьбе Беатрис. Я виноват в том, что навязал ее вам.

– Нет. Ты виноват в том, что поставил меня и себя в такое положение, когда навязывать ее мне стало необходимо. – И он улыбнулся совсем по-детски, как будто только что отмочил забавную шутку. – Ты давно уже затаил на меня обиду, Уилл Генри. Где мои лепешки? Давай их сюда, а не то я совсем рассержусь.

– Что ж, не стоит доводить до этого, правда? – Я вытащил пакет оттуда, где прятал его. Он выхватил его у меня из рук, отвратительно хихикая. Мои глаза были устремлены на подвальную дверь за его спиной.

– Это из-за нее вы навесили замок на эту дверь? – спросил я.

– Из-за нее? Из-за Беатрис, что ли? Да сколько уже можно о ней? – И он налил себе еще чаю.

– Я не о ней. Я хотел спросить…

– Я живу один, как тебе известно, – с нажимом произнес он. – Врагов у меня много, как тебе тоже, несомненно, известно…

– Кто они, Уортроп? Назовите мне их. Хотя бы одного.

Он швырнул на стол недоеденную лепешку.

– Да как ты смеешь! Я не обязан отчитываться ни перед тобой, ни перед кем бы то ни было! Все, что я делаю, и чего не делаю, – это мое дело, и только мое! Мне не нужна ее компания, как не нужна и твоя, – ни сейчас, ни двадцать четыре года назад!

Я сунул фляжку с виски в карман и положил руки на стол.

– Что в подвале, Уортроп?

Его губы беззвучно зашевелились. Он поднял брови и посмотрел на меня снизу вверх с таким видом, словно его взгляд мог повернуть годы вспять и вернуть меня в тело одиннадцатилетнего мальчика, в котором я некогда обитал.

– Ничего, – ответил он, наконец.

– Один мудрый человек сказал мне однажды, что ложь – это худший вид глупости.

– А люди глупы. Конец силлогизма.

– Я же все равно узнаю. Лучше скажите сразу.

– Зачем мне говорить тебе то, что ты и так знаешь?

– Я знаю, что там что-то есть; но не знаю, что именно.

– Вот как? Тогда вы не слишком преуспели в вашем образовании, мистер Генри.

– Труд всей вашей жизни, как вы выражаетесь, но за многие годы вы имели дело со многими вещами, и под конец они пожрали вас совсем. Впрочем, не только вас.

– Да. – Он серьезно кивнул, и я заметил в его глазах тень страха. – Я оставил за собой немало жертв – больше, чем другие, но наверняка меньше, чем ты.

– Сейчас не о моих жертвах речь, доктор. – Я взял нож, который лежал на столе у него под рукой, и стал вычищать им грязь из-под ногтей. Он поморщился, как будто еле слышный скрежет действовал ему на нервы.

– Беатрис бросила меня, – прошептал он.

– Беатрис? При чем тут она? Мы ведь говорим о ваших жертвах.

– О, да что ты вообще знаешь?

– Я знаю про ягнят, – сказал я. – А еще я знаю, что вы разрубили ее на куски и засунули в мусорный бак. Знаю, что и то, и другое имеет какое-то отношение к замку на этой двери и к вашему удручающему состоянию – и еще я знаю, что вы покажете мне, что там, за этой дверью: и потому, что вас так и подмывает это сделать, и потому, что вы знаете, откуда вам ждать спасения. Всегда знали.

Монстролог рухнул головой на стол, спрятал лицо в ладонях и зарыдал. Он рыдал так, что плечи ходили ходуном. Я наблюдал за ним молча и бесстрастно.

– Уортроп, дайте ключ, иначе я вышибу эту дверь.

Он поднял голову, и я увидел настоящие, неподдельные слезы: все его лицо исказилось от боли, точно внутри него пришла в движение какая-то темная, неизвестная тварь.

– Уходи, – сказал он. – Ты правильно поступил, что ушел тогда. Правильно ушел, зря вернулся. Уходи, уходи, оставь нас. Нас уже не спасти, но ты – другое дело.

