1870 г.

1 марта 1870. 9 часов вечера.

СПб. Александро–Невская Лавра

Прилично начать мне свой дневник описанием виденного мною второй и, быть может, последний раз в жизни «Торжества Православия», совершавшегося сегодня в Исаакиевском Соборе. Собор был залит народом: то было живое море, тихо, без шума колебавшееся тем колебанием, когда на море видны только легкие струйки. Если в Пасху Собор вмещает, как мне говорил староста соборный, до 20 тысяч народу, то сегодня, наверное, было не меньше 15–ти тысяч, так как народ втеснился и на клиросе, и между певчими, и везде, где было место. Трогательно зрелище такой массы народа, стоящей как один человек в молитвенном духе пред Лицом Всевышнего! Не кажется особенно великолепным и Исаакиевский пред этим живым храмом; понимаешь тут нужду предстателей пред Богом и правителей Церкви Божией — иерархов и священнослужителей; понимаешь даже нужду сильных диаконских голосов… Но что за трогательная и торжественная минута, когда в конце молебна

протодиакон (Пятницкий) взошел на кафедру и запел: «Кто Бог велий, яко Бог наш: ты еси Бог творяй чудеса Един!» То настала минута, единственная в году, когда Церковь, как Богоучрежденное Общество, торжественно повторяет свои Правила, положенные в основу общества, — свой Символ, и торжественно же заявляет, что все, кто не хотят держаться этих правил, отвергаются ею как не ее члены, а чужие ей, прежде ее слова сами собою уже отлучившиеся от общения с нею. Было время, когда Церковь Божия скрывалась в тиши катакомб и уединенных мест, и тогда у нее было то же знамя, что ныне, и тогда сначала ставших под это знамя, но потом изменивших ему она отлучала от себя, но тогда это свершалось так же тихо и таинственно, как таинственно было существование Церкви; а теперь это совершается в слух всего мира, так как знамя Веры водружено на вид всей вселенной: не торжество ли это Православной Веры? Было время, когда горизонт Церкви помрачился облаками ересей, верующие ходили в сумраке и не знали, кому и чему следовать; а теперь горизонт Церкви светел и ясен, ярко блистает на нем Крест Христов, ясно начертаны твердо определенные и неизгладимые навеки Правила Веры: не торжество ли это Православной Церкви?.. По прочтении Символа, Протодиакон громогласно прочел: «…сия Вера Православная, сия Вера Отеческая, сия вера вселенную утверди». То твердый голос Церкви, провозглашающей свои правила: нет в нем мягких нот, нежных звуков, нет надежды врагам церкви на слабость ее, малодушные уступки и сделки; веяние Духа Божия, сказавшего: «врата адова не одолеют ей» слышится и ощущается во время того пения. По восхвалении Бога, Зиждителя Церкви, и св. [святых] Отцов, богозданных столпов ее, Протодиакон стал провозглашать: неверующим в Бога–Творца вселенной, а мудрствующим, что мир произошел сам собой и держится случайно — анафема! Неверующим в Искупителя и искупление — анафема; неверующим в Св. [святого] Духа — анафема; неверующим в Св. [святую] Церковь и противящимся ей — анафема; непочитающим Святые иконы — анафема; изменникам отечеству и престолу — анафема! При каждом провозглашении слышалось троекратное пение слова: анафема. Боже, что за впечатление этого пения! Там, среди волн народа, посреди Собора виднеется сонм иерархов (Митрополиты: С–Пбургский [Санкт–Петербургский] — Исидор, Киевский — Арсений, Московский — Иннокентий; Архиепископы: Псковский — Василий, Виленский — Макарий, Рязанский — Алексей и Епископ Ладожский — Павел) и Священнослужителей: то Богом воздвигнутые, поседелые в своем служении современные хранители Веры и Церкви и руководители народа; оттуда, как будто от лица их, слышится голос невидимых певцов, подтверждающий голос Церкви, отлучающий несчастных, уже отлучивших себя самих; но то голос, растворенный печалью и любовью: то рыдающая мать, отвергающая своих недостойных детей, но еще не без надежды для них: им вслед звучит нота материнской любви, без слова зовущей их опять на лоно матернее: не опомнятся ли несчастные, не тронет ли их скорбь матери, не оглянутся ли они на свое положение и не познают ли весь ужас его? Без слез, без рыданий невозможно было слышать это трогательное: анафема, так чудно петое трио из двух теноров и баса. Я думал, что вслух разрыдаюсь: слезы душили меня; и не я один, много я видел плакавших. Это чудное, и грозное, и любвеобильное анафема еще звучит у меня в ушах, им полна моя душа, и я плачу в сию минуту слезами умиления. Да не умрет у меня в душе эта минута «Торжества Православия» — там, на далекой чужбине! Да воспоминается она мне чаще и да хранит непоколебимым в вере и надежде среди волн угрюмого и мрачного Язычества! Не услышать мне, быть может, еще в жизни это пение и не увидеть этой минуты: а как бы хотелось! Для нее одной — этой минуты хотел бы каждый год переноситься в Православную Россию! — После анафемы провозглашена «вечная память», пропетая хорами митрополичьих и Исаакиевских певчих: царям — греческим Константину, Елене и друг., нашим — Владимиру, Ольге и проч., патриархам — восточным и нашим, митрополитам и проч.; заключено многолетием: Царю, Св. [святейшему] Синоду, Митрополиту Исидору — первенствующему Члену Синода, восточным Патриархам, причту и всему православному народу, и наконец песнью: «Тебе Бога хвалим!». Народ хлынул из Церкви, но сколько еще осталось молящихся там и здесь у образов и прикладывающихся к образам, — и как молятся! Видно, что человек весь погружен в молитву; проходя, боишься нарушить эту его минуту. Жива вера на Руси! Живо и действенно Православие, — и широкий, царский путь ему на Земном шаре!

1871 г.

4 марта 1871. 12 часов ночи. Шанхай

Когда же это? Боже, когда же? Скоро ли? Да и будет ли это когда–нибудь? — вопрошаю я, перечитав прошлогодние впечатления и остановившись на последней фразе. О, как больно, как горько иной раз на душе за любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех Академиях, звал — цвет молодежи русской, по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело Веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на зов — такой, каких желалось бы иметь: воспитанник Киевской академии, П. Забелин; да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, и тот, быть может, изменит. Все прочие, все положительно — или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах, о привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России — относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества — служить средствами! Сколько людей, лучших людей без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести имя Христово в самые отдаленные утолки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться духом Христовым. И протестантство, или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование? Но нет, не даром Бог сходил на землю: истина Его должна воссиять в мире. Но скоро ли же? Не пора ли? Да, пора! Вот Православие уже выслало в Японию — миссионера, о. Григория, с которым я теперь еду. Боже, что за крест Ты послал мне! И за этим–то я ездил в Россию? Истратил два года лучшей жизни? Все четыре Академии дали пока вот только это сокровище, с которым я теперь мучусь и от разговора с которым, я думал, сегодняшний вечер у меня голова поседеет. Едет православным миссионером, а оспаривает постановления православной Церкви, непогрешимость вселенских соборов; утверждает, что таинства православной Церкви взяты с языческих мистерий, что ковчег Завета построен был по образцу египетских капищ, что в Библии кое–что белыми нитками сшито и проч. И это человек, бывший 7 лет священником и прошедший академическую мудрость! Хороши у Православия священники и академии! И что за характер у этого человека! Беспечный, каких свет мало создает: не озаботится узнать ни о Японии, ни о деле миссионерском; о миссионерстве вообще не любит и слушать: когда я рассказываю ему, что видел здесь у миссионеров или что вычитал в миссионерских отчетах, и когда прибавляю, в виде естественных выводов и нравоучений, как и нам следует действовать, он сердится, принимает на свой счет, утверждая, что это я все нотации читаю ему, и никак не желая понять того, что мне просто хочется разделить с человеком свои мысли и чувства. Всякое мое дружеское и простое замечание или совет принимает за кровную обиду себе и сто раз попрекает ею; даже шутки мои запоминает и ставит мне в укор как обиды, хотя бы эти шутки вовсе не к нему относились. Апатичен до того, что даже в Палестине не хотел беспокоить себя много, чтобы побыть во всех тех святых местах, где можно было и где я успел побыть. Не интересует его ничто окружающее, как ни любопытно наше путешествие. Ленив он до того, что до сих пор никак не могу побудить его заняться ни японским, ни аглицким языком, хотя мы уже вот около 3–х с половиной месяцев в пути — на судах, где удобно заниматься. Ни поговорить о чем серьезном, ни пошутить. — Боже, что за человек! Какая мне мука с ним в пути! И при этом еще в перспективе — испытанная уже (в Петербурге) его наклонность к пьянству! Хорош миссионер! И такого одного только дала пока Россия? Бывают же случайности, хуже которых и вообразить нельзя. Долго искал и нашел наконец такого, непригодней которого трудно найти, как будто такого именно и нужно было! И еще другое несчастие: из Иерусалима напросился в слуги какой–то пройдоха — послушник — теперь друг и приятель моего милого о. Григория. Ленивый, беспечный. избалованный монастырскою жизнью краснобай и к тому же — бессовестный лжец. Что ни день, то все больше убеждаюсь, что самый непригодный слуга, с которым мне еще больше дела, чем без него; а мой собрат на меня же воздвигает бурю, что я журю его, не даю ему покою. Да что же это такое? За что столько бед на мою голову? А! Некто виноват! Имей мудрость, умей выбирать людей! А не сумел выбрать хороших. так постарайся сделать дурных хорошими! Будем стараться, дай Бог успеть! Как ни думаю о том, как мне поступать с моими сокровищами, надумал пока одно: держаться ровней, избегать всевозможных замечаний и резких слов и вспышек: начнешь учить — все равно ничего не выходит; оскорбляются — не только собрат, но и слуга, и поступают еще хуже; начнешь молчать — опять скверно: думают, что сердишься, и поступают опять–таки еще хуже. — Да будет слово мое от сего времени — кротость, крайняя снисходительность и любовь. Не выйдет ли проку? А там, быть может, мало–помалу можно направить одного и другого. Если же нет, то — слугу можно во всякое время отправить в Россию; о. Григория — тоже в Россию — немедленно после того, как устрою о. Анатолия в Нагасаки и Забелина в Хёого. Из этих–то, кажется, выйдет прок, особенно из последнего, если только приедет.

18 марта. Ночь.

На барке, в 400–х мил. от Хакодате

Тяжело на душе. Боже! Как страстно хочется иногда поговорить с живым человеком, разделить душу, и — нет его, — с самого рождения моего до сих пор Бог не судил мне иметь друга, единомысленника. В юности, помнится, терзала меня жажда дружбы, и не нашел я друга во всю свою юность. Раз блеснул мне теплый луч солнышка дружбы, но тотчас померк. Теперь нет тех идеальных стремлений: холодная рефлексия заняла место нежных порывов юного сердца и воображения. Но и рефлексия, как живой родник мысли, естественно, ищет сосуда, куда излиться, ищет другого родника, с которым бы слить свои струи: вместе они сильнее и живее были бы, обильнее бы струились, и светлее играл бы на них луч света Божия. Десять лет в Японии я мечтал о сотруднике–единомысленнике: то были лучшие мои мечты, сладкие отдыхи от тяжких трудов. И вот он — этот вожделенный сотрудник едет со мною. Но Боже! Что это за бедный душою человек и как горько мне с ним! Не делить с ним можно мысли, а скрывать их нужно от него, чтобы избавить святыню от поругания! До того беден он, что страшусь показаться с ним в мою дорогую страну труда. Был случай ехать в Хакодате чрез Нагасаки, Хёого и Йокохаму. Какой прекрасный случай — мимоходом узнать состояние инославных миссий и сделать предварительные соображения касательно своих станов. Но в числе других причин — одна из важнейших, побудившая меня избежать этого пути, — нежелание казать людям такую пародию на миссионера, как о. Григорий. Совестно показаться с ним в люди: ни языка, ни мысли, ни разумного вопроса, ни любознательного взора, ни вида порядочности и благовоспитанности, ни даже наружного вида. Пусть себе заявляется в Хакодате: небольшой уголок, не так страшна компрометация, да и сопоставлять здесь не с кем моего, кроме двоих католич. [католических] патеров. Чувствую, что не выйдет из него никакого проку, и только то, что не на кого оставить Церковь в Хакодате (Сартов уедет в отпуск), и опасение разных неприятных комбинаций от слишком торопливой поспешности удерживает меня от того, чтобы не отослать его в Россию тотчас же, по приезде в Хакодате. Из 100 — девяносто девять невероятностей, чтобы он был когда–нибудь миссионером. Куда ему! Простого смысла и логики не хватает у него — для обычного разговора, — как будто у него вместо мозгу разжиженный мусор в голове, — через две мысли он уже забывает нить разговора и метается в сторону, — куда же ему спорить с крепкоголовыми японскими рационалистами или передавать им смысл Веры! Веру он готов поносить сам же, — где же ему возбуждать уважение и сочувствие к ней. Он вообще — ниже общества самой обычной порядочности и недалекой образованности и развитости: общество слуги — вот для него по плечу, деннонощные разговоры с моим слугой — Михайлом, ни к какому делу, впрочем, кроме краснобайства, негодным, — вот его пища, услаждение. И дружбу он с таким человеком, и хлеб–соль водить может: штоф сивухи бы к этому — так не нужно, кажись, и рая для о. Григория! Стал бы обниматься, целоваться, брататься с Михайлом, — речь рекой с той и другой стороны, песня, пожалуй, или по крайности — насвистывание, — так как, сколько ни хвалился он, что петь мастер и голосом обладает, до сих пор еще я не мог упросить его спеть что–нибудь… Вот его сфера, его мир. И такому ли человеку — стройная, серьезная, строго упорядоченная жизнь миссионера, всегда — в труде, в сфере мысли и религиозного чувства! Пародия на человека может ли даже мысленно быть поставлена в положение миссионера, носителя и проповедника Слова Божия! И вот однако — на самом деле эта пародия — в звании миссионера. — Сотрудник, собрат, с которым я постоянно — с глазу на глаз; но, о Боже! Сколько ни принуждаю себя, часто я решительно не нахожу силы сказать слово с ним, посмотреть на него: мутит, из души воротит, по вульгарному меткому выражению. Что за ничтожество нравственное и бессилие воли и характера! Не может принудить себя решительно ни к чему: способен двое суток пролежать в койке не евши только потому, что одеться и выйти из каюты не совсем удобно по причине качки, хотя и не укачивает его. Упорен как осел: на самый ласковый совет отвечает точно собачьим лаем, хотя бы совет клонился к его комфорту и удовольствию. Словом, с которой стороны ни посмотришь, — такое сокровище, что я чуть не схожу с ума. Но терпение и надежда на Бога! Авось, Бог вышлет в Японию миссионеров!.. Несчастный дневник, слушай хоть ты иногда мои терзания душевные! Как–то легче, когда выскажешься хоть тебе — безответному. Больше — некому, да и не к чему: никто не может помочь моему горю, кроме Бога — и меня же самого, если Бог внемлет моим стенаниям и мольбам и пошлет мне терпение, силу и разум.

1872 г.

1 генваря 1872. В два часа

по встрече Нового года. Хакодате

Tempora mutantur .

Давно уже нет тех мук, о которых говорилось выше. В конце июня отправил я обоих — о. Григория и Михайлу. Прошлый Новый год встречал я в Иерусалиме у о. Антонина. На что было лучше предзнаменований? Святейшее место. Толпою рвущиеся в душу святые мысли, впечатления, воспоминания, картины, неизъяснимо сладкие чувства, — радушие прекрасного кружка русских: последний привет удалявшейся из глаз милой родины. И увы! В каком году я был более несчастлив, чем в минувшем. Неприятное — скучно–однообразное путешествие, с горькими мыслями по поводу неудачного выбора миссионера, отравлявшего мне и последние радости тягостного пути. Неприятности от Михайлы, этого, — по правде сказать, мерзейшего из людей, каких только случалось встречать и каким одарил меня — увы — святой же град Иерусалим (не он, конечно, виноват: а виновата моя экзальтация, поспешность и неопытность. хотя на последнее качество в 35 лет стыдно сваливать, — горбатого могила исправит, знать!) Но что Михайла! Мешает и не служит, как взялся — вот, и делу конец! 200 долларов из кармана за урок, не брать вперед пройдоху — по дороге, несколько неприятных выговоров, порча нескольких капель крови — и только. Не то с о. Григорием. Боже, как мучил меня этот человек. Пришлось же ведь нарваться! К делу — ни малейшей способности и охоты. Хоть бы на каплю заинтересовался, хоть бы на волос стал заниматься! Да кроме того — точно помешался на том, что я хочу держать себя его начальником, хоть я был буквально его слугой, — чуть не на побегушках у него. И какая раздражительность — чисто болезненная. Из трех месяцев, которые мы прожили здесь вместе. три раза мы не говорили с ним — без того, чтобы он не пустился бранить меня, — по поводу чего почти все время пришлось молчать с ним: что за жизнь, что за мука! По неделям ежедневно встречаться несколько раз с человеком, завтракать и обедать вместе, жить комната с комнатой и — ни слова! Между тем это был помощник, товарищ святого дела распространения религии любви и мира! Предрешал я дорогой, что будь он хоть самый дурной миссионер, но три года — пока вся миссия будет налицо — ему должно прожить здесь, — но невтерпеж было — прожить в таком аду и трех месяцев, и я, при всех мучительных мыслях касательно будущей судьбы Миссии, при таких решительных шагах, счастлив был несказанно тем, что нашел благоприятный случай отправить его в Россию, снабдив средствами на проезд до Петербурга. Пусть ищет счастия в России, и да простит ему Бог за вред, быть может, невольно причиненный Миссии! И аминь! Баста с ним! Да не всходит он мне никогда на ум! Думать только об нем уже составляет муку! Точно кошмар мне — этот о. Григорий. А там — беспрерывные труды по исправлению Церкви, по работам с лексиконом, литографией, учениками русск. [русского] языка и катихизуемыми! Немалая отрада иногда думать — труды–де не бесплодны; но горем убивает следующая за тем мысль: какие труды! Так ли нужно действовать настоящему миссионеру! Тут просто от обстоятельств Японии зависящий прилив людей, желающих лучшего, чем у них свое! И удовлетворяются ли их желания? Ничуть! Как манны небесной ждут от меня уроков христианских, а я вожусь с Церковью, с лексиконом. Но как бросить и это? Просто — сплетение мучащих обстоятельств, и нет счастия, нет покоя — ни душевного, ни телесного! Да куда тут счастие! Провались оно совсем. Вались, как пень через колоду моя судьба! Разбейся пустой сосуд моей горькой жизни, и — чем скорее, тем лучше! Вечно один с своими мыслями, своими неудовлетворяемыми стремлениями, желаниями, начинаниями, мечтами. И все — точно — пузыри с горохом: звонки и пусты. И не тешат, а гремят и терзают слух и сердце! Для чего ты породила меня на свет, моя мать! Для чего ты не приняла меня до сих пор, мать сыра земля? Успокоиться бы. уснуть хоть раз без забот! И если милостив Господь, то ужели он пошлет меня навеки в ад? Хоть бесплодны мои глупые тревоги, но не злонамеренны они, окромя моих разных человечьих грехов! Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу, и если бесплодна она была, то моя ль вина, что не было у меня ни сил, ни счастья? Сотвори, Господи, суд и прю ! И вот жду, жду я себе другого товарища. Не ждет с таким нетерпением влюбленный жених свидания с невестой, как я жду его! Но мне ли, горемыке, счастье скорого свидания! Исполнится вся мера всех возможных и невозможных препятствий, замедлений, отсрочек, просрочек, и уж когда самая злая и хитрая судьба не найдет больше никаких мер, прибудет он. Но каков будет? Больно уж проучил меня один, чтобы лелеять сладкие мечты насчет другого. Успокойся, моя злая судьбина!

Не жду я себе счастия. Рано покинула меня одного на свет родимая матушка! Не привык я, чтобы чья–то ласковая рука гладила мою русую голову. И не дам ее ласке! Жду всех бед и несчастий! И идите все — все вы, адские чудовища, идите, терзайте: поборемся! Сломите ль? Проклятие, сто раз проклятие тебе, ад! Выходи на борьбу! Готов и в этот год, как в прошлый!

1876 г.

20 декабря 1876/1 генваря 1877

Больно уж хитро́ закончено начало 1872 года. Эк ведь экзальтация! Она и в гроб со мной пойдет. Чувствую, что и перед самим собой выражаюсь дико, пиша дневник, а как избежишь фразы, привитой с детства, вроде оспы? Именно — фраза — мучение — и все, от чего будто бы волос должен поседеть, что — выше. Слава Богу, волос не сед. Значит, природа здравее, чем воспитание. И иди–ка воспитание в направлении природы, из нас выйдут богатыри взамен мелких теперешних людишек, что пред глазами, — не исключая и себя самого. Да–с, природа родит, — то Божье дело; воспитание или недостаток воспитания — портит, то — несчастие наше. Ну–с, что же природа тебе дала и что воспитание испортило? А природа дала мне — прямой здравый смысл, не совсем дурную натуру, — воспитание же из здравого смысла сделало парадоксальную мечтательность, из доброй натуры — тревожную, подозрительную, стеклянно–хрупкую душу.

1879 г.

С.–Петербург

12 сентября 1879. Среда

В 6 часов вечера прибыл в Петербург и в 7 1/2 часов остановился в Знаменской гостинице. Переодевшись, тотчас отправился к сотруднику Миссии, о. Феодору Николаевичу Быстрову, спросить, не послана ли денежная помощь Миссии в то время, когда я был в дороге, а также в каком часу лучше всего явиться к Высокопреосв–му [Высокопреосвященному] Исидору. — Что за радость свидания с товарищем и другом после девятилетней жизни в чужой стране! — Оказалось, что помощь послана двукратно: 1. Из Синода 5 тысяч руб., должно быть, построечные, и от Высокопр. [Высокопреосвященного] Исидора 2 тысячи руб., всего 7 тысяч посланы в конце июля по почте. 2,5 тысячи руб. от Миссионерского общества и 1 тысяча от Московской кафедры, всего 6 тысяч руб. посланы телеграммой 14 августа ст. ст. [старого стиля]. Значит, телеграммы мои к Митрополитам С.-Петербургскому и Московскому, вопреки нашим мнениям в Японии, не были тщетны, и о. Анатолий на некоторое время обеспечен.

13 сентября 1879. Четверг

К Высокопр. [Высокопреосвященному] Исидору лучше всего являться в половине 9–го утра; но я с дороги проспал и явился в 9; застал у него уже ректора Академии, после которого был принят. Говорил Владыка  так, что совершенно неоткуда добыть денег на Миссию; но общее впечатление было таково, что я еще более укрепился в надежде, что деньги будут. Вообще, принял очень ласково. Явился потом к Лаврским властям: наместнику, казначею, благочинному и ризничему, и, наконец, к брату о. Александру, к которому пришел, отыскивая меня, о. Моисей, очень любезный и радушно помогающий. Так как у Владыки и наместника испросил позволения поселиться в Лавре, то после обеда, вместе с Сергеем — племянником — отправившись в гостиницу, отдал ему чемоданы для отвоза в Лавру, а сам отправился опять к о. Феодору Быстрову и от него на Вас. ост. [Васильевский остров] к о. Ивану Ивановичу Демкину, сотруднику Миссии. Также радостно было и с ним увидеться. Хотел было тотчас же отправиться в Москву, чтобы спросить у Высокопр. Макария и Мис. [Миссионерского] общества, сколько они дадут определенного ежегодного содержания на Миссию, но Ив. Ив. [Иван Иванович] отговорил, резонно представив, что Петербургские благодетели оскорбятся, узнав, что был в Петербурге и не явился к ним. Ко всенощной в Лавру немного запоздал; как же чудно пели, особенно при воздвижении Креста Преосвященным Варлаамом — викарием!

Забыл прибавить: вчера о. Федор сообщил еще, что 1 тыс. руб. [тысяча рублей] получена для Миссии от г–жи Гранье из Ростова–на–Дону, и 1 тысячу пожертвовал В. И. Сушкин, брат Афонского о. Макария; эти деньги сам г. Сушкин скоро и пошлет, если не послал уже. Слышал еще Ф. Никол. [Федор Николаевич], что 1 тысяча пожертвована Киевским Митрополитом  и 1 тысяча — Троицко–Сергиевской Лаврой, но где эти деньги, не знает.

14 сентября 1879. Пятница.

Воздвижение

Утром зашел познакомиться Афонский иеромонах, о. Арсений. Что за добрый и благожелательный человек! Был на поздней обедне в Соборе; певчие пели превосходно. Выходя из Собора, случайно познакомился с Иваном Петров. [Петровичем] Корниловым, Почетным Опекуном, членом Совета Министерства народного просвещения, который очень заинтересовался Миссией и тут же пригласил к себе на обед в 5 час., сказав, что у него будет брат, член Государст. Совета.

После обеда заехал к о. Феодору, чтобы взять экземпляры рапорта, один из которых обещался доставить Корнилову; от него был у графа Путятина, которого со всем семейством не оказалось в Петербурге, — у графини М. Вл. Орловой–Давыдовой, которой тоже не оказалось в Петербурге, наконец, у Ламберт — графини Елис. Егоров. [Елисаветы Егоровны]. Безукоризненно добрая женщина! Как я был неправ пред о. Владимиром, не доверяя его рассказам о добрых людях Петербурга. Заржавели мои убеждения о людях! Нужно будет покаяться пред о. Владимиром, который своею молодою душою принимал впечатления так, как они есть, — в добре прямо видел добро, без всяких экивоков и вычуров, которые мы, люди пожилые, любим величать опытностью, состоящею иной раз ни более ни менее, как в грязных, запылившихся очках.

Графиня Ламберт, еще не выходя ко мне, уже припрятала в кармане 500 руб., которые в течение разговора и передала — на книги для Миссии, упомянув, что на храм 1000 руб. она отвезла Высокопр. Исидору, прося его заняться дальнейшим сбором, а еще 500 руб. пожертвует на женское училище. Видел и мужа ее, больного генерала. В 7–м часу прибыл к Корнилову, намеренно опоздав к обеду, так как голова болела, и я же не обещался безусловно прибыть к обеду. Весьма любезно приняли и с глубоким интересом слушали о Миссии. Брат, Феодор Петрович Корнилов, дал адрес и просил быть у него также. Здесь же был Петр Андреевич Гильтебрандт, редактор «Древней и Новой России», обещал помочь статьею и заказал написать о политической важности Миссии в Японии — для ноябрьской книжки. Встретился еще здесь с моряком Скворцовым, бывшим флаг–офицером адмирала Штакельберга. Все сочувственно относятся и все молвят истинно теплое слово в пользу Миссии.

15 сентября 1879. Суббота

Утром был у Преосвященных Викариев Варлаама и Гермогена; первый очень расположен к Миссии; обещался и еще пожертвовать икон. Познакомился с цензорами–архимандритами: Сергием — очень добрым человеком, Арсением — довольно сердитым, и был у Геласия — моего старого знакомого, все еще живущего цензором.

Возвратясь в комнату, застал у себя сестру М. Ал. Черкасовой, ту, что за новгородским помещиком; успокоил ее касательно Марьи Алек. и просил успокоить другую сестру, что за доктором.

В 11 часов был на Акафисте в Крестовой. Чудно пели! В Церкви столкнулся с Архим. [Архимандритом] Мемноном, очередным, — бывшим наставником в Смол. [Смоленской] Семинарии.

После обеда поехал в Новодевичий монастырь; по дороге туда заехал к Як. Апол. [Якову Аполлоновичу] Гильтебрандту; семейство его, — мать, сестра и брат — студент медицины, приняли как родного; хотели даже отложить положенное завтра отправление в Крым. Не застав Якова Апол., обещался приехать еще после всенощной.

В Новодевичьем монастыре приняли совершенно по–родственному. Когда я стал рассказывать об о. Владимире, матушка Евстолия позвала Аполлонию, Агнию и Феофанию, и все слушали с материнскими улыбками о подвигах в Японии их любимца. Матушка Агния тут же сказала, что они уже заказали 10 холстов для икон в храм, предпринимаемый к постройке о. Владимиром; «только подивились мы дешевизне материалов в Японии: будет храм такой же, как наш Собор, а стоить будет всего 60 тысяч; а наш Собор стоит 350 тысяч; но мы холсты заказали такой же величины, как у нас иконы в нижнем ярусе». Я сказал, что храм за 60 тысяч едва ли можно построить такой, как Собор, что материалы и в Японии не очень дешевы; но что иконы пусть они пишут, согласно уже принятому решению и просьбе о. Владимира, что если эти иконы не будут по размерам годны для предпринимаемого храма, то они будут 12–ю запрестольным» иконами для 12–ти других храмов. Но матушки ответили, что им хотелось бы, чтобы их иконы были именно в этом храме, и потому две иконы, холсты для которых завтра принесут, они напишут, заготовление же других холстов остановят до времени, когда определены будут размеры храма. Кстати, во время разговора пришел их архитектор Александр Ив. [Иванович] Поликарпов, с которым они и познакомили меня. Он обещался поговорить со мною о храме и дать много других храмовых планов или указать место, где добыть их. Матушки направили меня также к благотворителю Григ. Мих. [Григорию Михайловичу] Петрову, у которого и нужно побыть во вторник к 8–ми ч. утра.

Заехал к о. Феодору за экземп. рапорта еще, потому что, действительно, как говорил о. Владимир, об Японской Миссии нигде и никто ничего не знают, и нужно всем подробно рассказывать; я вернулся к себе и застал здесь человека от графини Ламберт с письмом, в котором выражается вся ее удивительнейшая доброта: во–первых, она принимает все меры, чтобы дать мне доступ к Императрице , которой, к несчастью, нет в Петербурге теперь; во–вторых, прислала еще 500 руб. на женское училище. Что за люди есть! Как освежается душа таким теплым участием других к любимому делу! И как хорошо, что я приехал сюда! Заржавел бы и закостенел бы в недоверчивости к людям и подозрительности! Здесь стряхнется это пыльное бремя, воскреснет юношеская вера в людей, и с удвоенными силами хорошо будет вновь приняться за дело. Чувствую, что я приеду в Японию другим человеком, не тем — кисло–жестоким. каким выехал.

В 9–м часу, устроив с помощью о. Моисея, чтобы ворота в Лавру не были затворены после 10–ти часов, я отправился к Гильтебрандту и в дружеском семействе хорошо провел вечер. Лег спать около 2–х часов.

16 сентября 1879. Воскресенье

Чтобы написать статью, положил вставать, как и в Японии, в 3 часа: Андрей и разбудил; но такое полусонное состояние было, что спустя час опять лег. Побыл за ранней обедней в Крестовой. Служил сам Владыка Исидор. Пели, конечно, превосходно. После обедни отправились с Афонским о. Арсением к В. И. Сушкину. Славный старец, и по лицу — точно праведник, — редко можно видеть такое светлое, тихое, доброе лицо. Пообедали. К сожалению, я скоро должен был уехать, так как хотелось побыть в Академии на магистерском диспуте М. Чельцова, на который еще вчера нашел приглашение на столе и который имел начаться в час. Вернувшись к себе на минуту, был задержан вошедшим Ив. П. [Иваном Петровичем] Корниловым, который привел с собою еще генерала (в звездах) Ив. Феод. [Ивана Феодоровича] Золотарева; они зашли от Митрополита. Золотарев — горячий старик; слушая о порядках Японии, вдруг схватил меня за руку и воскликнул: «Батюшка, нельзя ли оттуда прислать человека к нам — поучить нас!» Удивительное недовольство у всех текущим порядком вещей! Революция, или — важные государств. [государственные] перемены, — в воздухе. Золотарев звал также к себе.

На диспуте приятно было вновь увидеть старых учителей, актовую залу, послушать умную речь Кояловича. взглянуть на молодежь. Защищался магистрант очень плохо; впрочем, провозгласили магистром. Выходя, у крыльца встретился с графом Путятиным. Встретился точно с отцом родным. Граф зашел ко мне, обещал все содействие; но у него на руках теперь еще дело об Иерусалимской Миссии. Что за возмутительное! Хотят закрыть духовную Миссию, — чем в корень было бы подрезано все православие в Палестине. Авось, граф отстоит ее. Звал к себе в Гатчину; обещался приехать в четверг.

Еще когда граф сидел у меня, пришел барон Ф. Р. Остен–Сакен; тоже принимает горячее участие в Миссии, выражается, что это дело мировое. Дал мне благую мысль прямо обратиться к Министру Финансов Грейгу; кажется, так и сделаю, приготовив записку. Зашел к эконому Лавры, который очень любезно обещал, когда я буду опаздывать из города, свободный пропуск в ворота Лавры, — а также предложил пользоваться монастырской лошадью и экипажем для выезда в город, что будет значительным пожертвованием для Миссии, так как расход на извозчиков огромный. Гулял в Митрополичьем саду, о чем мечтал еще в Японии, так как не знаю более поэтического места для прогулок.

17 сентября 1879. Понедельник

Утром, в лаврской пролетке, отправился на Васил. [Васильевский] остров, к М. Ф. Цивилькову; чрезвычайно приятно было увидеться с старыми Хакодатскими друзьями. Взяв от него сведения, когда и с кем увидеться в Министерстве ин. [иностранных] дел, заехал к Ив. Ив. Демкину и, не застав его дома, нашел записку с адресами; по указанию записки отправился к Ив. Ив. Суздальцеву. Что за милое семейство! Обласкали точно родного и оставили завтракать, после чего отправился на квартиру к Мих. Ник. [Михаилу Николаевичу] Никонову поблагодарить его за выдачу мне курьерских из Японии, — болен он; я оставил карточку. Отсюда заехал в Азиатский департамент и явился Вице–директору Мельникову, он представлен Управляющим за министра Жомини; отсюда поднялся в Департамент личного состава и увидался с Алферьевым, который доложил обо мне Гамбургеру и ввел к нему; повидался с Крушевским; сделал визит барону Остен–Сакену, директору Депар. [Департамента] внутренних сношений. Все принимают дело Миссии очень сочувственно, особенно Мельников и барон О. Сакен; только все говорят, что деньгами Министерство помочь не может, а нужно просить из Государств. казначейства, причем барон Сакен выражается, что «деньги должны найтись — миллионы тратятся на пустое, а на это дело „мировое” (как он выражается), как не найтись!» Гамбургер настаивал, «чтобы рельефно представлена была польза от связи с Японией; тогда Государст. Совет не постоит».

Виделся еще в Азиат. депар. [Азиатском департаменте] с генер. [генералом] Воеводским; как же он постарел! Совершенный кощей! А в Департ. личного состава со священником Образцовым из Стокгольма, женатым на дочери бывшего кафедр. [кафедрального] протоиерея Смол. [Смольного] Жданова. Из Министерства заехал к графине Ламберт поблагодарить за пожертвование; застал у нее жену Товарища Министра Внутр. Дел Мартынова, с которой графиня и познакомила меня; обе с интересом слушали об Японии. Графиня сказала, чтобы я, в видах пользы для дела, побыл у Мартынова, и указала время — утром. Говорила еще, что получила письмо от Черкасовой, в котором ни слова обо мне, из чего графиня заключила, что она не спокойна и имеет нечто против меня (хотя графиня, выражаясь весьма мягко, не сказала именно так).

Вернувшись в Лавру, познакомился с соседом, Архиманд. [Архимандритом] Арсением, настоятелем Новоезерского монастыря Новгородской губ. [губернии], живущим здесь по тяжебному делу, — так как от монастыря мошенническим образом отняты три озера. Рассказывал он много об упадке нравов нынешнего времени. В 8 часов отправился к товарищу по Академии, очередному архимандриту Анастасию. Запросто и весьма приятно провели вечер во взаимных рассказах. Из него вышел замечательный проповедник, к сожалению, весьма мало пишущий. От него вызывали к цензору Иосифу, у которого сидел и хотел меня видеть Пермский протоиерей о. Евгений Попов, трудившийся тоже по миссионерству между местными язычниками; он писал раз ко мне в Японию; очень хочет иметь Японскую Библию для подарка кому–то. Я обещался прислать, когда будет ехать сюда о. Анатолий, наши переводные христианские книги.

18 сентября 1879. Вторник

Утром пришел какой–то преуморительный и замечательный в своем роде субъект — Лазарев, предпринимающий устроение Лавры на Елеонской горе, будто бы с благословения Иерусалимского Патриарха Иерофея. Враль, каких я не видел доселе. Он и поэт — читал стихи свои, и музыкант «чудотворных» пьес, и издатель икон и картин, которые, однако, в Мюнхене, и друг Императоров; Наполеон III предлагал ему жениться на своей родственнице — Богарне, но он отказался. И при всем том, может быть и вредным человеком; об Антонине — почтеннейшем и добродетельнейшем, говорит мерзопакостно; о Митрополите выражается неучтиво; а невежество всему наглому готово верить; и верит, — недаром у Лазарева багровое лицо, пить на что–нибудь нужно же, — и все то кровь и пот русского невежественного народа. Прискорбно! Таких смердящих людей на каторгу бы или в сумасшедшие дома! А русский народ питает и поит водкой их до сизости. В 8 часов поехал к Григорию Никиф. [Никифоровичу] Петрову. Старец. Вот — Божий–то человек. Даст он на Миссию или не даст — праведна была его молодая жизнь, или порочна, но он — несомненно будущий житель рая. Застал Скорбященскую Божию Матерь в доме.

Молебен только что был кончен. Батюшка — Георгиевский, пожертвовавший снимки Богоматери для Миссии, сидел на диване и пил чай. Гр. Никиф. [Григорий Никифорович] тихо и скромно вышел и провел меня в гостиную, чтобы усадить за чай. Скоро стали отпускать икону. Видел весь процесс благочестия… Явился к Преосв. Палладию Рязанскому. члену Синода. Совет — поскорее принимать Епископство, не споря много о деньгах для нужд Миссии!.. Да и куда же вникать в дела Церкви, живя временно и имея обузу своих собственных епархиальных дел. Здесь же, у подъезда, я встретил мужичка–рязанца, пришедшего к Владыке; то дело, конечно, решит Владыка здраво. В доме Духовного Ведомства, на Литейной, явился: Н. И. Смирнову, причем смешно сконфузился камердинер, сказавший сначала, что его нет дома. — К. А. Вощинину, неподражаемо любезному, хотя, по словам Ф. Никол. [Федора Николаевича] — двоедушному, А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому, замечательно умному человеку, Ил. Ал. [Иллариону Алексеевичу] Чистовичу, принявшему чрезвычайно любезно, и В. Егор. [Владимиру Егоровичу] Расторгуеву с супругой — очень милым и добрым людям, бывшими любезными еще в прошлый мой приезд в С–Пбург. — Все — за дело Миссии всей душой; но денег нет. И правда: Ильинский ясно и просто рассказал мне, что из Св. Синода последнее отдали на Миссию: дальнейшее зависит от Госуд. казначейства. Смирнов и Ильинский пожелали иметь к приезду Обер–прокурора  краткую записку — с цифрами — что и на что. Чистович сказал приятное слово, что Толстой — человек с принципами, хотя и ошибается, доверяясь людям, которые раз овладели им. Ив. Ал–чу [Ивану Александровичу] Ненарокомову, живущему в следующем доме, оставил карточку. После обеда был у генеральши Лукьянович. Она еще в имении и, вероятно, 6 недель не будет сюда, так как муж помер 14 сентября. Заехал к Ф. П. Корнилову — не застал дома. До 1 часу можно только застать его. Бажанова В. Б. [Василия Борисыча], члена Синода, тоже не застал дома — оставил карточку. Генерала Лошкарева застал за живописью; доктор и дочь были в мастерской; генерал болен. Что за оригинал! Прежде всего притащил Конфуция на китайском и стал читать из него. Потом разлился в любезных фразах, выразил готовность списать с меня портрет, — словом — умный человек, но артист, — живой и не совсем последовательный, хотя и старый. По пути к Ив. В. [Ивану Васильевичу] Рождественскому заехал к Ф. Н–чу [Федору Николаевичу], да и просидел у него часа три, после чего не оставалось ничего лучше сделать как вернуться домой. С Ф. Н–чем просто отдыхаешь и воскресаешь душой. И семейство у него такое милое!

19 сентября 1879. Среда

Утром, при выезде в город, встретился у подъезда с Конст. Иларионович. [Константином Илларионовичем] Платоновым, который шел ко мне. Зашел, поговорили, — звал к себе, только просил наперед предупредить, чтобы он мог позвать еще знакомых, — послушать об Японии. Нужно будет еще сделать предварительный визит; и не знал того, что он живет в том же доме Духов. [Духовного] Ведомства на Литейной, где вчера был. — Был у Сивохина — не застал, оставил карточку. У Демиса в конторе на Садовой, — просил на обед к себе часов около пяти. У товарища министра Внутр. Дел Мартынова; принял весьма любезно; жена подвела троих дочерей под благословение и ушла с ними, оставив нас говорить о деле. Мартынов обещал ходатайствовать о Миссии у Обер–прокурора, а также в Государст. Совете, если нужно будет. Заехал к Вере Ив. [Ивановне] Анненковой — не застал дома; можно застать утром часов до 11–ти.

К Скорбященской Бож. [Божьей] Матери, чтобы сделать визит Н. Н. Делицину. Застал его служащим обедню; по окончании обедни и молебна пошли к нему, и просидел я у него до 4–х часов; получил от него тетрадь архитектурных чертежей церквей; не нужно ли еще Новых Заветов, спрашивал он, но — не нужно в Миссию, — много прежде присланных; а он может доставать от кого–то из Общества распространения Свящ. Писания.

Был у Ив. Вас. [Ивана Васильевича] Рождественского; принял любезно; говорил, что постоянно хлопочет о Миссии и теперь рад помочь ей; но денег ни в Синоде, ни в Госуд. казначействе нет; запрещено даже из Госуд. казначейства просить на что–либо новое; но советовал хлопотать о помощи из Лавр и монастырей; напр. в Петерб. Лавре обратиться прежде всего к наместнику , попросить его — конечно, Лавра может в год тысячи две давать; если наместник согласится, — тогда обратиться к Митрополиту, пот. ч. [потому что] Митрополит не знает хорошо денежного состояния Лавры; могут также помочь Троицко–Сергиева Лавра, Киевский  Юрьев монастырь, где 2 1/2 миллиона капитала, Воронежский Св. [Святого] Тихона монастырь. — Воронежский Епископ–де, будучи здесь, тратил 15 тысяч на одних певчих, — хотел удивить монастырь; на теперешнего министра Финансов — нельзя расчитывать — он не войдет в дело, — протестант, — хотя есть и протестанты, хлопочущие о Миссии, как К. Н. [Константин Николаевич] Посьет… Сделал визит Высокопр. [Высокопреосвященному] Аполлосу Вятскому. Старец — о Миссии ничего не знает, — говорит — недавно и сам в Петербурге; обещался поддержать в Синоде, если нужно будет; заговорил о бедности архиереев, о малости жалованья (он получает всего 900 руб., а в Петербурге за карету только в год нужно платить 1300 руб.) и проч.; весьма благодушный старец; долго бы слушал его тихую, кроткую речь, но нужно было спешить по предварительному обещанию к В. И. Сушкину, где уже застал о. наместника Лавры и о. Арсения Афонского. Вечер прошел в разговорах и угощении со стороны В. И. Был еще местный о. протоиерей.

20 сентября 1879. Четверг

Согласно данному графу Е. В. [Евфимию Васильевичу] Путятину обещанию, утром отправился в Гатчину, но на утренний поезд запоздал; совершенно как с Чичиковым ; «не запоздай», — говорил я кучеру лаврскому; «не запоздаю, как можно», — отвечал он и не тревожил свою жирную лошадь; приехали на Варшавскую, при нас машина свистнула; «вишь ты, запоздали», — хладнокровно заметил Семен; приехали на Балтийскую, — «запоздали», — протянул он опять, — и повернул назад. Возвратившись, встретил несчастную какую–то у дверей; Боже, что за бедность и голь на Руси! «Семь раз на день ломает»… В ожидании послеобеденного поезда пошел разменять 96 английских фунтов, бывших у меня из Японии из курьерских. В одном месте давали 9 р. 20 к. за фунт, в другом 9 р. 35 к., в третьем 9 р., в четвертом, в банке, 9 р. 40 к. Здесь я и разменял. Заказал еще сто визитных карточек.

В час тридцать пополудни отправился в Гатчину. Граф и Ол. [Ольга] Евфимовна встретили на станции; остальное семейство на полдороге к дворцу, где живет граф. Что за милое семейство! Полтора дня прожил точно у родных. К несчастью, все время был болен простудою. Что за парк в Гатчине! Гуляли, но сыро и холодно было, и ломало меня так, что едва терпел.

21 сентября 1879. Пятница

К 5–часовому поезду граф и Ольга Евф. [Евфимовна] опять до вокзала проводили меня. В Петербурге должен был зайти с железной дороги к В. И. Бахштейну, случайно встреченному при отправлении в Гатчину, в качестве кассира 1–го класса на вокзале; но не мог — спешил домой, чтобы сходить в баню, напиться малины и лечь в постель.

22 сентября 1879. Суббота

Баня и малина — чудесное лекарство. Проспал ночь без бреду и встал без головной боли. Только слабость. Написал письмо в Японию и приготовил к отсылке деньги по адресам о. Владимира. Но, кажется, нужно будет просидеть дома целый день, чтобы завтра быть здоровым. Ребятишки пред окнами шумят и резвятся, что напоминает Миссию: только ребятишки больше белоголовые, и мелюзга же такая, что заметил некоторых играющих еще в лошадок (час дня).

Всенощная, без звону, с Воздвиженья бывает в Духовской Церкви; отстоял там; митрополичьи певчие хуже, чем прежде были; басы довольно плохи; впрочем, когда весь хор поет, сильны. После всенощной позвал к себе о. Моисей слушать игру на фисгармонике и пение о. Вениамина, иеродиакона, регента хора монахов; артист; но Моисей мешал слушать болтовней.

23 сентября 1879. Воскресенье

Утром, когда писал статью для «Др. и Нов. Рос.» [Древняя и Новая Россия], помешала Ставиская Ан. Алекс., пришедшая с поручением от мат. [матушки] Евстолии — звать в монастырь посоветоваться касательно икон. Ставиская звала и в свой институт — посмотреть; была вместе с племянницей Катей — воспитанницей института, рожденной на Амуре в Хабаровске. После поздней обедни в Соборе зашел ко мне гимназист Сергей Соколов, жертвователь. Пообедали вместе. Приходил о. Арсений Афонский — принес несколько адресов благотворителей и советовал ездить с книжкой и тотчас же просить пожертвований.

Отправился в Новодевичий монастырь в два часа и там провел все время до половины 8–го. Слушали о Миссии. Что за добрые матушки! Обещали написать иконостас и для училищной Церкви в Миссийском доме, лишь только испрошу на то благословение Владыки Исидора. Остальное время до 10–ти вечера провел у гр. Путятина, где сначала застал только Ольгу Евфимовну. Как она желает служить в Миссии и как полезна она была бы, если бы Господь исполнил ее желание; но больная она чахоткой; кашляет очень нехорошо; впрочем, теперь лучше ей.

24 сентября 1879. Понедельник

Сдал письма на почту: денежные о. Владимира в Константиноград 75 р. и в Казань 100, и в Японию. В почтамте долго приходится ждать, пока дойдет очередь сдачи. А русский народ что за адресы пишет! И мне пришлось одному ярославцу переписать адрес, пот. [потому] что у него там ни слова нельзя было разобрать. Часов до 7–ми вечера потом провел время у Ив. Ив. [Ивана Ивановича] Демкина. Был с ним в Церкви на вечерни; понравились очень маленькие приделы — с одною дверью — северною в обоих. В Японии в маленьких Церквах нужно будет подражать; и иконостас занимает весьма мало места:

цар. вр. [царские врата]

дверь иконы

Показывал он потом свою богадельню: старушки и дети, бывшие бесприютными, живут совершенно счастливо; дети ходят в училище. На втором этаже дешевые квартиры: за 2 1/2 руб. в месяц две жилицы вместе имеют просторную теплую комнату. В кухни проведена вода. Со временем и 2–й этаж имеется в виду отдать бесплатно — бесприютным. Совершенно в духе первых времен христианства: церковь призирает своих вдов и сирот. В подражание Благовещенской богадельне теперь во всех петербургских Церквах заводят такие же. Замечателен великолепный образ святит. [святителя] Тихона в богадельне: когда Ив. Ив. Демкин был очень болен ревматизмом, один прихожанин дал обет построить этот образ и киот, если он выздоровеет. Вот так любят дети духовные своего пастыря и молятся о нем! Началась богадельня постройкой — почти без денег; главный возбудитель и осуществитель доброго приходского дела о. Иоанн Демкин. Образцовый пастырь он: вечно — по требам и церковным делам: и всякого приходящего звать его на дело — встречает с такою любовью, каким бы делом ни занят был, или как бы ни был уставши в то время: «кого Бог дал там?» или: «а вот Господь и еще посылает дело», только и слышатся его слова. Побольше бы таких пастырей! Оттуда заехал к Ф. Н. [Федору Николаевичу] Быстрову; взял сборную книжку; испрошу благословение Владыки с нею ездить по гостям; или, быть может, он разрешит сделать другую маленькую книжку для сбора на храм и женское училище. Отдал ему пока на сохранение 925 р., что М. А. Черкасова привезла сборных в Японию и 1000 р., что от гр. Ламберт. — Опять очень возбудилась мысль иметь иконы для нашей церкви в Миссийском доме — византийского стиля. Отыщу академика Солнцева и посоветуюсь с ним: если в Петербурге могут хорошо написать, непременно закажу, хоть бы и дорого взяли: в итальянском же — будут — в большом храме, — напишут в Новодевичей обители.

25 сентября 1879. Вторник

Утром было скучно и грустно. Не мог писать статью. Тревожит все время мысль о сущности дела, о постоянной сумме на Миссию. Раздумавшись, написал следующую схему для представления или показывания кому следует в виде memorandum’a.

Для Духовной Миссии в Японии необходимы:

Епископ

7 миссионеров

3 певчих и вместе учителей пения в Семинарии и катихиз. [катехизаторское] училище и помощников преподавателя в Семинарии.

Иконописец и вместе учитель иконописи и храмовой архитектор

2 диакониссы.

Имеются на лицо:

4 миссионера, с содержанием их

1 певчий и регент миссийского хора, без содержания

1 диаконисса, без содержания.

Нужны вновь: Рубли серебряною монетою

Епископ, с содержанием каждому 3695

3 миссионера, с содержанием каждому 2000 руб., всем 6000

Содержание нынешнему регенту хора 1500

2 певчих, с содержанием каждому 1200 руб., обоим 2400

Содержание для нынешней диакониссы 1200, и другая диаконисса, с тем же содержанием, обеим 2400

Иконописец, с содержанием 2500

Итого 18 495

На нужды Миссии и Церкви, как изъяснено в моем рапорте Св. Синоду от 18–го текущего генваря 46 000

Всего 64 496 [sic]

Эту сумму предполагается добыть из следующих источников:

От Рижского викариатства 3695

Обещано

от Св. Синода, из капитульных 3000

от Миссионерского общества 23 800

из Государственного казначейства 26 000

от Александро–Невской Лавры 2000

от Троице–Сергиевой Лавры 2000

от Юрьевского Монастыря 2000

от Киево–Печерской Лавры 2000

Всего 64 495

Примеч. Больше сей суммы Миссия никогда не попросит никакой помощи ни от какого учреждения. Нужду в построении миссийского храма и женского училища рассчитывается удовлетворить добровольными пожертвованиями.

Вечером, согласно совету о. Протоиерея Ив. В. [Ивана Васильевича] Рождественского, пошел предварительно посоветоваться с о. Симеоном, наместником Алек. — Невской [Александро–Невской] Лавры, касательно возможности этой Лавры удовлетворить моей просьбе. Он нашел возможным, но предупреждал не говорить о том Митрополиту, обещаясь, если Митрополит спросит его потом, сказать, что можно дать 2 тысячи ежегодных от Лавры. От наместника отправился к гр. Путятину, так как обещался быть там попозднее, ко времени, когда он возвратится от всенощной. Показал расписание и графу. Он скептически отнесся, сказав, что не дадут, по его мнению, особенно в Миссионерском обществе.

26 сентября 1879. Среда.

В 8 часов утра пошел к Митрополиту. Усадил пить чай с собою. «Вот схема нужд Миссии», — «Что схема! Вы думаете, не хотят делать: не не хотят, а нет средств: в Синоде — нет, в Государст. казначействе не дадут»… И пошел, и пошел. Улучив минуту, я сказал, что просил бы, если возможно, от Лавры 2 тысячи ежегодно. «Я вам дам не от Лавры, а от кафедры эту сумму». Почтительнейше поблагодарил. Все равно, откуда бы ни шло, лишь бы было. «А от Юрьевского монастыря можно ли просить?» «Там все суммы распределены — что на что; впрочем, из остатков от статей, быть может, найдется». Не запретил съездить мне попросить от настоятеля. «Благословите поехать в Москву, просить помощи Миссион. Общества». — «А я думал, что уже вы там были; я и не знал, что вы здесь». — «Хотел было тотчас же ехать, да сотрудники остановили, сказав, что неловко, — приехав в Петербург, не явиться к благотворителям Миссии; визиты и задержали меня».

Так как нашел в комнате письмо гр. О. Е. [Ольги Евфимовны] Путятиной, писанное еще вчера утром, в котором она говорила, что узнает предварительно у К. Н. [Константина Николаевича] Посьета, когда можно быть у него, чтобы не сделать даром такого длинного конца к нему, так как он часто занят делами по Министерству до невозможности принять, — вчера же вечером я не сказал, что сегодня еду в Москву, ибо и ехать так внезапно сегодня только решился, то нужно было съездить к графу, чтобы предупредить О. Е–ну [Ольгу Евфимовну] осведомляться у Посьета. Не застал дома, — были еще у обедни (День Иоанна Богослова). На возвратном пути купил небольшой саквояж, сапоги и пр. мелочь. Возвратясь и уложившись, опять поехал к гр. Путятину и, простившись, в 3 часа отправился в Москву. На вокзале встретился с Мордвиным, бывшим Секретарем Синода, служащим теперь по Министерству юстиции. Растолстел; звал к себе, — по Знаменской 8 Н [номер]. Соб. д. [Собственный дом].

В вагоне 2–го класса сидел в отделении с стариком вдвоем. Спать способно было. Старик угрюмый; разговорами и расспросами не мешал.

Москва

27 сентября 1879. Четверг

Остановившись в Москве, на Никольской ул. в Шереметьевских номерах, по совету моего соседа в Невской Лавре о. архим. [архимандрита] Арсения, я отправился к сотруднику Миссии о. Гавриилу Сретенскому. Принял по–родственному, он и сестра его. Но немножко многоглаголет. На слова его положиться — станешь на ходулях. «Вы теперь и то, и это в Москве»… Верно одно, что дело Миссии любезно всем, а «мы» теперь, как и всегда, — ровно ничего сами по себе, без Миссии; так нужно и смотреть и так бы и говорить ясно и просто. Отправился к Преосвящ. [Преосвященному] Амбросию; не застал дома. В 4 ч. поехал к Высокопр. [Высокопреосвященному] Макарию. Необычное время его приема; впрочем сказали, что доложат. Разговорился старый келейник Высокопр. Иннокентия — очень сокрушался о смерти его. Приятно было видеть преданность старого слуги. Высокопр. Макарий принял любезно; тотчас же согласился жертвовать от кафедры 2 тысячи в год, заметив лишь, чтобы инициатива шла не от него, «а если Высокопр. Исидор обещался, то и я обещаю». Значит, уважение — к старшим; добрый пример для желающих подражать. Касательно Лавры — Троицко–Сергиевской — сказал, что она теперь не в состоянии, так как сама, по случаю произведенных построек, в долгах теперь. Касательно же 23800 р. в год сказал, что он согласен; но, кстати, — завтра заседание Совета Мис. [Миссионерского] общества; он скажет, но настаивать не будет, чтобы не стеснить. Я предложил прийти на случай, если бы в Совете понадобились личные объяснения касательно Миссии, но он отклонил, сказав, что будут стесняться выражать свои мнения. Вечером опять был у Преосв. Амбросия. Принял с распростер, [распростертыми] объятиями: «ваши письма о нуждах Миссии за сердце хватают»: должно быть, разумел корреспонденцию с дороги. «Рады бы сделать все, что просите, да средств нет; в нынешнем году сбор меньше»… «Ваше пр–во [преосвященство]! Дайте в год 23800 — больше ни копейки не попросим: ведь все равно же, почти столько уже жертвуете — за прошлый год переслали до 17 тысяч, — но помощь не определена: прибавьте еще несколько и определите твердо, чтобы нам знать, что мы имеем». «И расписку дадите, что больше не будете просить?» — «С удовольствием: и честное слово вдобавок даю, что исполню обещание, — больше беспокоить не буду; даже все, что будет поступать непосредственно в Мис. общество для Японской Миссии, пусть будет в числе 23800 р.». «Я с своей стороны согласен, но согласятся ли члены Совета, не знаю; побывайте у казначея Общества В. Дм. [Василия Дмитриевича] Аксенова, попросите его и скажите, что я согласен: а расписку к завтрему приготовьте». — заключил преосвященный, смеясь. Стали к нему сходиться для заседания члены Комитета по сокращению епархиал. [епархиальных] приходов. Представил всем; познакомил; заставил рассказывать о Миссии, чтобы заинтересовать их, попросил прочитать «Отче наш» по–японски. Тут же пришла ему мысль собрать общее миссионерское Собрание для того, чтобы выслушать рассказ об Яп. Церкви и утвердить смету на нужды Миссии. Когда пришло время Комитету начать свои совещания, Преосвященный сказал о том, и я откланялся.

Съездили с о. Гавриилом к Аксенову на дом, но не застали; зашли по соседству к зятю о. Гавр., но и его не было дома. Прождавши с полчаса возвращения Аксенова, вернулись по домам.

28 сентября 1879. Пятница

Утром отнес к Преосв. Амбросию, в Богоявленский монастырь, прошение в Сов. М. О. [Совет Миссионерского общества] с обязательством в нем не просить больше. Потом сделал визиты ко всем членам Совета. Андрей Ник. [Николаевич] Ферапонтов, которого нашел в его книжном магазине, на Никольской, благодушнейший муж; тотчас уверил, что все будет хорошо, что Аксенова он уломает, — он–де и сам служил казначеем Общества и знает, что средства найдутся; пошел вместе со мной к Аксенову, на Чижовском Подворье, здесь же, напротив Богоявл. Монастыря; но В. Дм–ча [Василия Дмитриевича] еще не было в его лавке. Отправился по другим членам Совета. Князь Ник. Петр. [Николай Петрович] Мещерский принял любезно, обещал содействие; даже об отношениях между католич. [католичеством], протест. [протестанством] и правосл. [православием] с принципиальной точки зрения судит очень правильно; удивило меня это в аристократе. Алекс. Мих. [Алексей Михайлович] Иванцов–Платонов принял просто, ласково и несколько излишне учтиво. Милый человек; жаль только, что с его большим авторским талантом <…> (Вышеозначенное, начиная с половины 25–го ч., писал в Москве, ночью на 22 октября).

Теперь сажусь продолжать на станции Чудово, на пути в Новгород и Юрьевский монастырь просить 2 тысячи, последние недостающие, так как Киевский Митрополит, от которого я только что еду, дал 2 тысячи. Запустил дневник, а между тем хотелось обозначать каждый день в кратких чертах, чтобы после — в Японии, когда взгрустнется и захочется в Россию, при взгляде на дневник останавливалось прихотливое хотение. «Хорошо только там, где нас нет». В Японии хочется в Россию, а в России прожил ли хоть один день, чтобы не хотелось в Японию! Где счастье? Нет его на земле; везде, где бы ни быть в данную минуту, полного спокойствия и счастья никогда не испытываешь; всегда стремишься к чему–то вперед, жаждешь перемены; а придет перемена, видишь, что не того ждалось, и возвращаешься помыслами к прежнему. В России — лучшие из лучших минут, это, конечно, часы, проводимые мною у Ф. Н. [Федора Николаевича] Быстрова. Маленький земной рай это милое семейство, — и нет, кажется, — не видал лучше его на свете. Что за милый юноша этот вечно вдумчивый и серьезный Коля! Весь рой юношеских мечтаний и идеалов мне чудится на его лице. И благоуханною струею проносится пред воспрянутым духом свое собственное молодое время, — всегда — вдаль — вдаль: настоящее американское let go,  идеализированное и облеченное в лучшие, прозрачно тонкие, нежные формы человеческой жизни и деятельности. Чистый, девственный румянец лица, скромный взгляд, наклонность к музыке — все показывает в моем милом Коле — будущего честного деятеля, идеалами руководящегося. Дай Бог ему! И дай Бог родителям вечно радоваться на него. А милый игривый Миша, чистенький и красивый, как зайчик, что за прелестное дитя! Судя по взгляду и по физиономии его, из него выйдет еще лучший юноша, чем Коля. Этот, пожалуй, выйдет в жизни — или несколько слаб, или, наоборот, тяжеловат; Миша же — веселый, живой и быстрый, шуткой и юмором будет скрашивать неровности своей жизни и будет, даст Бог, идти твердо и честно к лучшим целям в жизни, — точно так же, как теперь твердо знает — какой у него урок и честно готовит его, — честно же не утаивает, если по географии двойку получит. Маленькая Людмила — точно хорошенькая куколка; никогда не забудется прелестная картина, достойная кисти даровитого художника, как она — с больными зубами — на коленях и на груди матери успокаивается и минуту спустя опять обращается в серьезно улыбающегося ангела. Ольга Петровна — лучшая из матерей, виденных мною на сем свете, и конечно — лучшая из супруг. Да и какая супруга не была бы ангелом при таком муже, как мой неподражаемый по доброте и мягкости и вместе честности и твердости во всем добром Ф. [Федор] Николаевич! Дай Бог, чтобы многие–многие годы это семейство было счастливо и для себя, и на счастье и радость всем, кто имеет счастье близко видеть его! И в Японии я буду отдыхать душою, переносясь мысленно в этот маленький рай земной — на 3–м этаже Михайловского замка! Но все это к слову, а главное–то — относительно моей непоседливой и бесприютной души — расцветаю я душою и согреваюсь в этом милом семействе, — но что и в нем наполняет меня?

Та же вечная мысль об Японии и Миссии! Разогретый и расширенный душевно — я становлюсь лучше относительно Миссии: значит, и тут главное Миссия — и вечно, и везде — одна Миссия и Япония, и не скрыться мне от них, и не найти другого — лучшего на земле, другого счастья, кроме Миссии и Японии. Так о чем же я скучал в Японии? Чего искала душа? Не убежишь от того, что приросло к ней. — и счастье мое на земле, это — одно — хорошее течение дел по Миссии. Оно и правда! Не был ли я счастлив каждое утро в Японии, — счастливее даже, чем в семействе Ф. Н. [Федора Николаевича], — возвращаясь с класса Догматики в Катих. [Катихизаторской] школе? Душа тоже согрета и расширена, и хотелось бы говорить и говорить, хотелось бы поразить все зло, всю ложь, неправду, католицизм, протестантизм, все, что против Христа! Да. так, пожалуй, — для меня единое истинное счастье на земле! Дай же. Боже, мне поскорее вернуться туда и никогда уже не скучать там и не хотеть в Россию! При прочтении этих строк, когда какая досада или тоска станет одолевать в Японии, дай, Боже, всегда успокоиться и отрезвиться от недельной мысли искать счастья — хоть бы во временном отпуске в России. Боже, да какое же это счастье! Напротив, не несчастье ли? Дорогой тоска смертная: здесь вот до сих пор мечусь как угорелый из угла в угол, — ни покоя, ни отдыха: ласки и любезности — не прелесть, — я наслушался их и в Японии гораздо больше, чем могу слышать в России: свидание с родными — не особенно манит, — вероятно — увижусь — в два дня наскучит: с друзьями, — так вот и с лучшим когда увижусь — только и речи и мысли об Японии же. Э–эх, именно хорошо там, где нас нет! Правда, быть может, перемена мест и лиц много значит в экономии возобновления сил, т. е. отдыха. Но в таком случае можно отдыхать и в Японии, заменяя одно место другим и одни лица другими, т. е. путешествуя по Японии — по Церквам, или временно уходя в горы. Пусть же никогда, с этих пор — не заскучаю в Японии по России! Оно, пожалуй. не скучал и до сих пор: но множество пережитых неприятностей, необходимость выветрить из головы кое–какие лица и сиены, нужда материальная. недостаток служебного штата — все это порядочно тянуло из Японии сюда. А здесь, дай, Господи, поскорее кончить дела и уехать в мой мирный уголок! Как все там родственно и мило душе! И как здесь все беспокойно и лишено истинного удовольствия! Устал уже здесь. Вот и теперь, 26 октября, пятница, — вечером в 5 с половиной часов остановившись в Чудове, чтобы ждать поезда, который только завтра в 4 часа утра пойдет в Новгород, — какая скука! Весь вечер глазел, как лакеи вокзала готовили все для гостей, — и вдруг — гости — никто ни одного блюда не спросили: пожимая плечами и переглядываясь, лакеи убрали обратно в задние карманы свои белые перчатки и убрали со стола: только буфетчик был в небольшом авантаже, — человек 7 вытянули по рюмке очищенной. Наконец все улеглись спать, кроме ночного дежурного; слышался только шум из зала 3–го класса — где много новгородцев, должно быть, ожидают завтрашнего поезда; я лег было на диван, любезно предложенный прислугой в зале; но, так как спать не хотелось, принужден был встать и вот теперь пишу сие, под говор — и взаимное угощение служащих при дороге, поместившихся у буфета. При всем том нужно, по возможности, восстановить дневник, по дням, припоминая недавно прошедшее. 10 часов вечера 26 окт. спать все не хочется; железнодорожники, выпивая, громко толкуют о своих служебных и всяких других обстоятельствах; съел порцию судака, выпил стакан чаю. Скучно однако. Голова от езды точно деревянная; из Москвы — в понедельник 22 окт. — в 12 с половиной часов; теперь пятница, ночь; в Киеве пробыл с 7–ми часов вечера 23–го окт. до 11–ти 24–го — все прочее время в вагоне: все дорога. вечно дорога! И вся жизнь наша — одна беспрерывная дорога. Скучно! Скоро ль из сей жизни на покой? Часто приходит в голову мысль эта. Быть может — предвестие близкой смерти. Что ж. в тот момент, когда я умру, двое родятся на свет — рождений больше ведь, чем смертей, — о чем же думать? Мысли не стоит: колесо жизни вертится, — мы теперь еще на нем, а завтра, быть может, — под ним, и раздавлены будем, — общий удел всего живущего — материального. Что–то с душой будет? О–ох! Да пусть и ее — гибнет, лишь бы Япония сделалась православною. Надоело писать. Попробую спать. Остановился выше на А. Мих. [Александре Михайловиче] Иванцове. Да, так жаль, что при его большом авторском таланте он несколько ленив писать. «О католичестве третью книгу написали ли?» — «Нет, как уяснишь себе предмет, так и скучно станет писать, — вот и теперь — о ересях — продолжать скучно, потому что предмет для самого себя уяснен». Обещал дать продолжение о католичестве в рукописи. — О. Николай Лавров, сотрудник Алтайской Миссии, прототип и наших сотрудников, принял отечески ласково, обрадовался, стал угощать рябиновкой, пожертвовал иконы. Старенек и слабенек уж. Спасенный человек! — Протоиерей Ив. Ник. [Иван Николаевич] Рождественский, тоже старец, обещал и от себя содействие. — Кончив визиты к членам Совета, побыл у О. П. Тюляева, но не застал дома; говорят, все разъезжает по монастырям и ездит, точно Иоанн Калита, с мешком денег для нищих. — С Ферапонтовым опять зашли к Аксенову, в лавку; порядочно поломался старик, пока обещал, что не станет возражать против ассигновки. — Вечер провели вместе с о. Гавр. [Гавриилом] Сретенским у о. Гавриила Вениаминова, куда едва добрались в темноте чрез бесконечное Девичье поле. Вспоминали про Владыку Иннокентия, незабвенного благотворителя и благожелателя Японской Миссии. Угощали закуской; исподтишка я наблюдал за маневрами доброй и кроткой Катер. [Катерины] Ивановны — чтобы не дать Гавриилу Ивановичу напиться; немножко поставила в графине водочки — и ту скоро же унесла; поставила и мадеры, но и ее скоро убрали.

29 сентября 1879. Суббота

Положительно, скука и пустота здесь, в России. Встал теперь ночью с 30 на 31–е октября, чтобы продолжать дневник; не пишется. Вспомнился мотив одной песенки Я. Д. [Якова Дмитриевича]. Пахнуло Японией: там мои привязанности, там моя работа: и теперь встал в 3 часа — бессознательно природа будит на дело в Японии, а какое дело здесь? Одно в настоящую минуту — лечь опять и заснуть.

С.-Петербург

28 октября 1879. Воскресенье

Ночью с субботы на воскресенье прибыл в Петербург. Поезд запоздал. Вечером в вагоне — черкес с рассказами об обвалах на Кавказе; грубость выпившего железнодорожника. Андрей рассказал, между прочим, что были два раза из Новодевичьего монастыря. На столе нашел, в числе других записку К. П. [Константина Петровича] Победоносцева о С. [Сергее] Рачинском.

В воскресенье к обедне отправился в Новодевичий монастырь. Жаль, что не был извещен об имеющемся на этот день диспуте на Магистра в Д. [Духовной] Академии — Болотова. Из монастыря заехал к Путятину.

29 октября 1879. Понедельник

Утром — у А. Гр. [Андрея Григорьевича] Ильинского. К Министру финансов послано официально от Обер–прокурора о необ… [продолжения записи не сохранилось.]

12 ноября 1879. Понедельник

Ночевал в Петергофе, у П. А. Благовещенского, в бывшем кабинете Н. А. Булгакова, ныне комнате его дочери Анны, воспитывающейся в Смольном. Утром П. А., несмотря на то, что вчера проговорили до 4–го часа ночи, озаботился встать раньше меня, чтобы напоить меня чаем; говорил, что дочь — маленькая Варя (9–ти лет), ночью в 5–м часу, пробудившись, спрашивала про меня, — боялась, чтобы я не уехал — без свидания с ней. Но утром проспала, и уехал я не видавшись с ней. Милая идиллия! Отец и мать — Елена Павловна — такие добрые и радушные; детки — вчерашние — Булгаков Коля и Сережа Благовещенский, рукоплескавшие, когда услышали, что я приехал в Петербург, и так неохотно вчера уехавшие в гимназию. — Сережа — все отговорки представлял, чтобы остаться дома, хотя и безуспешно, и поминутно карабкался на диван, чтобы взглянуть на часы и сказать «еще рано», — что за милое семейство! Бог наградит их за их доброту и чисто родственное радушие!

Что за добрые люди в России, и так хотелось бы. чтобы они вечно–вечно были счастливы! Но — мимо светлые явления мирных, тихих уголков! Не для нас они. — бесприютным путникам жизни нельзя долго останавливаться в теплых номерах гостиницы, — расплачиваться нечем будет.

Заехал с железной дороги к А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому — не мог видеться, — отправлял мать на московскую чугунку. Дома застал письмо от Ив. Ив. [Ивана Ивановича] Демкина, — ответил по городской почте, что буду завтра у Суздальцевых, и карточку Я. А. [Якова Аполлоновича] Гильтебрандта с устным, чрез Андрея, наказом — известить, когда буду дома; написал, что в среду до 4–х часов; хворал потом — расстройством желудка; что за притча — не знаю; неделя уже, как желудок страшно расстроен; неудобно для подвижной жизни.

В 5–м часу, согласно предварительному обещанию, отправился к В. Я. [Василию Яковлевичу] Михайловскому, протоиерею Спасо–Бочаринской Церкви на Выборгской. В первый раз вечером проезжал Литейным мостом. Электрическое освещение — великолепно. Но на мосту — страшная давка; должно быть, скоро найдут нужду построить еще мост. У В. Я. [Василия Яковлевича] — видно, что к обеду готовились; не может быть, чтобы ежедневно у него была такая роскошь, — рябчики, вина и проч. — на славу. За столом познакомился с дочерьми — Олей и Аней, — которых видел когда–то маленькими девочками, — теперь почти невестами — старшая живая и веселая, младшая тихая и задумчивая, без улыбки; обе гимназистки, знатоки языков — немецкого — от матери–немки, французского и даже английского. После обеда они тотчас же ушли заниматься с пришедшей учительницей. Мы с В. Я. — в кабинете получили послание от неких Морозовых — девиц со вложением 100 руб. на Японскую Миссию. Решили — справить на них утварь, с надписью жертвовательниц. Во время письменного ответа о сем пришел какой–то богач, которого В. Я. предварительно зазвал для знакомства со мной, потом староста его Церкви. Я вышел в крестах по совету В. Я., и целый вечер проговорили о Японской Церкви. Богач расспрашивал весьма разумно. На прощание сказал — «посмотрим»; мы с В. Я. заключили, что бы стоило такому человеку — одному — взять на себя построение храма или женского училища. В. Я., между прочим, рассказывал, какую проповедь он вчера сказал на ранней и поздней обедне, — оба раза об Японской Миссии. Порядок проповеди — точь–в-точь, как в Миссии. Сторож выносит ему епитрахиль и камилавку, а он еще не знает, о чем будет говорить. Крестится и выходит, а народ придвигается к амвону. Мелькает мысль об Японии, и он начинает: «Спаситель молился, чтобы все было едино, — и послал на проповедь: тогда было малое стадо, но — Слово Спасителя разрастается в дело»… Плач ребенка заставил его остановиться, и он позвал сторожа, чтобы отвести бабу в паперть, до времени причастия. Заговорил потом об Яп. Миссии — и результатом проповеди было — тотчас же после нее — сбор 60 руб.; потом старуха принесла собранных 60 руб.; потом еще старушка из богадельни принесла собранных по койкам в богадельне 6 руб. — В числе собранных — огородник–мужик, отправляясь домой, занес В. Я–чу рубль на Миссию; а инвалид–артиллерист принес 1 рубль и попросил прочитать письмо, писанное когда–то Виссарионом Авано — (преплохое письмо). Еще сегодня — 100 руб., от Морозовых — итого 226 руб. — Боже, что за добрые христиане русские! Но не пробужден дух сочувствия Миссиям — не знают! Если бы так хоть половина священников русских поступила, как поступил В. Яковлевич, то, конечно, миллион собран был бы на Миссию, — и это без ущерба России, а, напротив, с пользою — для возбуждения религиозного чувства. Но не знают и священники, как именно возбуждать дух благочестия! Придет лучшее время, восстанут люди живого религиозного чувства, тогда не то будет, что теперь! Мы с того света порадуемся!

13 ноября 1879. Вторник

Утром пришел Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич] Смирнов, чтобы в 10 часов отправиться вместе к ректору Академии Художеств. Федору Ив. Иордану, с которым возобновлено было знакомство 9–го ноября, в пятницу, в Новодевичьем монастыре, на именинах Игуменьи Евстолии, и который вместе с его супругой Варварой Александровной пригласил к себе в этот вторник, в 11 часов, обещаясь рекомендовать художника для Японии. Идя заказывать монастырский экипаж, в коридоре столкнулся с Я. А. [Яковом Аполлоновичем] Гильтебрандтом и его братом, студентом Медицин. [Медицинской] Академии, Владимиром. Проболтали до половины 11–го, вспоминая Японию, причем Я. А. явил новый знак сочувствия к Миссии, рассказал, что возбудил участие к ней и в Ялте, куда ездил с сестрой, по случаю ее болезни, и рекомендовал писать туда к Софье Ив. [Ивановне] Зибер, содержательнице общественной библиотеки и читальни. У Иордана встретила супруга его, заявив, что Ф. Иван. [Федор Иванович] уже оделся и ожидает. Старик, работавший в то время над гравированием портрета В. К. [Великого Князя] Владимира Ал. [Александровича], принял задушевно–просто; бросил работу, повел в гостиную; рассказал, что нашел художника для Миссии, совершенно русского: Ив. Ив. [Ивана Ивановича] Творожникова; «творог! — Это совершенно по–русски! bon!». Варвара Ал. [Александровна] пригласила к чаю, под предлогом, что прозябли (было градусов 10 морозу); дочь их наделала тортинок из икры. Д. Д. отказался от чаю и заинтересовал В. Ал–ну. После чаю пошли осматривать Мозаичное заведение. Сам Иордан повел, представил художникам и рассказывал главное. Художники оставили свою работу и были весьма любезны: один рассказал в подробности у своей работы — бичевание Спасителя — весь процесс мозаичного производства. Все работы для Собора Св. Исаакия. Что за грандиозные произведения! Это — слава России! Нигде в свете нет лучшего мозаичного заведения! Наши мозаисты и на выставках и de facto — лучшие в мире! Поцелуй Иуды, Великие Князья Св. Михаил Тверской, Александр Невский, Св. Сергий, Св. Царица Александра, бывшая на Парижской выставке и получившая первую золотую медаль (были еще состязатели итальянцы, но далеко отстали), Св. Ев. Иоанн Богослов, — громаднейшая картина, с ангелами. — Св. Дмитрий Царевич, — все эти художественные создания и через тысячу лет будут свидетельствовать о высоте художественного таланта русских! — На втором этаже, где с лестницы любовались прелестью икон, лежащих внизу, видели под НН–рами [номерами] образчики мозаичных столбиков, которых числом по колерам до 20–ти тысяч, по словам Иордана; потом мелкое мозаичное производство — небольшая икона в 2 тысячи рублей, и художник — со странно глядящими глазами, п. ч. [потому что] на такой работе нельзя не испортить наконец зрение (и будущность бедных художников — ничем не обеспечена! При нас к Иордану приходила вдова мозаиста–художника, третий год уже хлопочущая о каком–нибудь пособии себе, — плакала, бедная! А Иордан: «забыли поместить в уставе о пенсии»…). Были, наконец, в химической комнате, где по требованию художников тотчас же изготовляются столбики потребных цветов. Мне предложили указать цвет, какого приготовить столбик; я указал на синий, щепоть белого чего–то, ляписа, — у очага в две минуты смесь была растоплена, на вертеле смешана и по моему же желанию — вытянута в 4–угольную палочку, которая сейчас же была разделана на мелкие куски, завернута в бумажку и отдана на память. Чудо, как все приспособлено! — Когда были в химической, пришел Ив. Ив. Творожников; некогда было разговаривать и хорошо знакомиться здесь; но физиономия его с первого же раза мне понравилась. — На возвратном пути в комнаты Иордана заглянули в другие мозаичные комнаты, между прочим в парадную приемную, — где стол неизвестного происхождения, но великолепной мозаики, и произведения итальянской мозаичной школы по стенам. У Иордана опять был пирог и кофе. Явилась Mm Плетнева. В. А. Иордан заказала мне быть в понедельник у Гофмейстерины Бартеневой, чтобы посетить Вел. Княгиню Александру Петровну, которая лежит теперь в постели. Творожников был очень скромен; Смирнов возбуждал интерес, что не ест ничего мясного и рыбного; Иордан припоминал Буфеланда, рекомендующего то же. — От Иордана Творожников повел нас в Академию Художеств. Выставлены архитектурные проекты на тему: «инвалидный дом». Превосходные рисунки. Картины, русскую древнюю иконопись и статуи — видели мельком, пот. что было поздно. Прощаясь, условились, что Творожников придет ко мне в четверг утром — поговорить о службе в Миссии. Вернувшись домой, отправился опять тотчас же к Ив. Ив. Демкину, который настоял, чтобы я взял его шубу и бобровую шапку вместо драпу, им же прежде данного, и Суздальцевым, вместе с ним. Вечер прошел очень оживленно за обедом и после — разговором с Шарлоттой Алексеевной о намерении ее служить делу общественной благотворительности, а также воспоминаниями их всех о раненых воинах, лечившихся в госпитале, устроенном Шарл. Ал. [Шарлоттой Алексеевной] — в 10–й линии Васильевского острова. Альбом больных.

