1

Сегодня суббота, 27 сентября. На висящем на двери календаре с изображением полуголой красотки, рекламирующей нижнее бельё (сосед по палате приволок), эта дата обведена жирным красным кружочком. Сегодня у него ответственный день, может быть, самый ответственный изо всех ответственных за всю его длинную жизнь. И он волнуется, как школьник перед экзаменом, не успевший как следует подготовиться. Шпаргалки исключаются. И подсказать некому. В случае чего, придётся самозабвенно импровизировать. И он готов, как никогда. Он начистил до блеска ботинки, натянул белоснежную сорочку, без галстука – представительных ошейников не переносил, надел свой единственный шерстяной костюм, тёмно-серый с отливом, не модный, но чистый, не тронутый молью, надел, пожалуй, третий раз за последние десять лет: первый раз, когда костюм был только что куплен, он прощался в нём в крематории со своим другом, погибшим в автомобильной катастрофе; второй раз, он в него зачем-то влез три месяца назад при транспортировке в лечебницу, словно ехал в театр или на какой-нибудь торжественный приём. И вот пришёл третий… И сам костюм теперь был для него неким знаком утрат и погружал его в торжественно-скорбное состояние. Перед этим он тщательно побрился отцовским опасным лезвием, побывавшем в сороковые на фронте, проснулся рано и брился долго, основательно, как перед наступлением – выскоблил подбородок, шею, подчистил возле ушей, даже сбрил усы, которые отращивал и аккуратно подрезал в течение года, и слегка освежил бритые места туалетной водой, сосед по комнате настоял, предложив свой двухсотграммовый пузырь, а накануне посетил парикмахера. И заметно помолодел, несмотря на свои шестьдесят. Можно даже сказать, стал неузнаваемым. Морщин на его лице за последние десять лет как будто не прибавилось, и только уже имеющиеся углубились, затвердели, как колеи на дороге в сухую погоду, и придавали его лицу мужественность голливудского супермена. Седина ещё только-только начинала окучивать его большую голову. Взглянул на себя в зеркало, поёжился – вырядился, как на продажу. Благоухающий экземпляр!

Нет, он никуда не собирался выходить, он будет находиться здесь, на территории лечебницы. С некоторых пор у него отказали ноги, и пришлось сесть в инвалидную коляску. Играл с внуками в футбол на парковом газоне, неудачно подпрыгнул, подвернул обе ноги разом и с тех пор не может ходить. Дочерям ухаживать за ним было недосуг, обе работали. Одна – бухгалтером на строительной фирме, принадлежавшей её мужу, другая – воспитательницей в детском саду. И по совету врачей его поместили в неврологический лечебно-оздоровительный пансионат, что находится за городом, в лесу, вдали от магистральных дорог. Здесь всё благоустроено для спокойной жизни: летом зелено, зимой бело, тихо, только щебечут птицы да изредка падает с неба сначала усиливающийся, а потом, словно отменив падение, затухающий гул пролетающего на большой высоте самолёта, единственный долетающий сюда шум из калейдоскопического рокота современной цивилизации. Врачи уговаривали его: в вашем случае всё не так безнадёжно, придёт день, и вы встанете на ноги, но для этого потребуется ежедневный медицинский надзор. А между собой пожимали плечами – причина заболевания не поддавалась объяснению, диагноз ускользал от сколько-нибудь внятного определения; опорно-двигательная система в порядке, сигналы из мозга в конечности поступают, правда, весьма слабые, но достаточные для того, чтобы стоять на ногах. Сосуды в возрастной норме. Возможно ущемление нерва, но результаты обследования не подтверждают этого. И нельзя сказать, что он симулирует. Однако стоять не может, падает. Падает, как срубленное дерево. Загадка природы. И врачи продолжали наблюдение, по ходу дела корректируя количество необходимых процедур.

Приведя себя в порядок, он подкатил к окну, взял с подоконника томик Чехова и в ожидании нужного часа попытался читать.

«В больничном дворе стоит небольшой флигель, окружённый целым лесом…«

Нет, не получилось. Отложил книгу. Слова видит, а что они означают, не может сообразить. Переключил внимание на окно. Но и то, что происходило за окном, было сейчас для него за семью замками. Мысли уносили вспять, в далёкие времена молодости…

А причина несколько траурной парадности на сегодня для него уважительная – приедут дочери. И не просто приедут, чтобы навестить отца, а приедут с требованием подробного отчёта о его прошлом, а именно о его жене и их матери, которой они не знали в силу трагических обстоятельств. Она умерла при родах, но им до сих пор кроме этого ничего о ней неизвестно, благодаря его возмутительному упрямству или, возможно, страшной вине, о которой он стыдливо умалчивает, всячески оттягивая момент своего неизбежного покаяния. А ведь он давно обещал им рассказать о ней, но каждый раз под разными предлогами увиливал от разговора, или просто откладывал – «как-нибудь потом, когда будете постарше». И вот они стали «постарше». Она тебя чем-то обидела? – приставали они. Нет, она его не обижала. Значит, ты её обидел? И он её не обижал. Тогда в чём дело? Они имеют право знать о ней всё. «Иногда лучше не знать», думал он, рассовывая по закоулкам души собственные страхи. И дочерям приходилось довольствоваться досужими домыслами. В конце концов, она их вынашивала в своём чреве и, когда пришёл срок, выпростала из себя на свет божий, передав им жизненную эстафету. А они даже не знают, как она выглядела – в доме ни одной фотографии. Позор! С фотографиями он сразу выкрутился. Он сказал, что они с женой жили в частном доме, принадлежавшем ранее его родителям. Однажды в ненастную погоду, буквально за неделю до их рождения, была сильная гроза, произошло замыкание в электропроводке, и дом, поскольку он был очень старый и к тому же деревянный, сгорел в считанные минуты. Сами еле спаслись. С домом ни капли вымысла, сущая правда. И районное начальство их городка Кумышинска – тогда Кумышинский Горсовет – выделило им квартиру в только что отстроенной многоэтажке.

И вот, как бы ему того ни хотелось, неминуемый день генеральной отчётности, как выразилась старшая дочь, наступил. Никакие оправдания не принимаются. Набери в лёгкие воздуха и выкладывай всё как есть. Сегодня он должен с головой погрузиться в омут воспоминаний. А вот удастся ли выплыть – вопрос.

Своему пребыванию в лечебнице он обязан не только болезни, с таким же успехом он мог наблюдаться врачами и на дому. И даже не отсутствию у дочерей свободного времени для ухаживания за ним. Дело было в глубоко сидящем и подспудно вызревшем психологическом конфликте. Они были на него сильно обижены за его молчание, в особенности старшая. И обида была тем сильней, чем больше они его любили. Он иногда успокаивал себя: они забыли о своей родительнице – никогда не видели, так и вспоминать, собственно, не о ком и не о чем. Но, оказалось, не забыли, помнят. Не о ней, разумеется, а о том, что он скрывает всякую информацию о женщине, которая их родила. И то, что он оказался в лечебнице – с их стороны, получается, своего рода мстительный жест: ага, раз ты с нами так, то и мы с тобой так, получай! Посидишь там без нас, опомнишься. Другое ему не приходило в голову. Нет, он не жаловался. В пансионате ему было гораздо лучше – хороший уход и живёшь на всём готовом. И никто не приставал с трудными вопросами. Таких, как он, здесь много, и каждый занят своими проблемами.

Сосед ему попался молчаливый – у того были проблемы с речью, и он изъяснялся знаками или писал на бумажке. Звали его Гудрон – он сам так представился, наверняка, кличка, но не станет же он с ним спорить из-за этого, пусть будет Гудрон, какая разница. Гудрону было около сорока. Небольшого роста, коренастый, с серьгой в левом ухе, он казался ему гигантом из-за накачанных мышц на руках, по локоть покрытых татуировкой, густой растительности на мощной груди, широкого подбородка и решительности во всём. Только голова у него иногда дёргалась непроизвольно. Собственно потому он и находился в лечебнице. Двигался он ловко и бесшумно, как дикий зверь, и потому не причинял ему беспокойства. К тому же у него всегда на шее болтался плеер, а уши закрывали наушники. Какую музыку он слушал, ему было невдомёк. С ним Гудрон был внимателен и предупредителен. Однажды, в первые дни пребывания в лечебнице, на него неожиданно накатило недомогание – он не смог самостоятельно перебраться из кресла на постель, и Гудрон тут же, не мешкая, легко подхватил его на руки и положил на кровать.

Правда, есть две женщины, пациентки лечебницы, претендующие на тесное знакомство с ним. Честно говоря, ему их внимание первое время было даже необходимо – оно его поддерживало, давало почувствовать, что он ещё не настолько стар, как ему представлялось.

Другие – он долго наблюдал за находящимися здесь на излечении мужчинами и женщинами – все были какие-то равнодушные, бесполые, невнятные, смирившиеся со своим положением, как будто полустёртые жизнью. Словно их начал рисовать кто-то и не дорисовал, что-то не понравилось, и он, отбросив карандаш, принялся стирать, но на полдороге бросил и эту затею, поленился. Так они и бродят по жизни, недорисованные и полустёртые, никак не проявляя своей индивидуальной определённости. И в этом очень походят друг на друга. Черновики, ученические почеркушки, которые забыли уничтожить. У всех на лицах одно и то же выражение – тускло-смиренное, одинаковые вялотекущие движения, смотрят всегда в пол или в землю, двигаются с одинаковой скоростью, на юмор не откликаются, всегда тупо серьёзны… Тоска!

А эти две хотя бы выделялись своей необычной на общем фоне полустёртости жизнеспособностью. Они-то были прорисованы тщательно, скрупулёзно. А одна из них даже с некоторыми чуть ли не карикатурными излишествами.

 

2

Первая напросилась на знакомство с ним, когда он был не в лучшем настроении, ни с кем не желал идти на контакт и думал про себя, что он, наверное, выглядит сейчас таким же полустёртым, как и все остальные, и это его сильно угнетало; в этом проглядывало напоминание о фатальной тщете и о закате жизни, о неминуемой стёртости с лица земли.

Прошёл уже целый месяц его пребывания в лечебнице. Он катался по дорожке, вдали от прогуливающихся и сидящих за шахматами или шашками с таким же полустёртым интересом под специально сооружёнными из дерева грибами – круглыми столами со скамейками по всей окружности и конусообразной крышей над головой, выкрашенной ярко-зелёной краской. Она неожиданно вышла на дорожку из-за куста цветущего чубушника, почему-то называемого здесь жасмином (наверное, так «красивше»), выпорхнула как бабочка, сорвавшаяся с одного цветка и устремившаяся к другому.

– Разрешите, я вас покатаю?

Голос у неё был не просительный, а вежливо-покровитель-ственный, то ли она хотела сделать ему одолжение, то ли мыслила себя существом высшего порядка, более приспособленным к этой жизни и считающим своей святой обязанностью помогать слабым и убогим. Выказывала милосердие.

Он не считал себя ни слабым, ни убогим. И почувствовал раздражение.

