Прежде всего вы должны понять то, что я и вправду люблю свою бабушку, мать моей мамы. Я люблю ее совершенно искренне и почтительно и отчасти понимаю то, что для нее непостижимо. Мы прожили вместе всю мою сознательную жизнь. О том, что именно нарушило ее понятие о времени, я ничего толком не знаю, да наверняка она и сама не ведает… мы об этом не говорили.

С чего мне начать, чтобы вы меня поняли… Прежде всего, отнеситесь к моим словам всерьез, это совсем не шутка. Пока я не успел все рассказать, запомните одно: бабушка — самый спокойный и самый веселый человек, какого только можно себе представить. Иногда я думаю, что именно утраченное понятие о времени помогает ей быть счастливой.

С тех пор как мои родители умерли, бабушка взяла на себя заботы обо мне и делала это наилюбовнейшим образом. Мы прожили вместе вот уже семнадцать лет, и она очень стара. Вначале я ничему не удивлялся. Если она будила меня ночью и хотела отправиться на утреннюю прогулку, я шел вместе с ней, не задавая лишних вопросов; я привык к этому и на самом деле любил наши ночные странствия. Я гордился тем, что был единственным ребенком, который гулял по ночам.

Чаще всего мы ходили в парк или вниз в гавань. Бабушка знала, что меня интересуют лодки. Я помню, как ее башмаки стучали по тротуару. Когда мы спускались вниз по улице, был слышен только стук бабушкиных башмаков. Улицы были всегда тихи, и лишь редкий автомобиль проезжал мимо. Я приучился к тому, что она могла напоить меня вечерним чаем среди дня и закутать в одеяло, а потом закрыть шторы. Тогда я читал при свете карманного фонарика под одеялом. Правда, потом стало труднее. Я понял, что бабушка утратила понятие о времени, и начал ей возражать. Тогда она грустнела и выглядела встревоженной, совершенно сбитой с толку, а я не в силах был видеть ее тревогу, ее страх и тогда давал ей делить сутки так, как она считала нужным.

Когда я год спустя начал учиться в университете, она изрядно мешала моей работе. Я вставал в шесть утра и садился за чтение; тут являлась она, обеспокоенная тем, что я так поздно на ногах, что я засиживаюсь. «Ты должен пойти и лечь, — говорила она, — ты должен беречь свои глаза и свои бедные нервы. К чему такая спешка, у тебя довольно времени для занятий, поверь мне. Разве ты не можешь пойти и лечь, если твоя бабушка мило и ласково попросит тебя?»

Такое случалось не все время, но все же много раз за неделю. Бабушка, должно быть, обладала богатым внутренним миром, чтобы так снисходительно отрекаться от движения солнца и луны. Я теряюсь в догадках, что освещает ее путь и делает ее столь невероятно уверенной и спокойной. Ведь я не желаю ей мешать, я далек от этого. Хотя в последнее время стало трудновато. Я пытаюсь построить свой рабочий день по определенному графику, создать своего рода опорную конструкцию, рассчитываю свои силы как могу. Но я не выдерживаю, когда бабушка будит меня ночью и предлагает утренний кофе, чтобы было легче вставать. Я долго не могу сосредоточиться… Вы понимаете, не правда ли?

Сегодня я в самом деле взволнован. Бабушке и мне предстоит длительный перелет аж до города Анкориджа на Аляске. Она хочет встретиться там с другом юности, который ей очень дорог. Он врач, хотя теперь стар и давно оставил свою практику. Бабушка вообще-то робеет перед врачами, но ему она верит. Он спас ее однажды, когда она болела дифтеритом. Она рассказывает, что они всегда много разговаривали друг с другом на известном им одним таинственном языке, которого никто не понимал. Теперь, надеюсь, доктор поможет нам. Он занимался не душевнобольными, а теми, кого можно назвать одержимыми, вбившими себе что-то в голову, если вы понимаете, о чем я говорю. Ложные представления или, скажем так, сдвиги в восприятии и умении понимать и судить о чем-то, то есть нечто такое, что может постичь даже самых благополучных и благожелательных людей. Само собой, бабушка приедет к нему не как пациентка, она просто хочет встретиться с ним, прежде чем станет слишком стара для путешествий.

Доставить бабушку к самолету было непросто. Она настаивала, что этот перелет — ночной, что ей всегда хотелось увидеть Северный полюс ночью, что мы слишком рано выйдем из дома и нам придется долго ждать в аэропорту. Я пытался объяснить… Я показал ей расписание движения самолетов и карту мира. Ничего не помогало.

В конце концов я попросил ее выйти ради меня, и тогда она согласилась. Наш самолет запоздал или, возможно, его готовили к полету. Бабушка уснула, укрывшись пледом, но каждый раз, когда громкоговорители объявляли прибытие или посадку, она вскакивала в страхе и смотрела на меня до тех пор, пока я не успокаивал ее и не говорил, что у нас уйма времени.