Он отпрянул, услышав мой ответ: либо совсем не ожидал услышать от меня подобное, либо, напротив, так хорошо знал меня, вплоть до самого потаенного уголка в моей душе, что был уверен в результате.

– О, Пеллинор, я уже давно упал с края диска.

 

Глава вторая

В Египте его звали Михос, страж горизонта.

Это очень тонкая линия, Уилл Генри, говорил он мне, когда я был мальчиком. Для большинства это то место, где море встречается с небом. Ее невозможно пересечь; иди к ней хоть тысячу лет, она все равно останется недостижимой. Ты понимаешь, что нашему виду потребовалось более десяти тысяч лет, чтобы осознать этот факт – мы живем на мяче, а не на диске?

 

Глава третья

Письмо дожидалось меня на стойке портье в отеле «Плаза», куда я вернулся после ночных трудов. Конверт был заклеен старомодной печатью из красного воска. Внутри был один листок, попахивавший дохлой рыбой, а на нем корявыми квадратными буквами было написано следующее:

Многоуважаемый мистер Генри!

Надеюсь, что мое письмо застанет вас в добром здравии; если жизнь доктора Пеллинора Уортропа вам сколь-нибудь дорога, будьте любезны прислать мне десять тысяч долларов. Прошу вас передать мне эти деньги таким же способом, каким вы получили это письмо, завтра в пять часов пополудни. Если деньги будут лежать здесь, он останется жить. Если нет, умрет. С глубочайшим почтением, ваш искренний друг.

Подписи не было. Вместо нее были рисунки: черная рука и кинжал с каплями, как я понял, крови.

Я вышел из отеля и направился к каменному дому на Пятой авеню.

Хозяин встретил меня в пурпурном халате и шлепанцах в тон, ватные облака волос венчали массивный утес его головы. Красными спросонья газами он пробежал письмо, то и дело громко зевая; прогнал горничную, которая принесла кофе с яблочным штруделем.

– А что говорит портье? – спросил он, наконец.

– Коротышка, с сильным итальянским акцентом. Письмо принес около часа пополуночи, как раз когда я возился на мосту с ирландцами.

Он вытянул из хьюмидора сигару. Она выпала из его скрюченных пальцев и покатилась по персидскому ковру. Я поднял ее и протянул ему.

– Черная Рука! – сказал он. – Ах, Пеллинор, Пеллинор, предупреждал же тебя твой старый учитель – не ходи!

– Что такое Черная Рука?

– Ты что, не читал письма? – Он ткнул пальцем в рисунок. – Ах, мерзавцы! Им нельзя доверять. Я ведь предупреждал.

– Зачем какому-то итальянцу доставлять письмо ирландской банды?

– Не ирландской, а сицилийской – он в руках каморры, подлеца Франческо Компетелло. Это опасный человек, я ему говорил.

– Не понимаю, мейстер Абрам. Зачем доктору Уорт-ропу…?

– Затем, что дело наше темное и грязное, сродни политике: никогда не знаешь, с кем ляжешь и как выспишься. У него была идея привлечь заклятых врагов ирландцев к поискам Т. Церрехоненсиса.

– В обмен на что?

Его глаза над крючковатым носом превратились в маленькие щелочки.

– В каком смысле?

– В том смысле, что преступники обычно не помогают людям просто так, по доброте душевной, мейстер Абрам, – сказал я тихо. – Значит, доктор Уортроп был готов предложить им что-то за участие.

Он взмахнул пухлой рукой. В другой он держал незажженную сигару.

– Он сказал, что Компетелло у него в долгу за какую-то услугу, которую Уортроп оказал ему годы назад в Неаполе, когда из Италии изгоняли каморру. Подробностей я не знаю, но он всегда поддерживал отношения с разными сомнительными типами.

Я кивнул, думая о мистере Фолке и ему подобных, которые в любое время дня и ночи возникали на пороге дома 425 по Харрингтон-лейн и оставляли пакеты и посылки. Отбросы общества, не пользующиеся ничьим доверием, всеми презираемые, – его духовные братья, в каком-то смысле, – они не задавали вопросов и не разводили болтовни.