– Спасибо. Нет необходимости. Я справляюсь, – ответил на ходу, держась независимо, не глядя на неё, и покатил дальше, не останавливаясь, даже прибавил ходу.

– Тогда можно я буду идти рядом? – спросила она, нисколько не ускоряя шага и не форсируя звука, и вопрос прозвучал в его удаляющуюся спину.

И опять в интонации не было ничего просительного. Обычный ни к чему не обязывающий вопрос, как в автобусе: «На следующей выходите?» Хотите, отвечайте, не хотите, прикиньтесь глухонемым. Можно просто кивнуть. Или безмолвно придвинуться к выходу.

Он остановил коляску, спросил, не оборачиваясь:

– Хотите поговорить?

Она тоже остановилась поодаль, давая понять, что не собирается навязываться. Нет, так и нет проблем.

– Да.

Он развернул коляску. Что она приняла за приглашение к разговору и подошла поближе.

Внешне производит благоприятное впечатление. Не очень высокая, стройная. Лицо чистое соразмерное и, если убрать больничную бледность и навести лёгкий молодящий макияж – высветлить черноту под глазами и подвести ресницы, освежить губы и подрумянить щёки – довольно милое. Глаза большие серые, нос прямой, в гладко зачесанных и собранных на затылке в пучок тёмно-рыжих волосах и немного распушённых у висков проглядывают нитки седины. В мочках ушей светятся две мелких жемчужины. Уголки рта опущены, и если бы не это, можно было бы сказать, что он чувственный – губы полные, но будто обескровленные. Грудь по-молодому высокая. Силикон? Вряд ли. Вид у неё далеко не гламурный. Хотя, возможно, из-за серого халата – он её явно простил. Одной рукой она стягивала ворот у горла, другой целомудренно придерживала полу халата от невольного распахивания – несмотря на солнце, погода была ветреной. Сколько ей лет в действительности, он определить точно не мог, а его предположения блуждали по цифрам с разбросом до десяти лет, где-то между сорока и пятьюдесятью. Так неопределяема была её внешность.

– О чём? – спросил он, смягчившись. Она напомнила ему чем-то неуловимым его жену. Наверное, так бы сейчас она выглядела, если бы осталась в живых, подумал он.

– Просто поговорить. Если, конечно, вы не против.

Он помолчал, возвёл глаза к небу. На фоне редких облачков, торопливо уплывающих на юго-восток, над лесом кружил коршун. А ещё выше светлой мушкой, оставляя за собой пенный след, бесшумно царапал по синеве самолёт. Солнце ещё не так высоко. До обеда часа два, не меньше. Нет, ему было всё равно. Хочет поговорить, пусть говорит. Зачем обижать женщину.

– Не вижу причин препятствовать, – сказал он и, снова развернув коляску, заработал руками, не торопясь, без резких толчков, ловко и размеренно, сдерживая ход, чтобы ей не пришлось бежать. – Как вас зовут?

– Диана.

Он сбавил ход.

– Или Дина, если хотите, – поспешно добавила она. – Некоторым почему-то трудно выговаривать «а» в серёдке. Люди и в этом слишком экономны.

– Я тоже не расточителен, но мне не трудно. И всё же предпочту адаптированный вариант, – он улыбнулся. – Звучит больше по-русски. Не возражаете?

– Я же сама предложила.

– А я Михаил Иваныч. Или Михаил. На ваше усмотрение. Вы что-то хотели у меня узнать?

– Нет, ничего. Просто поговорить.

– Хорошо, давайте просто поговорим, Дина. Я, честно говоря, не расположен сегодня общаться с кем-либо. Но раз так… Я тоже здесь иногда скучаю.

– Зато вас навещают.

– А вас?

Она помедлила с ответом, даже приостановилась. Он тоже притормозил.

– Меня некому навещать, Михаил. Мама умерла… давно умерла. Папы я не знала. Мужа нет. Детей тоже. И я не скучаю. У меня другое. Люди замкнуты. Думают только о своих проблемах. Или вообще ни о чём не думают. Живут, как трава. Таких большинство. По крайней мере, здесь, в лечебнице. Особенно это заметно, когда они едят. Они похожи в это время на животных у кормушки. Не думают ни о чём, кроме того, что у них под носом. И говорят только о брошенном в их тарелку корме. Только что не мычат и не хрюкают. Поэтому в столовой я стараюсь ни на кого не смотреть. Чтобы не уподобляться. К сожалению, здесь не с кем поговорить по душам.

– А со мной, полагаете, можно?

– Я за вами наблюдаю с тех пор, как вы сюда прибыли.

– Вот как? Любопытно. И в столовой?

Она улыбнулась одними губами. Выражение глаз при этом оставалось неизменно безучастным, покрытым многослойной ряской тоски.

– И в столовой.

Ему вдруг захотелось каким-то образом её расшевелить, вывести из состояния полустёртости.

– С какой целью? – спросил он нарочито весело.

Не получилось. Даже не моргнула. Ответила таким же ровным тоном, словно отключённая каким-то немыслимым способом от какого бы то ни было проявления чувств.

– Без цели. Просто надо каким-то образом занять своё внимание. Иначе с ума сойдёшь. И я выбрала вас. Вы мне сразу понравились.

– Чем же?

– Вы сильный человек. И, наверное, надёжный.

– Не думаю.

– В этом и есть ваша сила. Вы не самоуверенны. Вы самокритичны. И в то же время упрямы. В хорошем смысле. Добиваетесь своего.

– Как вы можете судить… Вы же ничего обо мне не знаете.

– По глазам. У вас осмысленные глаза. И хорошее лицо. Вы мужчина, о котором должна мечтать любая женщина.

Он невольно приосанился. Нет, по речи её полустёртой не назовёшь.

– Лестная характеристика. Но я её не заслужил, поверьте.

– Ваши слова только подтверждают мою правоту.

Он вдруг стал вилять на дорожке, хотя до этого катился прямо. Она его задела чем-то, смутила.

– А как я ем? – от неловкости он перекинулся на юмор.

Она опять растянула губы.

– Как человек.

– Вы давно здесь?

– Три месяца.

– И что вас сюда привело, если не секрет?

– Ну, какой может быть секрет. Глубокий невроз. И как следствие сильное нервное истощение. У меня пропал сон, аппетит. И, что самое страшное, воля к жизни. Я резала себе вены и горстями глотала снотворное. Обычные действия для человека попавшего в жизненный тупик.

Он остановил коляску.

– А теперь выправились?

– Не совсем. Есть заставляют, а сплю по-прежнему плохо.

– О причинах не спрашиваю. Не в моих правилах лезть в чужую жизнь.

– Причина – душевный кризис.

Он повернулся к ней. Диана обратила лицо к небу, сказала, как бы между прочим:

– И в ваших глазах живёт боль. И это сближает нас.

– Вы так думаете?

Диана сделала шаг в сторону, затем повернулась к нему, зябко обхватив себя за локти.

– Пожалуй, хватит на сегодня, я устала. Прошу прощения за беспокойство. Надеюсь, эта наша беседа не последняя.

Она попрощалась скупым наклоном корпуса и, также держась за локти и понурив голову, направилась в сторону часовни. Перед часовней перекрестилась, зашла внутрь. Верующая.

Вторая – до мозга крашеная блондинка, подсела к нему в столовой на следующий день после встречи с Дианой. Она была, наверное, чуть помоложе, или казалась такой, и гораздо оживлённей. И в поведении проявляла чрезмерную бесцеремонность, будто не владела собой. И он не сразу разобрался, чего в этом было больше – природной активности, отсутствия должного воспитания или балансирования на грани умопомешательства. По телесной пышности она превосходила Диану, но форму держала в допустимых пределах. И лицо её хранило черты небывалой красоты. И всё было бы хорошо, если бы не её, порой кажущаяся неестественной, оживлённость. Она много смеялась и беспрерывно кокетничала и потому в его глазах проигрывала Диане. Звали её Лаура. Хотя, как потом выяснилось, это имя она присвоила себе сама. По паспорту она была Ларисой. Но ей хотелось острой романтической необыкновенности и привлекательности во всём. И она решила придумать себе имя, соответствующее своей натуре. Имя Лаура (с ударением на первый слог) она взяла отнюдь не из числа европейских. А о существовании некогда Петрарки, прославившего в стихах свою возлюбленную, она, скорей всего, и не подозревала. Она его составила, как сама призналась, по принципу полушутливой значимости: «ла-ла» (что значит, много языком болтает) плюс «аура» (эзотерическое – тонкая невидимая субстанция, излучаемая телом), сначала хотела Лалаура, но нет, чересчур претенциозно и не звучит, и у неё хватило ума опустить две лишних буквы, дабы не выставлять себя на посмешище. И она остановилась на Лауре. Лаура – излучающая общительность. И действительно, она её излучала повсеместно и весьма обильно. И полуанекдотическое «Лалаура» было бы гораздо ближе к истине. Люди, страдающие синдромом замкнутости, бежали от неё, как от извергающегося вулкана. А те, которые принимали общительность за норму, терпели её первые два дня, а потом старательно обходили, ибо для нормального общения, как и для всего прочего, необходима мера, хорошего, как говорится, понемножку. Лаура этой меры не знала, она подавляла своей общительностью и много при этом смеялась. А частый и продолжительный смех, также, как и чрезмерная угрюмость, обычно изобличают внутреннюю неуравновешенность с уклоном в шизофрению и нередко являются веским доводом для помещения в неврологическую лечебницу (а в особо критических случаях – в дурдом).

– Я присоседюсь к вам, – она не спросила, она поставила его перед фактом и с грохотом выдвинула пустующий стул. При этом голос её прозвучал не грубо, а с глубоким бархатистым оттенком и с налётом едва заметной иронии. И, казалось, несколько противоречил её манерам.

Он поморщился, однако кивнул утвердительно.

– Готовят здесь отвратительно! Каждый раз у меня изжога. А у вас?

Он пожал плечами.

– Лучше всё-таки питаться дома. Вы согласны? – она неожиданно громко рассмеялась, пристально его разглядывая.

Он растерянно повёл бровями.

– Увы, мы не дома.

– Лук в этой столовке всегда пережаренный и горчит, как лежалая редька. Они думают, для нервнобольных и так сойдёт. А картофельное пюре (последний слог она произнесла, смягчив согласную) всегда почему-то синее, как будто туда добавляют синильной кислоты, – она снова рассмеялась. И хотя смех был не к месту, он не показался ему отвратительным. – Вы согласны?

«Что-нибудь одно: или издевается надо мной, или клеится», – подумал он и, не желая вступать в дискуссию по столь нелепому поводу с ещё более нелепыми выводами, ответил неопределённо:

– Да, бывает синеватая.

– А я хорошо готовлю. Пальчики оближете. Вы любите облизывать пальчики? Я обожаю, – последнюю фразу она произнесла вкрадчиво и одарила его многозначительным взглядом.

Он посмотрел на неё, как на сумасшедшую.