14 ноября 1879. Среда

Утром написал ответ В. Я. [Василию Яковлевичу] Михайловскому на вопрос о здоровье и брату Василию. Поехавши в город к П. А. [Петру Андреевичу] Гильтебрандту, видел город, иллюминированный флагами, так как сегодня день рождения Цесаревны.  С Гильтебр. к А. И. [Александру Ивановичу] Резанову, ректору в Академии Художеств по архитектуре. И он хорошо отозвался о Творожникове: «скромный–де, могущий писать в иконописном стиле», — порекомендовал и архитектора — для написания плана нашего храма, — у него же работающего молодого человека; с архитектором условились, что он в пятницу утром придет ко мне с рисунками разных стилей. Затем Резанов прямо протянул руку и «до свидания». П. А. Гил.[ьтебрандт], как видно было, немало смущен был холодностью приема, так как прежде говорил о Резанове: «прекраснейший, милейший человек»; должно быть, старику просто некогда было возиться с нами. Заехали в редакцию «Древней и Новой России». Влад. Ив. [Владимир Иванович] Грацианский — был в воинственном азарте и уговаривал сотрудника — пискливого юношу — написать что–нибудь в воинственном роде, а не мирное, которое не будет подходить под тон нынешнего настроения общества. В воздухе пахнет войной. «Мы зарядим Номер»… По вчерашнему условию поехал к И. И. [Ивану Ивановичу] Демкину, чтобы сделать надписи на 12 экз. [экземплярах] рапорта — жертвователям на Миссию в его приходе. Оттуда — к Путятину, по приглашению запиской сегодня утром. После обеда съездил к Тертию Ив. [Ивановичу] Филиппову, — который говорил об уничтожении нашей Церкви и о том, что мы накануне разрыва со всеми Патриархами, — и только неистощимому миролюбию их мы обязаны тем, что еще не в разрыве. Вернувшись опять к Путятиным, виделся с Лид. Дмит. [Лидией Дмитриевной] Шевич, которой говорил о ее сыне, виденном в Нью–Йорке. Дама — лорнирующая подходящего к ней, Хеврон называющая горой, картинно разваливающаяся. Неудивительно, что один из ее сыновей стащил жену у Свербеева, другой теперь в Нью–Йорке— Пришел Титов с женой, желавшей говорить со мной, — служивший когда–то в Константинополе, ныне член Госуд. Совета. Условились в субботу в 9–м часу — опять быть у графа. Получив лекарство от Ол. Ефим. [Ольги Евфимовны] от болезни горла, ныне хриплого, д. б. [должно быть], потому что сегодня говорил на воздухе, когда ехал с Гильтебр. Ну уж и климат здесь!

15 ноября 1879. Четверг

Утром пришел студент Академии Устинский. изъявивший желание ехать в Японию: отказал ему, — непостоянен и странен. Пришел Творожников — сам отказался, под предлогом, что хочет ехать в Италию усовершенствоваться в живописи. В то время, когда он сидел, от Митрополита пришли звать. Послал к Варваре Петровне Базилевской: «Съездите; вчера я был у нее и обещал прислать; возьми те мою лошадь, кучер знает — где. А дело как?» «Я знаю чрез чиновника Министерства финансов, который сам подносил дело к подписи Министру, что оно вышло от Министра». «Да может быть это только о 3–х тысячах рублей. Съездите в Канцелярию Обер–прокурора, спросите там Ненарокомова или Чистовича и справьтесь у них». Когда я шел к Митрополиту, встретил меня человек гр. Путятина, сказавший, что граф и графиня Ольга Евф. [Евфи–мовна] в Соборе на обедне и зовут меня после обедни в магазин Ракочего [?] смотреть иконы. Я отвечал, что иду к Митрополиту и не могу. По возвращении, когда говорил с сидевшими еще у меня Творожниковым и Смирновым, опять пришел лакей графа: «не можете ль через час». Пошел я в Собор и объяснил графу, что через час должен ехать к Базилевской по воле Митрополита, — а на обед вечером приду. Поехал к Базилевской. Простая старушка в чепце, угостила стерлядями — остатком вчерашней трапезы Митрополита. Расспрашивала о Японии вразброд, без толку и интересу. Когда услышал я «те», — «хорош ли народ–те японцы», — то начал и говорить по–простому, — «матушка–де В. П. [Варвара Петровна]». После чаю у нее стали слипаться глаза, и преловко отделалась от меня, — «а вы от меня куда?» Я встал и стал раскланиваться: «помогу чем можно, — поговорю ужо с Владыкой» — были ее слова на прощанье. — В Канцелярии Обер–прокурора Ненарокомов вышел и уверил, что дело вышло от Министра Финансов в желательном порядке, — «вы умеете ворожить»; «а 3695 р. тоже дал?». — «Это само собою, кроме 26 тыс.». Чиновники Канцелярии сказали еще, что из Министерства иностранных дел пришло извещение, что к поставлению Епископа в Японии не имеется никаких препятствий; «речь готовить нужно», слюбезничали чиновники. В 4 с половиною ч. отправился обедать к графу; в 7 часов — к Митрополиту.

«Видел Ненарокомова — говорит, что министр финансов дал 26 тыс., кроме 3–х».

«А написано ль там, что ежегодно?»

«Бумаги не видал, но, конечно, ежегодно — так и прошено было».

«То–то, конечно; а вы спросите бумагу и сами посмотрите, — тогда я поверю».

Когда зашла речь о Государст. Совете, то Митрополит стал пугать, что еще там могут не дать и что нужно попросить гр. Путятина походатайствовать в Департаменте экономии, чтобы не остановили. О Варваре Петровне [Базилевской] сказал, что она поможет, но «нельзя же на чужой карман очень нападать» (в ответ на мое замечание, что она сделает так, как В. В–во [Ваше Высокопреосвященство] посоветуете ей, так как она благоговеет перед Вами). Рассказал об Елисееве, что строит совсем ненужную Церковь на Охте, над гробом своего брата, тогда как лучше бы построить в Японии. Когда я сказал ему, что завтра придет архитектор из Академии Художеств говорить со мною о плане Церкви, он вытащил заранее приготовленный листок бумаги, с очерком базилики, и советовал построить в таком роде; я попросил листок, чтобы завтра показать архитектору.

«А правда ли, что у вас там женская школа в таком дурном здании?»

«Правда».

«Детям холодно зимой?»

«Это еще ничего, что холодно, и хуже всего то. что здания могут рухнуть от ветра, и дети все будут передавлены». «Ну вот! Как же можно это допустить! У вас там 500 р. от графини Ламберт на женскую школу; я дам еще 500, отошлите скорей и напишите, чтобы наняли хороший дом для школы».

16 ноября 1879. Пятница

Утром сходил в баню; не успел осушиться, как пришел архитектор, рекомендованный Резановым. — Павел Иван. [Иванович] Реутов. Базилику Митрополита разбил; свой план византийского храма с куполом начертил весьма отчетливо, после некоторых расспросов у меня о местных условиях. Видно, что архитектор — делец; но за план назначил 600 р. (по проценту с 60 тысяч), — говорит, что месяца два придется проработать. Во время разговора с ним пришел Ф. Ник. [Федор Николаевич] Быстров. Вместе с ним пообедали монастырской трапезой. Часа в 2 пришел Евг. Кар. [Евгений Карпович] Бюцов. Приятно было вспомнить с ним прежнюю жизнь в Японии. И в Китай нужны миссионеры; я советовал Бюцову сходить к Митрополиту и попросить — молодых людей из Академии. Звал к себе, чтобы условиться о времени крещения его новорожденного сына, так как Елена Вас. [Васильевна] хочет, чтобы все ее дети были крещены восточными архимандритами — По уходе Бюцова часа в 4 пришел сосед о. архим. [архимандрит] Арсений; проболтал с ним — он все жалуется на обиды в суде монастырю, — и поздно стало идти в город куда–нибудь. Послал Андрея за солеными рыжиками, поужинал и лег спать.

17 ноября 1879. Суббота

Утром испугался, что опухоль под языком делается все больше и больше. Отправился к Ф. Ник. [Федору Николаевичу] Быстрову, чтобы спросить у него какого–нибудь доктора посмотреть. Пошли к доктору Замка; он успокоил, сказав, что просто «одна желёзка опухла», и прижег опухоль ляписом; за что я оставил ему 3 рубля. Просидел почти до вечера у Ф. Н., пот. ч. [потому что] надоело метаться целый день по городу, да и говорить больно было. На прощание Ольга Петровна дала ромашки — настоять и полоскать во рту. По возвращении, когда пил чай у соседа о. Арсения, во рту распухло еще больше и сделалось очень больно, так как кожа от прижигания сошла. Я испугался, что, пожалуй, если опухоль продолжится — задушить может. Послал за лаврским фельдшером, между тем стал полоскать ромашкой, от которой тотчас же чувствовалось успокоение боли; а Андрея с записками отправил к гр. Путятину, что не могу быть у него сегодня вечером по болезни и чтобы он извинил меня перед Титовым, — и на Выборгскую ко. Михайловскому, что завтра утром не могу приехать в Церковь принять от прихожан пожертвование, и чтобы это отложено было до следующего воскресенья, — Фельдшер успокоил меня и прислал полоскание, которое, впрочем, не оказалось на ощущение так хорошо, как ромашка.

18 ноября 1879. Воскресенье

Опухоль железы значительно опала; но так как ухо было заложено и вообще чувствовалась простуда (в предупреждение которой вперед, я вчера, возвращаясь от Ф. Н. [Федора Николаевича], купил валенки и шерстяные кальсоны), то я положил целый день просидеть дома. В 9–м часу позвал Митрополит и вручил 500 р. на женскую школу; я захватил с собою рисунок плана Реутова; Митрополит рассказал много случаев, как купола и в России падали и давили людей; опять мои мысли значительно были поколеблены в пользу базилики; советовал Митрополит поговорить с его знакомым архитект. [архитектором] Щуруповым и велел спросить адрес в Секретарской. Вернувшись к себе, читал ноябрьскую кн. «Древней и Новой России». От обедни зашел гимназист Соколов с письмом от отца о физическом кабинете. Не успели мы с ним пообедать, как пришел Павел Алексеевич Черкасов, инспектор Академии Художеств, вследствие разговора с ним Ф. И. [Федора Ивановича] Иордана о том, что в Миссию требуется живописец. Черкасов пришел яснее узнать положение художника в Миссии и условия, на которых должен отправиться. Положение — образовать живописную школу, между тем заведывать заготовкой потребных иконостасов, для чего — под руководство его наняты будут из японских живописцев — копиисты. Условия — прогоны, подъемные — половина жалованья, жалование 2500 метал, [металлических] рублей, после 5 лет отпуск в Россию на 10 мес., причем прогоны и в виде награды полугодового оклада. — Когда Черкасов еще сидел, пришел товарищ по Семинарии К. С. Назаревский: он так постарел, что я едва признал его. Он остался после Черкасова и — немножко тягостно стало с ним: вспомнив товарищей и Семинарию, не о чем стало говорить с ним: между тем он рюмку за рюмкой пил очищенную, отказавшись прежде от портвейна. Вот от чего так постарел он! По уходе его, когда я грустный сидел один перед печкой, вспоминая Японию и сидение пред камельком (отправив предварительно Андрея с запиской к Бюцову, что по болезни не могу быть сегодня у него), пришел гр. Путятин, которого послали ко мне графини Мария Вас. [Васильевна] и Ол. Евфим. [Ольга Евфимовна] звать, пока выздоровею, к ним. Я отказался, сказав, что, вероятно, завтра буду уже совсем здоров. Графини прислали корзину с виноградом, мармеладом и зеленым чаем.

19 ноября 1879. Понедельник

Встал совершенно здоровый, кроме небольшой опухоли железы. Напившись японского чая, что еще больше ободрило, напомнив Японию, отправился в город, в монастырских санках. Дорогой опустил в ящик письмо к Т. И. [Тертию Ивановичу] Филиппову, что завтра в 8 часов вечера мы с Смирновым будем у него; заехал в переплетную за рапортами, но еще не сброшюровали; к Андр. Григ. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому спросить о деле; он показал бумагу к Обер–прокурору от Министра Финансов — весьма определенную, что даются 26 тыс. метал, [металлическими] рублями вдобавок к 3695 р., показал и как он разграничил расходы на Миссию — гораздо лучше, чем у меня в записке было. Просил еще я его выдать находящиеся в Хозяйст. упр. 1500 р. жертвованных на Миссию, для отсылки их в Японию. Сказал, чтобы я завтра после 2–х часов заехал в Хозяйств, управление за ними.

Заехал к Ф. Н. [Федору Николаевичу] Быстрову, чтобы взять у него несколько рапортов, а также сказать об отсылке денег; не застал. К 11–ти часам поспел в Академию Художеств, чтобы сделать визит Конференц–Секретарю Академии, Д. С. Сов. [Действительному Статскому Советнику] Петру Федоровичу Исееву, к которому меня направила запиской добрейшая Варвара Александр. Иордан, рекомендовав ему наше миссийское дело, а меня известив, что он может помочь художеств, произведениями. К сожалению, не застал его дома, отправился к В. К. [Великому Князю] Владимиру Ал. [Александровичу], председателю Академии; оставил карточку. П. А. [Павла Алексеевича] Черкасова также не застал — ушел в классы. Иорданы приняли весьма любезно. Старик Ф. И. [Федор Иванович] не перестает хлопотать о художнике для Миссии; советовал на бумаге написать условия; Варв. Ал–на [Варвара Александровна]: «а вот я их сейчас запишу», и записала. У них встретил Мих. Петров. [Михаила Петровича] Муханова, который пригласил вечером в 9 часов на заседание «Общества взаимного вспомоществования русских художников», в д. [доме] Кнопа, на углу Моховой и Пантелеимонской, сказав, что там будет 15—16 художников, из которых, быть может, кто–нибудь и согласится ехать в Японию, по выслушании от меня условий. Во всяком случае я не иначе возьму, как по рекомендации Ф. И–ча, который, как ректор, знает художников. За завтраком Ф. И. преусердно угощал, советуя все есть, а не говорить; тут же между прочим услышал, что Мирского осудили на повешение.

Варвара Ал. до того добра, что, заметив, что у моей шубы оторвалась вешалка — велела пришить ее, заметив — видно, что некому позаботиться. (Сопоставление — повешение и вешалка! Да что делать! Оно и на деле такое стечение речей было. В жизни все так мешается — важное с пустяками!) Чрез посредство той же В. А. Иордан, сделанное по внушению ее доброго сердца, без всякой моей просьбы о том, в 2 часа я был во дворце Ник. Ник. [Николая Николаевича] у Гофмейстрины В. К. [Великой Княгини] Александр. Петровн.. — Веры Арсеньевны Бартеньевой. Приняла весьма ласково; предложила образ для Миссии; советовала побыть у них в Церкви, посмотреть, как хорошо она устроена, послушать певчих и служение прекрасного Протоиерея В. Н. Лебедева. В среду на Введение к обедне я обещался быть. Пришел адъютант кн. [князя] Лейхтенбергского с известием, что умер Ламберт, муж Елис. [Елисаветы] Егоровны. От Бартеневой заехал на Невском купить сборную книжку по совету Митрополита, что нужна книжка почище, чтобы и во Дворце показать можно было. Оставил до завтра прошнуровать.

Побыл в Новодевичьем монастыре, чтобы сказать, что иконы для нашей домовой Церкви, наконец, нужно решить писать на гладком золотом фоне, с бордюром насечкой; решили еще писать на цинке, без шпаклевки.

Матушка Аполлония больна — простудилась; в ее комнату пришла и матушка Евстолия, и угощали чаем. После слушал спевку; учит — регент из Импер. [Императорской] Капеллы; как спокойно он управляет, и как прекрасно поют!

Заехав домой, чтобы оставить монастырскую лошадь, к 6–ти вечера отправился к гр. Путятину; обещался завтра с Смирновым служить у них всенощную. — По пути к графу заезжал взять сброшюрованные рапорты. От графа побыл у Ф. Н. Быстрова, чтобы посоветоваться об отсылке денег. Здесь же получил письма от о. Анатолия и о. Владимира — об оклейке Церкви, классной и пр. [прочих] обоями, о начале постройки Яп. дома женской школы за 400 дол. [долларов]. Стало быть, место будет занято бараком.

В 9 часов, в Обществе Художников, объяснил о положении предположенного художника в Миссии и сказал несколько об Японии. Выслушали внимательно, кроме секретаря, должно быть, продолжавшего писать счеты, — и обещали через недели две дать ответ — найдется ли желающий.

20 ноября 1879. Вторник

Утром пришел Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич] Смирнов, вызванный моею запискою, чтобы договориться с ним служить в 6 часов вечера всенощную у гр. Путятина, оттуда в 8 к Т. И. [Тертию Ивановичу] Филиппову. При нем принесли от Митрополита прочитать письма о. Анатолия и о. Владимира к нему. Очень милые письма. Письмо о. Владимира я дал г. Смирнову прочитать и другим, кому хочет; трактует письмо об Эдекой Семинарии. Пришел о. Севастьян — пригласить завтра в половине 8–го служить литургию вместе с Владыкой. В 10 часов отправился к архитектору, рекомендованному Владыкой Исидором, Мих. [Михаилу] Арефьевичу Щурунову. (Просил монастырскую лошадь, — отказали сегодня, — все в разгоне). На улице было около 20 градусов мороза. Страшно вспотел в шубе И. И. [Ивана Ивановича] Демкина, пока нашел Щурупова. Взобрался по указанной черной лестнице, прескверной, — а живет Щурупов очень хорошо, и принял — он и взрослые дети — мило. — Он предложил еще план храма круглого, как самый лучший в видах обеспечения против землетрясений. Завтра в 6 часов вечера обещался быть вместе со мною у Владыки, чтобы поговорить о храме. — От него заезжал взглянуть на греческую церковь внутри, — круглую, — но было заперто. В 12 ч. был у графини Александры Андреевны Толстой в Зимнем Дворце. Почти первый вопрос: «отчего нет книжки для сбора пожертвований? И мы поусердствуем, чем можем». Сидел два часа; были граф Перовский и его дочь, — сестра графини и еще какая–то дама; все расспрашивали и внимательно слушали об Японии и Миссии. Графиня — известная Ред–стокова почитательница,  и потому я не воздержался, чтобы несколько горячо не напасть на протестантов. На здоровье! Дорога — не помощь, а истина Православия! Из Дворца отправился в Хозяйственное управление Св. Синода. Вл. Егор. [Владимир Егорович] Расторгуев, Ан. Гр. [Андрей Григорьевич] Ильинский, Остроумов и старик К. Илар. [Константин Иларионович] Платонов — казначей — приняли весьма любезно и тотчас же выдали 1500 р., пожертвованные на Миссию из Киево–Печерской Лавры и Почаевской Лавры и хранившиеся там до востребования; я взял их, чтобы вместе с 1000 руб. от граф. [графини] Ламберт, 925 руб, — на книги, привезенные еще в Японию М. А. [Марией Александровной] Черкасовою, 500 р. от Митрополита Исидора, с дополнением недостающего до 4–х тысяч из пожертвования о. Иосифа Сахарова, — всего 4 тысячи руб. отослать к о. Анатолию чрез о. Ф. [Федора] Быстрова, — каковые все суммы и сдал ему — прежде и сегодня; — а завтра или послезавтра он отошлет их в Японию. На пути к о. Федору купил в Синодальной лавке Служебник и Каноник, а в бумажной лавке взял прошнурованную книгу для пожертвований и купил календарь Гоппе. От Ф. [Федора] Николаевича отправился к гр. Е. Е. Ламберт, чтобы поклониться праху ее мужа. Читали — по русскому православному обычаю Псалтирь, и в комнате, где тело графа Иосифа, — все весьма, — он под кисеей, в генеральском мундире, кругом подсвечники — наши православные в трауре, и несколько родных. Доложили графине; она вышла; много плакала, рассказывая, какой он добрый человек был, как мирно скончался, без боли и страданий, хотя у него было сужение пищепроводного канала, так что он мог пить только молоко, — болезнь мочевого пузыря и печени; исповедался и приобщился у Патера, ибо был католик. Жаль было смотреть на рыдающую графиню, вспоминавшую, как мирно она прожила с ним 37 лет, и вспоминавшую при этом еще о рановременной смерти своих детей. В то же время она выражала радостную надежду, что муж ее спасен. Послали за причетником, я отслужил панихиду. После — графиня позвала к себе и вручила 300 руб. на Миссию и 25 руб. на телеграмму в Японию, в Миссию, с просьбою, чтобы и там помолились за него. Я обещал молитву Миссии о графе, как нашем благотворителе. Телеграмма будет послана завтра, а деньги приобщатся к 4000, отсылаемым теперь.

Заехал домой, чтобы пообедать, взять требу и — ко всенощной. Во время просматривания предстоящей службы с Д. Д. [Дмитрием Дмитриевичем] Смирновым пришел художник, желающий отправиться в Японию, с письмом от Ф. И. [Федора Ивановича] Иордана, — Гавриил Павлович Кондратенко. Я назначил ему прийти в субботу утром, чтобы поговорить. По уходе его подали с почты письмо от Вар. Ал. [Варвары Александровны] Иордан с известием, когда быть у Исеева, а также с советом не давать решительного слова Кондратенко до личного разговора с Ф. Ив. К гр. Путятину запоздали на полчаса. За всенощной читали и граф и граф, [графиня] Ольга Евфимовна — и очень хорошо. После всенощной — в карете графа отправились к Т. И. [Тертию Ивановичу] Филиппову — принял любезно, говорил о раскольниках, о греко–болгарском вопросе, порицал Митр. [Митрополита] Макария — за угодливость — по–моему очень резко и неприлично для светского сына Церкви, —дал прочитать свои статьи о греко–болгарском вопросе и раскольниках. Жена — простейшая — жаловалась на желудочный катар и угостила чаем с вареньем, а дочь в соседней комнате сочиняла ноты. — Карета графа привезла в 11 часов меня к Невскому монастырю, а Д. Дмитрича повезла доставить в Академию.

21 ноября 1879. Среда. Введение

В 7 часов утра в Крестовой Церкви участвовал в совершении литургии Выс–м [Высокопреосвященным] Исидором. Как благоговейно старец служит и как раздельно произносит каждое слово! На часах же передали приглашение Владыки на обед в половине 1–го. Была маленькая трудность — совместить с предварительно данным обещанием быть сегодня в Церкви В. К. [Великого Князя] Николая Николаевича, где обедня начинается в половине 11–го. Поэтому после обедни тотчас отправился в Церковь Н. Н–ча. Видел высящегося о. Протоиерея Вас. Ив. [Василия Ивановича] Лебедева; познакомил он меня с певцом Никольским, поющем в хоре на клиросе; получил от какого–то генерала, которому Вера Арс. [Арсеньевна] Бартеньева, ожидавшая меня у себя (но я не обязан был явиться к ней, так как она сама тогда говорила — «пройдите или прямо в Церковь или ко мне»), поручила познакомить меня с Протоиереем, — приглашение на Воскресенье к обедне, с обещанием его представить меня В. К. [Великой Княгине] Александре Петровне; послушал — действительно превосходное пение хора и с началом чтения Апостола удалился, чтобы поспеть на обед к Владыке. Обедали втроем (был еще эконом Лавры). Разговор ничтожный, большею частию о рыбе, раках и устрицах. Эконом покушался рассказать чудо о каменном горохе в Палестине, но Владыка заподозрил сказание. Между прочим, Владыка сообщил о новом покушении на жизнь Государя  близ Москвы — взрывом вагонов 19 ноября. Я впервой от него услышал; он же сообщил рассказ Государя ему о подробностях покушения Соловьева, — как действительно чудесно, — только мгновенным соступлением Государя с тротуара, — он избежал пули. Здесь же, от эконома, услышал, что Мирский помилован — избавлен от смерти и наказан каторгой ямой. — Хотел передать Владыке вчера присланные для прочтения письма оо. Анатолия и Владимира, но он заметил: «можете оставить у себя». Письмо о. Владимира я взял обратно для прочтения другим, — о. Анатолия, слишком лестное для меня, — возвратил. В 5 часов был у Щурупова — попросить его от [имени] Владыки прийти не сегодня в 6 часов, ибо Владыка вечером плохо видит, как сам сказал, а завтра утром. Шурупов начертил эскиз храма совершенно в византийском стиле. Тяжеловато. Посмотрим, что выйдет. Отправился к Ф. [Федору] Николаевичу передать 300 руб. для приобщения к 4000, отсылаемым телеграммой к о. Анатолию, и попросить завтра подать также телеграмму о. Анатолию о смерти Ламберта. — Виделся у него с А. И. [Алексеем Ивановичем] Парвовым. Отправились с Ф. Н., оставив Парвова любезности О. [Ольги] Петровны, к П. А. Лебедеву, на Петербургскую. Бесконечно ехали туда и обратно. У Лебедева — скучно, мне кажется, он и днем рисуется; как же, даже партитуры сочиняет, не умея просто пропеть что–нибудь… Жаль Марии Михайловны Богословской, что попала за такого человека, вдобавок ко всем своим «гениальным» талантам, бесплодного физически, так как у них до сих пор нет детей, что делает угол их еще более скучным. Возвращаясь, встретил сцену у монастырских ворот: мерзнущего курьера, ругающегося городового и оправдывающегося привратника. Померз и я с ними, пока попал в келью.

22 ноября 1879. Четверг

Утром принесли от Владыки фунт чаю и 10 ф. [фунтов] сахару. Вчера приносили, но меня не было дома. Что за доброта Владыка! С Щуруповым в половине 9–го часа пришли к Владыке. Шурупов показал набросок храма — совершенно в визант. [византийском] стиле. «Что вы, что вы! Там у них ни копейки; если какой–нибудь богач вздумает строить Церковь и вы представите этот план, я вам низенько поклонюсь, а в Японии вроде храма Спасителя в Москве — это невозможно». «Ваше Выс–во [Высокопреосвященство], в Японии кирпич дешев», — вставил я. — «Если ты будешь мешать, то я брошу все, и делай, как знаешь, — ничего не выйдет», — сердито обратился ко мне, —«Не буду, не буду», — поспешил я успокоить ворчливость старца, — и речь двух старцев продолжалась (Шурупов тоже весь седой). Вытащил Владыка новый набросанный план храма. «Он хочет, чтобы Церковь крестом была, вот и крестом». Ни базилика, ни визант. стиль, ни тоновский, но очень практичный храм, с тремя престолами. Долго было объяснение, вставлял замечания и я, а архитектору, видимо, не нравилась неопределенность стиля; но как человек практический он во всем соглашался с Владыкой и взялся сделать карандашом набросок. Владыка все–таки потребовал карандашного эскиза предварительно, — что за опытность, умение говорить с людьми, — словом целая практическая философия! Хоры, по–видимому, любимые Владыкой, не были забыты в храме: а по поводу их обнаружилось, что письмо о. Владимира о Семинарии, написанное так простодушно–юношески, произвело свое действие; у Владыки засела в голове Семинария — засело и женское училище, должно быть, вследствие записок М. А. [Марии Александровны] Черкасовой, подновленных письмом о. Владимира. И пришло мне в голову, что у этих людей, высокопрактических и престарелых, несмотря на то, что они, по–видимому, о деле мало говорят, — быстро, разом, вследствие безотчетного навыка к комбинированию фактов, признаков, малейших штрихов, являются прямо готовые результаты в виде постулатов к неотложному выполнению — точь–в-точь как у людей, способных к математике и воспитанных для нее, мимо простых арифметических действий, пишутся готовые, мгновенно в голове образовавшиеся выводы. Да, старческая опытность — своего рода гений! Мне вот (должно быть, я слишком плох, если в 43 года поступаю. как мальчишка) хотелось бы много рассказывать о Миссии, и я отчасти недоволен был, что Владыка не дает мне разболтаться и высказаться, но у Владыки, по небольшим штрихам, все нужды Миссии — как живые, — и среди тысячи других дел он ясно сознает их и сильно хлопочет! Преклоняюсь пред светлым старчеством и укоряю свое грошовое воодушевление делом — и притом исключительно одним делом, с полным безучастием ко всему другому в мире! Что за бедность, узость натуры! Знать для Японии я только и годен — для незаметного уголка земли! А люди настоящие способны замечать и нас — микроскопических насекомых, и вести дело широкое, дело Православия вообще. Да будет хвала Господу, что всегда есть в мире и такие люди. Иначе мир обратился бы в каплю инфузорий.

В 10 часов поехал к Иордан, согласно письму В. А–ны [Варвары Александровны]. Старик Ф. И. [Федор Иванович] стал расхваливать живописца Кондратенко; но В. A–на сказала тишком от него, чтобы «быть осторожней в выборе, — Ф. И. — де очень горяч, и его приходится нередко поправлять. — Кондратенко в последнее время занимается пейзажем, способен ли он?» И усадила за чай, селедку и вареный картофель, вопреки Ф. И–чу, который: «чай о. Архим. [Архимандрит] везде найдет, а лучше идти к Исееву, который ждет; по–моему, дело прежде всего». П. Ф. [Петр Федорович] Исеев, Конференц–Секретарь, по словам Ф. И–ча — «воротила» в Академии, а по словам его жены — не ко всем любезный, — принял весьма ласково (Вар. Ал. предупредила меня только, чтобы не упоминать в разговоре с ним Черкасова, инспектора, ибо они враги); сейчас же отрекомендовал художника для Японии, Романова, которого увидел в Правлении пришедшим за билетом на педагогические курсы — как раз в то время, когда ему пришли сказать обо мне. Позван был сейчас же Романов — с первого взгляда очень симпатичный; условились мы с ним завтра у меня, в 4 часа, поговорить, и отпущен он был Исеевым довольно властно; затем Исеев подарил альбом церк. [церковных] фотографий; пришли дочери его, и он вместе с ними стал искать духовных эстампов и фотографий и дарить на живописную школу в Миссию; так. обр.

[таким образом] он положил первый камень в основании школы. Но что за затруднение в выборе художника! Иордан сильно стоит за Кондратенко, а Исеев говорит, что Романов несравненно лучше, как опытный уже в преподавании живописи, между тем как Кондратенко еще на школьной скамье сам.

Возвращаясь, встретился в вагоне от Никол. [Николаевского] моста с японцем Андо; потом хотел зайти в Исаакиевский Собор, но молебен уже кончился. Сегодня молебен служил Митрополит — благодарственный, по случаю избавления 19–го числа Государя от смерти. Пригласили сесть в лаврскую карету возвращавшиеся диаконы; по Невскому нельзя было ехать — весь занят был войсками, ожидавшими приезда государя. Приезд назначен был утром в 10; но очевидно — с намерением сделана неопределенная отложка. Бедный Государь! Его преследуют, как гончие зайца! Великую душу нужно иметь, чтобы не сойти с ума или не сделаться тираном! Народ, несмотря на мороз, с утра толпился около вокзала и Зимнего дворца. По возвращении в Лавру, в 4 часа, после вечерни, участвовал в служении акафиста Св. Александру Невскому по случаю завтрашнего праздника. Да не забудется никогда светлый чин и стройность служения! Архиерей (Гермоген), 4 архимандрита (я стоял против наместника о. Симеона), 4 иеромонаха, архидиакон — за Архиереем, снимающий митру с него, два диакона кадящие пред ракой со св. мощами, обратясь к лицу святого, два диакона с дикирием и трикирием, стоящие по обе стороны раки, или предходящие Евангелию, послушники в стихарях — за архиереем и архимандритами… Когда, по приложении к мощам, я возвращался в алтарь, встретила Mme Эммануель, записала мне свой адрес и просила к себе, представила тут же и своего племянника, — все это весьма торопливо.

Так как в 7 часов обещал быть у Бюцова, то, к сожалению, нельзя было пойти ко всенощной. Отправившись раньше, заехал к Ф. Николаевичу предупредить, что завтра не могу прийти в Замок смотреть парад, ибо назначен Митрополитом в служение в Соборе, в 10 часов, вместе с ним, а также посоветоваться — оставить ли уже совершенно на произвол Владыки стиль храма или еще добиваться, чтобы он был — правильно византийский. Решили — предоставить Владыке, ибо все–таки план, конечно, будет хорош. — К Бюцову приехал в половине 8–го; условились, чтобы крещение их сына Бориса было в воскресенье в половине 9–го; записать потом в метрику в Сергиевской Церкви, откуда взять и купель, и псаломщика; кстати, у меня там знакомый протоиерей Д. Я. [Дмитрий Яковлевич] Никитин, академический товарищ. Семейство Бюцова было весьма мило; пили чай и вспоминали Японию и Китай. Между прочим, узнал от Бюцова о положении состоявшего прежде при Дух. [Духовной] Миссии в Пекине художника Игорева: жалованья получал руб. 900 или 1 тыс. [тысячу], жил 6 лет, — ленился и только в конце своего пребывания там второпях написал иконостас в Северном подворье, — плохо; пенсии за 6 лет ежегодно получает теперь 600 руб.

Ф. Н. [Федор Николаевич] Быстров сегодня отослал телеграммой к о. Анатолию чрез банк Мейера, 4400 руб., данных мною ему, — а также телеграмму о смерти гр. Иосифа Ламберта и о том, чтобы помолились в Миссии о упокоении его.

23 ноября 1879. Пятница. Св. Александра Невск.

Встал в 3 ч. утра, чтобы пойти в Собор к утрени. Служащий иеромонах о. Александр — брат мой троюродный; главным на Литии выходил о. Казначей; народу было весьма мало. Утреня продолжалась почти три часа.

Литургию в 10 часов совершали: Митрополит Исидор, его старший викарий Гермоген, 8 архимандр. [архимандритов] и 2 иеромонаха. Торжественная встреча: диакон ожидает у двери, старший диакон с мантией и посошник с посохом у ковра; служащие по обеим сторонам в мантиях, а иеромонах — чередной — с крестом на блюде посредине против Владыки, за ним 2 диакона с кадилами, на амвоне архидиакон Валериан и диакон Кирилл… Хором управлял сам Львовский; пели чудно, особенно концерт. После литургии молебен — у раки св. Алексан. [Александра] Невского. При выходе из Собора граф Путятин попросил сегодня вечером отслужить у него всенощную. Из Церкви все отправились в трапезу. Обед великолепный, с официантами и приготовления кухмистерского *. Владыка обедал в мантии. Чтец жития Св. Ал. Нев. — в стихаре. Много было и чужих гостей — светских, напр., один грек — рыжий, шатающийся по всем Церквам и праздничным обедам. Владыка был очень любезен — заставил меня яблоков взять в карман, — за обедом наместник провозгласил здоровье Владыки, а архидиакон сказал многолетие, и все пропели; потом Владыка провозгласил благоденствие Лавре и здоровье монашествующих в ней — пропели: «спаси Христе Боже». Кончился обед в 3–м часу. По возвращении пришел Павел Сергеич Воронов, капитан–лейтенант, привозивший Пр. [Преосвященного] Павла в Хакодате, — затем, в 4 часа, — живописец Романов, принесший и произведения свои — портреты мельника и смеющегося мальца; не понравился мне Романов — вял и денежен, по–видимому. Постараюсь отделаться от него, хоть бы и рассердить пришлось Исеева; а последний явил новый знак своей любезности, прислав телеграмму с приглашением на всенощную, ибо в Академической Церкви завтра праздник, и после на чашку чаю. Должен был телеграммой же отказаться, так как нужно было, к сожалению, идти

Заведение для дешевых обедов (в нем и на вынос) — примеч. сост. Указателей.

к графу служить всенощную. Смирнова не оказалось дома; выпросил я у о. Севастьяна требу и пошел один; граф и графиня О. Е. [Ольга Евфимовна] пели и читали и продлили всенощную на два часа. Едва смог возвратиться к 10–ти, чтобы возвратить о. Севастьяну нужную завтра на утрени месячную минею.

24 ноября 1879. Суббота

Утром принесли книги от о. Ризничего, Архим. [Архимандрита] Митрофана, пожертвованные им в Миссию. Когда разбирал их, пришел Смирнов, потом художник Г. И. Кондратенко. Понравился далеко лучше Романова: о деньгах не говорит: есть идеальные стремления — служить Церкви и России: тороплив, быстр, юн: опасно немножко. Но не лучше ли и художника, как миссионеров, взять прямо из–за парты? Не знаю, что Бог даст; пусть будет Его воля! Трудненькая комбинация; рассердится Исеев и не поможет учебными рисовательными пособиями. Да и есть ли достаточное искусство у Кондратенко? Взялся он написать образ Св. Иоанна Богослова. Посмотрим. А не мешало бы сделать и конкурс, как говорили ему в Академии [Художеств]… Пошел в 11 часов к акафисту, молился под превосходное пение и просил Царицу Небесную разрешить еще одну несообразность, если избран будет Кондратенко. В 4–м часу поехал к графине Ламберт. У ней уже было приготовлено письмо ко мне и 2000 р. из денег покойного графа. Что за святая женщина! Разговор ее и готовность жертвовать — возбуждают благоговение у меня перед нею. Передал ей просфору, вчера принесенную за упокоение души графа Иосифа, рассказал, что и Владыка Исидор одобрил мою панихиду по графе, оставив копию телеграммы в Миссию о молитве за графа. Ее в самом деле враг смущает, навевая мысли, что, быть может, у покойника остался какой–нибудь затаенный грех и чрез это он не может быть спасен. «Страшные псалмы, грозящие судом», — нужно же ей выйти и прислушаться именно к ним, а не к другим!..

Заехал к Д. Як–чу [Дмитрию Яковлевичу] Никитину, протоиерею Сергиевской Церкви, чтобы попросить у него назавтра в 2 с половиной часа купель и псаломщика для крещения сына Бюцова, Бориса, и вместе — чтобы сделать визит товарищу. Принял совершенно по–товарищески, даже называет И. Д–м [Иваном Дмитриевичем], по–академически. Супруга его тоже почтенная дама, которую видал когда–то в Москве; у него 4 детей, сам уже с седою бородкой. С чрезвычайною любезностию предложил и метрику, и купель, и псаломщика, а на следующее Воскресенье пригласил слушать певчих графа Шереметева — в Церковь его, где Д. Я. служит. Заехал к Ф. Н–чу [Федору Николаевичу], чтобы сдать только что полученные 2000 р. Застал только выводок его — малых его детей, — он же и матушка ушли к А. И. [Алексею Ивановичу] Парвову на званый вечер по случаю праздника сегодня в его Церкви. — Постоял немного за всенощной в Казанском Соборе. Певчие прекрасно пели — особенно щеголяли альты, заглушавшие весь хор. Бросился в глаза глубокий смысл свечей пред иконами: в полутемном храме — п. ч. [потому что] такую громаду достаточно осветить нужны тысячи свечей, — два подсвечника, — пред чудотворной иконой, и направо пред Спасителем, — точно яркими звездами на небе сияли бесчисленными светами жертвованных молящимися свечей. Когда стали читать Шестопсалмие, отправился в Исаакиевский Собор. Должно быть, более тысячи было молящихся, но Собор казался довольно пустынным. Постояв немного за народом, отправился в алтарь. Служащий протоиерей надоел разговорами в алтаре. Гимназисты Леля Храповицкий, Нефедьев и Дмитриев — из реальной гимназии — пришли из противоположной стороны за благословением, и Леля зазвал к себе после всенощной. Подошел под благословение и какой–то католик, попросивший его на французском языке. Начиная с ирмосов вышел к клиросу. Что за чудное пение! А когда сошлись оба клироса для пения «Слава и ныне пред великим славословием», и потом — «Слава в вышних Богу», когда запели — среди великолепия храма, когда море голов православных христиан — видится тут же — мне сказалось, что только великий народ в таком великолепном храме таким дивным пением может восхвалять Бога, — и дрогнуло чувство и религиозное. и патриотическое! Слово «свет» — пропето было так сильно и полно и с таким медленным замиранием звука, что мне казалось — в Японии в это время занимается заря, и — оттуда шлется радостное известие, что и там — свет! Вот — где, в таких храмах можно воспитывать прочное религиозное чувство, основу всех добрых чувств на земле!.. У Храповицких просидел до половины 1–го ночи. Что за любезное семейство! Мать — умная и при этом не забывающая угощать наливками, отец — с жилкой юности (когда говорил о завтрашней проповеди Полисадова), и любующийся, и улыбающийся на либерально–религиозные речи и увлечения своего 16–тилетнего Лели, истинно русского юноши, розового, милого, умного и скромного (на безрыбье и рак рыба — о своем первенстве в гимназии)…

25 ноября 1879. Воскресенье

В 5 час. утра был разбужен привратником и отправился на Выборгскую ст. [сторону] в Спасо–Бочаринскую Церковь — принять пожертвование добрых прихожан о. Василия Як. [Яковлевича] Михайловского и лично поблагодарить их. Беднейший из Петербургских приходов — мастеровые, артиллеристы и лавочники — прихожане; но вследствие проповеди о. Василия 11 ноября — собрано было на 3 серебряных позолоченных прибора свящ. [священных] сосудов и 3 прибора воздухов. Что, если бы хоть 10–я часть священников в России так благорасположенно отнеслись к заграничной Миссии, как добрый о. Василий! Поспел к обедне — к пению «Единородный Сыне» — и прошел в алтарь; просто и задушевно служил о. Василий, просто пели на клиросе — видно, что самородные и доброхотствующие певчие; но чувствовался глубокий вздох теплой сердечной молитвы массы молящихся, плотно наполнявших храм. Сельскую Церковь напоминал Спасо–Бочаринский храм! После «буди имя Господне» о. Василий сказал проповедь на текст: «и ины овцы имам». Проповедь была совершенно простая и безыскусственная — еще более безыскусственная, чем проповеди миссионеров. В конце ее я принял пожертвование, поблагодарил В. Я–ча и прихожан. После обедни повидался с Никифоровичем, который нес 60 р. на часы, но, услышав проповедь В. Я–ча, пожертвовал их на Миссию, и с двумя жертвовательницами (одна из них — Любовь). Зашедши к В. Я–чу и напившись чаю у него, отправился в Церковь В. К. [Великого Князя] Ник. Ни–ча [Николая Николаевича]: зашел к Бартеневой. Генерал — повел показать пещеру Гроба Господня, устроенную наподобие Иерусалимской. Прихоть богатства! За обедней пели хорошо — еще бы! Певчих 50 человек; между ними знаменитый Никольский; был В. К. [Великий Князь] Петр Ни–ч [Петр Николаевич] — долговязый отрок с подвязанной щекой. Пришел генерал Радецкий. герой Шипки — очень симпатичный по лицу. Концерт вместо причастна был чудный, но ему место было в концертной зале. Протоиерей — у жертвенника — размахивающий головою в такт пению — возбуждал удивление. После обедни разбитый на ноги генерал Ростовцев имел покушение представить В. К–не [Великой Княгине]: но представляющихся было много, — в том числе и Радецкий, и для меня Княгиня оказалась «усталою». Как будто я искал представления! Комедией для меня казалось все окружающее. Публика. поди, невыгодно подумала о монахе — «добивается» — мол: а монах думал: «коли добиваются, так чего артачатся». В сером, т. е. презрительном расположении духа, хотел было уйти, но лакей завел к Бартеневой. Волконскую — княгиню — встретил; удивила такая бойкость в светской барыне; ум сверкал в металлических глазах; о Китае даже судила недурно. К себе звала; побыть надо. К Д. Я. [Дмитрию Яковлевичу] Никитину приехал, селедку ел. К Бюцову крестить его сына — Бориса — отправился со снабжением от Сергиевской Церкви. Познакомился с родителями Елены Васильевны. Милая семейная сцена — валяющиеся дети и пр. Наконец надоели — к гр. Путятину отправился. Скукой и усталостью полный, вернулся, наконец, домой.

26 ноября 1879. Понедельник

Утром нездоровилось. В 9–м часу с Щуруповым, принесшим новый план, по мыслям Владыки, отправился к Владыке — сказался занятым и в 5 часов вечера назначил. Хворал желудком, сидел дома, написал ответ Саблеру, что завтра явлюсь в Михайловский дворец для представления В. К. [Великой Княгине] Екатерине Михайловне. Печники переделывали печь. Андрей изощрял свою осторожность, и запирал, и отпирал плохие замки. В город поехал — к Полякову за сборной книжкой; прождал долго — русские магазины не то что заграничные, — всегда что–нибудь неисправно; доказательство, кроме моего случая, — тут же была дама — «разве я дура?». В 5 с Щуруповым явился опять к Владыке — неудачно; Громова заняла все время до всенощной. Владыка принял — одетый ко всенощной: «меня уже четверть часа ждут — растягивают меня, — в среду или утром в четверг». Завтра он служит и потому неотложно должен был спешить в Церковь. На вечер остался дома и послал Андрея за груздями.

27 ноября 1879. Вторник

В 12 почти часов, ко времени, когда возвращаются от обедни, был у графини Марии Владимировны Орловой–Давыдовой; познакомился со всеми дочерьми П. А. [Петра Александровича] Васильчикова, которых после смерти матери воспитывает графиня: Александрой — 18 л. [лет] превысокого роста, Марией — 17–ти, Екатериной 14–ти, Ольгой 10–ти, Евгенией 8 лет. Представлены были и гувернантка и нянюшка, которые все интересуются Миссией, засели за стол. Видимо, хотелось, чтобы я рассказал им о Яп. Церкви. Кое–что рассказал и дал фотографию Собора. Мария Владимировна высказала самое ясное знание всего, что мною было писано о Миссии; а в промежуток, пока собирали детей, она сказала: как бы хорошо, когда бы туда отправилась Ольга Ефимовна. — Поспешил оставить их, чтобы дать им возможность позавтракать, так как стол уже был приготовлен, когда я входил. Зашел к Ф. [Федору] Николаевичу — до 3 с половиной часов, — и в 3 с четвертью отправился к Великой Княгине Екат. [Екатерине] Михайловне, по приглашению от Влад. Карлов. [Владимира Карловича] Саблера, которому говорил обо мне Конст. Петр. [Константин Петрович] Победоносцев. Приехавши в Михайловский дворец, застал уже Саблера, который тотчас же и представил меня Ее Высочеству. Вопросы ее очень напоминали вопросы об Японии и Миссии Варв. Пет. [Варвары Петровны] Базилевской. Тот же беспорядок и то же недослушивание. Удивительно, зачем она пожелала видеть меня. Должно быть, и в самом деле они скучают. Заметил, что стул был очень мягок, — совершенно пуховый и на пружинах; не знаю, как это делается, — только в первый раз встретил такой удобный стул. Чашку чая выпил. Прощаясь, Саблер звал к себе, говоря, что он знает меня чрез профессора Моек. [Московского] университ. И. Д. Беляева. Обещался быть у него. Поехал в Новодевичий монастырь. Решили писать иконы для нашей домовой училищной церкви на меди, позолоченной гальванизмом; у них же застал двух мастеров по сему предмету. Матушки угощали, говорили об о. Владимире, о Миссии — обещались испытать художников для выбора в Японию. Я обещал для сего прислать им Кондратенко на днях.

28 ноября 1879. Среда

Утром был у Кондратенко — на Петербургской; для художника — комната порядочная, хотя серьезных работ не видно. Условились в субботу съездить в Новодевичий монастырь. Вечером с Щуруповым был у Владыки [запись не была закончена автором.]

1880 г.

С.-Петербург

Только что пробило 12 часов ночи на 1880 год. Встречаю Новый год в келье Александро–Невской Лавры. Скучно! Не от одиночества. Мог бы встретить Новый год в обществе. К десяти часам вернулся от графов Путятиных; думал было там встретить — скука; к товарищам в семейства пойти бы — опять скука, в Лавре к кому–нибудь — еще больше скука. И вот общий тон моей жизни в Петербурге — скука. Или уж я сделался негоден ни к чему, что только скука одолевает? Но отчего же, когда — или внезапно двинется дело по Миссии, или большое пожертвование кто сделает, точно на крыльях весь день летаешь? То обман или это? При скуке думаешь, как бы умереть поскорей, при успехе — рано еще — куда! И везде–то хорошо, где нас нет, — и все то интересно, что предпринято и не доведено до конца. Завтра узнаю, прошло ли дело о 29 695 металлических рублях для Миссии чрез Государственный Совет; если да, радостен будет Новый год, нет — тоска задавит; озлюсь разве на несколько дней, а там опять скучная процедура. Скоро ль же в Японию! Там хоть дело — прямо к делу, не вялое и выжидающее, а живое и жизненное. О, не дай Бог заскучать в Японии — нет больше спасения от скуки на земле, по крайней мере, в России всего менее.

1 генваря 1880. Вторник.

8 часов вечера

Скука и тоска целый день. Обедню — позднюю — в десять часов, отслужил на клиросе Лаврского Собора. Служил Преосвященный Варлаам. Певчие превосходно пели символ веры, херувимскую, и притом на память, без нот, — также «Милость мира» и прочее. После обедни зашли Сережа и Катя — племянники, дал пять рублей. Пообедавши, поехал к графам Путятиным, отслужил молебен Нового года в комнате болящей Ольги Евфимиевны. Звали обедать: сказал: «Если в Государственном Совете решено, приду, нет — поеду топить горе в Невской проруби». К Тертию Ивановичу Филиппову, от которого и можно было узнать — решено или нет. Не застал дома. Апатия. Не знал, куда направиться. Поехал к Константину Петровичу Победоносцеву. Не застал тоже и оставил роспись на листе. Дошел до Невского, припомнил Демиса. К нему. Милый старик; тотчас мысль — созвать сочувствующих Миссии на обед, и назначил на воскресенье — 13 числа; поручил мне пригласить Демкина и Быстрова. Провожая, — об опубликовании «что–де самое главное — народу не дать знать, мол, там–то кто, что имеет сказать — приходите». — Милый старец!!! Народ ни аза не смыслит в миссиях, и нужны деньги. Устроим, посмотрим; по крайности, отдохнем душою, — с этими людьми только и отдых в России; нравственная поддержка в них именно. По деликатности, Демиса не стал задерживать, и я чрез пять минут визита очутился опять на улице, а не знал, куда направиться и что с собою делать. Вспомнил про Гильтебрандта Якова Аполлоновича, недалеко живущего. Встретили мать Софья Яковлевна и сестра Мария Аполлоновна. Что за милое и доброе семейство и как мне совестно, что не нахожу в себе достаточной полноты деликатности чувства ответить на их искреннее расположение — истинно удивительное. Редкий человек и моряк Яков Аполлонович! — От них — куда? Уверял, что еще нужно делать визиты, а не знал, куда идти. Тоска и скука давили невыносимо. По пути заглянул к П. П. [Павлу Парфёновичу] Заркевичу. Милая гурьба детей встретила и не дала уйти, хотя хотел, так как П. П. оказался отдыхающим пред вечерней. Разбудили. Мило принял. Славные детки — сын, гимназист, и три дочурки. Удовлетворил томившую жажду стаканом пива, и отправились — он служить вечерню и крестить, я делать визиты, то есть куда глаза глядят. Сел в конку,  доехал до неопределенного места, откуда взял извозчика и приехал к себе. Напился зеленого чаю и прочитал серьезную статью в «Древней и Новой России» о Севастопольской войне. Приходил певчий — Василий, дискант, поздравить меня с тем, что он сегодня именинник. Дал двадцать пять копеек. За стеной стали было порядочно играть на гитаре и петь, да какой–то визгливый женский голос все испортил, и теперь совсем перестали. Тоска!

3 генваря 1880. Четверг.

2 1/2 часа ночи

Вчера утром, в одиннадцатом часу, отправился к Тертию Ивановичу Филиппову узнать о деле в Государственном Совете. Извинился чрез курьера, что еще прикладывает примочку к глазам и выйдет в халате. Вышедши, сказал, что дело о Миссии еще не пришло. В последнее заседание утверждение государственного бюджета заняло часов пять, и некогда было рассуждать о других делах; выразился, впрочем, что дело в пристани и, вероятно, в следующее заседание пройдет. Я хотел было и раскланяться, но Тертий Иванович ласково удержал; между прочим, в разговоре пришла ему мысль, что хорошо бы в Японию взять одного грека из Константинополя, и обещался написать письмо Патриарху о том. Пришел еще гость, разговор продолжался чисто богословский — о строгости Церкви касательно вторичных и третичных браков и о правиле Святого Василия о сем. Тертий Иванович — истинно полезный человек в смысле религиозно–богословского пропагандера в обществе. Вернувшись к себе, поскучал до трех часов, после чего направился к Федору Николаевичу, где столкнулся с Иваном Ивановичем Демкиным, с которым и уехал к нему. Ночевал у него, вечер провел довольно весело, среди детей при игре К. [Катерины] Семеновны на фортепиано, между тем как Иван Иванович освещал елку. Шли разговоры об Японии, о нападках графа, зачем–де койки и матрацы дал ученикам и прочее. Ночью было мало свежего воздуха в комнате, в которой мы спали на диванах с Иваном Ивановичем, сегодня, встав в половине девятого и прослушав сказку о «Бабе–Яге», которую читал Миша, и напившись кофе, в двенадцатом часу прибыл домой. Страшно скучал до пяти. Отправился к Путятиным, читал письмо Черкасовой к графине М. В. [Марье Владимировне] Орловой и, пообедав, отправился к Павлу Парфеновичу Заркевичу — протоиерею при Введенской Церкви в Измайловском полку  (против Царскосельской станции). Там был юный учитель гимназии из семинаристов, Д. Я. [Дмитрий Яковлевич] Никитин и некто Тимофей Федосеевич, подвыпивший мещанин, любитель духовенства, подаривший тут же воздухи в Японскую Миссию. Павел Парфенович очень уж пессимист касательно ближнего его и оптимист касательно дальнего. Семейство его весьма милое: жена Анна Петровна, дети — Володя, семинарист, Миша — гимназист, Надя, Вера, Люба, Соня и Саша, лет двух. Продержал хлебосол вот до сих пор, хотя, должно быть, очень ругают в этих случаях хозяюшки нашего брата–гостя.

4 генваря 1880. Пятница.

12–й час ночи

Утром написал докладную записку в Канцелярию Ее Величества о нуждах Миссии и сходил в одиннадцать часов к заказной обедне вынуть из просфоры о здравии Тертия Ивановича Филиппова, сегодня именинника. Во втором часу поехал в Канцелярию Ее Величества. «Если сборная книжка потребуется, после дадут знать», — сказали и вернули назад книжку, отнесенную туда еще 31–го декабря, по приказу оттуда. Тертия Ивановича не застал дома — был в Контроле; жена, Мария Ивановна, приняла любезно и сказала, что теперь все надоедают вопросами, правда ли, что Тертий Иванович заменит графа Толстого, так как в городе слух, что последний — в отставку.

Побыл у Федора Николаевича Быстрова; нашел письма из Японии от 14 (26) ноября с «Церковным Вестником» и первым номером газеты семинаристов «Сейгаку засси». Очень порадовался. Когда в седьмом часу вернулся, пришел И. П. [Иван Петрович] Корнилов звать на завтрашний вечер, так как у него будут Белецкий и Ковгригин. Отказался, так как завтра Сочельник и мне нужно быть у всенощной, ибо на шестое число назначен Высокопреосвященным служить во Дворце. И. П. обещался после устроить вечером и пригласить тех же, еще Скачкова и своего брата. Необыкновенно добрый человек; видимо, хлопочет о священнике для Швейцарии, куда и прочит Ковригина; а тут опять дело — им же с П. Алек. [Петром Александровичем] Васильчиковым выдуманное — устроенье храма на Шипке, в память наших воинов.

5 генваря 1880. Суббота.

10 часов вечера

Утром, в девять часов, побыл за обедней в Духовской Церкви. Как славно поют послушники и что за голоса, особенно первый тенор заливался, точно соловей. Стоял у входа из коридора, впереди виднелся о. Мемнон, по правую сторону архидиакон Валериан в косичках — Съездил купить почтовой бумаги и взять на углу газеты. В газетах везде придавленность видна, точно наступили на хвост. Вернувшись, только стал просматривать, пришел Яков Аполлониевич Гильтебрандт — из моряков самый усердный благожелательный к Миссии. За ним пришла Н. А. Песлян, — жаль, что очень пожилая, — с ее духом и характером поехать бы в Японию. Когда она сидела еще, пришел Влад. Ал. [Владимир Александрович] Соколов, механик с «Соболя»; тоже необыкновенно благожелательно относится к Миссии и чрез его тестя, протоиерея Крюкова, можно, кажется, добыть кое–что для Миссии у знакомых ему петербургских богачей. — В два часа началась вечерня в Соборе и за ней Водоосвящение. Совершал богослужение Высокопреосвященный; я назначен был в служение, в чем и расписался вчера в книге. Ставлен вторым после Наместника. Порядка службы не знаю; спасибо, обок становится ризничий о. Митрофан и, подталкивая, напоминает, что надо делать. Водоосвящение совершается очень торжественно. Благословляет воду Владыка, опуская сложенные для благословения персты в воду, — очень истово, медленно и правильно; подумалось, что совершенно точно так же следует делать это и в Японии, освящая воду для крещения. Крест погружает, держа за верхнюю перекладину и потом крест лицом кладя в воду и обертывая в воде, после чего стекающую воду принимает диакон в два сосуда; воды стекает много, ибо крест, нарочно для того употребляемый, литой, имеет много впадин. Во время всего Водоосвящения над кадкою воды держат рипиды, а впереди стоят диаконы с дикирием и трикирием, на аналогиях — на правом икона крещения, на левом — Евангелие, за аналогиями и чаном — подсвечник; во время последней ектении и молитвы Владыка кадил. После троекратного «Во Иордане», в продолжение которого единожды Владыка погружает крест, Владыка, сам подставив руку под стекающие со креста капли Святой воды, орошает себе глаза и лицо и кропит крестообразно Церковь и народ, после чего пьет воду из ковшика и идет с кропилом и крестом к Алтарю, кропя по обе стороны народ, затем кропит Святой Престол, весь Алтарь, иконостас и передает крест наместнику, а с другим крестом следовало бы отправиться мне, но о. разничий сам отправился, при них диакон с серебряными сосудами, наполненными Святой водой; оба отправляются единовременно в обе стороны церкви и кропят Церковь, иконы и народ. Между тем пели в это время. Владыке стоящу на амвоне, на орлеце, и сослужащим пред амвоном, в порядке соборного стояния, архидиакон на архиерейской кафедре, среди Церкви, произносит так называемую «выкличку», то есть великое многолетье Царю, с упоминанием всех древних его титулов, царице, Святейшему Синоду, Митрополиту, четырем Патриархам, Архиепископам, Епископам и всему священному числу и всем православным христианам. Уже второй раз я слышал эту выкличку. Первый раз — в Сочельник пред Рождеством, когда тоже служил Владыка викарий. После обедни, начавшейся в двенадцать часов тогда,

Владыко и все служившие вышли на средину Собора и крестясь пред лежащею на аналое иконой Рождества Христова — «Рождество Твое Христе Боже наш», а певчие большое «Дева днесь», после чего Владыка и все служащие перешли на амвон и к амвону, как ныне, и была «выкличка», после чего целование креста. Сегодня при целовании Владыка Исидор окропил Святой водой, причем священнослужащие принимали воду на руки. Священнослужащие вошли в Алтарь и разоблачились. Владыка остался давать крест и кропить народ; после его сменил иеромонах. За выкличкой поется многолетие разных композиций, между тем как Владыка крестом осеняет народ на три стороны. Для Водоосвящения приготовляется огромнейший чан воды, а полевую сторону — огромная чаша для употребления самой Лавры. На чане, обложенном парчой, — перекладина для положения креста; чан закрыт также парчой; пока кончается многолетие, чан закрывают пеленой. Потом чан открывается, и народ, ожидающий с сосудами, какой у кого есть, бросается брать воду. Детей полиция предварительно убирает; около меня стоявшего мальчика увели назад; при всем том и на сегодня не обошлось без детского крика; какого–то мальчика притиснули так, что полиция должна была спасать его. После службы князья Шаховской, Бибиков и какой–то смоленский урожденец — председатель окружного Суда — пролили воду любезностей — «де столько об вас слышали», — и смольянин, видимо, и в помышлении не имевший никогда Японскую Миссию — туда же вторит. — Когда вернулся от Водоосвящения, иеромонах и три послушника приходили пропеть тропарь с ектенией и окропить Святой водой комнаты. Дал послушникам один рубль. На всенощной был в Духовской. Певчие ирмосы пели обиходные, но как прелестно выходит, когда голоса и искусство хороши! О. наместник не успел помазать елеем до окончания всенощной, поэтому, и когда всенощная кончилась, пение прекратилось и все выходили, помазывал еще оставшихся — В алтаре о. Моисей с своим неудачным «нужно же чем–нибудь жить» подтвердил мою уверенность в неспособности его для Японии, а врач Илья Иванович, что не нужно пускать светских в алтарь, — разговаривают только, — впрочем, и духовные не хуже. — И все–таки скука, и скука! Скоро ль в Японию!

6 генваря 1880. Воскресенье.

Во 2–м часу ночи

Утром, в шестом часу, привратник подал письмо от Константина Петровича Победоносцева с извещением, что Цесаревна желает меня видеть в понедельник, 7–го числа, в 2 часа пополудни, но, что прежде того, мне побыть у него в 4 часа, или часов в 7 или 8 пополудни сегодня, или от 11 с половиной до 12 с половиной завтра. — В десятом часу, предварительно приславши одного узнать — «можно ли», пришли маленькие митрополичьи певчие пропеть кант Нового года; они приходили и в Новый год раза три, но не застали меня дома. Дал четыре рубля на двенадцать человек. — В десять часов в лаврской карете с о. ризничим и о. Моисеем отправились во Дворец для участия в Водоосвящении на Неве. До литургии, в галерее, где собирается духовенство, осмотрел портреты Дома Романовых, начиная с Михаила Феодоровича. Осмотрел еще залу французской живописи, где готовился стол для угощения митрополитов, архиереев и их свит, другую залу — русской живописи, где «Потоп» Айвазовского, «Нимфы» Неффа, «Жертвоприношение Авраама» и другие. Попросил, чтобы открыли следующую залу, где «Помпея» Брюллова, «Змей в пустыне» Бруни и прочее. «Помпея» — всегда одинаково поражает и привлекает. Между тем началась литургия в Большой Церкви дворца. Ее совершал Высокопреосвященный Исидор, два архимандрита и два придворных священника. В Церкви стояли: Цесаревич Великий Князь Алексей и другие Великие Князья и чины. Государя и жениных лиц царской фамилии не было. Певчие пели неподражаемо, особенно хороши дисканты — нигде не слыхал таких, — точно мягкая, бархатная волна переливается. Во время литургии пришли Митрополиты Макарий и Филофей; прочие члены Святейшего Синода пришли еще прежде; не было только Ивана Ивановича Рождественского, который прежде отслужил литургию в Малой Церкви. Протодиаконы — Червонецкий — поражали басами. Пред «Верую» архимандриты вышли облачаться; потом облачились Преосвященные. На Апостоле Владыка и священнослужащие не сидели. Наследник  во время ектений при упоминании царских особ истово крестился. По окончании литургии открылся крестный ход. По случаю холода (было градусов 12 мороза), а также, быть может, болезни Государыни, парада не было; был скромный ход прямо из Дворца на Неву. По обе стороны — далеко от хода, жандармы удержали народ, который виднелся на бесконечную линию по Николаевскому мосту и даже по ту сторону Невы. — При ходе городское духовенство облачалось и вышло заранее, так что мы увидели его в ризах, стоящим по обе стороны от подъезда до реки. При ходе же впереди шли со свечами, потом певчие в стройном порядке — маленькие вперед; все и регент были в красных кафтанах; пели «Глас Господень» и прочие стихи; когда дошли до незнакомых на память, опять стали петь «Глас Господень». За певчими диаконы со свечами и кадилами, за ними — младшие священнослужащие с иконами, потом архимандриты, архиереи, Митрополиты и, наконец, Высокопреосвященный Исидор с крестом на главе, ведомый двумя главными архимандритами — наместником о. Симеоном и цензором о. Иосифом. За ними Наследник и Великие Князья. По сторонам священнослужащих шли назначенные в процессию из разных министерств; например, около меня случился чиновник из Департамента личного состава Министерства иностранных дел. В залах, по которым проходили, было почти пусто, стояли только со знаменами, которыми, кажется, и заключалась процессия, так как с этими же знаменами стояли потом на Иордане, позади священнослужащих. На Иордане, под куполом, поместились священнослужащие, певчие, знаменщики. Стали в таком же порядке, как в церкви: Митрополит Исидор, по сторонам — первым Киевский, вторым Московский Митрополиты и так далее. Под конец, так как места не хватило, стали в два ряда. По самой средине устроен ход вниз на реку, куда и спустились к самой воде — Митрополит Исидор и протодиакон. Внизу — стол. Водосвятная чаша на нем и впереди прорубь на воду. Перила завешаны полотном, — все место, начиная с крыльца и под куполом устлано красным сукном. Водосвятие было возможно краткое: Апостол, Евангелие, ектения, молитва. По окончании ее, когда началось погружение креста и запели «Во Иордане», дан был знак и с Петропавловской крепости началась церемониальная пальба, возвещавшая об Освящении воды; пальба продолжалась во время троекратного пения «Во Иордане», с этим же пением тотчас процессия двинулась обратно в прежнем порядке. Наследник стоял в теплой шинели около балдахина. Его и других окропил Владыка. Еще со Святою водою и кропилом (из зеленых ветвей) шел в процессии Сакелларий Церкви Зимнего дворца — он и окроплял комнаты Дворца, по которым проходили, а также и почетный отряд, поставленный в одной зале. По возвращении священнослужащие остановились на амвоне, и Червонецкий сказал многолетие; царской фамилии в церкви не было. По окончании пения все разоблачились и направились в залу, где приготовлен был завтрак. Закуска и завтрак были превосходные. Икра, кулебяка, уха, жаркое, пирожные, вина — все носило печать царского яства, не знающего оставлять голодным; заведывал угощением Чеботарев, выслужившийся из простых, но, говорят, чрезвычайно распорядительный и честный (что–то — один заказ, за который просили 180 тысяч, он исполнил за 20 тысяч). В центре стола сидел Митрополит Исидор — по обе стороны его другие Митрополиты, архиереи и так далее. Протодиаконы и все лаврские были тут же. Когда налили шампанское, митрополит Исидор провозгласил здоровье Императора и Императрицы; потом провозглашено было здоровье его — Владыки Исидора; потом прочих Митрополитов и архиереев; всегда при этом пели многолетье, вставши. — По окончании завтрака и он — Чеботарев — советовал мне обратиться с просьбою о пожертвовании икон к Министру Двора. «После Каракозова много осталось», — говорит.

Из Дворца, уже в третьем часу, отправился к Влад. Ал. [Владимиру Александровичу] Соколову, бывшему механику на «Соболе», так как обещал быть у него в три часа. Жена, дочь протоиерея Семеновского полка о. Евстафия Васильевича Крюкова, очень миленькая, и две малютки дочери. Пришли казначей, должно быть, Семеновского полка и отец протоиерей. Едва ли что можно добыть из их Церкви Введения. Впрочем, может, что и найдут; казначей говорил, что покровов много у них. К четырем часам был у Константина Петровича Победоносцева. Вот труженик–то и что за добрый человек! При многосложности своих важных обязанностей еще находит время и сердце хлопотать о Миссии; наследнице он рекомендовал меня, и я застал его за моим рапортом — готовил послать его к Наследнику. Дал мне наставление, что Наследнице следует рассказывать о Миссии, не дожидаясь вопросов, так как она стесняется говорить по–русски, хотя понимает все хорошо; советовал говорить по–английски, но я стеснился, ибо и сам плохо говорю. Видно, что и поесть ему некогда, он вернулся в другую комнату и вернулся жующий что–то. «Я как белка в колесе», — говорит. Звал к себе по четвергам; советовал быть у Посьета по воскресеньям; заговорил и о Сергее Ал. [Александровиче] Рачинском, которому писал обо мне, на случай, что я поеду на родину. Об Екатерине Дмитриевне выразился, что его очень беспокоит неугомонное желание ее приехать на родину: «Опасно расставаться с молодым мужем на долгое время». — От него отправился к Путятиным. Как сестры обидели Ольгу Евфимовну, заявив ей, чтобы «она не забирала себе в голову, что может рассчитывать на их послушание»; а вышло только из–за того, что она посоветовала им теплее одеться, когда они собирались выехать куда–то; «ты–де и своего здоровья не умела сберечь — можешь ли заботиться о других». Бедная, вынесла одно утешение для себя, но забота о сестрах никак не может остановить ее от поездки в Японию, так как сестры не хотят этой заботы о них. А и они, как видно, не совсем виноваты: до того им надоела домашняя ферула  и вечное стеснение их отцом и матерью, что они просто обрадовались, что со смертью матери приобрели часть свободы и самостоятельности, и очень боятся, чтобы опять кто–нибудь не посягнул бы на эти сокровища; все, как видно, из–за этого. Но старшую сестру, тем не менее, они очень оскорбили. Вот мученица–то! От всех приходится терпеть. — В шесть часов отправился смотреть живые картины у о. Федора Николаевича Быстрова. Показывали: «Фортуну и нищий», «Демьянову уху» из Крылова; «Саула и Самуил», «Купидон», «Ангела–Хранителя», «Девушку у колодца» — при бенгальском огне; распорядительницею и сочинительницею была Анна Ивановича Парвова. Не понравилось. В Японии у нас семинаристы, пожалуй, лучше устроят. На будущий год сделаем. Потом были танцы; распорядителем — Петя — сын Алексея Ивановича Парвова; множество французских кадрилей; больше всего понравилась русская, протанцованная несколько раз маленькими гимназистами под музыку гимназиста же. Обещался всей этой «молодой России» прислать по вееру из Японии. Были еще дядя и два двоюродных брата Федора Николаевича; первый — старец, и у него сын, большой гимназист и музыкант; самое занимательное было — это последнего наслоения молодежь. Был еще Разумовский — протоиерей Смольного монастыря, тесть Федора Николаевича. Начались фанты у молодежи, а мы поужинали — и стали расходиться; был еще В. Гер. Певцов — в карты играл со старухами. — При прощанье, привыкши в Петербурге целоваться со священниками, поцеловал, забывшись и под болтовню с провожавшими Федором Николаевичем и жену его Ольгу Петровну, что пресмешно вышло. Вернулся во втором часу.

7 генваря 1880. Понедельник.

12 часов ночи

Утром принесли две иконы: Спасителя и Божией Матери, — пожертвованные в Миссию о. Космой Преображенским, священником Опечиненского Посада Боровичевского уезда Новгородской губернии, по старанью архимандрита Крестовой Митрополичьей Церкви, о. Исайи. Он показал иконы Владыке; прислали три, еще Архангела Михаила, и Владыка велел написать к ней парную — Архангела Гавриила. — Пришел и сам о. Исайя, чтобы объяснить это. В десятом часу отправился в Европейскую гостиницу на Михайловской улице, чтобы повидаться с Белецким Владимиром Алексеевичем, консулом в Сан–Франциско, которому я привез оттуда бумаги от славян, но с которым до сих пор не виделся, так как он уезжал в деревню, хотя и оставил ему раньше бумаги в гостинице. Оказалось, что он не догадался или притворился не догадавшимся, кто оставил бумаги (хотя я с ними оставил и свою карточку). Так как он накануне отъезда в Сан–Франциско, то отказался по бумагам хлопотать и поручил мне же показать их Митрополиту и о результате известить его в Москве, где он пробудет три недели (бумаги составляют просьбу христиан к Синоду построить им Церковь). В Белецком сквозит крайнее предубеждение против Преосвященного Нестора и тамошнего протоиерея; видно, что под влиянием Ковригина и вздорливых славян, которые под видом уважения к нему, Белецкому, клевещут на архиерея и протоиерея. Сам он добряк и не весьма далекий, как видно; облить его ничего не стоит, а славяне проникнуты до мозга костей ссорливостью и дрязгами. Испортит все это жизнь Преосвященного Нестора и благонамеренного человека, хотя и горячего, о. протоиерея. Не выйдет пути и опять от пребывания там архиерея! Хотя, дай Бог, чтобы я ошибся. — Там же, в гостинице, зашел к А. Ф. Филиппиусу, который на год думает остаться в России отдохнуть, а также, чтобы приобрести пароход, так

как «Курьер» его уже оказывается малым для торговых операций. — В двенадцатом часу отправился в Еврейский приют на Песках, у Преображенского плаца; нужно было собственно увидеться с протоиереем Аничкина дворца, Никанором Ивановичем Брянцевым, чтобы спросить у него, можно ли попросить у Цесаревны риз и икон из Церкви Дворца. Весьма счастливо попал на храмовый праздник приюта. Совершалась литургия о. Никанором и двумя другими священниками. Пели приютские дети очень стройно; даже концерт вместо причастного пропели; голоса звонкие, но резкие немножко и чуть–чуть с еврейским акцентом; певчие почти все едва от земли видны — совсем крошки. Я стоял у крещальни, над которой балдахин очень красивенький; над купелью висит металлический голубь, по сторонам, под балдахином три иконы: Спасителя, Божией Матери и Иоанна Предтечи. Купель сделана так, что можно крестить и больших, и малых; в последнем случае вставляется другое дно; вода нагревается в котле, в соседней печи; вода вливается из водопровода; пол покрыт красным сукном и сверху холстом; есть лавочки для раздеванья, даже коробка для свечей не забыта. Крещальня устроена по рисунку и советам самого Владыки Исидора. После обедни был молебен, за которым провозглашены многолетия царской фамилии, Митрополиту, как первенствующему члену благотворительного заведения, и его помощнику Ивану Михайловичу Гедеонову — сенатору, наконец, всем благотворителям, начальствующим, учащим и учащимся. За обедней еще познакомился со старостой Николаем Андреевичем Груздевым и получил от него приглашение на закуску после обедни; после обедни с Гедеоновым, самим о. протоиереем Брянцевым, с адмиралом Алек. [Александром] Ильичем Зеленым и увиделся с Ильей Алек. [Александровичем] Зеленым, воспитателем детей Великого Князя Константина Николаевича, и его женой. После службы повели всех осматривать заведение; видели очень чистенькие спальни; внизу, в столовой собраны были дети — двадцать девять мальчиков и восемнадцать девочек; столовая очень чистенько убрана; впереди великолепное распятие. Дети пропели «Отче наш», и им стали подавать обед, а гости ушли наверх к закуске; но в это время уже было половина второго, и я должен был уйти для представления Цесаревне. Ровно в два часа был в Аничкином дворце. По докладе, Цесаревна приняла в гостиной среди зелени; между прочим, у меня над головой стоял горшок с светло–красной азалией, совершенно такой, как у нас в Японии; вдали виднелась другая такая же азалия. Недаром Цесаревну все любят. Как она проста и приветлива, как скромно села на диване, указав мне ближайшее кресло! Сразу развязывается язык, и я без малейшего стеснения стал говорить о Миссии, вытащил из кармана пакет с фотографией группы нынешнего Собора, с номером «Сёогаку–засси», письмом из Японии о. Владимира и в течение речи показывал ей то и другое. Она несколько раз повторяла: «Да, нужно поддержать Миссию, я скажу Великому Князю»; о петербургских властях выразилась: «они здесь спят немножко», хотя я не мог себе дать отчета, о ком собственно говорит. Когда встала, я попросил, если найдутся излишние, из ее Церкви риз и икон, она сказала: «Да, я скажу, непременно скажу». При аудиенции никого не было; по крайней мере, я никого не видал, да и некогда было рассматривать. И эта Императрица будущая огромнейшей в свете Империи вместе с тем скромнейшая и добрейшая женщина в свете! Дай Бог ей много радостей и много добрых дел! Когда вышел от Цесаревны, было три часа. Вернувшись домой, вечером хотел было идти в город, как пришел протоиерей Митрофаньевского кладбища Николай Данилыч Белороссов, бывший брюссельский священник, с которым я виделся десять лет назад в Лондоне у Е. И. Попова, и просидел весь вечер. Учит христианству ныне какого–то графа немца, который на днях и будет присоединен к Церкви. Рассказывал много неутешительного про своего главного протоиерея Муретова, бывшего прежде Исаакиевским, и вообще про духовенство, читал свою недавнюю проповедь, в которой довольно остроумно сопоставление людей, желающих равновременно реформ с евреями, прогнанными от Кадис–Варни; приводил изречение одного архиерея, что возвышение начальствующих не в угнетении подчиненных, а в поднятии их; вспоминал своих академических товарищей — Максодонова, Капит. [Капитона] Белевского и прочих.

8 генваря 1880. Вторник.