Теперь она сидит в самолете у окна, и я хорошенько закутал ее. Всякий раз, когда она просыпается, она видит Северный полюс. Часом позже стюардесса раздала нам красивые открытки, удостоверявшие, что пассажиры действительно перелетели прямо над Северным полюсом: два белых медведя, изображенные на открытке, смотрят на исчезающий вдали самолет, белые на белом фоне, в обрамлении, напоминающем компас. Я держу эту открытку для бабушки. Когда я был маленький, мы собирали красивые открытки и вешали их, прикрепляя булавками к большому листу картона. Многие из этих открыток были от бабушкиного друга с Аляски. В молодости он много путешествовал. Я особенно помню какой-то берег на Гавайских островах и Place de la Concorde в ночное время.

Теперь глубокая ночь. Полная луна, четко обозначенная на темном небе, а в одиннадцати тысячах метров под нами лежит снег. Час за часом все та же пустая голубовато-белая земля. Стюардессы погасили верхний свет, и теперь видно, что снег внизу — вовсе не сплошная гладкая поверхность, и сияющая луна высвечивает иногда длинные тени.

До того как мы пустились в путь, бабушка много говорила об арктической ночи, которую нам предстоит пересечь, она сказала:

— Разве это не мистическое слово — «арктическая»? Чисто и сурово, а меридианы… разве это не красиво? Нам доведется лететь вдоль них, лететь быстрее, чем свет успевает следовать за нами. Разве это не так? Времени нас не догнать.

Она неслыханно радовалась путешествию, да и в самом деле она в первый раз поднялась ввысь на самолете. Самым интересным показалась ей еда, которую стюардессы сервировали на подносе с углублениями, похожими на мыльницы, — углублениями для каждого предмета. Она сунула маленькие пакетики с перцем и солью в свою сумку, а еще маленькие пластмассовые ложечки.

— Они балуют нас, — сказала она. — То и дело подают здесь что-то новенькое: карамельку, газету, стакан сока…

Разумеется, я сразу заметил, что стюардесса одаривала нас гораздо большим вниманием, нежели других, вероятно потому, что бабушка так стара и что она в таком восторге от всего, что ей подают. И одаривала так открыто и даже обаятельно.

Бабушкин друг должен встретить нас в Анкоридже, затем мы пересядем на другой самолет и продолжим уже втроем наш путь в Ном, где живет бабушкин друг. Я в страшном напряжении: заговорит ли с ним бабушка об этом своем опасном ощущении времени? Надеется ли она, что он все поправит, или, наоборот, скажет, что она права, что все так и должно быть… только бы он не лишил ее покоя.

Думаю, я немного посплю, я так жутко устал. Почти все спят, в самолете совсем тихо. Мои часы остановились…

Бабушка проснулась. Под ней простирался бесконечный ландшафт, заснеженный ландшафт. Небо над горизонтом было сейчас коричневым, с темно-красной сердцевиной под крылом, прорезавшим ночь в направлении полета. Стюардесса проходила мимо, она остановилась и улыбнулась бабушке. Бабушка улыбнулась ей в ответ; жестом руки, приложенной к губам, она объяснила, что Леннарту необходимо поспать, он, мол, очень устал. Стюардесса кивнула и прошла дальше. Длинное голубоватое заснеженное поле было отчаянно холодным на фоне пылающего горизонта. То был ландшафт как будто из сна, из бесконечных мечтаний, где все словно застыло в ожидании. Бабушка дала волю своим мыслям и перекинулась на Юна, дивясь тому, как мог он так состариться. Но она непременно сразу же узнает его, когда они встретятся.

Мало-помалу ледовое ноле разделилось на длинные пояса темной воды, море все больше и больше открывалось нашим глазам. Бабушка сидела и мечтала про себя: «Одиноко плывут ледяные галеасы. Увидеть берег Аляски… Ночь в Номе».

Самолет дрогнул и, казалось, начал падать, но потом снова поднялся и продолжил путь, несмотря на то что мощно кренился в сторону, словно борясь с сильным и своенравным штормом. Я проснулся и воскликнул:

— Не бойся, беспокоиться не о чем, самолет попадает в полосы теплого и холодного воздуха, когда мы летим над берегом.

— Изменения температуры, — сказала бабушка. — Понимаю!

Леннарт наклонился и стал разглядывать незнакомый ландшафт. Теперь то была гора — белая и остроконечная, красиво смоделированная цепь гор, одна возле другой, простая, словно на детском рисунке. За ними пылал багрово-красный горизонт.

— Солнце всходит! — сказал он.

— Нет, мой дорогой, оно садится! — ответила бабушка. — Вот это и интересно! Мы выходим из долгой арктической ночи, а когда мы догоним день, наступит уже вечер.

Леннарт посмотрел на бабушку и, ощущая бесконечную усталость, которую не мог побороть, рассердился:

— Почему у тебя не застегнут ремень безопасности?! Почему ты никогда не поступаешь так, как я тебя прошу, ты даже не слушаешь, что я говорю!

