Ансельм сидел на больничной койке с обиженным видом, озираясь невидящими глазами и прислушиваясь к непривычным звукам.
— Я же сказал, хочу, чтобы на мне была моя одежда, но чертова старуха, которая называет себя заведующей, утащила мои брюки! — завопил он, услышав Монины шаги. — Я спросил ее, может, она хочет залезть ко мне в постель и меня согреть, но она только поджала губы и ушла. Здесь были оба, и Кристоффер, и Улоф. Но найти мои брюки они не смогли.
Сосед по палате сел в постели и заулыбался, предвкушая очередное веселье. Скандалы, устроенные Ансельмом за один сегодняшний день, стали лучшим развлечением с тех пор, как в палату приходил женский хор «Лилии Шарона» петь на праздник святой Люсии. В тот раз тогдашний пациент, пьяница Альгот, которого выписали на прошлой неделе, увидев женщин со свечами и в длинных белых одеждах, решил, что попал на небо. Он даже заплакал. Затем он надел очки. И испугался, предположив, что угодил, наоборот, в преисподнюю. Не будь он глуховат, то понял бы ошибку с самого начала. А теперь, после такого религиозного откровения, он решил поехать домой и написать завещание в пользу прихода. Ансельм в качестве соседа по палате был не менее многообещающим.
— Мона, иди сюда, помоги мне надеть брюки, пока у меня жопа не отмерзла!
— Мне кажется, брюки взяли постирать.
— Их никто не просил мочить мою одежду! Вот сяду и напишу письмо премьер-министру, председателю Народной партии Бенгту Вестербергу! Здесь плохой уход!
— Он больше не премьер и не председатель! — прояснил ситуацию сосед по палате.
— Ах нет? Вот и хорошо, тогда у него есть время прийти и посмотреть, как обращаются с моими вещами! Я не останусь тут ни минуты! Мона, вызови такси!
— Лучше я принесу тебе кофе и включу радио!
Ансельм что-то забормотал, и сосед с огорчением понял, что представление окончено.
— Он хочет кофе с сахаром, — попытался подначить сосед, но Мона притворилась, что не слышит.
Ей удалось устроить Ансельма как можно дальше от своего отделения. Она могла навещать его, но не обязана была за ним ухаживать. Какое облегчение!
— Мона, вот ты где!
Мона увидела свою начальницу, быстро идущую по коридору, огибая инвалидные коляски и железные тележки с памперсами и кюветами. Спрятаться Моне было некуда. Наверняка начальница сейчас опять заговорит об этих чертовых курсах. Мало Мона натерпелась унижений в школе — зачем ей, взрослой, нужно опять это переживать? Мона заметила в руке у заведующей бумажный пакет. Он качался в такт ее шагам. Она подходила все ближе. Не похоже, что в пакете книги. Скорее вещи, оставшиеся после умершего.
— Как хорошо, что я тебя нашла! Мне сказали, твоего отца положили сюда. Прими мои соболезнования — это так ужасно, то, что произошло с Вильхельмом!
— Спасибо. — Мона настороженно ждала продолжения.
— Я знаю, что вы дружили со Свеей из двенадцатой палаты.
Мона опустила взгляд на часы, чтобы скрыть страх и изобразить, будто торопится. Что могла рассказать Свея?
— Я поговорила с ее двоюродной племянницей, не так-то просто было ее разыскать, а также с официальным попечителем Свеи. Никто из них не хочет забрать оставшуюся после нее одежду. Может, ты заберешь? Ее можно, например, сдать в благотворительный магазин. Ну что? Я понимаю, что не вовремя, но я хотела тебя спросить, прежде чем ее выбросить.
Мона кивнула. Не нашла что сказать. Молча взяла пакет, повернулась и пошла к лестнице. Выбросить одежду Свеи на помойку? А ведь та всегда так тщательно одевалась! Мона заглянула в бумажный пакет. Нахлынули картины прошлого, и на глаза навернулись слезы. Захотелось побыть одной, и она побежала вверх по лестнице в дежурку, где ей разрешили пожить, пока ее дом обыскивает полиция. Нога болела все сильнее с каждым шагом, икроножную мышцу дергало. Утром она сняла повязку и осмотрела ногу. Сильная краснота, воспаление, опухоль не спадала. Это точно инфекция. Надо опять вскрыть нарыв и выпустить гной, пока не стало хуже. Наверху в дежурке у нее есть бутылка со спиртом и бритва.