7 часов вечера

Утром написал благодарственное письмо к о. Косме и отнес к о. Исайе вместе с брошюрками для отсылки к нему. Отправился в десять часов к Никанору Ивановичу Брянцеву, чтобы предупредить его насчет обещанного Цесаревной касательно пожертвования. Застал его беседующим с несчастнейшим по виду персиянином магометанином, желающим присоединиться к Православной Церкви. Персиянин весьма плохо понимает по–русски и, видимо, хочет креститься для того, чтобы добыть себе какую–нибудь материальную помощь. Вот тут и поступай как знаешь! О. Никанор собственно еврейский миссионер; он уже крестил человек шестьсот евреев; но к нему шлют людей всех национальностей, желающих креститься. Рассказал он мне одну очень трогательную историю крещения и венчания одной еврейки, насчет которой отец ее выразился о. Никанору: «Мне хотелось не то что убить ее — это я могу сделать каждую минуту, а хотелось бы изрезать в мелкие кусочки». Рассказывал много о препятствиях на его пути; к счастию, — человек не слабый и притом глубоко опытный и крайне храбрый — не стесняется ни перед кем (случаи его препирательств с С. Бор. Потемкиной, — где он просто приказывал ей: «замолчите»). — Тут же пожертвовал на Миссию пятьдесят рублей из суммы, присланной ему для добрых дел Стахеевым из Елабуги, и советовал написать ему. Насчет вещей из Дворца сказал, что много есть икон, которые можно отдать, и обещался поговорить с управляющим Дворца. Насчет моего представления Цесаревне выразился, что это необыкновенный факт: «До сих пор только двое были представлены и имели разговор с Цесаревной — Митрополит Макарий и вы». — От него заехал к Владимирскому протоиерею, благочинному Соколову, чтобы спросить о пожертвованиях из Церкви, — дома не застал. Заезжал к Путятиным. Ольга Евфимиевна — пребледная и слабая, простудилась, но перемогается; просила меня поверить списанное русскими буквами с японских нот «Хвалите», — японскую азбуку знает верно.

9 генваря 1880. Среда

Утром пришел о. Николай Ковригин из Сан–Франциско. Много рассказывал тамошних дрязг и оправдывал себя. Бедный, жаль его — семь человек детей; Духовное начальство дало ему пенсию в полжалованья — 1500 рублей в год; но он без места и без репутации. Обещался говорить за него пред Митрополитом и Иваном Петровичем Корниловым, чтобы ему попасть в Швейцарию. При нем же пришел член Археологического Общества Александр Николаевич Виноградов, рекомендуя себя в живописцы для Японской Миссии. Говорит красно и учено, Восток знает превосходно, но, кажется, больше теоретик, чем практический хороший живописец. Обещался быть у него сегодня вечером, чтобы видеть его коллекции по иконописи. Вышедши вместе с Ковригиным в двенадцать часов, отправился к Петру Андреевичу Гильтебрандту. Марья Максимовна, супруга, принявши очень ласково, угостила семгой, за которой сама же и сбегала, и наливкой. — Петр Андреевич, по–всегдашнему, мило ораторствовал, между прочим, о том, что «Новое время» развращает нравственность, с чем и я согласен, читая иногда «Новое время» и наталкиваясь на грязные рассказы вроде «Нана». — В Новодевичьем монастыре показали распоротые ризы и прочие облачения, собранные доселе мною, — сказывается, что почти все годно только на выжигу. Просил известить, когда мать Ювеналия будет выжигать, чтобы поучиться. От них поехал к Константину Васильевичу Белевскому, законоучителю Морского корпуса, не застал; к Иордану — обедали, не захотел мешать; к Виноградову — не застал, ибо немного раньше обещанного пришел; опять к Белевскому — отдыхал, — не захотел беспокоить. К Федору Николаевичу Быстрову — нашел письма из Японии, писанные вслед за получением моего письма, и второй номер «Сёогакузасси». Прочитавши, заехал к Путятиным; Ольгу Евфимиевну застал больною в постели; рассказал кое–что из писем, но не все, ибо были и сестры.

10 генваря 1880. Четверг

Утром позвал Митрополит и объявил, что Обер–прокурор сказал, что деньги на Миссию вошли в Государственный бюджет. «Значит, можно поздравить», — заключил. Потом заговорил о сборах на храм, я откровенно признался, что у меня плохо идет. У него оказалось лучше. Базелевская привезла ему десять тысяч, прося только не сказывать никому о ее жертве, Лесникова — вдова, одну тысячу; еще кто–то, кажется, тысячу; затем Митрополит сказал, что он обещает на храм и те девятнадцать тысяч, которые ему дал один жертвователь в его распоряжение еще давно, так что теперь процентов наросло, кажется, около трех тысяч, и рассказал историю пожертвования этих денег, касающихся отчасти о. Алексея Колоколова, о котором Владыка выразился очень сочувственно. Сущность в том, что жертвователь хотел, чтобы он погребен был близ о. Алексея, чтобы над его могилой выстроен был храм, но о. Алексей переведен сюда в Георгиевскую общину, жертвователь похоронен в другом месте; деньги же по завещанию, засвидетельствованному чрез Владыку от нотариуса, предоставлены в распоряжение Владыки. Я заговорил о Сан–Франциско, о бумагах, привезенных мною Белецкому и оставленных им мне на руки; Владыка взял прошение славян в Синод о постройке храма (копия его, как бесполезная, осталась у меня) и сказал: «Ответь, что передал мне»; о храме же сказал, что знает наперед все. «Позвольте замолвить словечко о Николае Ковригине». — «Что же, для него сделано все — дело уничтожено, пенсия дана», — и пошел рассказывать… Знает всю подноготную о тамошних дрязгах и нехороших делах и помнит все. «Пусть просится в какую хочет епархию, а в свою я не возьму», — считая тут и заграничье, подлежащее ему. — Вечером заехал к Щурупову; план храма и нравится и не нравится; посмотрим, что скажет Владыка; будет строиться так, как он благословит. В восемь часов был у Константина Петровича Победоносцева; расспросил он подробности моей аудиенции у Цесаревны и сказал: «Наследник очень жалел, что не был при этом; он известит, когда можно быть и у него». — Я просил доставить мне случай представиться Наследнику. Была госпожа Абаза — плохо говорит по–русски, но почти все было говорено по–русски — такая любезность; Катерина Александровна, когда принимает, неподражаемо любезна; любоваться нужно на эту черту, в высшей степени развитую и необыкновенно милую у наших великосветских. Был еще барон Остен–Сакен. К. [Константин] Петрович о деле Миссии сказал, что действительно оно вышло в бюджет, но условно, — послан еще запрос в Министерство иностранных дел. Сакен говорил, что это, верно, недоразумение, ибо Святейший Синод уже спрашивал у иностранного министерства и отвечено, что препятствий нет. Сакен сказал, между прочим, что приехал барон Розен, — и очень неловко было заговорить о Пеликане и его жене; я поспешил остановить его. От Константина Петровича узнал, что брак между Софьей Гавриловной Пеликан и А. [Адамом] Петровичем Чеботаревым уже состоялся.

11 генваря 1880. Пятница.

11 часов вечера

Утром написал письмо к Иордану в ответ на его любезную вчерашнюю записку. Отправился за сбором на храм. Штанковский, как его ни рекомендовали в Новодевичьем и ни старались разжалобить письмом, — не принял. «Дома?» — «Нет дома, в контору ушел». — К Ивану Петровичу Лесникову, которому писал письмо. «Дома?» — «Занят, чрез час». Обождал у Федора Николаевича. — Являюсь. — «Нет дома», — резко и строго. Заехал к Василию Николаевичу Хитрово — об Иерусалиме. Греки в Иерусалиме: «Арабы уйдут? Что ж, доходы не уменьшатся, а забот меньше»… У Федора–Николаевича пообедал. — У Путятиных напился японского чаю; приехала туда и Мадам Посьет; долго просидела и мало говорила, между прочим, об устройстве комнат Императрицы в Зимнем дворце, где даже у окон температура совершенно равномерная с общей комнатной, ибо вокруг окон устроены трубы, — и о том, что Константин Николаевич на днях отправляется для сопровождения Императрицы, возвращающейся из Канн в Петербург. В шесть, по обещанному, был у протоиерея Никанора Ивановича Брянцева. Тоже рассказывал множество интересных историй про евреев (как хотели похитить заграницу одного крещеного и как потом отец его просил креститься и прочее), про гонения и доносы на него (пр. [преподобный] Тихон); расспрашивал и про Миссию. У него сидел один доктор из евреев — полковник, главный врач в военном госпитале, — приобретший все до крещения и крестившийся совершенно по убеждению, даже креста не нужно было от восприемника (арх. [архимандрита] Виталия); при мне же здесь он дал пять рублей одному приведенному с полицией бедняку. В восемь часов Николай Иванович отправился в какой–то комитет, а я поспешил в лаврскую баню и мылся среди рабочих — теснота, хороший пар, вольный разговор и не в меру усердие забалканца — Ивана.

12 генваря 1880. Суббота.

В 3–м часу ночи

Скучный и тягостно проведенный день, как скучно и тягостно и все пребывание в России. Скучал нередко в Японии, скучаю почти всегда в

России. Где же лучше? Там и тогда, где есть настоящее дело. Пусть помнится и чувствуется это, когда буду в Японии. — Утром пришел о. Исайя. Часто приходит. Если бы не был я в фаворе Владыки, не пришел бы. Принес сосуды от Жевердеева — не купил бы; обещался купить. Условились в следующее воскресенье ехать вместе в Мраморный дворец — ему служить, мне посмотреть Дворец и побыть у Ильи Александровича Зеленого, звавшего меня в это воскресенье. — Была Авдотья Дмитриевна Кованько — на алтарь Миссии принести только свое пылающее и плачущее сердце. Спасибо и за это. Звала в четверг к своей приятельнице Мадерах (чуть не Седрах…), которая собрала для Миссии тридцать рублей. Пообещался. И все–то благо, все добро! Но было бы более благо, если бы не быть людям, имеющим серьезную нужду, в положении нищих. Возмущает меня сбор — необходимость стучаться и получать грубые, вроде вчерашних, прогоны — в буквальном значении. Для приобретения смирения — пожалуй, но что же. если подобные факты возбуждают, как у меня вчера, злой хохот. Я хохотал в нескольких местах, а на дне души — злость, дурной осадок. Ненатуральное, насильственное что–то в этих сборах для собирающих. В Священном Писании нет этого. Давид только предложил. Павел только посоветовал и определил правило. — Господь с ним, с этим делом сбора! Не знаю, что из него выйдет; знаю, что в Японии будет храм, но как устроится — не знаю: нравственного мучения моего в этом деле будет немало, думаю. Что ж? Хоть на куски, лишь бы было христианство в Японии! Пошел на Акафист в Крестовую. Чуть–чуть делано, с полутонами и как–то с перерывами. Читает Преосвященный Гермоген. Не нравится. Поют превосходно, но отсутствие Сахарова в басах чувствуется. Что за мелодичный и сильный бас был! В него, бывало, только и впиваешься слухом. И это не мешало эффекту молитвенности, а нынешнее пение немножко мешает: изредка только чувствуешь слезу. — Скучал и тосковал. В четвертом часу отправился к о. Николаю Ковригину; нашел под небесами. Семь человек детей, старик в постели. Обещался просить за него у И. П. [Ивана Петровича] Корнилова. У Федора Николаевича взял несколько копий рапорта. Одновременно со мной поднимался к нему старый граф Орлов–Давыдов. На ступеньках: «Пошел вон» — слуге, помогавшему ему. — Пришел просить, кажется, Федора Николаевича быть духовником семейства вместо умершего протоиерея Шишова. Федор Николаевич очень просто принял его, нисколько не изменив ни костюма, ни приемов, хотя предварительно знал, что он придет. — Константину Петровичу Победоносцеву оставил пять копий рапорта с «Японии и России», согласно его прежней речи о том. — Всенощную отстоял в Крестовой. В певчих — дискант старый, по–видимому, производит не особенно приятное впечатление. С о. Иосифом, цензором, условились во вторник быть у адмиральши Рикорд. — В девятом часу был у И. П. Корнилова. У него собираются в субботу по вечерам. Я пришел первым; за мной В. В. [Василий Васильевич]

Григорьев. Умнейший из всего бывшего собрания и интереснейший. Затем Александр Львович Опухтин, попечитель Варшавского Учебного Округа, Бычков — библиотекарь, Грот — академик, Савельев — военный археолог, П. А. [Петр Андреевич] Гильтебрандт — редактор «Старой и Новой России», Золотарев, Коссович, Савваитов, П. А. [Петр Александрович] Васильчиков и прочие. Все ропщут, все недовольны. Александр Львович рассказывал про Коцебу, генерал–губернатора Варшавы, как он льстит полякам, как поляки опять поднимают головы и верховодят; все — о чем–нибудь нехорошем ныне в России. А мне хотелось спросить этих пожилых, лысых большею частию или седых господ — так отчего же вы не соединитесь, не оснуете, например, честный журнал и прочее… Пустота, малосодержательная в таком серьезном многоученом обществе. Представить бы собрание таких господ в любом из западных государств — куда больше бы содержания! Чай в начале, яблоки и виноград в средине, ужин из двух блюд и пирожного в конце. — С Григорьевым говорил об удельной системе в Японии. — Много табачного дыму. Больше всех занимали меня — Григорьев и Опухтин — о Польше (он сегодня представлялся Государю, который поцеловал его в голову и сказал: «Выдержите» (в Польше)), и занимала также рассеянность милейшего и добрейшего хозяина.

13 генваря 1880 года. Воскресенье.

В 9–м часу вечера

Утром, в десятом часу, позвал Владыка и долго беседовал. Велел отдать из икон, пожертвованных им, Святого Исидора Пелусиота афонскому архимандриту Феодориту, по просьбе с Афона. «Вам–де там икон святых много не нужно», — и рассказывал, что на Кавказе горцы икон женских святых не чтут — странностию им кажется, по униженному состоянию женщин; чтут больше всего из святых Илью Пророка и просят дать дождя, Архангела Михаила и просят победы, Георгия и прочих. На замечание, что в Японии христиане о житиях святых еще мало знают, я ответил, что, напротив, христиане ничем столько не интересуются, как жизнеописанием святых. О христианских именах советовал не давать имен трудно произносимых и рассказал, как один жаловался архиерею на священника, что дал сыну его имя Иуды, — «никто–де проходу не дает — Иуду родил», — архиерей определил пред причастием переменить имя; а Московский Филарет рассказывал ему слышанное о Московском Платоне — о мальчике Спасе, во имя Спаса Нерукотворенного.

Я выразил сетование, что нет хорошо исследованных житий Святых Апостолов, но, видно, и в самом деле нельзя написать более полных по совершенному неимению материалов нигде на свете. Владыка сам несколько раз велел архимандритам, жившим в Риме, достать возможно полное и лучшее жизнеописание Апостола Петра: «Уже, кажись, где бы и быть такому, как не в Риме? Но — нет, быть может, впрочем, и по невозможности доказать двадцатипятилетнее пребывание Апостола в Риме, паписты не написали полного жития его; на каком же основании Метафраст перечислял страны, где был он; но более обстоятельных сведений неизвестно; то же и о других Апостолах». И рассказал, как он писал о Петре, что «всегда, как к Петру сказано что–нибудь особенное, на что ныне ссылаются католики — тотчас же за сим следует искушение для Петра: „Ты еси Петр” и тотчас „иди за мною, Сатана”; „молился о тебе, да не оскудеет вера твоя” и троекратное отречение Петра… Значит, Петру и говорится особенное — по предвидению его падения, чтобы научить смирению его и всех, а не для римских целей». Я рассказал о клевете на меня протестантов по приезде моем в Едо, когда я стал в Сиба изучать буддизм, — и о житии царевича Иосафа по исследованию М. М. [Макса Мюллера]… Зашла речь о Фомитах  в Индии, и Владыка выразил желание узнать обстоятельнее о них. Нужно найти источники сведений и доставить ему в русскую печать. Рассказал о посещении его в прошлом году английским епископом. «Надеюсь, вы найдете у нас что–нибудь хорошее, а не так, как другие из вас — называют нас идолопоклонниками за то, что мы имеем иконы, сообразно с Вторым Вселенским Собором, имея в них писанное красками Слово Божие и поклоняясь на иконе Богу, как Он явился людям»…

Вышедши от Владыки в половине одиннадцатого, отправился к обедне в Исаакиевский Собор. По дороге зашел к А. И. [Андрею Ивановичу] Предтеченскому, но совестно было попросить у него «Христианское Чтение» за 1838 год часть 1, которую я обещался достать для М. В. [Марии Владимировны] Орловой–Давыдовой; А. И. лежит в постели уже с месяц; харкает кровью, но глаза все те же — живые, умные, блестящие. Ласково, просто и задушевно принял. Около него кипа газет. Просил писать о Миссии для «Церковного Вестника»; пенял, что не пишем. В Исаакиевский Собор поспел во время проповеди; говорил Вишневский, молодой магистр, с Волкова кладбища, еще прежде принесший мне (когда меня не случилось дома) свое исследование «О происхождении Псалтири» и рекомендовавший [в] Миссию Сивохина, который вследствие этого и сделал пожертвование в Миссию облачениями и утварью. Здесь впервой познакомился с этим незнаемым доселе благожелателем Миссии (после проповеди, в алтаре). О. Иосиф, цензор, сказал, что Адмиральша Рикорд зовет, — условились с ним отправиться к ней; о. протоиерей Лебедев — настоятель Исаакиевского Собора любезно обещал найти что пожертвовать из Собора в Миссию; Корашевич посоветовал еще обратиться к о. ключарю Благовещенскому. Обращусь. Здесь же встретиться с о. Вениаминовым из старшего курса; красив, как и тогда был. — К Капитону В. [Васильевичу] Белевскому. Расспрашивал его о братьях; жаль Алексея Белевского, славного человека и отличного доктора, умершего на войне от тифа. Мир, тебе там, милый товарищ! Рассказал кое–что о Миссии. — К Ивану Ивановичу Демкину; застал у него Павла Абрамовича Аннина, ныне служащего по Министерству народного просвещения, по народным школам. — К Демису Иван Иванович идти не мог — требы. Я к Федору Николаевичу; уехал, но, вероятно, не попадет к Демису, ибо он переменил квартиру. Так и оказалось — Федор Николаевич не явился, и мы в пять часов сели обедать. Демис написал краткое извещенье, которое думает поместить в газетах, — что нужны церковные вещи и туда–то их доставлять; взял проект, чтобы посоветоваться с сотрудниками; не мешает спросить и Владыку. За столом занимал сынок Демиса, Петя: «А вот как наш класс сделается генералами, мы тогда покажем Японии», а он во втором классе. После обеда генералы затеяли беготню по комнатам и одному из них пришлось плакать, так как ссадил себе палец.

14 генваря 1880. Понедельник.

В 6 часу вечера

Утром лишь пришел о. Исайя поздравить с Владимиром третьей степени, как пришел Евфимий Васильевич Путятин, третьего дня вернувшийся с похорон графини. О. Исайя ушел, а граф стал просить прийти вечером и остаться на ночь, чтобы поговорить с Евгением о женитьбе. Евфимий Васильевич хочет женить на второй Васильчиковой дочери, а Евгений не хочет, а хочет опытной в житейских делах невесты — Васильчикова же совсем ребенок. Оба упорные: отец не хочет больше говорить с сыном касательно женитьбы, будучи оскорблен его письмом. Трудно положение посредника, нужно как–нибудь успокоить графа и упросить, чтобы он не настаивал так скоро на решении судьбы Евгения, тем более что нет и сорока дней по смерти матери. Когда граф еще сидел, пришел Павел Парфенович Заркевич. Зашла речь об иерусалимских делах, граф разгорячился, говоря. Чуть ли не сделает Министерство иностранных дел по–своему, то есть закроет Духовную Миссию, — тогда конец и православию между арабами — все перетащут себе хитрые католики и протестанты. Не дай Бог! По уходе Заркевича пришла Юлия Георгиевна Эммануэль. Тип особенного класса женщин, увивающихся около духовных высшего класса. На груди — черный большой крест и золотое сердце, в котором выписочки из писем Митрополита Исидора, Евсевия Могилевского и другие, а в груди, видимо, сердце, расположенное к благочестию, в голове же мозгу весьма мало, — о чем я думал, когда она болтала мне о своем роде, родных с точнейшим разбором родственных связей, и — все это о людях, которых я никогда не видал и никогда не увижу, так как и самое–то ее вижу в первый раз, после того, как в Соборе она навязалась ко мне с своим знакомством. Именно, язык ворочается у женщин в десять крат быстрее, чем у мужчин: болтала она бойко, не уставая, с захлебываньем, а я, не слушая ее, думал, как образуются такие личности? От пустоты и ничего не деланья, должно быть. Надоедают же они архиереям, надо полагать; вот и эта пришла ко мне прямо от Владыки, с картинкой и иконкой в благословение кому–то из ее родных, которому сегодня день рождения или смерти, не упомню. И Владыка должен терять время на выслушиванье захлебывания таких особ. С интересом только рассматривал в браслете миниатюру отца Эммануэль, генерала, которому когда–то поднесли ключи Реймса. Когда она еще сидела, пришел о. Сергий, иеромонах архиерейского дома Высокопреосвященного Евсевия Могилевского, который поручил ему узнать обо мне. Непременно надо побыть в Могилеве, чтобы получить благословение маститого иерарха, благословившего меня двадцать лет назад в Иркутске и отечески напутствовавшего на дорогу и жизнь.

15 генваря 1880. Вторник

Вчера вечером, когда собрался было идти к Щурупову, пришел А. Н. [Александр Николаевич] Виноградов и проговорил об иконописи с час. Видно, что теоретик и археолог по части иконописи превосходный. Если бы оказался и практически таким хорошим живописцем, то лучшего и не надо для Миссии. — У Щурупова спросил о цене плана храма с деталями; запросил 750 рублей. На мои слова, что дорого, и чтобы он подумал и уступил, рассыпался в болтовне на эту тему, выбежал даже на лестницу, все уверяя, что меньше нельзя. — У графа Путятина, после чаю, пошел наверх с молодым графом уговаривать его согласиться; но после обстоятельного разговора о деле оказалось, что он и не противоречит; он, полушутя, полусерьезно, написал свои условия женитьбы на указываемой Евфимием Васильевичем Васильчиковой, и я взял листок, чтобы утром показать Евфимию Васильевичу. Долго потом Евгений Евфимиевич показывал свои книги и коллекции. В четвертом часу улеглись спать. Утром сегодня, после короткого объяснения с Евфимием Васильевичем, оказалось, что отец и сын во всем совершенно согласны; граф — рад и припрятал записочку, должно быть, на случай, чтобы Евгений не отказался от своих условий: «Это и хорошо, что он написал», — промолвил он. Экая горячка Евфимий Васильевич, даже с сыном и о таком важном предмете, как женитьба сына, не может объясниться спокойно, а у Евгения характер его же; ну и выходят недоразумения и гнев. После чаю отправился в Лавру; оттуда в Исаакиевский Собор, где сегодня назначено молебствие о здравии Государыни. По пути купил газет, чтоб читать в дилижансе; был в клобуке, что не составляет помехи ездить в общественной карете. — Молебен в Исаакиевском Соборе совершали все члены Святейшего Синода; народу было немного для Собора, должно быть, потому, что не успели узнать. После молебна в карете с цензорами оо. Иосифом и Геласием доехал до Владимирской, пошел посетить Катерину Дмитриевну Свербееву, по ее записке, что желает меня видеть до отъезда в Москву; она приехала ухаживать за больной женой брата Михаила Дмитриевича. К сожалению, не застал дома. Что за милое семейство Свербеевых! У их очага многим–многим тепло и уютно. Вернувшись в Лавру, у о. Иосифа виделся с Евграфом Ивановичем Ловягиным — все так же добрым и простым. С о. Иосифом отправились к адмиральше Рикорд; в три часа она очень жива и мила; раньше того — еще не разгулялась, после утомляется; неудивительно, ей за восемьдесят лет. Очень интересуется Японией; о. Иосиф весьма ловко приговорился, чтобы оставить у нее книжку для пожертвований на храм; сколько–нибудь подпишет. — Заехали к земляку о. Иосифа, протоиерею Скорбященской Церкви о. Николаю Георгиевскому; жена — красавица, дети — купидоны; приняли весьма радушно, но мне к пяти часам нужно было спешить, по обещанью, к Заркевичу. Посетил там о. протоиерея Крюкова, Евст. [Евстафия] Васильевича. Тринадцать человек детей у него! Две дочери уже замужем, одна за механиком Сокольским, другая за Вяземским помещиком Жиголовым, которого там и видел. Пожертвовать из храма очень любезно обещался — что можно; но, кажется, пожертвования не будет, ибо о. Аполлос был у Бажанова, и оный, должно быть потому, что я не просил у него, сказал, что без Святейшего Синода нельзя жертвовать, а Введенье, как полковая Церковь, подведома Бажанову. — У П. П. [Павла Петровича] Заркевича были еще — Горский и о. Анастасий из товарищей, о. Желобовский — выше курсом и с десяток других гостей. Скучновато было и спать хотелось, а пришлось уйти в третьем часу. Экий хлебосол Заркевич!

16 генваря 1880. Среда

Утром с Щуруповым были у Владыки — план Владыка одобрил. Зашел Щурупов ко мне, тут же пришли граф Евфимий Васильевич и Ольга Евфимиевна от обедни. Граф едва взглянул на три алтаря подряд, как и рассердился и закричал, что теснота будет в алтарях, — и руки у него затряслись. Что за раздражительность, в высшей степени неприятная и для других, на нервы как–то действует. По уходе их я стал опять толковать с Щуруповым о цене, просит опять 750 рублей. Я предложил 500, ссылаясь, что Реутов за более трудный план с деталями просил всего 600 рублей. Щурупов рассердился, наговорил грубостей, вроде «коли нищенствуете, нечего и заказывать», «художники с собой шутить не позволят», — бросил план и ушел. Видно, что старик очень жаден до денег и нечестен же притом. Увидим, что дальше.

Приходил о. Иосиф, цензор, и рассказывал про службу в семинарии, и архимандрит Михаил — ревизор. В втором часу был у графини Орловой–Давыдовой, чтобы повидаться с ее сестрой Натальей Владимировной Долгорукой из Москвы. Попросил ее оставить собранные ею деньги до моего приезда в Москву, чтобы куплены были книги или священные картины действительно полезные. Там же виделся с бывшим моряком Бартеневым. — У о. Федора Быстрова получил очень неприятную корреспонденцию из Японии от о. Анатолия о семинаристах и певчих, певших в Посольской Церкви, а также Кудзики и Яманако. — В четыре часа был у Федора Ивановича Иордана, где и обедал постным вместе с Варварой Александровной. Очаровательно всегда принимают эти истинно добрые и благочестивые люди. — Заехал к Дмитрию Яковлевичу Никитину, читал отрывок из приготовляемой им проповеди об обязанности повинования для детей; рассказывал, как однажды, когда он в Исаакиевском Соборе, кончив проповедь, сходил с кафедры, к нему пристала одна дама: «Что Вы, батюшка, не сказали, что дети должны повиноваться родителям».

17 генваря 1880. Четверг

Утром был о. Исайя, чтобы условиться о времени отправления вместе с ним в воскресенье в Мраморный дворец. Потом принесли шесть икон и два прибора воздухов от Государыни–Цесаревны в Миссию, переданные ею Константину Петровичу Победоносцеву, и от него теперь присланные. То и другое — в высшей степени изящно. Письмом попросил Константина Петровича поблагодарить Государыню–Цесаревну. Дар ее, конечно, будет храниться Японскою Церковью, как святыня. — Так как Свербеев обещался быть с сестрой, то до двенадцати часов должен был сидеть дома. Их, однако, что–то нет, хотя теперь ровно двенадцать.

В час был у Варвары Алек. [Александровны] Модерах, как обещался. Застал там Евд. Дм. [Евдокию Дмитриевну] Ковалько, двух пожилых сестер и старушку. Модерах собрала шестьдесят семь рублей. Сестры пожертвовали кресте мощами Святой великомученицы Варвары, знакомый Ковалько — прекраснейшее произведение — икону Тысячелетия

России. Сама Ковалько от умиления плакала. Как посмотреть, сколько добрых людей в России! И закуску приготовили, но не до нее было, хотя и усадили за нее. Я глубоко тронут был благочестием этих добрых христиан, и сердце расширилось для разговора с ними, хоть ехал и искал номер Варвары Ал–ны с утомлением и апатией. — В третьем часу был у А. Н. [Александра Николаевича] Виноградова. Тотчас же явился и граф Евгений Евфимиевич Путятин, по любви к старым произведениям учености и искусства. Пока стемнело, смотрели коллекции по церковной архитектуре и иконографии. Виноградов серьезностию отношения к своему делу все больше и больше нравится мне. Нужно будет, кажется, подвергнуть его испытанию в практике иконописи в Новодевичьем монастыре. Вернувшись в Лавру, побыл у Владыки, чтобы спросить, что делать с Щуруповым; велел не ссориться. Увидим. Быть может, по пессимизму моего воззрения на людей, Щурупов кажется мне плутом, который еще огреет карман Миссии не на одну сотню, не говоря уже о 750 рублях, которые я должен буду отдать ему, вследствие приказания Владыки не ссориться. — Сходил в баню. Явился Обер–прокурорский курьер. Что? Поздравить с Монаршею милостию. Мелочи не оказалось, хотел занять у Андрея — ушел; велел курьеру после прийти. Бедный люд, — тоже живет одними подачками, а жалованье поди самое незначущее.

18 генваря 1880. Пятница

Утром пришел Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич], вернувшийся от родных; перечитал он письма из Японии. Пришел Мих. Алек. [Михаил Александрович] Резанов с планом византийского храма. Показал ему план Щурупова. Не одобрен. — По уходе Резанова поехали на Петербургскую в Троицкий Собор; застал одного диакона, который вместо обещанных Горским многих икон дал всего семь; киотов не взял я. На возвратном пути заехали в домик Петра Великого поклониться иконе Спасителя. Вечером был у В. И. [Василия Ивановича] Барсова, благочинного у Знаменья. Рассказывал он много интересного про скопцов (погребенье белого голубя), про других раскольников (старухе, дающей за требы; попе у Николы, товарище Барсова по академии), про службу свою в Мариинской женской гимназии и про ревизию после покушения в 1886 году (Вышнеградский). Вернувшись, застал письмо Шереметева, приглашающее в Церковь к нему.

19 генваря 1880. Суббота

Утром Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич]; ответ на письмо Шереметева; записка к Катерине Дмитриевне Свербеевой с отказом прийти сегодня на завтрак. — В Музее Общества поощрения художников с А. Н. [Александром Николаевичем] Виноградовым. Картина Сверчкова «Балканы»; освещение лампами. Знакомство с секретарем Общества Дмитрием Васильевичем Григорьевым — хозяином у себя, довольно неприветливым; осмотр Музея. Покупка Библии в картинах и прочее. Вечером, пред всенощной, в Крестовой — гимназисты: Храповицкий, Соколов и Нефедьев. «Ни один из новых архиереев не избегает наших рук» (прислуживают при архиерейских службах). «Хотели качать, да утек» (товарищи Храпов[ицкого], после актовой речи).

А тоска–то, тоска во все эти дни! Как один с собою останусь, так хоть умирай от недостатка живого дела! Ужель это дело — собирать тряпье по Церквам? И как же надоели мне все эти разъезды всегда почти впустую. Собирать пожертвования — мука. И дают как же плохо. Сегодня, например. адмиральша Рикорд суетилась–суетилась и вынесла пятьдесят рублей. хоть книжка лежала у нее уже три дня. — Каждый день в разгоне, и почти каждый день — нуль!

20 генваря 1880. Воскресенье

Утром заехал к графу Путятину отдать Ольге Ефимовне «Христианское чтение» за 1837 год, часть 1, нужное для чего–то графине Марье Васильевне Орловой, и Ветхий Завет в картинах, купленный вчера в Музее по просьбе Евгения Ефимовича. Оттуда к обедне отправился в дом графа Сергея Дмитриевича Шереметева по его приглашению. Обедня начинается в одиннадцать часов; служил сегодня старец о. Платон из Сергиевского Собора. Я пришел рано; потому седой дворецкий, держащий себя очень достойно, повел показать образную графов. Комната по стенам до потолка сплошь уставлена иконами; по одну сторону иконы, принадлежащие графу Сергию, по другую — юному графу Александру; в смежной, в стеклянных шкафах — походная Церковь фельдмаршала графа Бориса Шереметева. Есть очень древние иконы, например благословение от папы графу Борису с лампадой редкой работы, мальтийский крест Бориса; везде блестят бриллианты, аметисты и золото; одна небольшая икона стоит двадцать тысяч. Ровно в одиннадцать началась обедня. Певчих пятнадцать человек; голоса превосходнейшие; управляет Ломакин; певчие — все любители, получающие притом от графа большое жалованье; есть люди в больших чинах — например, один, кончивший курс в Киевской Духовной академии. Поют, конечно, превосходно. — После обедни граф Сергий позвал к себе. Большое общество. Между прочим — Константин Петрович Победоносцев. Он–то и есть благодетельный гений Миссии, внушивший графу пригласить меня. Прошедши ряд великолепнейших комнат, в одной, должно быть, в библиотеке, все собрались и стали пить чай. Графиня  усадила меня около себя. И начались расспросы про Миссию в Японии. Константин Петрович помогал мне, вызывая на рассказы. Все слушали внимательно. Когда зашла речь о католиках и я стал характеризовать их, некоторые из гостей встали и ушли, — должно быть, католики, и не по вкусу пришлось. поделом! Не православию с поля уходить. При речи о протестантах кто–то промолвил: «Вот здесь бы быть редстокистам». видно, в этом доме нет их. Я уже довольно устал говорить, когда пригласили к завтраку; графиня повела меня впереди и пред столовой предложила закусить — я, кажется, один и воспользовался закуской; стаканчики к водке в виде шариков — впервой видел. В столовой накрыт был огромный стол, и оказалось, что все места не остались пустыми; для детей еще в углу накрыт был другой столик. Завтрак состоял из пирога и рыбы для меня и того же пирога и котлеты для других; из напитков подавали херес, красное вино и пиво. После завтрака подали полоскальницы. Все кончилось весьма скоро; украшений в столовой и на столе — никаких; посуда очень простая; только дворецкий разукрашен был в великолепную ливрею. После завтрака тем же порядком отправились в прежнюю комнату. Дети шумно разбежались по комнатам; в столовую также вбежали шумною толпою; графиня иногда кое–кому из них делает замечание тихо. Вообще, счастливее и лучше дома, кажется, и представить нельзя. Граф и графиня — оба молодые и красивые; у них четверо детей, кажется, все мальчики; одеты в белых русских рубашках; игривы, милы и хорошо направляются, как видно; кто подвернется под руку, тотчас же просит благословения и непременно целует руку. В обществе были и старые люди, но больше молодежи. Графиня сама стала варить кофе, а меня опять заставили говорить о Японии. Граф Сергий был особенно оживлен и сказал, что хочет еще поговорить со мною отдельно, для чего спросил, когда может приехать ко мне; я предоставил ему назначить время и заранее известить меня. Должно быть, собирается пожертвовать на храм. Авось либо сделает достойное его имени пожертвование. Много интересовались рассказами еще двое мужчин — старик и пожилой — как видно, член Совета Миссионерского общества, и звал к себе в Москве. Стеснился спросить у них — кто они; нужно будет узнать у Константина Петровича. Граф подарил книгу рисунков храмов и иконостасов, и старик надписал ее; должно быть, он и есть князь Вяземский. Была еще старушка, заговорившая о профессоре Григорьеве, которого я встретил в Японии и который будто бы писал, что японцы называют меня великим мудрецом!!! Нужно будет побыть у матери Григорьева. Когда я встал, чтобы уйти, попросили по–японски прочитать «Отче наш», что я и сделал, затем раскланялся с графиней. Граф и некоторые гости проводили до лестницы. Что за роскошь везде! Такой богатой лестницы, устланной богатейшим ковром, с превосходнейшими статуями, да и вообще такого роскошного дома никогда еще, за исключением дворцов, не видал. И что за приветливость! Я вернулся в восхищении, конечно, потому, что льстится надежда получить от графа на храм. Без той тайной надежды, увы, скука одолевала бы и все казалось бы в другом свете. Ведь скучны же дворцы и не манит в них, например в Зимний, к графине Толстой, к Николаю Николаевичу, к Бартеневой. И теперь вот в Мраморный — к Ил. Ал. [Илье Александровичу] Зеленому на обед — невесело отправляться.

В первом часу ночи. Только что вернулся от Зеленого. Не столько весело было, сколько удерживало желание наблюдать. Илья Александрович положительно добрейший человек. Счастлив К. Н. [Константин Николаевич], что напал на такого воспитателя для своих детей. Он — искренен, умен, откровенен; Великие Князья, конечно, получали от него самое благотворное направление. Замечательны его характеристики, откровенно высказывается при гостях, при своих детях: «Великие Князья в семействе, как в гостях, и только в своих комнатах, как дома»… «Стесняются до совершеннолетия, как малые дети, а потом разом получают двести тысяч в год в бесконтрольное распоряжение и начинают делать глупости» и прочее. Илья Александрович постарался вести дело так, что князья и в детстве не чувствовали постоянного над собою насилия, оттого старший, сделавшийся совершеннолетним, с недоумением спрашивал: «Да в чем же различие моего прежнего состояния от нынешнего?» И любят Князья Илью Александровича искренно, как он говорил. — Константин Петрович при покупке старается тотчас же, не видя вещи, отсчитывать деньги и прочее. Учителя и выбор их воспитателем… человек в комнате для свидетельства. Жена Ильи Александровича, Александра Николаевна, чуть–чуть, кажется, кокетка, хотя очень добрая, судя по тому, как она заботится об устройстве концерта в пользу слепых воинов. Дети — четверо — премилые; старший, Саша, все время занимался растоплением каминов; второй — ушибся и прелестно жаловался на это; самая младшая храбро лезла целоваться, прощаясь на сон. — Отец, Александр Ильич, добрейший адмирал, каким я знал его по рассказам моряков, — благодушнейший старец. Киреев — адъютант Константина Николаевича, бравый офицер, по виду и добрая душа; увлекся слушанием рассказов об Японии, так что на два часа опоздал куда–то. — Митусов назначил на 31–е генваря осмотр его богадельного заведения и потом обед у себя; хотел было сделать 29–го, но только потому, что мне в этот день нельзя (обещал день для осмотра заведения слепых Красного Креста), избрал 31–е число. Прочие гости за столом и после пребывания были милы и внимательны. Последняя прибывшая — графиня Орбелиани, молодая красавица. Обстановка Ильи Александровича вполне роскошная; живет в служебном Дворце, около Мраморного. Каждый день с утра у Великих Князей и отвечает за каждый шаг их. С совершеннолетием младшего князя обязанность его кончается. — Я ушел после чая, но там только засели играть в карты. Погода сегодня совершенно теплая; утром, когда выехал, пахнуло весной и что–то молодое, очень приятное пронеслось на душе. Возвращаясь, едва нашел извозчика почти на полпути от Лавры. Шуба Ивана Ивановича бременила плеча и вгоняла в пот.

21 генваря 1880. Понедельник

Утром назначено было идти в Знаменскую Церковь за пожертвованными вещами, но получил записку от протоиерея Василия Ивановича Барсова, что сегодня староста и причт не могут принять. Целый день проскучал, сидя дома, так как сделалась совершенная оттепель и в шубе Ивана Ивановича трудно выходить, камлотка  же у него арестована. Нанял прогоняемого Андрея в слуги, пока здесь, и вечером послал его на Васильевский остров за камлотовой рясой и шляпой; Иван Иванович прислал и свою драповую и строго наказывает беречься именно в это время выходить легко одетым. Вечером поехал к Феодору Николаевичу. Дорогой на санках по камням едва добрался до Инженерного замка; извозчик должен был идти у саней, подгоняя лошадь. Федор Николаевич поздравлял с орденом; Иван Васильевич Рождественский рассказывал ему, что Император едва согласился: «Отчего же не четвертой степени?» И только, когда объяснили. — мол, скоро архиереем, — подписал. Федор Николаевич наказывает еще пять десятилетий прослужить. Не в меру! При возвращении он завел меня на Моховой в часовню Череменецкого монастыря, откуда обещались пожертвовать облачений. Восьмидесятилетний о. игумен Никодим ласково обещались жертвовать, и тут же о. игумен указал две иконы, которые отдает. Он хлопочет об увольнении его от игуменства за старостию, так как память ослабела, говорит; впрочем, очень добрый старец с светлыми умными глазами.

22 генваря 1880. Вторник

Утром написал письмо к Щурупову, соглашаясь дать семьсот пятьдесят рублей за план. Пришлось нарваться на человека! Только благодаря вчерашним советам Федора Николаевича и под влиянием прочитанной затем сцены из «Одиссея», как он укротил свой гнев при виде беспутных служанок, отправлявшихся на свидание с женихами, я осилил себя и написал ласковую записку после грубостей архитектора.

B 10–м часу вечера. Письмо с приложением рисунков храма не было отослано тотчас же только потому, что Андрей куда–то отлучился. Вдруг является Щурупов — мягкий, ласковый по–прежнему, и волнующийся. «Прошу шестьсот пятьдесят рублей, не хочу стать наравне с каким–нибудь учеником». — «Согласен, но зачем вы прошлый раз так нерезонно рассердились? Я имел такое же право желать исполнения заказа дешевле, как вы ценить свой труд дороже (из вчерашнего наставления о. Феодора)». Щурупов рассыпался в уверениях, что он вовсе не сердится, что у него такой способ говорить, и предложил написать условие, то есть то, чего я сам хотел от него как–нибудь добиться. Я дал ему бумаги и усадил за письменный стол, предварительно удалив копию с письма к нему. Он написал безграмотный контракт, но в нем ясно прописано, что он должен сделать все детали и рисунки иконостасов. Я дал ему сто пятьдесят рублей задатку; контракт с его подписью остался у меня, а я спишу копию и с моею подписью отошлю к нему, что уже и исполнено. Таким образом сто рублей, висевшие на волоске, сбережены. Видно, что Щурупов боится Митрополита, то есть чрез него потерять в будущем возможность рисовать планы для духовенства. — Андрей захотел отправиться домой, чтобы отдохнуть и поправиться здоровьем; действительно, он истомился, как видно, на трудной службе многим господам. Я уволил его. — В половине первого часа пришел о. Иосиф, цензор, чтобы отправиться вместе посмотреть некоторые богоугодные заведения, к которым он близок, как член или как участвовавший при основании. При выходе столкнулись с бароном Романом Романовичем Розеном, на днях приехавшим в отпуск из Японии. Весьма приятно было встретиться с японским знакомым. Вернувшись в комнату, полчаса превесело проболтали. Он уже представился Государю; говорил, что утомляется на балах, живет в Hotel de France на Большой Морской, ездит в отличной карете; в Японию, кажется, не очень хочет. — Когда еще сидели, пришел посол от Великой Княгини Екатерины Михайловны с приглашением сегодня на обед к ней в шесть с четвертью часа. — С о. Иосифом прежде всего отправились в приют «Святого мученика Мефодия Патарского» на Песках. Приют начался лет десять тому назад, почти незаметно: один добрый чиновник, по имени Мефодий, стал принимать к себе бесприютных девочек, которые прежде просто прислуживали ему, а он их одевал и учил. Девочек стало собираться больше, а Мефодий, постепенно увлекаемый своим добрым делом, пожертвовал всем своим состоянием на приобретение участка земли, построение на нем каменного дома с Церковию и разведение сада. Когда все это было заведено, Мефодий подарил свой приют Великой Княгине Александре Петровне, которая в настоящее время и есть главная попечительница его. Теперь в приюте живут тридцать пять девочек и приходят мальчиков и девочек до пятидесяти. Принимаются в приют дети самые бедные, без различия состояний, имеет право принимать сама Великая Княгиня; приходящих принимает ближайшая начальница — Мещерская, которая нам показывала приют (Мещерская сама вдова; сын и дочь ее живут при ней и ходят в гимназию). Встают дети в половине седьмого, через полчаса молитва и чай; приходящим дается сбитень; они остаются здесь на целый день и кормятся обедом. На детей, живущих в приюте, расходуется в сутки на пищу тринадцать копеек. Но значительную часть провизии жертвуют случайные благотворители, так что из кассы приюта в сутки выходит на девочку не более восьми копеек. Приходящих в сутки положено расходовать, кажется, по три копейки. Приходят все крайне бедные. По правилу положено, чтобы приходящие все были чистые и чистенько одеты; а иной придет грязный. «Отчего?» — «Воды дома нет». — Ему дадут мыла и воды, и он вымоется здесь. Приют уже начинает процветать. Мещерская, видимо, с радостию рассказывала, что за прошлый год уже триста пятьдесят рублей заработано девочками шитьем белья, метками платья (и я заказал себе пометить буквою «Н» дюжину платков, которые просил их же и купить). Деньги заработанные оставляются — и после, при выходе из приюта, девочки получат свою часть. В год расходуется на содержание приюта до пяти тысяч рублей, считая тут жалованье начальницы четыреста рублей в год и учительниц по пятнадцать рублей в месяц. Из учительниц одна в самом младшем классе, краснощекая серьезная девушка лет семнадцати, уже из воспитанниц самого приюта. Она же и регентша. Прежде всего нас повели в Церковь по лестнице, уставленной горшками с зеленью. Церковь чистенькая и светлая; народу дозволено приходить молиться, и потому священник и диакон за службу довольствуются доходами, не имея нужды в плате от приюта. Когда мы вошли в Церковь, на хорах раздалось пение: «Достойно есть» входного; пели очень стройно, голоса — чистые и прекрасные, особенно сопрано. Затем пропели концерт и многая лета. В алтаре над жертвенником, на каменной доске, просьба Мефодия — молиться о нем. Против Церкви, во втором этаже, спальни детей, очень чистые; почти над каждой койкой образок — собственность девочки. Там же фортепьяно, пожертвованное кем–то, в углу комнатка, крошечная, — учительницы — бывшей здешней пансионерки; Мещерская рассказывала, что она очень рада этой своей комнатке. Отсюда я зашел на хоры к певицам; в это время они неудачно начали «многая лета», — я просил их окончить петь; но регентша, как видно, не желала кончить так неудачно, переназначила тон, и пошло хорошо; я дал два рубля певчим. — Повели потом осматривать классы. Когда мы еще входили в приют, для детей был отдых и слышалось их пение какой–то песенки и шум. Теперь все чинно сидели по классам; приходящие и пансионерки, мальчики и девочки все вместе; всех классов четыре; начали осматривать с младшего; в двух первых спрашивали Священную Историю; бойко рассказывают с рассказов учительниц; лишь только один запнется, как многие другие поднимают руки, чтобы показать, что они знают и готовы отвечать; в третьем — арифметику — раздробление; в четвертом — более взрослые девочки занимались рукоделием: одна шила на ручной швейной машинке; есть у них и большая, чтобы вертеть колесо ногой, но доктора запретили употребление ее, как вредное для развития организма; другая обрубала платки, третья шила шелковое платье. Начальница с гордостию сказала, что им заказывают уже и подвенечные платья — должно быть, это и есть. Потом видели кухню, еще помещение учительницы (другие учительницы — приходящие) и, наконец, зашли в комнаты начальницы, где угостили нас чаем; у нее две комнаты — приемная, она же и кабинет; на столе приходо–расходная книга, — и спальня, где кровати для нее и сына. Из девочек назначаются две дежурные, которые в спальнях, когда встанут и уберут свои койки, везде обметают пыль, а в кухне приучаются и помогают стряпать; у них платьица другого цвета и с короткими рукавами для удобства при работе. Великая Княгиня, когда здорова была, часто приезжала в приют и совершенно матерински обращалась с детьми; теперь недавно она прислала в приют девочку — двухлетнюю, которую тут же и видели мы. На Елку, бывшую в Рождество, разные благотворители надавали больше трехсот рублей; и дети все получили платье, обувь и много конфект; дети приводили своих маленьких гостей, так что яблоку негде было упасть в приюте, — и все были очень счастливы. — Дети гурьбой проводили нас из приюта. — Отсюда поехали на Петербургскую сторону осматривать Марьинский приют Красного Креста, — куда принимаются дети убитых в минувшую войну офицеров. Он под покровительством Великого Князя Сергея Александровича; главной же начальницей Софья Ильинишна Ермакова. Ее тоже застали в приюте, и никогда не забыть мне чувств при виде всех этих крошек — мальчиков и девочек, детей наших павших героев. У каждого последняя мысль, верно, была об остающихся сиротах, — и вот здесь они призрены и воспитываются. И как же заботятся о них! Везде такая чистота, изящество; пища такая хорошая; при нас они обедали вместе с своими воспитательницами; показывали наперерыв свои тетрадки, пели «Боже, Царя Храни!» и разные детские песенки вроде: «Ох, батюшка, не могу», «Петушок, Золотой Гребешок»; двое пели привезенную из дому песню «О воле». Трогательны рассказы Ермаковой о детях, как они исправляются, — о двух малютках Оглоблиных из Смоленска, детях капитана, привезенных матерью — один был точно дикарем, — теперь как все. Двое из детей приготовляются уже к поступлению в военную гимназию. Прочие все такие малыши; но как стройно поют! И трехлетние, пища, точно комары, поют очень правильно, — учатся петь под фортепьяно; показывали еще комнатную гимнастику; казачка Варя (из Ростова–на–Дону), черноглазая девочка лет восьми, была образцовой. — Дай Бог процветания этому приюту. В высшей степени отрадно видеть, что дети людей, умерших за Отечество, не бросаются на произвол судьбы. — Оттуда нужно было спешить домой, чтобы не опоздать на обед к Великой Княгине; но о. Иосиф убедил на пять минут заехать в «Приют Благотворительного Общества в приходе Святого Владимира». Дети пропели; всех человек шестнадцать, приют только что устроен; назначенье — ремесленное; дети дали на память коробку их работы и книжку их переплета с надписями. Дал один рубль. — По приезде домой, наскоро переодевшись, отправился к Великой Княгине. Кажется, минута в минуту поспел в четверть седьмого. Были еще барон Остен–Сакен, Саблер, сын Княгини — младший, дочь и какая–то дама и еще в золотых эполетах кто–то; застал всех уже за закуской. Великая Княгиня встретила очень приветливо, сама подала тарелку и предложила икры; обед весь был постный и, конечно, превосходный, блюд в семь; но мне едва удавалось отведывать каждого блюда — нужно было удовлетворять вопросам; рассказал о Хидеёси, о харакири, на вопрос Княжны — мягки ли японцы и прочие. После обеда барон Остен–Сакен прочел немецкие стихи, поданные ему Княгиней; все похвалили, а я похлопал глазами. Княгиня спрашивала, много ли жертвуют на храм, — сказал — совсем мало. Должно быть, собирается сама пожертвовать, при прощанье сказала, что до отъезда в Японию еще увидимся. Сидели после обеда в Красной Гостиной, обитой шелком, на стене большая картина Архангела Михаила, освещенная двумя лампами. Княжна, по–видимому, очень простая и милая; Князь — молодой офицер, серьезно высматривающий. Минут тридцать пять [спустя] после обеда княгиня, княжна и князь, вставши и раскланявшись, ушли к себе. За обедом мне пришлось сидеть по правую руку княгини, между ею и княжной. В разговоре все время держались русского языка.

23 генваря 1880. Среда, в 11 часов вечера

Утром пришел укупорщик от Федора Николаевича и взял мерки с икон Владыки, чтобы сделать жестяные и деревянные ящики. Всех будет шесть ящиков, в том числе один для резных икон и книг. О цене условится сам Федор Николаевич. Ящики предположены к отправлению на судне Добровольного флота из Одессы до Нагасаки. Константин Петрович Победоносцев предложил это безденежно. Ящики будут готовы через неделю, но до Одессы со всеми перекладками по железным дорогам нужно полагать месяц; судно же отправляется в первых числах марта. Попрощался с о. Анастасием (о. Василий Опоцкий). Бедняге не хотелось очень опять ехать инспектором Минской семинарии; сам виноват — зачем отказался от ректуры в Пермской Семинарии. Вообще, из вдовых священников выходят поломанные натуры: такой и о. Анастасий, хоть сам он не сознает это. Обещался писать ко мне, и я к нему. Слуга его Степан поступает ко мне на место Андрея, сегодня отправившегося восвояси. Вечером заехал к Путятиным. Ольга Евфимовна очень одушевлена мыслью об Японии; но долго, пока граф будет жить, ей не быть там. У Федора Николаевича, по обыкновению, провел приятно час. Пришедшее сегодня письмо о. Анастасия так же печально вестями о Семинарии, как прежние. О. Владимир — плохой администратор и психолог, видно. О пьянстве, биче Савабе — плохие вещи, и они там не умеют устранить их! — У Александра Алексеевича Желобовского, протоиерея Кавалергардского Полка, на Захарьенской, досиделся до разнокалиберного общества; скучно стало, попросил для просмотра книжки его, чтобы решить, нужно ли их в числе пятидесяти экземпляров, и ушел около десяти часов. Ему это, кажется, неприятно было; мол, «не пожертвую из Церкви сосудов»; но едва ли сделает это. Сын его уже чиновник; воспитывался в коммерческом училище; жена в отлучке по случаю смерти дяди. Интересен рассказ его о приеме его Владыкой — прежде и в сегодня рассказанном случае: по выслушании, молча благословение, — значит, удаляйся, — просьба тщетна. — Вернулся по сквернейшей дороге на дрожках. Там–сям горели плошки — знаменовать радость, что сегодня вернулась из Канн Государыня; приехала благополучно. Идя к Желобовскому (обещался быть у него в прошлую среду у П. П. [Павла Парфеновича] Заркевича, с которым он там мило пел песенку), застал его в Церкви, только что окончившим свадьбу. Он ушел еще дать молитву, а я остался осмотреть Церковь; видел Георгиевские штандарты, данные за 1812 год; кавалергард, показывавший церковь, оказался не знающим, чей мундир под стеклом (Николая Павловича, а он назвал Екатерины)… Рассказ потом Желобовского, как кавалергарды разорвали у него одеяло выстрелом, — как лошади ранят их. Желобовский с расстегнутым воротом и Ал. И. [Алексей Иванович] Парвов и гости; его приветствие в Церкви «все ждал Вас» и рекомендации к алтайским миссионерам; встреча с Василием Ивановичем, секретарем Митрополита и его рассказ о доме в Боровичах, арендуемом И. Суздальцевым за 300 рублей в год.

24 генваря 1880. Четверг

Целый день пробыл дома. Утром был у Дмитрия Дмитриевича, потом пришел Андо и просидел до третьего часа. Он серьезно занимается; с большою пользою слушает университетские лекции и, кажется, вполне понимает их. Прочитал ему из письма о. Анатолия место о певчих и о «благочестивейшем», и он находит возмутительным. Дал брошюрки «Япония и Россия» ему и чрез него Ниси и Оомаю. — В четыре часа сходил в баню, после чего опасно было бы идти куда–нибудь в город. Да и надоело же таскаться все; на одних извозчиков сколько расхода — почти единственный пока расход мой здесь. — Сегодня, когда просматривал вчерашний номер «Кёоквай Хооци», так зазвучала внутренняя струнка, манящая на дело…

25 генваря 1880. Пятница

Утром зашел от Митрополита протоиерей Рождественской на Песках Церкви, о. Николай Парийский, со списком пожертвований от Больше–Охтинской Духовской Церкви; посоветовал, между прочим, завести светских сотрудников Миссии из купцов, как есть у афонцев такие, посоветовал также попросить у каждого архиерея по облачению, в знак духовного единения; звал к себе обедать в воскресенье и обещался сходить со мною к Гвоздеву касательно починки и почистки риз на иконах и прочем к какой–то старухе–жертвовательнице. По уходе его я отправился на Большую Охту в дрожках; дорога прескверная, где не расчищен с улиц лед; ехали чрез Неву по лужам, впрочем, начавшим замерзать от поднявшегося холодного ветра. Сначала проехали в Кладбищенскую Георгиевскую Церковь; там две Церкви — служенье везде кончилось; прошел по кладбищу, чтобы взглянуть на памятники; что за густота населения на петербургских кладбищах! До конца кладбища не мог дойти. Вернувшись, заехал в Духовскую Церковь. Пока пришел о. дьякон — Георгиевский, полчаса осматривал Церковь. Архитектура правильная, стройная; купол — подражание Александро–Невскому; с окон в куполе проведены трубки для стока с подоконников воды от потения стекол, — чем сохранена чистота купола; внизу у подоконников также везде устроены жестяные желобки с отверстиями в одном конце и четвероугольными водоприемниками, подвешенными снизу. Так как на Большой Охте народ все больше резчики, золотильщики и столяры, то резьба и позолота иконостаса превосходная, киот тоже; над престолом устроена резная сень в виде красной с золотом занавеси с летящими с четырех углов ангелами; вообще, резных ангелов везде множество; даже клироса украшены ими, и крылья у них истерты руками причетников; в иных местах устроены ангелы, держащие в руках довольно большие иконы Спасителя и Божией Матери. В алтаре в первый раз здесь видел икону: «Жертву не восхотел, тело же совершил ми еси», — и Бог Отец держит на коленях умершего Бога Сына, а кругом ангелы с орудиями крестных старадий. Икона на холсте очень большая и довольно хорошая — по правую сторону от престола. О. диакон, пришедши, показал жертвуемое: воздухи и пелены — очень хорошие есть; прочее взял больше из вежливости; образов же в другой Церкви, куда повели показать, — на холсте — больших, совсем не мог взять — старье ужасное, и все очень неизящно. Сюда же подошел священник о. Измаил Спасский, бывший на старшем курсе, когда я был в Академии. Долго потом с о. диаконом в Церкви мы ждали покровов из кладбищенской Церкви и тридцать рублей денег от старосты; покровы принесли, и о. диакон смело пожертвовал оба, хотя один из них был вычеркнут протоиереем из списка; за деньгами велели после побыть у о. протоиерея. О. диакон рассказал, между прочим, как инспектор Семинарии Нечаев несправедливо преследовал его детей и заставил исключиться; оба они теперь уже на службе, кончив курс в других заведениях. — Привезши воздухи и покровы домой, отправился во Владимирскую Церковь, когда звонили к вечерне. О. протоиерей Соколов оказался отдыхающим, и я безуспешно вернулся. Вечером отправился к Путятиным, застал всенощную, служимую о. Алексеем Колоколовым, — завтра сорок дней после смерти графини. — После всенощной чай; были княгини Орбелиани, Дашкова; спор с графом о способах улучшения духовенства; он ужасно против нынешних семинарий. После у Евгения Евфимовича, у которого застал молодого Дашкова, собирающего старые гравюры, как Евгений — старые книги. Ночевал там; на сон прочитал в «Новом Времени» фельетон, где описывается «захудалая» знать и образчик ее Чернышев, мутящий Миссию в Иерусалиме.

26 генваря 1880. Суббота

Думал встать в половине седьмого, чтобы к семи поспеть к Обедне в Лавру, помолиться о графине и вынуть просфору, так как не могу быть на Обедне и Панихиде с графом и семейством в Георгиевской общине, ибо обещался в двенадцатом часу отправиться с протоиереем В. И. [Василием Ивановичем] Барсовым к их церковному старосте. Проспал до восьми, наскоро одевшись и умывшись, отправился в Лавру. Утро было превосходное, небо чистое, отсутствие снега и утренний холодник при этом совершенно напомнил Японию, как по холодным утрам ранней весной гуляешь над обрывом. По улицам бежали ребятишки в школу, шел, побрякивая шпорами, кавалерист с корзинкой в руках; должно быть, у жены, а не то у кумы ночевал, которая прогнала его теперь в мелочную лавочку за провизией… Зашел в просфорную за просфорой; пять послушников катали тесто для просфор. Зашел потом в Собор, чтобы попросить на проскомидии вынуть частицу за упокой графини Марии. К о. Иосифу, чтобы попросить его несколько позднее отправиться к Ермаковой, так как хотелось до того побыть с Барсовым у старосты. Чрез о. Иосифа получил от Вахрушевой двадцать экземпляров азбуки с предложением еще сколько нужно. О. Иосиф согласился и сам заехать к старосте, несколько знакомому с ним. Но вернувшись домой, я нашел записку от Барсова, что к старосте нужно к двум часам, находя невозможным совместить два визита, я попросил Барсова после познакомить меня со старостой; и в первом часу мы отправились с о. Иосифом к С. И. [Софье Ильиничне] Ермаковой — в наемной карете, три рубля с двенадцати до шести часов. Когда прибыли, оказалось, что Софья Ильинична давно уже ждала нас, приготовив закуску и чай; вместе с нею ждал и архитектор Александр Васильевич Малов (внук известного протоиерея Малова), чтобы показать нам ремесленное училище Цесаревича Николая, стоящее, кажется, под главным заведыванием Николая Андреевича Ермакова. Хозяйка приняла с крайнею предупредительностию; совестно было, что заставили ее долго ждать, но вина была о. Иосифа, который условливался о времени, и дурной дороги. Тут же была ее племянница, поступающая в Крестовоздвиженскую Общину сестер Милосердия, — кроткая, тихая, вдумчивая девушка. Падчерица Ермаковой — курсистка, слушающая у Бестужева–Рюмина и других высший курс словесности, истории и математики; ее не было. Обещалась приехать Анна Ивановна Громова, жена Ильи Федулыча, но почему–то не приехала. Была приготовлена закуска, за которую тотчас и усадила хозяюшка; племянница угощала кофе и чаем. Софья Ильинишна рассказывала, как основался ее приют для детей убитых офицеров; началось с небольшого кружка ее с знакомыми — сначала помогали сербам, потом вдовам убитых добровольцев, затем вдовам убитых на войне, и кончилось теперешним. Капиталу собрано ею более двухсот тысяч — и это основной капитал, процентами которого будет содержаться заведение; предполагаемые же каменные здания будут строиться экономически: Малов безденежно составил проект и будет заведывать постройкой, кто пожертвует кирпич, кто дерево и прочее. Ермакова рассказывала, как приют хотели отнять у их общества под Великих Князей Сергия и Павла, то есть под управление канцелярии их, как она отстояла его, — как она собирает деньги, развозя по знакомым билеты на благотворительные маскарады и прочее, как трудно было собрать детей, ибо матери не решаются расстаться с ними; дальнейшие наборы в приют предположены из детей бедных офицеров, так что он никогда не прекратится. — После закуски Малов повел показать ремесленную школу. Она существует шесть лет, и ныне был первый выпуск; четырех отправили за границу усовершенствоваться в ремеслах, прочих расхватали в разные ремесленные заведения. Учеников триста, но желающих поступать до того много, что на двадцать вакансий было до трехсот кандидатов; принимают из всех сословий; много гимназистов, не могших продолжать учение в гимназии. Курс шестигодичный; преподают, кроме ремесел, почти все гимназические науки, за исключением языков; принимаются с двенадцати лет; первые три года занимаются только науками; дальнейшие три — науками и ремеслами, по желанию; столярным, и вместе резчичьим, и слесарным. Работы задают, точно задачи на сочинения; самый первый урок — выстрогать доску, потом — брусок, шестисторонник, — сделать ящичный спай и так далее. Если что испортил — начинать сызнова. Вместе с тем преподается рисование и лепка; кому назначена какая резьба, тот должен сам прежде сделать рисунок вещи, потому вылепить ее из глины, потом из гипса и затем уже вырезать. Мы осмотрели классные комнаты, весьма светлые и чистые, небольшой музей вещей, сделанных воспитанниками — стальных, медных, резных и столярных; некоторые из этих вещей, как шкаф с резьбой и стол, были на Парижской выставке и получили медали; на некоторых вещах написаны цены для покупателей; осмотрели потом химический и физический кабинеты, Церковь, спальни — с американскими матрасами, набитыми травой; ученики в то время собирались в город, в множестве переодевались в спальнях, — столовую, где только что кончен был обед, — мастерские: столярную, резчицкую и слесарную; в последней идет приноровление ее к употреблению первого двигателя станков, — машина в три лошадиные силы ставится в соседнем отделении; доселе ученики ходили работать в технологический институт, когда требовалось делать что–либо трудное; здесь же указывали рабочие станки, уже сделанные учениками. Так как ныне, в субботу, нет послеобеденных классов, то ученики ходили толпами по комнатам, коридорам и за нами. В заключение слушали пение: учитель под фортепьяно разучивал с тенорами и басами какой–то концерт, где басы кричали: «честь» — очень сильно, хотя и так молодые. — Зашли к архитектору в соседнем доме; рассказал про себя, как он бедствовал, пока не стал работать по благотворительным учреждениям, gratis,  а теперь у него уже дом, значит gratis–то иногда бывает очень полезно. На стене портрет знаменитого деда, протоиерея Малова; дал на память вид школы, а в школе подарили стальную спичечницу. — Вернувшись, просидел у себя с о. Иосифом часов до семи; он рассказывал об о. Геласии, которого совершенно в руки забрал его келейник Пимен и потворствует его слабости; о другом цензоре — о. Арсении, авторе Летописи, его нелюдимстве и неровности характера, об Аскоченском и отношениях его к цензуре, об издателе «Рассвета», еврее, к которому и согласились вместе съездить. — В девять часов отправился к И. П. [Ивану Петровичу] Корнилову; и то еще было рано, застал у него одного барона Эренбурга, обратившегося в Православие чеха, ныне киевского помещика; мало–помалу собрались гости, все больше лысые или седые, — ученые или служащие по Министерству народного просвещения. Между прочими были Князь Павел Петрович Вяземский,  брат поэта и дядя жены графа Шереметева, — поэт Полонский, служащий цензором, опять Александр Львович Апухтин, Василий Васильевич Григорьев, П. И. Савваитов, П. А. [Петр Андреевич] Гильтебрандт и прочие. Говорили в разных группах разное: князь Вяземский — об иконописи, Полонский — нечто из своей жизни, Апухтин — о Польше и о том, что там скоро опять будет восстание (распоряжение его о «форме» в Варшавском университете, наполовину недосказанное и послужившее причиною волнения студентов)… Часов в двенадцать сели за закуску — два блюда — жаркое и желе, для меня — рыба — веселый разговор старых университантов, — на мой вопрос Григорьеву о спиритах Бутлерове и Вагнере, рассказ его о Дале, — о том, как Бутлеров и Вагнер только утверждают, что «что–то» есть, и исследуют. Вернулся домой в половине третьего, когда уже время было отворять ворота к утрени.

27 генваря 1880. Воскресенье

Утром с о. Исаиею отправились в Мраморный дворец к обедне. По приезде он стал совершать проскомидию, а я осматривал Дворец: ротонда, где посредине яшмовая ваза, — направо парадная столовая, — зала, где на хорах певчие спевались к литургии, налево — семейная комната, несколько зал с книгами и коллекциями монет и медалей, — сад и белая зала, где посреди орган и каждую пятницу бывают концерты, — модели судов, разных машин, пушек, — оружие (плеть, которую разбойник убивал до смерти, штык, которым в Риме часовой убил бешеного быка и прочее), вещи, поднесенные Великому Князю: два гусара, кадет с штурвалом — серебряные группы, — каменные пресс–папье и прочее до бесконечности. В Церкви: частицы животворящего креста, разных мощей, камней от гроба Господня и Божией Матери, крест из дерева, сделанного самим Великим Князем в Палестине, — палец Святой Мученицы Марины, в день которой в 1857 г. Великий Князь спасся при крушении; маленькая молельня посредине Церкви со множеством молитвенников на аналоях и сиденьями для Великого Князя и Александры Иосифовны. В церкви были: сам Константин Николаевич и его дети — Константин и Дмитрий; Великая Княгиня больна рожею на лице и ноге. На Великой эктении поминали царскую фамилию до детей Великого Князя Константина Константиновича; на Великом выходе — до наследника с детьми, как и везде. Певчие хороши, иконопись строго византийская — После службы, продолжавшейся час с четвертью, мы с о. Исайей выпили по чашке кофе в семейной. Илья Александрович Зеленый звал на будущее воскресенье, чтобы представить Великим Князьям. — Заехали к Ивану Васильевичу Рождественскому поздравить его с Ангелом, где застали Чистовича и Нильского, — к Жевержееву, где наверху закусили икрой и сардинками, — к протоиерею Парийскому у Рождества на Песках, который ждал меня обедать, пригласив и серебряных дел мастера Груздева; он у двух женщин своего прихода на Миссию выпросил тридцать пять рублей, которые тут же и сдал мне. — В восьмом часу пришел А. Н. [Александр

Николаевич] Виноградов; вызывается даже на свой счет, при предполагаемом жалованье, взять техника–живописца в Японию; зашел вновь приехавший чередной архимандрит о. Аркадий Филинов (Смоляк), сосед. В восемь с Виноградовым отправились к графу Путятину, где я и ночевал, вечером долго проговорил с Ольгой Евфимовной по поводу письма к ней ее духовника о. Ювеналия, довольно сердитого по поводу ее желания ехать в Миссию.

28 генваря 1880. Понедельник

На возвратном пути от Путятиных заехал к Владимирскому протоиерею Соколову по поводу церковного пожертвования. Опять неудача: любезные слова и обещания, когда будет досуг съездить со мною по Церквам его благочиния. — Вернувшись, застал на столе письмо Бюцова и написал ответ. Во втором часу отправился в «Департамент личного состава» к М. Н. Никонову, согласно извещению барона Розена о том, что ему нужно видеться со мной. Должно быть, по неопределенности выражений в бумаге Государственного Совета, Никонову представилось, что четыре тысячи восемьсот рублей хотят отнять у них, тогда как эти деньги по–прежнему нужны им для содержания священника, псаломщика и Церкви при Посольстве. Я объяснил, что настоятелем Посольской Церкви предполагается о. Анатолий, викарий же будет довольствоваться данными из другого места 3695 рублей, и дело тем уладилось. Никонов со всею любезностию обещал тотчас же написать ответ Государственному Совету, что со стороны Министерства иностранных дел нет никакого препятствия к учреждению викариатства в Японии, говорил, между прочим, что Струве много способствовал здесь проведению мысли об епископстве Духовного Ведомства. Вот–те и раз! Кто кого боится и кто кому препятствует? Министерство иностранных дел — Святейшему Синоду, или наоборот? — Встретился у Никонова с настоятелем нашим в Риме. — На обратном пути долго искал «Hotel de France», прошедши мимо его у самой арки на Большой Морской; встретился на Морской с Осада и Оомаем; поклонился проезжавшим в колясках Великим Князьям Константину Константиновичу и Алексею Александровичу; последний особенно красив и великолепен; как он величественно поднял руку к козырьку! — Барона Розена не застал и оставил карточку: направляясь же в Лавру, видел все великолепие Невского проспекта в три часа; день был редкий в Петербурге, и потому по Невскому, к устью его, гуляющие шли сплошною массою: дамы, позирующие в колясках, кареты, дрожки, треск, шум, — сколько жизни, движения и какая масса мыслей, мечтаний, волнений, зависти, ненависти, интриги — испаряется к небу от всего этого места! Для контраста зашел в Лавре на оба старые кладбища: только отдаленный городской гул здесь слышен: а как мирно и тихо покоятся все эти, когда–то также блиставшие и жившие на Невском: при входе занял меня мальчик, разбивающий деревянным осколочком свою ледяную гору, а там что–то особенно остановила могила М. Сав. [Марии Саввишны] Перекусихиной — она ли не была в свое время в центре всех интриг при Екатерине! И вот она тоже безмолвна под этим камнем, над которым как–то скандалезно бьёт в глаза её имя. — В три четверти девятого отправился к Василию Васильевичу Григорьеву, ориенталисту, ныне начальнику Управления по делам печати, по его приглашению у Корнилова («а я, признаться, ждал вас», — и назначил время — в понедельник вечером, его дом). В гостиной сидела жена с дамами и проводила чрез библиотеку в кабинет; там уже были трое старцев и один молодой какой–то ученый, только что вернувшийся из Германии. Василий Васильевич представил меня под видом якобы «знаменитого миссионера японского», но не назвал никого из присутствовавших. Ученый уступил место «ближе к хозяину», а сей шуточно стал рекомендовать старца–соседа в миссионеры в Японию, старец же начал рассказывать, как он однажды написал проповедь на Страстную Пятницу в образец законоучителю, и оная была произнесена последним. Стали собираться еще старцы. Константина Андреевича Скачкова я не признал, и он меня, и мы некоторое время сидели и разговаривали друг против друга, как незнакомые, пока я не спросил: «Да не господин Скачков ли?» Н. П. [Николая Петровича] Семенова тоже не узнал, и он уже после сказал о себе и рассказывал об индейце, племяннике «Нана Саиба», ныне живущем в Петербурге, подружившемся было с Великим Князем Константином Константиновичем в экспедиции и оттертым от него. Пришел и И. П. [Иван Петрович] Корнилов, мило зазвавший при прощанье на обед к себе, на который тут же и расположил, кого позвать из «восточных». Приходящим подавали чай, потом виноград и яблоки. Был еще молчаливый кавалерист, адъютант Скобелева в минувшей войне, очень умный, судя по вопросам об Японии. В двенадцать часов я ушел, получив два экземпляра книги хозяина «Россия и Азия» и обещание собрать еще книг для Миссии.

29 генваря 1880. Вторник

Утром Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич]: «Если я отдаю себя на служение Миссии, то, что же говорить о жалованье?» (После чтения письма Пр. [Преосвященного] Нестора о сладком и горьком). Увидим, на деле так ли будет. — Студент третьего курса Медицинской академии Владимир Аполлонович Гильтебрандт. До часу пробыл. — Пуля — от дерева на охоте, — «я тебе говорил — не попадешь». Дарвинизм (в смысле поэтизма) в чтении (на собрании Общества Естествознания), что дитя переживает все эпохи человечества, начиная от животного. Грубость и гримасы… В два часа был в «Училище слепых воинов», на Петербургской, в Большой Белозерской; восемь человек слепых; поводырь полуслепой, только что женившийся. Без него — слепцы в Церковь — и под лошадей: «А где же наши слепые?» — четверо лежали разметанными. Учитель плетенья корзин — здоровый немец Карл Петрович. Учитель для киевского заведения, здесь практикующийся. Авдотья Дмитриевна Кованько и — «что же, баба!» Пожертвование двух корзин и жертва по пятнадцать копеек; чернобровая казачка, жена слепца — кухарка. — Я рассказывал о слепцах в Японии. — «Глаза на мокром месте». — В четыре часа к Цивилькову, — сотня гиацинтов, тюльпанов и прочих. К пяти часам у Николая Петровича Семенова. Он только что из бани. Старший сын с уроком пения. Обед. Страхов. О Данилевском и чтение его неразборчивого письма о Дарвине. Рассказ о Коссовиче. — «Великий ученый — дитя в житейских делах», — как Коссович обманут и состарен был преждевременно Головиным (что «печатня»), Рамчендер — индийский принц, племянник «Нана Саиба». Статьи и переводы Семенова. — Домой вернулся во втором часу ночи.

30 генваря 1880. Среда

Утром у наместника, по заказу его вчера вечером в десять часов; о беспокойстве Владыки касательно дела Миссии, Обер–прокуроре и Абазе; объясненье истинного течения дела. Наместник посоветовал успокоить этим Владыку. У последнего о. Исайя из Новгородского Юрьевского монастыря. — Краткое объяснение. Владыка о Никонове — «не любит монахов», о Мельникове — «хороший человек». — К П. А. [Петру Андреевичу] Гильтебрандту. Жена — Мария Максимовна, волнующаяся и с некоторыми признаками начинающейся горячки. — У Федора Николаевича письма из Японии, где — Марии Александровны, Анны из женской школы и Романа о камертоне. Федор Николаевич читал, что я принес вчера вечером. Около двух часов у доктора Пясецкого. Рамчендер важно представил всех бывших — полковника какого–то, мичмана Арсеньева (у которого уже было заготовлено письмо ко мне от Свербеевой), японец Ямамото (военный агент). Рассматривание акварелей Китая, силуэты; Арсеньев показал мне панораму путешествия. Пясецкий очень любезен (Ф. [Федор] Н. [Николаевич] — один). Жаль будет в самом деле, если коллекция его уйдет за границу. Десять тысяч стоит. Панорама его — единственное в своем роде создание. По этому пути больше не нужно никому ходить, имея ее. А труд–то! Почти не верится, что один человек мог написать во время путешествия и такую неподражаемо великолепную вещь, как панорама, и столько превосходных картин. — У Ивана Ивановича Демкина. — К Павлу Александровичу Кузнецову, из крестьян, о крестиках и штампах. — На Соборование. Прекрасная и тихая обстановка вокруг семидесятипятилетней старухи. Семь стручков и семь свечей, елей, и вино. — Евангелие над головой, сокращение молитв, торопливость причетников, прощанье вслед за елеосвящением, после краткой речи о. Иоанна. — О. Феодор; спор, и Иван Иванович, прижатый в споре — улыбающийся и махающий рукой. Вечер, втроем проведенный. — Вернулись до Инженерного замка вместе с о. Феодором. К себе сыскался во втором часу.

31 генваря 1880. Четверг

Утром принесли пожертвование из Екатерининской на Васильевском острове Церкви, куда я третьего дня заходил и где, упавши в воротах, разбил колено. Пришел Д. Д. [Дмитрий Дмитриевич], потом Иван Иванович Демкин. Смутил он нас словами, «что нужно кончить курс Дмитрию Дмитриевичу». О. Макарий, Орловский архимандрит, чередной, — три месяца тому назад поступивший в монашество из вдовых протоиереев. — Общество распространения книг Священного Писания; хвалебный гимн ему, — но нечто и протестантское в нем (в совершении молитвы при священниках, без благословения, светскими — экспромтом). Миссия в Индии в проекте с о. Макарием, его «матушка, дети». Пришедший между тем еще раньше укупорщики упаковывали сорок два больших и шесть малых икон, пожертвованных от Владыки Исидора и книги от о. Митрофана. Всех вышло пять ящиков, предполагаемых к отсылке чрез суда Добровольного флота, согласно предложению Константина Петровича Победоносцева. Д. Д. повез облачения на выжигу или поправку в Новодевичий монастырь. Следы смущения от Ивана Ивановича он так и увез с собой. — Я также был несколько не в духе, вследствие чего довольно негостеприимно объяснился с дамой, искавшей приезжего архимандрита или архиерея, — оказалось, приехавшего из Витебска соседа о. Аркадия. После пришла еще дама — рязанская — с пожертвованием пятидесяти рублей (Любавская) — и как просто, как православно! — Вечером получена записка от Т. И. [Тертия Ивановича] Филиппова с извещением, что «дело в Государственном Совете кончилось благополучно». — Дав укупорщикам, еще не кончившим работу, на чай, отправился к Владыке, чтобы порадовать его извещением Тертия Ивановича, а также показать план храма в византийском стиле, нарисованный Дмитрием Александровичем Резановым. У Владыки сидел Преосвященный Палладий Рязанский; я ждал с час, прочитав «Голос» и кое–что из «Странника», наконец ушел в намерении завтра утром пораньше побыть. Отправился в баню, чтобы излечить вчера добытую болезнь горла (в восьмой раз болею в Петербурге). Мылся один, так как в баню ожидался о. наместник. Сегодня еще в половине девятого следовало отправиться к Митусову, но он вчера известил, что по случаю падения с экипажа и болезни откладывает обед. И кстати отложил, так как без того укупорка пяти ящиков не поспела бы.