– Любите, по глазам вижу. И если у нас с вами получится, будете облизывать три раза на дню. Я стану для вас готовить. Вы согласны?

Она вперилась в него своим зелёным взглядом, как вилами в стог сена. У него участилось дыхание. Он не знал, как себя вести. Тембр её голоса непонятно каким образом волновал его изнутри, а смех, казалось бы совершенно дурацкий, был притягателен, как пение сирен для Одиссея. Он ещё никогда не встречал женщины, которая исподволь, чем-то глубинным, влекла его к себе, а, между тем, манерами связывала, и его дневное сознание настойчиво говорило: не обольщайся, это не для тебя, отвергни. И он, ставши рассудительным с годами, прислушался ко второму, проигнорировал, жевал, глядя в окно, словно его никто ни о чём не спрашивал. Возможно, его молчание даст ей понять, что он не намерен обсуждать это, и она проглотит свой смехотворный бред вместе с завтраком.

Но Лаура не желала глотать, она вожделела извергать. Её следую-щий вопрос был бесстыдно прямой, в обход всех приличий, обычно соблюдаемых при первом знакомстве.

– У вас есть кого… на законном основании? – она красноречиво поиграла глазами и постучала вилкой по дну тарелки.

– Что? – Он не сразу понял.

– Я хотела сказать, вы женаты?

Он конфузливо передёрнул плечами.

– Почему вы спрашиваете?

– Ох-ох, какой вы таинственный! – она опять рассмеялась, а её малиновые губы сложились в сюсюкающую розочку, словно она разговаривала с малышом из детского сада. – Вы прекрасно понимаете, почему. Вы – баскетболист, я – корзина. Бросайте свой мячик, я поймаю.

Он почувствовал, что краснеет, но взял волю в кулак и перевёл минутное замешательство в показную суровость, дал понять, что он уже перешёл в старшую группу и кое-что понимает в жизни.

– Я не играю в баскетбол, – сказал он, сцепив зубы. – Если вы не слепы, у меня ноги…

Лауру это нисколько не смутило. Она продолжала извергать.

– Не имеет роли! Вам не придётся прыгать, я сама подставлюсь. У меня это ловко получается. Со мной не промажете. Только последнее время тренироваться не с кем. Все мои баскетболисты предпочли уйти на скамью запасных. Приморились, бедняги! А я простаиваю и теряю форму, – она опять рассмеялась, словно изрекла нечто невесть смешное, но вдруг посерьёзнела, склонила голову в его сторону и почти прошептала: – Соглашайтесь, не пожалеете. Скажу вам честно, я люблю мужчин только положительных. Положишь его и делай с ним, что хочешь…

И тут она перешла ту грань, за которой его неосознанное влечение к ней мгновенно улетучилось – тряхнула своей крашеной гривой и откровенно заржала, запрокинув голову и выставив напоказ крупные зубы, как деревенская кобыла, выпущенная из конюшни и завидевшая на воле жеребца. И назревавший соблазн, как рукой сняло. Это было невыносимо. Он только-только начинал есть, но у него мгновенно пропал аппетит. Он огляделся – никто и головы не повернул в их сторону, все сидели, уткнувшись в свои тарелки и старательно жевали, как будто им поступил приказ свыше «на на кого не оглядываться!» Кроме Дианы, с которой он вчера познакомился. На её лице проступало подавленное беспокойство.

На следующий день, в обед, Лаура снова подсела к нему, уже на правах старой знакомки. И со свойственной ей бесцеремонностью начала рассказывать о себе, о своей стародавней мечте встретить мужчину достойного её природной потребности, и о том, что её мечта вот-вот сбудется, поскольку она его уже нашла – тьфу-тьфу! чтоб не сглазить – и под финал открыла карты, предложила себя в бессрочное пользование для оказания сексуальных услуг всевозможного профиля (так она выразилась).

Он отодвинул от себя тарелку, отъехал от стола.

– Извините, я…

– Куда же вы? Это бестактно. Я ещё не договорила. Отвечаю на ваш вчерашний вопрос по поводу моего интереса к вашей женатости. Потому что, если вы абсолютно женаты, с вами связываться бесполезно. А если холостой или женатый наполовину, или даже на три четверти, есть шанс за вас побороться. Что вы на меня так смотрите? – она говорила и смеялась одновременно. – С вами теперь никто не станет связываться, а я готова. Всё очень просто. Я человек без комплексов. И вас к тому призываю. Будьте мужчиной. Как приспичит, дайте знать. Надеюсь, у вас только ноги не стоят?

Он резко крутанул коляску и стремительно, сшибая на ходу стулья, покатился к выходу. Она рассмеялась и прокричала вслед:

– Потом сам прикатишь! Импотент!

От ужина в этот день он отказался, а соседу по комнате – крепкий мужик с обильной татуировкой на теле серьёзная защита – наказал: в случае, если заявится сюда такая-то (её все знали в лицо), чтобы гнал её в шею и без разговора. Гудрон заверил его знаками, что в палату ей не прорваться, вмиг закатает в асфальт, и сделал при этом такое свирепое лицо, что он поспешил добавить, чётко выговаривая слова: только убивать не надо, это не заказ, а просьба. Гудрон показал руками, что очень хорошо его понял и всё сделает, как надо, и тут же снова надел наушники – он всегда был при плеере и в наушниках.

Через день, во время завтрака, Лаура опять подошла к нему со своей тарелкой и таинственной улыбкой на лице, но не стала садиться рядом, а только обдала мимоходом жарким шёпотом:

– И снова здравствуйте! Приятного аппетита, Мишель! Сегодня видела вас во сне. Вы подумали над моим заманчивым предложением?

– Я же импотент, как вы изволили выразиться, – ответил он недружелюбно. – Какой от меня прок.

– Я пошутила. Не злитесь. Со мной такое бывает. Как стемнеет, жду вас за кустами жасмина у крайней беседки.

Она рассмеялась, но тут же обуздала себя, приложив ладонь ко рту, и получилось, будто удачно подавила позыв к зевоте. Затем, стянув спереди халат у талии, тем самым демонстрируя свою фигуру и явно показывая ему, что у неё есть за что подержаться и если он не придёт, многое потеряет, прошла к соседнему столику. Два мужичонка неказистой наружности – один безбровый, другой беззубый, – подхватив тарелки, словно мыши, завидевшие своего непримиримого врага, моментально снялись с места и серыми шариками торопливо покатились в дальний конец столовой.

Он усмехнулся, уткнувшись в тарелку. А когда в очередной раз поднял глаза, увидел Диану. Она шла к мойке с пустой тарелкой. Прямая, напряжённая. Возле его стола приостановилась, сказала тихо:

– Не связываетесь с ней, Миша. Она сумасшедшая. Пристаёт ко всем мужикам. Одного довела до инфаркта, другой умом повредился, а третий у неё на глазах выбросился с седьмого этажа. Она ведьма.

Он кивнул – мол, так и понял, – и она пошла дальше. Позже, на прогулке, он не видел ни той, ни другой. Видимо, до обеих дошло, что он не расположен общаться с ними, и они решили ему не досаждать.

Однако на следующий день за завтраком Лаура подошла к нему с претензией.

– Почему вы не пришли? Я вас ждала. Насквозь пропахла жасмином, – она поднесла свою грудь к его носу. – Чуете? – Он отклонился. – Вы не только не мужик, но и не джентльмен.

Он неприязненно передёрнул плечами.

– Послушайте…

Лаура выпучила глаза, хлопнув ладонью по столу.

– Не перебивайте женщину! Учтите, я всё вижу. Это вон та бледная спирохета сбивает вас с толку, – она указала на сидящую за ближайшим к раздаточной столиком Диану. – Не водитесь с ней. Она фригидна, как кусок протухшей говядины. И не слушайте её, если вы мужчина. Она хочет нас поссорить. Но я этого не допущу!

Он не выдержал, тоже хлопнул по столу.

– Нет, это вы послушайте! Я сам решаю, с кем мне водиться, а с кем нет!

Все полустёртые клиенты пансионата испуганно склонили головы к тарелкам и замерли в ожидании конца представления. Лаура в удивлении вытаращила глаза и рассмеялась.

– Боже! Какой темперамент! Вот таким вы мне больше нравитесь. И вообще вы мне напоминаете Микки Рурка. Знаете такого голливудского мужлана? Я его обожала в молодости. Писала ему письма, в которых объяснялась в страстной и бездонной любви. Посылала фотки во всех видах и позах. Но он пренебрёг мною, говнюк. Не позвал, и сам не приехал. Даже денег не прислал в качестве компенсации за принесённый мне аморальный ущерб. А с вами у нас обязательно получится. Вам требуется постоянный массаж конечностей. И я вам его обеспечу. Причём бесплатно. Я в этом очень хорошо разбираюсь. Будете стоять, как миленький. Даю вам вторую попытку. Начнём сначала. Жду сегодня вечером за тем же кустом жасмина. Сразу после ужина. Я же вижу, вы не против.

Он попытался что-то возразить, но она прикрыла ему рот ладонью и тяжело задышала.

– Я разве не сказала, что я на вас запала? Тогда говорю. Что вам ещё надо? Не капризничайте. Мужчине не пристало пренебрегать такими, как я.

Она окинула присутствующих победоносным взглядом и продефилировала к выходу. Сразу после того, как закрылась за ней дверь, уткнувшиеся в тарелки приподняли головы и, глядя в его сторону, неуверенно зааплодировали, словно поступил новый приказ свыше: «оглядываться и аплодировать можно, но громких оваций не устраивать!» Теперь он склонился над тарелкой и жадно принялся за холодный омлет. Он ни на кого больше не хотел смотреть, только услышал, как кто-то торопливо прошаркал мимо и бросил шёпотом: «Спасибо, Миша!» Это была Диана.

На свидание в указанное место он, конечно, не явился, он вообще в этот день отказался от прогулки – у него поднялось давление – просидел в своей комнате, изредка с опаской поглядывая в окно. Ему отсюда была видна часть площадки для прогулок и беседка, за которой и должно было состояться свидание. Он видел Лауру. Она то появлялась у беседки, в нетерпении оглядывая двор лечебницы, то скрывалась в кустах. И явно нервничала. Ему стало не по себе. Но Гудрон знаками дал ему понять, что всё будет в порядке, не дрейфь, поставим бабу на место. На другой день он тоже пропустил и прогулки, и посещение столовой. Довольствовался стаканом чая и куском хлеба с холодной котлетой, которые ему по-приятельски принёс Гудрон. Гудрон даже предложил по маленькой, сунув руку под матрас. Но от выпивки он отказался.

Не прошло и недели, как Лаура заявила о себе новым вывертом, в той же самой столовой. Он как всегда обедал, выбрав стол, который поближе к окну. Он любил смотреть на верхушки деревьев, устремлённых ввысь, особенно, когда они качались от ветра. Они казались ему живыми, неистово возводящими молитвы к небу. Он не был религиозным человеком, но иногда, в порыве раздумий о быстротечности времени, детально анализировал события своей жизни, и ему вдруг хотелось верить, верить и в чудо сотворения, и в загробный мир. Так было и в этот день, кажется, была среда. Небо затянули тучи. Моросил дождь. Он смотрел на застывшие пики елей, устремлённые в клубящуюся массу ненастья, и думал о вечном.