Дежурка находилась на чердачном этаже, напротив склада. Жить там было неуютно. Все слишком функционально: лампа дневного света на потолке, койка, стол и кофеварка. Белые стены. Лампа на чердачном складе не работала. Мона вчера вечером сказала об этом вахтеру, но у того, видно, и своих дел полно. Дверь на чердак была тяжелой. Моне пришлось поставить пакет на пол и взяться за ручку обеими руками. Только бы приоткрыть, а дальше легче пойдет.
Тусклый вечерний свет лился сквозь грязное окошко на потолке, освещая диковинную выставку: допотопные инвалидные каталки, кожаные ножные протезы, старое гинекологическое кресло и кружку Эсмарха из нержавейки. Сколько же человеческого страдания вобрали в себя все эти предметы!
Половицы скрипели под ее шагами. У каждого отделения на чердаке имелось свое складское помещение. Елочные игрушки и пасхальные украшения лежали вперемешку с кислородными трубками, ведрами-туалетами и положенными плашмя стальными коечными бортиками, едва различимыми в полумраке. Мона пробиралась вперед, держась руками за занозистые деревянные балки. Сзади раздался слабый шорох, и у Моны волосы встали дыбом. Она не решилась обернуться. В последние дни ей все время чудилось дыхание Вильхельма. Свистящий звук в груди, с которым он тогда рухнул на пол. Теперь она слышала его опять, казалось, тени выступили из углов, окружили ее и хотят забраться ей под кожу. Еще пара шагов, и она будет у дежурки, откроет ее и зажжет свет. И наконец сможет закрыться от этого чердачного мрака! Что-то загремело, и жесткая ладонь зажала ей рот, чье-то тело прижалось сзади, ее грубо втолкнули в дверь дежурки. Мона узнала его по запаху.
— Я боялся, что ты начнешь кричать, — сказал он, закрыв за ними дверь.
— Ты убил Свею! — сердито зашептала она. — Как ты мог? Не лучше ли было признаться, как есть, что это случилось нечаянно тогда в рыбацком домике? Ты же не хотел, так само получилось. Я бы это подтвердила.
— Кто-нибудь интересовался причиной смерти Свеи? Ты сказала, ее вскрывать не будут. Они что, передумали?
— Нет, но ты сам все делаешь себе назло.
Он сухо засмеялся.
— Куда ты дела кочергу? Выбросила в море, как я сказал?
Мона не решилась посмотреть ему в глаза.
— Что ты с ней сделала?
— Положила ее в ящик для инструментов под седлом велосипеда Ансельма.
— Что за дьявол? Какая глупость, черт тебя дери! Ты хотя бы свои отпечатки-то вытерла?
— Нет. Что теперь делать? Велосипед стоял в сарае, а теперь на нем разъезжает один из полицейских. Они найдут кочергу! Я знаю, что найдут. Не лучше ли во всем признаться? Я больше так не могу! Меня они все время расспрашивают. — Мона опустилась на койку и заплакала. — Лучше во всем признаться. Невозможно дольше прятаться! Получается только хуже.
— Да успокойся ты, черт тебя дери!
Она посмотрела на его застывшее белое лицо. Взбухшие жилы на лбу, черные расширившиеся зрачки. Он изо всей силы сжал ее запястье.
— Я тебя убью, если ты расскажешь!
Мона, задыхаясь, ловила ртом воздух.
Он взял ее за подбородок:
— Я тебя убью!
Его взгляд пронизывал ее, требовал ответа.
— Я ничего не скажу, — прошептала она.
— Вот и хорошо. Я займусь кочергой. Позвоню.
Ей хотелось обнять его, чтобы он смягчился. Но она не решилась. Он вполне мог ее ударить в ответ на проявление нежности. И она его не обняла. Только смотрела, как он открыл дверь и закрыл за собой. Миг — и словно никого тут не бывало.
Мона продолжала неподвижно сидеть на койке. За окном стемнело, наступила ночь. Мона слушала, как парализованная, монотонный гул вентилятора и свое дыхание и медленно скользила взглядом по комнате. И тут заметила пакет с одеждой Свеи. Мона вытряхнула содержимое на постель. Там было черное платье из синтетики, темно-синий костюм с кружевной блузкой, когда-то белой, теплое зимнее пальто, футляр для очков и маленькая сумочка с туалетными принадлежностями. Вот и все, что осталось от целой человеческой жизни.