1 февраля 1880. Пятница

Утром, в половине восьмого, был у Владыки с вчерашней запиской Тертия Ивановича о благополучном окончании дела в Государственном Совете и с планом Византийского храма Дмитрия Александровича Резанова. Застал его за кипою бумаг с пером в руке. На извещение, что дело прошло в Государственном Совете и на последнюю славянскую фразу в записке Тертия Ивановича Владыка улыбнулся; видимо, ему приятно было. Когда показал план Резанова, дал мне нагоняй, так что пот выступил у меня. «Бескорыстным трудом можно пользоваться только тогда, когда прямо можно употреблять его на доброе дело; а тут молодой человек трудился для ничего, оставил бы план свой здесь, — быть может, и осуществится когда–нибудь». —На мое возражение, что может осуществиться и в Японии, когда, например, крестится Император. — «Гордость это — Бог может наказать за нее — нужно молиться Богу». — На просьбу поблагодарить от его имени Резанова, сказал: «Это можно». — На донесенье, что пять ящиков с иконами укупорены, сказал: «Что ж не взял икон Варвары Петровны» (Базылевской), и обещался прислать их ко мне. Задумался я по приходе от него. «Гордость», но в чем? Между тем слова Владыки нужно ценить. — Предостережение и урок. — Пришедшему Д. Дмитриевичу откровенно рассказал, какой нагоняй мне дал Владыка. Дмитрий Дмитриевич не согласен с Владыкой и защищает план Резанова и возможность осуществления его. — Вместе отправились к графу Путятину, ибо с Евгением Евфимовичем я сговорился сегодня в сопровождении Виноградова осмотреть Академию Художеств. Подъезжали, когда по Кирочной уже проходила похоронная процессия адмиральши Овиновой. Графа Евфимия Васильевича и Ольгу Евфимовну не застали — они были в процессии, но заехали взять Елизавету Евфимовну, причем я и показал план Резанова графу Ефимию Васильевичу. Прямо разгорячился: «Вот план настоящий, а тот (Шурупов) не понимает ничего…» — «Да двести тысяч нужно, а тот — за шестьдесят тысяч». — «Можно то и то сократить, строить долго — но построить настоящий Храм». В Академии Художеств осмотрели вновь, более основательно то, что я видел прежде с Творожниковым. Ученики Академии во множестве писали с оригиналов, между ними (еще даже и не ученики Академии) особенно занял тринадцатилетний мальчик, писавший масляными красками превосходный ландшафт по заказу. — Картины на темы: «Грешница», «Дочь Иаира»; Попов, ученик Виноградова в Ярославской Семинарии, с его «Грешницей в момент прощения». — Зала ученических картин, выставленных для продажи; зала скульптур и обман князя Путятина — Кушелевская галерея — живопись XVI–XVII веков, — учительская школа, — морские виды, шапка с камнями. — Залы церковной иконописной археологии, — Святой Николай Чудотворец в простейшем архиерейском облачении, украшенном крестами, — фелони — длинные спереди, полотняные с нарисованными иконами, аллегорические изображения — распятие Спасителя в виде ангела, — ада и прочее, — кресты, чаши, — спускающиеся рисунки — с Афона и прочее. — По окончании осмотра, часа в три, пошел к Резанову. Больная — за фортепьяно, отец — старец, мать больной — за рисунками, с улыбкой, Дмитрию Александровичу рассказал, как Владыка распек меня за вовлечение его в труд, передал благодарность Владыки и попросил снять фотографии с его рисунков. Авось, Господь поможет при содействии графа Путятина, если возьмется он, осуществить прямо его план. Если бы собралось сто тысяч, то прямо и стали бы строить. Оставил двадцать пять рублей на три дюжины планов — с каждого рисунка с раскрашением их. — При прощании мать просила перекрестить больную — за фортепьяном, — а она и слова не может сказать, — голос пропал — грудь до того расстроена. Как печально видеть молодость в таком положении! — Заехал к Федору Николаевичу рассказать ему об окончании дела, о плане и распекании Влыдыки. В спальне напились кофею. — К пяти часам, согласно приглашению, был у И. П. [Ивана Петровича] Корнилова. — На обеде за столом были одиннадцать человек, двенадцатый — Константин Петрович Победоносцев, не мог прийти по нездоровью. И. П., его брат Григорий Петрович,  Василий Васильевич Григорьев, Василий Павлович Васильев, Иван Ильич Захаров, Касьян Андреевич Коссович, Тертий Иванович Филиппов, барон Феодор Романович Остен–Сакен, Константин Андреевич Скачков, Афонасий Феодорович Бычков и я — все знатоки Востока. Пили за счастливое окончание дела Миссии в Государственном Совете. Тертий Иванович рассказал, что дело чуть не провалилось; Абаз сильно возражал графу Д. А. [Дмитрию Александровичу] Толстому — мол, «если в России идет так, что нужно закрывать храмы, уничтожать диаконов», то и прочее. Адмиралы Департамента экономии поддерживали его, «возражая междометиями»; Тертий Иванович, призвав на помощь Константина Петровича Победоносцева, убедил, наконец, решить дело в пользу Миссии. — Комплименты Тертия Ивановича, Васильева, Коссовича. — Под конец вечера я сконфузился в вопросе о разведении чая. Вернулся домой около десяти часов.

2 февраля 1880. Суббота.

Сретение Господне

Утром Груздев, серебряник, снял ризы с икон — взять их для чистки, пришлет в понедельник. — Принесли две корзинки от слепцов–воинов, с Петербургской, пришли и четыре слепца в Церковь. Служил обедню в Соборе Владыка Исидор (приславший мне сегодня в восемь часов для прочтения отношение Морица о пожертвовании Государыней пятисот рублей на храм и письмо о. Владимира от 12 декабря). Я поспешил к обедне во время Великого Выхода. Досада на разговаривание в алтаре (доктор Илья Иванович). После обедни — скука и тоска до болезни. В восьмом часу поехал в Казанский Собор, откуда после «Слава в вышних» — к Константину Петровичу Победоносцеву; посоветовал он написать письмо о пожертвовании на храм графу Александру Дмитриевичу Шереметеву; разговор об отсылке вещей чрез суда Добровольного флота; «долг удерживает здесь, а из–за границы теперь как желать сюда?» (по поводу речи о поездке сюда племянницы его). — В одиннадцатом часу вечера, когда пишу, отвратительнейшая пискотня женщины в песне вместе с мужчинами, из квартиры соседа налево, какого–то учителя. — Скверно жить на свете!

3 февраля 1880. Воскресенье

Утром, увидавшись в комнатах о. Исайи с новгородским протоиереем Орнатским и в аллее с Новгородским Преосвященным Варсанофием, приехавшими ко дню Ангела Владыки, направился с о. Исаей в Мраморный дворец. После обедни, в комнате пред Церковью, Великий Князь Константин Николаевич очень ласково расспросил «о деле, — скоро ль посвящение, ужель назовут немецким? Каким путем опять в Японию?» И сказал, чтобы не уезжать, не увидевшись с ним. Потом Дмитрий Константинович пригласил на завтрак. (Константин Константинович был на службе.) Пред завтраком Илья Александрович показал комнаты Великих Князей — небольшие, но, конечно, изящно убранные; койки — железные — очень просты. С половины завтрака Дмитрий Константинович должен был уехать с Ильей Александровичем на концерт. Я остался, наконец, с одним гофмейстером — Грейгом (братом министра финансов) и проговорил о Миссии и Японии, пока готов был экипаж, на котором и доехал до Инженерного замка (виделся еще во Дворце с героем Шестаковым, который припомнил знакомство со мной в Хакодате). От Феодора Николаевича получил письмо, в котором о. Анатолий извещает о покраже у него пятисот йен. — Вернулся в Лавру ко всенощной, которая длилась два часа в Крестовой; певчие пели превосходно — особенно ирмосы и — «всяк мужеский пол»… После службы в Церкви встретился с Варварой Александровной Иордан, а дома прочитал в «Новом Времени» фельетон о «Пашкове и его проповеди», и явилось желание познакомиться с Пашковым и посмотреть, что за субъект сей господин.

4 февраля 1880. Понедельник.

День именин Высокопреосвященного Исидора

Только что кончилась литургия (одиннадцать часов утра), совершенная Высокопреосвященным, ныне восьмидесятилетним старцем, Исидором в сослужении Преосвященного Варсонофия Старорусского, шести архимандритов, новгородского протоиерея и трех иеромонахов, — всего служащих было двенадцать. Я был в числе служащих. Литургия совершалась в Крестовой Церкви; началась в восемь часов. Невыразимое умиление, невольно слезы просятся на глаза, — видеть благоговейное служение маститого иерарха и помышлять, что это, конечно, последняя литургия, совершенная с ним, в день его Ангела. После литургии был молебен Пресвятой Богородице и Преподобному Исидору, после многолетия ему, разоблачившись, в мантии он вышел благословлять народ.

В четыре часа. Сейчас с обеда от Митрополита. Обед был на девяносто пять персон (по восемь рублей на каждого, кроме вин; прислуга и посуда официантские). Был весь Святейший Синод, Обер–прокурор, Зуров (немного опоздавший), старейшие профессора Академии, Семинарское и Училищное начальство, главные лица по Синодальному управлению, двадцать два архимандрита, немало почетных протоиереев и прочих. Обед начали в два часа. Видел в одном фокусе собранное все — главное по Церкви Русской. До обеда Владыка был с главными гостями в гостиной, прочие толпились в зале. Во время обеда Владыка провозгласил здоровье «Императора, Императрицы и всего царствующего дома», кое–кто слабо вскрикнул «ура». Потом Обер–прокурор сказал тост за Владыку, пропели «многая лета»; затем Владыка — «за членов Святейшего Синода» — тоже «многая лета»; последний тост сделал Владыка за гостей — опять пропели «многая лета». Коньяк и ликер разносили, когда встали из–за стола; за столом же после шампанского подавали еще «Токайское» (венгерское). По выходе из–за стола гости почти тотчас же стали прощаться.

11 часов вечера. Согласно обещанию, данному Д. [Дмитрию] Дмитриевичу, в пятом часу отправились к его знакомой, Александре Филипповне Николаевой. Барыня, по–видимому, хорошая; три дочери в Смольном, желает собирать на Миссию, показывает, по–видимому, родственное расположение к Д. Дмитриевичу (она крестовая сестра его), — чего же больше? Посмотрим, что будет дальше. — Заехали к Никандру Ивановичу Брянцеву; встретили желающего креститься еврея, какого–то изобретателя по части механической арифметики, и Николая Ивановича Григоровича, биографа князя Кушелева–Безбородко. Никандр Иванович, по обычаю, потопил в потоке речи. А Дмитрий Дмитриевич, выходя, молвил: «Какие все хорошие люди». Счастлива юность и неопытность! Впрочем, Никандр Иванович авось–либо достанет от каких–то благотворителей прибор или два священных сосудов. — Всякому своя натура; и у Никандра Ивановича, должно быть, именно такая, чтобы быть еврейским миссионером в Петербурге. И нужно удивляться и склоняться в почтении, что он, при множестве своих дел, находит время и смысл заботиться о Японской Миссии. Моей натуры и сил не хватило бы для того. Я весь гвоздем засел в одном, и, кроме одного, нет ничего. Узко и мелко! Да что делать? Иначе распустишься в ничтожестве, как мыло в воде.

5 февраля 1880. Вторник

Утром тщетно прождал Груздева, чтобы сдать ризы икон для почистки и серебрения. На досуге сделал визит к соседу о. Аркадию, бывшему настоятелем Рославленского монастыря после о. Феодора. В десять часов отправились с Дмитрием Дмитриевичем в Новодевичий монастырь. Был еще Киевский о. Полихроний. Дело об иконах, старье–облачениях. Пробыли до пяти часов; немножко тягостно. Вернувшись в седьмом часу, писал письмо к графу А. Д. [Александру Дмитриевичу] Шереметеву.

6 февраля 1880. Среда

Утром пришел старик Вишняков, портной; должно быть, больше по привычке, или для говору, хочется, чтобы и я не ушел от его рук; обещался заказать ему хороший подрясник. В начале девятого часа отправился к Николе Морскому, чтобы побыть у Яхонтова, который встретил очень радушно; его супруга тоже. Когда показывал мне свой кабинет, подана была ему телеграмма, — оказалось приказание Митрополита отслужить благодарственный молебен по случаю избавления Государя от опасности при новом покушении вчера вечером. Здесь я только что узнал об этом покушении — уже пятом на жизни Государя: злоумышленники хотели взорвать Государя во время обеда, причем восемь человек из караула убито и сорок пять ранено: взрыв был из подвала, взорвал над ним находящуюся дворцовую караульную, но над караульной находящуюся царскую столовую немного только повредил: Государь на этот раз почему–то замедлил к обеду на двадцать минут, почему опасность его нисколько не коснулась: взрыв был в двадцать минут шестого часа и такой сильный. что весь дворец потрясся. Все эти подробности я слышал уже в речи Митрополита на молебне в Исаакиевском Соборе, куда отправился из Никольского Собора, по осмотре с о. Яхонтовым прекраснейших икон в алтаре Нижней Церкви, а также по осмотре Верхней Церкви — удивительно роскошно отделанной… Дорогой в Исаакиевский Собор купил бюллетень о вчерашнем покушении (10 копеек листок) и газеты, где в «Новом Времени» глухо сказано, будто вчера был взрыв газовых труб в Зимнем дворце; бюллетень же уже перепечатка из «Правительственного Вестника». В Исаакиевском Соборе собрались на молебен три Митрополита, четыре архиерея, несколько архимандритов (я в том числе) и духовенство Собора. Народу было почти полный Собор. Вышедши на амвон, Митрополит Исидор со слезами на глазах, едва удерживаясь от рыдания, сказал краткую речь, начав: «Вот, братия, новое ужасное несчастие постигло нас», и затем рассказал, как злоумышленники вчера произвели взрыв. Упомянув, что Государь почему–то опоздал к обеду, Владыка сказал: «Но вера напоминает нам: „Ангелам своим заповесть о тебе, хранити тя“. — Они и удержали его». Во время речи оба Митрополита стояли полуобращенными к говорившему. Из священнослужащих Оболенский — протодиакон и о. Вениаминов пытались плакать; из молящихся некоторые плакали, особенно женщина, стоявшая за мной. — После службы, у Алтаря виделся с К. Д. [Катериной Дмитриевной] Свербеевой. Приехал домой в карете с чередным архимандритом, соседом Аркадием. — Вечером были у меня Н. П. [Николай Петрович] Семенов и Цивильков. Первый — добрейший из сенаторов и потопляет в речи; из рассказов его особенно печально, как один наш академик–немец, проживая, вопреки уставу Академии, издал Санскритско–Немецкий Лексикон, на что наша Академия Наук издержала сто тысяч (!), между тем как лексикон с множеством ошибок, и Академия предпринимает другое, сокращенное издание его, которое тоже обойдется во много тысяч, а того же жучка, поедающего хлеба в России, Академия и не думает исследовать; немцы все, бременящие даром Россию! — Ну же и времена в России, судя хотя бы по вчерашнему и сегодняшнему дню! Поскорей бы в Японию!

7 февраля 1880. Четверг

Утром Киевский иеродиакон о. Полихроний привел тенора хора Высокопреосвященного Филофея, Григория Семеновича Бережнецкого. Мне очень понравился; весьма приличный и скромный. Не знаю, устроится ли поездка его в Японию. Пришел потом японский студент, изучающий военную топографию, князь Мадено Коодзи, виденный мною теперь в первый раз. По–видимому, дельный молодой человек. Немножко запоздавши за ним, отправились с Дмитрием Дмитриевичем к протоиерею Яхонтову, согласно вчерашнему приглашению, на обед. Он и матушка приняли и накормили совершенно по–родственному. За столом была их младшая дочь, девушка двадцати шести лет, стриженая и кончившая все женские курсы, имеющая ныне школу в пятьдесят мальчиков; Дмитрий Дмитриевич говорит, что нигилистка. — В пять часов с четвертью были у графа Путятина; нашли уже тоже приглашенных на обед Ивана Ивановича Демкина и Федора Николаевича Быстрова. Скучновато было. После обеда читали письма и молитву Высокопреосвященного Филарета Московского, которые граф и согласился отдать для напечатания. По уходе сотрудников и Дмитрия Дмитриевича я остался ночевать. Ольга Евфимовна играла на фортепьяно, потом болтали с Евгением Евфимовичем, причем он, по обычаю, забрасывал старыми книгами; между прочим, показал историю Пуффендорфия, напечатанную при Петре Ι.

8 февраля 1880. Пятница

На обратном пути от графа заехал к Груздеву — серебрянику, а по приезде домой сдал посланные от него для поправки серебряные и прочие ризы с икон, кадила, кресты и прочее. — Зашел о. Феодорит, афонский архимандрит, которому Высокопреосвященный Исидор велел передать икону Преподобного Пелусиота в благословение Афону; взамен ее о. Феодорит прислал мне вчера еще две иконы, писанные на Афоне. Он–то и постригал на Афоне моего бывшего келейника Михайлу и очень огорчился, когда я сообщил ему, что Михайла во Владивостоке уже женился. — Пришел на секунду секретарь Владыки показать бумагу о награждении Орденом Владимира третьей степени. В двенадцатом часу зашел цензор, о. Иосиф, чтобы вместе ехать в Университет на публичный акт. Приехали во время молебна в университетской Церкви — благодарственного. Служил университетский протоиерей Солярский и профессор Василий Гаврилович Рождественский; певчие были киевские, в числе которых я заметил и Бережницкого. Молодежь толпилась везде массами, но Церковь далеко не была полна молящимися; впрочем, стоявший около меня, видимо, студент, молился очень усердно. По окончании молебна, на котором превосходно было спето «Тебе Бога хвалим», все собрались в университетской зале, которая битком и наполнилась публикой и студентами. Хоры вокруг всей залы также полные были студентами. В зале прямо против входа между двумя колоннами огромный портрет Императора; перед ним подковой красный стол, отверстием обращенный к публике — для профессорского персонала Университета с приколотыми бумажными надписями, чье место; посредине зеленый стол, на котором приготовлены были золотые и серебряные медали и за которым сидели самые почетные посетители; на этот раз — Преосвященный Гермоген и попечитель Учебного Петербургского округа — князь Вяземский; затем следовали сначала кресла (плетеные), потом стулья для публики. В полукружии между красными столами и зеленым немного в стороне направо от входа стояла кафедра. Вошедши, все встали, и певчие на хорах пропели «Коль славен», после чего, когда сели, вышел профессор и с кафедры прочел (очень торопливо) отчет о времени с 8–го февраля 1879 по 8–е февраля 1880. Сначала об утратах лиц за смертию, потом — хозяйственную часть и учебную; преподавательский персонал из 91 человека, тогда как по штату положено 83; студентов ныне больше 800 человек, между тем как в 1861 году было менее 400; показано было на доске в рисунке, как шло постепенное возрастание, за исключением времени от 1871 до 1875 года, когда черта не возвысилась; тут же четыре черты показывали процентное содержание студентов четырех факультетов. В заключение сказано о работах профессоров вне их прямых обязанностей — в «Журнале Министерства народного просвещения» и прочее. — По прочтении отчета профессор Ламанский прочел речь о причинах силы турок в Европе в XIV–XVII веках. Латиняне тогда угнетали Православный Восток, Византийский же престол был слаб защищать; поэтому и сами греки и сербы, болгары скорее желали турок в Европе, чтобы иметь защиту против Запада и прочих. Ламанский, смачивая горло водой, читал свою речь очень одушевленно, но довольно монотонно, и сидевшие налево от меня генералы погрузились в сладкую дремоту. По окончании речи, щедро награжденной аплодисментами, вышел профессор Фамицын и прочитал, кто из студентов и какими сочинениями заслужили золотые и серебряные медали. Это была самая интересная часть акта. Говорилось, с какими девизами и какого достоинства сочинения были поданы, причем читалась рецензия их. Девизы были характерные; на вторую золотую медаль с начала чтения было сочинение с девизом: «Дела не испортишь, мастером не будешь»; еще девиз: «Полюби нас черненькими» и прочие (так и в чтении было). Сколько внушающей, трогательной скромности показывают такие девизы! — Первую золотую медаль получил Владимиров, которого в рецензии расхвалили донельзя: «Виден навык к юридическому мышлению» и прочее; приличный молодой человек, скоро вышел, получил медаль из рук Преосвященного Гермогена, сделал наклонение головы, ушел за массу студентов; второй сделал поклон потом профессорам; следующие подражали ему. Больше всех аплодировали первой золотой медали по физико–математическому факультету, — как видно, — за трудность самой темы, что–то о равновесии твердых тел при разных состояниях жидкостей, причем приведены были формулы из высшей математики; весело было смотреть на получение одной серебряной медали двумя студентами за сочинение, как видно, напечатанное вместе; мило они вышли и получили медаль, передав друг другу при рукоплесканиях и улыбке их самих. — Аплодисментами награждены все получившие медали — семнадцать человек. — Пред окончанием пропето было с хор киевскими певчими «Боже, Царя храни!» Вяло пропето и прослушано. При выходе старался узнать имена более замечательных профессоров; видел Чебышева — математика и прочих; между прочим, и сам прослушал рецензию: х. ц. в. ч. ф. с. д. —«Наука — на своих ногах», вследствие чего извозчика нашел уже за Зимним дворцом. У Федора Николаевича, в Инженерном, О. П. [Ольга Петровна] накормила обедом и напоила кофеем. Пришел Николай Якимович Шестунов, штурман, отправляющийся в Японию; симпатичный молодой человек, дал ему адреса В. И. [Веры Ивановны] Анненковой, С. Г. [Софьи Гавриловны] Чеботаревой. — Вернувшись домой, сходил в баню, чтобы вылечиться от скопившейся простуды и боли в правом боку.

9 февраля 1880. Суббота

Вчера получено было восемь писем по городской почте. Между прочим, конфиденциально — Ненарокова об О. Евфимовне. И до сих пор не дает покою этот господин! — Поехал утром по письму Барсова в Знаменскую Церковь за пожертвованием. Много и хорошего — Евангелие, хотя и бронзовое, утварь. Староста — рыжий, видно, из простых. Вернувшись домой, вместе с встреченным Дмитрием Дмитриевичем, застал запись, а потом и самую личность И. В. [Ивана Васильевича] Махова. Курьезный господин, хвастун во все сани; о. Митрофан, библиотекарь, между тем прислал из библиотеки проповеди Никанора. — Чай — для Махова и о. Митрофана. —Акафист, читанный самим Владыкой Исидором; я поспел только к Евангелию. Страх Новодевичьего монастыря быть взорванным 19 февраля и наказ чрез Дмитрия Дмитриевича взять миссийские вещи. — Около двух часов завтрак у Михаила Дмитриевича Свербеева по приглашению Катерины Дмитриевны Свербеевой. — Господин из Варшавы: отзыв самого Государя: «Один поляк — хорош, два — заговор, три — один доносит». — Бледная Марья Вячеславовна, жена Михаила Дмитриевича. На всенощной был в Крестовой. После всенощной прочел фельетон в «Новом Времени», сегодняшний, — «Религиозное врачебноведение и адвокатура», — о почетном члене Академии — Евгении Попове и цензоре о. Иосифе.

10 февраля 1880. Воскресенье

Никогда не был в таком скверном расположении духа, как сегодня целый день. Этот дурак Степан вчера вечером жарко натопил обе печи и закрыл трубы рано, отчего я ночью угорел, и. если бы не проснулся в первом часу и не открыл на всю ночь окно, то, быть может, и совсем не проснулся бы. Утром, в шестом часу, пошел гулять по аллее на морозе, чтобы проветрить угар, тем не менее голова болела целый день. На обедню пошел в Николаевскую Единоверческую Церковь: пение странное: на «Достойно» выходят оба клироса на средину Церкви: сообразно было бы выходить на «Тебе поем», или как у них «Поем Тя»: для диакона на амвоне небольшое четвероугольное возвышение, мешающее ходить священнослужащим: для поклонов в землю — подручники, мешающие молиться: проповедь из Иоанна Златоуста по–славянски диакон полу–пел, — по новости впечатление довольно хорошее, как будто отчитывают покойника: перед причастием дают крест целовать и выходят с чашей на край авмона — нехорошо: в конце обедни, давая крест, священник прежде каждого перекрестит крестом. Был молебен за Царя; на молебне певчие стояли посредине Церкви и пели весь канон. — После богослужения священник Алексей Петрович Соловьев пригласил к себе на закуску и обещал из Церкви сделать пожертвование в Миссию. После я отправился в Гуслицкую часовню просить на Миссию (уж как же опротивело это попрошайничество, притом так малоплодное!). Главного иеромонаха о. Гедеона не застал, карточку оставил. Зашел в Казанский Собор приложиться к иконе Божией Матери. Оттуда — в Певческую капеллу на духовный концерт. Был и Феодор Николаевич с о. Петром, — Яхонтов, Лебедев — П. А. [Петр Александрович], кажется, — завсегдатель концертов, на том основании, что и сам, мол, композитор. Пели, как всегда, чудно: впрочем, бахметевское все — скучно. Возвращаясь, не нашел места в карете, поэтому взгромоздился на карету и оттуда глазел на гуляющих по Невскому. Вернувшись голодный, пообедал объедками от обеда Дмитрия Дмитриевича и Степана, напился зеленого чаю; следует ехать к Посьету и Путятину, но никуда не поеду — надоело! Умереть бы, или — в Японию.

11 февраля 1880. Понедельник

Хорошо, что не пошел вчера вечером в город; по крайней мере, отдохнул и встал сегодня совершенно здоровый. Утро ясное; в семь часов уже светло, так что можно читать без свечи. Но что за время теперь в Петербурге! Эти беспрерывные покушения на жизнь Государя какую–то панику и уныние нагоняют на всех. А впереди еще что — Бог весть! Поскорей бы в Японию, чтобы глаза не видали и уши не слышали всего этого сумбура, в котором все равно ничего поможешь… (семь с половиной часов утра).

Привезли ящик икон и куль старых облачений от Знаменья. Вслед за тем пришел рекомендованный о. Исаею живописец Барков — развел руками, посмотрев на иконы — все почти не годны для возобновления; я думал — старые доски годны, а он говорит, что новая доска стоит 30 копеек и на ней написать новую икону легче, чем на старой доске; придется почти все бросить в печь или отдать кому; я отобрал было ему шесть икон; он за переписку их положил двадцать пять рублей, тогда я дал ему только две поправить. Уехал к А. Г. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому спросить, пришло ли дело о Миссии из Государственного Совета в Синод; еще не пришло — на подписи у министров и членов Экономического департамента. Заехал к Феодору Николаевичу, где трактовали о нынешнем скверном положении дел в России, — речь общая у всех. — В Череменецкую часовню на Моховой. — К графу Путятину. Он только что вернулся из Государственного Совета, поздравлял с окончанием дела, рассказывал о коменданте Дворца в элеваторе среди двух этажей в момент взрыва, на три четверти часа, о найденном еще динамите, беспаспортных, проживающих в подвалах Дворца, и прочее и просил прийти вечером поговорить с Евгением об ускорении сватовства. — Дал для передачи Митрополиту просфору из Вифлеема от Митрополита Анфима, вынутую в Рождество за здравие Митрополита. Вернувшись, перечитал сегодня купленные газеты и в седьмом часу отправился к Митрополиту передать просфору. Владыка в разговоре, между прочим, спросил, в чье имя будет престол в предполагаемом храме? — «Главный во имя Воскресения Христова, предельные — один во имя Введения Божией Матери, другой хотелось бы во имя Первоверховных Апостолов Петра и Павла, или во имя Преподобного Исидора». — «Нет, уж лучше во имя Апостолов Петра и Павла. В таком случае запрестольные иконы нужно заказать», — и посоветовал обратиться к Пошехонову, который сам единоверец и пишет в строго византийском стиле. Зашла речь, между прочим, об о. Анатолии, я стал хвалить его и сказал, что его непременно нужно уволить в отпуск. «Да нужно бы сделать его хоть игуменом». — «Нет уж, я буду просить, чтобы ему дали сан архимандрита». — «Пред отъездом тебе нужно будет взять об этом указ». — При речи о постройках рассказал, как в Мингрелии из одного бревна вырубают только одну доску и из таких досок есть построенные целые домы, разумеется, не дешевые; между прочим, показал присланные ему о. Владимиром две фотографии буддийских идолов и девушки в дзинрикися. При речи о теперешнем смутном в России времени и моем упоминании, что даже Новодевичий монастырь угрожают взорвать, Владыка рассмеялся и рассказал, как, когда он еще был ректором в Орле, тамошняя игуменья встревожилась слухами о комете и как он успокаивал ее шуткой, что действительно комета сметет монастырь. «Ну кому нужно баб пугать?» И позволил мне передать его разговор игуменье. — В девятом часу вечера отправился к Дмитрию Яковлевичу Никитину, у Сергиевского Собора, по зову его на товарищеское собрание. Было мало гостей. Между прочими, Леон. А. Павловский, которого я уже спустя полвечера только узнал; мне казался кто–нибудь из молодых священников. — Горский и Певцов засели в ералаш; прочие толковали о нынешней сумятице в городе. Доктор Орлов и анекдот о казаках и калиб гардии (кавалергардах). Скучновато было. — В двенадцать часов ушел к графу Путятину ночевать. Накормили ужином, и с Евгением мы проболтали почти до четырех часов. Отец хочет, чтоб он женился по его выбору, и потому немедленно объяснился с невестой (Марией Васильчиковой); сын вправе поступать в этом деле неторопливо; но больно горд он и резок с отцом, а я меж двух огней. — Показывал два кубка — Петровский, данный Петром I одному из их предков, и поднесенный сослуживцами графу Евфимию Васильевичу по экспедиции в Японию. Теперь между детьми графа идет раздел имущества — и Ольга Евфимиевна хочет доставшиеся ей золотые и серебряные вещи отдать в Миссию или передать в пользу Миссии; я удерживал ее сегодня днем от того.

12 февраля 1880. Вторник

Утром во время чая говорили с Евфимием Васильевичем касально женитьбы Евгения; пришел и сам Евгений, и побранились почти отец с сыном; первый вскипел, что Евгений не хочет так быстро и решительно идти к цели, как требует он. Но Евгений положительно прав. После уезда отца он, бедный, заплакал. — Когда пришел домой, сначала явился Мадено Коодзи, при нем инспектор Семинарии Петр Иванович Нечаев — земляк, зашел от Митрополита; потом пришла еще Прасковья Николаевна Вестли, после того, как мы с князем японским пообедали монастырской трапезой, причем он рассказывал о жизни топографов на практических съемках («солдат» и «ухо сам себе откусил»). Бедная Вестли, как видно, мыкает горе. Рассказы ее о «папаше» очень подозрительны. Так–то вредит людям нынешнее верхоглядство! И она, оторванная от своей среды, гибнет, и муж, сочетавшийся с не принадлежащею к его среде, погиб. Вечером поехал на Петербургскую во 2–ю Военную гимназию к П. А. [Петру Александровичу] Лебедеву, которого жена Марья Михайловна сегодня именинница, что узнал от Нечаева. Были: Иван Васильевич Рождественский — член Синода, Павел Васильевич Рождественский — протоиерей Николаевского института (кажется, брат первого), Кап. В. [Капитон Васильевич] Белявский, сын Мих. Измайлов. Богосл. [Михаила Измаиловича Богословского] — чиновник, какие–то две дамы и я. Скучно было. Иван Васильевич рассказал о даме, сегодня бывшей у него: «Если закроете Церкви (в Московской епархии), я сделаюсь редстокистской», — и как он пристыдил ее, — о чуде от Иверской Божией Матери с протестантом–полковником (внезапно при поклонении выздоровел от пострела и ревматизма), — об угнетении бароном православных латышей на Эзеле (Церковь в конюшне), — о бывшем миролюбии шести законоучителей в дворянском полку (две муллы). До ужина уехал. Разнокалиберные стаканы к чаю, грязный виноград, ужин с подаваньем с правой руки, — три тощие блюда, осунутость, быть может скряжничество, вообще — невеселость жизни сказалась во всем этом. — С Капитоном Васильевичем, довольно хвастливым, мы доехали до Зимнего дворца в первом часу ночи.

13 февраля 1880. Среда

Утром — немножко скуки с Дмитрием Дмитриевичем. Псаломщик (или послушник Лосев) был, пришел проситься в Миссию; к сожалению, совсем неученый. В десять часов Дмитрий Александрович Резанов принес фотографии своего плана византийского храма. Прекраснейший молодой человек; жаль, что в их семействе двое больных — младший брат его и сестра, оба в чахотке. — Пришел о. Иосиф, цензор, с статьей в «Новом Времени» против него и своим ответом; автор статьи Лесков — недобросовестный человек; грязный намек его на куплеты непристойного свойства по поводу о. Иосифа — положительная клевета на последнего. Владыка звал для объяснения о. Иосифа и требовал для просмотра брошюру Попова. Владыка — вот человек, стоящий на почве. О. Иосиф объясняет это примером. «Если сказать ему: „Сегодня 13–е число“, он и тут возразит: „Ну вот”; — да ведь вчера было 12; „А ну разве!”, — промолвит он и тогда. Совершенно верно. „О. Анатолию нужно здесь полечиться, у него ревматизм”». — «А вот доктора скажут, что ему не нужно опять в Японию ехать, он и останется здесь». — «Да его, Владыка, так же, как меня, палкой не прогонишь из Японии»… В четыре часа пришла Вера Федоровна Герц и проболтала битых три часа. Вот идеальная, образцовая «болтунья–лгунья»! По ее рассказам, она и А., бежавший из Йокохамы от долгов — сущие ангелы, а все прочие люди — Пеликан, Струве, моряки, Савченко (Петр Николаевич) — ужасные, неблагодарные. Мне чуть тошно не сделалось от ее болтовни, и я стал терять всякое терпение и безмолвно уставился лишь на поднос с чайным прибором. Учащенные приемы такой болтовни могут просто с ума свести. Вчера одна докторша, сегодня другая, и все жалоба, и все ложь, — нужна баня! — В восьмом часу отправился к графу Путятину, чтобы передать Ольге Евфимовне фотографии плана Резанова в слабой надежде, что, авось–либо старик граф будет побужден собирать на храм, тогда бы, конечно, план Резанова мог быть осуществлен. В девятом часу был у Желобовского, протоиерея Кавалергардского полка. Застал там, между прочим, заседание «Комитета Общества Вспомоществования Бедным Студентам Духовной Академии». Просматривали список членов, внесших и еще нет деньги; невнесших члены Комитета разбирали себе — кому удобней получить деньги. В это время хозяин — казначей Общества — и рассаживал других гостей играть в карты, и занимал их, и вместе участвовал в работе Комитета, давал книги для подписи. Это смешение дела с бездельем и нравилось, и не нравилось: дело лишено было сухости, но в то же время и за прочность его, по–видимому, нельзя твердо ручаться. А дело, собственно, весьма плодотворное: сколько бедных умных людей получат возможность быть полезными Церкви и Отечеству! — П. П. [Павел Петрович] Заркевич часто приглашал сопутствовать ему к закуске. Е. И. [Евграф Иванович] Ловягин флегматически осторожно играл в преферанс, причем, однако, и ремизился; его визави — гений в игре — тоже ремизился по молодости. А. Г. Вишняков расспрашивал об Японии и Богомолове. Придворные певчие превосходно пели; старик — тенор поражал своей чистотой и силой. Много табачного дыму. За ужином, за который сели в первом часу, радушный хозяин и хозяюшка, ходя вокруг столовой, одушевляли веселостию; старик Гиляровский и Щапин смешили остротами. В. В. [Владимир Васильевич] Никольский, инспектор Лицея, серьезничал. После ужина еще некоторые засели играть в карты, другие пели или уходили; так как мой крест хозяином был спрятан под замок, то я едва в начале третьего часа ушел; но истинно доволен был вечером — так все было радушно, просто, непринужденно и весело. В половине третьего пришел к Путятину и лег спать, с сожалением узнавши, что самовар был на столе в ожидании меня до двенадцати часов.

14 февраля 1880. Четверг

Вставши в девятом часу, за чаем слушал соображения графа Евфимия Васильевича о мерах, которые следовало бы принять в теперешнее смутное время. Одна из них очень разумная: «Дать свободу печатать что угодно, а между тем правительству привлечь лучших писателей и чрез них самому издавать несколько весьма дельных газет и журналов, которые пустить возможно дешевле, почти за ничто, и в которых опровергать все нелепое и учить истине — и религиозной, и гражданской». «Так отчего же вы не предложите эту меру в Государственном Совете?» — «Да разве это можно? Чуть кто–нибудь скажет что новое, председатель останавливает — это–де не относится к делу, — Государственный Совет не имеет инициативы»… В одиннадцатом часу утра вернулся домой. — Получил письмо от Бережницкого, что он по непредвиденным обстоятельствам не может ехать в Японию. — Сходил в баню и просидел дома, читая газеты и прочее.

15 февраля. Пятница

Утром Дмитрий Дмитриевич рассказал о вчерашнем разговоре с Бережницким, в котором оказался плохим дипломатом, — потом повез в Новодевичий тюк старого облачения из Знаменской Церкви. Щурупов приходил получить двадцать три с половиною рубля за фотографии плана и сказать, что неудобно устроить три престола подряд, — тесно будет. Нужно будет поговорить с Владыкой. — О. Евгений, сосед, зашел, — настоятель Новгород–Северского монастыря (Черниговской губернии), — земной поклон от его страны Миссии! — О. Александр Касаткин завернул и пусто поболтал. О. Исайя принес показать пропечатанную в сегодняшнем номере «Голоса» награду Владимира 3 степени. После обеда побыл у Путятиных, потом у Федора Николаевича, где был и Дмитрий Дмитриевич. Получил там корреспонденцию из Японии, где, между прочим, письма Якова Дмитриевича, о. Павла Савабе и П. [Павла] Ниццума. Жаль, что бесследно обокрали о. Анатолия на 700 ен. Дмитрия Дмитриевича убедили ехать в Японию священником на судне с преступниками, что для него будет полезно для практического знакомства с людьми, особенно в сообществе такого человека, как Митрополов. Последний был сегодня у меня после обеда и чрезвычайно понравился — такие светлые глаза, симпатичное лицо и умная речь. — По возвращении домой в семь отправился к Владыке с фотографиями храмового плана. Он не позволил переместить придельные алтари, сказав, что для служения не тесно будет, иконы же можно сделать уже. Советовал мне взять деньги, собранные им на храм, так как Лавру угрожают поджечь и ограбить. «Если Лавра потерпит разграбление, то пусть вместе погибнут и миссийские деньги, не до них будет». — «Да Лавра–то потом может поправиться, а Миссии трудно»… «Придется в таком случае раньше из города возвращаться, между тем как до сих пор приходилось иногда во втором и в третьем часу». «Вот это и нехорошо — я не знал этого». — «Да ведь мне приходится бывать в таких домах, где собираются люди ученые, почтенные, — притом у меня есть для позднего ночлега комната у графа Путятина». — «Все–таки нехорошо; хороший монах скажет: „Мне нужно вовремя возвращаться”»… «Правда это», —невольно должен был согласиться я, беря прощальное благословение. — Послушал рассказы о. наместника в секретарской; охотник рассказывать он. Вернувшись к себе, застал Ивана с коробкой книг и вещей от графини Ольги Евфимовны и получил приглашение от соседа о. Евгения выпить стакан чаю, после чего взял от него сегодняшний «Голос», где напечатан «Указ Правительства Сенату об учреждении в Санкт–Петербурге верховной распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, с назначением главным начальником оной графа Лорис–Меликова, которому и дана совершенно диктаторская власть». О, tempora! 

16 февраля 1880. Суббота

Какая мелочь событий! Дотянувши до вечера, едва помнил, что было с утра. Такая мерзкая, отвратительная жизнь может быть только при неимении настоящего дела. Для чего я тяну здесь изо дня в день? И сам скучаю и бездельничаю, и в Японии по Церкви идет расстройство и ждут меня. Форма заела. Старье, рухлядь все в России: не диво, что и бунтуют. О. как многое нужно переменить и улучшить! Не живем и действуем мы — прозябаем! А тут паника, сумбур… не диво! Э–эх! Горько, обидно, жалко! Лесть, гнусность, чаянье живой воды везде между строк… Сегодняшние газеты стоит сохранить для воспоминания потом. — Потянем лямку… Утром о. Исайя с крестом, — в <…> решили, и другую Церковь ему, не Коодзимаци, названную, по вчерашней корреспонденции, Богоявленской. — Он пригласил на Акафист, который будет читать сам Владыка. — Побыл у Щурупова и сказал, что Владыка не позволил вынести приделы в Церковь. — После обеда ходил по иконным лавкам, чтобы найти икону святого Феодора Тирона для подарка завтрашнему имениннику Феодору Николаевичу; не нашел и потому купил в Гостином икону Тихвинской Божией Матери в серебряном окладе, довольно благолепную (за десять рублей). Проходил все время пешком в холодной рясе, так как была оттепель — На всенощной был в Крестовой — продолжается часа два с половиной; на «реках Вавилонских» пели хоровое, — не особенно понравилось. — Как все поздравляют с «Владимиром 3 степени» — вот нашли–то радость! Вернувшись, читал накупленные сегодня газеты. Скверно в России! И скоро ль будет лучше?

17 февраля 1880. Воскресенье

Однако Дмитрий Дмитриевич прескучный — придет, сядет, молчит. И неисполнителен он — по–японски учиться бросил, письма Филарета к Путятину полторы недели, как взялся переписать — всего несколько страниц — и до сих пор не переписал, возьмется побыть где (как у Бережницкого) и не исполнит. Плохой элемент. Быть может, от молодости, — и со временем пройдет. — Но экая скука здесь! — В половине десятого освятил икону Божией Матери для Федора Николаевича на мощах святого Александра Невского, потом принес просфору за здравие его с семейством. — За обедней стоял один на левом клиросе. Всю обедню пели одни певчие; на «Тебе поем» и «Достойно» выходили на солею; выходили также на пении, вместо причастна, «На реках»; сегодня понравилось больше, чем вчера. — После обедни зашли Иван Петрович Корнилов и гимназист Соколов с актовой речью Храповицкого, которой экземпляр, по прочтении, тут же вручен был Корнилову. Последний, надев голубую ленту, отправился вместе со мной и гимназистом на акт в Духовную академию, приглашение на который получено было и мною. В один час собрались. Из архиереев были: Рязанский Палладий и викарий Варлаам; меня ректор усалил по правую руку от Палладия, но во время чтения отчета я чуть не слетел с кресла, подушка которого соскользнула: к счастию, я знал устройство сих кресел по старой памяти и почти незаметно поправил подушку, после чего только нужно было сидеть осторожно. Отчет прочитал профессор Рождественский, превознося последнее десятилетие по преобразованию устава; учащихся действительно вдвое больше; учащих тридцать три человека. Дай Бог! Отчет награжден был аплодисментами (существованию Академии ровно семьдесят лет; в прежние шестьдесят лет было только двадцать докторов Богословия; за последнее десятилетие явилось семь докторов и прочее). — После отчета пропето было «Боже, Царя храни» студентами по нотам, и пропето превосходно. Затем при аплодисментах М. О. [Михаил Осипович] Коялович выступил на кафедру с речью «О смутных временах России — самозванщине», с приложением к текущей неурядице. Речь написана больше для печати, чем для произнесения с кафедры; половину ее лектор сократил, но и все–таки вышла длинна и скучновата; И. П. [Иван Петрович] Корнилов, вежливейший из людей, отчасти спал. Речь, впрочем, умна. Главная мысль, что иностранцы, именно иезуиты, мутили тогда Россию, — и она была спасена тремя актами подъятая и проявления народного духа. — Михаил Скопин, Дмитрий Ляпунов и архимандрит Дионисий — все одинаково старались лишь внушить единение и любовь — и этими, вызванными к проявлению, актами Россия была спасена; будет она спасена и в настоящее и в время, — и России долго жить. — Заключение речи было покрыто аплодисментами. Пропели «Достойно есть» (при открытии акта пропето «Царю Небесный»). — Этим акт и закончился. Аплодисменты студентов не умолкали, пока Коялович вышел из залы. О, юность!.. А мне казалось все очень прозаичным. При чтении речи я старался перенестись в былые времена и вообразить. что слушаю Михаила Осиповича еще студентом: очарование было полное: голос его совершенно тот же. Но и теперь я не мог представить себе лучшего выбора, как какой двадцать лет назад сделал. В священника? В профессора? В светскую службу? — Кстати, тут виднелись и невесты. Нет и нет! И мысленно не нашел и тени возможности отречься от Японии. Пусть вперед будет, что будет, но до сих пор так. — Потом казалась мне неправдивою речь лектора в приложении к современности. — Ну. что тут смутные времена, подобные самозванщине? — Притом правительству нужно исправиться и быть современнее — и дело пойдет хорошо. В противоположную сторону следовало бы направить речь, да видно хитрить — безопасней и выгодней. Ну и пусть! Только от этого все тошней: конец смутам нескоро предвидится. — После акта хотел было уйти (кончился он больше половины четвертого); но Ив. Ф. [Иван Федорович] Нильский, а потом и ректор — Янышев, удержали. Закуска и обед в ректорских комнатах. Спичи, что за мастер говорить Янышев! Встает, и из ничего, по–видимому, у него возникает спич, — фразы так и льются — одна другой умней. — Пели здравие Государя, членов Синода, Исидора и Варлаама (Палладия не было), ректора, гостей; так как о. эконом сказал ректору, что еще будет шампанское, то о. ректор в очень милом спиче предложил здоровье сосед соседа, а потом Н. И. [Николай Иванович] Барсов — «за здоровье идей», — над чем втихомолку (я сидел по правую руку ректора) о. ректор очень остроумно подсмеялся. Япония не была забыта в одном из тостов. — А мне между тем нужно было спешить на обед к графу Путятину, на котором имели быть В. Н. Хитрово и В. О. Кожевников — причастники иерусалимскому делу. Вставши из–за стола, не дождавшись кофе, я ушел и в шесть часов был у Путятина. Показали вид, как будто я и не заставил ждать. Где предел тонких светских приличий! И как совестно злоупотреблять ими! После обеда, когда Евфимий Васильевич рассуждал и горячился с Хитрово и Кожевниковым, я, зная наперед все то, болтал с Евгением Евфимовичем, княгиней Орбелиани и сестрами о животрепещущем в доме вопросе — сватовстве Евгения Евфимовича к Марии Васильчиковой. Граф Евфимий Васильевич портит все своею торопливостью. Но делать нечего; парламентером теперь назначена Ольга Евфимовна, — авось, хоть успокоится. В девять часов был у именинника Федора Николаевича, отдал ему подарок Ольги Евфимовны, какую–то японскую коробку и фотографию Гефсимании, а также свои икону и просфору. Гостей было много: в кабинете сидели батюшки, в зале молодежь танцевала (Делицын, Парвов (с звездой), Коля, Певцов и прочие). Я выпил стакан чаю, две рюмки водки и поспешил уйти, чтобы исполнить слово Владыки, что «добрый монах должен вовремя возвращаться домой». Приехал к десяти и испытал любезность лаврских монахов: не нашлось у извозчика сдачи с трех рублей — я остановил проходивших монахов, и они с величайшею предупредительностью отослали меня и взяли на себя распорядиться с извозчиком; один из них подъэконом о. Иринарх, — завтра нужно расплатиться с ним.

18 февраля 1880. Понедельник

Единственное счастье человека на земле — в труде, сообразном с его наклонностями и собственным выбором. Сегодня день был солнечный, прекраснейший; я совершенно здоров; при всем том — несносно проскучал и был несчастен целый день. Утром пошел пройтись по Невскому, купил газет и сыру. В газетах — льстивая галиматья, или полуприкрытая злонамеренность. Пошло как все! После обеда, отдыха и чая от нечего делать пошел осматривать Лаврский Собор. Некоторые картины — высокохудожественны, но кое–что есть слишком реально, например на правой стороне — снятие со креста Спасителя, при нем сетующая Богоматерь с руками, воздетыми к небу, и Иоанн Богослов, показывающий Ангелу рану на левой руке Спасителя; Спаситель здесь изображен просто в виде оконченевшего трупа, поразительно верного природе, но не мыслимого о Богочеловеке, в котором уже на кресте началось преображение смертного естества нашего в бессмертное и невообразимо прекрасное, что видно было в излиянии из ребра крови и воды, — факт, неприложимый к простому мертвецу. На правой стороне Собора, у алтаря, снятие с креста гораздо лучше (кстати: рана в ребре — на первой иконе — в правом боку, на второй — в левом, — художнические вольности!) Обошел потом кладбище и посетил моих милых ангелов на могилах Константина и Леонида Десим: ангел первого молится, второго — с беспечнейшею улыбкою смотрит на небо. — Завернул к о. Иосифу — цензору, чтобы попросить что–нибудь для чтения, и получил последний номер «Христианского Чтения» (январь и февраль 1880 года); за чтением его и убил остаток дня. Потом сходил к всенощной в Крестовую Церковь, так как завтра назначен в служение в Исаакиевский Собор. После зашел на всенощную в Собор, там еще читали кафизмы, когда в Крестовой кончилось. Простоял, пока прочитали Евангелие, и вернулся к себе. — Ныне, в десятом часу, когда пишу сие, величественный трезвон возвещает, что всенощная и в Соборе кончилась. — В ознаменование завтрашнего Торжества Владыка Исидор отдал приказание во всех петербургских Церквах отслужить сегодня всенощную со звоном к ней в шесть часов. В Лавре даже иллюминована была колокольня плошками. Народу, впрочем, очень мало было, как в Крестовой — так и в Соборе. Завтра Владыка и все члены Святейшего Синода служат молебен в Зимнем дворце. В Исаакии же — два викария и архимандриты.

19 февраля 1880. Вторник.

Восшествие на престол и двадцатипятилетие царствования Государя

В девять часов вместе с о. Евгением, соседом, и о. Николаем, архимандритом Рижским, в лаврской карете поехали в Исаакиевский Собор.

Дорогой видели множество флагов и приготовления к иллюминации. В Соборе встретили приятели–гимназисты 5–й гимназии — Соколов, Нефедьев, Храповицкий — все в Соборе как дома: Соколов вызвался держать митру у меня, Нефедьев был книгодержцем у викария Варлаама, Храповицкий посошником у главного Преосвященного — викария Гермогена. Владыка Исидор и все члены Святейшего Синода поехали на молебен в Зимний дворец, и литургию в Исаакиевском Соборе совершали оба викария и все наличные архимандриты — всего четырнадцать митр — и протоиереи Исакиевского Собора. — Я стоял первым архимандритом, и Храповицкий со своим деликатным и едва слышным «тише, о. Николай», когда я спешил пройти в алтарь, — чтобы благословить начало литургии, показал, что он знает подробности Исаакиевского ритуала так, что может учить новичков. — Мрачно в Исаакии, жалость смотреть на незримые плафоны, расписанные гениальными художниками и пропадающие даром; печально было мыслить пред самым началом Богослужения, что кто–то на молебне в Почтамте, во время самого молебна вел себя неприлично (за что, впрочем, тут же был арестован); грустно было знать, что первейшие иерархи не могли быть на служении в первейшем Российском Соборе только из–за того, чтобы быть там, где предполагалась опасность «хозяину России», при все том тепло и свободно молились как–то (быть может и потому, что скромные викарии не стесняли своим присутствием). Певчие — два хора — митрополичий и исаакиевский пели неподражаемо, особенно «Тебе поем» и «Достойно» — оба хора вместе не солее, при управлении Львовского; такой силы и полноты в исполнении — в свете нет нигде, конечно, и только в Исаакии и при таком пении можно постигнуть всю грандиозность Православного Богослужения! Между прочим, тронула меня молитва посошника Храповицкого, первого посошника видел молящегося усердно. Проповедь говорил Янышев. Голосовые средства — первые в России: при всем том — когда он обращался в противоположную сторону — слов нельзя было разобрать, несмотря на то. что я стоял на солее и внимательно слушал. Невольно приходит мысль о непрактичности больших соборов. Ныне, по словам протодиакона Оболенского, было не менее шестнадцати тысяч в Соборе (а могут быть двадцать две тысячи); из них половина не могла слышать проповеди. Конечно, не слышно было всего богослужения, кроме пения певчих. Проповедь — односторонняя, как и вся журналистика, и вся гомилетика, и вся неоткровенная речь нынче. Люди говорят вполовину не то, что думают. Пункты в памяти: «Долг» — буду иметь проповедь печатную; способ произношения: десять лет тому назад я слышал и видел Янышева на кафедре, и меня до слез тронуло — теперь мне иногда было смешно; у нас в Японии тоже жестикулируют при проповеди — и, кажется, гораздо естественнее. Голоса такого (для такого Собора) еще нет в Японии: себя самого я никак не осмелюсь поставить на Исаакиевской кафедре вместо Янышева, но Янышева ни в каком случае я не пожелал бы на японской кафедре — первый Яков Дмитриевич Тихай убил бы своим сарказмом. Нет; неестественно, искусственно (не к делу) рьяное тыканье руками в землю — когда речь не о земле, хлопанье по воздуху — когда воздух ни в чем не причастен. Чтобы заинтересовать публику (согласен) Иван Леонтьевич Янышев — хорош (все же особенность, невиданность, кипение на кафедре): но истинная, живая, от сердца и души, естественная проповедь все еще ждет для себя выразителей в России. Явись неистовый проповедник католичества (вроде Савойяра, или Сайяра, леший их разберет, — я слушал и видел его в бытность в Академии), Илья Леонтьевич Янышев мог бы быть противовесом ему: «Мол, и в нас — тоже», сказал бы православный, мало смыслящий в Православии по духу. Да простит мне Бог — тысячекратные комбинации нашей достоуважаемой матери. Церкви Русской, совсем не могут идти в параллель с прямым положением Церкви Японской: но мне казалось во все время слушания проповеди, что мы с Павлом Ниццума сказали бы совершенно иную проповедь, более полезную слушателям, чем проповедь мною слышанная. К молебну собрались человека двадцать четыре столичного духовенства — все камилавки; приятно было видеть такое торжественное служение (голос протодиакона Оболенского в состязании с Янышевым; но и жалость видеть его в действительном служении, тогда как ему следовало бы быть на пенсии). Певчие двумя хорами пропели «Тебе Бога хвалим» так, что инославным в «Те Deum»,  конечно, никогда не приходится слышать такого великолепия «вокального изящества». — Хотел было дать на конфекты митродержцу Соколову, но он не взял. После всего приехали в Лаврской карете домой с о. Евгением и рижским о. Николаем. Проехали Дворцовою площадью — карет и разных экипажей было множество; народ тоже был, но, видимо, разошелся после утренней серенады. О. Евгений зазвал к себе пить чай и угощал икрой двух видов, сдобными булками и мадерой в серебряном бокале, поднесенным ему в Херсоне. Пожить любит и прихвастнуть непрочь. «Из евреев», — как говорил о. Исайя. Господь с ним! Спасибо за доброту! Превосходный лаврский обед Степан испортил, смешав заливное, пирожное, соленый огурец все вместе. — Пообедав, отправился к Федору Николаевичу, — окольным путем, чтобы видеть торжество города. Флаги и приготовление к иллюминации — в одном месте и проба ее, хотя было днем. — На Царицыном Лугу — масса серьезного народа, — по панели и у пяти театров — «Развлечение…», «военных представлений», «Семенова», «Берга» и «Малафеев» — за ними еще сколько других театров — не видно. Публика брела в разные стороны. У Федора Николаевича заболтался до девяти часов. — При возвращении видел иллюминацию, а прежде того — иллюминованный дом графа Адлерберга, видный из Инженерного замка. — Замок свечами — по четыре на каждое окно — иллюминован был очень эффектно; на Невском горели вензеля «А» и «М». Но грязь и слякоть. Взял извозчика у Аничкина моста, чтобы не опоздать к десяти часам в Лавру, так как идти при медленно двигающейся массе народа было бы очень нескоро.

20 февраля 1880. Среда

Утром серьезный разговор с Дмитрием Дмитриевичем — о неисполнительности, отчасти вследствие вчерашнего совета о. Федора. Он заплакал. Мне очень стало жаль, видно, что человек способный на все, но вследствие непривычки придавать серьезное значение тому или другому попадается впросак, вопреки собственной натуре, созданной для дела верного и прямого. Дал обещание, что вперед подобные разговоры не будут иметь случаев повториться — Еще до прихода Дмитрия Дмитриевича, гуляя на новом кладбище, сделал визит о. Иосифу, который оказался еще спящим в девятом часу. — После отправился к Путятину, где и пробыл целый день. Там ужасная тревога по поводу неудачного сватовства чрез Ольгу Евфимовну молодого графа на Марию Васильчикову, вследствие настояний Евфимия Васильевича. Последний в отчаянии — два дня почти ничего не ел; все семейство в смущении. Графиня Ольга Евфимовна в постели. — Здесь же услышал о бывшем сегодня покушении на Лорис–Меликова; подробности не забудутся. Вернулся к десяти часам, так как Владыка Исидор сделал выговор за позднее возвращение из города.

21 февраля 1880. Четверг

В восемь часов, согласно вчерашнему обещанию, был Дмитрий Дмитриевич с переписанными письмами Митрополита Филарета к графу Путятину, попросил его отнести их к Федору Николаевичу. Отправился к Путятину, тоже согласно вчерашнему слову, хотя очень не хотелось, — был дождь. Ольга Евфимовна все еще в постели. — С княгиней Орбелиани, разговорившись, узнал, что она именно и была в плену у Шамиля, о чем я читал с таким интересом еще бывши семинаристом; рассказы ее о сыне, бывшем в плену грудным младенцем и ныне лихом гусаре, в высшей степени интересны. И княгиня сама показалась мне истинно примерною, идеальною матерью. — Граф сегодня совсем спокоен. — Был потом у Федора Николаевича, куда при мне же зашел и Дмитрий Дмитриевич. Мы ушли с Федором Николаевичем — он на лекцию в Морскую, я домой, а Дмитрий Дмитриевич остался, чтобы дождаться

Федора Николаевича. Дорогой завернул к Вольфу купить молитвенник, о котором такая реклама была в «Голосе», но оказался в сорок рублей — в папке; рисунки же не совсем понравились. — Дорогой оттуда столкнулся с И. П. [Иваном Петровичем] Корниловым, шедшим к А. Ф. [Афонасию Федоровичу] Бычкову в Публичную библиотеку; он пригласил меня с собою; пошли, но Бычкову, как по всему видно было, был недосуг, и я поспешил уйти, получив не совсем нравящееся приглашение И. П. в субботу к нему вечером. — Дома сходил в баню часу в шестом, и — есмь со всем недовольством своим собственным существованием. Утром, дорогой к графу, купил главные газеты, и там же, отчасти при помощи самого графа, перечитаны были все вчерашние новости о покушении на жизнь Лориса. Федора Николаевича нашел восхищающимся адресом Государственного Совета и недовольным адресом Сената. — Вернувшись к себе, нашел карточку Хидемару Маденокоодзи, уже в четвертый раз посещающего, при краткости знакомства. Поменьше бы Японии здесь, чтобы вполне предаться Японии в Японии! Помню, с каким неопределенно туманным радостным чувством, ибо туманна была сама погода, я оставлял Японию (Йокохаму — утром). Теперь я скучаю по Японии. Нужно, чтобы наскучался вполне, чтобы уже никогда не скучать в Японии.

22 февраля 1880. Пятница

Вчера вечером и сегодня утром прочитал принесенный вчера от Федора Николаевича роман его знакомой Долгиной: «Фиктивный брак». Роман читается легко и с интересом, хотя богат вымыслом или психологией. Долгины — две сестры; одна из них, младшая — сочинительница; обе уже в летах и не знают, что с собой делать. «А сколько таких у нас!» — говорит Федор Николаевич. — В полдень пришел Маденокоодзи, пообедали и собрались вместе быть у Коссовича в ближайшую среду. Он просил меня взять с собою в Японию одного русского мальчика, бывшего певчего в капелле, но что с ним делать там? О Рамчендере говорил, что он вовсе не пользуется пособием японского правительства и что с ним нельзя быть во всем откровенным, так как он уж слишком откровенен со всеми. — Пошел к графу Путятину. Ольга Евфимовна крайне расстроена была сегодняшним зрелищем провезенного по Кирочной и Надеждинской на казнь Младецкого (покушавшегося на жизнь Лорис–Меликова); его казнили повешеньем на Семеновском плацу. Евгений Евфимович показывал свою работу по гравировке, которою только что стал заниматься, голову серны и миниатюрный портрет Крылова. Скучно было и там, — тоска, точно змея, сосала сердце. Развлекла немного группа Собора и воспоминание о катихизаторах. Как бесцветна, как противна жизнь здесь без живого дела! Из–за чего держится? Все сочувствуют Миссии, и дело идет хорошо, но несносная формалистика тянет в бесконечность. Такова система! Хороша ли? — И сам–то сделаешься скучным, гадким, точно неживым.

23 февраля 1880. Суббота

Утром Дмитрий Дмитриевич, на пути к Пашкову слушать его объяснение Священного Писания, потом племянница Никандра Ивановича Брянцева, принесшая два прибора сосудов, выхлопотанных для Миссии с дядей. Она же сказала, что на Смоленском кладбище приготовили порядочное пожертвование. Я туда — к главному протоиерею о. Захарию Образцеву. Но сегодня Родительская суббота — множество панихид и дела. О. Захарий показал мне ризы и Евангелие одно, приготовленные для Миссии, сказал взглянуть на иконы — в коридоре в Церкви, — оказались годными; затем я просил его, чтобы, когда пожертвование совсем будет приготовлено, он дал мне знать. Осмотрел обе Церкви кладбища — большую направо, — два покойника ждали отпевания, и малую — налево, — один из певчих читал Часы, другие в траурных формах бродили по Церкви и хорам. — Прошелся по кладбищу. Вот крестов–то! И как это осмысленно — ставить крест на могиле, — не крест ли человеку жизнь эта, — будь он кто хочет! И — вот с креста — в могилу, а крест, как живое доказательство, что человек был, насколько мог, подражателем Первому Крестоносцу, и что во имя Его обетований он ждет себе спасения… Едва достало терпения дойти до конца кладбища по одному направлению; по дороге — балаган, где можно иметь чай. Венков сколько на могилах и крестах, и слезно молящиеся там и сям. Вокруг Церкви — памятники богатых, между прочим, актера Каратыгина с его бюстом и усами на лице. — Невольно всегда припоминается рассказ, что он живой был похоронен… На обратном пути зашел в одну мастерскую памятников — кое–что, например модели памятников, ангелов, хоть для украшения комнаты покупай. — Дорогой туда и обратно перечитывал газеты — между прочим, о подробностях казни Младецкого; что он поцеловал крест — утешит Ольгу Евфимовну. Заехал к Федору Николаевичу, чтобы взять денег. Он долго не возвращался из Церкви, так как много усопших нужно было поминать. Вернувшись, рассказал, что болен правым боком, так что вздохнуть трудно. После обеда Коля, идя в лавку купить бумаги, купил и горчичник — готовый — Федор Николаевич, перекладывая с места на место три раза, продержал на боку минут сорок… Вот беда–то была бы для Миссии, если бы он серьезно захворал! До прихода его Ольга Петровна, между прочим, рассказывала, что, отпуская Колю в гимназию, когда ему пришло время определиться, всегда плакала, пока он вернется, и во время классов ходила повидать его, а теперь не знает, куда отдать Людмилу; не решается — в институт, так как жить ей там нужно, а без нее для Ольги Петровны будут слезы! Вот примерная–то, нежная мать! И при всем том уже забирает себе в голову некоторые тенденции, могущие впоследствии сделаться источником страданий для нее и детей, например думает, что Людмила, если со временем выйдет замуж, то должна выйти не позже восемнадцати лет, а после этого Ольга Петровна не позволит, так как только не позже этого времени вышедши можно перевоспитаться, если то потребуется, то есть приноровиться к мужу. Я старался внушить ей, что не сообразно с Волею Творца так ограничивать дитя, так как Творец вложил в природу людей, как регулирование и освящение времени супружества, — любовь; сия же не известно, по разности природы людей, когда и как и к кому возбудится; родители должны только устранять для детей опасные пути, предостерегая от опасных людей, во всем же прочем предоставлять им свободу. — О. Феодор рассказывал смешные вещи о первом знакомстве детей его с природою: «Уже ли и без шляпы можно выходить?» (в деревне у матери Федора Николаевича); испуг Коли, когда он в восхищении, что можно бегать по саду (в деревне), упал и оцарапал и загрязнил себе руку (а в городе ему внушаемо было, что, если обрежет палец, тотчас говорил бы, чтобы в ранку не забралась грязь). «Да чего же ты испугался? Это маленькая царапина». — «А грязь–то?» И Коля был почти без чувств, пока его не успокоили. — А что за радость детей, когда им говорили, что можно взобраться на этот камень в лесу! Людмила же, трехлетняя, попав в траву, которая выше ее ростом, вздумала облокотиться на траву и, разумеется, полетела. — «Так отчего же вы каждое лето не ездите в деревню?» — «Средств нет»! Бедный Федор Николаевич! Как бы хотелось доставить ему средства. А как? Нет средств… Всенощную отстояли в Крестовой Церкви. — Живот болел — или от ветчины, которой три куска съел за разговором и угощеньем радушной Ольги Петровны, или от кофе, который два раза пил, так как, когда ни придешь, Ольга Петровна всегда предлагает превосходный кофе; после же обеда еще кофе. Пели «На реках» — отлично; мне более и более нравится это хоровое «На реках»; особенно есть нота на слове «нам» — неподражаемо хорошая. «Помощник и покровитель» также превосходно пели, и ирмосы «Манием Твоим» — лучшие, кажется, из гласовых ирмосов. — После всенощной пошел на полчаса к И. П. [Ивану Петровичу] Корнилову. Застал Сухомлинова, профессора университета, и Кояловича Мих. [Михаила Осиповича].

Речь была сначала о речи Кояловича на акте Академии, потом о социалистах, Лорис–Меликове, казненном жиде. Пришел А. Ф. [Афонасий Федорович] Бычков. — Суждения о социалистах не такие, каких желалось бы от людей, глубоко ученых, приравнивание их к французским коммунарам, — «там разом расстреляли с тысячу, все успокоилось» (Бычков), — о бегстве Мирского («Правда ли?» — Сухомлинов, молчавший больше), о солдатской выбранке Лорис–Меликова при покушении и о том, что подвалы Духовной академии хотели изучить для взрыва (Коя–лович). — При прощании дал И. П. — чу экземпляр речи Храповицкого — в дверях столкнулся с входившим В. В. [Василием Васильевичем] Григорьевым. — К десяти часам прибыл в Лавру.

24 февраля 1880. Воскресенье.

Заговенье пред Масляной

Утром раздосадован был слугой Степаном, его глупостию, вечным скрыпом и стуком его двойной двери, не дающей покоя, и его ротозейством — уходит из своей комнаты, оставляя дверь отпертою и ключи на двери от моей и его комнат, так что могут обокрасть и его, и меня. Согласно письму от матушки Аполлонии, отправился к обедне в Новодевичий монастырь. Проехал все время на конке, и от Технологического института до монастыря по неимению места внутри, на дилижансе (был не в клобуке); созерцание окрестностей развлекало в дурном расположении духа. Поспел к началу обедни. Пели, как ангелы. В алтаре — молящийся по–католически, с молитвенником в руках, какой–то молодой генерал, разнивший при подпеванье. Влиянием молитвенной храмовой благодати дурное состояние духа во время литургии совершенно прошло, и душа сделалась ясна и спокойна. Во время обедни пришли сказать, что матушка игумения просит после службы к себе, что она больна. После службы было отпевание какого–то богача — несколько протоиереев, певчие на обоих клиросах в полном составе, — ребенок Груша, с улыбкой расхаживающая от клироса к клиросу, — умилительное пение ирмосов и «Со святыми упокой»… Не дождавшись окончания, отправился к матушке Евстолии; она простудилась 20–го числа при погребении графини Протасовой, и у нее грипп: я застал у нее доктора Исаева в белом галстуке, очень тихого и приличного; разговор о нынешних смутных обстоятельствах. Кроме того, матушка рассказывала, как она в доме Протасова была приветствована Государем и получила его благодарность за поднесение иконы 19–го числа. «Оробела совсем и только поцеловала руку Государя», — говорила она. При ней, также у Протасова, была и казначея, мать Агния. Тут же матушка Евстолия дала мне прочитать письмо о. Владимира и карточку мою, присланную при письме, пронзенную в шею гвоздем, с надписью на обороте: «секкёо танен… коогенрейсёку сюусин о докусу: (исидзукари) дзюудзика–дзёоноритэ»… Письмо о. Владимира говорит, что в последнее время на воротах Миссии нередко являются такие казненные мои карточки. От настоящих врагов–язычников или иноверных — лестно бы; но мелькнула у меня тревожная мысль — не от своих ли это, которые могут быть и хорошими христианами, но в то же время раздраженные и введенные в заблуждение бестактностию о. Владимира, заподозрили меня в служении видам политическим со стороны русского правительства на Японию. Эта мысль до того обеспокоила меня, что, когда я пришел в комнаты матерей Аполлонии и Феофании и там оканчивал чтение письма, мать Феофания по сумрачному выражению моего лица не удержалась от вопроса: «Вы, кажется, испугались?» Не испугался, а больно уж обидно, если не от врагов, а от врагов, так не более, как лестно… У них я застал Олферьева, генерала, служившего некогда по Духовному Ведомству. Матери Ушаковы возлагают теперь на него всю надежду в возвращении им их капитала, доверенного какому–то пройдохе, предпринявшему оздоровление Петербурга. Едва ли будет успех, хоть генерал и ломается. — После закуски смотрели приготовленный совсем комплект икон для Духовской Церкви в Сиба–кёоквай, написанный по привезенным мною размерам. Мне очень понравились иконы; Церковь будет миленькая, хоть и очень малая. Пообедали потом, после чего мать Аполлония дала мне отчет в деньгах Миссии, собранных ими на иконы и вырученных за выжигу серебра из старых облачений. Спустились вниз к матери Евстолии. Она с чисто святою простотою дала мне два пакета с деньгами — один для о. Владимира — «на красное яйцо», — «пусть употребит, как знает», — оказалось пятьсот рублей; другой — «хотела на ваше посвящение, но пусть уже теперь, — я не знаю, быть может, скоро и умру», — оказалось тысяча рублей. Я, конечно, записал это на храм — от неизвестной, так как она просила не говорить о пожертвовании. — Да сохранит ее Господь! Истинная родная мать Миссии. Простившись с нею, осматривал в ризнице, что сделано из моего собранного старья, почти все перемыто и исправлено, так что немало выйдет путного, благодаря усердию матушки Аполлонии с ее помощницами. Просил дать последним, а также живописцам рубля по два из миссийских денег. — На обратном пути купил зеленого чаю; за ним вспоминал Японию и читал газеты, а также думал о врагах Миссии в Японии.

25 февраля 1880. Понедельник.

Масленица

Утром Дмитрий Дмитриевич с рассказом о том, как у них прошлую ночь в два часа полиция окружила Академию, потребовав секретаря; пришли ректор и инспектор — и обыскала младший курс исторического отделения, до осмотра белья и платья. Значит, Лорис–Меликов разбудил полицию, и неизвестно, нашли ли что. — Зашел старик Блюм — ювелир, искавший собственно римского о. Николая. Пришел о. Николай Ковригин советоваться, поступить ли сюда в Покровскую общину (что, впрочем, для него невозможно, так как Митрополит Исидор не хочет иметь его в своей епархии), или в Ревель, либо в Варшаву, где место предлагает ему выхлопотать протодиакон Оболенский. В Сан–Франциско опять неурядица: Преосвященный Нестор просит отозвать оттуда протоиерея Владимира Николаевича Вячтомова, — жаль, что Преосвященного взял в руки этот, видимо, интриган Герман, и жаль бедного Владимира Николаевича, честнейшего человека, но неопытного и горячего, с такою же притом занозой–бабенкой, как его жена. — О. диакон Церкви Кавалергардского Полка принес пожертвование от о. Желобковского, с письмом от него; пожертвование–то небогатое, хотя и утварь — старье, годное только для продажи в лом; придется променять в лавках на новую утварь с приплатой. — После обеда отправился к Федору Николаевичу отдать на сохраненье полученные вчера полторы тысячи рублей. — Оттуда в четвертом часу отправился к Цивилькову, чтобы вместе с ним идти к Н. П. [Николаю Петровичу] Семенову на обед. Каролина Густавовна недовольна невыгодным упоминанием мною о протестантстве в статье «Япония и Россия». На обеде у Семенова был, между прочим, и Владимир Карлович Саблер, служащий у Великой Княгини Екатерины Михайловны, — любезнейший человек. Семенов, по обычаю, ораторствовал, — между прочим, о нелепости адвокатуры (так как один из адвокатов заведомо неправое дело защищал) и о рациональности третейского суда, чтобы тяжущиеся избирали для себя судей, но чтобы плата шла не по рукам, а институту судей… К десяти часам вернулся к себе.

26 февраля 1880. Вторник.

День рождения Наследника

Утром написал письмо к Константину Петровичу Победоносцеву, что Дмитрий Дмитриевич не может поспеть к отправленью в качестве священника на судне Добровольного флота в половине апреля и прочее. Обедню отстоял в Лаврском Соборе; монахи пели превосходно «Милость мира» и прочее, так что мне казалось, что митрополичьим певчим, тут же стоявшим на правом клиросе и поющим всегда самое простое, должно было быть стыдно. — Во втором часу — к Сивохину просить на храм; не застал дома; к Сушкину — отдыхал; к Ивану Ивановичу Демкину; читал письмо о. Владимира — о скуке его одиночества и о казне–нии моих карточек, из–за того будто бы, что Россия заключила с Китаем союз против Японии; вот уж подлинно «слышали звон»… Катерина Семеновна играла детям кадриль, множество накупленных птиц, между прочим, скворец, премило раздвигающий пальцы дающему пищу, посмотреть, не осталось ли там еще чего, — два щура, клест с еловыми шишками, московка. — Опять к Сушкину; немного запоздал и должен был ждать его, читая газеты, почти час, — ходил он прогуляться. Попросил на храм — обещал; пришел и Иван Иванович Демкин; пообедавши, за чаем, так как нужно было спешить к десяти часам в Лавру, попросил подписать обещанное; Иван Иванович думал, что даст рублей двадцать пять, но дал сто рублей. Возвращаясь, проезжал по Невскому, видел на нем, равно как во многих местах и на Васильевском острове, газовую иллюминацию; к сожалению, ветер везде задувал много рожков; но газовые огни — точно бриллианты! Еще и того лучше были два электрические солнца на Невском — одно против Казанского Собора, из фотографии Левицкого, другое против Аничкина дворца, освещавшее особенно ворота Дворца — А как прекрасна бесконечная линия огней по ту сторону Невы, когда едешь с Васильевского.

27 февраля 1880. Среда.