И в это время, словно молния полыхнула в столовой, он услышал пронзительный женский крик. Это Лаура таскала за волосы Диану. И, что интересно, вопила не Диана, а сама Лаура, видимо, получая огромное удовольствие от своих инквизиторских действий. Он крутанул кресло и покатил к дерущимся. Хотя их и нельзя было назвать дерущимися. Диана почти не сопротивлялась. На её белом, качающимся из стороны в сторону, лице был написан ужас, и она не понимала, как из него выбраться. Он уже был близко и со всего маху наехал на Лауру и сбил её с ног. Она вскочила, бросилась на него дикой кошкой. И если бы в ту же минуту не появились санитары, исполосовала бы ему ногтями всё лицо. Они подхватили разъярённую женщину под руки и повели к выходу.

– Она отбила у меня мужика, сучка! Я с тобой ещё разделаюсь, гадюка! Проститутка недоделанная! И мужик попался дрянной! Нападать на женщину, сволочь! – кричала Лаура с багровым лицом и изо всех сил сопротивлялась, так что санитарам пришлось буквально волочить её по полу.

Он заметил, что режим лечебницы не отличался особой дисциплинарной строгостью. И руководство, и медперсонал были лояльны к проявлению некоторого рода вольностей в поведении своих подопечных, щадя их самолюбие и в то же время оберегая от нервных перегрузок. И лишний раз не маячили у них перед глазами, наблюдали за ними скрытно, обеспечивая таким образом видимость свободы. (Но наши люди, привыкшие к тому, что в течение жизни их повсюду гнобят и опекают на всех уровнях и по всякому ничтожному поводу, и потому всегда готовые к оборонительной позиции, терялись от этого, вероятно, понимая подобную заботу, как знак беды по отношению к собственному здоровью, и их охватывала анемия безысходности, воля к жизни приглушалась, и её подменяла безотчетная покорность судьбе, что он, не лишённый наблюдательности, классифицировал как стёртость). Однако, когда ситуация наподобие вышеописанной выходила из-под контроля, администрация во имя спокойствия других жёстко, но и без лишнего шума, пресекала нежелательные вспышки своеволия.

Дверь захлопнулась, крики постепенно умолкли, и Диана с рыданиями упала к нему на колени. А он стал утешать её, как маленькую, гладил по голове и говорил:

– Ну, всё, всё. Её больше нет. Теперь в столовую и на прогулку только со мной. Договорились?

Она дрожала, плакала и молча кивала. И на какое-то мгновение ему показалось, что это его жена Аня, которая когда-то нечаянно повредила руку ножом и думала, никогда уже не сможет играть на фортепьяно, и так по-детски отчаянно рыдала, уткнувшись ему в грудь, а он гладил её по голове и утешал, мол, всё образуется, рана невелика, связка не повреждена. И он прижал голову Дианы к себе с такой нежностью, что она вдруг бросилась целовать ему руки. Он опомнился, отдернул их.

– Это ещё что!

Она сразу откинулась. И лицо её мокрое от слёз исказил страшный испуг. Он даже пожалел о своей резкости, снова притянул к себе её голову и продолжал гладить, приговаривая:

– Ладно, ладно… руки целуют священнику или… любимому.

И она теперь сама прижималась к нему и шептала:

– Спасибо, Миша! Я так… так вам благодарна… вы мне теперь, как священник и как любимый, вы единственный мой защитник. Спасибо вам!

И все находящиеся в это время в столовой и наблюдавшие за происходящим, вдруг разом зааплодировали. Аплодировали механически, только руками, а лица по-прежнему были полустёрты, словно поступил другой приказ: «обращать внимание, оглядываться и даже аплодировать нужно в обязательном порядке, но никаких чувств при этом ни в коем случае не изъявлять, аплодировать молча и бесстрастно!» Значит, они всё видели и всё слышали, и только делали вид, что глухи и немы. Просто полустёртость вошла в привычку.

А ещё через неделю он и Диана гуляли только вместе. Когда у него уставали руки, она его катала. Двор был большой четырёхугольный, с круглым гранитным фонтаном посредине. По его периметру пролегала дорожка, усыпанная мелкими дымчатыми камушками, похожими на обугленные и тщательно укатанные орешки. И коляска катилась по ним с хрустящим шорохом. Такие же дорожки пролегали от углов к центру двора, к фонтану, который опоясывала дорожка пошире. Пациенты, как правило, на прогулке ходили вокруг фонтана, по одному или парами, как цирковые лошади на арене, и заворожённо смотрели на бьющую вверх струю воды, исходившую из отверстия в голове чугунного кита, установленного посреди фонтана. Два трёхэтажных корпуса располагались по двум длинным сторонам территории лечебницы. По одну короткую – административное здание в два этажа. По другую короткую – часовня с въездными воротами. И потому все пациенты, находящиеся на прогулке, постоянно были под перекрёстным наблюдением дежурных медсестёр. Он и Диана катались по периметру. У часовни Диана обычно останавливалась, крестилась, и три раза в день – после завтрака, обеда и ужина – заходила внутрь, и он ждал её.

– Замаливаете грехи? – спросил он как-то с улыбкой.

– Думаю, безгрешных людей не бывает, – ответила она и посмотрела на него с такой горечью, что он вынужден был извиниться за неудачную шутку. – А вы неверующий?

– Да как-то не случилось.

– Я тоже была когда-то отъявленной атеисткой. Но жизнь заставила повернуться в сторону Бога. Вера примиряет.

– С чем?

– С жизнью.

За считанные недели Диана сильно похорошела. И даже казалась резко помолодевшей, словно выпивала с утра по стакану, неизвестно где раздобытого, эликсира вечной молодости. Синяки вокруг глаз исчезли, щёки порозовели, как у девочки с мороза. Причёска стала чуть небрежней, и губы налились природной краской. Хотя, не исключено, что она их слегка подкрашивала. И лёгкими штрихами подведённые глаза смотрели куда выразительней. Да и улыбка охватывала теперь всё лицо, оно словно ожило и от этого выглядело слишком привлекательным. И походка стала упругой. Ещё бы серый халат сменить на какое-нибудь модное платье… И что самое важное, к удовлетворению врачей, к ней вернулись сон и аппетит.

За три месяца его пребывания в лечебнице они настолько сблизились, что всюду – и в столовой, и на прогулке – бывали вместе, и он уже не мыслил себя без её обязательного присутствия. Она понимала его без слов. Она предупреждала все его желания. Была с ним терпелива и всегда любезна. А чтобы не скучать, они придумали себе развлечение – отгадывание мелодий. Он предложил. Они загадывали и классику, и популярную музыку. Он был асом по части классики, а Диана проявила себя знатоком попхитов. И тут она вела себя, как девчонка. Когда ей удавалось правильно назвать композитора, она хлопала в ладоши, прыгала и заливисто хохотала. И во всём не было ни капли наигрыша, всё пронизывала весёлая и с виду беззаботная непринуждённость. И все, бродившие вокруг фонтана полустёртые личности, всё чаще поворачивали голову не на струю воды, однообразно бьющую из головы чугунного кита, а в сторону веселой парочки, и лица их освежало подобие улыбки. И он ловил себя на том¸ что любуется ею. И была у неё такая приятная манера мягко класть руки ему на плечи и поглаживать по ним. Точно так делала когда-то его жена Аня. В этом жесте было столько спокойной основательности, столько любви и внимания. И ещё он заметил, она стала реже посещать часовню – то ли потому что уже вымолила у Бога желаемое, то ли не хотела оставлять его ни на минуту в одиночестве.

Обычно во время прогулок пациентов по распоряжению врачебной администрации включалась классическая музыка. Чаще всего звучал Моцарт. Он любил Рахманинова. И особое значение придавал музыкальному опусу под названием «Нежность», тому, что часто играла его жена. И однажды на вечерней прогулке, к своему удивлению, он услышал его. Диана постаралась. И не преминула намекнуть, что Рахманинов её рук дело – уговорила радиста – и она тоже любит музыку этого композитора. И это было последней каплей, разрушившей окончательно всякую отчуждённость между ними. Он стал во всём ей доверять и открыл ей даже то, что упорно скрывал от дочерей. Нет, она его не расспрашивала, не вытаскивала из него клещами, просто своим поведением невольно понуждала его на откровенность. Он, как говорится, прикипел к ней. Он воспрял духом, и думы о последней неминуемой стёртости отошли на второй план – всё-таки, что ни говори, а жизнь удивительно прекрасная штука. И оба видели себя на пороге нового и решительного витка своих взаимоотношений.

И самое главное, сумасшедшая Лаура, перестала их тревожить своим приставанием. Она, наконец, отыскала себе неутомимого баскетболиста. Им оказался Гудрон. Хотя, скорей всего, сам Гудрон постарался для этого – помня о его просьбе, нашёл способ остудить разгорячённую женщину, самоотверженно принял огонь на себя. Несмотря на свои ограниченные речевые возможности, он, вероятно, очень хорошо играл в баскетбол и не мазал мимо корзины. На прогулке он обнимал Лауру за эту корзину, и по всему было видно, что она не возражает – а где ей и быть мужской руке, как не там, где она сейчас находится. А свою она благодарно водружала на его низкие, но могучие плечи – мой бессменный чемпион! Отыскав достойного игрока, она, наконец, пришла в себя и больше никого не донимала своими идиотскими шутками и непристойным смехом. Игра с Гудроном на её поле заменила ей успокоительное, которое после того скандального случая в столовой по предписанию врачей ей вкалывали почти ежедневно.

Бабья атака за овладение его персоной завершилась удивительно сердечным примирением с одной и неожиданно счастливым отпадением другой.

– А что говорят врачи? – как-то спросила Диана.

– Говорят, должен подняться. Любая патология исключается. Дело в какой-то малости, чисто психологической.

– Неужели с вами можно будет пройтись под руку? – она улыбнулась так искренне и так участливо, что он расчувствовался, бережно взял её руку и поцеловал. Она оказалось мягкой и гибкой. И пахла чем-то одуряюще притягательным. Он задержал её, провёл по своей щеке. Диана вздрогнула, и на глазах её вдруг выступили слёзы.

Он спросил:

– Что с вами?

– Ничего. Всё в порядке. Просто… просто давно не испытывала к себе подобного внимания и… извините за сентиментальность, нежности.

– С каких пор нежность стала проявлением сентиментальности? Или грубость и цинизм окончательно возобладали в нашем мире, как сугубо положительные качества?

Она ничего не ответила, только повернулась к часовне, мысленно перекрестилась и вздохнула.

– Судя по всему, жизнь вас не баловала счастливыми минутами, – сказал он.