Он укрепил на ней ремень и начал складывать все их газеты, затем поднялся и стал шарить наугад в поисках перчаток и шляп. Наконец попытался накинуть на себя пальто, по потерял равновесие, когда самолет накренился и внезапно резко сел; было нестерпимо тепло, и он неважно себя чувствовал.

— Скоро будет спокойнее, — сказала стюардесса. — Но вы должны надеть ремень безопасности.

— Леннарт, — промолвила бабушка, — когда мы полетим дальше, как ты думаешь, мы могли бы зайти в кабину пилота, хотя бы совсем ненадолго? А когда пройдем к другому аэроплану, ты не мог бы раздобыть несколько красивых почтовых открыток с видами заката?

— Да, да! — ответил Леннарт. — Все, что захочешь! Я это устрою. Я это устрою.

Почти вся его спина сверху донизу была мокрой от пота.

Они совершили посадку в Анкоридже. Бабушка по-прежнему не очень крепко держалась на ногах, потому что ей пришлось слишком долго неподвижно сидеть. Он попытался поддержать ее и в то же время заняться сумками и коробками.

Людской поток втянуло в узкий переход, в туннель, который вел до самого терминала. Он не приготовил билеты для контроля, поэтому, пока их компостировали, прошла уйма времени, и, когда он наконец обнаружил свои билеты и они прошли дальше, он не смог узнать время следующего рейса: его очки исчезли. Ему пришлось снова сверять время отлета. Ему пришлось искать кого-то, кто бы мог раздобыть стул для бабушки, во всем пассажирском терминале не нашлось ни единого стула, повсюду одни только стеклянные стены и двери, да люди, что теснились в очереди и толкали чемоданы по всему полу, внезапно теряя терпение, словно речь шла о последних секундах, толкали их коленями по одному.

С его стороны было непростительно не выяснить, когда самолет отправится дальше в Ном и не удержать это в памяти. Громкоговорители непрерывно орали. Люди в коридорах делились на тех, кто следует дальше транзитом, и тех, кто движется к выходу, или же теснились в зале ожидания. Он все время поддерживал бабушку, и они зашлюзовались в большом, отзывавшемся эхом помещении, украшенном шкурами и сосульками.

Там стоял ожидавший их Юн, низенький старичок с седой эспаньолкой. Юн сразу увидел их и пошел навстречу бабушке; он поцеловал ей руку. Они сели за стол и стали смотреть друг на друга.

— Бабушка, — сказал Леннарт, — я сейчас же вернусь, мне надо только купить открытки.

В коридоре он не нашел никаких открыток, там продавались большей частью лишь шкуры и меха да фигурки белых медведей и тюленей. Он поспешил дальше в зал транзита, где люди ели, и поднялся вверх по лестнице. Ему надо было достать свои очки и сверить время отправления.

Лестница снова вела вниз, и через вращающуюся дверь он вошел еще в какой-то зал, где были лишь панели и афиши на стенах. Высокие панели выглядели как двери, но их было не открыть, так как дверные ручки отсутствовали. Он несколько раз обежал зал, прежде чем увидел синюю лампочку, горевшую над выходом. Он вышел прямо в снег. Несколько грузовиков стояли на дороге от ворот к зданию; возможно, то был задний двор, во всяком случае, никаких огней, только темная ночь. За аэродромом поднимался навстречу небу самолет. Красные огни погасли, и стояла глубокая арктическая ночь. Повернувшись, он побежал назад, вверх по лестнице, через коридор еще в какой-то зал, который не узнал. Теперь вопрос был только в том, чтобы найти бабушку и посадить ее в самолет, летящий в Ном, и выяснить, когда точно отправляется самолет. Надо было спешить: бабушка передвигалась медленно, и ей становилось нехорошо, когда ее торопили. Он попытался не прислушиваться к тому, когда прилетает и вылетает самолет, он повторял бабушкины прекрасные и почти магические слова: «Арктическая мистическая ночь, ночь в Номе». Он наконец пришел куда надо и увидел их, сидящих рядом, бабушку и Юна. Они были погружены в глубокую беседу. Он подошел к ним и, стоя за бабушкиной спиной, услыхал, как она говорит:

— Они одинаково прекрасны. День и ночь одинаково прекрасны для меня. Но Леннарту надо научиться и узнать, когда наступает их черед. Ты понимаешь, он как раз теперь начал жить всерьез, и это будет так нелепо, если ему не помочь…

— Бабушка! — произнес Леннарт. — Никаких открыток нет.

— Не беспокойся, — ответила она. — Юн достал нам открытки.

Открытки лежали на столе — солнце, что сияло надо льдом. Красное солнце касалось горизонта и отражалось в голубоватой поверхности льда.

— Мы можем идти! — сказал Юн. — Торопиться ни к чему, времени у нас достаточно.