Масленица

Так как много нужно было ездить, то попросил Лаврской лошади и в половине девятого утра был у Сивохина; он и жена его, Неонила Афонасьевна, люди совершенно простые, и приняли просто, угостили кофеем (причем Ев. Ник. высморкался в пальцы, предварительно вытащивши красный шелковый фуляр, и уж потом пальцы и нос вытер фуляром). Показал потом Ев. Ник. свои комнаты и моленную — вся уставлена превосходнейшими в ризах образами; много и мощей у него с Афона; на полу стоят иконы Божией Матери, писанные на Афоне; я говорил ему, что не худо бы ему отделить часть святых мощей для Миссии, испросив на то благословение Митрополита. Одну икону Божией Матери — Скоропослушницы — он тут же пожертвовал в Миссию, попросив предварительно отслужить молебен когда–нибудь на днях, «а там мы ее и уложим в ящик». Так как ему нужно было идти в Апраксин (где у него свои двадцать четыре лавки), то я поспешил проститься, получив на завтра приглашение на обед. К старосте Исаакиевского Собора — Богдановичу (генералу, Евгению Васильевичу). Так как было рано, — он, вероятно, еще спал, то заехал в Исаакиевский Собор, чтобы повременить, а кстати, и спросить имя и отчество старосты. Он чрез кого–то приглашал меня к себе — очевидно, поболтать; я же имел книжку в кармане, чтобы попросить на храм. Прождавши близко часа, поехал и застал еще в постели, оставив карточку. Проезжая по Невскому, встретил пять покойников, а при повороте на Надеждинскую — шестого. Заехал на Надеждинской к о. Александру Сыренскому, священнику Александрийской больницы чахоточных женщин и родовспомогательного заведения. Он оказался тем священником, от которого я в ноябре получил пожертвование — пять рублей в Крестовой Церкви на Акафисте (когда выпивший мешал ему молиться). Его жена — Ольга Алексеевна, дочь–малютка Ольга, бабушка восьмидесяти лет; приняли чрезвычайно ласково; о. Александр повел показать свою Церковь, из которой тут же и пожертвовал в Миссию все, что можно было. Заведение это устроено в память Александры Николаевны, Великой Княгини, дочери Императора Николая Павловича, умершей от чахотки после родов. Перед Церковью на платформе вверху лестницы — бюст и портрет Великой Княгини — в зелени, в Церкви — походный иконостас, любимый Николая Павловича, балдахин, бывший над гробом Александры Николаевны, драгоценный прибор сосудов (3400 рублей) с бриллиантами, принадлежавшими ей. По обе стороны Церкви коридоры с комнатами для больных; всех — пятьдесят кроватей, и все заняты; принимаются женщины разных званий безмездно; жалость смотреть на них — почти все прямо обречены смерти; в комнате по десять, кажется, коек, отделенных перегородками и занавесками одна от другой; чахоточный кашель так и слышится в разных направлениях. Чрез улицу принадлежащее Собору же родовспомогательное заведение на шестьдесят кроватей, которые также почти всегда заняты; рождения и крещения каждый день; там–то, верно, стонов и криков! О. Александр рассказывал, какие несчастные иногда бывают роды, как кусками вынимают младенцев и, между прочим, доброе слово сказал о «стриженых» фельшерицах и акушерках: «Когда им заниматься волосами, когда столько и такой суетливой работы!» Приходят родить большею частию бедные во время, когда им, по освидетельствованию, скажут, когда они должны быть в заведении; но можно иметь койку в ожидании родов и с месяц, платя по тридцать пять рублей в месяц. Оба заведения принадлежат к Марьинской больнице, выходящей на Литейную, учрежденной в 1803 году. В больнице — мест шестьсот; но теперь, по множеству заболевающих тифом, прибавлено еще 250 мест. Заехал на Литейную к А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому спросить, не пришло ли дело о Миссии в Синод. Еще не пришло. «Это еще что! В Государственном Совете по году тянутся дела. Больше всего там медленности»… К графу Путятину; он — точно ртуть, волнующийся и раздраженный по поводу письма Васильчикова о рановременности сватовства Евгения на его дочери. — К графу Игнатьеву, командиру Кавалергардского полка, согласно Совету о. Желобовского, — поблагодарить за пожертвование сосудов; имел в виду попросить и на Церковь; не застал и оставил карточку. — К Желобовскому. Он отсоветовал просить у Игнатьева, а обещал добыть пожертвование от какой–то Хомутовой. Угостил закуской. Рассказывал, как иные несочувственно относятся к Обществу вспоможения бедным студентам. Яхонтов: «Академия убила мой журнал»; Горчаков: «Нищих разводить!» — Я подписался в члены и внес за нынешний год шесть рублей, обещав высылать за следующие чрез о. Феодора Быстрова. В Азиатский департамент. У Мельникова, вследствие его записки вчера, попросил выдать мне на руки присланные из Троицко–Сергиевой Лавры пожертвованье тысячу рублей и чрез минут двадцать получил под расписку, заготовленную заранее. Между тем поднялся в департамент личного состава спросить, как пересылаются в Посольство деньги, — «Берется в „Особом учреждении по кредитной части” вексель на Baering Brothers и пересылается, а по векселям Беринга в банке тотчас же платят»; попросил мне настоятельское жалованье за первое полугодие; хотя оно уже послано в Японию, но любезно обещались написать в «Учреждение по кредитной части», чтобы удержали его или вернули, и в следующую среду сказали явиться за получением. Никонов представил новому директору Департамента личного состава, молодому человеку, кажется, барон Фридерикс. У Мельникова спросил о новостях из Японии и узнал, что по полученной телеграмме там все министры переменены. Вечером от японцев у Коссовича услышал объявление сего: сделано разграничение законодательной и исполнительной частей — почему все бывшие прежде министрами оставлены лишь членами Дайдзёокван — «санги», как корпуса законодательного, а вновь назначенные министры уже не «санги», а только исполнители. Заехал в Хозяйственное управление при Синоде, чтобы узнать точно, как переслано содержание Миссии за второе полугодие; также взять векселей в Особом учреждении по Кредитной части на Baering Brothers и послать чрез Азиатский департамент. Просил выдать мне 600 рублей, назначенные Тихаю в награду, для отсылки в Японии; сказали — во вторник на будущей неделе явиться за получением. — Вернувшись домой, в шестом часу отправился, согласно условию с Маденокоодзи, к Коссовичу на Васильевский остров. Пришел первым. Каэтан Андреевич принял весьма любезно и подарил все свои сочинения — персидские надписи, еврейскую грамматику и прочее. Мало–помалу собралось много гостей; оказалось, что у него званый вечер. Были: Н. П. [Николай Петрович] Семенов, Страхов, А. Ф. [Афонасий Федорович] Бычков, И. П. [Иван Петрович] Корнилов, незнакомые профессоры, из японцев — Маденокоодзи, Оомай, Андо и Рамчендер. Хотел было уйти, чтобы в Лавру поспеть к десяти часам, но совестно было, когда еще не все собрались, а нужно было уходить в половине девятого. Вечер прошел оживленно. Семенов бранил англичан; Коссович рассказывал про Хвольсона, как он мешает другим, а сам серьезного не делает; на мой вопрос, сколько языков знает, насчитал двадцать три иностранных, начиная с санскритского, пракрита, древнеперсидского и прочих; за ужином угощал винами, «которые достает дешево, чрез приятеля купца прямо из–за границы», и был вообще оживлен и мил; дурных людей для него нет; «был один, хотел немного надуть, но это только дало случай приобрести еще двадцать пять друзей». Сущий младенец — этот знаменитейший ученый! Хорошо таким на свете. Жена его и бережет, как ребенка, по рассказам. — Вернулся домой в третьем часу и лег спать в четыре.

28 февраля 1880. Четверг. Масленица

Спать пришлось очень мало, потому что Степан мой стал стучать своими певучими дверьми. Полусонный напился чаю. Пришли Дмитрий Дмитриевич и племянник Сергей Касаткин. Первый известил, что пожертвование из Единоверческой церкви будет, о чем справиться просил я его. Спасибо, на этот раз показал аккуратность. По уходе, одевшись, зашел к о. Исайи спросить имя супруги Сивохина; оказалось, знает только имя — Неонила, а по батюшке не знает; и в этом оказалась добрая черта Ефр. [Ефрема] Николаевича; значит, за него и его супругу молятся, хотя по общежитию не совсем знакомы с ними; нужно же сделать себя с домом достойными молитвы! — Заехал к Феодору Николаевичу. Оказались письма из Японии. От о. Анатолия — что денег нет; от Марьи Ал. [Александровны] — просьба похлопотать о ее жалованье — единственная, мол, — и письмо к Владыке Исидору о том же — открытое. Бедная! Видимо, раба Божия, но испытывает свойственное всем человекам. Зачем же она не верит, что жалованье ей будет выхлопотано? И раздражительность видна в обоих письмах. Но, тем не менее, мне жаль стало ее, и я смутился — следовало бы давней умаслить хоть ласковыми словами, чтобы даром не терзалась. Письмо от Хорие о браке двоюродных — Иоанна Нода с Варварой Оонума и просьба разрешить им исповедь и причастие. Большое письмо Павла Сато. Видна обстоятельность и логичность в нем. Письмо содержит мало нового, но видно желание представить все, как есть, с японскою осторожностию, впрочем. От о. Владимира давно нет ничего; видно, не в духе; понял, знать, что в Семинарии не умел обратиться; а о. Павел Сато пишет, что и Катехизаторская школа его не любит, хотя, по–видимому, у него нет к ней никаких отношений. Из новостей — самая неприятная, сообщаемая о. Павлом Сато, что вышло военное положение — всем, кто не «косию», не «цёонан» и не больным, служить в военной службе — три года, затем три года в резерве и четыре года по второму призыву. Кого же после этого иметь нам в Семинарии и Катихизаторском училище? Трудно дело. О. Павел представляет свои соображения. Увидим. С дрянным расположением духа, навеянным безденежьем и жалобами, отправился к Сиво–хину, к часу. У Неонилы спросил ее отчество; оказалось «Афонасьевна». К обеду пришел еще доктор, видимо, привыкший держать себя запросто и несколько наставительно. — За обедом кулебяка превосходнейшая, уха, блины, стерлядь под соусом, мороженое, кофе. Когда Еф. Н. [Ефрем Николаевич] несколько усиленно предлагал что–нибудь, доктор восставал: «Поставлено, ну и бери, кто хочет», вообще, деликатности не показал; зато ж и Е. Н. с супругой, видимо, сбитые с панталыку порядками богатых домов, иное — усиленно предлагали, иное — брали сами прежде всех, а о гостях нисколько не заботились. Еф. Н. рассказывал о маклерах: «Приходит, примерно, и предлагает чаю пуд по 1 р. 60; я нахожу, что так мне антересу нет, даю 1 р. 40 к., а на 1 р. 50 мы сходимся, и ему процент» и прочее. После обеда Еф. Николаевич, кажется, не совсем здоровый, пошел в отдельную комнату с доктором, и сей вынес, что «Е. Н. немного полежит»; мы малость посидели с Неонилой Афонасьевой и побаловались яблоками, после чего я стал прощаться, и при прощаньи служанка сказала, что Е. Н. просит во вторник на второй неделе поста отслужить молебен утром в восемь часов. — По приходе сюда, пред обедом, читал брошюру о последних днях о. Арсения Афонского, моего доброго знакомого, умершего в Москве в ноябре. Истинно, Божий угодник был, о чем и я могу свидетельствовать. — Поехал к графу Путятину, чтобы сказать, что сегодня на обеде у них не могу быть, так как–де нужно вечером идти к Митрополиту просить денег из собранных на Церковь — послать в Японию; после того имел в виду отказаться и от обеда у Бюцова. Но оказалось, что сегодня день рождения графа Евгения Ефимовича и что на меня располагали при устроении обеда. Совестно стало, и я поспешил извиниться и принять приглашение. Княгиня Орбелиани рассказывала, что терпели больные раненые и как высоких лиц вроде Великих Княгинь Алек. [Александры] Петровны или Ал. [Александры] Иосифовны обманывали при посещении ими госпиталей — мучили больных переодеваньем, а потом опять — одежду со вшами и прочее. Ал. Петр. — у мнимых дезинтериков, у которых воздух дурной, но долженствовавший быть особенно хорошим, потому что дезинтерики. — «А, ну ладно», — и успокоилась. — Поехал к Бюцову отказаться от обеда; он принял ласково, дипломатически, а жена вышла совсем одетою для выхода. «И вам нужно ехать?» — «Да, с женой», — тогда только я догадался, что не вовремя пришел; а по–нашему бы прямо и заявить: «Жаль, мол». Я поспешил уйти, хотя затем и пришел, чтобы поспешить уйти. — У графа Путятина за обедом были: Посьет с женой, Пещуров, ныне назначенный товарищем морского министра, граф Орлов — старик, и Орбелиани. — Граф Орлов был позван, чтобы показать, что Ефимий Васильевич с его семейством вовсе не разошелся по поводу сватовства Евгения Ефимовича на его внучке, — позван под предлогом, между прочим, познакомиться с Товарищем Морского министра, — так как у Орлова сын — моряк (не особенно удачный). Но граф не особенно познакомился с Пещуровым. Быть может, и для него он особенно старался щегольнуть разговором за обедом, но вышло неудачно, — «обломки вагонов из Англии в Норвегию»; «это Гольфстрем, деревянные обломки — ничего удивительного» (Пещуров); «но и тяжельче»… (железные? — Орлов, видимо, зарапортовался, став рассказывать морякам вещь, в которой мало смыслит). Еще: «Вы пили „Кедронское” вино?» (вместо «хевронского»)… После обеда граф Орлов скоро ушел, видимо, не успев сойтись с Пещуровым, который

(должно быть непредупрежденный, или в самом деле такой независимый) на него решительно не обращал внимания. По тому, как он пренебрежительно кивнул головой Евгению, видно, что он не за брак, если только можно догадываться. Посьеты были, как всегда, очень милы и приветливы. Из разговоров К. Н. [Константина Николаевича] Посьета: «Храм Славы Александра II»; «изобретений нет, а Бог только допускает людей усмотреть то или другое из Своих творений, всегда бывшее»; «употребленье каменного угля на чугунках в России теперь 7/10 из всего топления»; «водный путь чрез Сибирь соединением небольшими каналами рек». «И скоро?» — «Сейчас деньги — чрез три года будет готово». — Вернувшись с чухной  к десяти часам, нашел на столе приглашение Владимира Васильевича Никольского — в Лицее — завтра на обед; не могу из–за обещания быть у Бюцова, — и приглашенье Тер. И. [Тертия Ивановича] Филиппова и И. Н. Полисаду за пожертвованьем от сего последнего вещей в Миссию, и — в общество его (Т. И. Фил. [Филиппова]) и Преосвященного Палладия. Опоздал.

29 февраля 1880. Пятница.

Масленица

В восемь часов отправился к Владыке Исидору просить денег из пожертвованных на храм для отсылки в Миссию. «Садись и говори скорей — некогда»; перед ним лежали три кипы бумаг. Я объяснил, что Миссия — без денег, и так как дело формальностями затягивается, то из Государственного казначейства еще нельзя получить, поэтому попросил дать заимообразно из собранных на храм; сказал, что и Черкасовой нужно жалованье, причем вытащил из кармана ее письмо, — «вот она сама пишет Вашему Высокопреосвященству». Митрополит сильно наморщился — «не надо»; «но письмо на Ваше имя, позвольте оставить», и я положил его в стороне от кип — незапечатанное, как и прислано было. — «А сколько денег нужно?» — «Восемь тысяч; у меня еще есть собранных на храм две тысячи — я и пошлю все вместе». — «Зачем так много? Притом же там все банковые билеты; я оттого тогда, в смутные дни, и не передал тебе на храненье, что сверток довольно большой, с собой носить неудобно; кредитными билетами там всего 2500». — «Дайте хоть эти; с имеющимися у меня будет пять тысяч; пошлю хоть это», — «Так нужна же бумага; в Духовном Совете внесено в протокол». — «Я сейчас напишу». — Вернувшись домой, написал прошение о выдаче заимообразно 2500 рублей, и, когда чрез полчаса понес, в приемной уже набралось просителей. Секретарь рассказывал о множестве и быстроте дел у Владыки: «Вчера после девяти часов остались у него бумаги, а сегодня еще до нашего прихода они уже сданы в канцелярию с резолюциями». Сданные бумаги в канцелярии заносятся в книгу и помечаются номером и сейчас же идут куда следует. — Я взошел, чтобы только подать прошение; Владыка перевернул страницу и успокоился, увидев, что там всего одна строка. — Эх, нужно быть кратким и из Японии и не часто беспокоить! Тут и без нас столько дел, что просто совестно и грешно занимать собою. Чрез полчаса прошение с резолюциею «выдать под расписку» и номером принесено было ко мне секретарем; я понес к наместнику о. Симеону; он сделал надпись «к докладу и изготовить предписание казначею», — «а предписание пусть принесут ко мне в Церковь, там в алтаре найдется перо» (он шел к обедне). — К о. Моисею — делопроизводителю Духовского Собора. — «Сейчас будет готово». — Через час слуга о. Моисея пришел сказать, что подписанное наместником предписание уже у казначея, и деньги получить можно. К казначею: «Подождите минутку — еще не занесено в книгу — я пришлю к вам деньги и книгу для расписки». Минут чрез двадцать послушник принес 2500 рублей и — расписаться в книге. Написана вся эта процедура, чтобы не забыть, как в порядке вести подобные дела. Между тем в продолжение всего этого ко мне пришел Павел Павлович Костерев, сын П. М. и Раисы Ник., — теперь уже юнкер в Павловском военном училище. С радостию увидел я его, когда–то нянченного мною, — ныне весьма приличного и благовоспитанного молодого человека; угостил его чаем и обедом и дал пять рублей на масленицу; круглому сироте едва ли часто приходится получать на карманные расходы, хотя дядя у него, как видно, очень добрый человек. Рассказывал он и о том, как хороша дисциплина в Павловском училище. Спасибо, хоть не все заведения распущены. И самим воспитанникам, как видно, нравится строгая и точная дисциплина. В прошлом он воспитывался в Первой военной гимназии, где законоучитель В. Г. Певцов, от которого прежде я и слышал о нем. — Тут же пришел К. С. Назаревский, семинарский мой товарищ; выпил четыре рюмки водки и не захотел больше, говорил, что идет к Нечаеву на блины, и дрянно отзывался о Нечаеве и П. А. [Петре Александровиче] Лебедеве, как сочинителе духовной музыки и как желающем попасть в ректора Семинарии, но боящемся забаллотировки. — Во втором часу все вместе вышли, так как мне нужно было спешить свезти деньги в банк. С Костеровым я доехал до Знаменья и отправился к Феодору Николаевичу; его семья отправилась в балаганы, а он играл в шашки с крошкой Людмилой, которая, пока он собирался, и меня обыграла раз. К Мейеру — банкиру; сдали деньги для пересылки телеграммой из Лондона о. Анатолию. В Лондоне от Мейера переводится на Ротшильда. — Заехал в Гостиный купить кое–что детям Феодора Николаевича; накупил рублей на семь, больше все письменных принадлежностей и кукол для Людмилы, причем Феодор Николаевич журил меня за трату денег: «Ну тебе ль в настоящем положении так расходоваться?» Когда обедали, пришел и Дмитрий Дмитриевич Смирнов; ели блины и прочее. К шести часам отправился на обед к Бюцову, как вчера обещал ему. Обед был плохой, ибо Михайла был пьян. За обедом был разговор о переходе К. В. Струве в православие, причем Елена Васильевна говорила, а мать ее, старушка на костылях, поддакивала: «И зачем перешел? Разве не все веры одинаковы? Нужно и умереть в том, в чем родился». Хороши понятия! Наперед можно предсказать, что у детей не будет прочного религиозного воспитания, что очень жаль. После обеда Бюцов, между прочим, показал коллекцию медалей Толстова — двадцать штук — бронзовых, аллегорических, касающихся войны России с Наполеоном. Художественнейшая вещь! Коллекцию эту он получил от о. Палладия; а у него в Духовной Миссии была она в числе подарочных Китайскому правительству вещей. Показал еще он сапфир с вырезанным превосходно образом Богоматери, с перстня католического епископа, купленный им случайно за тридцать пять рублей; Костя, залезши за диван, декламировал французские стихи, а Нина там же пела. К десяти часам вернулся в Лавру.

1 марта 1880. Суббота.

Масленица

Утром, часов в восемь, пришли граф Евфимий Васильевич Путятин и Ольга Ефимовна подтвердить то, о чем вчера известила письмом Ольга Ефимовна, — что Высокопреосвященный Макарий обещался, по безденежью Миссии, дать из Миссионерского общества денег из положенных на Миссию. Они напились чаю и отправились к Владыке Исидору испросить благословение на пост. При них же лакей Владыки принес приглашение сегодня в час с половиной на обед. Написавши прошение Высокопреосвященному Макарию, отправился на Троицкое Подворье. При выходе столкнулся с секретарем Макария и получил от него икону для Миссии — преподобного Макария Египетского, присланную княгинею Натальей Оболенской Владыке для передачи в Миссию. Владыка Макарий встретил очень ласково, обещался дать денег из Миссионерского общества, но велел мне написать и к Преосвященному Амвросию, «чтобы мне не оскорбить их», говорил. Какой он осторожный и деликатный! «Япония и в адресе нашем Государю не забыта. Читали? Еще когда черновой составляли». «А Японию поместили?» — «Поместили». — «Вот как вас любят». Дай–то Бог, чтобы Япония и вперед возбуждала любовь! Вернувшись, пошел на Акафист; читал сам Владыка Исидор; я стоял в алтаре у жертвенника, пред иконой Спасителя, пред которой придется молиться и в Японии. — Тотчас же, после Акафиста, из Церкви в комнаты Владыки; на обед были приглашены еще оба Викария (Герман и Варлаам) и Наместник. Первые уже были в приемной. Потолковали о Сан–Франциско и тамошних запутанностях. Я защищал протоиерея Владимира Николаевича Вечтомова, так как знаю его за честного, хотя слишком горячего и неопытного, человека. — Когда пришел Наместник, несколько замедливший по службе, отправились в столовую. Наместник прочитал: «Пресвятая Троица» и «Владыко, благослови»; Владыка Исидор: «Христе, Боже, благослови ястие и питие»… Выпивши по рюмке вина и закусивши, сели за блины со свежей икрой, потом были уха, жареная рыба и пирожное, из вин херес, красное вино, пиво и мед. Разговор шел шуточный больше. Владыка говорил, что в нынешнюю масленую лучше всех блины ему случилось есть у Великой Княгини Александры Петровны, рассказывали также, что Император очень любит блины, и — как он — Владыка — за столом у Государя просил тихонько сидевшую около фрейлину Милютину говорить ему, какое блюдо постное, она и шептала ему — «это постное», — тогда он брал. Рассказывал про немцев, они тоже любят есть и блины, и свежую икру, только не любят угощать; немец (какой–то) пригласил к себе на завтрак, была и свежая икра; один русский, по–русски, положил себе толстый слой на хлеб — а немец: «Постойте, постойте, вы — не так», — и соскоблил икру с замечаньем «ведь икра восемь рублей фунт»; рассказывал про грузинского царя Георгия, что он всякий раз съедал за обедом барана, но уж из–за стола его под руки уводили: «А что ж пива никто не пьет? Мы в Академии играли бывало в карты на пиво — кто выиграет, тот и угощает». — Преосвященный Герман пресмешно рассказывал, как какая–то нищенка выморочила у него пятиалтынный: «Будущий наш Митрополит, дай!» — «А если бы Патриархом повеличала, то и рубль бы дал», — с улыбкой заметил Владыка. — После обеда отправился смотреть выставку картин Верещагина. Народу была бездна; у русских картин весьма трудно было протискаться; у индийских свободней. Впечатление нескоро изгладится; невольно слезы навертываются при виде массы страданий и русских, и турецких воинов; неудивительно, что плачут на выставке, как вчера Дмитрий Дмитриевич рассказывал. Цепь, на которой болгар таскали на казнь, какое чувство возбуждает! — После русских картин на индийские почти и взглянуть не хочется; последние и днем освещены электричеством Яблочкова. Возвращаясь, видел множество народу, катающегося, особенно на санках чухонцев; погода, кстати, превосходная; а у балаганов, над Царицыном, издали виднеется море народу. Вернувшись и напившись чаю, пошел ко всенощной в Крестовую: пришел, когда пели «На реках». «Так не забуду и Тебя. Россия, на реках японских!» — думалось, и слезы невольно катились по щекам. Превосходно поют это «На реках» хоровое, все больше и больше нравится.

2 марта 1880. Воскресенье.

Заговенье пред Великим Постом

Утром записал дневник за прошлые два дня и отправился к поздней обедне в Лаврский Собор. Стоял на левом клиросе с братией и пел басом. Служил обедню Преосвященный Варлаам с двумя архимандритами и двумя иеромонахами. Народу был полный Собор. Странно, что левый клирос, то есть второстепенные певчие, поют самые важные места в литургии — «Милость мира» до «Тебе поем» включительно и «Отче наш», только при митрополичьем служении поет это правый клирос. Вместо причастна певчие пропели «На реках Вавилонских», управлял ими не Львовский и не Богданов, а второй подрегент. — Обед был сегодня щи с осетриной, уха из стерляди, жаркое из леща и слоеный пирожок, да бутылка меду. В предыдущие три дня давали братии блины. Часа в два пришел Митрополов; очень ему хочется, чтобы Дмитрий Дмитриевич отправился священником на судне с арестантами, — понравился и ему очень, а прежнего священника не хвалил, — резок с офицерами–де; если бы успеть, хорошо и полезно Дмитрию Дмитриевичу отправиться. — Сам Митрополов — чрезвычайно добрый и деятельный, взялся хлопотать об отправлении миссийских ящиков — пудов по сто пятьдесят — даром до Одессы чрез Губонина и Полякова, а в Одессе выхлопотать для Миссии китайских, французских, немецких и аглицких Библий и Новых Заветов. Если сделает, спасибо; если нет, и за готовность спасибо. В три часа был звон к вечерне (братию всегда до всякого звона предупреждают за полчаса колокольчиком по коридорам). Народу был не только полон Собор, но и солея и алтарь — все было полно; даже на клиросах стоять было тесно от народа. Прочитали Девятый час. Потом встречали Владыку Исидора; служащих было — шесть архимандритов и четыре иеромонаха. Встречали в конце Собора, как обыкновенно. Когда Владыка взошел на амвон, служащие, получив благословение, пошли в алтарь облачиться в ризу и епитрахиль. При облачении Владыки на амвоне певчие чудно пропели: «Свыше пророцы Тя предвозвестиша»; управлял сам Львовский. Облачившись, священнослужащие вышли к амвону, и — как на обедне — первый архимандрит отправился, поклонившись Владыке, в алтарь благословить: «Благословен Бог наш»… После прочтения 103 псалма и ектении все священнослужащие вошли в алтарь. На «Господи воззвах» пропели покаянных четыре стихиры (по две на оба клироса; я стоял на левом клиросе, с канонархами) и из Общей Минеи две; на Слава — выход всех священнослужащих к Владыке, к амвону и при «Свете Тихий», потом священнослужащими (с четырьмя малыми певчими, выходящими для этого в стихарях) Владыка, дикирием и трикирием с амвона осенив четыре страны — с предшествием служащих, начиная с иеромонахов вперед — вошел в алтарь, наперед осенив с солеи на обе стороны дикирием и трикирием и поцеловав на Царских вратах образа Спасителя и Божией Матери. Прокимен «Господи, услыши Отрока Твоего, яко скорблю…» певчие пели превосходно. Паремий не было. На стиховне все монашествующие и я в том числе в мантиях вышли пред солею, оставив место для священнослужащих, — прощаться с Владыкой. При окончании Вечерни Владыка долго молился у Престола; потом в предшествии священнослужащих, сошедших вниз солеи, вышел на солею и всем, поникшим к земле, прочитал отпустительную молитву Великой Вечерни. Затем певчие запели «Покаяния отверзи ми двери», а Владыка подошел поклониться к иконе Спасителя и Богоматери, после чего в сопровождении и поддерживаемый двумя архимандритами сходил приложиться к мощам Святого Александра Невского. По возвращении его на солею певчим сделан был знак, чтобы они скорее окончили «Покаяния…». И когда они замолчали, Владыка проговорил: «Простите ми отцы и братия, яже согреших словом… Бог же да благословит и простит вас», после чего троекратно поклонился всем в землю на три стороны. После этого взял в левую руку крест; подходящие священнослужители и вся братия целовали крест и руку Владыки, правою же он благословлял и давал целовать ее и плечо, говоря: «Христос посреди нас», и целовал плечо священнослужащим, которые отвечали: «И есть, и будет». — Владыка прощался с братиею очень растроганный — глаза его блестели и на них были слезы! Всегда ли это так, или, быть может, это предчувствие, что не долго еще просить прощения, и будет только молитва на небесах за братию? — Простившись, все уходили в алтарь и прощались взаимно; там же были и оба викария, к которым все подходили под благословение. — Ко мне признался некто Лыкашев, сказавший, что он видел меня десять лет назад у Высокопреосвященного Иннокентия; здесь же он познакомил меня с графом Гейден, сыном графини Г., начальницы Георгиевской Общины Сестер Милосердия, очень религиозным, по–видимому, молодым офицером; были за вечерней мои любезные юноши. Храповицкий и Яхонтов — гимназисты: «А что, этот Собор не вам принадлежит?» — «Отчасти и нам». — «Знаете, где стихари?» — «Как не знать?» — Когда Владыка прощался с братией, певчие пели продолжение — «множество содеянных»; потом отслужено было повечерие. Владыка едва освободился от толпы, жаждавшей его благословения; вошедши в алтарь, он, благословивши и тут собравшуюся толпу, прошел малыми дверями, — но и тут ждала его толпа — всех благословил он, а мы — о. Иосиф, бас и прочие, ждали выхода — пока он кончит; севши, наконец, на санки, он подъехал к своему крыльцу, но и здесь толпа ждала его за благословением. И это ли еще не признак благочестия на Руси — эта жажда святительского благословения! — Идя домой, встретил Мадено–коодзи, сказавшего, что генерал Савельев звал меня 12 числа. Одевшись, отправился в город, а в аллее опять встретил его же, прогуливающегося. Хорошо, если бы ему зародились серьезные религиозные мысли. А может, и так зря бродит. Японская молодежь не очень надежна. Дай Бог, чтобы я ошибался насчет Маденокоодзи; он может большую службу сослужить своему государству по части религии, — Феодора Николаевича не застал, и никого у него. Графиню Ольгу Ефимовну видел подъезжающею к себе, а я в это время расплачивался с выпившим извозчиком, который едва нашел у себя гривенник для сдачи мне. Ольга Ефимовна вернулась из Подворья Киевского Митрополита, рассказывала, как он прощался, — со всеми своими в лицо поцеловался, даже с малыми певчими; теснота была такая, что перекреститься нельзя было. Граф Евфимий Васильевич с Ольгой Ефимовной на первую неделю отправляются говеть в Сергиеву Пустынь. Пообедал у них и простился с ними. — К восьми часам прибыл в Лавру, чтобы видеть на трапезе прощание братии с Наместником и взаимно. В Лавре братии до ста человек с послушниками, служащих иеромонахов до четырнадцати, всех иеромонахов и с киновийскими до тридцати. — По собрании в столовую и приходе о. Наместника пропета была молитва и о. Наместником благословлена трапеза; все сели; один иеродиакон взошел на кафедру читать, и читал, нужно сказать, вещь очень хорошую — о посте и покаянии. Я сидел по правую сторону о. Наместника, около меня о. Моисей, налево от Наместника иеромонахи; архимандритов было только двое — о. Наместник и я. Кушанья были: холодное из рыбы с хреном, уха и манная каша на молоке сладкая; перед ужином всем налили по рюмке водки, потом давали пиво или мед — в оловянных стаканах и затем по рюмке хересу. По окончании каждого блюда о. Наместник звонил в колокольчик, причем чтец говорит: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». — Наместник говорит: «Аминь» и он, и все крестятся. Это служит и знаком подавать другое блюдо, и знаком для братии каждое блюдо начинать есть с молитвой. По окончании трапезы Наместник прозвонил в колокольчик, чтец: «Молитвами» и Наместник: «Аминь» и пропета была молитва благодарственная, в подтверждение которой Наместник приложился к образам и отошел в сторону за стол; я за ним сделал то же и, подошедши к нему, простился с ним, поклонившись ему в ноги, и он мне, и стал за ним; следующие делали то же, прощаясь с о. Наместником, мною и становясь последовательно. В это время пето было начатое непосредственно за благодарственной молитвой «Помощник и покровитель»; пропеты были все ирмосы, пока братия прощалась; о. Наместник иеромонахам кланялся в ноги, затем кланялся, затем просто целовался, я делал то же самое, не имея в чем просить прошения, а привлеченный из мысли — авось, пригодится в Японии. Дай Бог! Через тысячу лет, конечно, и в

Японии будет не хуже, чем здесь. За ужином о. Наместник рассказывал, как он в 1877 году в Благовещенье, в Лаврский престольный праздник, пришедшийся в Великую Пятницу, сочинил из грибов и манной каши с миндалем стол такой, что «старики: „Что за каша?“ и съели по две, по три тарелки». Во весь Великий пост в Лавре рыбы не употребляется, кроме праздников: Благовещения, Лазаревой Субботы (храмовый праздник тоже) и Вербного Воскресенья. — При прощанье братии интересно было видеть, как, кажется, это был один благочестивый обряд, а не необходимость, — все улыбались друг другу, и вражды не виделось ни у кого ни на кого (половина двенадцатого часа).

3 марта 1880. Понедельник

1–й недели Великого Поста

Службы 1–й седмицы — в Соборе, как и всегда: утреня в четыре часа, часы или преждеосвященная литургия в десять, вечерня в четыре часа. В Крестовой: часы или преждеосвященная обедня в девять, вечерня и утреня вместе — в пять часов вечера. Сегодня только в Крестовой утреня была в шесть утра. Я проспал, к несчастию, обе утрени. На часы пошел в Собор; продолжались два часа с четвертью; народу было мало, монашествующие пели на оба клироса; «Господи, иже Пресвятого Твоего Духа», «Иже в шестый день же» и подобное пели на глас. Монашествующим, впрочем, и помолиться за себя не дадут — их беспрестанно требуют то туда, то сюда на службу. Сейчас, например, уже в конце часов, они пели катавасию; вдруг приходят сказать им что–то — и потянулись — с обоих концов — в алтарь, а там из церкви; очевидно — на панихиды, или молебны вытребованы; на катавасии осталось человек десять. Сегодня в одной Церкви служится даже литургия Святого Иоанна Златоустого — сам Наместник служит, отпевая кого–то. Литургия Златоуста служится с разрешения Владыки Исидора. — На вечерню и утреню пошел в Крестовую Церковь; вечерня продолжалась полтора часа, утреня почти столько же, так что вышли из Церкви в восемь без десяти минут. Вечерню пели певчие — большие и маленькие; канон читал Преосвященный Варлаам; ирмосы «Помощник и покровитель» пели так хорошо, что я вышел стоять на клирос, чтоб лучше слышать. Остальной хор в это время пел в Соборе вечерню; канон Андрея Критского читал там Преосвященный Гермоген. По окончании вечерни Преосвященный Гермоген и певчие пришли в Крестовую на утреню, причем маленькие певчие наделали шуму, идя в ряд попарно и поднимая стук сапогами; очевидно, они говеют и пришли к утрени, чтобы завтра рано не тревожиться. Бедным им порядочно работы пения, особенно в первую Страстную Неделю Поста. Народу в Крестовой была полна Церковь.

Служит седмицу о. Никон, рассказывавший мне на кафизмах о своем учительстве в Перервинском Московском училище и прочее. Сильно вздыхал он при напоминании игуменом «Аллилуйя» (на «Бог Господь» — на утрени); очень напомнило Японию со спевками Якова Дмитриевича, отпевания, и всколыхнулись нервы, слезы выступили на глаза; как–то теперь моя милая Миссия! — В продолжение дня были два пожертвования: из Церкви Департамента уделов псаломщик принес ящик с прибором священных сосудов — старых; после обеда — две монахини привезли ящик с двумя иконами — жертва Новгородского Покровского Зверина монастыря. Не имея чем открыть ящик, мы со Степаном придумали, наконец, купить орудие откупорки. — Пища сегодня раз в день: белая капуста, вареная с грибами и в кочане сырая, четверть кочана, вареный картофель и укруг хлеба; желающим дают редьку и квас также. — День был очень хороший, морозный, но солнечный; утром, до часов, я гулял по кладбищу.

4 марта 1880. Вторник

1–й седмицы Великого Поста

Утром Дмитрий Дмитриевич, потом о. Тимофей Раздоборов — из беспоповских раскольников, перешедших в православие вместе с о. Павлом Прусским. Он теперь в Петербурге для сбора на построение Церкви в своем приходе; я подписал от Японской Миссии три рубля, а он оставил свою брошюрку — «Письмо к другу». В девять часов пошел на часы в Крестовую; продолжались полтора часа. Кафизму на девятом часе Владыка разрешил опускать, равно как на утрени вместо трех кафизм велел читать, как всегда, две и на Первом часе кафизму не читать; притом кафизмы не вполне вычитываются. — После часов отправился в Церковь Удельного ведомства — на Литейной — взглянуть, стоит ли взять жертвуемый оттуда большой образ Бога Отца с рамой. Церковь очень роскошная; молящиеся — все народ чистый; поют военные певчие весьма хорошо, псаломщик читает выразительно; при Церкви всего — протоиерей и два псаломщика. Протоиерей о. Канидий (Каченовский) жаловался, что необходимость заставляет служить весьма сокращенно; если немного длинней служба, сейчас и жалобы: «Что это, батюшка?». Образ и рама оказались годными, и псаломщик Василий Матвеевич Кудрявцев, знакомый Сартова, обещался доставить; кроме того, предлагал свои услуги писать что–нибудь, укладывать и тому подобное, что отправил перед тем накопившиеся у него миссийские вещи для укладки в ящики. Пообедал у него совершенно постной пищей: грибы, пирог, суп грибной и сладкий пирог с яблоком. К трем часам был в Хозяйственном управлении, где Владимир Егорович Расторгуев и Казначей Синода сейчас же и выдали 600 рублей — Якова Дмитриевича Тихая наградные для отсылки к нему. Вернувшись, был на вечерни и утрени в Крестовой; ефимоны, как и вчера, читал Преосвященный Варлаам. — Готовился завтра к служению Преждеосвященной литургии в соборе с Высокопреосвященным Исидором.

5 марта 1880. Среда

1–й седмицы Великого Поста

До часов гулял по новому кладбищу, которое всегда родит хорошие мысли и мечты. На этот раз размышлял, что высокое религиозное настроение сердца родится только высоким умственным парением. Оттого–то Святые Отцы так любили красоту природы: что, как не порождение высоких мыслей давала она им. и чрез то ценилась. В десять часов начались часы в Соборе. Во время их приехали в Собор Великие Князья Константин и Дмитрий Константиновичи и простояли всю обедню в алтаре, который для оных застлан был новым красным сукном. Когда часы кончились, сослужащие встретили Владыку, отслушавшего часы в Крестовой. Облачение все — не черное, а из темной парчи. Служащих было шесть архимандритов и четыре иеромонаха. Владыка вошел в алтарь с пением «Свете тихий»; на паремиях не садился — он и все служащие из уважения к Великим Князьям. «Да исправится» пели на солее малые певчие — трое — не совсем хорошо. При облачении же Владыки «Свыше пророки Тя предвозвестиша» пели превосходно. Народу был полный Собор. Великие Князья вели себя очень скромно; Дмитрий Константинович по книге следил за службой; воспитатель — какой–то молодой офицер — стоял в стороне. Я поздравствовался с ними пред началом обедни, так как был представлен Дмитрию Константиновичу. Вошли они и вышли дверью в пономарскую за алтарем; Владыка вышел так же. За вечерней и утреней был в Крестовой. После службы зашел Владимир Александрович Соколов — механик, с несколькими иконами, полученными им для Миссии из Выборга; к сожалению, живопись очень плохая. Он изъявил готовность собирать для Миссии иконы у своих знакомых и в иконных лавках, если я дам ему лист; я обещал. Так как мне нужно было спешить к графу Путятину, вследствие вчерашней телеграммы, что Евгений Ефимович в четверг уезжает, то вместе вышли и доехали до Знаменья. У Путятиных встретил графа Евфимия Васильевича и Ольгу Ефимовну, вернувшихся из Сергиевой пустыни, где они собирались провести всю первую неделю; вернулись — частию по случаю отъезда Евгения, которому нужно спешить в имение, так как управляющий заболел; частию потому, что Ольга Ефимовна захворала; еще бы! Ходить несколько раз в Церковь по прибрежному ветру, когда и без того еле ходит. Простившись с Евгением, вернулся в Лавру к десяти часам. Утром

сегодня заходил Дмитрий Дмитриевич и сказал, что у них в Академии в прошлую ночь в два часа полиция арестовала двенадцать человек студентов — исторического отделения, квартирных одиннадцать человек также арестовано в то же время; а один студент — Лукин — куда–то без вести пропал уже несколько дней. — Лорис–Меликов при такой деятельности, должно быть, доберется до гнезда социалистов.

6 марта 1880. Четверг

1–й седмицы Великого Поста

Встал ночью в третьем часу и написал письмо с просьбою о пожертвовании на храм графу А. Д. [Александру Дмитриевичу] Шереметеву для передачи вместе с брошюрами чрез Константина Петровича Победоносцева, как последний сам советовал. В записке к Победоносцеву просил похлопотать, чтобы дело скорей пришло в Синод из Государственного Совета; тогда, быть может, еще успеет Дмитрий Дмитриевич отправиться священником на судне Добровольного флота в половине апреля. В семь часов отослал пакет к Победоносцеву со Степаном, которому большого труда стоило разобрать полууставом написанный адрес и запомнить его. Послал с ним опустить в ящик листы с надписью Владимиру Александровичу Соколову для сбора между его знакомыми икон и других вещей, нужных для Церкви. — В восьмом часу пришли укупорщики укладывать шестой ящик миссийских вещей; в него войдут книги от Федора Николаевича и собранные у меня.

Вошли в этот ящик еще: три прибора сосудов, что пожертвованы прихожанами о. Василия Михайловского, и все, что было из облачений у меня, два прибора воздухов от Цесаревны, риза из Знаменской Церкви, покров погребальный от Большеохтинской Церкви, воздухи, ладан и разная мелочь от Феодора Николаевича. К десяти часам ящик был уложен. — От Знаменской Церкви о. диакон принес прибор сосудов, большое Евангелие и два креста, оставленное там для позолоты. — К часам опоздал из–за укупорки, в Крестовую; и в Собор поспел только к «Господи воззвах». По окончании часов постоял несколько на Акафисте Святому Александру Невскому, который служится круглый год каждый четверг по окончании обедни; всегда служит о. Наместник; к нему особый звон. К трем часам был в Департаменте личного состава за жалованьем, как сказано было на прошлой неделе; но забыли написать в кредитное учреждение, чтобы выслали в Департамент на 1500 рублей (полугодовое за этот год) дубликат кредитива, так как известят в Посольство, чтобы первый ордер остался недействительным; назначили прийти в субботу. На обратном пути завернул в Hotel de France к барону Розену; но его можно застать только утром. Заехал к Феодору Николаевичу, чтобы сдать ему 600 рублей, данных в награду Якову Дмитриевичу Тихаю от Синода. Он купит на эти деньги банковских билетов, которые и будут переданы Якову Дмитриевичу, когда он приедет в отпуск в Россию. Положили даже не извещать его, что ему даны 600 рублей, чтобы он наперед не располагал на них и не тратился; приятней и полезней ему будет неожиданно получить их. До прихода домой Федора Николаевича, не думая дождаться его, деньги передал Ольге Петровне, она рассказывала, между прочим, о посещении с детьми выставки Верещагина. Маленькая Людмила: «А вот картина, что штык замерз»; как иногда курьезно дети выражаются; рассказывала также, будто Феодор Николаевич с сожалением поговаривает, что мне немного остается побыть в России. И мне–то как жаль будет расстаться с этим истинно дружеским семейством. — Вернувшись, был на вечерни и утрени в Крестовой; после сходил в баню и мылся один, так как в баню ожидался о. Наместник.

7 марта 1880. Пятница

1–й седмицы Великого Поста

Сверх всякого чаяния встал утром больной; простуда ли, не выгнанная и вчерашней баней, или слишком грубая пища без облегчения пищеварения и рюмкой вина, вернее всего то и другое вместе, произвели то, что едва поднялся с постели и, хотя напился чаю, но не мог ничего делать и до обедни опять лег в постель. К часам и преждеосвященной обедне пошел в Крестовую в девять часов. Стоял в приделе Святителя Тихона, — это значит, — не молилось и певчие дурно пели, потому что, стоя здесь, нужно обрекать себя на помеху разговором или хождением церковной прислуги. Престол этот — самый первый по времени, устроенный в прославление Святителя Тихона после открытия мощей его. — Владыка Исидор обыкновенно выходит к службе в свою молельную за четверть часа или за десять минут ранее начала службы. Но сегодня кто–то помешал ему, и он вышел ровно в девять. А мешают ему в подобных случаях обыкновенно светские, не знающие расположения его времени. Отец Ризничий тут же рассказывал, как светские дамы приезжают к нему между часом и тремя — единственное время, когда Владыка, утружденный множеством дел, предается покою, а они, обращающие ночь в день и наоборот, в это время только встали, накушались кофе и куда? К Владыке, мол, побеседовать о душе! И Владыка имеет терпение пересиливать себя и благодушно принимать этих козлиц. — Здесь же часы слушал Преосвященный Варлаам, имевший ехать служить литургию в Исаакиевский Собор. Там, между прочим, располагали быть и Великие Князья, бывшие в среду в Лаврском Соборе. На мои вопросы о. Митрофан, ризничий, рассказал, что для первой недели приготовлено было в лаврских Церквах четырнадцать агнцев; девять из них употреблены для совершения Преосвященных литургий, прочие будут потреблены завтра; в Лаврских Церквах каждый день несколько Преждеосвященных литургий, не исключая вторника и четверга, по заказу молящихся — по случаю погребения или поминовения. Литургия Златоустого, как совершенная Наместником в понедельник, бывает по особому разрешению Владыки. Так как мне нужно было сегодня исповедаться, то о. ризничий объяснил, чтобы я выслушал молитвы пред исповедью заранее здесь же, в церкви, — они будут читаться после литургии для всех исповедников, так как о. Ираклий, духовник, очень слаб и для него трудно читать каждому отдельно; потом советовали дать после исповеди рубля три на масло (у него много бедных родственников). Сам о. ризничий уже исповедовался до обедни. — Часы, обедня и молебен Святому Великомученику Феодору Тирону, совершающийся после вторичной «Буди имя Господне» продолжались два часа. (Сию минуту, в десятом часу вечера, пришло извещение от Владимира Е. [Егоровича] Расторгуева, что дело о Миссии, разрешенное Государственным Советом, пришло в Святейший Синод, и в понедельник предложение Святейшему Синоду будет подписано Обер–прокурором. Слава Богу! Авось, теперь скорей пойдет! И не дождаться мне освящения храма Спасителя в Москве, в августе, на каковое торжество, быть может, приедут Восточные Патриархи, о чем хлопочет Великий Князь Константин Николаевич. — Сегодня же о. ризничий говорил: «Вот бы вам побыть на освящении храма», и у меня мелькнула мысль — хорошо бы побыть; но еще лучше уехать в Японию, чтобы там дело не пало) <…> Молебен Святому Феодору Тирону всегда совершается в пятницу 1–й недели Великого Поста, ибо именно в этот день Святой Феодор предупредил христиан не покупать яства на торжищах, а пропитаться колевом. На молебен выносится на солею кутья (рисовая и с изюмом); пред нею выходят священнослужащие и на «Бог Господь» первый священнослужащий с кадилом, с свечою крестообразно кадят кутию — раз; потом — припевы (молебен сокращенный, состоящий из одних припевов и молитвы в Триоди); при окончании кутия кропится Святою водою и уносится в алтарь, после чего поют третие «Буди имя Господне» и оканчивается литургия. Во время причащения священнослужащих игумен о. Макарий в епитрахили носит антидор и теплоту Владыке; архимандритам же подает антидор послушник. Во время чтения «Благославлю Господа» сегодня антидор раздавался народу из чаши, похожей на водосвятную: и нам в Японии нужно будет так делать вместо возни с тарелками. После обедни прочтены были молитвы к исповеди. Я отправился к Лаврскому духовнику о. Ираклию. Вот у кого нужно поучиться терпению и любви к служенью: он болен или ослабел от старости; только во время прихода моего был в постели, но тотчас встал, едва держась на ногах, облачился в епитрахиль и выслушал исповедь; дал еще прочесть для ясности исповедания изложенное им перечисление грехов, довольно длинное, в котором грехи особенные и написаны особенно; сделал наставление и прочитал молитвы разрешения — все любовно, не торопясь; а сам едва стоит на ногах. Так ли мы–то служим! Э–эх! В России — свет! Здесь — и самые незаметные, по–видимому. лучше нас, стоящих там на свещнице! Стыд нам! Избаловались мы именно своею исключительностью. За то же и как накажет нас Бог, если не сделаемся лучше! — Зашел в Собор; там еще пели на «Господи воззвах»; отправился на клирос и простоял до конца обедни. Служил Преосвященный Гермоген. Народу полный Собор. Митрополичьи певчие пели очень хорошо. «Да исправится» на солее трое маленьких. Как все напоминает ангельское служение Богу на небе! — Был посвящен один диакон. Молебен святому Феодору и благословенье кутьи на солее было так же, как в Крестовой. — Обед сырой капустой, вареной капустой и отваренным весьма плохим картофелем. — В четвертом часу съездил поздравить с Ангелом Василия Борисовича Бажанова — не застал и расписался. Заехал к Путятиным поздравить с именинником Евгения (который теперь на пути в свое имение), Ольгу Ефимовну застал в постели, больна простудой. Вернувшись, выслушал в Крестовой малое повечерие и утреню, стоя в приделе Святителя Тихона с о. Иосифом, цензором,

о. Варсанофием, очередным архимандритом, о. Митрофаном, ризничим; пред жертвенником, как всегда, стоял Преосвященный Гермоген. После утрени для причастников прочтено правило. — День сегодня был — то солнце, то пасмурно, то метель, — зима борется с весной.

8 марта 1880. Суббота

1–й седмицы Великого Поста

Приготовившись к служению, в половине седьмого пошел в Крестовую. Там же купил большую просфору, чтобы вынуть за здравие графини Ольги Ефимовны, которой сегодня день рождения, — она же лежит больная и просила меня вчера помолиться. Но к жертвеннику тотчас нельзя было подойти: толпа с просфорами стояла, ожидая очереди; почти половину составляли маленькие певчие, в формах, держащие каждый просфору в руке. — В семь часов Владыку Исидора сослужащие четыре архимандрита и четыре иеромонаха встретили в его комнатах и провели ко Входному и на амвон. Служил и Преосвященный Варлаам, облачавшийся в алтаре. Я стоял первым из архимандритов, но в служении уже не путался, порядок изучил; притом же около меня был о. ризничий (церемонимейстер и полицмейстер, как его называет о. Иосиф). После «входа» Владыки в Алтарь, на «испола» первый дискант, поя, расплакался, — оказалось, что у бедного живот заболел, поет, не рознит, а у самого слезы градом; жаль было смотреть на малютку; и как же подрегент потом утешал его, гладя по голове и целуя, — видно, что малых певчих берегут.

На «Великом Выходе», так как чаша была полная, Владыка, передавая ее мне, промолвил: «Не пошатни». Когда священнослужащие приобщились, иеромонахи раздробили Агнец и по исполнении чаши тут же в Алтаре по левую сторону приобщены были послушники и малые певчие; затем, по отверзении Царских врат, сам Владыка, держа чашу, проговорил для повторения народом «Верую, Господи…» и сам стал приобщать. Архидиакон помогал держать чашу, два диакона стояли по сторонам, один утирал губы приобщившимся, другой охранял Владыку от теснившихся. Когда архидиакон устал, его сменил помощник его — Николай Михайлович (белый диакон). Когда частицы в Потире все были потреблены, потир вновь наполнен был оставшимися на дискосе частицами; при этом я заметил, стоя все время приобщения за Владыкой, что частиц недостанет, если давать по две и по три, как делал Владыка, и сказал об этом ему, он стал давать осторожнее. Когда он очень устал, то передал чашу Преосвященному Варлааму, который и кончил приобщение. Частиц, действительно, не хватило, и Владыка велел приобщать «исполнением», а когда и оно было истощено, то положили в Потир частиц двадцать запасных Святых Даров, таким образом все, желавшие приобщиться в Крестовой — человек пятьсот, были приобщены, и не пришлось никого отсылать в Собор. — После обедни съездил поздравить Ольгу Ефимовну с днем рождения и отдать ей просфору. Она лежала больная в постели. — Вернувшись, после обеда поехал сначала в Казанский Собор. Народу множество, и все больше женщины; поют хорошо, лучше всего альты, между которыми один есть замечательно хороший голос. Во время богослужения то и дело, что пересылают свечи «Царице Небесной» или «Спасителю». — Когда стали читать шестопсалмие, отправился в Исаакиевский Собор и застал пение «Хвалите имя Господне». В алтаре пробраться не мог за множеством народа. Ирмосы и «Слава в вышних» пели бесподобно; ирмосы 1–го гласа, что Яков Дмитриевич перекладывал при мне в Японии; в «Слава в вышних» всегда оба хора на солее; «Свят» — неподражаемо. Когда в Японии взгрустнется, или уныние будет одолевать, да припоминается всегда Всенощная в Исаакиевском Соборе с этим пением, этим множеством молящихся, этим великолепием! Здесь именно чувствуется сила и непоколебимость Церкви. Стоял я у двери направо, где, наконец, нашел покойное место от пробирающихся вперед.

9 марта 1880. Воскресенье.

День Православия

Утром в карете с оо. Геласием и Феодоритом, афонским архимандритом (постригавшим Михаилу), отправились в Исаакиевский Собор. Дорогой о. Геласий бранил настоящие порядки в России, покровительство немцам и прочее. В Соборе множество гимназистов — снимать митру во время молебна, на который следовало выходить. Народу — полон Собор — до того, что для встречи и шествия Высокопреосвященного Филофея, имевшего совершать литургию — два ряда солдат — плечо к плечу — были поставлены для того, чтобы возможно было пройти. Я вышел с о. Иосифом, служившим, на средину, чтобы посмотреть встречу; здесь же столкнулся и познакомился с Ев. В. [Евгением Васильевичем] Богдановичем, старостой Исаакиевского Собора. Во время литургии, на Малом Выходе. Высокопреосвященный Филофей упал в обморок, так что в алтарь священнослужители внесли его: думали, не умер ли: но первый архимандрит начал было продолжать служение вместо него: но он скоро оправился и стал служить. Испостился, говорят. Вот святой–то жизни человек! У алтарей собралась толпа народу, так что нельзя было выйти, и глаза всех были прикованы к Владыке, видно, как чтут его. На молебен и анафемаствование собрались члены Святейшего Синода, кроме Высокопреосвященного Исидора, который сегодня тоже захворал — так что не мог служить раннюю литургию, как собирался, — и утром уже прислал сказать викарию Варлааму, чтобы отслужил вместо него. — Высокопреосвященный Макарий, Аполлос, Палладий и викарии Гермоген и Варлаам, — всего шесть архиереев с Владыкой Филофеем. По сторонам восемь митр и двенадцать камилавок; архиереи на кафедре все рядом. Во время анафематствования архиереи сидели. Анафему провозглашал протодиакон Оболенский — слабым голосом, но зато с приемами вполне опытного протодиакона (даже на память все говорил). Пели «анафема» четыре диакона и восемь певчих, то есть шесть теноров и шесть басов; диаконы стояли по два напереди и назади; стояли ниже митр, рядом в том же порядке, как стоят священнослужащие, отстранив несколько народ — камилавки. Пели: «Анафема, анафема, анафема». Удивительно трогательно это пение — прекраснейшими голосами — грустное–прегрустное. Я едва мог сдержать слезы. — Певшие вышли пред самым анафематствованием и, поклонясь архиереям, стали в порядке; по окончании анафематствования, поклонясь, удалились; певчие были в своих формах, диаконы и стихарях и орарях. Высокопреосвященный Филофей несколько раз садился от слабости и освежал голову намоченным полотенцем. — «Верую» протодиакон произнес особенно громогласно с широким крестом. — По окончании службы я поехал с Феодором Николаевичем, приезжавшим после своей службы в Собор, до поворота в Инженерный замок в лаврской карете. У Феодора Николаевича обедал и проговорил с ним до его всенощной, после чего отправился к Путятиным, где и провел остаток вечера у постели больной Ольги Ефимовны. К графу приходил Рамчендер и жаловался, что его не пускают из Петербурга в Персию.

10 марта 1880. Понедельник

2–й седмицы Великого Поста

Утром пришел о. Исайя сказать, что Константин Константинович говорил ему: «Великий Князь Алексей Александрович, когда я говорил ему, что у нас был о. Николай, выразился: „А что ж он у меня не был?“» Значит, нужно представиться ему. — Пришла посланная от Ольги Ефимовны с «жаворонком, которым вчера забыла попотчевать, так как вчера было 40 мучеников» и с утешительной запиской, так как вчера я ей показался тоскующим; приложена была выписка откуда–то рукой графини Ольги Ивановны Орловой, что «несмотря на то, что мир нам кажется погрязшим во зле, Царство Божие зреет»… После обеда отправился к Ольге Ефимовне, застал ее все еще в постели. Что за одухотворенная личность! Вполне воспитала себя для Царствия Небесного! Но как жаль будет, если умрет раньше, чем послужит делу Божию в Японии хоть лет десять. — Вернувшись к себе, скучал; да и простудился в последнее время; по моему счету уже одиннадцатый раз болел в Петербурге, и почти всегда простудой; решительно в полверсте отсюда тот свет.

11 марта 1880. Вторник

2–й недели Великого Поста

Утром, к восьми часам, — у Е. Н. [Ефрема Николаевича] Сивохина отслужить молебен Божией Матери. Причетником был старик — серебряник. Отслужили водосвятие, а после панихиду, так как у Е. Н. на прошлой неделе помер его приказчик, простудившийся во время иллюминаций 19 февраля. Ризы, книги, чаша и прочее, — все тут же налицо, и все превосходное; молились он и жена истинно по–христиански; и я служил совершенно так, как мы, бывало, служили с Сартовым в Хакодате. не торопясь и от души. — После службы чай и знакомство с моряком Н. М. [Николаем Михайловичем] Головачевым, известным ревнителем по устройству прибалтийских Церквей. Он сначала стал было противоречить возможности распространения Евангелия в Японии — без миллионных затрат, но кончил тем, что и от себя пожертвовал икону — с тем, чтобы она была поставлена над жертвенником, так как икона в память родителей его. Е. Ник., как обещался, после службы подарил икону Божией Матери Скоропослушницы, афонского письма, в Миссию; сказал, что уложит ее в ящик и пришлет ко мне; Головачев к нему же пришлет икону для Миссии. Просил Е. Николаевича пожертвовать и на храм; отвез ему и фотографии храма. Оставил книжку у себя и звал в воскресенье к часу обедать; к тому времени и на храм подпишет. — Между тем, пока я ездил, Степан мой припас из лавки баночку варенья: «Малинка ягодка» и, вместо свежего печенья, сухарей, так как по вчерашней телеграмме у меня собирались быть Я. А. [Яков Аполлонович] Гильтебрандт с сестрой Марьей Ап. [Аполлоновной], едущей за границу для леченья груди и желающей проститься со мной; Степана же с одиннадцати часов я обещался отпустить получать его выигрыш в лотерею; вчера: «Какое мне счастье!» — «А что?» — «Да двести рублей выиграл вместе с келейником о. Иосифа»; оказалось, что выиграли вдвоем одну серебряную ложку. — В одиннадцать часов Гильтебрандты пришли; долго сидели, чай пили; пришел потом студент Владимир Аполлонович Гильтебрандт; мы с ним обедали монастырской трапезой, а Яков Аполлонович и Мария Аполлоновна смотрели, — неловко выходило, а каким же обедом их угостить в Лавре внезапно, да еще в пост. По уходе их Владимир Аполлонович остался, и мы с ним болтали о медицине, когда рассыльный от графа А. Д. [Александра Дмитриевича] Шереметева принес письмо от графа, что он жертвует на храм в Японии двадцать тысяч рублей. Легко представить, как я обрадован был. — По уходе студента отправился к о. Иосифу, чтобы условиться насчет посещения сегодня вечером «Общества распространения Священного Писания». Подняли его с постели в четвертом часу, — жаль было, что помешал ему отдохнуть. О. Макарий, чередной архимандрит, дал мне программу сегодняшнего заседания Общества. — В пятом часу побыл у Владыки сказать о пожертвовании двадцати тысяч и попросить и от его имени поблагодарить Шереметева. — Он велел написать, что «и он весьма обрадован», — и, видимо, был обрадован. Он же, в свою очередь, сообщил мне, что дело о моем епископстве решено сегодня в Синоде и велено заготовить доклад Государю. «Что это ордена тебе не присылают? Иван Васильевич говорил, что все вышли на награды за войну, — да ужели одного не найдется?» Чтобы успокоить его, я промолвил: «Да ведь можно купить, если благословите!» «Ну вот, покупать! Тебе каждая копейка теперь дорога. Ты и на панагию не траться; у меня лишняя есть, как раз для твоего роста», и вынес сделанную из двухцветного сибирского камня; рассказал про камень и хотел передать мне, но я просил его оставить пока у себя. — Перед тем как идти к Владыке, приходит дама — пожилая, весьма прилично одетая: «Чем прикажете служить?» — «Да я пришла только посмотреть на вас». Вот–те и раз. Что за личности! — «Вы — в Японию! Я слышала об вас от Ушаковых и прочее». Я стал разъяснять ей, что в Японии служить нисколько не труднее, чем здесь, священнику, стараясь избегать многословия, так как пришла она не вовремя; оказалось, впрочем, что она зашла ко мне от нечего делать; шла к Владыке, да рано, так она и завернула; обо всем этом я догадался, догнав ее на лестнице к Владыке, когда после ее ухода пошел туда; да и обо мне, которому изъявлять удивление пришла, она не имела никакого понятия, так как не знала даже, что я уже был в Японии; оказалось, на мой вопрос ей, что она какая–то княжна Шаховская. — В седьмом часу, согласно приглашению при встрече на прошлой неделе в Соборе, был у Лукьянович; Александра Николаевна, дочь, положительно увлечена живописью, — и таланту нее очень порядочный; пишет иконостас для Церкви в женской Миссии нашей; большая половина уже готова: сегодня видел — Запрестольный образ Бога Отца и Архангела Михаила; руководить ее ходит один академик (из крестьян), исторический живописец. Александра Владимировна не советовала мне записываться в члены «Общества распространения Священного Писания», как и ей не советовал Высокопреосвященный Филофей под тем предлогом, что там веет протестантским духом. В восьмом часу отправился на Васильевский остров, в «Общество распространения Священного Писания». Приняли радушно и вежливо; из духовных лиц был один Иван Иванович Демкин, около которого я и поместился за столом. Председатель Астафьев, весьма симпатичная личность, лицо предоброе. Меня хотели тотчас же записать в члены — сотрудники Общества, но я уклонился под предлогом, что не имею еще понятия об Обществе; дали отчеты, чтобы ознакомиться. Шло рассуждение о предложении Американского Библейского Общества — способствовать его средствами распространению Священного Писания в России; если дан будет отдельный район — на восток от Волги. Здраво рассуждали, хотя Астафьеву часто приходилось браться за колокольчик, чтобы прекратить спор; был и американский агент Библейского Общества, порядочно говорящий по–русски. Барон Мирбах — один из разумнейших и, по–видимому, усерднейших членов. Подавали чай с булкой. К сожалению, так как было поздно, нужно было уйти прежде окончания заседания. Мы вышли вместе с Иваном Ивановичем Демкиным. Он очень опечален все более и более развивающейся болезнью своей жены — временным умопомешательством; припадки теперь каждый день, и он думает уже отдать ее в больницу. Большой крест послал Бог человеку! Помоги ему, Боже, и перенести — за все его добродетели!

12 марта 1880. Среда

2–й недели Великого Поста

Утром написал благодарственное письмо к графу А. Д. [Александру Дмитриевичу] Шереметеву и, посылая опустить его в ящик, велел купить газет, которые и читал до обеда. Скучал, да и нездоровится все. В четвертом часу отправился к Маденокоодзи попросить его извиниться за меня сегодня вечером пред А. И. Савельевым, который сегодня звал к себе на вечер, но у которого не могу быть, так как по письму от Константина Петровича Победоносцева нужно быть у него последнего. Маденокоодзи в квартире на Знаменской живет очень чистенько и прилично в каком–то семействе. Говорил он, что посланник из Японии сюда назначен Янагивара из Кунге. — К Федору Николаевичу; посидел у него, пока время было идти к Победоносцеву, — на дороге туда встретиться с прогуливавшимся Иваном Васильевичем Рождественским, который обещал дать икон из подносимых ему; велел прийти когда–нибудь часу в пятом. В семь часов был у Победоносцева; и обрадовался, узнав, что Шереметев пожертвовал двадцать тысяч. У него были: князь Шаховской, начальник Дуи на Сахалине, и Николай Михайлович Баранов, герой минувшей войны, ныне служащий при Добровольном флоте. Неловкость моя при вопросе. — Константин Петрович и Баранов обещали дать место миссийским ящикам на судне, что в мае из Кронштадта, а также место на судне в половине апреля Дмитрию Дмитриевичу, если он будет готов в путь к этому времени. Вчера я спрашивал у Митрополита, хорошо ли отправить так Дмитрия Дмитриевича, и он очень одобрил, так как прогоны при этом останутся для собственных расходов Дмитрия Дмитриевича. Часов в девять вернулся домой.

13 марта 1880. Четверг

2–й недели Великого Поста

Утром написал коротенькое письмо Ненарокову в ответ на его конфиденциальный запрос об Ольге Евфимовне; между тем послал записку Дмитрию Дмитриевичу, чтобы он пришел; когда пришел он, сказал, чтобы к одиннадцати часам, если окончательно решился, приготовил прошение в Святейший Синод об определении его миссионером. По уходе его пришел Шурупов с планом иконостаса для храма; дал ему денег — 50 рублей. В одиннадцать часов с Дмитрием Дмитриевичем поехали к Вощинину передать прошение в Синод — не застали; я передал в Канцелярию Обер–прокурора мое письмо к Ненарокову. — К Андрею Григорьевичу Ильинскому. Советовались, как пересылать деньги в Японию; он придумал, что самое лучшее — высылать двукратно — в сентябре и феврале — за полугодия вперед — разом всю сумму из Хозяйственного управления и тотчас же оттуда вытребывать из разных мест, откуда идут деньги, сумму стоимости отосланной металлическими рублями суммы. Касательно прогонов Дмитрия Дмитриевича сказал, что их неоткуда взять; а придется мне из миссийской суммы выгадывать (!) — Отправился на завтрак к Евгению Васильевичу Богдановичу, согласно его приглашению в воскресенье. Были еще: Ниси, японский поверенный в Делах, Петров–Батурич, редактор Азиатского отдела газеты «Голос», Завойко, сын адмирала, и прочие. Жена и сестра ее до завтрака набрали для меня проповеди «Исаакиевской кафедры». Генерал — бойкий человек и немного хвастун, кажется. Когда сели за стол, вошел еще Губонин (Петр Ионыч), железнодорожник, прямо от Государя, которому сегодня представлялся и представлял свой подарок: какую–то редкостную пирамиду из серебра с моделями новоизобретенных локомотивов и с надписью «От бывшего крепостного». Государь благодарил его за полезную деятельность и пожал руки, при рассказе о чем Губонин хватил себя по лбу — «как–де я забыл поцеловать у него руку»; лицо у него совершенно русское, купеческое, костюм и разговор тоже, глаза весьма умные. После завтрака хотел показать Богдановичу план иконостаса и посоветоваться «у кого бы попросить денег на устройство его», но гости мешали, да и не внушил он доверчивости; звал еще когда вечером, часов в семь, поговорить: «всегда дома; в театр — вот двадцать лет живу в Петербурге, ни разу не ездил». — К Пешехонову — иконописцу; старец — почтенный и скромный; в мастерской мужички и мальчики пишут. Обещался сделать смету на иконы и самый иконостас и в субботу утром принести. — К Путятиным. Ольга Евфимовна встала, но еще в своей комнате. Баронесса Розен, которую я встретил у Победоносцева вчера, была у них и уже рассказала, что Шереметев пожертвовал двадцать тысяч. Все от души поздравляли. Граф рассказал, как он советовался с Высокопреосвященным Филофеем о своих семейных делах, то есть о сватовстве на Васильчиковой. Влыдыке показалось, что в письме Васильчикова прямо отказ, и потому советовал бросить мысль о женитьбе Евгения на М. В. [Марии Васильчиковой], равно как выдать Лизавету Ефимовну за молодого графа Орлова, который ей не нравится, так как, по его словам, свадьба может быть только по взаимному расположению. Граф Евфимий Васильевич, по крайней мере, успокоился теперь. — Вернувшись домой, нашел карточку, между прочим, от доктора Савченко, приятеля по Японии. Нужно будет повидать его. Сходил в баню и лег спать.

14 марта 1880. Пятница

2–й недели Великого Поста

Думал, что вчерашнею банею простуду, как рукой, снимет, как бы не так! Тот же кашель и насморк и тяжесть головы утром, так что в десять часов не мог ехать с Дмитрием Дмитриевичем к Вощинину, — он передаст прошение в Синод, я — попросить, чтобы это было сделано скорей, и Дмитрий Дмитриевич отправился один. А. Н. [Александр Николаевич] Виноградов, прощавшийся перед поездкой долгой и надоевшей советующей болтовней. — В двенадцать часов зашел Михаил Дмитриевич Свербеев — от обедни из Собора; жена у него совсем поправляется; сам он — что за джентльмен и настоящий москвич, любящий потолковать о Митрополите Филофее. — В третьем часу пришел инженер–механик Николай Иванович Бураков с сестрой своей жены, совершенно незнакомые мне, но знающие меня по слухам от моряков. Он принес пять рублей и показывал подписной лист, по которому это собрано на Миссию; я расписался на листе в получении. Угостил их чаем, а они звали к себе в Кронштадт; от меня отправились к дяде своему — иеромонаху Савве, тут же. Скучно было весь день вместе с нездоровьем. Благочинный взял у меня диван, а прислал другой вместо его. — В шестом часу отправился к графу Путятину. Графинь застал делящими имущество — сегодня был ящик с письменными принадлежностями; всего такое обилье, что и в Японию обещались снабдить. Ольга Ефимовна играла на фортепьяно «Молитву», «Колокольчики», всегда грустно напоминающие время болезни графини Марьи Васильевны, и из Мендельсона чудную вещь. Сказала она, что Марья Владимировна Орлова получила от Марьи Алекс. [Александровны] Черкасовой описание Елки в Женской школе в Миссии; заключил из этого, что письма пришли из Японии, и отправился к Феодору Николаевичу; действительно, пришли; между прочим, от семинаристов Кикуци и Овада; особенного ничего, но спешить нужно в Японию. Феодора Николаевича не видал, у него сегодня много исповедников; сегодня исповедывалась и Ольга Петровна у своего духовника и завтра будет приобщаться в Церкви дома. К десяти часам поспел в Лавру. Опять шел снег — и большой.

15 марта 1880. Суббота

2–й недели Великого Поста

Когда вернулся вчера вечером, Степан сказал, что в седьмом часу за мной присылал Владыка, и потому в семь часов утра отправился к нему. Посадил и, взяв бумажку, на которой написано было по пунктам о чем говорить, начал говорить: 1. На Благовещенье будет посвящение, так как в пятницу, вероятно, сделан будет доклад Императору, а в понедельник сделают экстренное заседание в Святейшем Синоде для наречения. О сборе в Москве. «Чудак! Когда теперь». 2. Съездить поблагодарить Шереметева и попросить двадцать тысяч золотом, или, по крайней мере, кредитными билетами, иначе будет две тысячи потери. Рассказ о матери Шереметевых и неладах ее с пасынком. 3. Нужно речь приготовить «краткую — в формальность обратилась», причем выговор мне за резкость и горячность и наставление держать себя ровней и спокойней: «Ну. потребуют во Дворец, к Государю и Наследнику. — нехорошо: здесь–то дома, а там осудят». 5. В Ревеле есть «мыза — что ли», принадлежащая викарию, — «так нужно повидаться с рижским Епископом Филаретом и поговорить, — ему ли, или еще кому поручить, чтобы доход высылали в Японию». 6. Об укупорке рипид и прочих металлических вещей, пожертвованных им для Миссии. 6. Дар священных облачений, тоже им жертвуемых, икон со стеклами, «непременно войлок нужно положить между иконой и стеклом», и о пересылке ящиков. 7. «Я велел ризничему здесь приготовить архиерейское облачение; еще казенное нужно потребовать — должны дать; да и мантию — казенную, ведь они стоят сто пятьдесят рублей; митру также; пригодится там, когда поставишь Анатолия архимандритом, а там где взять?» 8. Чтобы из Азиатского департамента написали ему, что желают о. Анатолия настоятелем Посольской Церкви; тогда он и будет наименован настоятелем, и с того числа ему жалованье настоятельское. 9. Черкасовой выдать жалованье (со времени ее прибытия на службу). «Сколько ей?» «1200 металлических рублей». — «Не много ли? Лучше потом прибавить». «Позвольте потом испросить Вашего совета касательно распределения жалованья». 10. Непременно испросить указ, чтобы позволено было остаточные суммы употреблять на Миссию, иначе их в Казначейство потребуют. — «Да есть уже указ». — «Это насчет прежней суммы, а теперь другой нужен». 11. «Посошнику, свещеносцу, книгодержцу дадут стихари, какие найдутся, отсюда; иподиаконам орари только благословить, и чтобы они в Царские врата не входили, иначе потом жениться нельзя». 12. После наречения обеда не делать. — «Это архимандриты завели сами, а после хиротонии я сделаю. Икон никому из хиротонисавших не подносить, а просто съездить, поблагодарить и извиниться, что икон не могу, дорого»; рассказ об обеде на именины его прошлого года, несостоявшемся, так как его потребовали во Дворец. — «Так касательно обеда можно и сказать всем, что Владыко не велел?» — «Так и скажите». 13. Орден к посвящению нужно занять у кого–нибудь. 14. Отправляющемуся миссионером можно ехать и студентом, там посвятить, — и священником; но священнику дадут больше прогонов, поэтому священником лучше. «Да прогонов совсем не дадут, из положенных на Миссию нужно выгадывать», — «Как бы не так! Прогоны непременно должны дать — они стараются там экономить». — (А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому не понравится!). — В заключение я спросил разрешение на брак двоюродных Иоанна Нода и Варвары Оонума, уже перевенчанных гражданским браком по принужденью их отцов — язычников. «Разумеется, разрешить; наши русские строгости там нельзя применять во всей силе; только чтобы примером не было». — Еще сказал, что имею предложить на разрешение Святейшего Синода возможность празднования неподвижных праздников в Японской Церкви по новому стилю, ибо, например, какой же пост при встрече Нового года? — Сказал Владыка, что он сам поговорит в Синоде частно; официально же туда подавать велел повременить. «Синод будет поставлен в затруднение и, пожалуй, не разрешит, чтобы не было примера». Рассказывал о своем затруднении разрешать браки записанных 12 и 13–летними, чтобы не платить за них подати, а на деле таких, что «кулаком быка убьет»; Митрополит Филарет посоветовал решать епископскою властию, а в Синод не обращаться. — Вернувшись от Владыки, застал у себя В. М. Пешехонова и Дмитрия Дмитриевича. Первый принес смету на иконы и иконостас — больше девяти тысяч рублей. Авось, Господь поможет найти жертвователя, который устроит это. Пешехонов с планом иконостаса отправился к Щурупову, чтобы он дополнил рисунками резьбы кое–где. Дмитрий Дмитриевич, сказав, что вчера неудачно был у Вощинина, с шести часов утра ушедшего куда–то, отправился в Новодевичий монастырь. Я пошел к рижскому Филарету переговорить о мызе, но не застал его дома. — Писал дневник. Перед всенощной заходил о. Исайя сказать, что Великие Князья все спрашивают, когда будет посвящение; сказал ему, что на Благовещение, вероятно; Великим Князьям надобно будет присутствовать. — Пошел к Преосвященному Филарету. Говорили об о. Анатолии, о путешествии Филарета с ним по Святой Земле, как о. Анатолий повредил ногу, как они на Синае были без чаю, потому что верблюд о. Анатолия заблагорассудил вернуться домой; о мызе преосвященный с помощью келейника сказал, что она дает в год 650 рублей. — Ко всенощной пошел в Крестовую; тут же были оба Викария, Преосвященный Филарет и чередные архимандриты, из которых о. Макарий из орловских протоиереев, особенно симпатичная личность. Дух грустной молитвы и мысли об Японии: служил о. Александр — брат. После всенощной нашел на столе письмо о. Анатолия от октября, чрез К. В. Струве присланное барону Розену, с планом построенной Женской школы. Надписав рапорт и брошюрку «Об Японии и России», понес к Преосвященному Филарету, так как из предварительного разговора увидел, что он о Миссии в Японии не знает ничего; застал его и должен был выпить стакан чаю; а за чаем Преосвященный Филарет рассказал о даче викария, что она у самого Дерпта отдана на аренду на двадцать пять лет, и тогда еще цена ей была 650 рублей в год, что в 1882 году конец срока, и она, вероятно, пойдет за 2000 в год, или больше; мыза состоит из огромного участка земли, с пахотной землей, лесом, выгоном и постройками; недавно рига сгорела, и арендатор хочет получить пять тысяч рублей за свой хлеб, сгоревший в ней, от архиерейского дома (тогда как по контракту сам должен выстроить ригу, ибо должен был застраховать ее; она и была застрахована им, но только в одну тысячу рублей), или же просит отсрочить сдачу земли. Вероятно, не удастся. Именье — лучшее в окрестностях Дерпта. Арендатор — немец, или чухонец. Согласно совету Высокопреосвященного Исидора, просил Преосвященного Филарета взять на себя заботу о мызе и о том, чтобы доход высылаем был в Японию. Он обещался поговорить с Исидором. — К нему пришла княгиня Кочубей, и я поспешил уйти, боясь помешать, быть может, также очень нужному и духовному разговору.

16 марта 1880. Воскресенье 2–й недели Великого Поста

Вчера вечером, в одиннадцатом часу, только что разделся спать — «стук–стук». — «Кто?» — «Афонасий; тут из Лондона иеромонах приехал и желает Вас видеть». — «Где остановился?» — «А вот в соседнем помещении». — «Так завтра увидимся». Опять, только что начал засыпать, — стук и гром, Степан ломится, он у меня путно войти не умеет. — «Что такое?» — «От графа Путятина вещи принесли»; графский Иван подает два ящика с письменными и разными другими вещами, отобранными графинями для Миссии, и запиской Ольги Ефимовны. Стоило труда ему должно быть вломиться в Лавру в это время; не задерживая его ответом, сказал, что завтра сам приду, и отпустил. Потом разобрал вещи. Сколько доброты у графинь, особенно Ольги Ефимовны, к Миссии. — Утром лондонский иеромонах, о. Амфилохий, состоящий при Марии Александровне и вызванный ею сюда, два раза помешал писать речь. Кое–что копошится у него в голове касательно мирового значения христианства — одну брошюру выпустил, другие готовит. — «Православное Обозрение» не удостаивает просьбой о помещении их, называя его инославным обозревателем, — в «„Христианском чтении” не принимают его писанья», и прочее, и прочее, — с Тейлором признает первичные религии — грубым фетишизмом, а с Коссовичем, что древняя форма Богопочитания у всех — единобожие, и не думает согласиться… Надоел и в два раза. Принесли от Груздева подновленные ризы на иконы. — Дорогой к Исаакию зашел к живописцу Баркову, у которого пишутся иконы, заказанные о. Исаией в дополнение к присланным из села, чтобы вышло на всю церковь. Баркова дома не застал, жена в виде стряпухи сидела у печки; порядочный живописец, судя по работам в комнатах. Но с такими не следует торговаться о дешевизне — бедный люд, изо дня в день трудом живущий. В Исаакиевском Соборе обедню неподражаемо хорошо пели — два хора — митрополичий и исаакиевский; управлял хорами лысый Львовский; «Херувимская», «Милость мира» Василия Великого нигде лучше не поют; о концерте сегодняшнем и говорить нечего. О нем и в газетах объявлено было, что сто двадцать певчих будут петь Бортнянского из 88 псалма. — Пели, сошедшись оба хора на солее, дивно; особенно трудная партия альтов, с соло и высочайшими нотами. Народу было море голов — должно быть, двадцать тысяч; я стоял на солее, и тут теснота, хоть сторожа не пускали. — «Тебе поем, достойно и всех, и вся» также поют два хора, сошедшись полукругом на солее; и пропевши «Тебе поем», певчие делают земной поклон, а после «всех и вся» — поясной, и возвращаются на клирос. Присутствующие христиане тоже молятся — как усердно; кругом меня все бобровые воротники и военные шинели то и дело опускались на колена. Много благочестия, много благочестия в России! И да утешает это меня в Японии в трудные годины. — После обедни у Евгения Васильевича, старосты, взял листок сегодняшнего концерта. — Отправился, по предварительному просу, к Е. Н. [Ефрему Николаевичу] Сивохину обедать. Был и афонский архимандрит Феодорит. Неонила Афонасьевна с ним кушали грибное, — я с Е. Н. — рыбное, ибо он не совсем здоров. Пред обедом должник Евгения Николаевича — в ноги ему; Евгений Николаевич простил ему долг сто пятьдесят рублей, а он еще в долг просил;

одет прилично — На Миссию Евгений Николаевич пожертвовал сто пятьдесят рублей и икону в сто пятьдесят, потом еще две малых иконы. Нравится мне это милое русское простое семейство — Евгений Николаевич, сморкающийся в кулак с шелковым платком в руке, Неонила Афанасьевна, видимо, любящая кулебяку (кто ж ее не любит! Взять хоть бы нас с о. Феодоритом — монахом), но не зазнавшиеся, благотворящие направо и налево и молящиеся так, как дай Бог монахам молиться! Невпопад выехал сегодня в драповой — Ивана Ивановича — рясе, холодно, точно зимой, ветер лютый; вернулся, сробевши, что еще простужусь, что некстати на этой неделе. — В четвертом часу пришел Андо; мне интересно сознание его: «Мы презирали ваше дело, когда я был в Японии, а теперь я оценил», — и все говорит о себе; видно, что кое–что в человеке есть, ибо выскребся из крестьян и пользу отечеству принесет, но не из самородков редких; занимается путно. — К пяти часам был у Путятиных; всех графинь поблагодарил за пожертвование вещей для Миссии вчера. Ольга Ефимовна просила не говорить ей, что неприезд ее было бы большою потерею. Вот святая–то душа! Совсем готова для неба! В мире живя, приобрела скромность и любовь к молитве ангельские! Едва ли ей в самом деле быть в Японии. Бог таких, готовых в рай, берет в рай. — Поехала Ольга Ефимовна с отцом в Георгиевскую общину ко всенощной в половине восьмого, ибо завтра именины о. Алексея Колоколова, достойнешего, действительно, из иереев; я же вернулся домой.