– В том-то и дело, минутами чудовищно баловала. Именно минутами. А всё остальное…

– Я не вправе спрашивать…

– Теперь вправе, – сказала она и, решительно взявшись за ручки на спинке, покатила коляску по дорожке. – Ничего, если я буду рассказывать и катить коляску? Мне так легче.

– Как посчитаете нужным.

– Моя драма – драма любви, – произнесла она, медленно выговаривая слова. – Или точнее, нелюбви. Отец бросил нас, когда я семимесячным существом жила у мамы в животе. Мама признавалась потом, что не очень переживала. Она даже обрадовалась. Она его не любила. И он, наверное, в отместку, бил её, оскорблял. Ребёнка от него она не хотела, но поздно было избавляться. И я родилась. Это случилось тринадцатого сентября…

– Так у вас сегодня день рождения? Поздравляю!

– Спасибо. Потом у меня было всё, как положено: детсад, школа. В школе я пела в хоре.

Он вдруг продекламировал:

– «Девушка пела в церковном хоре…»

– Что?

– Нет-нет, извините, рассказывайте. Это я так, вспомнил Блока.

– Затем поехала в Москву, но никуда не поступила. Вернулась в Кумышинск, организовала самодеятельный хор при Доме культуры. Мамина подруга помогла. Она была там директором. По объявлению пришли только пожилые люди. Я была в отчаянии. Но постепенно смирилась. У них были приличные голоса. И главное, они всегда приходили вовремя и были очень исполнительны. И у нас получилось. Через полгода – победа на общегородском конкурсе хоровой песни. Хвалебные отзывы в прессе. А ещё через год – нас пригласили в Москву, на общероссийский конкурс. И опять – победа. К тому же, нам неожиданно предложили зарубежные гастроли. Да, забыла сказать… у меня тогда появился молодой человек… администратор клуба… Мы не были расписаны, жили так… И перед гастролями я забеременела. Затем гастроли по Америке. Принимали нас на «ура!» и на одном из концертов я познакомилась с одним сорокалетним американцем, его звали Джордж. Он пришёл за кулисы… целовал мне руки… благодарил за доставленное удовольствие…. Он немного говорил по-русски… А потом предложил остаться, сказал, что безнадёжно влюбился и готов жениться. Он записал мой адрес. Сказал, чтобы я ничего не боялась – он всё организует. Мне он тоже понравился. Я, конечно, отказалась. Вернулась домой. А он стал присылать мне письма. И настойчиво приглашал к себе. И Вася, так звали моего молодого человека, приревновал. Стал выпытывать у меня, что и как. Спала ли я с ним… от кого письма получаю… Я, конечно, пыталась уверить, что верна ему. А когда он увидел меня с животом, спросил: «От кого?» Я сказала: «От тебя». Но он не поверил, наговорил мне кучу гадостей и напоследок ударил по лицу, – она замолчала, словно давая себе время сдержать волнение от нахлынувших воспоминаний, и продолжила сухо, будто рассказывала не о себе, а ком-то другом: – Я упала… мы стояли в клубе на лестнице… и покатилась по ступенькам. На этом мы с ним расстались навсегда. Позже приехал Джордж и увёз меня в Америку.

– А ребёнок?

Она остановила коляску.

– Ребёнка я… потеряла, Миша.

Он развернулся к ней лицом.

– Я вас очень хорошо понимаю.

Диана неожиданно всхлипнула.

– Простите.

– Милая моя! Потерять желанного ребёнка – тяжкое испытание. А для матери особенно. И что было дальше?

– Дальше… Джордж привёз меня к себе… у него был большой дом… почему-то в степи…

– В прериях?

– Да, наверное. Он был скотопромышленником, как я потом узнала. В доме, кроме прислуги были ещё две женщины. Чуть постарше меня. Он их представил, как служанок. Но они были его жёнами. Это они мне сказали. Они тоже были из России. Первое время Джордж привозил мне цветы, ухаживал за мной. Несколько раз вывозил в город…

– А что за город?

– Не знаю…

– И не поинтересовались?

– Я хотела забыть обо всём. И мне это удалось. Я даже, кажется, влюбилась в Джорджа. Он водил меня в рестораны. Устроил для меня персональную спальню в доме. Сам приезжал каждую неделю. С подарками. А через полтора года, или чуть меньше, сказал мне: «Хватит нежиться, пора бы и поработать!» И я стала работать скотницей. Так же, как и две предыдущих его «жены». Отношений с ними он никак не оформлял. И со мной поступил так же. Короче, привёз для себя дармовую рабыню, которая поначалу ублажала его плоть, а затем в поте лица стала работать на его бизнес. Это был второй тяжкий удар по моему самолюбию. Я полностью потеряла независимость.

– Как же вы выбрались оттуда?

– Чудом. Прошло несколько лет, и ко мне стал присматривался один парень, Билл. Он привозил оборудование на ферму. Однажды мы разговорились. Я ему всё рассказала. И он пообещал вывезти меня. Сказал, когда хозяин укатит за границу, он всё устроит с побегом. Так и случилось. Он привёз меня в город в ящике от оборудования…

– Так вы узнали, что за город?

Она приостановилась.

– У меня такое ощущение, что вы мне не верите.

– Нет-нет! Я…

– Это был чужой мне город. Чужая страна. И я хотела только одного – вернуться домой.

– Понимаю. Извините, что перебил.

– В городе я пошла в посольство. Но у меня не было документов. И пока они наводили справки, я жила у этого парня. Только вы не подумайте…

– Я ничего не думаю, продолжайте.

– Пока он был на работе, я ухаживала за его престарелой мамой. Он меня не заставлял, я сама вызвалась. В благодарность. А через месяц меня отправили на родину.

– Сколько же вы пробыли там?

– Почти десять лет. Когда я вернулась, мама была при смерти. В клуб я уже не пошла. Времена изменились. Устроилась уборщицей в мэрии. Потом меня определили в курьеры. Так и работала. А потом заболела…

– А этот… администратор, который был отцом вашего ребёнка, жив?

– Вася? Нет, его убили… в девяностых…– Бледная и взволнованная, она покачнулась.

– Вам плохо?

– Нет, всё в порядке. Просто вспомнила и… Не надо было это рассказывать.

– Очень хорошо, что рассказали, Диана, – он намеренно произнёс её имя без сокращения. – Вы чудесная женщина. Незаслуженно обиженная судьбой. Я уже не молод. И всё же хочу сказать: я у ваших ног. У меня две девочки. Правда, уже взрослые. Возможно, это в какой-то степени восполнит вашу утрату. У них появится мать, а у вас – дети. Надеюсь на это.

Она склонилась и поцеловала его в лоб. И с этого момента зацепила его бесповоротно. Он сам ей признался в этом и сказал, что обязательно познакомит её со своими дочерями, и тогда всё решится окончательно.

Именно теперь он согласился на решительную встречу с Александрой и Татьяной. Они не отставали от него и здесь. Приезжали раз в неделю – от города до лечебницы было около ста километров – но звонили почти каждый день, спрашивали о состоянии его здоровья, а последнее время не забывали намекнуть на некую семейную тайну, которую он от них тщательно скрывает. И наконец, пошли на ультиматум, назначили день откровенного свидания и сказали, что если он и в этот раз постарается отмолчаться, забудут о его существовании навсегда. И пусть это останется на его совести. На этом, в первую очередь, настаивала Александра. И он решился. Молча выслушал и сказал: приезжайте. Не из боязни потерять их, а просто подумал: в самом деле, девочки хотят знать, что случилось с их матерью, и в этом нет ничего противоестественного, наоборот… мама есть мама. К тому же он теперь и без них не чувствовал себя одиноким. С ним рядом была внимательная и, возможно, любящая женщина.

 

3

И вот настал тот решающий день, когда ему уже не отвертеться. Через полчаса приедут две молодые женщины двадцати шести лет, две сестры-двойняшки, совершенно непохожие друг на друга. По времени рождения одна старше другой на три минуты, а по отличительным свойствам натур на десяток лет, если не больше.

Старшая, Александра, энергичная и решительная (и в своей решительности несколько грубоватая) – зрелая замужняя женщина, и у самой уже двое детей, двое пятилетних здоровых и отвратительно шумливых мальчуганов, которых он любил, когда их не было поблизости, а когда они сидели у него на голове, любил первые десять минут, а на одиннадцатой начинал сходить с ума от бесконечных вскриков, споров до драки и неугомонной возни с компьютерными игрушками, которых он терпеть не мог (игрушек, разумеется). Теперь это в прошлом, и даже при мимолётном упоминании о них у него сжимается сердце. Он не видел их несколько месяцев. Александра внушила детям: дедушка очень болен и его нельзя тревожить. Его привязанность к внукам она тоже решила использовать, как рычаг, как крайнее средство для скорейшего вызова его на откровенность.

Татьяна, младшая, мечтательная натура, она хоть и более скромной комплекции, но тоже в теле девка, всё при ней. Красотой не блещет, однако и среди уродок ей не место. А женихи почему-то старательно её обходят. Однажды она сама со смехом и слезами на глазах призналась, что у неё бывает неладно со зрением. И хорошо бы всегда, а то как-то выборочно получается. То видит хорошо, то всё плывёт. И это смещение оптики у неё происходит, как правило, при знакомстве с молодыми людьми. От нервов что ли? Её вдруг охватывает такое волнение, что на глазах словно опускаются шторки типа жалюзи. И чтобы разглядеть человека, она, пытаясь раздвинуть их, таращит глаза по мере сил и старается подойти к нему поближе, почти вплотную. А он тут же понимает: на него положили глаз. И глаз этот какой-то не такой, тяжёлый, заглядывает туда, куда не надо. Ненормальная девка, чего таращится? И каждый думает: навязывается. А парни народ такой – когда девки от них бегают, норовят догнать, а когда их разглядывают под микроскопом, соображают, тут что-то неладно и сами бегут прочь. Впрочем, она никому не собиралась навязываться, она хотела нормальную семью, а не случайного подзаборного кобеля, клюнувшего на очередную случку с податливой тёлкой.

Он увидел их в окно. Они пришли за пятнадцать минут до назначенной встречи. Но он выдержал время и выехал из палаты за пять минут, ровно столько требовалось, чтобы не спеша доехать до беседки, где они его дожидались. Он въехал прямо в беседку, поздоровался. Александра прикоснулась к его руке, лежащей на подлокотнике коляски. Татьяна обняла отца, поцеловала.

– Папка, зачем усы сбрил?

Он пожал плечами, и ничего не сказал.

– Молодишься? – насмешливо прокомментировала Александра. – Уж не завёл ли тут романчик с какой-нибудь «аппетитной», как вы любите выражаться, медсестрой?

– А если завёл? – он обвёл взглядом двор лечебницы, Диана прогуливалась неподалёку и, казалось, не обращает на них никакого внимания. А Лаура с Гудроном стояли у фонтана спиной к беседке. И в тот самый момент, когда он посмотрел в их сторону, она вдруг обернулась, улыбнувшись многозначительно, и помахала ему игриво. И он, неожиданно для себя, кивнул ей.

Александра заметила это и сказала:

– Дело твоё. Нас другое интересует.