– Он тогда помог Компетелло и другим падроне скрыться из Неаполя, – продолжал фон Хельрунг. – «У него передо мной долг чести», – говорил он мне. Ба! Надеюсь, теперь-то он понял, с кем имеет дело.

Он зажег спичку, но так и не поднес ее к сигаре. Огонь уже плясал в опасной близости от его пальцев, когда он уронил спичку в пепельницу.

– Будем платить? – спросил я.

Он метнул на меня колючий взгляд. Мой вопрос ему не понравился.

– О чем ты? Разумеется, будем!

– Но какие у нас гарантии, что Компетелло выполнит свою часть сделки?

Фон Хельрунг громко фыркнул: «Майн гот, какая детская наивность!»

– Черная Рука – почтенная, освященная временем организация, Уилл. Как она будет вести дела, если получатель перестанет верить слову отправителя? Нет, придется заплатить. Я все сделаю сам – в том числе надеру моему бывшему ученику уши за глупость! Он вляпался: каморра теперь знает про его трофей и наверняка уже задействует все имеющиеся в ее распоряжении ресурсы, чтобы разыскать его!

Он поднялся, засовывая сигару в нагрудный карман халата с инициалами «АФХ».

– Я люблю его, как сына, Уилл, но твой учитель иногда сводит меня с ума своей загадочностью: он одновременно упрям и расчетлив, удивительно хитер и туп без меры.

Он позвонил в колокольчик, вызывая дворецкого. Я сказал:

– Доставку денег по адресу я возьму на себя, мейстер Абрам.

– Нет, нет. Ты еще слишком молод, чтобы…

– А вы слишком стары.

Он напрягся; его кустистые брови сошлись на переносице; грудь раздулась, раздвинув полы халата и открыв взгляду обильную поросль седых волос.

– Письмо было адресовано мне, – быстро добавил я. – А клерк в отеле, насколько мы можем судить, их человек.

Он кивнул, видимо, признавая мою правоту.

– Возвращайся днем; я приготовлю деньги. Но погоди; скажи, как у тебя все прошло вечером? Извини, что сразу не спросил – слишком много всяких мыслей в этой старой голове! Все хорошо, надеюсь?

– Отходы пришлось измельчить, чтобы вошли в контейнер, но в остальном все в порядке. – Я усмехнулся. – Да, ассистент сэра Хайрама оступился и едва не упал в реку – счастье, что мистер Фолк оказался поблизости и успел его подхватить.

Фон Хельрунг кивал, следя за мной по-птичьи яркими глазами.

– Ты знаешь, что он родственник королевской семьи? Четвероюродный кузен королевы, кажется.

– Кто? Мистер Фолк или мистер Исааксон?

– Ну, у тебя и шуточки. Ха! Ладно, иди, а к трем возвращайся. Никому не говори! В особенности мистеру Фолку. Думаю, этот тип за лишний доллар и стаканчик виски мать родную продаст с потрохами.

– О, нет, тут вы ошибаетесь, мейстер Абрам. Мистер Фолк солидный человек, стоит своего веса в слюне Т. Церрехоненсиса.

– Не говори так! – воскликнул он и почему-то перекрестился.

 

Глава четвертая

Я вернулся в отель, намереваясь поспать часок-другой – видит бог, я в этом нуждался, – однако внезапное похищение моего учителя занимало все мои мысли настолько, что я лишь подремал несколько минут, осаждаемый беспокойными видениями. Наконец я встал и позвонил Лили.

– Есть три вещи, которые, разбив однажды, уже не починишь, – сказал я, когда она подошла к телефону. – Фарфор, стекло и что еще?

– Ты поднял меня в шесть утра, чтобы загадать загадку?

– Репутация, – сказал я, повышая голос, чтобы перекричать неизбежные помехи связи. – Вчера вечером у меня состоялся весьма любопытный разговор с четвероюродным братом королевы.

– С кем?

– С Сэмюэлем.

– С каким Сэмюэлем?

– С посредственностью!