17 марта 1880. Понедельник

3–й недели Великого Поста

Утром писал речь; потом пришел Дмитрий Дмитриевич. Посоветовал ему отнести прошение в Канцелярию Святейшего Синода; дал три рубля, в долг, на марки, которые, как ему говорили, нужно наклеить. Прежде Дмитрия Дмитриевича, впрочем, принесли пожертвование на Миссию от Великой Княгини Екатерины Михайловны: прибор священных сосудов, Евангелие, Крест, дарохранительницу и дароносицу. Привез управляющий ее Конторою Е. Е. Мельников; условились, чтобы мне явиться поблагодарить Великую Княгиню по производстве меня в Епископа, если оное состоится в Благовещенье. — При Дмитрии Дмитриевиче пришла дама, о которой вчера Степан заявил, что была «дама с Афона» — некая Меланья Степановна Чернова; краснощекая и с неприятными глазами, окруженными поблекшим матерьялом. Вот личность–то на Руси! Писать все — в три короба не вберешь ее болтовни, хотя она с час посидела. Я было любезно предложил ей брошюры о Миссии в Японии, но потом рад был выручить их при забывчивости ее и неловкости хотевшего услужить Дмитрия Дмитриевича. Видение ее в Пасху двух старцев последовательно на кафедре Исаакиевского Собора, троекратное чудесное исцеление, чудесные сны, вследствие одного из которых она желает пожертвовать в Миссию два подсвечника в две и три свечи; при сем ее незнанье «Отец» или сам «Дух» изображен на огромной иконе, стоявшей пред нею, катафалк (вместо митры) на голове явившегося старца, «олтарь» и прочее. И как образуются подобные личности? У всех богачей Петербурга, с которыми, однако, незнакома, обещалась просить для Миссии, а об Миссии не имеет ни малейшего понятия… — Приходил о. Исайя, доставший у Жевержеева орден Святого Георгия 3–й степени на подержание. Спасибо! — Был Преосвященный Палладий Рязанский, подписавший пятьдесят рублей. Отправился к Ивану Ивановичу Демкину и к Павлу Александровичу Кузнецову на Васильевский остров. Полтора часа туда езды только — по каретам от Знаменья, и дешево — всего десять копеек. К Павлу Александровичу отнес кресты с японскими надписями трех сортов. Должен был извиниться пред ним за долгую неявку. А он сказал, что собственно немец беспокоил его, как бы не принял заказ его за ложь. У Ивана Ивановича провел все время до восьми часов, возня его с детьми при больной жене, участие его при этом и к Миссии истинно трогательны. Мы с ним ни на десять минут не оставались, рассуждая, на одном месте, а он ходил, исполняя домашние дела, я за ним, причем серьезные разговоры не прекращались. Внушал он речи, что главное — нужно напасть на неосновательность исключительной заботы о России; я же при сем выговорил себе право сказать и о «католичестве и протестантстве». К десяти часам вернулся в Лавру в омнибусах, издержав десять копеек до Знаменья от квартиры Ивана Ивановича. На столе застал письмо Ольги Ефимовны о похвале. Скучновато, когда не понимают!

18 марта 1880. Вторник

3–й недели Великого Поста

Утром, встав довольно трудно, думал о речи; много мыслей, мало — на бумагу. — Вследствие замечания Дмитрия Дмитриевича, что в Новодевичьем обидятся, если до хиротонии не побуду там, отправился туда. По дороге заехал к П. А. Гильтебрандту. К нему нужно всегда не ранее одиннадцати часов, потому что он по ночам работает для журнала «Древняя и Новая Россия». К этому времени я и был. Он и жена его Марья Максимовна — мило радушны: угостили груздями и сардинкой. П. А. прочел свою статейку в февральской книжке «Древняя и Новая Россия» — к 19 февраля. Русское чувство и русский смысл. Марья Максимовна на первой неделе говела, но простудилась. Славно ладят между собою они. — В Новодевичьем всегда принимают как родного. Матушка Евстолия угостила обедом — грибным, блинами, киселем с маковым молоком, сладким пирогом. Матери Аполлония и Феофания при этом были и кое–что ели, отзываясь, что прежде пообедали и не могут есть всего. — Живописная — и рой пчел, трудящихся над своими сотами; только маленькая Груша работает по своему произволу, малюя губы и уши. — В чеканной — все стучат «Отверзи нам двери милосердия»; как изменилась едва держащаяся на ногах слабенькая матушка Феофания. И я сделал несколько точек долотом и молотом на иконе Вознесения, на самом верху в орнаменте. Чаю выпил у матушек Аполлонии и Феофании пять стаканов; Наталья Александровна, матушка из Великосветского круга, начальница приюта, сидела возле. Матушка Феофания восхищалась, что у нас переводится Православное Исповедание Петра Могилы, которое она любит больше Катехизиса Филарета, холодного и непонятного. С С. П. Синаревой они читали «Песнь Песней» и смущались непониманием; как же довольна была матушка Феофания общим объяснением ее! Для Марьи Александровны Черкасовой матушка Феофания отделила, чтобы послать, экземпляр творений Святого Дмитрия Ростовского. У нее три экземпляра были, один другого старее изданиями, и все на славянском. К концу беседы пришел А. Н. [Александр Николаевич] Виноградов, пожертвовавший в Живописную свой снимок с одной древней иконы в Новгородской губернии — «Софии — Премудрости Божией». Снимок действительно превосходный; объяснение к нему и замена Петра Спасителем — также. Вызвался он поучить в живописной рисовать на яйце; а я просил испытать его в живописи вообще. Быть может, он и достаточен будет для Миссии или только хорошо владеет техникой масляных красок. — Пришла и матушка Евстолия; пожурила матушку Аполлонию, что не доложила ей о Виноградове, но матушка Аполлония, кажется, действительно, как о. Иосиф рисовал ее, искусная и опытная в управлении… Рассказывала матушка Аполлония о Лазареве (Абиссинском маэстро), как он в Пасху являлся. — В седьмом часу был дома. Дмитрий Дмитриевич с рассказом, что отдал прошение в Синодальную Канцелярию и что обещают проволочки, «справки–де». — Преосвященный Филарет Рижский посетил и поболтал о Японии и о Карле Николаевиче Струве; читал сам письмо Овада; я ему прочел письмо о. Анатолия от 26 января. — Принесли письмо от Константина Петровича Победоносцева, что священник у него отказался и что желательно, чтобы Дмитрий Дмитриевич поспел к отправлению 2 апреля священником на судне с преступниками из Одессы. Ответил, что завтра утром пойду с его письмом к Владыке, и если есть какая–либо возможность успеть, успеем.

19 марта 1880. Среда

3–й недели Великого Поста

Утром, в семь часов, был у Владыки. Болен он: «Завтра не буду в Синоде; у меня по временам эта болезнь» (должно быть, геморрой).

Несмотря на то, принял, стоя. Выслушав, сказал, что формальности в Синоде касательно назначения Дмитрия Дмитриевича можно кончить после, а что ускорить его отправление можно, — продиктовал прошения, какие должны быть поданы от меня и Дмитрия Дмитриевича ему, и велел подать. — Вернувшись, послал за Дмитрием Дмитриевичем. Он сказал, что к 15–му апреля отправиться может, а к 1–му никак нельзя. Поехали было к Победоносцеву собственно узнать, не предвидится ли отсрочка судна, числа до 15–го. Но дорогой я раздумал ехать; видимо, даром, так как без определенности в отходе от Победоносцева и письма не было бы, а повернули к Федору Николаевичу, чтобы, между прочим, с ним посоветоваться. В моих глазах чудо превращения совершилось и невозможное сделалось возможным. Мне щекотливо было убеждать Дмитрия Дмитриевича ехать теперь, а Феодор Николаевич, как отчасти посторонний, мог говорить прямее, и как же дельно он говорил! С своею тихою улыбкою и неподражаемо мирною и спокойною физиономиею, он каждое «нельзя» Дмитрия Дмитриевича принимал совершенно так же, как оно было сказано; но, начиная с ноты Дмитрия Дмитриевича, чрез две минуты он оканчивал совершенно противоположною нотою и заставлял противника или в тон взять ему, или молчать в раздумье. — «Нужно научиться служению». — «Да, действительно, нужно, без этого нельзя. Но собственно приобрести навык, это дело долгой практики; узнать же порядок, он ясно прописан во всякой богослужебной книжке, и следует только заранее прочесть». И рассказал, как он служил первый молебен, не имея даже ни минуты времени приготовиться к нему. — «Хотелось бы недели полторы побыть у родителей пред отъездом». — «Вот–те, действительно, тут нельзя ничего сказать», и тихая, сердечнейшая улыбка и сиротный жест обеих рук. «А нельзя ли как–нибудь полторы недели сжать в полтора дня? Долгие проводы — лишние слезы»… Следует длинное рассуждение, сообразно возражениям, что к знакомым можно только написать, а не видеться с ними и прочее. Сильно задумывается Дмитрий Дмитриевич. Это самый сильный аргумент в его «нельзя», но ясность и очевидность противоположных резонов берут верх над недоконченною логикою в студенте, и он вдобавок к своему качеству резонности, к удивлению Феодора Николаевича, являет еще качество необыкновенной сообразительности: чтобы дольше пробыть с родителями, ему приходит мысль выписать родителей в Петербург к своему посвящению и отправлению. На сем пункте окончательно истощились наши «нельзя», с которыми, точно с заряженными бомбами, мы входили в квартиру Феодора Николаевича, мы с Дмитрием Дмитриевичем перекрестились и помолились. Дело немедленного отъезда было решено. Дмитрий Дмитриевич написал телеграмму к отцу, я записку к Победоносцеву, что дело устраивается, и отправились: он на телеграфную станцию, я завезти письмо к Константину Петровичу Победоносцеву. Феодор же Николаевич еще раньше ушел к себе в Церковь служить обедню. Вернувшись к себе, застал артельщика, принесшего от неизвестного из Апраксина рынка пожертвование: двенадцать икон — месяцеслов и в киоте икону Святого Николая, — первые плохой суздальской живописи. Запиской на имя неизвестного поблагодарил. Застал также Я. А. [Якова Аполлоновича] Гильтебрандта, принесшего письмо его брата, Владимира, к пианисту Рубинштейну о том, чтобы он устроил концерт в пользу Миссии. Мысль оригинальная, но я не мог дать согласие, не испросив позволения Владыки. — По уходе его скоро пришел Дмитрий Дмитриевич. Мы с ним написали по прошению Владыке, чтобы ускорено было его пострижение и посвящение. Затем я дал сто пятьдесят рублей, чтобы он заказал себе платье тотчас же. В два часа отправился в Департамент личного состава и хозяйственных дел за жалованьем. Дал второй ордер за первое полугодие 1880 года и бумагу в «Особенную Канцелярию по Кредитной Части», удостоверяющую, что я — именно то лицо, которому следует получить по ордеру. В Канцелярии тотчас же и получил: 2293 рубля кредитными билетами, равняющиеся 238 фунтам стерлингам 17 шиллингам 1 пенсу = 1500 серебряных рублей (по 25 пенсов за 1 рубль). — В пять часов с Дмитрием Дмитриевичем отправился к Владыке подать прошения. Сказал: «Сейчас же отошлю к Наместнику»; предварительно спросил: «Кто будет постригать: Наместник или Исайя; а ты постригал?» — «Нет, вот теперь посмотрю и поучусь». — Прежде чем быть у Владыки, о. Исайя позвал меня к себе взглянуть на две пары облачений, присланных из провинции каким–то помещиком для болгарских Церквей, но Владыка сказал: «Что там в Болгарию? Вот в Японии много церквей; покажи Николаю и, если годятся, отдай туда». — Я доложил Владыке, что облачения очень годятся. Спросил также; можно просить Рубинштейна дать концерт? «Программу покажите; не нравится мне, что там херувимские». — «Это будет все светская музыка». — «Что ж, для Церкви не совсем хорошо, но там есть училища, людей нужно питать»… Значит, разрешил. — К о. Исайи. Он подарил рясу, подрясник, клобук и параман для Дмитрия Дмитриевича, что мы тотчас же и отнесли к портному приладить по комплекции Дмитрия Дмитриевича. О. Исайю попросили быть восприемным отцом Дмитрия Дмитриевича; другим должен быть я. К о. Наместнику — Симеону, попросить постричь. — После того Дмитрий Дмитриевич отправился в Академию, чтобы побыть у Ректора и узнать, будет ли справлена казенная монашеская одежда. Ректора он не застал, а секретарь сказал ему, что на это нет сумм. — В седьмом часу были у Константина Петровича Победоносцева; там же был и И. Д. Митрополов, только что вернувшийся из Москвы, где собирал деньги для снабженья судна книгами, чаем и прочим. Константин Петрович, видимо, был доволен. Дмитрию Дмитриевичу — до Одессы сто пятьдесят рублей на дорогу, и там по двадцать два рубля золотом в месяц, высадят его в Нагасаки после высадки ссыльных на Сахалине. На судне для богослужения все есть. — От Победоносцева

Дмитрий Дмитриевич пошел покупать книги, на что я ему дал тут же сто рублей, я — к Федору Николаевичу, где немного подождал его и известил о ходе дела, которого он же был главный виновник; потом к графу Путятину известить о завтрашнем пострижении. К десяти часам поспел домой.

20 марта 1880. Четверг

3–й недели Великого Поста

Утром думал о речи, потом, по напоминанию о. Исайи, написал записку в Новодевичий монастырь с просьбою привести в чистый вид вчера подаренные ризы. Но ее и ризы взял свезти в Новодевичий подоспевший Дмитрий Дмитриевич. Потом пришли: Афонский архимандрит о. Феодорит; он–то и оказался вчерашним неизвестным жертвователем святцев и иконы Святого Николая; художник Романов, сказавший: если не берете, пойду учителем рисованья куда–то; с Богом, отвечено; о. Иннокентий, казначей Андроньевского монастыря в Москве, с которым десять лет назад собирали пожертвования, земляк, — ныне настоятель Супрасльского монастыря, Белостокского уезда, Гродненской губернии, Литовской епархии, архимандрит, говорит стихами, делец — дело с немцем, и выигрывает. После — служанка от Ольги Ефимовны Путятиной принесла что–то запечатанное для Дмитрия Дмитриевича, и о. Моисей с двумя присяжными листами для Дмитрия Дмитриевича. В три часа пришел Дмитрий Дмитриевич и отправился к духовнику исповедаться. Между тем пришли взять платье, нужное для пострижения. Как в Лавре все в порядке и по чину! И не думаешь, а за тебя думают. Платье сдал, башмаков не оказалось — дал черные о. Исайя. Дмитрий Дмитриевич, не застав о. Ираклия (был в бане), пришел — что делать? Отправился к о. Иннокентию (эконому). Ждал его, и когда отзвонили к вечерне, ушел в Духовскую Церковь; дорогой вспомнил, что четок нет в числе предметов облачения, и вернулся, чтобы взять иерусалимские — тяжелые, от о. Еф.; столкнулся на обратном пути с Дмитрием Дмитриевичем. Он поисповедался. Пошли в Духовскую Церковь. О. Наместник рассказал мне порядок пострижения (книга рукописная, советовал для Японии списать): между тем Дмитрия Дмитриевича о. благочинный и приготовил; увидел его в конце повечерия в чьем–то теплом подряснике. Мы с о. Исайей вышли как восприемные отцы, монашествующие в мантиях собрались провожать с зажженными свечами, и когда кончилось повечерие, мы, прикрыв мантиями раздетого Дмитрия Дмитриевича, повели из Благовещенской Церкви в Духовскую. При входе в Церковь — распростереться, на средине — тоже, на амвоне — тоже. На амвоне — аналой с Евангелием и Крестом; о. Наместник в митре и ризе — двое иеромонахов в ризах — соборне. О. Наместник отступал за аналой направо, сослужащие — у Царских врат. Сопровождавшие монашествующие окружили нас. Трогательное пение. Слезы и вскрик кого–то. Пострижение и речь о. Наместника. В Церкви были человек сорок студентов, граф Евфимий Васильевич Путятин, Ольга Ефимовна Путятина и, кажется, Евгений Ефимович Путятин. Я заметил еще инспектора Академии Нильского. По окончании о. Наместник в мантии провожал до порога Церкви; потом мы с о. Исайей — до святых мощей Александра Невского, к которым, приложившись, о. Димитрий в мантии отправился представиться Митрополиту. Я пошел, чтобы проводить потом о. Дмитрия в Крестовую. О. Наместник представил вновь постриженного монаха Владыке, который благословил его иконою и двумя четками. — После я проводил о. Дмитрия в Крестовую Церковь и, сходивши домой, чтобы положить икону и четки, вернулся в Крестовую на всенощную. После всенощной о. Дмитрий отправился к духовнику о. Иннокентию, чтобы подписать, что не находит препятствий к рукоположению в иеродиаконы, а я — к себе с графом Евфимием Васильевичем и Ольгой Евфимовной. Пришел и о. Амфилохий — лондонский; после них долго ждал о. Дмитрия и, приготовивши вещи ему от Путятиных и Владыки с записками, отправился в баню, но ее застал запертою, ибо о. Наместник пошел мыться; вернулся и вернувшемуся о. Дмитрию, передав его вещи и двести рублей на покупки, отпустил его домой готовиться к завтрашней хиротонии.

Дневники и карманные записные книжки (в конвертах) св. Николая

Вид г. Мацуяма. Справа на втором плане видна Православная церковь, построенная в 1908 г. на пожертвования московских благотворителей и русских военнопленных

Русские семинаристы в Суругадаи, одетые в форму, и учителя семинарии (ок. 1909 г.).

Рождественская елка в семинарии. Поют русские семинаристы, одетые в кимоно. В центре архиепископ Николай и посол Н. А. Малевский–Малевич с дочерьми

Епископ Николай и Павел Накаи за переводом Священного Писания (октябрь 1903 г.)

Кружок дзюдо в семинарии.

В центре архиепископ Николай, слева от него епископ Сергий (Тихомиров)

Празднование рукоположения о. Николая во архиепископа (11 июля 1906 г.)

Церковь в г. Исиноками в префектуре Мияги. Построена в 1880 г.

Пасха в Суругадаи. Апрель 1909 г. В центре о. Николай и Сергий (Тихомиров).

Семинария в Суругадаи

Первая Православная церковь в Хакодатэ

Обложка журнала «Сейко Симпо», № 1 за декабрь 1880 г. Рисунок на обложке Ирины Ямасита

Японские катехизаторы, приехавшие в Токио (май 1874 г.).

Слева направо: Яков Такая, Павел Цуда, Иоанн Оно, Матвей Кагета, Павел Сато

Токийский Воскресенский собор в Суругадаи.

Начало строительства — март 1884 г., освящение — 8 марта 1891 г.

Русские военнопленные в Мацуяма (ок. 1905 г.)

21 марта 1880. Пятница

3–й недели Великого Поста

Утром писал речь. В семь часов Владыка потребовал, чтобы сказать, что нареченье будет в четверг следующей недели, хиротония в воскресенье. О речи: «Принято на память говорить, поэтому–то не нужно большую; ну, что в речи? Я не достоин, да надеюсь, на помощь Божию, прошу молитв, — вот вся речь; вот Воронежский Александр (Кожев) написал большую; я говорю ему — скажешь ли? Отлично выучил, скажу, — отвечает, — а Бог и наказал; начал говорить, да и забыл; он молчит, а мы сидим; я говорю ему, наконец: вытащи бумагу»… Дал крест Владимира и ленту, — ленту Анны также: «У тебя запачкана очень», — этих лент две; одна должна быть его старая — несколько поношенная; дал и панагию. — Потом пришел о. Исайя ко мне; я объяснил ему, что не смел доложить Владыке, что он (о. Исайя) уже достал мне на подержанье орден Владимира и отдал о. Исайи Владимира, занятого у Жевержеева. Условились, чтобы сегодня в Крестовой о. Дмитрий служил всенощную. — В девять с половиной пришел о. Дмитрий. В Соборе приложились к мощам Святого Александра Невского. Собирались певчие; мне очень понравилось, что они, входя, все прикладываются к мощам Святого Александра Невского. Малютки — все, видимо, ведутся в духе благочестия. Литургию преждеосвященную совершал Преосвященный Варлаам Выборгский; я стоял на клиросе. При хиротонии о. Дмитрий вошел в Алтарь и стоял насупротив о. Димитрия — отца своего о. Дмитрия, — я и не знал, что он подоспел к этому времени (хотя о. Дмитрий говорил, что отец должен быть уже здесь, в Петербурге). По окончании служения я повел отца и мать о. Дмитрия к себе; но так как Преосвященный Варлаам пригласил о. Дмитрия, то я, отпустив его, взял его родителей и угостил их чаем и монастырским обедом; между тем пришел и о. Дмитрий. Оставив их у себя, отправился к о. Иосифу, так как он звал предварительно, сказав, что у него будут ждать меня протоиерей Яхонтов и Ишимова, писательница. Яхонтов не был, она принесла от какой–то благотворительницы двое воздухов и свои книжки. Говорунья и старуха весьма симпатичная. С о. Иосифом вкупе — двое, с которым можно провести время нескучно. Вернувшись, никого не застал дома и, так как был голоден, послал Степана за пирожками. Спал, а Степан мешал. В четверть шестого пошел в Крестовую ко всенощной; уже началась; о. Дмитрий опоздал; пришел, впрочем, еще до шести; сегодня особенно рано началась, так как рано вышел Преосвященный Гермоген. На всенощной условились с о. Иосифом, чтобы завтра он позвал к себе родителей о. Дмитрия и сказал им утешительное слово, так как мать о. Дмитрия очень плачет. После всенощной, отпустив о. Дмитрия к родителям, сходил в баню.

22 марта 1880. Суббота

3–й недели Великого Поста.

Хиротония о. Димитрия во иеромонаха

Так как сегодня и я должен был участвовать в священнослужении, то, приготовившись к служению и дождавшись о. Дмитрия, отправился с ним в Собор. Трудно было уговорить батюшку о. Дмитрия участвовать в служении, хотя он и приготовился: «Все люди важные, как я?» Доложили Владыке Гермогену; он разрешил, и иеромонах о. Владимир очень рад был отправиться раньше к своим обязанностям хлебодара. — Совершилась хиротония о. Димитрия в иеромонаха. Дай Бог, чтобы со временем совершилась и в Епископа! Я обводил его вокруг престола. При хиротонии был граф Путятин, стоявший в алтаре; я подносил ему теплоту. Вне стояла Ольга Евфимовна — бледная. По окончании от какой–то Штосс доставлена была о. Дмитрию корзина; я понес ее домой, а о. Дмитрию с родителями сказал идти к о. Иосифу, цензору. Но, пришедши потом к о. Иосифу, не нашел их там; какая–то «святула», как выражается о. Иосиф, держала их. — О. Иосиф был очень любезен, совсем разговорил печаль матушки; сегодня она совсем не плакала; о. Иосиф подарил много книг и картин и угостил чаем, икрой, пирожками и вином; между тем и я послал его слугу за пирожками и икрой. По возвращении ко мне усадил родителей и о. Димитрия за обед и пирожки. После чего родители отправились на квартиру, а мы с о. Димитрием на выпрошенной мною пред обедней у о. эконома лошади отправились делать прощальные визиты к лицам, особенно важным для Миссии. Были у графа Путятина. Ольга Ефимовна благословила о. Димитрия образком. Граф Евгений, вернувшийся из деревни, ворчал на черный люд. — К Вере Ивановне Анненковой. Застал дочерей княгини Голициной — ее внучек и маленьких ее внучек, одна из которых очень мило читала стихи: «Ангел» (Хераскова), «Парус» и прочие; другая, ровесница дочери Марьи Николаевны Струве, читала по складам. Варвара Николаевна: «Ну, как это о. Владимир до сих пор не умеет служить?»… Рады придраться хоть к чему! — К Феодору Николаевичу. С чувством простился с о. Дмитрием. Показал письмо от Сретенского, извещающего о пожертвовании четырех тысяч на женскую школу, материи мне на рясу и прочее. — К Ивану Ивановичу Демкину. Удержал на обед. Радушие. Обед с кучею детей, причем «Московские Ведомости» со статьею о Гартмане; кисель: «клей», оказавшийся в конце очень вкусным. — Что за бремя лежит на плечах сего нравственного великана! — Жена — «в бешенстве» иногда — Боже, спаси его! — Сестру бы милосердия хоть в дом. Поговорю с Ольгою Ефимовной. Так как Владыка велел сегодня всенощную и завтра обедню служить о. Дмитрию, то с дороги я отправил о. Дмитрия домой к всенощной в Крестовую, а сам в Гостиный пошел покупать для него мироносицу, дароносицу, чемодан и саквояж; купил дорого, но вещи хорошие. — Вернувшись и отправившись в Крестовую, застал служащим о. Дмитрия. Возгласы говорил шустро; видно, что не робеет, но голосом нехорошо владеет, «певчим не был», как заметил о. Иосиф. Сегодня выносили крест; следующая неделя — Крестопоклонная. Делал это о. Мардарий. Крест всю всенощную лежал на престоле в венке. На пении «Слава в вышних Богу» священнослужащие окадили вокруг престола три раза; всю всенощную пред престолом и крестом стоял подсвечник со свечами со стороны священнослужащих. На «Святый Боже», заупокойной, при окончании, о. Мардарий взял крест на голову и при поддерживании его под руки двумя священниками (из которых один был о. Дмитрий, другой лондонский о. Амфилохий) чрез северные двери вышел и, вошедши в Царские врата, сказал: «Премудрость, прости», — после чего певчие пели три раза «Спаси, Господи», во время которого крест был положен на аналое посреди Церкви и окажден три раза. После сего певчие запели «Кресту Твоему», и священнослужащие приложились. Затем один из священников остался при кресте, прочие вошли в алтарь, и продолжилось окончание всенощной. Еще до окончания всенощной и о. Мардарий вошел в алтарь, так что аналой с крестом остался под надзором одного церковника.

Венок, вынесенный и положенный на аналой при каждении, пред целованием снят был и внесен в алтарь. Преосвященный Варлаам при выходе похвалил служение о. Дмитрия, что он лучше служил о. Владимира, — После всенощной зашли Храповицкий и Нефедьев с предложением услуг при хиротонии. Ныне же они приходили в Крестовую, чтобы предложить услуги завтра служащему в Демидовском училище Преосвященному Филарету Рижскому, и ушли с митрой его для завтрашнего служения. Мы с о. Дмитрием отправились к Константину Петровичу Победоносцеву. Он (Константин Петрович), видимо, доволен. Выдал от. Дмитрию 150 рублей на проезд до Одессы и обещался завтра к ректору И. Л. [Ивану Леонтьевичу] прислать документ о. Дмитрию на судно. Пришел и И. Д. Митрополов. — Советовал о. Дмитрию побыть день в Москве. — Возвращаясь, расстался с о. Дмитрием для следования его на квартиру к отцу и матери.

23 марта 1880. Крестопоклонное воскресенье

(3–й недели Великого Поста).

День отъезда о. Димитрия в Японию

Утром, в пять часов, еще темно, о. Димитрий со своим братом Дионисием, семинаристом, пришел за чемоданом. Потом Дионисий принес связку книг о. Дмитрия, которые со мной пойдут. В семь часов отправился к обедне в Крестовую. О. Дмитрий под руководством игумена Мардария совершал проскомидию. Поминальниц было столько, что и я стал помогать читать, какие же неразборчивые и плохо написанные есть! Читали вплоть до херувимской. Обедню служили трое: о. Мардарий, о. Амфилохий (лондонский) и о. Димитрий. Певчие пели очень скоро и не совсем хорошо — одни большие. После обедни Владыка велел прийти о. Димитрию к себе; возвратился о. Димитрий с книгами от Владыки и отправился прощаться в город. За ним я — к Владыке спросить: можно ли мне свой наперсный золотой крест одолжить о. Дмитрию, а я за него здесь получу; ответил: «Можно, и возьми расписку»; еще просил дать билет из Духовного Собора ему до Японии, велел написать билет и дать о. Наместнику подписать и приложить печать. Велел мне также взять у о. Дмитрия доверенность на получение за него прогонов здесь, а между тем не говорить, как он уехал, а когда–де в Синоде решится дело о нем, тогда и требовать прогоны: «Я ему дал сто рублей до Одессы, дал еще книг, чтобы дорогой занялся; служит он плохо; Евангелия читать не умеет», — промолвил Владыка; я ему ответил, что и все так начинают. О хиротонии сказал, что будет в следующее воскресенье, хотя еще не получил известия, состоялся ли вчера доклад Обер–прокурора Государю: «А обещался вечером еще прислать известие». — Касательно службы для новичков рассказал, что «и высокопоставленные люди иногда при других робеют: тульский Высокопреосвященный просил в Синоде, чтобы доклад для подписи прислали ему на дом: имя только подписать — и не может при других, рука дрожит». Сказал еще: «Да послужи почаще пред таким великим таинством: во вторник отслужи, в субботу на Акафисте также». — Встретившись с о. Наместником, шедшим к Владыке спросить, будет ли моя хиротония во вторник (чтобы заготовить стол для Владыки, если будет), и узнавши от меня, что не будет, — после чего он и не пошел к Владыке, — попросил у него билета для о. Дмитрия до Японии; он велел сказать о. Моисею, чтобы сейчас был приготовлен для подписи и приложения печати ему, — до службы, так как он служит сегодня. — К о. Моисею. Он также служащий; но «сейчас, несколько минут». — Собираясь к графу Шереметеву, снес портному приладить ордена к лентам. Орден Владимира в первый раз — для графа Шереметева сегодня надел. И все–таки не могу привыкнуть к этому украшению груди монаха красным цветом, точно надувающихся индюков хотят из нас сделать намеренно. Когда кончится это крестопоклонное варварство! И моя грудь, не бесчестная к службе, украсилась цветами. Спасибо, конечно. Но гораздо лучше было бы. если бы не бесчестная служба была у нас таким обычным явлением, что на нее никто не обращал бы внимания и не отмечали бы ее красным цветом. «Красное» в диво в России, видно! В ту и другую сторону можно понимать. Э–э-эх! — К графу Шереметеву в Церковь поспел в начале литургии. Служил батюшка, отказавшийся плыть на «Нижнем Новгороде», вследствие чего и состоялся неожиданный отъезд о. Дмитрия. Пели «Херувимскую» и особенно «О Тебе радуется» так, что нигде в России и целом свете не поют лучше. Век бы слушал «О тебе радуется». Голоса — по мелодии — ни одного звука негармоничного, по силе, кажется сильнее и нет, по искусству пения — совершенство современного периода пения. Ломакин, управляющий хором, — истинный артист. Хор Шереметевский — это истинно какой–то дивный музыкальный орган со всеми невообразимо совершенными педалями и регистрами. — Платит певчим он от 500 рублей до 1000; поют только когда семейство графа здесь; летом свободны. — После обедни раскланялся с графиней. Графа Сергия не было — нездоров; Александра тоже не было. Графиня позвала к себе. Множество шлейфов. Графиня Шереметева Московская, встреченная десять лет назад, у Гавриила Ивановича Вениаминова. Помогла выпутаться из шлейфов, приложиться к кресту и пробраться в комнаты. Были: дочь Марии Николаевны — Великой Княгини, которую, впрочем, не узнал (которая — сказала Московская графиня), какие–то молодые девицы и несколько пожилых, дети графа Сергия, Шульц (товарищ Бюцова) и старый граф, который играл роль Даде при первом японском посольстве — Такеноуци, Самоцкеноками. — Когда сидели и говорили до завтрака, доложено было, по приказанию графини, что я пришел благодарить Александра Дмитриевича за его великолепное пожертвование — двадцать тысяч; оказалось, что он занимался в это время с учителем. Скоро, однако, вышел. Совсем мальчик — кадет. Я поблагодарил. Потом мы, ходя в соседней комнате, разговаривали. Очень резонный и сочувствующий православию: «Если бы Японский Император обратился». Я обещался писать ему об употреблении его двадцати тысяч, а также об успехах православия в Японии. Вообще, это — милое дитя. Дай Бог, чтобы он не испортился. А сколько искушений. Кому из юношей приходилось выслушивать хотя бы такие благодарности, какие сегодня я говорил ему! И человеческая натура защищается от порчи: он отвечал: «Да что же, это ничего…». Прискорбно, что у таких умирают отцы и матери раньше срока (едва ли пределом, положенным в Священном Писании). Английскими бы лордами им быть, хранящими честь своего отечества и поставляющими свою честь в служение ей! А будет ли? И я хоть на волосок заинтересован теперь в этом. Как мое сердце стремится к этому доброму юноше Александру Дмитриевичу, на помощь ему против соблазнов! — Скоро он ушел заниматься. — Мы пошли завтракать. Дети тише вошли, и я сказал графине, что в прошлый раз, когда они бурею ворвались, было эффектней. Подавали постное и скоромное. Постное было — жареная осетрина и белые грибы с рисом; то и другое очень вкусное, и я свободно завтракал, не считая себя обязанным болтать все время, хотя и рассказывал об осьминогах и каракатицах и больших японских реках. Питье — вода и квас; в рюмки наливали херес, потом красное. Пред завтраком закуска. — После завтрака, все, по русскому обычаю, благодарили графиню. Прежде и после все молились. Детям помешали рассыпаться по комнатам, о чем я сказал московской Шереметевой, а она графине. Кофе, за которым графиня велела всем детям подойти под благословение, так как я предварительно говорил о прошлом разе, когда они — кто не подвернется — просит благословения. Самый младший, толстый мальчуган, на лошади в Японию. За кофеем сказали, что граф Сергий Дмитриевич, больной, желает меня видеть; между тем старый граф не переставал рассказывать об японцах: уголь на живот, мускусные пилюли от опьянения, — наперед заготовленные в неводе шесть форелей и «сасими» из них, отобрание ключей от комнат японцев. — Граф Сергий — расцеловался и сказал, что, «если нужно что, чтобы писать ему, а он доложит Великому Князю (наследнику); что — очень желательно, чтобы Японский Император принял православие». Трость с золотым крючком в руках. — Он и больной очень мил и красив. Доложили, что Титов желает войти к нему; я вышел. — Предложение графинь Шереметевых — о пожертвовании шлейфа на саккос  и прочее. Просил написать и меморандум об историческом платье и сказал, что и в Японии оно будет храниться как историческое. Графиня, супруга графа Сергия, просила известить о времени хиротонии, — хочет быть при этом. Московская графиня Шереметева все время была весьма любезна; супруга Сергия Дмитриевича сказала, что у нее есть небольшое денежное пожертвование, рублей сто; обещался после когда–нибудь вечером (часов в семь) быть и взять. Московская Шереметева проводила до лестницы. В Москве обещался быть у нее. — Был, между прочим, гвардеец — внук Высокопреосвященного Иннокентия — Ваня. На обратном пути заехал к графу Путятину, отдать графине Ольге Ефимовне просфору, вынутую сегодня о. Дмитрием — знак первой совместной с ним молитвы за нее и все семейство графа. Граф Евфимий Васильевич был очень весел и дал икону для о. Дмитрия и даже надписал ее. Тут же были княгиня Орбелиани (знаменитая пленница) и бывшая сестра милосердия в минувшей войне на Кавказе. Ужасы об обледеных раненых, о рубашке, заскорузлой от пролитой крови, возвращаемой казаку после выздоровления и оттираемой им, о невыдаче своего собственного белья и денег. — Вернувшись домой, снес на подпись Преосвященному Варлааму дело о рукоположении им о. Димитрия в диаконы и после отнес дело к о. Моисею; у него землячка Богоявленская, акушерка из Родовспомогательного заведения, — рассказы про труды и обмороки молодых учениц. — Студент Вихров приходил известить, что билет о. Дмитрию у секретаря Правления, — это значит, обещанный вчера Победоносцевым. Дионисий — и совет собрать ему в одно место все вещи о. Дмитрия. О. Иосиф — на пути к Василию Яковлевичу Михайловскому, — которому я раньше послал телеграмму с поздравлением с Ангелом и известием, что не могу быть у него сегодня. — В восемь часов — о. Дмитрий; подписал доверенность, расписку в получении креста и в займе у меня 1000 рублей. Я сдал ему дароносицу с заранее взятыми мною у о. Севастьяна из Благовещенской Церкви Святыми дарами, билет от Духовского Собора и письма к о. Сретенскому в Москву и о. Анатолию. О. Александр Сыренский с илитоном и вязаным покрывалом; подоспел к проводу, не чая. — В Академию — проводить о. Дмитрия. Студенты сердечно провожали, пропели «Спаси, Господи» превосходными голосами и горячо расцеловались, просили меня беречь о. Дмитрия, долго ждали в комнате и внизу извозчиков. Я взял для доставления после книги от Аполлонии Черкасовой. Отец о. Дмитрия — у подъезда Академии, с открытой головой, ловящий поцеловать руку, в просьбе беречь его сына. Никогда не забуду этого момента. Я ответил, что о. Дмитрий не менее дорог теперь и мне, чем ему. Было всего три извозчика, и за множеством вещей невозможно было ехать проводить, поэтому распрощались здесь, у крыльца Академии, чтобы встретиться в Японии. С о. Сыренским прошли Лавру и простились. Он все настаивал, чтобы о. Димитрий взял его теплую рясу. Какой он истинно добрый! — Студентам говорил в комнате: «Не желает ли еще кто?» «Трудно–де, — отреченье от мира страшно».

24 марта 1880. Понедельник

4–й недели Великого Поста

Проспавши утром до семи часов, стал писать речь и принялся переписывать, надеясь кончить хоть завтра, так как речь до сегодняшнего утра была в отрывках. Пришли от о. Исайи спросить о теплой рясе его, одолженной Дмитрию Дмитриевичу, и ныне неизвестно, где находящейся. Обещался узнать у брата — Дионисия. Пришел А. [Александр] Сергеевич Бирюков, болтун, имеющий, как видно, страсть к вмешательству в духовные дела. Сказал, что спешу кончить речь к вечерне, и полчаса лишь потерял. Пришли в два часа Андо и Петров–Батурин, азиатский сотрудник «Голоса», согласно вчерашнему извещению Андо. Батурин, может, и способный публицист — не знаю, является порядочным самохвалом: «Биконсфильд, если бы знал его, не знаю, что сделал бы» (повесил бы, подсказал простодушный Андо), «Чунхоу из–за меня казнится — я внушил ему, Кульджа вся не может быть уступлена, а прежде он высоко держал голову», и прочее. Известил Батурин, будто уже двадцать тысяч регулярного китайского войска вторглось в пределы Владивостока, — соврал, нужно полагать. Вообще, после нескольких минут возвышенного разговора о себе как–то опустился. Угостил чаем и портвейном. — Таким образом, было мало помех, и речь поспела к вечерне. Понес к Владыке. Еще рано было; между тем пришла огромная почта ему — и газеты, «Московские Ведомости» и провинциальные епархиальные, и письма. — Я удивился, что так много приходит; а мне ответили, что в день шесть раз приходит такая почта. Господи, когда же он успевает читать и делать все! А успевает! Никто не жалуется на застой дел. И при этом ему 80 лет. — После унесения почты сейчас же позвали и меня. Подписывал что–то, потом, зажегши в спальне восковую свечу, запечатал и, ушедши позвонить вместо того, чтобы велеть мне сделать это, так как и удобнее было, отослал пакет. «Почитай, что написал», — обратился ко мне. Я стал читать. Кое–где — небольшие литературные заметки («текущая» пресса — «настоящая», значит), но вообще слушал речь с видимым удовольствием; никогда не видел такой смеющейся его физиономии. Во время чтения заходила речь о католиках, по поводу корреспонденции о. Владимира, что мой портрет казнили; я рассказал, что видел здесь одну карточку казненную с надписью. «А как это у вас там христиане уважают Конфуция до вешания его изречений на стенах?» О. Владимир не сумел объяснить в корреспонденции японских «гаку». — По окончании чтения сказал, что нужно докончить речь, а то слишком обрывисто кончается, — «удалился от предмета; нужно выразить надежду, что–де многолетний опыт»… — «Вы изволили сказать однажды, что моя надежда на обращение Императора — гордость, я очень ценю Ваши слова, поэтому–то о надеждах тут мало». — «Да надежда не есть уверенность», — и прибавил: — «Такая большая речь не может быть сказана наизусть, придется по тетради, а то выйдет то же, что с Воронежским Митрофаном, а у него и речь была небольшая», — и, смеясь, стал опять припоминать. Я сказал, что постараюсь выучить. — Наречение будет в четверг, хиротония в воскресенье: «Сегодня и указ подписал». Касательно места: «Народ желает, чтобы в Исаакиевском Соборе происходили посвящения, потому что любит церковные церемонии; но нам трудно; туда покуда едешь, устанешь, оттуда еще больше». Значит, в Лаврском. — Сегодня на всенощную и завтра на литургию назначен был служить, в чем и расписался — Встретили у входа Преосвященного Гермогена; было шесть архимандритов и четыре иеромонаха. Служба сегодня на всенощной и завтра Обедня особенно торжественная, так как в Лавре праздник — престольный в Церкви Благовещения (около Духовской). Было — Великое повечерие, утреня и 1–й час (без кафизм). Великие поклоны с молитвой Святого Ефрема Сирина были по три после утрени и 1–го часа. Священнослужащие выходили на литию в мантиях и клобуках, на «Хвалите» — в ризах и митрах. Великое славословие сегодня по уставу читали. Целовали образ Благовещения, Евангелия не оставляли на аналое. Высота благолепия постирается до того, что для открытия сосудов освящения выходят два иподиакона. Преосвященный окадил весь Собор; в это время певчие пели «Архангельский глас» — первое — трио из маленьких, второе — всем хором тоже — бесподобно. Монашествующие — тоже недурно. — Слезы печали подступали к сердцу — я стоял почти последний раз в числе братства: скоро придется стать одиноким — на кафедре: легко ли это? — За всенощной был и Бирюков со своим сыном, одиннадцатилетним Евгением, славным мальчиком; я показал ему делать правильный крест, и он после преусердно исполнял; в девять часов я убедил отца повезти его, почти спящего, домой. Всенощная кончилась около половины десятого. — После Иван от Путятиных привез корзинку, где пояс работы Ольги Ефимовны с крестом, варенье, херес, зеленый чай и жареная рыба. Что за заботливость!

25 марта 1880. Благовещение. Вторник

4–й недели Великого Поста

Вставши и приготовившись к служению, отправился в Собор. Смешение Предтеченского с Образцовым (первый, не оборачиваясь: «Мы родные братья», когда я и не назвал Образцова — сходство лысин замечательное). При облачении досада на ордена; лента Святого Владимира никак не хотела укладываться, как ей следовало; пришлось обратиться чрез посредство ризничего к его митродержцу и вместе портному. Служба торжественная: Митрополит и два викария его (в Исаакиевском Соборе литургию совершал Рижский Преосвященный Филарет), — восемь архимандритов и четыре иеромонаха (четвертый был, впрочем, не иеромонах, а возводимый в сан протоиерея — Предтеченский). После литургии молебен Пресвятой Богородице. По окончании службы все отправились в монастырскую трапезу. Об этом еще раньше было предуведомлено: в книге расписания на службы архимандритов замечено было, что после службы оо. архимандриты приглашаются в трапезу. Был и новопроизведенный о. протоиерей. Сам Владыка Исидор пришел в трапезу и в архиерейской мантии восседал на первом месте; по левую руку его — два викария, по правую — Филарет Рижский, около него — мое убожество, о. Иосиф, цензор и прочие. Напротив Митрополита — Наместник. Стол был рыбный, официантский, — превосходный, конечно. — О. Иосиф сострил, начав давать наставления через стол о. архимандриту Макарию (очередному): «Вот Вам не нужно писать устав для Б. (забыл, какой, — монастыря, управляемого им); стоит только описать сей стол, а чего недостанет, то требовать от Святейшего Синода». Владыка Исидор побуждал о. Наместника угощать. Филарет все время прислушивался к нему, и к другим — ни слова. О. Арсений, иподиакон (что о Преосвященном Павле Кишиневском — ляск по лысине) громогласно читал превосходнейшую вещь (кажется, проповедь Митрополита Филарета); в заключение подошел принять из рук Владыки рюмку хересу, которую тут же и выпил, поцеловал прежде и после руку Владыки, — я заметил: «Начало положено», на что о. Арсений улыбнулся. — За жарким тосты — сначала о. Наместника — за Владыку, потом Владыка за «гостей братии и за процветание обители». Тосты пились шампанским. — Нужно заметить, однако, что стол не везде был тот же, как там, где сидел Владыка и главные монахи; на двух продольных — длинных столах — вина были хуже, стерляжьей ухи не было, как после объяснил о. Моисей, сидевший за главным столом и просивший все «лафиту». — После обеда с очень обременным желудком я отправился к Феодору Николаевичу; долго прождал его, беседуя с Ольгой Петровной и больным Колей; поговорил потом с ним (он назначен на производство в протоиереи в следующее воскресенье; Владыка: «Он об Японии заботится»…). От него отправился к Путятиным; поблагодарил Ольгу Ефимовну за присылку угощения и тотчас же, так как поздно было, простившись, отправился к Тертию Ивановичу Филиппову. Сей муж принял весьма любезно; переоделся из халата в сюртук, расцеловался трижды и в беседе посетовал, что, по случаю наречения в Епископа, нет обеда: «Ведь это торжество Ваше; следовало бы Митрополиту догадаться и сделать обед на счет Лавры; не кусок рыбы дорог, его можно купить и в трактире, но взаимное преломление хлеба»… Прав и он, не неправ и Митрополит. «Существенная» — то польза какая, хотя удовольствие и есть? — О том, что его прочат в городе, в речах духовенства, в Обер–прокурора, заметил, что «полезно было бы (ему быть), хотя бы для того, чтобы унизить званье Обер–прокурора»… Правда и это. Но малость подозрительно, не будет ли он Обер–прокурор с некоторыми особенностями (хотя бы насчет Греции и прочего)? — Вернувшись, поспел к десяти часам.

26 марта 1880. Среда

4–й недели Великого Поста

Написал в день тридцать два письма к разным лицам, просившим известить о времени наречения и хиротонии, так как вчера принесли из Синода официальное уведомление, что наречение назначено 27–го, а хиротония 30–го марта. Немного помешали: Адам Петрович и Софья Гавриловна Чеботаревы, приезжавшие сделать визит, объяснить свой брак и пожаловаться на Ал. Ал–ча [Александра Александровича], что он сердится. Письма в два приема приготовил и отнес сам в ящик насупротив монастыря. После того, вечером, зашел к о. Исайи расспросить порядок завтрашнего наречения; пришедшие к нему две монахини помешали ему войти в подробности. — Вернувшись домой, думал, никто больше не придет, разделся и приготовился заканчивать речь, как вдруг — сначала протоиерей о. Дмитрий Соколов — Марьинского дома, с адвокатом насчет А. Н. [Александра Николаевича] Виноградова, потом священник о. Александр Сыренский с жертвовательницею ста рублей, обещавшей еще пожертвовать и сосуды. Долго сидели — наконец, Дмитрий Павлович прежде, те после, ушли около десяти часов вечера.

27 марта 1880. Четверг

4–й недели Великого Поста

Утром готовил речь; еще на постели два раза на память прочитал, вставши — третий; потом дописал речь, переписал остаток в свой экземпляр и, призвавши переписчика, дал переписать в приготовленные два экземпляра. — Заходили граф Путятин с о. Амфилохием и, не мешая мне, потолковали о каких–то своих делах. — Еще прежде того, в семь часов, призвал Владыка и насчет речи велел иметь ее наготове, чтобы, если нужно, тотчас же развернуть и читать; велел также произносить, не торопясь. В одиннадцатом часу пришел племянник Сергий, и в половине двенадцатого мы отправились на нареченье в Святейший Синод, которое имело быть в один час, в карете лаврской. В Синодальной Церкви подождали до часу. Собралось много — посмотреть нареченье и послушать речь; из светских: Корнилов, Семенов, Саблер, Розен, Коссович, Гильтебрандт (П. Анд. [Петр Андреевич]) и прочие, из духовных: Яхонтов, Быстров, Демкин, архимандриты и прочие. Во время наречения неудобное — ходить вокруг стола к членам Святейшего Синода, чтобы по порядку получить благословение; трогательное — как старцы иерархи поют молебен. Речь сказал довольно исправно, и она публике, по–видимому, понравилась. Поздравления, встреча с П. А. Благовещенским. Отъезд в карете с товарищами к Феодору Николаевичу (с Демкиным, Никит. [Никитиным] и Благовещенским). Обед у него. — Я рассказал И. И–чу [Ивану Ивановичу], как сегодня утром Митрополит спрашивал, не имею ли я в городе кого пригласить на обед, и я указал на него и защищал его от предубеждения против него Митрополита. И. И. опрокинулся на меня же: «Зачем–де?» — На обратном пути завез экземпляр речи в редакцию «Голоса», другой — опустил в ящик на имя Каткова в Москву. Домой пришедши, сходил в баню.

28 марта 1880. Пятница

4–й недели Великого Поста

Утром пришел ризничий о. Митрофана с поздравлением, потом о. Исайя — сказать, что Владыка в воскресенье о. Демкина приглашает на обед. Я взялся свезти к нему приглашение. Поехал к Феодору Николаевичу. Он был в Церкви, исповедывал; мы с Ольгой Петровной раскупорили ящики из Москвы, где, между прочим, отличнейшие воздухи, там же шелковая материя на подрясник, цепочка и ложка от Калининой; ложку я тут же подарил маленькой Людмиле. Пошел потом к обедне в Инженерном, застал половину. — Пообедавши у Феодора Николаевича и прочитавши два экземпляра речи и проверивши, отвез одну в редакцию «Нового Времени», где не взялись всю напечатать, а обещались выдержку, другой экземпляр — в редакцию «Церковно–Общественного Вестника». Встретил Ивана Михайловича Павловского, товарища по Семинарии о. Владимира. Поповицкого не застал; он бывает дома по вторникам, четвергам и субботам. — «Речь будет напечатана», — сказал Павловский. — К Демкину; он был в Церкви и исповедывал; не дождался; с детьми напился кофе; Митя распоряжался; о приглашении Митрополита написал записку, оставил ее и ушел к Махову Ивану Васильевичу. Сам он — курьезный тип выдохшегося любителя и знатока Японии, немало эксплуатировавшего именем ее (карта, монеты). Семейство порядочное; просидел и проболтал об Японии часа два; старшая дочь — Наташа, гимназистка, подарок нашим ученицам обещалась послать. К десяти часам вернулся домой.

29 марта 1880. Суббота

4–й недели Великого Поста

В одиннадцать был на Акафисте; служил Преосвященный Варлаам; я сослужил. — После, попросив лаврскую лошадь, посетил графиню Ламберт, генерала Лошкарева, с ним княгиню Багратион; на минуту Путятиных, Кованько и вернулся к всенощной домой; заезжал еще к Маденокоодзи, так как и он просил известить, когда хиротония. На всенощной был в Крестовой. После с Путятиными зашел к о. Амфилохию. О. Митрофан между тем озабочен был достать где–нибудь мне на завтра цветную рясу и у ближайшего о. протоиерея достал.

30 марта 1880. Воскресенье

4–й недели Великого Поста.

День хиротонии

В восемь часов исповедался у о. Ираклия. В половине десятого в Соборе. В алтаре, между колоннами, увидел улыбающегося Ивана Ивановича и серьезного Феодора Николаевича, первого в синей рясе, второго в темно–кофейной. — Много приветствий. Преосвященный Гермоген: «Сегодня на вашей улице праздник!» — Вона! Подробности посвящения, думаю, не забудутся; притом значатся в книгах. Что до чувств, то вообще, так как я утратил, по–видимому, способность робеть, то воспринимал слишком хладнокровно, даже обидно для себя… Быть может, робость была бы причиною более глубоких чувств. — Впрочем, во время совершения самого Таинства Хиротонии, — чувства, кажется, без воли человека одолевают его: глаза делаются влажными, душа смущается, все существо под влиянием десниц восьми иерархов, как было сегодня, чувствует претворение. Встаешь совершенно иным, чем опускаешься на колена пред престолом — невольно должно сознаться в этом. Молился я, как всегда, о просвещении сей страны светом Евангелия и прочем… Пусть я — ничтожество, и пусть я был недостойный, но я не должен забывать (и да послужит это утешением и поощрением в трудные минуты в Японии), что в алтаре было совсем тесно от народа, на солее — тесно, что благодаря нынешнему посвящению Епископа для Японии. Много звезд, много нежных дам, как графиня Шереметева (по окончании службы даже протолкавшаяся между народом и получившая благословение). Корнилов, Семенов, Саблер, Коссович, Бычков, Цивильков. — За обедней Феодора Николаевича сделали протоиереем. — Замечание Ивана Ивановича об удержании меня Митрополитом на месте, когда не мне нужно было осенять, а Варлааму, в репдане  — к этому — за обедом заметили, как Владыка представляет — и пьяненький иногда в Пасху просит благословения… После литургии Владыка, вручая жезл, выразил: «До конца жизни, мол, служи взятому на себя делу и не допусти, чтобы другой овладел твоим венном». — Да памятуется это мне в Японии всегда среди раздумья, на улицах, на покое, или полях Маебаси и проч. Там нам иногда кажется, что «вот–де мы родину бросаем»… А здесь нам говорят: «Бросаете, так пусть это не будет беспутно». — После обедни и вручения жезла и благословения на все четыре страны с амвона — долгий труд благословения всех желающих принять благословение. — Знал я, что члены Святейшего Синода и Митрополит ждут к обеду, но не мог бросить без благословения всех, жаждавших принять его, ибо и здесь были, конечно, проголодавшиеся или такие, которых дома ждут… С друзьями целовался. — Из дам, между прочим, была графиня Шереметева (к удивлению, что такая нежная и решается выносить такую давку). Когда пришел в залу Владыки, где ожидали все архиереи. Владыка Исидор шутливо заметил: «А я думал, что вы ушли в Японию», — и тотчас же закусили и сели за обед. Садились, по–видимому, случайно, но вышло все по порядку. Было за столом двенадцать человек: Владыка Исидор, Митрополиты Филофей и Макарий, Вятский Архиепископ Аполлос, Рязанский Палладий, Рижский Филарет, которого нарочно задержали по случаю хиротонии его викария (а он приезжал в Петербург, как говорил сегодня Чистович, в апреле, по поводу недоразумений с попечителем учебного округа), викарии Гермоген и Варлаам, протоиереи Быстров, Демкин и о. Наместник, сидевший супротив Митрополита. Наместник уж на что говорун, а и тот не имел возможность что–либо сказать, так Владыка хорошо исполнял обязанность хозяина, и это несмотря на то, что он простудился, когда ехал на наречение. За столом вначале, между прочим, о Миссии и о том, что семинаристы наши прислали ему письмо, вчера полученное. Не доверяет, что это было их письмо. — «Вы может, скажете, что у вас есть Цицероны». — Вернувшись в Японию, увидим, кто составлял письмо к Митрополиту; думаю, что это не подлог, а подлинное письмо именно семинаристов. Вернувшись от обеда, застал у себя разных поздравителей, между прочим — Дионисия Смирнова, который просидел дольше всех, с простодушием семинариста. Получил пять или шесть телеграмм с поздравлениями; между прочим, письмо от генеральши А. В. Лукьянович, не могшей быть на хиротонии по болезни, с куском материи на рясу — голубой. Побыл на всенощной, так как завтра Владыка назначил служить в Крестовой раннюю обедню. За всенощной о. Макарий уставил за жертвенник, в приделе Святителя Тихона, — на орлец, — как у них — крестовых, митрополичьих, — все благообразно и по чину! — После всенощной был Сыренский с иконами, пожертвованными от разных лиц. — Еще — Петр Лебедев с нотами.

31 марта 1880. Понедельник

5–й недели Великого Поста

В семь часов утра Сережа в стихаре пришел, чтобы сопровождать в Церковь; в Церкви встретили иеромонахи и диаконы. Под руководством архидиакона Валериана, диакона Николая Михайловича и других обедню отслужил и без смущения, и в порядке. — После обедни с просфорой к Владыке Исидору; принял в рясе и звездах; по болезни не мог быть в Церкви. «Что, не смущался, служа?» (Ну этого–то за мной не водится) — «Не нужно торопиться, притом, нужно придавать выраженье словам: например, „Призри с небесе, Боже“, — иные говорят, точно по книге читают, ну, и не хорошо, а здесь молитва». — Благословил ехать в Москву для сбора пожертвований: «Служить и там можно научиться; там только скорей служат»; на Страстной там тоже можно остаться — самое время для сбора. Я поблагодарил Владыку за все и простился, чтобы ехать в Москву. Вернувшись к себе в комнату, нашел графа Евфимия Васильевича Путятина и Ольгу Евфимиевну, купца с 200 рублями пожертвования, живописца Фролова и целую фалангу поздравителей — нищих и прочих. Посуетился, пока разменял деньги и очистил дефиле  от поздравителей. Графа и купца угостил чаем. — Когда ушли гости, попросив лошадь у о. эконома, отправился в город благодарить членов Святейшего Синода. — Высокопреосвященный Макарий Московский весьма любезно велел в Москве взять три новых священнических облачения из заготовленных им куда–то, а когда вернусь в Петербург, дать еще здесь одно архиерейское, велел в Москве побольше служить и пожелал, чтобы Москва дала больше денег. — Высокопреосвященный Филофей Киевский крепко обнял и весьма приветливо обещал молиться: «Грех будет нам, если не будем молиться, — вот о вашем деле, о Преосвященном Несторе»… Оба Владыки позволили в Академиях искать сотрудников. — Побыл у Вятского Высокопреосвященного Аполлоса, старик болен был, но ласков, — у Ивана Васильевича Рождественского, — у него только что пред тем был Ковригин, и Иван Васильевич роптал на Высокопреосвященного Исидора, что он «что уже заберет себе в голову, то не выбьешь»; был у Василия Борисовича, старец тоже благодушно принял; у графини Ламберт; у графа Путятина, застал Ольгу Евфимовну, которая была рада; графа Евгения Евфимовича, который звал к себе на ночь меня. Хотел прийти на ночь ко мне, чтобы рассказать разные неприятности, я отказался, так как решительно нет времени, да и бесполезно для него, все равно ничего не переменить. С ним доехали до Инженерного замка, он отправился на почту, я — к Феодору Николаевичу, который со всем семейством взял благословение. — К А. Вл. [Александре Владимировне] Лукьянович, застал там и жениха А. [Александры] Николаевны, полковника Авинова; «Он помогает моей живописи тем, что не мешает»… К Преосвященному Рязанскому Палладию — «должок мой» — и отдал пятьдесят рублей, подписанные им на храм. — В Новодевичий — матушки встретили очень приветливо; только весьма жаль, что мать Аполлония больна, простудилась, просила руки возложить на нее и благословить… Певчие, собравшиеся в это время на спевку, пропели «исполла»… Поздравительная телеграмма от брата Василия.

1 апреля 1880. Вторник

5–й недели Великого Поста

Сегодня нужно было сделать визиты ко всем важным чиновникам по Духовному Ведомству. До выезда написал бумагу в Хозяйственное управление с просьбой, чтобы там собирались все суммы из разных мест в Миссию из Хозяйственного управления. Отправился сначала к Обер–прокурору, расписался, — к А. Гр. [Андрею Григорьевичу] Ильинскому — передал прошение, — к Чистовичу — дал свою карточку, а с меня взял японскую подпись на книжке своего сына — очень не любит говорить о своей «Психологии». — У Платонова, Вощинина, Остроумова, Ненарокомова — расписался, — у Расторгуева — жену видел. — К графу Путятину, — видел там и княгиню Орбелиани, которая хотела быть у меня, чтобы получить благословение. Простился с ними для поездки в Москву — проводили до низу. Графа Евгения и Марьи Евфимовны не было — уехали по делам в Новгородское имение. — К о. Иоанну Демкину — ему же привез и ненужные теперь, ибо тепло, — его меховую рясу и бобровую шапку, и драповую рясу; пообедали; он рассказывал о жене, как она теперь каждый день в припадке бывает, что воображает, что «у нее кровь выпускают». — Хорошо, что Иван Иванович привык благодушно нести свой крест. — Вернулся пораньше домой, чтобы, собравшись, сегодня же отправиться в Москву; но к курьерскому поезду опоздал по неведению; с пассажирским же о. Исайя отсоветовал ехать, ибо много времени в дороге теряется. Кстати же завтра — сделать и недоконченные нужные визиты. Вечером скучно было и хотелось курить, а между тем — бросил с воскресенья: более чем двадцатилетнюю привычку не легко бросить, и только с помощью Божией можно сделать это. Епископу же, конечно, курить ни в каком случае нельзя.

2 апреля 1880. Среда

5–й недели Великого Поста

Утром долго гулял по новому кладбищу — утро было чудно ясное. Кажется, хорошее действие некуренье — то, что, по–видимому, зрение становится лучше. — К Обер–прокурору — сегодня у него приемный день — ласково принял, упомянул, между прочим, про гимназиста Нефедьева, что он в Святейшем Синоде после наречения сказал ему (графу Толстому), что и он (Нефедьев) будет миссионером. — В Михайловский дворец — поблагодарить Великую Княгиню Екатерину Михайловну за Священные Сосуды, — застал ее за Преждеосвященной литургией и после, тут же, в Церкви, поблагодарил; она промолвила что–то сегодня, — я сказал, что уезжаю сегодня в Москву, — она сказала, что, когда вернусь, надеется увидеть. — В книжный магазин «Нового Времени», купил Минаева «Очерки Цейлона» для чтения дорогой в Москву. К Великой Княгине Анненковой — не застал, — тут же на Сергиевской встретился с о. Н. Ковригиным, — к о. Димитрию Яковлевичу Никитину; видел у него мою речь, напечатанную в «Церковно–Общественном Вестнике». Он и матушка обласкали и угостили закуской. Он показывал анонимное письмо по поводу его воскресных бесед; вообще, прекрасно ведет дело, и славный священник, с влиянием. К графине Орловой–Давыдовой — пожертвовала еще на храм 600 рублей, — 500 от себя, 100 — достала от знакомой; сказала, чтобы я потребовал от всех ее племянниц — от кого икон, ибо пишут хорошо, от маленьких — воздухов их шитья, что и сделал, когда они собрались. Старый граф Орлов и Петр Александрович Васильчиков также были. — Графиня Марья Владимировна сказала, что она нашла женщину для присмотра за детьми Ивана Ивановича и что она теперь ждет, чтобы с нею поговорили; по поводу сего я поехал к графине Ольге Евфимовне, потом к Феодору Николаевичу, которого, долго прождавши, привез к Ольге Евфимовне и, наконец, уехал к себе, чтобы собраться в Москву. У себя застал, между прочим, приглашенье Великой Княгини Екатерины Михайловны сегодня на обед к ней; теперь–то стало понятно для меня ее «сегодня»; но я не мог быть на обеде — отказался уже; и потому написал Саблеру и Соколову, чтобы они извинили меня пред Великой Княгиней. Первому написал еще, чтобы он исходатал вместо этого обеда другой, когда вернусь, о чем тотчас же тогда извещу его. — Более ценные вещи из моей квартиры переслал на храненье к о. Исайи, расплатился со Степаном, слугой, который порядочно надоел мне и глупостью, и ленью (в месяц ему по 10 рублей, с его пищей). К семи часам был на Николаевском вокзале; взял билет второго класса. — Дорогой — кондуктор: «Не вас ли спрашивает один господин, в первом классе, худой, бледный»; я отделывался незнайством; но господин, наконец, при одной остановке сам подошел ко мне: «Мне нужно видеться с Епископом Николаем, не доставите ли мне случай». — «С кем имею честь?» — «Владимир Соловьев», — а его карточку я сегодня же нашел у себя на столе; я очень обрадовался знакомству. Он едет в Москву на полугодовое поминание своего отца историка Соловьева, имеющее быть послезавтра, 4 апреля, и потом возвращается в Петербург, где в следующее воскресенье, 6 апреля, у него диспут на доктора философии, защита диссертации: «Критика отвлеченных начал». Ему о чем–то нужно поговорить со мною, что и условились сделать в Москве. Путь до Москвы был покойный и благополучный.

В Москве

3 апреля 1880. Четверг

5–й недели Великого Поста

В одиннадцать часов прибыли в Москву. Я отправился прямо на Саввинское Подворье, по предварительному приглашению Преосвященного Алексея, Можайского Епископа. — Он был на литургии; надевши панагию, я пошел тоже в Церковь, оставив саквояж у швейцара. Преосвященный Алексей уступил свое святительское место. Что за любезность! — После службы и чаю он дал мне карету для визитов; я отправился к Преосвященному Амбросию в Богоявленский монастырь. Он тотчас же подарил панагию, прекраснейшую, московской работы, и пригласил в три часа обедать. — К Г. Г. [Гавриилу Григорьевичу] Сретенскому, сотруднику. Встретила сестра его; рассказала про о. Дмитрия, как, между прочим, у него вытащили кошелек и двадцать рублей, — хорошо, если так, не больше ли? Вернулся с урока о. Гавриил, советовал, но многословно и с перебежками от предмета к другому. — Заезжал к А. Н. [Андрею Николаевичу] Ферапонтову и В. Д. [Василию Дмитриевичу] Аксенову — не застал их. У Преосвященного Амбросия обедал ревизор Лебедев (Смоленский уроженец, — прежде профессор Педагогического института). За обедом, между прочим, Преосвященный удивил меня: «А вы хитрый — хотите, чтобы вам 23 тысячи Миссионерское общество давало серебряными рублями». Вот тебе и раз! Москва дала маху, а я и не думал хитрить; у меня ясно значится везде — «серебряными рублями». — Побыл у Благоразумова, ректора Семинарии; просил порекомендовать баса и тенора из окончивших курс; обещал. У М. Н. [Михаила Никифоровича] Каткова; он поседел; ласково расспрашивал, он и его друг, бывший в кабинете; обещался напечатать в «Московских Ведомостях» о моем приезде в Москву, о чем я попросил его; вспоминал он про о. Владимира — тоже ласково. — К А. М. [Александру Михайловичу] Иванцеву–Платонову — дома не застал; к о. Николаю Лаврову, на Спиридоновку, — встретил старца выходившим к больному. — Вернувшись, застал у Преосвященного Алексея философа Владимира Сергеевича Соловьева и профессора Павлова. — Первый спустился со мною ко мне, чтобы интимно поговорить, и удивил меня, сказав, что хочет постричься в монахи и на первые годы просится пожить в Миссии, — будет полезен в это время преподаванием в Семинарии, — Я прямо стал отсоветывать ему монашество на том основании, что и для Церкви полезней, если он. стоя вне духовенства, будет писать в пользу Церкви. — Побуждением к монашеству он выставляет «слабость характера своего» — тем более ему нельзя быть монахом. — Вообще, эта личность весьма яркая и поражающая, — смотрит истинным философом, довольно мрачным: ему всего двадцать семь лет. — Он поспешил кончить разговор, потому что пришел о. Гавриил Сретенский, — сей принес книгу адресов купцов и посоветовал кое–что. По уходе его я пошел наверх к Преосвященному Алексею и застал еще там его приятеля — канониста Лаврова, а когда и сей раскланялся, то Преосвященный Алексей с московскою угостительностию заставил меня плотно поужинать, хотя есть не хотелось, после чего не оставалось ничего делать, как лечь спать, что сделал я, однако, перебравшись с подушками и одеялом на диван, ибо в матраце заметил хозяев, которые стали бы угощаться гостем.

4 апреля 1880. Пятница

5–й недели Великого Поста. В Москве

Погода была скверная — дождь со снегом. Я в пролетке отправился к О. П. Тюлееву — дома не застал, — оставил фотографии храмового плана, — к Василию Дмитриевичу Аксенову — на дом; много просителей. Он принял хорошо; обещался, поговорив с братьями, пожертвовать и от себя на храм и посоветовать, к кому еще обратиться. Насчет 23 800 рублей из Миссионерского общества говорил, что они решительно не могут серебряными рублями давать; я говорил, что это расстраивает все мои планы. Не знаю, чем уладится. От него отправился в Новодевичий монастырь, где Преосвященный Алексей совершает литургию и панихиду по Соловьеве. На панихиду и я вышел, причем Преосвященный Алексей настаивал, чтобы я стал первым, — старый протоиерей, служивший тридцать два года при Митрополите Филарете, уладил, сказав, что Преосвященному Алексею следует стоять первым. После панихиды вышли отслужить литию на могиле; слякоть и дождь мешали. Нельзя без чувств смотреть на свежую могилу доблестного человека. Вся убрана цветами и зеленым мхом; на кресте — венки из роз и камелий и разных цветов, — у подножия креста — горшки с живыми левкоями. По окончании службы пригласили к игуменье на чай. Просил у нее на храм, — крепконька — ничего не дала. — В монастыре семьдесят штатных монахинь, но всех до 250. — На службе был университетский профессор о. Александр Михайлович Иванцев–Платонов. — Перед службой я заехал к о. Гавриилу Вениаминову. Матушка — Екатерина Ивановна, встретила по–старому, — она всегда кроткая и ласковая, как ангел; а о. Гавриил — бледный как смерть от потери крови горлом — лежит. Бедный, бедный! Едва ли выздоровеет! — Отправился с визитом к Свербеевым, а Катерина Александровна уже была у меня этим же утром, без меня. Что за доброе семейство! Принимают точно родного. И благодарят за то, что отслужил 31 марта после обедни в Крестовой панихиду по Высокопреосвященному Иннокентию (день годовщины его смерти!). Тогда как их нам следовало бы благодарить за такую любовь к духовным. — Заезжал к графу Бобринскому и Ивану Сергеевичу Аксакову — не застал дома. — Поспешил вернуться, ибо Катерина Александровна говорила, что Преосвященный Алексей будет ждать меня обедать; действительно, ждал; но меня еще задержал на несколько времени А. М. [Александр Михайлович] Малиновский, с которым виделся в Японии в 1863, когда он был с чехами; он служит здесь по судебной части и, узнав, что я приехал, зашел повидаться; очень и я обрадовался старому знакомому. — После обеда к Преосвященному Алексею пришла по делу какая–то Ершова; я спустился к себе и встретил Коноплина, незнакомого доселе, — принесшего 110 рублей на храм, — первое в Москве пожертвование на этот раз. Говоря, что сочувствует Миссии, чуть не заплакал. Пришла и госпожа Ершова принять благословение и сказала, что в речи я точно про нее говорил; она до сих пор не одобряла забот о заграничном миссионерстве. В шесть часов ко всенощной; завтра похвала Богородицы и на всенощной читается Акафист; Преосвященный Алексей предложил мне читать, что я и сделал. После всенощной виделся с моряком Муратовым, его женой и детьми, — с К. А. [Катериной Александровной] Свербеевой и Кат. [Катериной] Дмитриевной — тут же в Церкви. К Преосвященному Алексею зашел некто Сухотин, служивший Директором по Духовному Ведомству при Ал. П. Толстом, — заставили говорить об Японии. От ужина отказался, ибо совершенно не хотел есть. — У себя дома нашел связки книг, пожертвованных Высокопреосвященным Евсевием Могилевским, присланные из Чудова монастыря. — В воскресенье Преосвященный Алексей предлагает мне служить вместо него в Чудовом монастыре, что я и сделаю, ибо в Москве нужно больше показываться, чтобы собрать на храм.

5 апреля 1880. Суббота

5–й недели Великого Поста. В Москве

Погода превосходнейшая. Встал рано и записал дневник; в седьмом часу напился чаю с московскими кренделями… В девятом часу пришел о. ризничий Чудова монастыря условиться о завтрашнем служении; тут же пришел о. Александр Михайлович Иванцев–Платонов и принес в подарок Миссии свои сочинения. Называли они, по моей просьбе, московских богачей, к кому можно обратиться, я записал, не знаю, что Бог даст. Прибыла матушка Евгения, игуменья Страстного монастыря, с огромнейшей просфорой, на которой целая икона Богоматери. Постараюсь довезти до Японии. Весьма благожелательная матушка; не знаю только, много ли будет полезна и в материальном отношении Миссии; обещалась рекомендовать, к кому обратиться. — По уходе о. ризничего и матушки Евгении о. Александр стал рассказывать об одном бывшем офицере, который просится в Миссию; я сказал, что с удовольствием возьму, например, в качестве секретаря или иподиакона, но не на штатное место. Посмотрим, будет ли что; Иванцев не ручается, а говорит, что были с этим офицером какие–то увлечения молодости. Он теперь в Вязьме, я не просил нарочно писать ему и звать его сюда. — Еще прежде их была Феодосия Александровна Сладовникова — не отдумала; в Борятинскую общину для подготовки (и искуса) поступить согласна. Заходил потом вчерашний Муратов; я не поцеремонился и предложил идти к обедне, так как уже было довольно поздно. — Пред уходом в Церковь отдал келейнику образчик визитной карточки, чтобы заказал 300. В Церкви простоял обедню, служенную Преосвященным Алексием, — при начале молебна вышел, чтобы отправиться с визитами. — В карете поехал, около половины первого часа, к генерал–губернатору, князю Владимиру Андреевичу Долгорукову; дом на Тверской, близ Подворья. И вне, и внутри — часовые. Докладывает адъютант. — В приемной выставлены подарки, поднесенные князю за пятьдесят лет как офицеру и за двадцать лет как генерал–губернатору, — в двух витринах. — По докладе пришлось порядочно подождать, причем в гостиной, куда был позван, имел случай пересчитать число газет, почти все русских, выписываемых князем, — 32 насчитал; аглицких ни одной, немецкая одна, французских — несколько; а также сделать наблюдение, что гостей бывает много — дорожки по коврам не особенно свежие, мебель, видно, что с пользою служит, а не для парада больше, как в Петербургских дворцах, свечи полусгорелые. — Князь принял как–то вяло, сказал, что Миссионерское общество может помочь и основным капиталом, говорил, что пригласит когда–нибудь с Преосвященным Амбросием на обед; слугу зачем–то звал, но ординарец сказал: «Ваше сиятельство услали его». — «А, ну ладно». — К князю Мещерскому, попечителю, — нет дома, расписался. — К Г. Гр. [Гавриилу Григорьевичу] Сретенскому; пообедал с ним, отправился к Калининым — старцу Павлу Григорьевичу и его почтенной супруге Катерине Александровне. Очаровали старцы! Вот таких–то молитвами и усердием идет дело Миссии. Оказывается, что Спаситель в терновом венце и десять рублей на масло для лампадки к нему — от Катерины Александровны Калининой, стразовый крест  с золотой цепочкой — ее же, и много еще (Фребелевы игры,  книги) — постепенно от нее. Теперь в Петербург прислала мне на подрясник атласу, цепочку к часам и серебряную ложку; а когда сегодня у них был, вынесли две чарки и стакан — серебряные — тоже для Миссии, и еще десять рублей на масло к иконе Спасителя. Как они свежи умом и сердцем! А и простецы — Павел Григорьевич служит смотрителем дома, прежде служил в Казенной Палате; имеет, впрочем, университетское образование. — К Княгине Екатерине Алексеевне Черкасовой (которой муж служил в Болгарии и помер в Сан–Стефано, а десять лет назад был головой в Москве); обрадовалась, видимо; я ей напомнил время десять лет назад, когда она была счастливей; звала еще; тогда будет и Катерина Павловна Баранова, которой я когда–то подарил коралл; брат ее уже на службе. — В Страстной монастырь. Матушка Евгения весьма радушно приняла и стала угощать кофеем; говорила, между прочим, что Ольга Ефимовна Путятина писала ей, чтобы она заботилась обо мне, — «я–де не берегу себя». — Позвали болгарских детей, девочек, воспитываемых от монастыря, взятых с войны, то есть спасенных; сначала пришли маленькие три болгарки и одна русская (моего знакомого Муратова дочь); как мило они читали стихи и представляли сценку разговора двоих мужиков! Пришли еще две побольшее, уже ходят в гимназию; пропели очень трогательные стихи, что они пели болгарскому князю при его проезде; потом маленькие рассказали и представили в лицах басню Крылова «Демьянова уха», — пресмешно и очаровательно! Имена их — самой старшей — Цветана (пятнадцать лет), потом Анна (тринадцатый год, младшая сестра героини), Паша, Маша. Когда прощался, они наказали поцеловать руку у Преосвященного Алексия, которого, значит, очень любят и уважают; проводили до низу. — К княжне Репниной, что на Спиридоновке, около о. Николая Лаврова. Застали двух ее воспитанниц и полковника Гопера, знакомца К. Н. [Карла Николаевича] Струве по Хиве. Княжны подарили тетрадь силуетов, — превосходнейшее, весьма художественное, произведение какой–то русской. Так как нужно было спешить ко всенощной, то отправились домой. — Я завез о. Гавриила к нему, сам же прибыл на Подворье. Застал о. Иоиля, из Миссионерского монастыря; Преосвященный Алексий сказал еще, что меня искала княгиня Мещерская и просила к себе. Преосвященный любезно заставил меня пообедать, что я сделал на скорую руку. Внизу ждал меня портной. которому я третьего дня заказал платье, ибо на мне только один теплый, рваный подрясник, и не в чем служить: оказывается, что московские портные хуже делают, чем петербургские. — На всенощной был здесь же. в Церкви. — Преосвященный Алексий ставит все на первом месте и велит благословлять и священнослужащих, и народ: меня это смущало: но пришло в голову, что это–то и выражает дух любви, взаимного доверия. единства… И в Японии нужно будет следовать примеру, подаваемому Преосвященным Алексием. — Нравится мне еще, что на ектениях поминают болящих — архимандрита Пимена и протоиерея Гавриила, с молитвою об исцелении их: простота церковная, которой тоже и в Японии нужно подражать. После всенощной была монахиня из Страстного сказать, когда мне лучше быть у названных ими предполагаемых жертвователей; был еще Сухотин, брат вчерашнего, был Василий Дмитриевич Аксенов сказать, когда мне побывать у Третьякова, а главное записать от себя с братьями пожертвование, и записал четыре тысячи рублей! Спаси его, Господи! Дворяне сегодня ласкали много, а вернулся с пустой книжкой, купен же один пришел, и четыре тысячи есть. — Пожертвование свое Василий Дмитриевич записал весьма скромно, спустившись ко мне вниз. — Нашел на столе триста карточек, уже готовых, — стоят по два с половиной рубля сотня.