– Ну, что ж, я в вашем распоряжении. У вас много времени?

– Навалом, – ответила Александра. – Будем сидеть до посинения. Учти.

– У нас выходной, папа, – добавила Татьяна.

– А где дети?

– Всё в ажуре, не волнуйся. И дети пристроены. Так что тебе сегодня отступать некуда.

– Ладно. Можно? – он потянулся к пачке сигарет, которую Александра вместе с зажигалкой кинула на стол.

– Папа, ты же бросил, – удивилась Татьяна.

– С нами закуришь, – вставила Александра язвительно.

Он взял сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся.

– И с чего начать?

– Начни сначала.

Он посмотрел в небо. И оно отразилось в его глазах, ясное и ослепительно голубое. Таким оно было, когда он впервые увидел её. В какое-то мгновение его губы тронула улыбка, а веки дрогнули, и голова ушла в плечи. Но он встряхнулся и приступил к рассказу.

Александра с усмешкой наблюдала за этим представлением.

– Впервые я увидел её на школьном дворе, – начал он. – Я шёл поздравить с юбилеем мою первую учительницу, Любовь Ивановну. В руках у меня были белые розы на длинных стеблях. Пятнадцать роз, едва развернувших свои белоснежные лепестки. Я был аккуратно причёсан, на мне сидел новый серый костюм с иголочки, которые подарили родители на мой день рождения. Она вышла из-за угла лёгкой походкой и шла мне навстречу. Поравнявшись, мы обменялись взглядами. Нет, не просто обменялись, а… что-то между нами проскочило. Через какое-то мгновение она смутилась, опустила голову, улыбнулась и, ускоряя шаг, пошла к воротам… Я окликнул её, подошёл. «Что?» – спросила она, не глядя на меня и с трудом сдерживая улыбку. «Это вам» – я протянул ей букет. Если бы вы видели её глаза! Я никогда не видел таких глаз…

– Короче, любовь с первого взгляда, – подытожила Александра деловито.

– Да, наверное… и я стоял и смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями.

– Ой, как интересно! – с восторгом воскликнула Татьяна.

Он мечтательно процитировал Шекспира:

– Не знаю я, как шествуют богини,

но милая ступает по земле…

– А как же первая учительница?

– Да купил я ей другой букет, успокойся.

– А что было дальше, дальше? – допытывалась Татьяна.

– Дальше… Она была моложе меня на десять лет. Мне было, как вам сейчас, двадцать пять, а ей пятнадцать…

– Нам сейчас двадцать шесть, без недели, – уточнила Александра, бухгалтер не терпит неточностей в цифрах.

– Невелика разница.

– Но она есть. В таком случае ей было шестнадцать, а не пятнадцать. Если у вас расхождение, как ты говоришь, в десять лет.

– Саша не перебивай! – взмолилась Татьяна. – И в самом деле, какая разница! Годом меньше, годом больше. Давай послушаем!

– Большая разница! За связь с пятнадцатилетней можно срок схлопотать – за совращение несовершеннолетней. А в шестнадцать уже есть зацепка для защиты своих прав. Она так и отмечена в законе: возраст сексуального согласия. Любой адвокат тебе скажет.

Он нетерпеливо катнул коляску туда-сюда.

– Тогда были другие законы. И разве я сказал, что совратил её? Что ты мелешь! Я просто увидел её впервые, когда ей было пятнадцать…

– Так пятнадцать или шестнадцать? Ты уж определись.

– Ну, хорошо, пусть будет шестнадцать. Я точно не помню. Она ещё училась в школе.

– Саша, не перебивай, пожалуйста! – снова умоляла Татьяна. – Это так романтично!

– Очень романтично. Мучил девочку семь лет, а потом… налетела саранча.

Он затушил сигарету, сдал назад, развернулся, проехал на коляске несколько метров, показав дочерям сгорбленную спину, затем, сделав круг, снова въехал в беседку и со стуком уткнулся в стол, врытый в землю.

– Почему ты думаешь, что я её мучил?

– Саша, может, всё было наоборот. Может, она мучила папу.

– Вот уж не верится.

– Да никто никого не мучил! – отрезал он.

– Когда мы родились, – спокойно продолжила Александра, – тебе было тридцать четыре, так?

– Допустим.

– А ей, соответственно, на десять лет меньше. Отнимем ещё срок выхаживания плода и накинем немного буферного времени. Пока то да сё. Что-то не сошлось, что-то не получилось. Некоторые не сразу беременеют. И их нужно терпеливо оплодотворять ежедневно. Округлим до года. И получается, когда ты, наконец, её… будем говорить, удовлетворил, ей было двадцать три с копейками. А через девять месяцев она родила нас. Я не права?

Он затянулся.

– Ты, наверное, хороший бухгалтер, Александра… Но жизнь на калькуляторе не просчитаешь. И математический подход тут неуместен.

– То, что ты путаешь факты и умалчиваешь о самом главном, работает против тебя. Ты понимаешь это?

Ему стало не по себе. Сердце подскочило к горлу, в мозгу образовалась паника. Он вцепился в подлокотники и еле сдержал себя, чтобы не вспылить.

– Должен заметить, ты не прокурор, а я не обвиняемый. Так что ступайте-ка, девочки, по домам, а я уж как-нибудь без вас доживу остаток моих дней. Можете больше не являться. Прощайте!

Он затушил сигарету, развернулся и, быстро-быстро перебирая руками по никелированному обручу на колёсах, покатил в основному корпусу лечебницы. Голова его была сильно склонена к коленям, и они видели только его спину, без головы.

– Ну-ну. Приятного аппетита! – крикнула ему вслед Александра с усмешкой.

– Ты всё испортила! – Татьяна была готова разреветься.

– Не хнычь! Время завтракать. Проглотит свою кашу и вернётся.

– Ты думаешь?

– Вот увидишь.

– Ты уж помолчи тогда, пожалуйста. Не перебивай его.

– С ним надо пожёстче. Иначе унесёт свои секреты в могилу. Или обведёт нас вокруг пальца, отделается вымышленным рассказом. Ничего, не отвертится. Я его выведу на чистую воду.

Теперь Александра была уверена, что отец перед матерью в чём-то сильно провинился. Потому никогда о ней ничего не рассказывает и сам хочет забыть.

До этого Александра заметила, как на установленную на стене особую площадку при часовне вышел служитель и три раза дёрнул за язык колокола. Над утренним лесом поплыл колокольный звон. С деревьев единой стаей снялись птицы и рассыпались в небе, как осколки от взрыва. А все, находившиеся в это время на территории, наоборот, стали собираться в кучку и потянулись к боковой двери главного административного корпуса.

– А зачем здесь церковь? – спросила Татьяна.

– Часовня, – поправила Александра. – Покойников отпевать.

Татьяна зябко поёжилась.

– А здесь умирают?

– Когда же ты повзрослеешь, Танюха? Везде умирают.

Прошло полчаса. Всё это время девушки сидели в беседке и наблюдали, как дворник, молодой чернявый гастарбайтер с загорелым лицом, то ли украинец, то ли молдаванин, в синем комбинезоне и накинутой поверх оранжевой жилетке, сдувает с дорожек листья специальным воздуходувным приспособлением. Со стороны въездных ворот дул ветер, и часть листьев, покружившись в воздухе, снова оседала на дорожку.

– Дурацкий инструмент, – сказала Александра.

Татьяна поднялась, вышла из беседки, обошла её кругом, а заодно и куст чубушника, и вернулась на прежнее место.

– Смотри, какие замечательные цветочки. И пахнут! Что это?

– Похоже на жасмин.

– Но уже осень.

– А жара, как летом. У них вторая молодость. Всем требуется тепло. И цветам тоже.

Татьяна присела на скамейку.

– Что ты ни с того, ни с сего пристала к отцу? Я же вижу, это его мучает.

– Я хочу знать правду.

– Какую правду?

– Почему – «мучает». Ты помнишь… нам было лет шесть… мы спросили у него: где наша мама?

– Да, помню. Он сказал, умерла при родах. И его сестра подтвердила.

– Мы тогда были слишком маленькие, и даже не заплакали, узнав об этом. Потому что не знали маминой ласки. Она никогда к нам даже не прикасалась. Для нас её сразу просто не существовало. Но ведь она была! Потом мы окончили школу с отличием. И он устроил нам пир. Помнишь, мы пили «шампанское», и он сказал: «Жаль мамы теперь нет с нами. Она бы порадовалась». И тогда я впервые спросила у него: где она похоронена? И что он мне ответил? «Не знаю».

– Он сказал «её сожгли». В крематории.

– Это он потом сказал. А сначала сказал «не знаю». И прозвучало это, как «и знать не хочу».

– Не придумывай. Не понимаю, почему ты вдруг обозлилась на папу. Умерла и умерла. Столько лет прошло…

– Какая ты у нас добренькая. Просто так не умирают.

– Он же не виноват. Что тебе от него надо?

Теперь Александра поднялась, закурила.

– Рассказываю. Неделю назад у нас в бухгалтерии Клава работала. Хорошая баба. Молодая, здоровая. На восьмом месяце была. Но на работу сказала, будет ходить до последнего. И вдруг её нет, день, другой. Звоню. Говорят, умерла. Как, умерла? А так, говорят, родила мальчика раньше срока и умерла. И когда я стала выяснять, что случилось, мне говорят, муж узнал от кого-то, что она якобы была ему не верна и избил её до полусмерти. Ребёнка она выкинула – слава богу живым – а сама умерла. От побоев.

– Ты думаешь…

– Так вот, чтобы не думалось, пусть расскажет, как всё это произошло.

– Ты что, папу не знаешь? Он не такой.

– Тогда почему его всякий раз пот прошибает, когда я спрашиваю о матери? И что его «мучает», как ты говоришь?.. Не хочу иметь дела с извергом.

 

4

За завтраком он специально сел у окна, чтобы наблюдать за происходящим на территории лечебницы.

Двор опустел. Дворник методично сдувал листья в кучи. Очередной порыв ветра сводил его работу на нет, и он, не меняя темпа, хладнокровно начинал сначала.

Его девочки по-прежнему находились в беседке и о чём-то возбуждённо разговаривали. «Косточки мне перемывают. Давайте, давайте! А всё-таки не ушли, ждут от меня откровений, дурашки. Ну, ждите. Сегодня выложу всё как есть».

Он продолжал неторопливо поглощать творожную запеканку, запивая жиденьким кофе с молоком.

Диана завтракать не пошла, прогуливалась по дорожке от беседки до часовни и обратно. Вот к ней подошла сестра. Наверное, спрашивает, почему не в столовой. Диана что-то говорит, при этом держится за живот. Наверное, жалуется на несварение. Сестра вынула из кармана таблетку, дала ей. Диана положила её в рот, а когда сестра ушла, тут же выплюнула. «Артистка! Тоже ждёт. Нервничает. Хорошая женщина. Много пережившая и всё-таки живая. Милая. И чуткая. Думаю, девочкам понравится».