– О! – В трубке стало тихо.

– Лили? Ты меня слышишь?

– Я не понимаю, как может чья-то репутация зависеть от разговора с мистером Исааксоном?

– Я хотел пригласить тебя на ланч.

– Но не пригласил.

– Пригласил – только что.

– Меня уже пригласили.

– Откажись.

Она засмеялась, или, возможно, это были помехи. Затем ее голос:

– …требуешь.

– Доктора похитили! – заорал я.

– Похитили?! Кто, ирландцы?

– Сицилийцы.

– Сицилийцы!

– Я заеду за тобой в двенадцать.

И я положил трубку, не дав ей времени ответить. В другом углу комнаты мистер Фолк положил на стол выпуск «Геральд».

– Да, это Лили, – сказал я ему.

– Хотите, чтобы я пошел с вами? – спросил он.

Я засмеялся.

– Кого защищать – ее или меня?

За его спиной в окне сиял Центральный парк: восходящее солнце прорвало тучи, и деревья пламенели золотой осенней красой.

– Вы были когда-нибудь влюблены, мистер Фолк?

– А как же, конечно. И не один раз. Кажется, дважды.

– Откуда вы знаете?

– Мистер Генри?

– Я хочу сказать: вам было также ясно, что это любовь, как то, что красный – это красный, а, например, не синий?

Он посмотрел вдаль, не то вспоминая, не то обдумывая мой вопрос.

– Вообще-то, это понимаешь уже потом, когда все кончится.

– Что кончится?

– Когда любовь пройдет.

– Значит, я ее не люблю.

– Ну, значит, не любите.

– Но я бы убил его, если бы она… если бы они… если бы…

– Я бы сказал, что это скорее синее, чем красное, в вашем случае, мистер Генри.

– Как, по-твоему, имеет какое-то значение то, что я убил трижды, прежде чем влюбиться однажды?

– Это вы про себя спрашиваетет или про людей вообще?

– И про себя, и вообще.

– Люди скорее заслуживают смерти, чем любви, – но это мое личное мнение.

Я захохотал.

– Мистер Фолк, я и понятия не имел, что вы философ.

– Я тоже не знал, что вы убийца.

 

Глава пятая

Мой новый компаньон не разочаровал Лили.

– Кто эта скотина? – шепнула она, беря меня под руку, когда мы выходили из трамвая возле Дельмонико.

– Мистер Фолк – старый друг доктора, вроде почетного члена братства. – Я придержал перед ней дверь, и мы вошли внутрь. Мистер Фолк остался на улице подпирать стену дома, засунув руки в глубокие карманы своего извозчичьего пальто.

– Какого еще братства? – переспросила она.

– Братства незаменимых людей.

– Теперь у тебя есть телохранитель?

В холле было полно народу, мы стояли почти лицом к лицу, и я вдыхал аромат ее волос – от них пахло сиренью. На ней было платье цвета топаза и маленькие сережки в тон. Мужчины обращали на нее внимание мгновенно, но женщины – еще раньше; такова участь красоты.

– Не совсем, – сказал я.

– Жаль, что у твоего доктора не было вчера такого «не совсем».

Я протолкался вперед и вложил двадцатку в ладонь старшего официанта. Он закатил глаза, скорчив презрительную гримасу, я дал ему еще, и через пять минут мы уже сидели в зале за столиком с видом на парк.

– Ты всегда так свободно распоряжаешься его деньгами, – заметила Лили.

– Держатель завязок его кошелька – еще одна моя должность.

– У тебя их много. – В ее глазах плясали чертики. Я скромно пожал плечами и отвернулся. Высоко в горах Сокотры есть озеро, в котором нет ни одной живой твари, вода в нем синее неба после летней грозы, но все же и оно не могло соперничать чистотой и глубиной цвета с ее глазами, такими ясными, незамутненными до самого донышка.

– Ну, так что там насчет мистера Исааксона и чьей-то репутации? – спросила она, удостоверившись, что полностью вывела меня из равновесия.