6 апреля 1880. Воскресенье

5–й недели Великого Поста. В Москве

Утром, приготовившись к служению, составил письмо к ректору Академии с вопросами, не желает ли кто из студентов в Японию, повидался с Преосвященным Алексием, спросил подробности посвящения в стихарь, ибо это предстояло сделать; занял четки, пояс же он предложил в подарок и в сопровождении лакея Преосвященного Алексия, в карете, в десять минут десятого часа отправился в Чудов монастырь, где был и удостоен совершить вторую литургию по поставлении в Епископа и первую — Москве. Под руководством протодиакона о. Варсанофия служение прошло без больших ошибок. Молитвы Святителя Алексия Митрополита Московского, у мощей которого была литургия, страдавшего душою от монголов, конечно, немало способствуют успеху Миссии среди монгольского племени. — На Часах было посвящение в стихарь псаломщика в Успенский Собор (у которого отец помер и шесть человек семьи осталось). Сослужили: наместник Чудова монастыря — о. Вениамин и о. ризничий Патриаршей ризницы — о. Иосиф. Певчие, особенно маленькие, пели отлично «Милость» — простую обиходную литургию Василия Великого. После литургии благословение мужчин в Соборе и по выходе за арку — женщин, которым не позволяется входить в самый Собор. Приглашенье мадам Катковой на обед в четверг; Малиновский — очень усердный; певчим исполлатчикам — на булки; к наместнику, по его приглашению, на чай, — его рассказы об экономических производствах ремонтов по крыше, о Филарете, который не был практичен, но недоверчивостью делал, что его мало обманывали. — К Гавриилу Григорьевичу Сретенскому; у него была Варвара Владимировна Новосильцева и Елисавета Сергеевна Ханова, усердные доброхотки Миссии. Ханова особенно поразила меня; лицом она несколько похожа на Мадам Струве; дочь генерала, лет тридцати, лицо доброе–предоброе, на лету подхватила, что у нас довольно поношенная занавесь купели, и пожелала непременно сделать; к себе не звала; они вдвоем с больным братом живут. «Мне довольно, что я Вас видела», — повторяла она несколько раз, целуя руку, и слезы стояли у нее глазах. Вот таким–то усердием и молитвами таких добрых благодать Божия низводится на Японию! — Сюда же пришел художник Сергей Иванович Грибков с планом иконостаса; один доброжелатель Миссии желает пожертвовать иконостас, Грибков же от себя — иконы. Дай, Господи! Обещался побыть во вторник утром у него. — К двум часам отправился к Сергею Михайловичу Третьякову, купеческому голове; у подъезда столкнулся с Иваном Сергеевичем Аксаковым, который сказал, что сегодня был у меня, и теперь вместе со мной отправился к Третьякову. Роскошный кабинет; мраморный Иоанн Грозный Антокольского; хозяин — весьма изящный; любезно выслушал и подписал пятьсот рублей; еще два гостя каких–то. В карете ожидал меня Гавриил Григорьевич, с которым отправились к Александре Афонасьевне Богдановой; несколько дам, светлые комнаты, смеющаяся девочка в зеленом платье; расспросы об Японии с большим интересом. К Кошелевой, Елисавете Димитриевне, тут же и Варвара Владимировна Новосильцева, что «не чужая крыша, а Христова» — (язычники вне империи). Елисавета Димитриевна вышила отличнейший покров на аналой. Пришел и Азанчевский: Гавриил Григорьевич утешать мастер — «я и сам все потерял» (сына и дочь, а Кошелева — тоже), занимать тоже — о плохом переводе на славянский… К адвокату Плевако; кажет себя большим доброхотом — колокол обещал, сосуды выхлопотать тоже, у купцов рекомендовать нужды Миссии тоже; несколько монгольское лицо; умные глаза, живая речь, — превосходнейший альбом с множеством знаменитостей, привычка опираться на барьер. — В пять часов к Катерине Александровне Свербеевой. К обеду приглашен был и протоиерей Степан Иванович Зернов, большой доброхот Миссии. — Три студента, из которых младший — Миша, с бородой, — славный юноша. После обеда Дмитрий Свербеев из Варшавы, на свадьбе которого я был десять лет назад; теперь у него шесть человек детей. — К Зернову с Гавриилом Григорьевичем. — Рассказ Зернова о целовальнике Михее Васильевиче Дворянчикове, отставном унтер–офицере, и его благочестии; 359 рублей он наносил о. Зернову на Миссию, которые тут же о. Зернов и сдал мне; Михей Васильевич за стойкой читает Псалтирь, пьяниц всегда у него много, есть примеры обращающихся к трезвой жизни… Завезши о. Гавриила домой к нему, вернулся на подворье в десятом часу и застал здесь Андрея Савельича Шустрова, духовного сына Афонского о. Арсения; он предложил свои услуги помогать мне по сбору, и на завтра вечером положили быть у его знакомого — Дмитрия Васильевича Анурова. — Повидался с Преосвященным Алексием и подписал бумагу о том, что сегодня посвящен мною в стихарь псаломщик…

7 апреля 1880. Понедельник

6–й недели Великого Поста. В Москве

Утром Гавриил Григорьевич Сретенский принес триста рублей от Александры Афонасьевны Богдановой, у которой вчера были; вчера вечером от нее к нему доставили с благодарностию за посещение. Я отдал о. Гавриилу сборную книжку, чтобы он завез к ней записать свою жертву. Приехал священник Сердцев с собранными им 530 рублями для Миссии. Все поражают неведомые благожелатели Миссии! Об этом о. Сердцеве я и не слыхал прежде. Именно заграничная Миссия совпадает с желанием благочестивых русских. — В девять часов поехал к о. Иоилю в Миссионерский Покровский монастырь; ища его, заехали сначала в женский, потом за Рогожскую заставу, где грязь непролазная. О. Иоиль еще и акцента купеческого не потерял; чистенько у него; несколько рисующиеся труды для Церкви. — Посмотрим, поможет ли, как обещает; а список предполагаемых жертвователей большой написал. Напротив него живет о. Геронтий — Пекинский, здоровеннейший; видел у него словарь Попова, пекинского драгомана; нужно в Азиатском департаменте попросить для Миссии. Виделся с прежним другом — о. Митрофаном, еще более седым, чем десять лет назад, но таким же добрым, тотчас за угощение рябиновкой. — С о. Иоилем доехали до Славянских номеров, к Марии Платоновне Бенкендорф, которая и содержит эти номера. — Немного обещала, хотя усердие есть. — К княгине Наталье Владимировне Долгоруковой; видел сына, толстого юношу, болеющего глазами; много превосходнейшего фарфора. Обещала небольшую лепту. — К Преосвященному Амбросию; говорил он об А. Н. [Андрее Николаевиче] Ленивове, что тот хочет целую Церковь построить в Японии, послал к княгине Марии Александровне Мещерской (супруге князя Николая Петровича, Попечителя Учебного округа). Приняла очень ласково, познакомила со всеми детьми, старшим сыном, юношей, очень бывшим больным; младшим, хорошеньким мальчиком, и четырьмя дочерьми; говорила о каком–то Юрии Степановиче Нечаеве, считающем себя родственником Святителя Алексия; обещалась побудить его к жертве на Миссию. К концу моего визита подошел и князь и был тоже очень ласков. — Вернувшись домой, пообедал, причем Преосвященный Алексий угощал меня рыбным столом, а сам ел горох и кисель только. Стеснительна такая чрезвычайная любезность! — Ответил Ивану Сергеевичу Аксакову на найденное на столе его письмо, когда буду у него. Нашел также на столе письмо от мадам Вестли, просящей помощи, ибо у нее пятьсот рублей долгу, и она готова лишить себя жизни. Эвона! Книгоноша — Сергей Гаврилович Тихшенев — пришел просить благословения. — К пяти часам, согласно условию, был у Гавриила Григорьевича Сретенского; подождал его немного, и отправились к протоиерею Ромодановскому, духовнику П. Ион. [Петра Ионыча] Губонина, просить, чтобы посодействовал получить от Губонина пожертвование. Любезно обещал; угощал чаем и рассказывал, как он в своем благочинии не дает воли церковным старостам, обходится без спрашиванья их. — Видели Церковь их; живопись, писанная Сергеем Ивановичем Грибковым, превосходная. Губонин украсил Церковь превосходнейшими ризами на иконы и паникадилом. — В семь часов к княгине Ольге Петровне Мещерской в гостинице Бучумова; целый вечер пустейшей болтовни, а пожертвовала всего двадцать пять рублей. О. Гавриил неподражаем для разговоров с подобными барынями и рассказывает иногда пресмешные вещи (как вчера о крещении, где протоиерей и князь Четвертин, кум, по очереди были сконфужены взаимно). — К девяти вернулся домой и застал ожидаемого Андрея Савельевича Шустрого, с которым и отправились к Василию Дмитриевичу Анурову; умный купец — чайный торговец; растолстевшая супруга — весьма добрая; угощали чаем и вареньем; так привольно было разговориться; тысячу рублей пожертвовал Василий Дмитриевич: половину от себя, половину как душеприказчик, — от умершего племянника! Купцы гораздо лучше на деле, благочестивее дворянства. Спасибо и Шустрому! Советовал оставить здесь адресы, куда писать и посылать деньги, — литографированные. — Часов в одиннадцать вернулся. Утомительно, однако!

8 апреля 1880. Вторник

6–й недели Великого Поста. В Москве

Утром написал письма к ректорам Академий московской и киевской — нет ли желающих в Миссию. Приложил рапорты и брошюры. Преосвященный Алексий взял отправить их как казенные пакеты. — К половине девятого — к художнику Сергею Ивановичу Грибкову; около него грязь непролазная. Мастерская во втором этаже, внушающая доверие к таланту хозяина. Воскрешение Лазаря — тут же предложил подарить Миссии. Были у него — священник о. Виктор Покровский, секретарь Совета Миссионерского общества, и И. А. Соколов, иконостасчик. Закуска: мадера, грибы, чай; молодая парочка — сын Илья Сергеевич и жена его Настасья Михайловна. — Соколов предложил иконы трех престолов из возобновляемой Церкви у графа А. Д. [Александра Дмитриевича] Шереметева. — Сергей Иванович взялся написать новые иконы в иконостасе, который будет сделан тоже даром одним жертвователем, по плану, виденному мною. — С о. Виктором — в Канцелярию Совета Миссионерского общества у Церкви Казанской Божией Матери, у Калужских ворот. Канцелярия помещается в комнатах, бывших когда–то о. протоиерея Ключарева, в которых и я бывал; о. Виктор живет наверху. В Канцелярии видел фотографии миссионерских домов и группы Собора на стенах, дела в порядке, архив, псаломщика–краснописца и диакона–делопроизводителя. Справился я, сколько о. Анатолию послали денег в конце года. Оказалось — пять тысяч. Потом о. Виктор позвал наверх поговорить о серебряных и кредитных рублях. Вот обстоятельство–то! В России только может быть! У меня в бумаге яснейшим образом — «рубли серебряною монетою», в следующей бумаге — определение общего собрания яснейше — «кредитные рубли». По глупости, или по упорству Аксенова, или кого другого произошло? — Хуже всего, что и я под бумагой определения подписался, не имея, конечно, возможности тогда на собрании в суете прочитать ее. — Не знаю, что выйдет! — К Ф. А. [Феодосии Александровне] Солодовниковой. Живут чистенько. Тетушка — разумная женщина. Приготовили в подарок Миссии приборы сосудов. Тетушка не прочь отпустить Ф. Ал–ну служить Миссии. Остается спросить о ней у ее духовников — угрешского о. Иова и о. Иоанна в Торговом ряду. — К о. Иосифу Сердцеву; а он от меня; зашли к нему; он еще достал от кого–то двести рублей. Пока он записывал пожертвование в сборную книгу, я занимался с его сыном, двенадцатилетним Гришей, которого он сам дома готовит в Семинарию, смотрел его карту Америки, экзаменовал с латинским. — Поехали с о. Сердцевым и добыли еще 1200 рублей, именно — 200 рублей от Обидиной, продержавшей долго нас под лестницей, и 1000 рублей от Спиридонова — с вопросами очень надоедливыми; у него — маленькая Тамара, внучка; деньги заготовлены в кармане; жена его — сестра адмирала Осланбекова. От странного генерала, не мывшегося десять месяцев болезни (он был когда–то Товарищем Министра внутренних дел), получил десять рублей для раздачи бедным. Филиппова, булочнцка, не нашли дома; Лабутина, фабриканта лакированных вещей, нашли, но праздно поораторствовали, а он показал свои лакированные ящики. Оказалось, что о. Сердцев всех предупредил, что мы будем. Чрез него всего Миссиею получено 1950 рублей. Спаси его, Господи! Если б побольше таких доброхотов! С ним были и у Николая Федоровича Самарина, пожертвовавшего четыре тысячи на Женскую школу (уже посланные о. Анатолию из Миссионерского общества в конце года); но и он, и вечером встреченный у княгини Черкасской Дмитрий Федорович Самарин отказываются от благодарности, говоря: «Это — не я». — Вернувшись домой и пообедавши, к семи часам отправился к княгине Катерине Александровне Черкасской; заехал, было, к Гавриилу Григорьевичу, чтобы вместе с ним — к княгине; но не застал его; сонно было, устал очень. У княгини собралось довольно большое общество: А. Н. [Александра Николаевна] Бахметева, Алексей Михайлович Иванцев–Платонов, оба Самарины, княгиня Долгорукова Наталья Владимировна (вручившая мне тут же тридцать шесть рублей, собранных ею, и взявшая расписку), княжна Катерина Павловна Баранова, ее сестра и прочие; дольше, чем до девяти часов, пришлось ораторствовать об Японии, что очень скучно; в начале десятого часа с Гавриилом Григорьевичем, пришедшим сюда же, поехали к Катерине Александровне Свербеевой, где ожидал и Дмитрий Александрович, сын знаменитого Хомякова, полный брюнет с умным лицом; вопросы его об Японии были все дельные, хотя о католической дисциплине, будто бы образцовой, понятие не совсем верное, кажется. Обещался пожертвовать богословские сочинения своего отца, ныне печатаемые, и другие его книги. Под конец вечера охрип, потому что говоренье — целый день. Около двенадцати часов вернулся на подворье.

9 апреля 1880. Среда

6–й недели Великого Поста. В Москве

Утро сонное, как и все утра, кажется, оттого, что воздух очень спертый в низкой комнате со сводами, не вентилируемой. — Посетители одни за другим: губернский секретарь, малоросс, желающий служить в Миссии, но чем? Хоть в Канцелярию, говорит. — Эвона! — Отказал, советовал обратиться во внутренние Миссии. Мусин–Пушкин, статский советник — Звал к себе, обещал книг для Миссии. Хирина Марья Ниловна — молоденькая дама (прежде всех была), предлагала икон; просил доставить; Ф. Ал. [Феодосия Александровна] Солодова — хлеб–соль принесла, то есть булку; говорил про трудности, ожидающие ее в Японии при нештатности; крепка в намерении. — О. Стефан Никольский, священник Церкви Василия Кесарийского, приходил заявиться; говорит, «речь понравилась»; просил его позаботиться о сборе на Миссию, как сделал Сердцев, — обещался. Телеграмма о. Иоиля, вчера присланная и довольно неопределенная: «Завтра в двенадцатом часу обещался быть к вам Борисовский», делает то, что я не могу отлучиться в город, под опасением пропустить Борисовского. — Нездоровится. Думается все о делах Японии. — Дневник этот и пишется, чтобы в Японии потом напоминать, что в Россию — нечего желать, что хорошо там, где насущное дело. — Впрочем. дневник ведется только до Японии, там нельзя будет делать это: дневник все–таки отнимает несколько мысли и времени, и притом досужного. когда именно час успокоиться, одуматься, то есть озираться вперед и назад в интересах немедленного же дела: а тут целый час припоминай подробности бывшего за день и пиши. — Нет, в Японии не до этого будет, там все время и силу — на насущную службу. Японией мы. миссионеры, дороги России — вижу теперь, как дороги, на собственном опыте, на ласках, в таком изобилии встречаемых, — нужно же пенить это и расплачиваться честно с Россией. Да поможет Бог! — Часов в двенадцать приехал о. Иоиль. Отправились к Латышеву, принял весьма ласково и смиренно; все говорил: «Так точно»; семейство все подвел под благословение; а пожертвовал всего сто рублей; о. Иоиль несколько в смущении. Даром держал долго Латышев, пропустил я визит ко мне Дмитрия Александровича Хомякова, который был без меня, потому что я опоздал вернуться к двум часам. — Когда мы с Преосвященным Алексеем доканчивали обед, сказали, что ко мне прибыл князь Н. П. [Николай Петрович] Мещерский — попечитель Учебного округа. Спустился вниз и принял его; потом отправился на Угрешское Подворье к о. Пимену; еще болен икотою; весьма умный старик; надеется, что я в Москве соберу потребное на храм и училища. Пришел Александр Алексеевич Нейдгарт, кажется, которого я видел десять лет назад у графа А. П. Толстого; очень похож на нашего барона Розена, только волоса светлей. О. Пимен напал на него, чтобы он советовал графине Ан. Егор. [Анне Егоровне] Толстой пожертвовать недостающие теперь на храм двадцать восемь тысяч. — В Страстной монастырь — посоветоваться, когда служить. Матушка Евгения, и что при ней, приняли совершенно как родного; мать Евгения просто засуетилась от радости и забыла, что у нее очки надеты. Служить просили у них на 2–й день Пасхи — позднюю обедню. — В семь часов к княжне Варваре Николаевне Репниной. Были: ее воспитанница, еще дама, еще — Анна Христофоровна, еще доктор, желающий познакомиться. С интересом слушали о Миссии. Я просил княжну похлопотать у ее приятельницы — А. Егор. Толстой, чтобы пожертвовала на Миссию; обещалась; подарили два экземпляра силуэтов. В половине девятого к Ивану Сергеевичу Аксакову; у него — его жена, и теперь такая же холодная, ее сестра, А. [Александра] Николаевна Бахметева, Сухотин, — все слушавшие с большим интересом. Иван Сергеевич говорил, что посоветует Аксенову собрать у себя купцов послушать о Миссии и пожертвовать. А. Н. Бахметева приготовила своих книг для Миссии; я просил ее сделать надписи лучшим семинаристам; завтра обещался быть у ней; сестра жены Ивана Сергеевича подписала сто рублей. Сухотин сказал, что он виделся с Александром Алексеевичем Нейдгарт, и он советует мне побыть у А. Е. Толстой не завтра, а послезавтра. — В половине двенадцатого часа отправился к себе на Саввинское подворье (преподобного Саввы, игумена Сторожевского).

10 апреля 1880. Четверг

6–й недели Великого Поста. В Москве

Утром Мария Ниловна Хирина принесла 32 иконы и иконки, принадлежавшие умершей куме ее, после которой муж Марии Ниловны оставлен душеприказчиком. Из икон одна — риза филигранной работы, другая — маленькая с алмазным украшеньицем, еще — некоторые в серебряных ризах — очень порядочные и годные для церкви; только во всех живопись нужно подправить. Мадам Хирина пыталась говорить о каких–то своих грешных мыслях, чтобы получить духовный совет, да не высказалась, откровенности не хватило; денег еще пожертвовала на Миссию 28 рублей и взяла мой адрес в Японии, чтобы, если случится, и туда прислать. — При ней же приехала и мадам Каткова, жена редактора Михаила Никифоровича, сказать, что сегодня не нужно к ней на обед, так как Михаил Никифорович очень занят и не может воспользоваться во время обеда беседой со мной, что ему хотелось бы; приглашала вместо сегодня в воскресенье, но так как в воскресенье я должен обедать у княгини Черкасской, то отказался, и приглашение отложено до какого–нибудь дня на Пасхе. Мадам Каткова советовала мне написать небольшую рекламу в «Московские Ведомости» о том, что я приехал сюда для сбора и столько–то нужно собрать; почти продиктовала, что нужно писать, — бойкая такая, стоит мужа! — Сходил в лавку купить чернил, марок и прочее. «Сколько численник?» — «2 рубля 50 копеек». — «У, как дорого!» (карапузы, от земли не видно). — Пришел А. И. Малиновский; поболтали, вспоминая Хакодате. Принесли письмо от княжны Варвары Николаевны Репниной; сегодня вечером в восемь часов графиня А. Е. [Анна Егоровна] Толстая приглашает к себе поговорить о нуждах Миссии; отказался, так как, к сожалению, обещал быть у графа Бобринского, где едва будет такая польза для Миссии, какая ожидается от графини Толстой. — В первом часу приехал Николай Мартиньянович Борисовский; уже седой, весьма прост; говорил, что занят очень много, извинялся, что к о. Владимиру не пишет, не отвечает, по недосужеству, советовал, к кому обратиться с просьбою на храм, — к П. П. Боткину, Корзинкиным и прочим, но просил его имени не упоминать как рекомендовавшего; взглянув на план храма, прямо сказал, что «на 1500 человек этот храм за 60 тысяч рублей не построите, больше нужно»; при прощанье сказал: «Еще увидимся», значит, после пожертвует. В передней сострил: «Не беспокойтесь, я ничего не возьму здесь». — Когда он уходил, сказали о мадам Соловьевой, вдове Сергея Михайловича Соловьева — историка. Она привезла в подарок Миссии экземпляр Русской Истории своего мужа, в корзинке из лубка; немножко поплакала о муже, рассказывала о его болезни, о том, как все, касавшееся России, его волновало, бывало, «газету читая, дрожит». — Говорила о сыне — Владимире Сергеевиче Соловьеве. философе, о его детстве, как был серьезен, как все лошадь чистил и подгонял (деревянную). Говорила, что диспут в воскресенье продолжался с одного часу до пяти, что возражали очень много, и какой–то нигилист, возражая, от злобы был сам не свой; Владимир Сергеевич устал очень, но диспут выдержал блистательно. Его сестры ездили из Москвы, чтобы быть на диспуте. У Сергея Михайловича Соловьева осталось семь человек детей: три сына и четыре дочери. Мадам Соловьева очень добрая и умная, кажется. Уходя, предложила маленькое денежное пожертвование; оказалось, сто рублей. Когда Владимир Сергеевич приедет из Петербурга, обещалась адресовать его ко мне, а меня просила поговорить с ним о необходимости частого приобщения Святых Таин. — Только что хотел в город, приехал о. Иоиль с известиями, у кого рекомендовал меня; обещающее есть кое–что; существенного пока нет. О. Иоиль желает быть сотрудником Миссии и иметь книгу для сбора на Миссию; предмет довольно щекотливый; я еще не знаком с ним достаточно. Пообедали с ним вместе (Преосвященного Алексия дома не было) и поехали к о. Гавриилу, чтобы взять у него копии рапорта; дома не застали и, взявши что нужно, направились — о. Иоиль к себе, я — к Александре Николаевне Бахметевой. Она заготовила книг своих для Миссии, а я ей свез копию рапорта и указал, кому из семинаристов надписать книги. Она хотела было надписать и картинки, но я отсоветовал, для учеников Семинарии это мало ценно, а нужно что–либо посерьезнее. — Взял две карточки ее — одну для Семинарии, другую для себя. В первый раз видел ее мужа; какой красавец он был в молодости! — К пяти часам — к Малиновскому, согласно его приглашенью; обед, за которым мадам Арсеньева (Наталья Юрьевна, рожденная княжна Долгорукая) и рассказ о Семинарии, что семинаристы совсем не так грубы, искусства в Семинарии довольно развиты, преподавание серьезней, чем в гимназиях; ее сын (племянник Дмитрия Сергеевича Арсеньева, воспитателя Великих Князей; она за его братом), теперь в Семинарии и не нахвалится Семинарией. Супруга Малиновского очень приветлива. После обеда, наверху показывали прибор, посредством которого лечатся сгущенным воздухом от болезни груди. У Малиновского в кабинете; рассказ о Кондоурове, желающем ехать в Японию служить в Миссии. Слезы на глазах у Малиновского: «Счастлив и теперь совсем верующий». — Внизу — свидание с пришедшим Кондоуровым и порыв его— «возьмите». — В восемь часов — к графу Бобринскому. Дом этот — родственный с графами Шереметевыми; и здесь показали приготовленное епископское облачение из придворного платья графини Шереметевой, справленного лет сорок назад, она была при Александре Федоровне. Облачение — малинового бархата с превосходным шитьем. Его отошлют отсюда в Петербург к графине Шереметевой, от которой и будет передано мне. — Много расспрашивали про Японию; одна дама, сидевшая направо, в досаду приводила внезапными пустыми вопросами во время рассказа. Чай. — Старый знакомый графа Шереметева, которого десять лет назад видел в доме Гавриила Ивановича Вениаминова. Граф Владимир Иванович Мусин–Пушкин, налево у стены, славная личность, по–видимому (первый раз видел его у Преосвященного Амбросия, хлопотавшим о священнике). Под конец вечера пришел и сам граф Бобринский, по–видимому, очень занятый; тоже с интересом расспрашивал об Японии. — Оставил там копию рапорта и подписную книжку, спрошенную хозяйкой (кажется, она — Катерина Сергеевна Шереметева). — Граф Бобринский и Шереметев проводили любезно до низу лестницы, а дамы, прежде того, до выхода из комнат. — Дома застал письмо от Слуцкого, просящегося в Японию, со стихами, что все читал, и заснул.

11 апреля 1880. Пятница

6–й недели Великого Поста. В Москве

Утром мадам Бенкендорф привезла выпрошенные ею из какой–то Церкви облачения, из коих воздухи — хороши, а ризы — не годны по ветхости и бедности, но что станешь делать с «усердием»? Взял и поблагодарил. То же и с иконами, из коих одну, впрочем, пришлось вернуть, потому что окончательно лика не видно, а между тем, говорит, что раскольники за нее Бог знает что дадут, — «так пусть же дадут»; «а вы–то сами продайте, Владыко»; — «ну, уж, увольте». — Д. Д. Кондоуров, вдовец, отец четырех детей, заводчик; располагал на место секретаря при архиерее; отказался от мысли ехать в Японию, когда я дал понятие о службе там и о том, что секретари там если и нужны, то японские. Лишь только что, так сейчас и паразитство ладится завестись! Не хочет подумать человек, что он с разбитой душой (до сумасшествия, как сам говорит) и на место секретаря–то не годен. Из сострадания ему повреди служебное место помещением на нем струпа! — Сакелларий Успенского собора был условиться насчет службы послезавтра. — Андрей Савельевич Шустрый забегал напомнить, что вечером в семь часов к Ленивому. — В одиннадцать часов отправился к адмиралу Ивану Семеновичу Унковскому, согласно записке Ивана Сергеевича Аксакова. В первый раз видел этого человека, так известного в Японии, особенно в Нагасаки. Видно, что любит Японию и что добряк; лицо — простое, приветливое, большая лысина; здесь же был его брат, генерал, по–видимому, и жена — молодая и красивая; рассказывал, как японцы сделали ему модель судна, где и царапины на машине и прочее. Обещался поговорить с его родственницей — Марьей Сергеевной Мухановой — о помощи Миссии. — К Катерине Федоровне Тютчевой поблагодарить ее за сто рублей, полученные чрез Ивана Сергеевича Аксакова, дома не застал, была где–то в обедне. — К графине А. Е. [Анне Егоровне] Толстой — в Церковь. Отстоял преждеосвященную обедню. Служил иеромонах, пели певчие хора содержателя Лебедева — человека четыре. После обедни — к графине. Там же были — княжна Репнина, Наталья Юрьевна Арсеньева (вчера рассказывавшая о столкновении графини с старым графом Орловым где–то в Церкви, причем граф принял ее за салопницу, «посторонись, старуха», за что потом графиня грубо приняла его), князь Алексей Николаевич Шаховский (больной) и немало других. Графиня хорошо приняла; очень уж она стара; парик на голове напоминает крылья летучей мыши, и зачем делают такие? Расспрашивала кое–что про Миссию; обещалась потом пожертвовать. В половине четвертого — к Ивану Ивановичу Мусину–Пушкину. Его жена Варвара Дмитриевна приготовила книг для Миссии. Угостили чаем; принимали с трогательным радушием (чуть что нужно — чай или сухарь — Иван Иванович сам отправлялся и звал слугу с подносом…), так что я обещался непременно еще быть у них. — В пять часов был у князя Н. П. [Николая Петровича] Мещерского, согласно обещанию, только немного опоздал. Князь и княгиня (Марья Алек. [Александровна]) приняли очаровательно ласково. Обед был превосходный; меня усадили на первом месте — в челе стола; но есть пришлось мало, ибо нужно было говорить. После обеда пришли и Екатерина Федоровна Тютчева. Детки княгини пакетик дали, в котором после оказалось десять рублей на Миссию. К сожаленью, скоро нужно было уходить, ибо в семь часов обещано к Ленивому; прощаясь, дал обещание отслужить в домовой Церкви князя Мещерского на Пасхе, в среду, 23 апреля. Андрей Савельевич Шустрый дожидался меня у кареты, и с ним вместе отправились к А. Н. [Андрею Николаевичу] Ленивому. Он и его жена так просты, а дети так милы, что тотчас же можно было быть с ними, как дома; я болтал безыскусственно про Японию, за чаем смешил ребятишек и играл с ними. А. Ник. высказал свое желание устроить небольшую Церковь в Японии, я предложил ему вместо того устроить несколько иконостасов, то есть прислать несколько комплектов икон, а стены–де японцы построят сами. Он тотчас же согласился. При выборе икон я сказал — «греческого стиля», но оказалось, что настоящего греческого письма и нет — старое неблаголепие, с неестественными лицами; тот же греческий тип, который я разумел — фряжское  письмо; Ленивов, как бывший раскольник, тонко разумеет все эти разности; и у него на божницах все — греческого письма; в Японию же мы положили сделать благолепнее, для чего он предоставил мне найти в Церквах образцы, с которых и будут списаны иконы для Японии, на цинке (о котором дал совет Шустрый, сидевший в соседнем кабинете и оттуда слушавший наш разговор). На прощанье А. Ник. пожертвовал несколько и на храм, хотя главное его дело другое; взяли пакетик тощий; жена что–то стала шептать ему; взяли пакетик обратно и принесли вместе с женою другой, оказалось, тысяча рублей. Видимо, Бог растворяет души любовью к жертве! — На обратном пути Шустрый был в радости по поводу удачи поездки и проговорил всю дорогу, мне же чувствовалась усталость.

12 апреля 1880. Лазарева Суббота.

В Москве

Утром, пересчитавши деньги, нашел, что собрал немножко более пяти тысяч рублей, да у Василия Дмитриевича Аксенова четыре тысячи, итого девять тысяч. Эти деньги заимообразно отослать на Миссию о. Анатолию, пока выдадут положенные с 1–го генваря из Государственной казны и Миссионерского общества. Отправился к Аксенову, чтобы попросить его перевести девять тысяч в Петербург на имя Федора Николаевича Быстрова. Они с братом говели и только что приобщились; застал у него приходского их священника (зятя о. Гавриила Григорьевича Сретенского! и диакона, и кого–то из Риги, ораторствовавшего против немцев. кажется, тоже сборщик на что–то. Рассердили, что все — с дивана и в даль. Ну. что это! Как будто архиереем для того делается человек, чтоб от него все бегали! Пришел еще какой–то оратор, кажется, Пороховщиков, может, и хороший человек, но хвастун и все скромно о себе. Аксенов взял вексель на девять тысяч сегодня же доставить мне для пересылки в Петербург. — От него — в Воздвиженский монастырь (предоставленный для помещения Духовенству; монашествующих совсем нет) к протопресвитеру Михаилу Измайловичу Богословскому. По дороге видел вербный базар у стен Кремля; множество вербы на возах и на руках у мужиков и баб, а также брусничнику, который примешивают для зелени в пучки; цветы к вербам продавались в лавчонках под навесами; кстати, и другие лавчонки — с баранками, ситцем и прочим явились. — В Петербурге иначе; там верба с херувимами — как–то казистее и щеголеватее, зато здесь проще и задушевнее. — Михаил Измайлович Богословский — болен; сегодня служил с трудом, принял весьма приветливо и долго удержал, дольше, чем желалось бы; видно, что скучает здесь. Пожурил ласково, зачем об Иннокентии в речи не упомянул и прочем; рассказал, что Высокопреосвященный Филарет Московский был недоволен его Священной историей — «обширно–де», «а по–моему, какое же мы право имеем сокращать Слово Божие? Сокращенных историй и быть не должно». «Не имение при истории карты полезно в том отношении, что побуждает лучше изучать на память». — Зашел сделать визит к сакелларию — о. Павлу Рослякову. Сын его — ученик училища духовного, встретил на лестнице и проводил к отцу. — Отсюда отправился в Ново–Спасский монастырь побыть у преосвященных Порфирия и Иоанна. У первого — на столе коллекция древностей и восточных вещей; принял просто, подарил свои сочинения, показал свое помещение — очень просторное; два кабинета, из которых в одном, похожем на галерею, по стенам портреты Патриархов, в другом замечательнейшие по древности манускрипты — Евангелия VIII века, Псалтыри тоже, Кораны и прочее. Преосвященный Иоанн, стукнув по столу звонко сначала одною изнанкою ладони, потом другою, стал давать совет, чтобы вытребовать у Святейшего Синода свободу от формальностей и придирок («я дал казенных денег в долг под расписки, потому что квартирных было убийственно мало, и вдруг мне говорят — вы не имели право давать, не в правилах это!»). — Вернувшись домой и отправившись наверх к Преосвященному Алексию обедать, познакомился с его племянником, студентом Московской Духовной академии, весьма солидным молодым человеком, Александром Васильевичем Смирновым. Он сказал, что от ректора не было никакого предложения в Японию студентам. Значит, из Московской академии и на этот раз никого не будет! — После обеда пришел Малиновский и принес «Мелочи Архиерейской жизни» и «Русские Богоносцы», «Нашел у себя», — говорит, но, видимо, купил, — книжки новешенькие; попросил представить его преосвященному Алексию, что я и сделал пред самой всенощной. Всенощную Преосвященный Алексий предоставил служить мне, то есть выходить в мантии на литию (в клобуке) и на величание (в митре). От литии до величания оставался в облачении. Жарко было, едва стерпел. Верба — бедная здесь, не то, что у нас — из зелени и цветов; освящается каждением и кроплением Святой водой; раздается всем, даже и тем, у кого принесена своя. Но какая давка при раздаче! У нас чиннее. — После всенощной у Преосвященного повидался с маленькими болгарками из Страстного монастыря. Ко мне зашла Катерина Александровна Свербеева с сыном Михаилом Дмитриевичем; угостил стаканом чаю. Ко всенощной приходил Василий Дмитриевич Аксенов и доставил мне вексель в девять тысяч для пересылки в Петербург.

13 апреля 1880. Вербное Воскресенье.

В Москве

Перед отправлением на служение Преосвященный Алексий принес и заставил принять в подарок голубые шелковые четки, «праздничные», мол, а с черными нельзя сегодня. За семь минут до девяти поехали в Успенский собор в Кремле. Встречали не с крестом, одевали не на главной кафедре, а ступенью ниже ее, — все это потому, что Успенский собор — Патриаршая кафедра, или теперь — всего Святейшего Синода, когда он весь здесь бывает, как при коронации, тогда Господин Собора. Пред служением прикладываются, кроме местных икон, к мощам Святых Петра и Филиппа. Народу был полон Собор; сослужащие — архимандрит Николай, протопресвитер Михаил Измайлович Богословский и два священника. Протодиакон — плохенек, не по Собору и не по москвичам. При воспоминании о Святителях, служивших в сем Соборе, особенные чувства наполняют душу. — По окончании литургии Златоуста и молебна Царского при выходе народ хлынул под благословение, но пришлось благословить не больше сотни людей: полиция, очищая дорогу, скоро вывела к выходу и усадила в карету; было без двадцати минут двенадцать часов. Недовольство мучило, что не удовлетворил религиозные чувства народа, но и досадно было, что такая давка до безобразия произошла: собственно, следовало мне устранить полицию, сказать несколько успокоительных слов народу, остановиться на амвоне и благословлять. — Дома, за чаем у Преосвященного Алексия, кончившего обедню у себя здесь, встретился с князем Алексеем Николаевичем Шаховским, больным, который обещал книг из своей библиотеки. На столе у него нашел письма ректора Московской академии, протоиерея Смирнова, что из студентов никто не желает в Миссию. — Приехал с визитом Михаил Измайлович Богословский; на мой вопрос, отчего он не первым стоял, — «не понимают, что следует уступить, — я же был и главным священником, — становятся первыми (монашествующие), что станешь делать!» Лишь позвали было к обеду в три часа, как приехала Александра Николаевна Стрекалова и просидела почти час, говоря и о своих немощах, и о благотворительных заведениях, и о муже (в молодости кутившем). В четыре часа Преосвященный Алексий пошел к вечерне, ибо завтра служить, а мы с племянником пообедали; к концу обеда сказали, что ко мне приехала княгиня (Марья Александровна) Мещерская. Заботливая княгиня привезла на храм шестьсот рублей, из коих пятьсот — от Марьи Сергеевны Мухановой, что мне не особенно понравилось; с Марьи Сергеевны, по словам Аксакова, можно получить до трех тысяч, а она, пожалуй, этим и ограничится; привезла еще приборы воздухов от кого–то; просила рапортов, — только не записки Черкасовой — «сентиментально, а дела нет»; «отец же Гавриил, извините меня, скучен; он взбесил меня, когда стал сравнивать Филарета и Иннокентия»; говорила, что во вторник ко мне придет какой–то батюшка, которому понравилась речь; «Глаза открыл», — говорит. — Стало быть, на все можно найти отголосок! — В пять часов, запоздавши немного, явился я на обед к княгине Екатерине Александровне Черкасской. Видел молодого князя Николая Павловича Баранова, которого мальчиком знал, теперь служит в провинции по судебной части; пришли Иван Сергеевич Аксаков с женой, Самарины — три брата, о. Гавриил Сретенский и прочие. Обед начался окрошкой и был превосходный, но мне пришлось все говорить и мало попользоваться им, в каких видах я пообедал ранее дома. — После обеда, часов до одиннадцати, беседовали. Дмитрий Федорович Самарин прекрасно говорил о том, что в Русской Церкви следует восстановить соборность, то есть выборы в священники, совещание с прихожанами касательно, например. средств для улучшения быта духовенства и прочее. Иван Сергеевич Аксаков иногда вставлял свои замечания. Княгиня была радушной хозяйкой, но как же она поражена смертию мужа! И до сих пор не оправилась, все будто только что перестала плакать и опять сейчас заплачет.

14 апреля 1880. Великий Понедельник.

В Москве

Пишу уже 24–го апреля. Все это время некогда было; к каждому вечеру очень уставал; сутолока; впрочем, не без пользы; теперь имеется уже двадцать одна тысяча, собранная в Москве на храм и училище. — Отмечу хоть кое–что из ежедневного. Утром в Великий Понедельник, в восьмом часу, незнакомый господин средних лет, белокурый, вошедши, подает три тысячи рублей на Миссию. «От кого?» — «От неизвестного». — «Скажите хоть имя Ваше, чтобы упоминать в молитвах». — «Что ж имя! Пустой звук». Так и не сказал ничего; в записочке при деньгах написано было лишь «за упокой Иоанна и Акилины». — В восемь часов отправился в Мироварную палату, чтобы присутствовать при начатии варения мира. Народу в палате было человек сто пятьдесят, погода не благоприятствовала сбору. Все приготовлено было для мироварения: от входа направо, пирамидой — материалы, внизу, в кувшинах — масло, выше — благовонные составы; под котлами разложены были дрова с подтопкой; у котлов сосуды с вином, елеем и серебряные тарелки с благовониями, — всего сортов двенадцать. Когда пришел Преосвященный Амбросий, прежде всего было совершено водоосвящение; после него Преосвященный, подошедши к котлам, прочитал молитву, окропил все Святою водой и с благословением елей, вино и все специи погрузил в котел (для каждого из двух котлов приготовлен был особый набор); потом Преосвященный подтопил печки под общим котлом, для чего приготовлено было по пучку растопки — с ручками из золоченой бумаги; после чего диаконы влили в сосуд весь елей, бывший в серебряных кувшинах, и стали по три диакона у котла лопатками мешать, а священники в облачениях же читали Евангелие; начал чтение сам Преосвященный, после чего он и удалился. Мне показалось, что во время длинной процедуры завариванья, производившегося в молчании, следовало бы петь что–нибудь.

15 апреля 1880. Великий Вторник. В Москве.

16 апреля 1880. Великая Среда. В Москве.

17 апреля 1880. Великий Четверг. В Москве.

18 апреля 1880. Великая Пятница. В Москве.

19 апреля 1880. Великая Суббота. В Москве.

20 апреля 1880. Светлое Христово Воскресенье. В Москве.

21 апреля 1880. Понедельник Светлой Седмицы. В Москве.

22 апреля 1880. Вторник Светлой Седмицы. В Москве.

23 апреля 1880. Среда Светлой Седмицы. В Москве.

24 апреля 1880. Четверг Светлой Седмицы. В Москве.

25 апреля 1880. Пятница Светлой Седмицы. В Москве.

27 апреля 1880. Фомино Воскресенье. В Москве.

28 апреля 1880. Понедельник Фоминой Недели. В Москве.

29 апреля 1880. Вторник Фоминой Недели. В Москве.

30 апреля 1880. Среда Фоминой Недели. В Москве.

1 мая 1880. Четверг Фоминой недели. В Москве.

2 мая 1880. Пятница Фоминой недели. В Москве.

3 мая 1880. Суббота Фоминой Недели. В Москве

Пишу в двенадцать часов ночи, наперед приготовив графы для предыдущих чисел дневника с 15–го апреля. Каждый день так полон и дела, и суетни, и утомления, что невольно упустил ежедневную задачу — записывать… Впрочем, и в Японии едва ли придется обратиться к записи этих дней, и там эти дни, обыкновенно, беспощадно заняты и суетливы. — Сегодня особенно жаль стало гибнущих безвозвратно, если не записаны, добрых впечатлений, и потому одолел себя. — Ах, если бы Господь дал мне прилежание и постоянство в труде! — День сегодня был чудный: тепло, блистательно ясно, почти весь день провел в садике, ожидая жертвователей и читая «Пророка» из апрельской книжки (1880 г.) «Русского вестника». Утром еще пробежал несколько писем Преосвященного Леонида из книжки, принесенной вчера Татьяной Васильевной Краснопевковой вместе с ящиком икон. Что за тихая, уютная душа! И все — нежность к родным и немало поэзии. Ручеек–то журчащий, которому мало дела до долины, но который сам в себе прекрасен и манит к отдыху и задумчивости. — Мало сегодня было пожертвований. Все мелочь приносили: кусок мишурной парчи — Палевая; картинки — Раевская, ругающая Синодальную канцелярию; сто рублей — о. Гавриил, порядочный пустозвон, с своим Плевакой; книжки — инспектриса Екатерининского института и прочее, Катерина Александровна Свербеева приезжала проститься, едет в Киев, — с Богом! — В семь часов вечера был в Никольском Сиротском институте На всенощной. Поют — прелесть; жаль только вместо «те» и «ди» выговаривают «тее» и «дяи». После всенощной все 530 воспитанниц пожелали взять благословение. Давка. В залу. Маленькие удалены были. Большие взяли благословение. Маленькая речь о детях, сидящих во тьме, — слезы близ сидящих. К начальнице. Воспитанницы наносили пожертвований до 27 рублей 85 копеек. — Просили быть еще. Обещался. Удивительно хороша в Церкви запрестольная икона благословляющего Спасителя — на стене, точно живой и — является, а поют, точно ангелы; истинно хорошо молиться! Милые русачки! Да ободряет меня воспоминание о вас на чужбине! — Вернувшись с Преосвященным Алексием, у него в кабинете пересчитал деньги, собранные воспитанницами, и медные и серебряные положил взять в Японию — раздарить нашим воспитанницам на память о их русских сестрах. — На столе застал букет цветов, присланный княгиней Марьей Александровной Мещерскою, из роз и жасмина; вероятно, дети нарвали в саду и сделали. — Сегодняшний день по приятности в саду, при редкостной погоде и нежности впечатлений можно было назвать одним из весьма хороших в жизни; впрочем, и в Японии такие дни не редкость, например при отдыхе во время рекреаций.  Сегодня, между прочим, заняла меня скромность викариев: Преосвященному Алексию совсем тесно жить — и ничего, живут и молчат последовательно уже сколько викариев. Преосвященный Алексий говорит, что и Филарет Московский весьма скромно жил, имел кожаную мебель с гвоздиками. Заняла еще необыкновенная доброта Преосвященного Алексея: всех принимать и со всяким сидеть — сколько кому угодно отнять у него времени. Я не способен на такое самопожертвование, увы!

4 мая 1880. Воскресенье Жен Мироносиц.

В Москве

Прелестнейшее утро! Встал совершенно свежий, хотя прочитал вчера до четырех часов. Преосвященный Алексей поехал освящать Церковь одну; жаль, что мне нельзя посмотреть на это. Мне сегодня ехать служить в Церкви Святого Николая, явленного на Арбате, где протоиереем о. Степан Иванович Зернов, радетель Миссии, по инициативе Варвары Дмитриевны Мусиной–Пушкиной и ее мужа, добрейшего из смертных, Ивана Ивановича. Утром уже трое приходили с пожертвованиями: 220 рублей (отец, седой, — медаль) и три сына (продал и деньги — в Миссию), 5 рублей и штучный покров на аналой принесла и оставила у слуги какая–то трогательно скромная женщина, — сколько здесь труда и дум за ним было, и так смиренно отдать и уйти! Недаром княгиня Марья Александровна Мещерская третьего дня выразилась: «Стоит у вас посидеть. чтобы видеть, какие добрые люди есть: а мы думаем, что есть только дурные люди». При ней тогда, между прочим, принесла 15 рублей одна женщина и, не объявляя своего имени, сказала только: «Если милость ваша будет, помяните за упокой Михаила». Действительно, сбор этот в Москве чрезвычайно поучителен и утешителен! Сколько и каких трогательных пожертвований было!

В одиннадцать часов ночи. В Церкви Святого Николая Явленного о. Степан Зернов, тамошний протоиерей (товарищ по академии Преосвященного Амбросия) встретил речью, я ответил комплиментом русскому благочестию. — Чудовские певчие пели хуже Смирновских. Церковь блестит золотом. По окончании богослужения и благословений всех — к больной со сведенными пальцами рук и ног заходили, оттуда к Варваре Дмитриевне Мусиной–Пушкиной. Были служившие архимандрит о. Афанасий Златоустовский и о. Иосиф, ризничий, Софья Петровна Каткова, княгиня Шаховская, молоденькая, — за завтраком в стороне сидело молодое поколение, дочери, после завтрака с волнением сказавшие маленькую речь. — Собрано сегодня рублей шестьсот да утварь от Варвары Дмитриевны. — Каткову просил извинить меня и Преосвященного Алексия пред А. Н. Стрек. [Александрой Николаевной Стрекаловой], что не можем быть сегодня у Стрек. на их собрании. — По возвращении кое–кто с пожертвованиями; между прочим, юноша, бедняк и служащий у купца Морозова, принесший новое облачение. Вернувшись, застал опять свежий букет цветов от детей князя Мещерского. Как они милы! — Глафира Ивановна Ремизова привезла за вчерашнее служение пятьсот рублей на Миссию. Вечером, в шесть часов, отправился к Василию Дмитриевичу Аксенову. Несколько купцов, приглашенных им, были, слушали о Миссии, но не особенно охотно и не поощряли к красноречию. Зато, когда до книжки дошло, подписали 1400 рублей. Совершенный контраст дворянству, где часто ораторствуешь впустую, хотя и поощряемый к ораторству. — Сдал Аксеновым для положения в банк на текущий счет: 21 тысячу 100 рублей; еще они отдадут в банк прежде сданные (в Великую Субботу) девять тысяч. — Итого теперь на Миссию собрано в Москве уже более сорока тысяч.

5 мая 1880. Понедельник. В Москве

День дождливый. Тоска. Надоело быть сборщиком. Целый день был дома, и сегодня последний, в который обязан был сидеть дома с семи до девяти утра и с двух до пяти после полудня по обязательству в газетах, для сбора. Приходили разные и приносили разное: иконы (ученица Сорокина. — Вяземская), облачения (она же), утварь, — дароносица для о. Сакая от княгини Мещерской, большая икона от Перфильевой, губернаторши, икона от столетнего старца и прочее. О. Зернов привез вчера собранные деньги; дети княгини Мещерской — двести рублей от какого–то Нечаева и цветов. — Написал прошение в Совет Миссионерского общества, чтобы выдавали 23 800 рублей серебряными рублями, а не кредитными, и отвез к Преосвященному Амбросию; сегодня вечером у него собрание Совета Миссионерского общества, приготовительное пред общим миссионерским собранием. — Преглупое положение мое, просил серебряными рублями и думал, что дали серебряными, а дали кредитными! И как это вышло, Аксенов или Покровский виноват, — не разберешь, — Так как завтра служить в Успенском Соборе, по случаю рождения Николая Александровича, то отстоял всенощную дома.

Но, что за скука, наконец, в России! Как бы хотелось все разом бросить и уехать в Миссию! Комната моя завалена пожертвованиями, но ценного и истинно нужного немного.

6 мая 1880. Вторник. В Москве

К половине десятого в Успенском Соборе, где с сослужением о. протопресвитера — Михаила Измайловича Богословского, архимандрита Афонасия и двух сакеллариев совершил литургию и после благодарственный молебен. Народу было мало — пятую часть Собора занимали. Вернувшись, просидел весь день в комнатах — в саду холодно было; в город не поехал с Преосвященным Алексеем, ждал жертвователей, но почти ни одного не было — думают, должно быть, уехал, ибо в воззвании сказано было, что имею возможность остаться в Москве до 5–го числа. — Был семинарист Добров проситься в Миссию басом петь, зелен очень. 3–го курса. Из Афонской часовни книжки привезли на ломовом, — хотел не брать все, но для раздачи морякам взял. — Вечером была княгиня Марья Александровна Мещерская с княжной Александрой, привезли тридцать золотых от неизвестного. Сначала сидели у меня, потом поднялись к Преосвященному Алексею. Княгиня хочет по подарку послать нашим о. Иоанну Сакаю, о. Павлу Савабе, Павлу Ниццума, чтобы они молились о ее семействе; первому вчера уже прислала. — Скучно, бесцветно, в Японию безмерно хочется!

7 мая 1880. Среда. В Москве

Утром разбудили в шесть часов к утрени, ибо сегодня нужно служить в Малом Вознесенье на Большой Никитской у о. Гавриила Григорьевича Сретенского, день памяти его сына. — (Записано 8–го мая вечером). О. Гавриил в Церкви встретил с волнением — речью, в конце которой было: «Благословен грядый во имя Господне». Я мало слушал, а обдумывал, что сказать в ответ. Так, должно быть, и все, которых встречают речами и которые на них отвечают. Я стал говорить в ответ, и не только не волнуясь, а напротив, уж слишком спустя рукава, во время речи даже стал мечтать о чем–то. Японская кафедра уже слишком приучила не стесняться публичным говорением. После обедни панихида о рабе Божием Петре, сыне о. Гавриила. После у него поминки; блины и прочее. За столом, между прочим, дети дочери о. Гавриила, которую я знал десять лет назад. Бедный вдовец! Недаром он всегда угрюм, а бедные дети! — С Преосвященным Алексеем на экзамене на Арбате, в школе Катерины Николаевны Самариной. Девочки, нисколько не робея, превосходно отвечали. Новая метода — учение всех уроков со слов учителя, а не из книги (учитель рассказывает раза два, за ним лучшие ученицы и так далее, книга дается больше для имен только). Прекрасные результаты: самообладание, всегда настроенное внимание, складность речи. Экзамен русского языка. Запись в книге на память. Осмотр рукоделия и рисованья, причем мы с Преосвященным Алексеем получили от Катерины Николаевны по дюжине платков на память с метками учениц. — Превосходный обед. — Осмотр приюта старушек во втором этаже — четыре комнаты. — Дома встретила фура с иконостасом из Новодевичьего монастыря. Догодили! Куда девать! Не спросясь, прислали! Преосвященный Алексей посоветовал «забыть» здесь этот подарок. Маленькие князья Мещерские — Александр и Петр — принесли дароносицу для о. Павла Савабе и кадило для архиерейского служения. — Голова что–то разболелась и ко всенощной не мог идти, а лег отдохнуть; после позвали к Преосвященному познакомиться с графом Толстым, автором «Русской Церковной Истории». Собрали в Вознесеньи 221 рубль 48 копеек.

8 мая 1880. Четверг. В Москве

Отстоявши раннюю обедню, на которой Преосвященный Алексей поставил одного диакона, поехали встречать Высокопреосвященного Митрополита Макария, сегодня приехавшего из Петербурга, после зимнего пребывания в Синоде в Санкт–Петербурге. Вся духовная знать собралась в Императорских комнатах — викарии, протоиереи, архимандриты. Митрополит почти всех благословил и тотчас же сел в карету — шестерней. Что за прелесть митрополичий цуг в шесть лошадей! И как это пристало Москве! Все, кто встречались, снимали шапки. Прямо видно, что Митрополит едет. Недаром москвичи требуют этого, и, когда Макарий стал было ездить на четверке, оскорбились. — За ним карета Викария Амбросия (который обыкновенно ездит четверней, как обычно всем московским викариям), за нею мы с Преосвященным Алексеем в карете и потом все духовенство; по Церквам, мимо которых проезжали, везде звон. — Заехали к Иверской, где при пении тропаря Митрополит приложился; за ним и мы. — В Чудов монастырь, принадлежащий Митрополиту. Все духовенство здесь ожидало уже. — Митрополит надел мантию и приложился к иконам, мощам Святителя Алексия и престолу; протодиакон сказал ектению, потом многолетие. Затем Владыка, в мантии, благословляя народ, дошедши до порога Церкви и снявши ее, отправился в свои кельи, духовенство здесь представилось ему; между прочим, игуменьи восьми девичьих обителей поднесли просфоры (подносили на блюдах или салфетках, после поднесения просфоры оставляли на столе, а блюдо или салфетку брали с собою). — Затем Митрополит, сам севши на диване,

главное духовенство пригласил сесть, на сколько достало стульев, прочие стояли, и минут семь–восемь поговорил; велел было чаю подать, но чай поднесли ему, когда он уже оставался один; должно быть, так и нужно, где же набраться стаканов? — Дома у меня были — Роз <…> с книжками от Екатерининского института и деньгами от воспитанниц (52 рубля), Ленивов с бумагой, какая утварь жертвуется, и просьбой поговорить об нем Обер–прокурору и Митрополиту! Э–эх! Везде дрязги! Простодушного Андрея Николаевича, по словам Преосвященного Алексея, везде надувают; о. Георгий — вовсе не такой невинный, а несколько искательный. Кто их разберет! Всенощная пред праздником Святителя Николая. Я выходил на величание, после которого стоял в мантии у престола до конца службы. — Три просфоры с запиской от «Лильки» Мещерской, — Генерал Остелецкий — воспитатель юношества. Утром принесла Евангелие, то есть переплет с белыми листами, М. П. [Мария Платоновна] Бенкендорф, и дароносицу.

9 мая 1880. Пятница.

День Святителя Николая. В Москве

Утром маленький Алеша Муратов принес просфору с поздравлением с Ангелом; он побыл для этого в ранней обедне в Страстном монастыре. Потом пришел поздравить с Ангелом и тоже принес просфору о. Сергий, здешний иеромонах. — К десяти с четвертью прибыл для служения в Елохово, в Богоявленскую Церковь. Великолепнейший Храм! Огромный, изящно и богатейше украшенный. Народу было полно, должно быть, тысячи три. На обедне сказал небольшую проповедь, но не мог долго говорить, жаль было народу — жарко очень было всем от тесноты. После обедни всех благословил, причем о. диакон грубенько порядочил. После — на закуску к старосте — мяснику. Хор — причетника, и превосходный, здесь же был. — Закуска — кулебяка, свежая икра и прочее. Народ в этом приходе нельзя сказать, чтобы богатый, а средней руки, но каково же благочестие, когда воздвигли такой храм. — И священник о. Иоанн Березкин, по приходу — человек очень добрый. — Пожертвования, собранные для Миссии, обещались после доставить. — Вернувшись, принимал кое–какие пожертвования. — С поздравлением с Ангелом был о. Николай Александрович Сергиевский из Университета. Вечером был у княжны Варвары Николаевны Репниной. Были: о. Николай Лавров, Глафира Ивановна, Дмитрий Семенович Трофимовский (гомеопат, о. Анатолия просил к нему адресовать); пришла еще Катерина Дмитриевна Свербеева. — Болтал о жизни в Николаевске двадцать лет назад, где зимовал, и прочее.

10 мая 1880. Суббота. В Москве

Дома просидел, принимал пожертвования, хотел написать речь, которую завтра произнести, но не сделал; скучал и зевал много. — Вечером всенощная, где выходил на величание Преосвященный Алексий, завтра служащий.

11 мая 1880. Воскресенье.

День Святых Кирилла и Мефодия.

Общее Миссионерское собрание. В Москве

Утром отправился к обедне в Успенский Собор. Служил Высокопреосвященный Макарий. К молебну приехали оба викария: Амбросий и Алексий. Я испросил позволения также облачиться к молебну. Во время причастна Митрополит подозвал и спросил: «Скоро ли же опять в Петербург?» и «Нехорошо публикации о служении делать; Владыка Исидор молчит, а Василий Борисович в Синоде посмеивается». — Преосвященный Амбросий заметил: «На всякий чох не наздравствуешься». Молебен служили четыре архиерея и двадцать четыре архимандрита и протоиерея. После молебна Митрополит съездил в Чудов монастырь выпить стакан чаю; между тем все собрались в Мироварной палате. Было не так много, как 21 октября. Когда Митрополит вошел, пропели: «Христос воскресе»; потом Митрополит стоя сказал речь, и все стояли. Затем все сели и секретарь прочитал отчет, в котором, как и в речи, было много о Японии, до стеснительности. — Затем Митрополит оборотился ко мне, чтобы я сказал, что имею. Речь вышла слишком проста и безыскусственна, хотя у многих, очевидно предрасположенных в пользу Миссии, слезы показывались. — Потом баллотировка членов Совета, те же секретарь, тот же Василий Дмитриевич Аксенов; помощник председателя граф Бобринский; способы баллотировки — закрытые конверты; при входе каждому дается карандаш и конверт с печатными листками и графами для подписей — кого. Князь Голицын и граф Бобринский занимались пересмотром и приведением в ясность, сколько голосов за кого. Митрополит в это время уже ушел; почти все разошлись. По окончании всего зашли наверх, где в комнатах синодального ризничего приготовлена была закуска. Были оба викария, Аксаков, Иванцев–Платонов, князь Голицын, граф Бобринский, Плевако и прочие. — Когда вернулся домой, пришел от Каткова сотрудник «Московских Ведомостей» Назаревский взять речь для помещения в «Московских Ведомостях». Митрополит уже отдал свою. Я обещался приготовить к послезавтрему. — В пять часов отправился с Преосвященным Алексеем к князю Мещерскому на обед. — С детьми там после обеда составили комитет для обсуждения проекта детского миссионерского общества. Дети Мещерского премилые, и их много: Екатерина, Мария, Александра, София, Вера, Наталья, Александр и Петр. — Утром сегодня поблагодарил письмом Софью Михайловну Каткову, подарившую ковер своей работы в будущий собор наш, и послал ей карточку Собора. Ковер она доставила в пятницу вечером, когда я был у княжны Репниной; приезжала вместе с матерью, Софьей Петровной, а раньше того, когда мы с Преосвященным Алексеем обедали, приезжал Михаил Никифорович Катков поздравить меня с Ангелом (день Святителя Николая).

12 мая 1880. Понедельник. В Москве

Сидел дома; были посетители и жертвователи. Писал речь вчерашнюю. В саду было довольно хорошо; но лучше всего вечером — из гостиной Преосвященного при виде вдали шпицев Кремля мечталось. Насыщайся. душа моя, видами русскими, насыться слух звуками родных колоколов. и да будят они вечно душу к живой деятельности — там, вдали! Куда ни обернешься, везде, все русское — все русые головы и головки, все родная речь! А там–то опять десять лет — все чужое и чужое! Но не дай Бог опять скучать! Пусть памятуется, что и здесь в России теперь я чувствовал почти всегда одно недовольство и беспокойство. Счастье только в исполнении долга!

13 мая 1880. Вторник. В Москве

Рано вставши, дописал и переписал речь, сказанную в Миссионерском собрании (она напечатана в «Московских Ведомостях» 14 мая), один экземпляр для редакции «Московских Ведомостей», другой для о. Виктора, секретаря Совета Миссионерского общества, по его просьбе, для помещения в Отчете. Во весь день было немало и посетителей; о. Гавриил; в саду с ним говорили… Вечером съездил к о. Виктору, чтобы отдать список речи, не застал его, долго играл с его детьми, зашел в Канцелярию Совета, где готовились к ревизии.

14 мая 1880. Среда. В Москве. Преполовение

Поехал к обедне в Успенский Собор, откуда сегодня Крестный ход на реку. Служил Преосвященный Амбросий Дмитровский. Во время службы приехал Высокопреосвященный Митрополит. Я также испросил изволения облачиться на Крестный ход. Что за великолепие этот обряд!

Процессия была длиннейшая; сначала псаломщики в стихарях, потом диаконы, священники и протоиереи — все по два в ряду, должно быть, пар сто — все в белых или в золотых ризах, затем синодальные певчие по два в ряд в формах, затем почетнейшие протоиереи с иконами святителей московских, корсунскими крестами и иконою Корсунской Божией Матери, архимандриты, архиереи и Митрополит с крестом на голове. Пред процессиею идут по два в ряд с хоругвями, принесенными из соборов и монастырей; хоругви все металлические, и потому их несут по три человека. — За процессией следует генерал–губернатор, почетные чины и жандармы. Народ сдерживается натянутыми канатами; народу здесь, в Кремле, по всему пути и за Москвой–рекой было, должно быть, сто тысяч. На реке, под великолепнейшим балдахином, устроена была Иордань, — в воде, в засмоленном сосуде, внутрь которого Митрополит и сходил для погружения креста. Погода стояла ясная. Нет ничего прекраснее и торжественнее подобного зрелища! Назад Митрополит возвращался в митре и с посохом, а крест нес диакон на блюде; иереи кропили по сторонам. — Дома, — приезжали с пожертвованиями, между прочим, утром о. Виктор Покровский, у которого вчера был, привез облачение из Казанской Церкви; единовременно с ним был о. Александр Иванцев–Платонов, приглашал в пятницу к себе; после обеда были с пожертвованием от учениц 1–й гимназии (125 рублей) и 4–й (150 рублей) — Начальной гимназии. — Вот трогательная–то лепта! Еще угодней вдовицы, потому что последняя может сама заработать, а эти бедные, данное им, отдают. Да воздаст им Господь! Прекрасный урок для юных японских христиан. Вечером, с семи часов, был у княгини Мещерской, по ее приглашению третьего дня. С детьми продолжали составлять проект детского миссионерского общества. Провел у них вечер почти до одиннадцати часов.

15 мая 1880. Четверг. В Москве

В семь часов утра отправился к художнику при Дворцовой конторе Струкову; видел у него раскопанные им в Крыму древние Церкви с престолами — у стены восточной, купели в полу, в Церкви в Херсонесе, где крестился Владимир Святой, — видел образчик и рисунки басменного украшения иконостасов, заказал ему срисовать пять иконостасов, — с ним же осмотрел басменные иконостасы в Соборе Спас–на–Бору, где мощи Святого Стефана Пермского, — там басменные церковки две, наверху, потом — древний басмен  в четырех церковках под куполами в Благовещенском Соборе; показывали там и всю свою ризницу; поклонился иконе Успения Божией Матери, пред которою в древности нарекали Митрополитов; осмотрел с о. протодиаконом весь Кремлевский дворец и терем Алексея Михайловича — Потом — в Архангельский собор, где литургию совершал Преосвященный Алексей Можайский, по случаю сегодняшнего праздника Святого Дмитрия Царевича. После литургии позваны были к о. протоиерею Благовещенского Собора на закуску; познакомился там с сыном его — прокурором. — Отсюда на экзамен с Преосвященным Алексеем к М. А. Нейдгарт в ее дом, где собраны из разных училищ, что под ее ведением, ученики и ученицы. Отвечали бойко; она раздавала в подарки ситец и книжки, которые заставляла меня вручать. Тут же пожертвовала на Миссию двадцать пять рублей. — Отсюда на экзамен в Учительскую Семинарию, где почти все ученицы дочери священников бедных. Выпускные, человек более тридцати, экзаменовались и превосходно отвечали. — Домой вернувшись, застал у себя жертвовательницу, госпожу Романову, принесшую разные серебряные вещи на Миссию: ложки, чайник, сахарницу, корзинку и прочее. Что за умилительные жертвы! Я предложил ей сделать бы сосуд для мира из ее вещей. Завтра она известит, найдется ли еще кто–либо помочь ей, чтобы устроить сосуд. — К восьми часам отправился к Михаилу Никифоровичу Каткову, по вчерашнему приглашению Софьи Петровны, в экипаже их. Застал там О. Ал. [Ольгу Алексеевну] Новикову, известную патриотку–писательницу на английском, еще две дамы, очень усердно расспрашивавшие про Японию; Петра Михайловича, старшего сына Каткова, кавалергарда, дочерей — Софью Михайловну, жертвовательницу, и Наталью Михайловну, и мать. Михаил Никифорович входил на короткое время. Он в своей гостиной «весьма редкий гость», как выразилась Софья Петровна. Пришел еще некий Чингис–хан, офицер, магометанин. — Вечер очень оживленно был проведен за разговорами и угощением чаем и фруктами. К одиннадцати часам вернулся домой в карете Каткова.

16 мая 1880. Пятница. В Москве

Утром пришла М. [Марья] Платоновна Бенкендорф подписать свое Евангелие, принесла малахитовые четки. — Ал. Фад. [Александр Фадеевич] Лузин, обещавший пожертвовать три облачения; советовали оставить салфетки и прочее для употребления Миссии, а кружева М. Платоновна взялась продать. — В одиннадцатом часу с Преосвященным Алексеем поехали на экзамен в Единоверческое училище, у Церкви Святой Троицы, почти за городом, у Рогожской Заставы. Мальчики отлично отвечали, я им всем 5+ поставил. После экзамена Иван Николаевич Рыжков пригласил в богадельню (у них на сто старух), где устроена была закуска. Сорокин и о. Павел Прусский вели беседу о раскольниках, что им нельзя дать свободу, которой у них и без того довольно. За столом были еще: Андрей Николаевич Ленивов с женой, архимандрит Григорий Высокопетровский и прочие. До экзамена были в храме; расписан по–старинному великолепно; облачения богатейшие, ризы на иконах — тоже. Пение старинное; благословлять нужно было по–старинному — двумя перстами, молиться тоже. Все сделал, как учил меня Преосвященный Алексей, хотя и путался, пока стали подсказывать и руководить. Показали также теплую Церковь, где видел между прочим рассеченную французами икону. — Погода сегодня превосходная; молодая зелень, точно изумрудная. Ехали мимо Елизаветинского Женского института, где много садов и зелени. — Была вчерашняя жертвовательница с известием, что нашла с кем вместе устроить серебряный сосуд для Святого мира. — Из Конторы «Московских Ведомостей» присланные 372 рубля, скопившихся там пожертвований для Миссии. — В восемь часов поехал к Александру Ивановичу Иванцеву–Платонову.

(Во втором часу ночи). Совестно стало, когда приехал, что запоздал на полчаса. В одной комнате были дамы, в другой протоиереи и священники — цвет московского духовенства, редакторы «Православного Обозрения», спустя немного пришел Николай Васильевич Благоразумов. Спрашивали об Японии. Очевидно, собрание было собственно для знакомства с Японией, и потому я старался весь вечер занимать рассказами обо всем, чем интересовались. Во время рассказов дамы перешли сюда же, в нашу комнату, и потому нужно было занимать и их. Ужин с рассказами о России за границей. — За ужином сидели в подрясниках; на вечер все приехали одетыми просто, я один — в орденах, по незнанию и из желания быть вежливым, о чем и хотел дать знать: «Счел долгом явиться в форме»; «Нам весьма приятно видеть вас во всей красоте», — ответил мгновенно Петр Алексеевич Преображенский, редактор «Православного Обозрения». Видно, что за словом здесь в карман не лазят. Один из батюшек рассказал легенду обо мне здесь, якобы в Иерусалим, отец, — к царю и прочее. Вернувшись, нашел на столе записку от Ольги Алексеевны Новиковой и книгу ее «Russia and England» с несколькими брошюрками.

17 мая 1880. Суббота. В Москве

Утром пришли за ответом от Новиковой. Потом диакон Бухарев и художник Струков вместе приехали; первый пожертвовал свои книги и уехал; второй привез дрянь вместо заказанных ему снять копии пяти иконостасов: взял два рисунка, заплатил шесть рублей и отослал. Мерзко на душе стало на целое утро; мерзко, когда между такими людьми, как жертвователи, вдруг втирается эксплуататор и видишь грязные когти простертые, чтобы впустить в тебя, и губы протянутые, чтобы сосать. Был о. протоиерей Капустин (брат о. Антонина Иерусалимского) с пожертвованием и деньгами, и книгами, и даже микроскопом. Приехал вместо девяти в одиннадцать часов И. И. [Иван Иванович] Павлов, желающий сделать сосуд для святого мира; съездили вместе к Хлебникову; Павлов не прочь идти даже до полуторы тысячи, чтобы сосуд был действительно хороший. Приезжали Шереметевы — дамы, привезли шитый покров на аналой и передали приглашение графа Сергея Дмитриевича в Кусково. Обещался быть. После был еще Шереметев Василий Алексеевич с пожертвованием сосудов; князь Алексей Николаевич Шаховской с пожертвованием. Принесли письмо от графини Ольги Ефимовны Путятиной со вложением письма из Японии от о. Анатолия и из Березы. — В первом приложен был план Церкви в Исиномаки. Приходил Рыжков — единоверческий староста — и плакался на А. Н. Ленивова; был некто Хорошкевич с письмом к нему от Дмитрия Петровича Победоносцева и с известием, что Катерина Дмитриевна Пеликан уже в Рязани; отец зовет туда служить в Соборе, обещая и сбор. Был Добров — печатный бурсак, бас недурной, по–видимому, но к науке не востер — рассердился на двойки, «дальше и экзамена держать не буду», — говорит. Ко всенощной отправился, как обещал о. Протопопову, в Николаевский сиротский институт, в Воспитательном доме. Поспел к началу; воспитанницы уже все стояли бесконечными рядами; певчие пропели «Исполла». Пели всенощную превосходно; образ Благославляющего Спасителя за престолом, освещаемый сбоку лампой с отражением света, — чудно хорош. Спаситель, точно шествующий. — После службы, в зале, все приняли благословение, начиная с маленьких. Потом я поблагодарил их за пожертвование; море русых головок и белых перелинок будет вспоминаться в Японии. Воспитанниц тут 580; все обер–офицерские дети — сироты. Учат их, по–видимому, прекрасно; видел записки их по физике, и грамотно, и подробно; учебник же физики Малинина и Краевича. — Просили пройти в больницу, больных человек восемь — все почти от утомления пред экзаменами; у одной девочки — пляска святого Витта, нервно дрожит. В Воспитательном доме до тысячи грудных детей и мамок при них с 800. Вообще в здании Воспитательного дома обитающих считается до семи тысяч! Заходили еще к одной больной чахоточной; подруга просила благословить; пили чай у инспектриссы Ю. Н. Кауфман, куда воспитанницы тоже приносили пожертвования. Около десяти часов сопровождаемый толпами их и начальства прошел по коридорам на подъезд и уехал.

18 мая 1880. Воскресенье. В Москве

День чудный. Утром жарко. Приглашен сегодня служить литургию в Златоустовский монастырь настоятелем его о. Афонасием, который помнит, как меня постригали, потом я был у него в Казани, десять лет назад, где он был инспектором Семинарии. И теперь доброхотствует Миссии. Несмотря на то что не нравится Василию Борисовичу Бажанову и Митрополиту Макарию, объявил о службе в «Полицейских Московских Ведомостях», — иначе, говорит, сбору и десяти рублей не будет. В половине десятого часа пришлют карету, и нужно будет ехать.

В одиннадцатом часу вечера. Отслужил в Златоустовском литургию. После нее обед у о. Афонасия. — В конце литургии, за благословением, сказано было многолетие: 1. Государю; 2. Синоду, Митрополиту и мне — с богохранимыми их паствами; 3. Инокам и всем православным христианам (Подаждь, Господи, мир, тишину, благоденствие и сохрани на многие лета). Третий раз уже провозглашается в России многолетие японским христианам: в Церкви Николы Явленного, в Богоявленском в Елохове и здесь. — После обеда (за которым было два многолетия — настоятелю и мне; говорил протодиакон Скворцов) — к княгине Мещерской. Были в саду их; жарко было; для княгини, кажется, трудно было; так зачем не дала одним детям показать мне сад; сад чрез дорогу от дома; в нем большой ясень посредине, несколько лиственниц, много сирени, иедская роза (шиповник). — До саду дети водили показать их классную комнату. — Прощаясь, обещались писать взаимно. Что–то выйдет из этой пылкой и мужественной маленькой Саши (Лильки), которая учит старшего брата, боящегося стрелять, ездить верхом; возится с деревенскими бабами и прочее! — Вернувшись, принял пожертвование от Чудовского архимандрита о. Вениамина, от В. П. Мусина–Пушкина — крест с мощами и прочее и отправился в Страстной монастырь, согласно приглашению сегодня утром матушки Евгении. Гулял по монастырю в сопровождении ее и детей — болгарок. Был на колокольне, чтобы видеть Москву; болгарки маленькие и туда сопровождали. — Вид отсюда — лучший в Москве; просто не насмотришься. В одну сторону — Страстной бульвар, вдали Сухаревы башни, в другую — Тверской бульвар, Кремль и храм Спасителя, в третью — институты Екатерининский и Александровский, в четвертую — Петровский дворец; во все стороны — море города: с дворцами, садами, Церквами, монастырями. Чудный вид! Не то что у нас с Суругадая! — Чай в беседке; «Демьянова уха» — в лицах болгарочек; пение Цветаны и Маши; фонтан; сирень — Преосвященному Алексию с поручением поцеловать ему руку, что, вернувшись, я и исполнил. Вечер с громом и молнией. Мы с Преосвященным в саду любовались; когда стал дождь накрапывать, к нему пошли; разговор об о. Федоре Бухареве, снявшем сан когда–то; оказывается, что снял сан из гордости, что не позволили печатать толкование на Апокалипсис.

19 мая 1880. Понедельник. В Москве

Утром гулял в саду, совсем жарко было. — Пассек принесла и подписала архиерейский служебник. Ю. Ал. [Юли? Ал?] Казанская — четки и образок из Страстного монастыря. Романов и Павлов, и от Хлебникова художник. — В Патриаршую ризницу. Смотрели ризницу и дивились дороговизне облачений, особенно справленного Грозным в память сына его Иоанна, — все из крупного жемчуга и драгоценных камней, — тысяч в сто. Смотрели и мироносные сосуды. Изображения на нашем сосуде должны быть: Богоявление, Воскресение, Помазание Давида и Сошествие Святого Духа. Сосуд должен быть очень изящный; на память от матери, Русской Церкви, — своей дщери, Церкви Японской. — В субботу художник принесет скомпонованный рисунок. Дома — купец Расторгуев сто рублей принес. — На экзамен к Тютчевой Екатерине Федоровне; хорошо отвечали выпускные девять человек. — Дома встретил мадам Фишер с воспитанницей, принесших от классической гимназии на Миссию сто десять рублей; детей князя Мещерского, пришедших проститься, — едут к себе в Дугино Сычевского уезда Смоленской губернии. Саша принесла от кого–то восемь рублей и дала, видимо, свой молитвенник Павлу Ниццума, а мне медальон с изображением Святого Николая и Святого Сергия. Жаль было расставаться с милыми детьми. После них грустно стало. — Княгиня была также проститься, но не застала. — За детьми приехал старший сын Александр. Принимал я их — Фишер и Мещерских — наверху, в гостиной Преосвященного Алексея. При них еще прибыла Свербеева и после — ее два сына, студенты здешнего университета, — милейшие молодые люди, бледные теперь и усталые, видимо, так как постоянно у них экзамены; теперь остался один только; после чего они, как кончившие курс — кандидатами, — должны будут месяца три прослужить в военной службе. Оба они принесли мне свои карточки. — В восьмом часу был князь Н. П. [Николай Петрович] Мещерский, только что проводивший своих на железную дорогу; они прислали его с их приветствием, особенно Александра. Князь приглашал также в Дугино; приглашал назавтра на экзамен в 1–ю Мужскую гимназию (где был Я. Д. [Яков Дмитриевич] воспитателем). Обещался быть непременно с Преосвященным Алексеем.