Он вспомнил, как неделю назад Диана и Лаура прогуливались вместе вокруг фонтана и мирно о чём-то беседовали как старые знакомые, что ему показалось удивительно странным. Он в это время был на процедурах и мог наблюдать за ними из окна. А потом она катала его по кругу, а он сидел себе королём и улыбался.

– Чему вы всё время улыбаетесь? – поинтересовалась она.

– Так просто… погода хорошая.

Какое-то время они двигались молча. Светило солнце, и золочёный купол часовни искрился и, казалось, щедро разбрызгивал сверкающие искры вокруг: на лес, на больничные корпуса, на дорожки, на фонтан, на гуляющих по двору, освящая природу и людские сердца.

На третьем круге она спросила:

– Что вам говорят врачи?

– Обещали выписать с понедельника.

Она остановила коляску.

– Что случилось? – спросил он, не оборачиваясь.

Она вышла вперёд и встала перед ним, потупившись и сцепив вытянутые руки, как провинившаяся школьница.

– Мне грустно. Нет, это замечательно, что с вами всё хорошо, но…

Он взял её за руку.

– Что?

Она смотрела на него умоляющим взглядом и молчала.

– Я постоянно задаю себе вопрос… чем я так привлекателен для вас? Я не молод…

– На это сложно ответить в двух словах. Вы мне симпатичны… Вы… я… вы ведёте себя по-мужски. В том смысле, что видите в женщине прежде всего человека. А потом – самку.

– И это по-мужски?

– Да, я так думаю.

– Вы серьёзно?

– Абсолютно.

– Значит, вам нужен друг.

– Да. И не только. Но прежде всего друг. Кто начинал, как любовник, не может быть другом.

– А кто начинал, как друг, может быть любовником?

– Думаю, да.

– А если он не устроит вас, как любовник? Он останется для вас другом?

– Да. И я помогу ему стать любовником.

Он отпустил её руку.

– Я вас чем-то разочаровала? Или в вас говорит неуверенность в себе?

– Пожалуй, второе.

– Забудьте. Я в вас уверена.

– Правда?

– Правда. Вы мне сказали недавно, что вы у моих ног. На это могу сказать тоже: и я у ваших ног. Если по какой-то причине я вам неприятна, считайте меня нет. Была и улетучилась, как сон. Так просто… – Она отвернулась, закрыла лицо рукой и тут же обернулась уже с мокрыми глазами. – Я поняла… вам, наверное, больше подходит та, которая таскала меня за волосы, да?

Он удивлённо повёл бровями.

– Похоже на ревность, – он взялся за колёса, объехал её и спросил уже на ходу: – Скажите, Диана, а вы с Лаурой раньше, до лечебницы… были знакомы?

Она зашла ему наперёд, преградила дорогу.

– Почему вы спрашиваете?

– Просто мне вчера показалось… Да нет… чепуха какая-то…

– Вы хотите сказать, что тот скандальный случай в столовой, инсценировка?

– Простите. Я не хотел…

– Нет-нет, вы ничего такого не сделали, за что нужно просить у меня прощения. Всё так… Честно?

– Ну, если вы считаете меня своим другом…

– Да, мы знакомы давно. И я имела неосторожность с ней поделиться. Сказала, что вы… тронули моё сердце. Она спросила: «А он как к тебе?» Я сказала: «никак». Тогда она сказала: «А будет КАК, вот увидишь!» И разыграла весь этот дурацкий спектакль. Хотя я её ни о чём таком не просила. Это её инициатива. Вы мне верите?

Он помолчал.

– Верю.

– А уж за волосы оттаскала в своё удовольствие. Отомстила за прошлые обиды. Садистка! Мы знакомы, но никогда не дружили. Она была моей соседкой в молодости. Мы жили в одном доме, на одной площадке. Она всегда приставала ко мне со всякими взбалмошными идеями. Но я старалась не участвовать в их осуществлении. У неё была куча любовников и… ну, вы понимаете. Она маньячка. Сумасшедшая. А вам больше нравятся сумасшедшие, да? – слёзы потекли по её раскрасневшимся щекам, волосы распушились, губы надулись по-детски, голос её дрогнул: – Признайтесь. Я всё приму.

Он рассмеялся.

– Ну что за ерунда! Успокойтесь. И я теперь, действительно, КАК… То есть… ну, да… к вам, разумеется. Несмотря на мои годы, вы меня чем-то очаровали.

Она заулыбалась и, сжав пальцы в кулачки, подпёрла ими обе щеки по-детски – закрыла улыбку.

– Рада слышать. Мне ведь тоже… не восемнадцать.

– Завтра приезжают мои дочери. И тогда вместе решим. Не возражаете, Диана?

– Как я могу возражать, Миша. Как решите, так и будет. Но…

– Что?

– Я к вам уже так привыкла. Вы мне стали, как родной. Трудно будет расставаться.

– Понимаю. Мне тоже немного не по себе. Я тоже к вам привязался, честно говоря.

Она взяла его за руки, присела.

– Я бы так хотела… Они уже взрослые. Неужели могут нам помешать?

Он посмотрел ей в глаза и с трудом поборол искушение, чтобы не взять её лицо в ладони и не поцеловать в губы.

– Я же говорю, решим вместе. Вы, я и мои дочери. Я многое в жизни пережил. И много сделал ошибок… Я не против. И даже, кажется, влюблён. Но также ценю их мнение. Слово за ними.

– Я так волнуюсь…

– Не волнуйтесь, всё будет, как и должно быть.

– Вы думаете?

– Уверен.

 

5

Через полчаса, насытившийся и собранный, он снова был в беседке. Татьяна придвинулась к отцу, приготовилась слушать. Он окинул дочерей загадочной улыбкой.

– Значит, не ушли?

– Не дождёшься, – сказала Александра и, закурив, придвинула пачку с зажигалкой к себе. – Курить не дам, пока не поставим точку в этом деле.

Татьяна погладила отца по руке.

– Ну и правильно. Курить вредно.

– После первой встречи мы с ней не виделись два года, – продолжил он сходу, посмотрев на Александру, – потому что я не знал, ни как её зовут, ни где она живёт, ни где учится.

– Вы же встретились у школы! – вставила Александра на низах.

– Да, но она там не училась. Она приходила к маминой подруге. Что-то передать. А жила совсем в другом районе. И наша первая встреча была чистой случайностью.

– А её родители живы? – деловито поинтересовалась Александра.

– У неё была только мама. И она умерла до вашего рождения. Рак.

– Жаль. И где же вы встретились потом? – спросила Татьяна.

– В музыкальном училище, где я тогда преподавал. Поскольку у неё были за плечами десятилетка и музыкальная школа, её зачислили сразу на третий курс, по классу фортепьяно.

– И ты был у неё учителем? – с восторгом спросила Татьяна. – Вот здорово!

– Что-то не припомню, чтобы ты когда-то играл на пианино, – подала реплику Александра.

Он тяжело вздохнул. Потом вытянул руки, растопырил пальцы.

– В начале девяностых мне пришлось подрабатывать грузчиком. Мы с напарником разгружали машину. Он стоял в кузове и подавал мне ящики с водкой. А я внизу принимал. Однажды он споткнулся обо что-то и упал вместе с тарой на меня. Я не успел убрать руки и… короче, повредил суставы. Так что потом было не до игры. Пришлось отказаться от профессии.

Александра задумалась.

– А в каком именно году ты подрабатывал грузчиком?

– Не помню… в девяносто первом. Или втором. Или даже третьем.

– В девяносто третьем нам было уже по пять лет и…

Он тяжело посмотрел на дочь.

– Александра…

– Значит, в девяносто первом! – выручила Татьяна. – Мы были ещё совсем маленькие и не можем помнить. Я только помню какую-то тётю… кажется, её звали Дуся…

– Это была моя старшая сестра, Евдокия. Она присматривала за вами какое-то время. А потом её муж занялся крупным бизнесом, и они уехали в Москву. Он был нефтяником.

– Ладно! – оборвала Александра. – Мамы тогда уже не было, а что было без мамы нас не особо волнует. Возвращайся назад, к музыкальному училищу.

В это время мимо беседки прошла Диана. Он её не видел, но почувствовал – его задела по касательной энергетическая волна, словно Диана слегка дотронулась до него. Оглянулся, в самом деле – она. В другое время он бы не поверил, что такое бывает. А вслед за ней прошли под руку Лаура и Гудрон. Лаура с улыбкой посмотрела на него и опять, как и тогда, стоя у фонтана, помахала ему со значением и, состроив губы розочкой, послала воздушный поцелуй.

– Что ты всё время оглядываешься? Рассказывай!

– Саша, он рассказывает, – заступилась за отца Татьяна.

– Я вижу.

– Она была поражена нашей второй встрече, – продолжал он. – И очень обрадовалась. Теперь мы стали видеться каждый день. И однажды – мы сидели рядом за пианино – я загляделся на её профиль, на длинные русые волосы и проглядывающую сквозь них маленькую мочку уха с проколом для серёжки, на полураскрытые губы и потянулся к ней… Она перестала играть. Повернула ко мне своё лицо, но не отстранилась. Только спросила тихо: «Что?» И тут я признался ей в своих чувствах. И оказалось, наши чувства были взаимны. Взаимны с той самой первой встречи, когда я вручил ей букет белых роз.

– А потом? – шёпотом спросила Татьяна, затаив дыхание.

– Потом мы поцеловались. А через месяц она закончила училище, и мы поженились.

– Сразу? – уточнила Александра.

– Нет, не сразу. Тогда заболела её мама. И очень быстро сгорела. Вот тогда мы и… Она переехала ко мне, в тот самый дом, о котором я вам рассказывал. Мои родители к тому времени обосновались в Москве – папе предложили работу. А потом родились вы.

– А теперь расскажи, как вы жили до нашего рождения.

– Да там и было-то всего ничего…

– Не надо. У меня отличная память, и я хорошо считаю. Когда она закончила училище, ей было девятнадцать. Так?

– Так.

– А поженились вы примерно через год. Потому что до этого случились болезнь и смерть её мамы. И нашей маме к тому времени было уже двадцать. Так?

– Да.

– А когда мы родились, маме было двадцать четыре.

Он растерялся на секунду, посмотрел на Татьяну.

– Всё так, папа? – спросила она.

– Так.

– Вот я и спрашиваю, как вы жили до нашего рождения? – виртуозно вывела Александра. – И это не «всего ничего», а целых четыре года. И не было ли между вами чего-то нехорошего.

– Нехорошего? Что ты имеешь в виду?

– Папа, тебе видней. За четыре года люди успевают смертельно надоесть друг другу и разругаться, и развестись. Бывает, и избивают. А потом пришла мода и на заказные убийства. Не хочу гадать. Расскажи сам. И на этом закончим многолетнюю тянучку.

– Вон ты как.

– Да, так. А ты не вынуждай.