– Вообще-то я имел в виду репутацию доктора. Эти последние осложнения из-за его связей с организованной преступностью…

Лили нетерпеливо тряхнула головой.

– Неисправимый лжец, как всегда.

– Дядюшка Абрам прав в одном: репутация для этих людей – самое главное. С учетом этого можно сказать, что Черная Рука – недопустимое, немыслимое для бандитов в нарушение этикета. Ведь каморра в неоплатном долгу перед доктором Уортропом.

Она сразу поняла мой намек.

– То есть это подстроено? Но почему? И кем?

– Почему понятно – причин может быть тысяча и одна. А вот кем – это я надеюсь выяснить в самое ближайшее время, пока не стало слишком поздно… если уже не слишком поздно.

Она задохнулась.

– Доктор Уортроп…?

– И вся вина целиком и полностью ложится на итальянцев. Вот почему «почему» может оказаться не столь уж и очевидным, Лили. Что, если дело тут вовсе не в наживе, а просто кто-то прикрывает убийство?

Мы уже съели закуски и большую часть первого блюда, а она все молчала: ломала голову над моими аргументами – искала в них уязвимое место, я не сомневался.

– Откуда автор письма узнал, что Уортроп обратится в каморру? – спросила она, наконец.

Я одобрительно кивнул. Ей удалось вытянуть из запутанного клубка этой аферы самую главную ниточку. Красное – не синее, неизвестно почему подумал вдруг я.

– Точно! Автор письма наверняка знал о намерениях Уортропа. Поэтому, когда доктор отправился к сицилийцам, за ним пошли, и его похититель – или убийца – мгновенно придумал, как подставить Компетелло, или…

– Или он все знал заранее и похитил доктора прежде, чем тот добрался до Компетелло…

– Или уже после; значения не имеет.

– Кто знал, куда он отправляется? Кому он говорил?

– Мне не говорил. Знал дядя Абрам.

– Кто еще?

Я покачал головой.

– Он мог рассказать Пелту – хотя вряд ли. Акоста-Рохасу или Уокеру он уж точно ничего не говорил.

– Но мог сказать дядя. – Она горестно покачала головой. – С возрастом он стал так разговорчив. Если мы ищем предателя, то я бы сделала ставку на Уокера.

– Это не Уокер.

– Откуда тебе знать?

Я посмотрел в свою тарелку и ничего не ответил.

– Как бы то ни было, сегодня вечером мы все узнаем. Конечно, может оказаться, что за всем стоит банда Пяти Углов, хотя, на мой взгляд, слишком уж сложная афера для шайки обычных уличных грабителей.

Она кивнула и тоже уставилась в тарелку.

– В чем дело? – спросил я. – Лили?

К моему удивлению, она едва ли не прыгнула на меня через стол и стиснула мою руку в своих.

– Не стану говорить тебе «не ходи», – знаю, ты все равно пойдешь, что бы я ни сказала, – но не будь, по крайней мере, безрассуден.

Я засмеялся, чтобы снять напряжение – в том числе свое.

– Безрассуден? Я слышал, безрассудство возможно в любви – и даже необходимо, – но только не в монстрологии!

И я поднес к губам ее руку.

 

Глава шестая

Лобби отеля «Плаза», четверть шестого вечера, курьер опаздывает.

А может, и нет.

Пожилая пара, оба одеты для вечернего выхода, болтают с портье. Собираются в оперу. Просят порекомендовать хороший ресторан, желательно рядом с театром. Мужчина держится с достоинством: судя по его костюму, кошелек у него на хорошей подкладке, акцент выдает уроженца Среднего Запада. Жена тоже недурна собой – статная, кровь с молоком, – как и полагается уроженке прерий. В Нью-Йорке оба впервые.

Я сижу напротив, у выхода, на пухлом викторианском диване; он довольно далеко от камина, так что я ощущаю лишь намек на тепло. В руках у меня тот самый номер «Геральд», что был у мистера Фолка накануне. И я уже четырежды прочел одну и ту же статью. В моем правом кармане лежит револьвер доктора, в левом – нож с пружинным лезвием, который я забрал у трупа без лица в Монстрариуме.