Сначала Свея переехала из собственного дома в квартирку площадью двадцать четыре квадратных метра, а оттуда — в больницу, где все ее имущество поместилось в тесный гардероб и ящик тумбочки. Мона погладила рукой синий пиджак с узким воротником, вышитым жемчугом. Свея была в этом костюме, когда Мона плакала от горя и беспомощности у нее на плече после того, как у нее забрали Арне. Точно так же плакала она и когда Вильхельм запер Улофа на ночь в погребе. И когда Кристоффер упал в сенях без сознания, проработав целый день в лесу, как взрослый. Свея всегда была рядом. Она предлагала Моне развестись и забрать детей. Но Моне не хватало решимости. Страх одиночества перевешивал. И страх перед чиновниками с их бланками, и стыд, что она не умеет считать как следует. Нет, лучше молчать и принять жизнь такой, как есть.
Что за секрет знала Свея? Или просто скрашивала скуку фантазиями? Но она проболталась, и за это была приговорена к смерти. А может, у нее был не один секрет? Мона взяла шерстяное пальто и стала рассматривать. Пластмассовые пуговицы растрескались от старости. Ткань на локтях протерлась, из-под нее просвечивала темно-красная прокладка. Внизу подол был зашит вручную и зашуршал, когда Мона к нему притронулась. Что в нем зашито? Деньги? Когда жизнь сужается до размеров бумажного пакета, то человек хочет получше спрятать свои последние ценности.
Мона взяла бритву и стала отпарывать подол пальто, надеясь, что там — деньги. Но с разочарованием обнаружила там газету, старую, пожелтевшую и в пятнах. Мона осторожно развернула «Готландс Аллеханда» от 4 апреля 1921 года. Половина первой страницы была обведена красной ручкой. Статья продолжалась на следующей странице, подклеенной к предыдущей. Мона осторожно разделила листки бритвой и стала читать:
В Буттлескугене во время рубки леса произошел несчастный случай. Одного мужчину раздавило упавшим деревом. Это был брат деда Вильхельма. Дед нашел его там поздно ночью. Они работали вместе весь день, но дед поехал домой на велосипеде чуть раньше. На пожелтевшей фотографии можно было разглядеть старика Якобсона с фонарем в руке. Своими груботесаными чертами он очень напоминал Вильхельма. У погибшего брата детей не было.
Другая вырезка оказалась еще более старой. Там в левом углу на пятнадцатой странице имелась маленькая заметка от 20 марта 1921 года. В ней речь шла о судебном разбирательстве по поводу наследования прибрежного участка между рыбацким поселком Кронваль и Экстой. Судились дед Якобсон и его брат; дело выиграл брат.
Последняя газета почти совсем стерлась. Только при очень большом желании можно было прочитать отдельные фразы. Газета была от 7 ноября 1937 года. Еще одно трагическое происшествие. Дед Вильхельма ехал верхом по осушенному торфянику. Лошадь чего-то испугалась, понесла и свалилась с седоком в карстовый провал. В принадлежавшей погибшему усадьбе Мартебу остались вдова и сын. Мона разочарованно собрала газеты. Обо всем этом она уже слышала раньше. Вильхельм не любил говорить о своем деде, да и об отце тоже. Один раз она спросила, на какие средства Якобсону-деду удалось купить усадьбу Мартебу. Свея говорила, будто он заплатил наличными. Но Вильхельм на этот вопрос не ответил. И вообще молчал потом целый день. Больше она его об этом не спрашивала.
Мона готовилась ко сну. Все, что она взяла с собой из дома, пришлось укладывать под наблюдением полицейского. Но тот ключик ей удалось спрятать в лифчик. Видимо, именно здесь пролегала граница приличий — в белье скобящей вдовы они все-таки не полезли… Мона достала ключик, подержала в руке, повертела им, задумавшись. Могла полиция знать, что у Вильхельма была банковская ячейка? Конечно. Есть ли у них право проверить ее содержимое? Пожалуй. Мона никогда не была в банке. Всем этим занимался Вильхельм. Она подписывала для него доверенность, и все, ей не надо было возиться с цифрами. И вот так она стала заложницей собственной ущербности…
Директор училища сказал, что у нее врожденная неспособность считать, и покачал головой, услышав, что она собирается учиться на медсестру, как Свея. Цифры Мону не любили. Вот и сейчас они ее подвели. Какой может быть номер у этой ячейки? Если повезет, там найдется немного денег. До следующей зарплаты далеко, а деньги у нее почти кончились.