Третьего августа к полудню казалось, вот-вот разразится гроза, но тучи ушли дальше, к Ловисе. Было страшно жарко. Юнас спустился к берегу, закатал штаны и погрузил ноги в воду.

Надеюсь, будет гроза, мне необходима гроза, чтобы разделаться с Игреком. Финал, Страшный суд, железная колесница господа. Я заставлю его испугаться, хоть раз в жизни он испытает смертельный страх. Это будет здорово. Мне нужно понаблюдать грозу, но из закрытого помещения, то есть как бы изнутри его тайного ужаса. Гроза заставит его понять, что он наделал, что-нибудь в таком духе.

К вечеру грозовая туча зарядилась, обошла побережье, побывала в открытом море и теперь надвигалась с юга, имея, очевидно, самые серьезные намерения. Юнас отправился к домику, где жили дочери, — оттуда хорошо было видно море. Когда он вошел, Мария сидела и читала.

— Ты не обедал.

— Мне не хотелось есть. Где Карин?

— У нее болит зуб, она утром уехала в город и останется там ночевать.

— Разве у Карин когда-нибудь болели зубы?

— Да. С детства.

Юнас сел в качалку. Послышались слабые протяжные раскаты грома, Мария вздрогнула, и он спросил:

— Ты боишься грозы?

— Да. С детства.

— Повтор, — отметил он машинально.

Мария встала и начала задергивать шторы, переходя от одного окна к другому, потом закрыла вьюшку и надела резиновые сапоги.

Юнас сказал:

— Вьюшку-то закрывать совсем ни к чему.

— Шаровая молния, — коротко ответила Мария и опять принялась читать, не переворачивая страниц.

— Мария! Это ребячество — бояться грозы. И я ведь здесь, я с тобой.

Мария засмеялась, и смех ее звучал недобро.

— Ну конечно. Ты здесь. Ты со мной.

— Ты, похоже, иронизируешь. Тебе это не идет, не твой стиль. Если хочешь, я уйду. Твоя мама тоже впадала в истерику при перемене погоды.

— Папа, пожалуйста, помолчи.

Гроза приближалась, подошла совсем близко, разразилась величественно-равнодушным гневом прямо над ними. Юнас раздвинул шторы на окне, выходившем на южную сторону, и Мария закричала:

— Не смей!

— Я только хотел взглянуть на молнии, они мне могут понадобиться.

— Понадобиться?

— Для работы.

— Вот именно! Для работы. Я смертельно устала от этой твоей работы — не мешать твоей работе, бояться твоей работы… всю жизнь! То тебе одно надо, то другое, а теперь тебе понадобились молнии. Только ты, ты и ты — все время! — Она резко задернула шторы и с пылающим лицом повернулась к нему. — Я не должна бояться, конечно, нет, ты же со мной. Замечательно. Где ты находился все остальное время, пока я жила на свете, я не знаю, но уж точно не со мной!

— Моя дорогая девочка, — начал Юнас, и тут его прервал удар грома, а Мария продолжала говорить, слов не было слышно, руки судорожно вцепились в край стола, но в перерывах между вспышками молний и раскатами грома Юнасу удалось составить более или менее связное представление о том, что пыталась сказать его дочь.

— …Молчи! У тебя вечно не было времени. Чтобы отделаться от нас, ты давал нам деньги! Тебя интересовали только другие, тысячи чужих людей: они были такие необыкновенные или их было так жалко, и вечно появлялись новые, я читала, я вырезала все, что ты писал, и надень по крайней мере резиновые сапоги, ведь гроза прямо над нами!

Она швырнула ему сапоги — это были, наверное, сапоги Карин, у Карин необычайно маленькие ноги — и бросилась на кровать, зажав руками уши. Юнас стоял у двери, пока гроза не ушла на север, наступила тишина, нарушаемая только шумом проливного дождя.

Когда Мария встала, он сказал:

— Вообще-то жалко, что ты не рассердилась немного раньше. Прими мои поздравления: наконец-то тебе хоть раз удалось четко сформулировать свои мысли.

Юнас вышел в августовскую тьму, и ему стало не по себе — такая вокруг была бездонная чернота. Он постоял под дождем, ожидая, пока успокоится сердце, и двинулся к бане; теперь молнии были видны далеко на севере, бесшумные вспышки время от времени освещали небо, с каждым разом все слабее и слабее. Юнас сел за стол, чтобы написать письмо дочери. Он написал: «Дорогая Мария».

Разумеется, все можно объяснить и упростить, но он не находил нужных слов. А то, что требовалось объяснить, становилось все более неясным, пока не ускользнуло от него совсем.