– Но этот ресторан далековато, не так ли? А у меня, понимаете ли, нога болит. Старая боевая рана.

Внешне я абсолютно спокоен; внутри у меня все кипит. Когда они, наконец, уберутся в свою оперу? Курьер, наверное, тоже мешкает за дверью, дожидаясь, когда они уйдут. Да и мне не терпится.

Не тут-то было – теперь старик принялся рассказывать клерку историю своего ранения. Он получил его весной шестьдесят четвертого в Колд Харбор; генерал еще тогда воскликнул: «Это не война; это убийство!».

Клерк нервно хихикнул в ответ, но пожилой джентльмен обиделся и с достоинством удалился. Выходя, он прохромал мимо меня, ведя в поводу свою дородную женушку и цокая тростью по мраморным плитам пола. Клерк встретился со мной взглядом и пожал плечами; «Старый псих», – было написано у него на лице, и мне вдруг захотелось взять револьвер и пулей стереть эту самодовольную ухмылку с его пухлого лица. Что он вообще знает о войне – или об убийстве, если на то пошло?

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и черноволосый коротышка прошел мимо меня, направляясь прямиком к стойке. Они с портье не обменялись ни словом, только толстый белый конверт перекочевал из рук в руки. Коротышка засунул его за пазуху и отбыл так же поспешно, как и появился: подбородок вперед, не глядя по сторонам. Меня он вряд ли заметил.

Я, намеренно громко шурша газетой, свернул ее, бросил на стол перед диваном, встал, кивнул клерку, который кивнул мне, – не исключено, что я все-таки пристрелю его позже, – и вышел на улицу, где сгущались сумерки, сновали автомобили, развозя людей по домам, театрам и ресторанам, и наступала оттепель. День испускал последний вздох, но это была не агония, а горестный шепот девушки, отвечающей слишком настойчивому возлюбленному.

Черноволосый коротышка быстро шагает по тротуару к парку. Вот он проходит мимо крупного человека в извозчичьем пальто и широкополой шляпе. Тот изучает таблицу забегов и курит сигару. На коротышку он не обращает внимания, зато смотрит на меня, и я киваю.

Мистер Фолк швыряет сигару в канаву, таблицу сует в карман. Пропустив нескольких пешеходов, он идет за коротышкой с пухлым конвертом в кармане пиджака. Я пристраиваюсь за ним.

Мы сворачиваем в парк, и меркнущий свет дня, не заслоненный здесь широкими кирпичными плечами домов, омывает все кругом: и прозрачные осенние деревья, протягивающие к небу свои лишенные украшений руки, и аллеи со скамейками, на которых сидят люди, наслаждаясь последними лучами солнца, нежными, точно щечка ребенка, и влюбленные парочки, которые прогуливаются, отгородившись ото всех сверкающим коконом страсти, согретые обоюдным желанием, связанные невысказанными обещаниями в обертке бархатистого смеха.

Черноволосый коротышка задерживается, чтобы купить газету у мальчика. Пухлый конверт выскальзывает из кармана пиджака и падает к его ногам на дорожку, пока тот роется в карманах в поисках мелочи. Мальчишка наклоняется, поднимает конверт, сует его в газету и снова подает черноволосому. Все занимает секунд тридцать, пока мистер Фолк раскуривает очередную сигару. Проходя мимо, я на ходу шепчу ему:

– Оставайтесь с ним; я беру мальчишку.

Судя по всему, чернявый купил у мальчика последнюю газету, и тот, взвалив на плечо мешок, покидает свой пост и спешит к выходу на Западную пятьдесят девятую улицу. Пропустив его, я считаю до десяти и, повернувшись, иду за ним.