– Мы не ругались. И не дрались. Мы замечательно жили. И ничего такого, как ты говоришь, «нехорошего» между нами не было. Мы были счастливы. Мы ходили на концерты, мы… всюду были вместе. Никогда больше в жизни я не чувствовал себя таким счастливым…

– Да ну, папа, ты опять начал рассказывать о себе! – тяжело прервала Александра.

Это его взбесило.

– Вы ничего не понимаете, глупые!

Александра, поймав умоляющий взгляд младшей сестрёнки, пошла на попятную.

– Извини, продолжай.

– Каждый, открывший хотя бы мгновение свой рот, рассказывает прежде всего себя. Это и дураку понятно. И лишь через себя обо всём остальном. По-другому не бывает! Вы хотите, чтоб я заткнулся?

Татьяна положила свою руку на его дрожащие пальцы.

– Нет-нет, папочка! Продолжай! Какая она была?

– Мне трудно рассказать о ней. Она была для меня… всем. Она была очень красивая. И очень музыкальная. У неё был такой голос… с чем бы сравнить… журчащий, как ручей. Он успокаивал. У неё была стройная фигура, длинные рыжеватые волосы, слегка вьющиеся у висков. Когда она читала, у неё была такая манера держать кончик пряди во рту…

– Постой! – вступила Александра. – До этого ты говорил, волосы у неё были русые.

– Да, русые. Но иногда она их подкрашивала. Типично женское увлечение. Она была чрезвычайно артистична и любила менять свой облик. Она была всякая. Высокая и не очень. Весёлая и грустная. Русая и рыжая. Она была безумно талантливая. И несмотря на разнообразие качеств, всегда была для меня одна, моя Аня. Есть женщины, как вселенная. И разве можно рассказать об угасшей вселенной. Немеет язык…

– Несмотря на пафосность твоей речи, нам, как женщинам, приятно это слышать, – Александра усмехнулась. – Но всё-таки хотелось бы услышать о нашей матери. Теперь я всё поняла про тебя – ты ей изменял. А ей это не нравилось. Так?

Он привстал с кресла побледневший, и тут же рухнул обратно.

– Если быть до конца откровенным, девочки… Во-первых, вы рано остались без матери. А я без жены.

– Это нам известно.

– Я взял вас из роддома крошечными малютками…

– И это ни для кого не секрет: из роддома обычно берут малютками, а не когда в школу пора.

– Тогда скажу так… Мужчина всегда любит одну и ту же женщину. Хотя в это же самое время может жить с разными.

– Ух, ты, как сложно! Почему же он не живёт с той, которую любит?

– А может, она с ним не хочет жить! Да, папа? – поддержала отца Татьяна.

– Помолчи, Танюха. Пусть он сам ответит. Значит, я права?

– Дело не в этом…

– А в чём? Договаривай, раз начал.

– Её может… не существовать вовсе.

– То есть, она воображаемая? Тогда он, этот мужчина, садист.

– Почему садист?

– Потому что живёт с одной женщиной, а думает о другой.

– Ты же сама сказала, что она воображаемая. Здесь нет ничего зазорного. Ни предательства, ни измены. А лишь игра воображения.

– Не имеет значения. Живёшь с бабой, так и люби её, пока не свезут на кладбище.

– Какая ты… прямолинейная, Александра.

– Сам такой воспитал. Сегодня же спрошу у мужа, кого он любит. Меня, свою жену, или кого-то на стороне. И если так, то моментально – развод. Однозначно. Не потерплю.

– А если она, как говорит папа, воображаемая?

– Тем более! Вот она я, живая и вполне ощутимая. Можно потрогать, – Александра пошлёпала себя по выдающимся местам. – Выбрал меня, люби, и не смей отвлекаться! Буду только счастлива.

Он рассмеялся.

– Ничего смешного в этом не вижу!

– Ты хорошая женщина, Александра. Но без воображения. А человек без воображения часто обкрадывает себя и несправедлив к другим, – он помолчал и продолжил. – Твой муж, полагаю, тоже любит воображаемую женщину в тебе. И чем больше ты ей соответствуешь, тем сильнее его любовь. Такова психология. Я думаю, и с женщинами происходит нечто подобное. А человек никогда не может стать таким, каким его хочет видеть кто-то другой. Конечно, можно подыграть, притвориться, но это будут поддавки. И когда-нибудь ему надоест валять ваньку, и он покажет себя. Но уже с агрессией, оглядываясь на то время, когда его вынуждали лгать. Он таков, каков он есть. И это надо принимать без обид. В ссорах между супругами, если они, конечно, изначально любили друг друга, присутствует усталость, привычка. Люди остались теми же, но им кажется, что они изменились в худшую сторону. И они, чтобы отвести вину от себя, начинают попрекать друг друга былыми промахами. А это обижает человека. Ведь он осознал и сам мучается… Ладно, хватит об этом.

Тут Александра вытянула шею.

– Нет-нет, не хватит! Кажется мы приближаемся к тайне умал-чивания. С этого места подробней.

Он сделал круг на коляске.

– Кому ты сдала своих оболтусов?

– Не отвлекайся.

– Я соскучился.

– Отправила с отцом к его родителям.

– А почему сама не поехала?

– Ты хочешь, чтобы я ушла? Теперь, когда ты начал раскручивать интересующий нас змеиный клубок? Никогда! Не дождёшься. Сегодня стоим насмерть. Да, Танюха? А понадобится, заночуем в машине. Выкладывай всё начистоту. Что-то в твоём рассказе не стыкуется. Воображение у тебя есть, а врать не умеешь.

Он опустил голову.

– То она такая, видишь ли, то сякая. И как это может совмещаться в одном человеке? Что ты у нас любвеобильный, известно. Но мы хотим знать о своей матери. Скажи, наконец, правду! Признайся нам, в чём ты перед ней провинился. Может, мы и простим. Признание облегчает вину. Хватит фантазировать, блин!

– Ну что ж… имеете право… – он, наконец, решился. – Ваша мать никогда не была моей женой.

Сёстры в недоумении переглянулись.

– Моя жена и две моих девочки, которым было тогда по три года, погибли в том самом пожаре, о котором я вам рассказывал. Дом наш сгорел, ночью сгорел, когда все спали. А я в это время был в командировке в дальнем селе, в фольклорной экспедиции… Мы прожили вместе четыре года, родили двух замечательных дочерей… и чтобы удовлетворить твою тягу к точности в цифрах, Александра, скажу… когда погибла моя семья, моей жене, той самой, которую я впервые встретил в пятнадцатилетнем возрасте на школьном дворе, было двадцать два года, а мне, соответственно, тридцать два… Да, судьба потом сводила меня с разными женщинами. Кого-то вы видели. И ни об одной из них я не думаю без благодарности. Но любил я их только за то, если находил в них хоть какую-то крупицу моей Ани, погибшей в том ужасном пожаре. А вашей матери, дорогие мои, я, к сожалению, не знал. Так что и рассказывать нечего. И вам я вовсе не отец, а… чужой человек.

Дочери разом медленно поднялись со скамеек.

– Как?!

– Даже по прошествии двух лет я не мог оправиться от случившегося. Я не хотел жить… И о вас, только что родившихся и сразу потерявших свою мать, мне сообщила моя родная сестра, работавшая там в приёмном покое. Она хотела меня поддержать таким образом. И я вас… удочерил. Я дал вам имена своих погибших в пожаре девочек. И любил, как родных. Я вас воспитал – худо ли бедно, не мне судить – и таким образом, как мне казалось, реанимировал крупицу утраченного.

Все пациенты лечебницы, собравшиеся к этому времени вокруг беседки, зааплодировали. Но не по приказу, а по зову сердца – это было написано на их лицах. Радист, сидящий в радиорубке то ли специально, то по случайности включил «Нежность» Рахманинова. И звуки фортепиано в паре со скрипкой поплыли над больничным двором, над белыми корпусами, над верхушками елей и далее в небеса.

Зазвонил колокол к ужину. Стоявшие вокруг беседки пациенты пансионата нехотя потянулись к столовой. И только одна женщина продолжала стоять в ожидании у цветущего куста чубушника или жасмина, как у нас его называют.

– И это всё? – недоумевала Александра. – Почему же ты раньше молчал?!

– Я… я… – он не знал, что сказать.

Татьяна бросилась обнимать отца.

– Папочка, женись на мне! Я тебя так любить буду! Так любить!

– Прости, папа, – добавила Александра виновато. – Я о тебе плохо подумала. Ты наш самый родной. Ты думал, мы тебя бросим, да? И всю жизнь молчал! Какой же ты дурак! Любимый дурак!

Александра всхлипнула, полезла в сумку за платком.

– И я вас люблю, – сказал он нарочито хмуро. – И ещё девочки… я хотел вас сегодня познакомить…

Он взглянул на Диану. Она стояла поодаль, белая, как снег…

И он вдруг всё понял.

Тогда он, развернул коляску, поднялся с кресла, одёрнул пиджак и уверенно шагнул на дорожку.

– Папа, ты можешь ходить?! – вскрикнула Татьяна. – Как здорово! Тебя вылечили?

– Меня вылечили вы, – сказал он, постояв немного снаружи, затем полуобернулся к сёстрам и произнёс почти шёпотом: – Я не всё сказал, девочки. Ваша мать… жива. Обернитесь. Она ждёт, чтобы вы обратили на неё внимание. А затем поступайте, как посчитаете нужным. Вы уже взрослые, – договорил и пошёл к воротам.

Сёстры обернулись.

По другую сторону беседки, на фоне ярко-белых цветов чубушника – бабье лето одарило продолжительным теплом, и вопреки законам природы чубушник зацвёл вновь – стояла стройная женщина в больничном халате. На вид ей было лет сорок пять. Её длинные рыжеватые волосы были гладко зачёсаны назад и собраны на затылке в пучок. На её бледном и красивом лице застыла маска обречённости, а в прозрачных глазах пламенела мольба. Руки она держала прямо перед собой, сцепив их с такой страшной силой, что белые пальцы возле ногтей посинели от напряжения.

– Вы наша… мать? – выговорила Александра сорвавшимся под конец фразы голосом.

Женщина, прикрыв глаза и прикусив до крови нижнюю губу, медленно склонила голову.

Татьяна рванулась к ней:

– Мама?!

Но Александра крепко ухватила её за руку и сказала твёрдо, глядя Диане прямо в глаза:

– Наша мать умерла при родах! – и решительно потянула за собой сестру вслед за отцом, а та бежала за ней и всё время оглядывалась.

А женщина, давшая им жизнь и в тот же миг отказавшаяся от них, по-прежнему стояла у цветущего куста чубушника, уже расцепив руки и безвольно бросив их вдоль по-молодому стройного тела. И с тоской смирившегося со своей участью человека смотрела им вслед…

Поднялся ветер, он взметнул листья, собранные добросовестным гастарбайтером в кучу возле беседки, а заодно и отжившие цветы чубушника. На какой-то миг они скрыли из виду и беседку, и стоявшую за ней женщину. А когда ветер утих, и листья вперемежку с белоснежными лепестками опали наземь, возле куста уже никого не было…

Август – ноябрь 2014 года.