Несколько трамваев и пару дюжин кварталов спустя я оказываюсь на Элизабет-стрит, в центре Маленькой Италии, сотни обитателей которой в этот неожиданно погожий вечерок высыпали из переполненных съемных квартир на улицу. Тротуары кишат торговцами вразнос и попрошайками, карманниками и мелкими жуликами; попадаются одинокие мужчины в ветхих пальто, с впалыми щеками и беспощадными глазами; мое дорогое пальто и кожаные туфли притягивают их взгляды; стайки мальчишек, таких же худых, как их отец, но не с такими жестокими глазами – пока не такими – бегут за мной по пятам; на крылечках сидят матери, качая на коленях младенцев в белых чепчиках; мостовая запружена разбитыми повозками, которые тянут худые, изработанные клячи; из окон и подворотен тянет вареной крольчатиной, ароматами цветов, древесным дымом и конским навозом; и все это под звуки итальянских песен и неумолчного, почти истерического бормотания тысячи людских душ, втиснутых в эти три квартала.

Здесь мальчик пошел не спеша; мне было легко не терять из виду его шапчонку, мелькавшую в толпе; она напоминала мне другую, вязаную, на пару размеров меньше, которая покрывала голову совсем другого мальчика в другое время. Он то и дело поправлял сумку для газет на плече, и каждый раз мне казалось, будто я различаю в ней очертания пухлого белого конверта.

Миновав вход в крошечный ресторан, он нырнул в подворотню за ним. На первом же углу он снова свернул и скрылся за рестораном. Там я его и потерял. Я тоже свернул, но его уже не было. Подле шаткой пожарной лестницы криво висела на петлях дверь; может, он вошел туда? Да, больше ему деваться было некуда, если только он не отрастил крылья и не взмыл в синеву небес.

В узком темном коридоре я остановился, чтобы глаза привыкли к внезапной перемене освещения, и вынул из кармана револьвер. Пахло свежим хлебом, стучали по тарелкам ножи, звенели стаканы, звучный мужской голос говорил по-итальянски с певучим сицилийским акцентом. В нескольких шагах от меня была открытая дверь, луч света падал из нее в коридор. Прижавшись спиной к стене, я сделал шаг вбок и, затаив дыхание, медленно повернул голову и заглянул в комнату.

Мальчик сидел за столом с тремя мужчинами, двое из которых, очень высокие, в толстых пальто, поглощали исходившие паром спагетти, склонив головы к самым тарелкам; на столе между ними стояла полупустая бутылка вина. Третий мужчина был не так велик ростом, в пальто полегче, и не прикасался к еде и вину: Пеллинор Уортроп презирал все, что замутняло ум и притупляло чувства. Белый конверт лежал возле тарелки одного из здоровяков.

Мои внутренние дебаты продолжались недолго. Монстролог не был связан, его рот не был заткнут кляпом, и, судя по всему, никто не собирался его убивать. Да, вид у него был недовольный, но никакого смятения, никакой мольбы во взгляде, обращенном к сопровождающим, не было; он даже улыбнулся знакомой мне невеселой улыбкой, глядя, как мальчик, заткнув за воротник салфетку, накинулся на еду. Однако у стены, подле бугая слева, все же стоял обрез. А еще «пленник» не встал и не поблагодарил похитителей за гостеприимство, как положено после успешной сделки. Деньги прибыли, но Уортроп не двинулся с места. Это все решило. Я выскочил из-за косяка и шагнул в комнату.

Тот, что сидел от Уортропа слева, отреагировал с быстротой, неожиданной для человека столь мощного сложения: он нырнул за обрезом. Их разделяли всего два фута, но обрез мог с тем же успехом быть в Гарлеме. Моя пуля пробила здоровяку шею, разорвала сонную артерию, и кровь, более яркая, чем вино, которое он пил недавно, полилась из раны. Мальчишка нырнул под стол. Уортроп сорвался с места и бросился ко мне, на ходу протягивая руки, но я на него не смотрел: меня занимал лишь пистолет, который достал из кармана второй громила. Мне казалось, будто я на бешеной скорости несусь по темному тоннелю, в конце которого с энергией тысячи солнц сияет его рожа. Я видел только ее, и ничего больше. Больше мне ничего не нужно было видеть.

Со скоростью солнечного луча я метнулся мимо монстролога, приставил дуло пистолета к широкому лбу громилы и спустил курок.

Остался мальчишка.