20 мая 1880. Вторник. В Москве

Утром проспал почти до восьми часов. После чаю стал писать к князю Александру Николаевичу Шаховскому (что не могу быть в третьем часу), к Новиковой (что не могу быть в один час), к Сорокину (что не могу быть завтра утром в восемь). Пришли от князя Шаховского с большой просфорой от преподобного Сергия, жертвовательница кисета, переделанного на сумку для дароносицы, — чахоточная, в монастырь желающая, но и в мире нужная для тех девиц, которых учит шить и воспитывает. Что за ангельские души в мире есть! Хоть бы эта! — О. Виктор Покровский привез ящик с тремя сосудами — дар Миссионерского общества. К обедне опоздал; а сегодня хотелось побыть — праздник Святителя Алексия, — служил хозяин. К двенадцати часам поехали с хозяином в 1–ю Гимназию (против храма Спасителя) на экзамен. Плохо отвечали. Девицы — куда лучше! Хотя бы вчера — несравненно лучше знают Закон Божий и красноречивей рассказывают; здесь — все мямли какие–то, дар слова совсем не развит; а знают так плохо, что приходится выбирать самые простые вопросы, чтобы не поставить в затруднение. Или преподают плохо, или бездарность одна в классе. А вчера еще князь Мещерский так хвалился этой гимназией, и директор так хвалил! — А он — человек нервов; тут же стал горячиться и видимо, капризничать, ворчать на учеников, — совсем неприлично! Настоящий экзамен не оправдывает славы Гимназии. Ведь отсюда Соловьев — историк! Еще бы не быть ей славной! — К двум часам — в Чудове. Здесь ждали Преосвященного Алексея к обеду. Митрополит Макарий был весьма любезным хозяином. Из светских были — генерал–губернатор князь Долгоруков, Гражданский Губернатор Перфильев, Обер–полицмейстер Козлов, вице–губернатор Красовский и один гофмейстер, — и только; из духовных, кроме викариев, главные архимандриты и протоиереи. Обед, начиная с стерляжьей ухи, был изысканный; тосты — за Государя, за «Московского Митрополита Макария» (князь сказал), «за дорогого гостя» (князя, — Митрополит сказал), «за всех гостей», «за процветание Японской Миссии» (Амбросий), «за двух хозяинов Москвы — духовного и светского» (то есть в лице их — за гостеприимных жителей Москвы) — я предложил. — При всех тостах, протодиакон чудовский еще кое с кем пел «многая лета». — «Как по–японски многая лета?» — «Бан–сай». «Неловко петь». — «Да у нас еще и не поют; не знаем, как перевести; „Бансай“ значит „десять тысяч лет“ и весьма употребительное слово; а „многия лета“ собственно „тасай”, или „ооку–но тоси“, — но непонятно будет». — Митрополит «бансай» не посоветовал употреблять; а Преосвященный Амбросий — к «тасай» советовал прибавить «сю–я тамай». — Мнение Митрополита нужно не забыть. Преосвященный Амбросий здесь же за столом пообещал колокол для Миссии, — «Колокол есть у вас?» — «Нет». — «А нужно?» — «Как не нужно». — «Так поздравляю с колоколом». — За столом же был староста Успенского Собора, богач Попов. Преосвященный Амбросий с ним переглянулся и спросил: «Можно?» — «Можно», — тот ответил. — И колокола, кажется, будут! Даже не в сто, а в пятьсот пудов, и притом — с полным прибором других колоколов!.. Что ж, хоть бы в триста пудов сделали! Перевезти — перевезем. За столом Митрополит, между прочим, советовал вести записи о Церкви, чтобы после нетрудно было делать исследования. Что у кого болит… Каждое утро сидит над хартиями, пиша Русскую Церковную Историю, так и об Японской уже думает. — Раненько! «Вы, конечно, будете знаменитостью», — говорит; эвона! Хорошо, что не молод я для легковерия. — К князю Алексею Николаевичу Шаховскому, — подарил несколько книг, между прочим, рисунки русских древностей. — К О. А. [Ольге Алексеевне] Новиковой (рожденной Киреевой). Застал ее поющею. Пришли потом православный англичанин, преподающий в Лицее Каткова, ее сын — студент третьего курса университета. — Заецкий; после пришла Анна Михайловна Евреинова — доктор прав (если не ошибка); последняя весь вечер говорила; вот говорунья–то! О Пушкине, о воздухоплавании (хочет к Северному полюсу на шаре)… Новикова премилая особа! А как ее книгу расхвалили, хотя бы в сегодня присланной ею статье «Варшавские дневники». «Russia and England» в два месяца потребовала уже второго издания. — О Гладстоне, — о брате ее Николае…

21 мая 1880. Среда. В Москве

Утром головная боль, должно быть, от цветов, которые присылают каждый день от князя Мещерского и которых стоит несколько стаканов и банок; вчера тоже прислали; видно, что князю, или, по крайней мере, прислуге наказано это от уехавших княгини и детей. — Погода прекрасная. Вышел в беседку записать дневник, и головная боль прошла. — К девяти часам нужно ехать в Успенский Собор на крестный ход к Владимирской Церкви, по случаю праздника Владимирской Божией Матери.

В одиннадцатом часу вечера. Перед тем как отправиться, Преосвященный Алексей снабдил наставлениями, что делать в крестном ходу. В Успенском, на кафедре, начать молебен (собственно весь крестный ход состоит из молебна), окадить Корсунскую Божью Матерь, сопровождаемую стеклянными крестами, крест, Евангелие и все иконы — московских Святителей, ризы Господни и другие, потом с каждением — пропустить мимо себя на кафедре все святыни, отдать кадило, взять посох и идти позади, благословляя на обе стороны народ. — До Чудова шли уж слишком скоро; видно, что с архиереем вовсе не соображались, не то бы было, если бы Митрополит; потом длинная процессия металлических хоругвей. — Остановка и приложение к кресту и иконе у Вознесенского монастыря (девичьего, в Кремле), — и благословение монахинь; то же против Церкви Василия Блаженного — остановка и приложение к кресту и иконе; между тем процессия бежит впереди (дал бы выговор). Пред Лобным местом длинный ряд по обе стороны священников и все хоругви. Продолжение молебна, чтение Евангелия на Лобном месте и осенение народа на все четыре стороны, начиная с Кремля, крестом с каменного возвышения на Лобном. — Опять шествие и остановка и приложение к кресту и иконе и благословение священнослужащих против всех Церквей по Никольской; благословение народу на обе стороны беспрерывное и стоящим в верхних этажах. У Церкви Владимирской Божией Матери, в конце Никольской улицы, Преосвященный Алексей встретил процессию. Понесли крест и икону, к которым я приложился и сотворил приветствие Преосвященному Алексею. — Обедня, отслуженная Преосвященным Алексеем. — На обеде в Заиконоспасском монастыре. — Благословенье учеников Заиконоспасского училища; телята у стены Китайской — снаружи, — безжалостно связанные. — Медленно тянувшийся обед, при плохом разговоре с претензиею занимать, — протоиереев Романовского, Богословского; скучновато было. После обеда я осмотрел с Александром Алексеевичем Невским, смотрителем Заиконоспасского училища, — сущее на месте, где когда–то была основанная Ли–худами Заиконоспасская академия; а потом Семинария, ректором которой был и Исидор, Санкт–Петербургский Митрополит ныне, а учился в котором и Филарет Московский. Ребятишки плоховато одеты и не по форме, а кто в чем может, — даже, кажется, вольнее, чем было в наше время (и в рубашке, и в пальто, и в пиджаках); в классах — грубо, но воздуху довольно; в спальнях — чистенько; гимнастика плохая — у нас в Японии лучше и лучше делают. Впрочем, ученики смотрят не забитыми. По географии — один срезался, другой — поправил. Дал им пять рублей на конфеты. Приятно было видеть наших мальчуганов, духовных. Обстановка, если бедненька, то и содержание–то — 35 рублей в год — за пищу и жилище, то есть на полуказенном (по–нашему— древнему)! Ведь дешевле немыслимо! Да и трудно поверить! — В Думу на экзамен. Раздосадовал хозяин. Много вежливости уж тоже — приторно и мучительно. Это — печатный конфуцианист по вежливости! Не по нутру нашему брату — простому русскому человеку! Господь с ними, со всеми этими вежливостями! Может, он и святой человек — Преосвященный Алексей. — Недаром по целым часам люди (девица сегодня у лестницы) ждут его благословения. Но с Преосвященным попроще, например с Амбросием, было бы куда лучше ездить на экзамены. — Мука всегда с его смирением! Я не стал бы так мучить его в Японии, а делал бы проще, — шел бы впереди сам везде, где видел бы, что гостю тягостно — от незнания, что и как делать! — О, Конфуций! Ты меня и в России не перестаешь досадовать! — В Думу приводят на экзамен из разных городских училищ. — Экзамен у разных столов, — в обеих залах; публика — бородатая за барьером и у столов… Попечитель — князь Мещерский, любезно показывающий залу думских заседаний с портретом Ю. Ф. [Юрия Федоровича] Самарина и других. — Но дом Думы нанимается у графа А. Д. [Александра Дмитриевича] Шереметева! Москва не имеет до сих пор своего дома для Думы! Чудовищно! — Домой. — Купец какой–то крест принес; чай — и счет деньгам — в беседке; о. протоиерей Капустин, принесший двести рублей. — К В. Д. [Василию Дмитриевичу] Аксенову, — и не застал дома.

22 мая 1880. Четверг. В Москве

Боже, скоро ль в Японию! Надоела Россия, то есть надоело безделье, как горькая редька! Кажется, скоро одурею!

В двенадцатом часу ночи. Утром поехал, как обещался, в восемь часов, к художнику Павлу Семеновичу Сорокину. Видел в мастерской много хороших вещей его и брата — Евграфа, приготовленных для храма Спасителя. Евграф рассказывал, как сделался живописцем, — из Ярославля, — чрез картину свою сделался пансионером Императора Николая в Академии Художеств. — Звал я Павла учителем иконописи в Японию. Колеблется. Показывал потом Павел остатки только что кончившейся выставки картин. — Поехал потом к иконописцу Рогожину смотреть иконы для Грузинской Божией Матери по рекомендации Федора Никитича Самойлова. Иконы в строго греческом стиле, то есть почти все — безобразие. Нет уж, для Японии лучше Пешехонова. — В Покровский монастырь. О. Иоиля не застал, — хотел его понудить к спору. Зашел к старому знакомому о. Митрофану. Выпили с ним рябиновой; ходили потом осматривать миссионерский дом, где я и помещался десять лет назад; комнаты, бывшие мои, заперты от безлюдья. Осматривали кладбище; много богатых хоронятся. Приехавши домой, застал о. протоиерея Приклонского с греческим Новым Заветом и Японскими Евангелиями. Последние — плохого перевода хираганой — и потому отказался взять как ненужные, а он чрез полчаса привез китайские. — Князь Александр Николаевич Мещерский с гувернером; поклон от княжны Александры Николаевны. Граф Сергий Владимирович Орлов–Давыдов — радостный, что женится скоро на Арсеньевой, дочери Натальи Юрьевны и сестре семинариста. Кое–кто с пожертвованиями вещей; между прочим, подрясник от игуменьи Никитского монастыря — уже сшитый. — После обеда в беседке, часу в седьмом — Иван Дмитриевич Лебедев, директор 1–й Московской гимназии, пришедший благодарить за экзамен. От него услышал, что Государыня Мария Александровна померла сегодня утром в девять часов; он только что прочел телеграмму наверху у Преосвященного Алексея. Говорил о Гимназии, о Якове Дмитриевиче Тихае, служившем у него, и его пении. — Поехал к В. Д. [Василию Дмитриевичу] Аксенову сдать на хранение собранные деньги. Всего до сих пор в Москве собрано тысяч около 49; сегодня я сдал тысяч восемь с лишком. — У Преосвященного Амбросия, к которому заезжал собственно спросить о П. С. [Петре Семеновиче] Сорокине, застал Обер–полицмейстера Козлова — о завтрашней панихиде, — где служить — в Чудове или в Архангельском Соборе? Нетерпение Козлова. — Преосвященный Амбросий говорит, что Павел Сорокин решительно не умеет преподавать, хотя сам иконописец хороший и человек религиозный. Вернувшись, хотел сказать Преосвященному Алексею, что завтра он назначен на панихиду в Чудов, после обедни, но он спал уже.

23 мая 1880. Пятница. В Москве

Утром о. Гавриил Сретенский, принесший 18 рублей, — это и есть сегодня за целый день! Значит, истощились сборы! Потом игуменья Рождественского монастыря, мать Серафима, привезшая малое архиерейское облачение. — Граф Евфим Васильевич Путятин и Ольга Евфи–мовна. Обрадовался им очень. Они проездом в имение Глебово в Подольской губернии. — На панихиду по Императрице в Чудов монастырь. Преосвященный Амбросий служил обедню. Митрополит приехал в средине службы. После обедни вышли служить панихиду: Митрополит и три викария, 16 митр и камилавок — вплоть до алтаря. В Церкви были: генерал–губернатор — князь Долгоруков, стоявший по левую руку, несколько впереди всех, и — все московские высшие власти — в мундирах. — После службы — к Преосвященному Филофею Киевскому, сегодня приехавшему из Петербурга, на пути в Киев. Там же были Высокопреосвященный Макарий, — пришли — сенатор Федор Петрович Корнилов и Гротт — академик, — депутаты по Пушкинскому памятнику, открытие которого, значит, откладывается по Высочайшему приказу. — Дома — целый день скука. Обед в сообществе о. Ивана — родного Преосвященного Алексия. — В восемь часов — к графу Путятину, остановившемуся в доме графа Орлова–Давыдова на Страстном бульваре. Целый день до одиннадцати часов провел там. Разговор — о Грузине и проекте Миссионерской академии Митрополита Филарета, о Пашкове и письме Преосвященного Феофана. — «попы в черной и белой шляпе».

24 мая 1880. Суббота. В Москве

Утром принесли рисунок сосудов для святого мира. Очень понравился. Пришел жертвователь — Иван Иванович Павлов; ему тоже понравился. От Хлебникова выражают желание, чтобы работой не торопить, а предоставить сделать на всероссийскую выставку. И хорошо бы, хотя чуть–чуть неловко — для Японии. Оставил спросить совета у Митрополитов — Киевского и Московского. С Преосвященным Алексием поехал к первому. Он первый пошел к Митрополиту, а я в это время был у Вениамина, наместника Чудова монастыря, который занимал рассказами о своем батюшке да бабушке; э! — Митрополит одобрил рисунок сосуда; насчет же выставки сказал, что это зависит от местного архиерея, то есть от Московского Митрополита. В ожидании кареты осмотрел Собор Чудова монастыря; персидские знамена; серебряные поделки (Царские врата — литые из серебра); облачения Святителя Алексия — и художник Сорокин, явившийся снять с них фотографию для помещения облачения в иконе; Вселенские Соборы на потолке, написанные с председящими Царями — нечестиво. — У нас между тем были Путятины. Я за день два раза был у них — в доме графа Орлова на Страстном, — дома не застал. Дома скучал, спал; у Преосвященного гости — ярославские духовные; пожертвования почти совсем прекратились. Скука смертная! Своды давят! Поскорей убираться отсюда, не то с ума сойти можно.

25 мая 1880. Воскресенье. В Москве

В девять часов служил литургию на Саввинском Подворье, за нею панихиду о Царице, после — чай у Преосвященного Алексея, где граф Путятин и Ольга Евфимовна. — В три часа у протоиерея Капустина. Осмотрели Церковь Святого Никиты Мученика — великолепные облачения, особенно воздухи — богатство, выше и изящнее которого трудно придумать; Евангелие поднять нельзя. У него обед; сын — цензор по иностранной литературе. — После обеда — таблица изобретения о. протоиерея; десерт в саду. — Визит к Путятину, и я оставлен был там часов до десяти с половиной. На Страстном бульваре — против окон графа Орлова–Давыдова — каскад — нисходящий и восходящий.

26 мая 1880. Понедельник. В Москве

С утра укупоривал облачения. — В одиннадцатом часу простился с графом Путятиным и Ольгой Евфимовной. Обещался быть в Глебове. — Вернувшись, укупоривал книги и прочее. Всего укупорено одиннадцать ящиков для Петербурга. — В шесть часов отправились с Преосвященным Алексеем к Надежде Заварыкиной, которая вчера взяла с меня обещание быть у ней. Рано приехали, и потому не в духе приняла и ничего не пожертвовала, хотя угощала вишнями и сливами — не с тарелок — не успела–де приготовиться. Просил взять пансионерок в школе Миссии, ибо она товарка по воспитанию Марии Александровны Черкасовой; не взяла, — не имею–де ничего, а только распоряжаюсь по завещанию тетки. — К Высокопреосвященному Макарию — в Черкизово. Проезжали мимо Сокольников, Преображенского монастыря (о. Павла Прусского — вправе), по деревне Черкизово («Черкизово–сельцо — я купил на собственное серебрецо» — Святитель Алексий Московский, Чудотворец). — Дождик. — У Митрополита — любезно, насчет 2000 рублей кредитными или металлическими — уклончиво. Облачений архиерейских обещал, книг тоже, сосуд для мира — благословил, служить в Троице–Сергиевой Лавре на Вознесенье позволил. — На обратном пути осматривал Филаретовское женское училище для духовных девочек. Там теперь живут 340, ходят, кажется, с сотню. Видели девушек — в столовой за чаем, в Церкви за молитвой, в зале, где я им сказал несколько слов; видели их классы, дортуары,  умывальни. Все вообще производит очень хорошее впечатление. Заведение осматривали как оно есть — нас не ждали, — разложенные по окнам учебники… Чистота везде — и в этом, и во всех женских заведениях необыкновенные. — Не забыть бы сказать Марии Александровне Черкасовой об ее товарке — Заварыкиной — «пусть–де сама о своих нуждах пишет». Велела также напомнить о ней М. Н. [Марье Николаевне] Струве, — отцы знакомы были, кажется.

27 мая 1880. Вторник. В Москве

Утром укупорка ящиков. В одиннадцать часов отправились с Преосвященным Алексеем на экзамен в Катковский лицей — Цесаревича Николая. Великолепнейшее здание, специально для Лицея построенное. Встретили: законоучитель о. Виноградов, Катков и прочие. В зале и вместе Церкви — эффект неподражаемый: когда вступали, незаметною рукою отдернута была завеса, а певчие превосходно запели по–гречески: «Христос анэсти эк нэкрон».

Я должен был пойти стать против алтаря по условию с Преосвященным Алексием. Певчие из лицеистов. — Экзаменовались из Закона Божия и греческого языка по Новому Завету выпускные. Отвечали прекрасно из Закона Божия, если взять во внимание, что у них всего один класс в неделю. Но из греческого языка мне кажется, неудовлетворительно, когда могли читать не все, а только Евангелие от Иоанна или Послание к Ефесянам. — После экзамена я должен был сказать несколько слов воспитанникам; стакан чаю, и я попросил посмотреть лицей. Сам Михаил Николаевич провожал вместе с инспектором. Заведение положительно образцовое: воспитанники имеют классные комнаты, занятые, рекреационные, тут же около спальные, для питья молока, — все это отдельно; потом общую столовую, гимнастическую залу, баню — внизу, актовую залу, Церковь (с очень низеньким иконостасом, чтобы все богослужение было видно), больницу и сад. По словам Каткова, все это придумано и устроено Павлом Михайловичем Леонтьевым, которого портрет мы видели в библиотеке. — На самом верху — комнаты для студентов университета — из Лицея; у каждого студента — комната; столовая — общая… Воспитанников в Лицее до 300; пансионеров почти половина из этого числа. Платят пансионеры 500 рублей или 600 и больше, а есть и gratis. — Ломоносовская семинария. Словом, лучшее из заведений, какое мне случилось видеть. — Заехали в Классическую женскую гимназию мадам Фишер. Видели половину воспитанниц. Я поблагодарил их за пожертвование для Миссии. Осмотрели комнаты, попросили сыграть на фортепиано, что сделали две племянницы Преосвященного Алексея с двумя классными дамами — в восемь рук. Осмотрели сад, видели куропаток. — Заведение очень серьезное. Готовятся женщины серьезные по образованию, которые будут в состоянии приготовлять и мальчиков к поступлению в Гимназию. Дай Бог процветания! Вернувшись, продолжал укупоривать вещи. Была всенощная отдания Пасхи; но я только мимобеганьем слышал пение ирмосов «Воскресения день» — в Церковь, к несчастью, некогда было. Приготовили к отсылке 18 ящиков; гимназисты — карапузы сделали надписи. После всенощной вечером позвали к Преосвященному, где пили чай мадам Фишер с воспитанницами — человек восемь; они часто бывают у Владыки; «Мы — саранча Саввинского Подворья», — пошутила мадам Фишер. — С Филипычем, келейником Владыки, съездили в баню, на этот раз очень хорошую, только полы и скамейки каменные — холодно; цена 15 копеек. — Лег спать с головною болью — от усталости, должно быть.

28 мая 1880. Среда.

В Троицко–Сергиевой Лавре

Утром отослал ящики на железную дорогу — в товарный поезд. К обедне не поспел — и тоже только мимоходом слышал пение пасхальных часов. — Преосвященный Алексей поехал в Чудов монастырь по случаю совершающегося сегодня в Петербурге погребения Государыни Марии Александровны. — Митрополит совершает заупокойную литургию, а после будет панихида. Я с двенадцатичасовым поездом отправился в Лавру, вчера предудпредив телеграммою Наместника о. Леонида о том, что Митрополит позволил мне на Вознесенье служить в Лавре. — В Посаде — на станции встретил монах, и карета была прислана. Комнаты отведены очень приличные. О. Леонид любезно принял, угостил обедом, после чего я осматривал Лавру в сопутствии келейника о. Алипия, бывшего на Афоне и в Иерусалиме. Богомольцев столько теперь здесь, что в Соборе Преподобного Сергия невозможно было пройти приложиться к мощам; по случаю свободы еще от сельских работ всегда в это время бывает много. Слазил на колокольню и оттуда любовался Лаврой и видами: на восток — скит, — несколько правее Вифания.  Церквей видно в Посаде пять, в дальних селах больше того. — Большой Собор поправляют теперь — под полом проводят трубы, чтобы не было сыро. — В шесть часов началась всенощная и шла до половины десятого; я выходил на литию и полиелей, после чего помазывал освященным елеем народ до самого отпуста, а осталось еще, говорят, на час, меня уже позвали в алтарь, а жаль было оставить народ — с таким усердием богомольцы подходят. — После всенощной с балкона о. Леонида слушали пение соловьев в Лаврском саду; причем он рассказывал о себе, как попал в Лавру, — о Кротковой и ее интригах и прочем.

29 мая 1880. Четверг.

Вознесенье. В Троицко–Сергиевой Лавре

Спал дурно: пуховики были, и вечером чаю напился. Утро прекрасное. Когда зазвонили, с наслаждением купался в волнах звуков дивного лаврского Царя–Колокола в четыре тысячи пудов. Звуки чистые, густые, заставляющие воздух дрожать. — До службы, с семи часов осмотрел литографию, где был десять лет назад. Всех произведений ее по экземпляру предложили в подарок. — В помещение фотографии; предложили и здесь по экземпляру; хорошо, если пришлют. И самого сняли здесь. — К обедне. После службы с час благословлял богомольцев. Обед, на котором был и ректор Академии протоиерей Сергей Константинович Смирнов, простой и дельный человек. Наместник взял меня в карету и повез осматривать Вифанию; в Церкви Платона — семинаристы, в Соборе — все по–старому, в Крестовой Церкви Платона — иконостас из занавеси, в комнатах — Леонид, кричащий. К счастию, отсюда уехал; а я спокойно осмотрел Семинарию с инспектором–архимандритом. — В классе, в жилых комнатах, где и койки же, — везде пыль и бедность; по полу от выбитых сучьев ходить трудно. Бедность поразительная. В библиотеке видел кипы царских писем к Платону, между прочим — письмо Павла с угрозами, что Платон не хочет ордена. — Семинаристы очень понравились: бодры, здоровы, лица осмысленные, благовоспитанные, одетые весьма порядочно. Приглашал в Японию, когда кончат курс в Академии. — В Скит. С трезвоном встречать и провожать везде велел наместник, — надоели. — Осмотрел Церкви — внизу и вверху, где все деревянное, но драгоценное, — столовую, где пил квас весьма хороший; показывал все о. Антоний — игумен. Потом смотрел древнюю Церковь и комнаты Высокопреосвященного Филарета. Простота во всем поразительная. В домик Наместника против пчельника. О. Антоний принес подарок Скита — резные вещи. Малина и клубника — угощение; чай и мед. Съездили отсюда к пещерам; осмотрели пещеры; поклонился чудотворной иконе Черниговской Божией Матери и купил за шесть рублей иконку ее. Пономарь подарил свое произведение — живущий в пещере. В Киновии видел трех братьев — основателей ее, с отцом, — ныне умерших; кладбище лаврских иноков у озера. — Вернувшись в скит, с о. Леонидом съездили в

Пустыньку, — верст пять отсюда — в лесу. Женщины здесь, как и в Скиту, не бывают. Но на пещерах и в Киновии бывают; на пещерах — выстроены гостиницы. — Непочтительная дама в белом. — В Пустыньку и оттуда ехали шагом; о. Леонид страшно надоел болтовней о своих заслугах и бранью всего нынешнего, в котором забывает себя одного. — Тишина в Пустыньке привлекательная. Едва упросил не звонить. Красоты и великолепия всех храмов здесь и в Москве не опишешь и не упомнишь. — Вернувшись в Лавру, у себя виделся с магистром Соколовым — земляком, принесшим свое магистерское сочинение — о протестантах, — с о. Иосифом, которого звал в Японию учить певчих, и согласился. — К о. Наместнику ужинать. — Страшное явление неприличного гнева его, лишь только — о певчих. «Не позволю взять никого! Митрополиту пожалуюсь! Не подговаривайте!» Горькие чувства и мысли испытал я — не за о. Иосифа, которого, возможно, я и не взял бы, а за о. Леонида. Что за феномен! Поужинали мирно, но мне вспомнилось… Вот она дружба–то! И христианское участие тоже! Как до дела — и не выслушивают, сейчас в бороду готовы вцепиться. Впрочем, не из духовных, а из военных, — шпицрутенное и благочестие. Приятнейший из дней крайне испорчен был под конец. В первый раз в жизни наткнулся на такое непонимание интересов Церкви в лице видном.

30 мая 1880. Пятница. В Москве

Утром в восьмом часу — в Академию. О. ректор ласково принял, угостил чаем в кабинете. Пришел и Наместник о. Леонид. Ректор показал залу Академии с великолепнейшей росписью потолка и старинною печью. Дом Академии прежде был Дворец, построенный для Елисаветы Петровны, и потому стены, потолок и ниши окон изукрашены. Призванный ректором студент Ал. Вас. Мартынов показал остальное в Академии: аудиторию, комнату жилую, где не так чисто и элегантно, как в Петербургской академии, — паркетный пол не натертый, пыльно. — Библиотеку показал библиотекарь; превосходное здание, нарочно для библиотеки построенное, — восемь зал с арками вверху и восемь внизу; в библиотеке много редких рукописей, многотомных редких изданий (acta Sanctorum ), — «Отче наш» на сотне языков — старая книга. — Вернувшись из Академии, осмотрел лаврскую ризницу. Если бы выключить пожертвования Анны Иоанновны, Платона и Филарета, что бы осталось! — А кричат о богатствах! Ризы преподобного Сергия, конечно, бесценное сокровище, но в другом роде. — Осмотрели живописную, начальник которой о. Симеон, автор «Приобщения пред смертию Преподобного Сергия», — земляк, вяземский, вчера познакомившийся вечером у о. Аполлинария. Обещал копию «Приобщения». Осмотрели все заготовленное по живописи и всю школу. — К молебну, пред которым простился с студентом Мартыновым и магистрантом Розоновым (которого видел сидящим в спальне студентов), принесшим для Миссии свое сочинение — «Евсевий». Отстояв конец обедни, вышел служить пред мощи преподобного Сергия. Пели все певчие; народу — полон храм. А мне грустно–грустно было, что до сих пор из Лавры и Москвы — нет тружеников для Миссии и. прикладываясь к мощам Святого Сергия, я не мог воздержаться умственно от жалобы: «Буду судиться с тобою пред Господом — отчего не даешь миссионера в Японию». — Наместник благословил иконой преподобного Сергия. — Пообедали у него. Прощаться пришел о. Алек. Сахаров. — О. ректор Академии — На станцию железной дороги; по правую руку дороги — дом Кудрявцева. — На вокзале в Императорской комнате — Варвара Дмитриевна Мусина–Пушкина. В вагон. — Николай Никитич Коцинский. Меня удивило в разных отношениях. — Дай Бог, чтобы нашелся миссионер из Московской академии. — До Хотькова монастыря с Коцинским. — После до Москвы Наместник терзал пошлейшими анекдотами. Видно, что не из духовных, и анекдоты–то все пустые и пошлые. До Саввинского Подворья Наместник так и не дал покою под предлогом успокоения. — Нашел на столе письмо Ольги Евфимовны, о Ф. Алек. [Феодосии Александровне], что ее теперь взять в Японию. Посоветовавшись с Преосвященным Алексеем, поехал в монастыри; Знаменский — о. Сергий дал пять экземпляров Апологии, 50 рублей, показал Церковь и Дворец Михаила Федоровича, где поразила одна комната, похожая на японскую, на втором этаже, — сосуд игрушечный и прочее. — В Сретенском о. Виктор, старик, едва вышедший, сказал, что вследствие указа Высокопреосвященного Иннокентия (вот, мол, это тебе за то, что ты не пожертвовал на Японскую Миссию — пропажа 30 тысяч) — уже пожертвовал тысячу рублей — а теперь не дал ничего. — В Высокопетровский. О. Григорий — очень ласково. Его брат на фисгармонии сыграл кое–что; прогулялись в саду; братия монастыря пожертвовала сто рублей.

31 мая 1880. Суббота. В Москве

Утром — письмо к о. Исайи в Петербург с накладной, чтобы принял 18 ящиков, — к о. Феодору Быстрову — о том же, — к Ольге Евфимовне Путятиной, что Феодосию Александровну теперь в Японию взять не могу. — Сестра Феодосьи Александровны; отдал ей книгу из Петербурга, взяла еще пояс мой. Мадам Пассен пришла взять прощальное благословение, просил писать, дал адрес в Японию. Когда–то, шесть лет назад, писаное о Японии расположило ее к Миссии — можно видеть, как полезно писать о Миссии. — Поехал в Монастыри. Андрониевский. О. Модест показал храм, где под спудом мощи святого Андроника и Саввы, — первый был ученик преподобного Сергия. В комнате о. Модеста — великолепная икона двух чудотворцев — в серебре. — Накрапывавший дождь помешал подробнее видеть монастырь. — В Покровском о. Иоиля не застал. О. Геронтий своею суетнею возбуждал улыбку у одной из своих гостий. О. Митрофан угостил рябиновкой. В Новоспасском — Преосвященный Порфирий дал книги для Миссии, обещал и денег, поговоря со старшей братией. — Преосвященный Иоанн дал по шесть экземпляров своих брошюр о религиозном состоянии Америки — Показали Собор, наподобие Успенского, с отличною росписью, в коей, между прочим, представлен Страшный Суд, над которым и Император Николай Павлович призадумался, представлены Цари с сияниями, точно святые; гут же Церковь рода Шереметевых. В Симоновском монастыре, на конце Москвы, за рекой, — о. Евстафий подарил сто экземпляров своего сочинения о молитве Господней, сто рублей денег, брошюрки, угостил закуской, показал Собор, — Церковь, построенную Феодором Алексеевичем, с пятью престолами, Церковь у своих келий — над воротами. Вернувшись, нашел у себя студента Мартынова. — О Коцинском — хвалит, но какое–то сумасшествие, вследствие которого не мог учиться в Петербургской академии. — Михаил Никифорович Катков — благодарить, что был на экзамене у него в Лицее. Просидел минут десять. Обед в беседке. После — к всенощной в Вознесенский монастырь, что в Кремле; во время шесто–псалмия — в Никитский; стоял в алтаре. После всенощной к игуменье — матушке Алевтине. Повидался со слепой матушкой Флорою, бывшею игуменью, которая помнит, как я десять лег назад приходил в монастырь. Слепая старица дала на Миссию пять рублей и четки. — Вернулся в одиннадцатом часу; всенощная кончилась почти в десять часов, с семи начавшись.

1 июня 1880. Воскресенье. В Москве

Обедню отстоял в Церкви Саввинского Подворья. Преосвященный Алексей рукополагал, между прочим, диакона для Майноского селения в Малой Азии, с согласия Константинопольского Патриарха,  — Преосвященный Алексей употреблял при священнодействии двуперстный крест; за спиной стоявший старообрядческий монах — по лицу просто был счастлив. И в самом деле, быть может, — единоверчество — смерть для раскола. После обедни отправился к Трапезникову, вследствие вчерашней записки В. Д. [Василия Дмитриевича] Аксенова. Обещался — завтра или послезавтра привезти пожертвование, — теперь в доме–де ничего нет, а в конторе. Заехал к Тюляеву — старика не застал; сын, Иван Анисимыч, — тоже седой — обедал, обещал сказать отцу, что я был. — Только! Кажись, отец святошеством надоел семье. — Вернувшись, у Преосвященного Алексея встретил знаменитого писателя Феодора Михайловича Достоевского. Уверения его о нигилистах, что скоро совсем переродятся в религиозных людей, — и теперь–де из пределов экономических вышли на нравственную почву: о Японии: «Это желтое племя — нет ли особенностей при принятии христианства?» — Лицо резкое, типичное. глаза горят, хрипота в голосе и кашель — кажется — чахоточный. Приехала графиня Марья Владимировна Орлова–Давыдова с племянницами: двенадцатилетняя Ольга Васильчикова привезла своей работы воздухи, восьмилетняя Женя пояс сшила. Обещались участвовать в детском Миссионерском обществе вместе с Мещерскими, их родственниками. — Поехал к Мусину–Пушкину. Там ждали; совестно, что заставил дожидаться. Принимают в доме чисто по–родственному. Варвара Дмитриевна приготовила архиерейское облачение. Долго говорили — тоже о Детском Миссионерском обществе, в котором могут участвовать их дочери Лиза и Таня (одиннадцатилетняя). — К протоиерею Гавриилу Ивановичу Вениаминову. Застал у его постели Степана Ивановича Зернова. Просидели до половины двенадцатого, Гавриил Иванович заставил меня взять на Миссию из бывших вещей Высокопреосвященного Иннокентия: омофор, подушку и палицу; еще, по завещанию, из вещей Высокопреосвященного Иннокентия я должен получить — полное архиерейское облачение, две митры, посох, дикирий и трикирий, о чем написано в прошении Гавриила Ивановича к Высокопреосвященному Макарию. Екатерина Ивановна и дочь их Катя — уже взрослая девушка, угощали нас с Степаном Ивановичем закуской. Жаль бедного больного! Трудно поправиться ему!

2 июня 1880. Понедельник. В Москве

Утро бесцветное, хотя и хорошая погода. Не могу отлучиться до двенадцати часов — должен ждать Трапезникова. — Преосвященный Алексей очень звал вместе с собой в Филаретовское училище, чтобы повидаться с Митрополитом и поблагодарить его за облачения и книги. Но я не мог отлучиться, боясь пропустить Трапезникова. — П. П. Боткин прислал 100 рублей. Трапезников приехал и подписал 300 рублей, извиняясь за малое — иркутским пожаром и необходимостью там помочь. Поехал в Данилов монастырь. От о. Амфилохия получил его сочинения — денег, говорит, нет; старец очень симпатичный и преданнейший своему предмету археолог. Застал его за завтраком — скатерть грязная, кушанье простейшее, и тут же на окне — только что написанное для печати, — у ворот застал и лошадь, чтобы везти в типографию. — Поклонился могилам: Гоголя, Хомякова. Самарина. Никифора Феотоки. О. Амфилохий показал храм, поклонился и помолился святым мощам князя Даниила и чудотворной иконе Святого Кассиана Римлянина. — О. Амфилохий из окна алтаря показывал вид, по его словам, восхитительнейший (в сущности — грязнейший), на Москву–реку. — В Донской монастырь. Наместник о. Аркадий, не имея права без Преосвященного Хрисанфа распоряжаться имением обители, пожертвовал от себя сто рублей. Потом любезно показал храм Донской Иконы Божией Матери (где в это время работали красильщики), храм, в котором чернь на хорах нашла в моровый бунт Преосвященного Амбросия и убила, выведши; потом смотрели кладбище, где, между прочим, могила Гр. Мамонова, считавшегося сумасшедшим; видели теплый храм, в котором похоронен убитый Преосвященный Амбросий и мавзолей ему, граф Протасов — прокурор, Голицын и прочие. — Осмотрел потом Донское Духовное училище. Учеников около двухсот, из которых половина здесь же живущих. Смотритель — Александр Михайлович Боголюбский, кандидат Московской Духовной академии, сын Московского протоиерея и родной племянник Преосвященного Платона Костромского, которого «Догматика» переведена на японский. Училищем он управляет прекрасно. Видели классы, спальни, столовую — все чисто. Дети с ним свободно и ласково; показывали на счетах, пели много и стройно. Мне понравилось это училище больше, чем Заиконо–спасское, где все как–то уж очень бедно высматривает. — Вернувшись и пообедавши, отправился в Чудов монастырь спросить завещание от Высокопреосвященного Иннокентия. Получил от о. Вениамина: облачение, две митры и посох; дикирий и трикирий — нет, — говорят, принадлежат Перервину монастырю. — Пришел о. Гавриил и проговорил до зевоты. В десять часов принесли телеграмму от о. Исайи из Петербурга, что ящики получены и что на мое имя много повесток.

3 июня 1880. Вторник. В Москве

Не надеясь на какой–нибудь сбор и не взяв книги, поехал к Тимофею Савичу Морозову поблагодарить за пожертвованную им тысячу рублей, когда служил я в Большом Вознесенье. Его дома не застал, а жену Марью Федоровну. Приняла ласково, благословения не просила и руки не целовала, поэтому только и видно, что принадлежит к староверам. Заговорила о Гильтебрандтах — совершенно по–родственному: «Я об вас знаю давно от Я. А. [Якова Аполлоновича]». — «Позвольте еще пожертвовать», — и принесла тысячу рублей. — Дама совершенно образованная, так что могла бы назваться и княгиней, притом благочестивая так, что в течение краткого разговора я два раза видел у нее слезы на глазах: «Как могут они (нигилисты) без Христа!» — и плачет от жалости о нигилистах. — В Ивановский монастырь. Вот изумил–то! Ново, свежо; первый корпус — с цветником посредине напомнил какую–то заграницу. Собор — точно на небе. Пение на хорах — ангельское. Больничная церковь — с живописью изящнейшею; кельи игуменьи… Все ново, изящно. Монастырь освящен в настоящем виде в октябре прошлого года. Игуменья Рафаила и главные монахини — из Аносинской пустыни. Монастырь общежительный, строгий. Дай Бог ему! В Рождественскую обитель. Игуменья Серафима и две ее сестры — Анастасия и Манида, пожертвовали еще сто рублей; — также четки, ладонные и шелковые; певчие пришли петь. Осмотрели церковь, прошлись по аллее за церковью; — малые домики — кельи, — тишина в самом центре столицы! — Александра Петровна — больная, и букет ландышей; речь о Преосвященном Викторине, знакомом ей по Казани. — Игуменья и ее сестры, знакомые М. Н. [Марьи Николаевны] Струве. Икон, пожертвованных ими, обещались принести завтра. Матушка, Леля (десяти лет) и ее рисунки карандашом; учительница Марья Анатольевна Вяземская. — Приехавши домой, застал у Преосвященного Алексея о. Павла Прусского, порадовались вместе пожертвованию на Миссию. После обеда и вечером Преосвященный Алексей отправился соборовать о. Гавриила Вениаминова, а я в Зачатьевский монастырь. Мать Калерия, хотя и больная, приняла: «А не могу ли что пожертвовать на Миссию?» И дала сто рублей. — Потом монахини показали свои Церкви; главная очень красива; три предела внизу и вверху, на хорах Церковь же; снизу — к востоку вид особенно хорош. — С балконов — во втором этаже Церкви — вид также превосходный. В теплой Церкви покоятся останки двух родных сестер Преосвященного Алексия, Митрополита Московского, который и основал монастырь. В Церкви над воротами интересна картина Страшного Суда. — К Варваре Евграфовне Чертовой, поблагодарить за вчерашнее пожертвование воспитанниц ее и воспитательниц по 25 рублей на Миссию. Застал там княгиню Четвертинскую — 84–х лет, которая прежде была у меня. Пожертвовала 128 рублей. Пришел Хрущов, зять Полякова, с которым я виделся в Киеве десять лет назад. К восьми часам вернулся, чтобы встретить княгиню Мещерскую, два раза бывшую, чтобы видеться. Приехала по поводу воображаемого клеща в глазе Пети. Что за милое семейство! И что за разумная особа эта княгиня! Примерная мать! Долго говорила она про сельскую жизнь, про С. А. [Сергея Александровича] Рачинского, священника своего Смирнова (кажется, отца моего товарища Смирнова в Белом). Ее дочери Александре, от которой получил чрез нее такое разумное письмо, послал иконку Черниговской Божией Матери, купленную в Ските — у Пещер, на днях.

4 июня 1880. Среда. В Москве

Боже, да скоро ли это кончится русская жизнь! Когда же я буду чувствовать и знать себя опять в Японии? Если опять когда взгрустнется там, пусть вспомнится, что нехорошо чувствовалось здесь — Утром — письма к матушке Евстолии, — к о. Федору Быстрову, чтобы 800 рублей передал в Новодевичий — мастеровым по иконостасу, — к о. Исайи — с доверенностью на имя о. Феодора — получать за меня по повесткам, засвидетельствовать подлинность моей подписи в Канцелярии Митрополита. — Матушка Серафима, Рождественского монастыря, принесла иконы, вчера пожертвованные; мать Рафаила, Ивановского монастыря, принесла в благословение икону Предтечи Иоанна. Обе — еще просфоры. Мать Евгения, Страстного монастыря, зашла от Владыки Алексея и говорила, как народ ропщет, что к памятнику Пушкина будет духовная процессия для освящения его. О том же говорил о. Иоиль, принесший великолепное пожертвование Александры Филипповны Колесовой — 23 иконы прозрачные — на холсте, масляными красками. С о. Иоилем был какой–то подрядчик; тот в негодовании на освященье памятника; «вон „трухмальные“ ворота Филарет не пошел освещать»-де… Что за многознаменитейшее явление. — Этот взрыв народного религиозного чувства — и негодование на духовенство, что оно собирается (по напечатанной программе) выйти — освятить и прочее! Митрополиту делают поправку. Вот что значит Москва! Благочестие тут как крепко, и как чуток народ ко всему, что может компрометировать Церковь. — А дело — не шуточное. Уже генерал–губернатор и Обер–полицмейстер были у Митрополита сказать ему, что народ волнуется и не желает процессии. «Что–де нас идолопоклонству хотят учить! Идола освящать!» Или: «Церкви и молиться за него (Пушкина) не должно, — он самоубийца — дал себя так легкомысленно убить» (Лузин — Преосвященному Алексею); пусть на него хоть бриллиантовый венок вешают, да не освящают идола, а то вон и теперь неверы смеются: «И Пушкин будет чудеса творить, — его освящают, как мощи» (подрядчик). «Что у нас за архиереи!»… (вслух в Церкви Страстного монастыря). Вот–де и народный поэт! И как велик нравственный характер лица! Говорят, что другому лицу так бы не сделали, а именно Пушкину. — Вечером съездил к Анурову — на дачу уехал, — к Преосвященному Амбросию — посоветовал отправить за сбором на Нижегородскую ярмарку о. Гавриила Сретенского; едва ли состоится; в Страстной монастырь попрощаться с маленькими болгарками; что за милые дети! Был еще студент медицины — болгарин — брат грустнолицей Анюты, и маленький Вася, брат Раины — болгарской королевны (Маша, большая — ее сестра).

5 июня 1880. Четверг. В Москве

Целый день укладывал иконы и прочее — всего два ящика. Прескучная работа. Утром был Сергей Михайлович Третьяков, московский купеческий

голова, — пригласить на завтрашний обед от города депутатам от разных мест, пришедших на праздник Пушкина; еще раньше того получил печатное приглашение в том же смысле. Затем были: Ю. А. [Юлия Александровна] Казанская с дамой, принесшей ящик пастилы; дама по имени Августина — ухаживает за восьмидесятилетним Муравьевым–Апостолом — ссыльно–каторжным декабристом, под руководством которого в Сибири сама воспиталась; студент Свербеев — Миша, сын Самарского губернатора, милейший юноша, болтавший о раскольниках битый час; опять Ю. А. Казанская с книгами и сибирским ковром; на этот раз я попросил ее помогать нам укладывать в ящик вещи, что она с удовольствием, по–видимому, исполнила. Обедал в три часа в обществе Елагина, говорившего все время обеда и больше о себе; Православие, по ему, кажется, им одним и держится. — Вечером видели аэростат, поднявшийся из Москвы, — на высоте верст пяти. Побыли с Филипычем (келейником Преосвященного Алексея) в бане за 60 копеек.

6 июня 1880. Пятница. В Москве.

День открытия памятника Пушкину

День, полный глубоких, неизгладимых впечатлений, который, конечно, не здесь передать и из которых часть утратится, но остальной части будет достаточно, чтобы доставить еще много счастливых минут в жизни — минут отдыха от тяжелого труда, минут услады разлуки с родиной и прочее. — Обещал быть верен этим листам, пока в России; но здесь — скелет дней здесь, и притом изломанный и едва частями попадающий в коллекцию. Может, сгодится, чтобы крепче пригвождать к загранице. — Сегодня утром отправил в Петербург четыре ящика; потом с Преосвященным Алексеем — в Страстной монастырь. Дорогой — множество народу — у памятника. В Церкви Преосвященный Алексей очень раздосадовал пиханьем меня все вперед, что делает он, быть может, и по доброте, но жестоко; я — лицо совершенно случайное — и всегда впереди здешнего викария — что за нелепость? Красный от досады и конфуза, стоял я сегодня впереди его. — На панихиду мне не пришлось выйти, так как кафедра была тесна для четверых. — После панихиды речь Высокопреосвященного Митрополита Макария о значении Пушкина для русского языка с приглашением благодарить Бога, что дан был России такой талантливый человек. Речь немножко не по церковной кафедре. Пели чудовские певчие очень хорошо. После обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот–вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка, — речь, — снятие покрывала в два приема, причем — «ура» — народа, — обход вокруг памятника принца Ольденбургского и всех главных лиц, — обнесение знамен и значков, положение венков у подножия — от разных лиц и учреждений (от Классической женской гимназии Софьи Николаевны Фишер венок в 57 рублей — говорил Ал. В. Мартынов вечером; от венков скоро почти ничего не осталось — все расхватали по цветку на память). — Видел славу — олицетворенную; другой славы здесь на земле — нет; разве — народу больше бы. Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто — или он виноват пред народом, или он думает о суете всего происходящего, то есть славе. — Спустившись с колокольни, зашел к игуменье. Там были еще — Принц Ольденбургский, Высокопреосвященный Макарий и прочая знать. Болгарки в белом были представлены Принцу. — У И. М. Рождественского попросил издания Общества любителей духовного просвещения, и он обещал прислать в Лавру. — С Преосвященным Амбросием — в университет. — В полукруглой зале, за библиотекою, было битком набито звездами и разною знатью. На хорах стояли студенты. Принц Ольденбургский, и два пальца — архиереям! — Речи Тихомирова, ректора Университета, о значении Пушкина для языка — недурно; Ключевского — об историческом значении Пушкина — превосходно; Старожилко — о влиянии иностранных поэтов на Пушкина. — К Преосвященному Амбросию. — Спустя минут сорок отправились с ним на обед в Благородное собрание, данный от города депутатам, пришедшим из разных мест на праздник Пушкина. — Ожидание в зале, причем знакомство с Григоровичем — писателем — чрез Тургенева (на подъезде столкнулся еще с Достоевским), причем Григорович хотел попросить чего–то для музея, но другие развлекли. Алексей Алексеевич Гатцук предложил для Миссии Крестовый Календарь и другие свои издания — лишь бы известить, куда высылать; семейство Пушкина, — его сыны: полковник–гусар и статский, дочери: что за Герцогом Нассауским — бывшая красавица, и — бывшая за Гартунгом — седая; внук — офицер Дуббель — от первой, бывшей за Дуббельтом прежде. Новикова — любезность ее, Софья Петровна Каткова. Обед по 25 рублей с персоны. Неудивительно. Такие роскоши — редко. Музыка в соседней комнате (удовлетворяющая по исполнению, думаю, и Рубинштейна, которому только что был представлен), цветы, великолепное освещение. Закуска — с лобстерами почти в аршин; за столом — по левую руку — за неприездом Преосвященного Алексея прямо старший сын Пушкина, — по правую — Яков Карлович Гротт, потом — Иван Сергеевич Аксаков; напротив — князь Н. П. [Николай Петрович] Мещерский, Софья Михайловна Каткова. — Обед нам с Преосвященным Амбросием совершенно постный. — Тосты: 1–й — Министра народного просвещения Сабурова — за Государя; 2–й за Принца Ольденбургского (Голова С. М. Третьяков предложил); 3–й — за генерал–губернатора князя Долгорукова; и так далее — за депутатов, за гостей, за дам и прочих. Речи говорили: 1–ю Иван Сергеевич Аксаков, вставши против пустого места, где назначено было Преосвященному Алексею, и опершись руками на мой стул и — сына Пушкина, с ораторскими движениями сказал превосходно (все о свободе! Бедный русский!) Потом следовали речи: Каткова, Преосвященного Амбросия и много других, но мало было слышно, гостей слишком было много, и зала большая; гостей больше 200 было. — Словом, видел все самое блестящее в сем мире: цвет интеллигенции и талантов (Майков, между прочим, стихи читал, — которому, по выражению Каткова, Пушкин спустил золотую цепь), — лучший пир в материальном отношении. Бриллиантами горели предо мною хрустали на шандале, мечты разнообразились и искрились, как цвета, игравшие в хрусталях, но успокоения не было, — манило только в Японию. — Когда кончились спичи и обед, поспевая за Преосвященным Амбросием, я столкнулся, между прочим, с Константином Александровичем Иславиным, секретарем редакции «Московских Ведомостей», который просил кланяться в Японии Марье Николаевне Струве; опять с Гатцуком, с Горбуновым, молодым еще человеком, с очень живой физиономией (с Максимовым, который был на Амуре, — столкнулся при выходе из Университета сегодня). — Вернувшись, застал Преосвященного Алексея одного и откровенно разболтался с ним о многом. В воскресенье нужно будет уехать в Казань, так сегодня и всем говорил. На обратном пути, между прочим, побыть у М. Н. [Михаила Никифоровича] Каткова — на даче, — он просил и говорил, что пошлет деньги о. Владимиру.

Конец этой книге; 12–й час ночи 6 июня 1880 года. Саввинское Подворье, на Тверской улице в Москве, — под сводами.

Епископ Николай.

В России

7 июня 1880. Суббота. В Москве

Утром — к В. Д. [Василию Дмитриевичу] Аксенову, — просил его свести все собранные в Москве деньги вместе и дать мне перевод на них в Петербург, а также дать половину ассигнованной от Миссионерского общества суммы для отсылки в Японию. Звал он для этого к себе в амбар, на Чижовское Подворье, после первого часу. — В фотографию Шимановского — порядочно помучили. — К первому часу — в Благородном Собрании на заседании Общества любителей Российской словесности по поводу открытия памятника Пушкину. Читали: председатель — Юрьев, Тургенев, Писемский, Полонский, Майков, Сухомлинов, депутат от Французского правительства, принявший на свой счет большую половину рукоплесканий, принадлежавших вышедшему в то время Тургеневу. Я сидел около Иванова — помощника попечителя Учебного округа, — князя Мещерского, Mm Новиковой и А. Д. [Александра Дмитриевна] Шереметева. Множество ума, красноречия, блеска, рукоплесканий; при выходе видел коллекцию портретов Пушкина в соседних галереях. Из духовных видел на заседании: Златоустого монастыря архимандрита о. Афонасия и о. А. М. Иванцова–Платонова. Кончилось заседание в четверть пятого. На десять минут был перерыв. Юрьев: «Объявляют заседание открытым», — <…> В амбар к В. Д. Аксенову. По сосчитании всех собранных в Москве денег, оказалось пятьдесят две тысячи. Оставил их у Аксенова до возвращения в Петербург, а из Миссионерского общества двенадцать тысяч он пошлет в Петербург о. Федору Быстрову для пересылки в Японию. Вернувшись и пообедавши с Преосвященным Алексеем, который из деликатности не обедал до сих пор, ожидая меня, отправился ко всенощной — здесь же, на Саввинском Подворье, где и выходил на Литию и Евангелие, — по случаю завтрашнего Великого Праздника Пятидесятницы. После всенощной зашли проститься Катерина Дмитриевна и Софья Дмитриевна Свербеевы, которых принял в комнатах Преосвященного Алексея.

8 июня 1880. Воскресенье.

Праздник Пятидесятницы

Утром рано вставши и прочитавши правило, уложил последний ящик с вещами из Москвы: посох, три митры и прочее. В половине десятого отправился в Успенский Собор, чтоб отслужить литургию — в последний, быть может, раз в Успенском. Сослужили: протопресвитер о. Мих. Изм. [Михаил Измайлович] Богословский, о. архимандрит Иосиф — ризничий и два священника. После литургии — вечерня и чтение молитв Пятидесятницы с амвона, стоя на коленях, лицом к народу. Народу было — полон Собор, и все больше простой. По окончании службы всем желавшим преподал благословение. Вернувшись домой, был позван пить чай к Преосвященному Алексию, тоже только что кончившему литургию на Саввинском Подворье; звать прибежали две его племянницы: Саша и Анюта — в мордовских платьях, воспитанницы Классической женской гимназии М. Н. Фишер, которая и сама здесь же была. — Когда уехала она с воспитанницами (из которых одна, тут же бывшая, желает ехать в Японию), я пошел написать письмо — о. Исайи о ящике и прочем, но пришел прощаться едущий на каникулы в Дугино молодой князь Мещерский Александр, воспитанник Лицея Цесаревича Николая. Послал с ним фотографические карточки, только что принесенные, его матери и сестре Саше. По уходе его позвали обедать. Русская угостительность — отчасти пренеприятная черта. Мой хозяин до того неотступно всегда угощает, что против воли больше, чем хочешь, съешь и выпьешь; и это каждый раз; сегодня тоже; поэтому после обеда отдохнул и, окончательно собравшись, в семь часов простился с гостеприимным Преосвященным Алексием — в алтаре, пред началом всенощной, и отправился на Нижегородскую железную дорогу. Дождь шел, и холодно было. Совсем осенняя погода. Взял билет второго класса. Спать почти нельзя было — тесно, притом же крик ребят, которых мать, какая–то офицерша, тут же заставляла делать кое–что неприличное; все это заставило пожалеть, что не взял билет первого класса. Ночью просто озяб, несмотря на то, что был в двух рясах.

9 июня 1880. Понедельник.

Праздник Святого Духа.

На дороге в Казань, на пароходе из Нижнего Новгорода

Утром, в половине десятого, прибыл в Нижний Новгород. Здесь же на станции послал телеграмму в Казань Высокопреосвященному Сергию, согласно его желанию в телеграмме Преосвященному Амбросию, его товарищу по Академии. Прямо со станции, где купил и билет первого класса на пароход Самолетской Компании «Императрица», до Казани (стоит 8 1/2 рублей), — на Самолетскую пристань. В одиннадцать часов пароход отправился в путь. Пароход берет пассажиров и кладь на обоих берегах реки. Пассажиров полно и на палубе, и в каюте. Когда выходили, смотрел на Нижний и окрестность, но без прежнего чувства. Целый день холодный ветер. К вечеру немного прояснилось, и заходящее солнце красиво играло на окнах деревенских домов по правую сторону Волги, или на глинистых холмах, придавая невыразимую красоту зелени, покрывающей холмы. Так как день праздничный, то группы народу виднелись по холмам там, где есть деревни.

В Козьмодемьянске на четверть часа остановились, чтоб взять дров, живо нанесенных бабами. В каюте — шестнадцатилетний князек Чернышев, журимый гувернером за то, что натюкался красным вином; крайная медленность прислуги; порядочная скука. Цвет речной воды далеко не так красив, как в море, и вечером вода мертвая, не искрящаяся тысячами звезд, подобно морской.

10 июня 1880. Вторник. В Казани

Утром видел с парохода направо Свияжск (где покоятся мощи Преподобного Германа), точно на блюдечке; в шесть часов пристали в Казани. На пристани нашел эконома архиерейского дома и карету в четыре лошади, присланную за мной. В карете должен был переодеться в клобук, так как все, завидя четыре лошади, кланяются карете. В архиерейском доме переоделся, умылся и после чаю отправился к протоиерею Евфимию Александровичу Малову — у Благовещенья. Застал его пишущим; насчет миссионера из Казанской Духовной академии наговорил он много, но — «торубеки кото» — ничего. — К Николаю Ивановичу Ильминскому, директору Учительской Семинарии, — за озером Кабан, в Татарской слободе. Постарел Николай Иванович — седая борода (58 лет ему), но все тот же говорун. Радушно встретил. В Церкви ученики пропели «Благословен еси» — под управлением Смоленского. Показывали всю Семинарию. Видно, что жизни много, — даже камень на лестнице истерт. Кроме наук, преподаются ремесла, видел механическое заведение. Смоленский подарил свою книгу пения, механическое заведение — свои металлические поделки, Николай Иванович угостил кофеем. К одиннадцати часам был в архиерейском доме, где нашел Гавриила Ивановича Горталова и его воспитанника Николая, гимназиста, которого я когда–то ласкал шестилетним. — Оба очень любят духовных. — Скоро приехал с экзамена Высокопреосвященный Архиепископ Казанский — Сергий, любезный мой хозяин; я встретил его на лестнице. Прибыл также Преосвященный Павел — викарий — маленький и слабенький по виду, аскет, служащий ежедневно со дня смерти Высокопреосвященного Антония. Когда Высокопреосвященный Сергий кончил кое–какие дела епархиальные, отправились в загородный архиерейский дом. Пообедавши рыбой, наловленной в Кабане, по словам Владыки, нарочно к моему приезду, отправились гулять в сад, потом в поле и на пчельник, версты четыре от дома. Местность сельская — превосходная. На пчельнике видел рой, сегодня вышедший, но еще не посаженный в улей, — пчел огромный клубок, а внутри — матка. Вернулись в пролетке. Дома застали Николая Ивановича Ильминского и о. Академии — Александра Поликарповича Владимирского. Вечером все время почти говорил Ильминский.

11 июня 1880. Среда. В Казани

Утром, погулявши в саду, зашел в церковь во время Херувимской. Здесь, как и везде в архиерейских домах, тоже ежедневно служба: вечером в 7 часов всенощная (как в Москве), утром в 7 часов обедня. — Поехали с Высокопреосвященным Сергием в город, где он — на экзамен, я в Академию. Ректор принял любезно в своей квартире и показал потом библиотеку с великолепной залой и актовую залу — оба здания, которых я не видал прежде, пристроенные. Потом Владимир Владимирович Плотников и два доцента показали Академию. В Церкви студенты пропели. В кабинетах почти никого не было — разъехались на каникулы; в спальнях, в столовой, в аудиториях, — все чисто и в порядке, хотя беднее, чем в Петербургской академии, но лучше, чем в Московской. В учительской комнате, позвавши студентов, — всего двоих Плотников и нашел привести, — говорил о Миссии и звал желающих туда в следующем году. Видел также сад академический, в сопутствии Плотникова и других, и, ходя там, рассказывал о занятиях о. Владимира в Японии. — У ректора потом предложили закуску; пришел и Николай Иванович Ивановский, инспектор, несколько больной от падения с экипажа. — Когда вернулся на архиерейский двор, нашел в комнатах пожертвования ризами и разною церковною утварью из Собора, по распоряжению Высокопреосвященного Сергия, и от него лично — прекраснейшие два облачения. Петр Демидович Миловидов — протоиерей и ключарь соборный — носил вещи из Собора в дом. Осмотревши и принявши все, в втором часу отправился к Горталову. Высокопреосвященный Сергий велел пробыть там не больше пяти минут, а как сделать это, когда я запоздал на полтора часа и когда там приготовлен был завтрак, к которому так долго ждали! В три часа уже я прибыл к Преосвященному Павлу, с которым вместе должен был ехать в загородный дом Высокопреосвященного Сергия — к обеду в два часа. Пока Преосвященный Павел, уже думавший, что я не заеду за ним, и севший у себя за обед, решился ехать, и пока приехали, был пятый час. Очень совестно было, что так опоздал, но вина почти невольная. Пока приехал я — был сам не свой все время с утра от беспокойства, что забыл под подушкой деньги — полторы тысячи рублей, боялся очень, что слуга, перестилая постель, украдет совсем или часть: очень обрадовался, увидевши, что сверток даже не был разворачиваем. У Высокопреосвященного Сергия, значит, очень честная прислуга. — Пообедали, причем Высокопреосвященный Сергий и викарий его очень любезно разговаривали; видно, что в мире и любви живут. Разговор был о памятнике Пушкина и о том, как Преосвященный Аполлос Вятский горячо восстал здесь, будучи проездом, против оказания ему почести со стороны церкви. По уходе викария мы с Высокопреосвященным Сергием долго ходили по саду, причем он сообщил мне много полезных сведений и замечаний касательно чина архиерейского служения, опираясь на авторитет московского Филарета, которого был ставленником в архиерейство. Весь вечер провели вдвоем; дождь был, и из города трудно было приехать.

12 июня 1880. Четверг. В Казани.

(Пишется на пароходе из Самары в Сызрань, 17–го числа)

Утром из загородного дома Высокопреосвященный Сергий отпустил меня одного в город, и я побыл в Семинарии; там были экзамены в некоторых классах. О. ректор любезно показал всю Семинарию: классные комнаты, спальни, рекреационную залу, переплетную, где желающие

учатся переплетному мастерству. Везде чисто, просторно; на дворе гимнастика; ученики держат себя очень свободно. Семинария помещается в верхнем этаже, а в нижнем — лавки, отдаваемые внаем. Ректор на мой запрос ответил, что есть из оканчивающих курс тенор и бас, и баса тут же показал — Вишневского, я застал его списывающим ноты (песни «Я холопа хороню» и пр.). Мне показался очень уж молодым, и я ничего не сказал ему. — Из Семинарии — в Собор, Петра Демидовича Миловидова там не застал, почему сходил к нему на дом — тут же в Консисторном доме. С ним пришли в Собор: подсвечник и иконы в Царские врата, оказались очень годными. Приложился к мощам Святителя Гурия. Кто–то, бывший здесь, пожертвовал один рубль на Миссию, стал выражать благожелания на путь и заплакал. — К Преосвященному Павлу — просить книг; от него — в Казанский монастырь — приложиться к Чудотворной иконе Божией Матери. Матушке казначея, вышедшей показать Собор, предложил пожертвовать на Миссию, по примеру московских обителей. — Опять к Преосвященному Павлу — везти его в загородный дом на обед. Едва решился. — Когда приехали, все гости уже были налицо: ректора Семинарии и Академии, Ивановский, Ильминский, Горталов, Разумов, Виктор Петрович Вишневский, о. Василий Тимофеев и еще несколько протоиереев. — Первый тост Владыка Сергий предложил за мое здоровье, и я должен был отвечать маленькою благодарственною речью и предложением здоровья Владыке. За обедом же устроено было, что я останусь до воскресенья в Казани и отслужу в Соборе, — никак не мог отказать любезности хозяев, хоть и нужно спешить. После обеда гуляли и пили чай в саду; мошка очень мешала. Ильминский, Ивановский и о. ректор Академии долго вечером оставались, ужинали и много говорили. Высокопреосвященный Сергий являл себя в высшей степени радушным и угостительным хозяином.

13 июня 1880. Пятница. В Казани

Утром вместе с Высокопреосвященным Сергием поехали в город. Ко мне пришел Васильев — тенор, семинарист. Понравился, и я заказал ему прийти завтра вместе с Вишневским. Вместе с ним приходил проситься в Японию совсем мальчик — семинарист; отказал, конечно. — Получил письмо П. С. Шапкина, а потом и сам он пришел, просит озаботиться постройкой храма в Ханькоу и снабжением этого места священником; средства и на храм, и на содержание причта обещаются определенные. Жаль, что не могу ничего сделать — за двумя зайцами… С Высокопреосвященным Сергием побыли с визитом у Губернатора Скарятина. Дочь — артистка по живописи, показывала картины своей работы. Скарятин рассказывал, как он удерживает студентов Казанского университета от волнений.

Когда собирались уезжать в загородный дом, пришел В. [Владимир] Владимирович Плотников с желанием поговорить. Владыка посоветовал пригласить его для того в загородный дом, что я и сделал, пригласив — с пароходом в четыре часа. — В назначенное время он явился и предложил взять его миссионером в Японию. Пришел Ильминский и стал мешать нашему разговору; Владыка взял его к себе, и мы кончили; я дал ему 200 рублей на дорогу до Петербурга и посылку матери. Не понравилось мне, что он хочет держать это в секрете здесь и только из Петербурга написать в Академию. Но пусть делает, как знает. Владыке Сергию он сказал о своем намерении оставить доцентуру в Академии и ехать в Японию, и Владыка одобрил. — По уходе его, Николай Иванович Ильминский долго занимал разговором, пока, наконец, уехал с своим «абзой» (дядя — по–татарски, — извозчик его).

14 июня 1880. Суббота. В Казани

Утром, как и все утра, гулял в саду — прелестнейшем из загородных садов. Потом отправился один в город сделать визит Виктору Петровичу Вишневскому, почетнейшему соборному протоиерею, — не застал его, а только зятя его — Адоратского — тоже старика уже; Лепоринскому — законоучителю Родионовского института благородных девиц, — встретился с ним на дороге; Разумову Николаю Васильевичу, секретарю Консистории, — дал две иконы в Миссию; — в Казанский монастырь — примерить митру, подаренную мне Владыкою, но по тесноте отосланную вчера туда для поправки; в монастыре оказалось приготовленное еще значительное пожертвование: двести рублей и облачения и иконы, что все и показала казначея за болезнию Игуменьи. Зашедши в Собор приложиться к иконе, отстоял обедню, которую застал в начале. В архиерейском доме — скоро пришли Васильев и Вишневский, пропели «На реках Вавилонских»: бас — не сильный, но приятный. Условились, что я беру их в Миссию, если родители их отпустят. — Заехали к Преосвященному Павлу, в Спасский монастырь (где покоятся мощи Святителя Варсонофия), — и домой — в загородный дом. Была гроза и дождь. Приехавши, сходил в баню, потом пообедали. В семь часов была всенощная в Крестовой, я стоял в алтаре; после с Владыкой просмотрели архиерейский служебник, и он сделал кое–какие замечания.

15 июня 1880. Воскресенье. В Казани

Утром, приготовившись к службе, отправился с Владыкой в город и в Соборе служил литургию в сослужении оо. ректоров Академии и

Семинарии, Виктора Петровича Вишневского, Ефима Александровича Малова и татарина о. Василия. Певчие поют недурно. — После обедни у Владыки — дамы — с пожертвованием, одна из них — дочь Марии Владимировны Толстой; купчики тоже, — и один из них просился в Миссию для какой угодно службы. Пересчитал деньги, собранные на Миссию сегодня в Соборе, — оказалось сто восемнадцать рублей двадцать шесть копеек. Собирал Николай Васильевич Разумов — В два часа отправились с Владыкой в Академию на обед — к ректору Александру Александровичу Владимирскому. Говорили, будто обед для меня. Много было благожеланий, спичей; между прочим, о. Николай Варушкин говорил по–славянски спич, при котором я очень боялся, чтобы он не провалился, ибо был он немного навеселе. Гостей было человек двадцать; из посторонних — Горталов, Разумов; были Ильминский, Малов, Знаменский — историк, Порфирьев, Беляев, Некрасов, Ивановский, ректор Семинарии — о. Никифор и прочие. Из дам — жена о. ректора. — Истинно трогательно участие всех их к Миссии; видно, что мысль о Миссии — привычная и любезная в Казани. Евфимий Александрович Малов даже заплакал, выражая сочувствие. — После обеда мы с Владыкой Сергием вернулись в загородный дом, где уже был губернатор Скарятин, жена его и дочь. Последняя (Александра Николаевна) привезла альбом свой, которым и угощала. Ходили по саду. Александра Николаевна рассказывала, что татарки тяготятся своим положением и их легко бы привлекать в христианство. Когда уехали они, Владыка заставил меня закусить и, наконец, отпустил совсем в город, простившись. Заехал в городе к Горталову, которой ждал. Гимназисту Коле Горталову подарил фотографию Собора. — Вернулся в архиерейский дом в двенадцатом часу; здесь ждал меня о. Афонасий Каченовский из города Белый, знавший моего отца и деда. Приятно было увидеться.

16 июня 1880. Понедельник.

На пути в Сызрань

Утром уложившись и написавши коротенькие письма к родителям Васильева и Вишневского и надписавши им фотографии Собора, в семь часов отправился я в пролетке на пристань Общества «Кавказ и Меркурий», об отходе парохода которого «Новосельский», в восемь часов утра, вчера собрал сведения Коля Горталов. Билет второго класса до Сызрани стоит девять рублей двадцать копеек. Пароход больше и удобнее прежнего. Приехал проводить: Коля Горталов и А. А. [Александр Александрович] Некрасов. Последний проводил две станции и все время занимал разговором о своем маленьком имении и разведении ржи, о том, что в первоначальных языках есть только будущее и прошедшее время, а настоящего нет, ибо его на деле не существует, об академической истории и прочем — По расставании с ним, стал наблюдать публику. В каюте — старик с больною рукою, должно быть, помещик, — не только в рубашке, но иной раз и рубашку снимал. — Вот халатность–то! Другой — больной в лихорадке, третий — с дочуркою в сарафане — ночью спать не дал храпом своим. Симбирск проехали вечером, приставали на тридцать минут — нельзя было посмотреть. Много учащейся молодежи едет на каникулы. — Пообедал ухой из стерляди и селянкой, где тоже оказалась стерлядь, — везде она. Заход солнца был очень красив.

17 июня 1880. Вторник.

На пути в Сызрань и в Сызрани

В Самаре в три часа утра. Так как сосед не давал спать храпеньем и жарко было, то почти в это время и встал. Написал письма о. Федору Быстрову, чтобы отослал телеграммой в Миссию двенадцать тысяч и послал телеграмму: «Посылаю двенадцать тысяч, давайте жалованье о. Дмитрию. Привет Собору; люди имеются; в октябре приеду», и о. Исайи, чтобы принял ящика три–четыре из Казани с миссийскими вещами, об отсылке которых обещал озаботиться сам Владыка Сергий. Письма отнес опустить в ящик на Самолетскую пристань и потом нанял извозчика за пятьдесят копеек в час поехать посмотреть город. Заехал в Собор, где готовились к сломке иконостаса в приделе для замены новым, по какому случаю не было утрени, о чем объявил мне сторож, зашивая меты; великолепие Церкви далеко не такое, как в Москве. Проехался по городским улицам — пыльные и как бедно высматривают. Извозчик показал дом губернатора, выходящий на площадь, в нижнем этаже которого лавки; дом, занимаемый Великим Князем Николаем Константиновичем, живущим здесь в опале, — красный, простой. На площади стоит толпа плотников, ожидая найма. Заехал в кондитерскую купить коробку конфект в гостинец детям брата; прочие лавки, где можно бы кое–что купить для гостинца, были заперты. — Скучно стало больше смотреть на пыльные дома — нигде ни прутика зелени, и потому поспешил вернуться на пароход; напился чаю; в восемь часов пароход снялся из Самары, — и ныне одиннадцать часов — плывем мы в чаянии скоро быть в Сызрани.

(Пишется в Рязани, утром 23–го числа, в понедельник). В двенадцать часов тогда был в Сызрани. Прежде того любовались все с парохода на великолепный мост чрез Волгу, еще недоконченный; под пролет наш пароход прошел, не нагибая флагштока. Сызрань стоит на Волжке, весьма красивый городишко, высматривающий свежо и чисто. Извозчик прямо привез меня к брату, священнику женского монастыря, в домик против монастыря. Брат и его семейство встретили весьма радушно; жена его, Марья Петровна, совсем растолстела и обрюзгла; дети — две дочери: Маша, двенадцати лет, и Люба, десяти лет; первая — необыкновенно бледная, но красивая девочка; вторую застал в простуде, лежащую в жару, но когда я сказал, что если она выздоровеет, то пойдем в лавки куклу покупать, то она действительно тотчас же выздоровела, — встала, несколько раз ее тошнило, но в постель уже не легла; и мы пошли в лавки и купили куклу, маленький самовар с прибором, мячи и прочее. Я думал, что Маша уже побрезгует куклою, но и она обрадовалась куклам в лавке, почему и ей купили. Обе они учатся очень хорошо в женской школе, которую тут же, проходя, показывали, и постоянно получают награды. Служит священником брат Василий, как видно, усердно и хорошо, — Стерлядью, свежей икрой, балыком и прочим закормили они меня.

18 июня 1880. Среда. В Сызрани

Утром сходили к обедне в женский монастырь. Служил младший священник — в первый раз здесь. — После обедни игумения Мария позвала к себе на чай, после чего показала монастырь. После обеда ходили в лавки купить племянницам на платье, причем обе они показали себя очень умеренными, никак не хотели принять от меня по шелковому платью, а ограничились шерстяными. Вечер провели у брата одни. Хоть кратковременное убежище от официальности!

19 июня 1880. Четверг. В Сызрани

Утром в присланной из монастыря карете сделали (с братом вместе) визит наместнику мужского монастыря здесь. Наместник показал монастырь, храм, где Чудотворная икона Феодоровской Божией Матери, ныне носимая по городу, домик Преосвященного, когда он бывает в Сызрани, сад — весь из акаций, за ним часовню и прочее. Монастырь красиво выстроен, очень большой, древний, но братий мало. — На обратном пути сделали визит о. протоиерею Собора — толстому и приветливому весельчаку, и, как видно, очень доброму человеку. В двенадцать часов были у игуменьи на пироге. Она говела и сегодня приобщилась Святых Тайн. — Были позваны еще: полицмейстер города — некто Василий Александрович, которому я также сделал визит сегодня, протоиерей и наше семейство. После завтрака осматривали сад монастыря — фруктовый, где угостили свежею малиной. — После матушки пришли пить чай к Василию. Вечером были у о. протоиерея, который усердно угощал рябиновкой; вернулись на его рысаке. Вообще видно, что здесь люди живут в добром согласии и дружбе между собою. Часу в пятом с племянницами и братом ходили в город купить им конфект.

20 июня 1880. Пятница. В Сызрани

Утром с братом и Любой ходили гулять на берег реки, видели трепещущихся стерлядей, вынимаемых из садка. — К завтраку собрались гости: полицмейстер, игуменья, протоиерей, жена директора и Петр Афонасьевич Прозоров — соборный священник, родственник Марии Петровны. После завтрака сходили с племянницами в книжный магазин купить им басни Крылова, «Родину» и прочие книжки, какие нашлись здесь годные. — В пять часов из монастыря отправились в Никольскую Церковь встречать икону Феодоровской Божией Матери. Трогателен обычай этот — ходить по городу с иконой каждый год, на что дается городу две недели! По принесении иконы в монастырь брат в облачении встретил ее среди монастыря, а навстречу в Никольскую церковь высланы были хоругви и священник с диаконом, из Никольской же церкви провожали ее с своими хоругвями, иконами и причтом. — Всенощная шла в монастыре три с половиной часа; после нее чудотворная икона взята была Василием в его дом, несли ее туда Марья Петровна и Маша; отслужили молебен, приложились и проводили в дом другого священника, потом — диакона, а затем в монастырь, где целую ночь святую икону носили по келиям и пели молебен, так как назавтра днем она должна была отправиться по соседним домам, а вечером — в следующую Церковь.

21 июня 1880. Суббота.

В Сызрани и на пути из него в Рязань

Утром — в обедне в монастыре, после которой был молебен Божией Матери. Мать игуменья позвала к себе на чай и пирог. В двенадцать часов отправились на завтрак к о. Петру Афонасьичу, который всячески хотел изгладить впечатление от того, что я во вторник застал его с очень красными глазами и носом. На возвратном пути зашли в лавки, где я купил по иконе в благословенье племянницам. Купили еще лото — играть им. Вернувшись, смотрели, как святую икону Феодоровской Божией Матери торжественно провожали из монастыря в Покровскую Церковь. Умилительное зрелище и умилителен дух благочестия, живущий в русском народе! Где, в каком государстве можно видеть, что народ вот два дня молится и воспевает хвалу Богу! Я объяснил Марье Петровне, обиженной моим скорым отъездом, что вот этот–то дух благочестия толкает и меня к делу, не позволяет долго засиживаться для своего личного удовольствия, как ни хотелось бы этого. Сходил в баню, играл с племянницами в лото, закусывал. Когда Василий вернулся от всенощной, то вместе с подъехавшим полицмейстером, в начале десятого часа вечера, они все проводили меня на станцию железной дороги, где неуместное участие очень уж любезного и исполнительного полицмейстера заставило меня взять до Рязани билет первого класса, стоющий двадцать шесть рублей девяносто копеек. Грустно–грустно было расстаться с добрым братом, его женой и милыми их детьми — бледнолицей Машей и вострушкой Любой — семейством, где во всем свете я и могу быть хоть несколько дома, — опять лет на десять, если не навсегда! Храни вас Бог, милые мои! И грусть, и скука одиночества в моем роскошном купе, и ночное время заставили меня скоро погрузиться в сон.

22 июня 1880. Воскресенье.

На пути из Сызрани в Рязань

Что за богатые, плодоносные места, которыми я проезжал сегодня! Все чернозем, и везде поле — бесконечное море полей! Изредка сосновый или березовый лес разнообразят ландшафт, заставляя еще более удивляться и радоваться богатству растительности. — В Моршанске и Ряжске была перемена вагонов. — Пенза — город, раскинувшийся на полугоре влево от дороги… Соседи по вагону не мешали ни думать, ни грустить, ни смотреть по сторонам, за исключением двоих, севших за несколько станций до Ряжска, узнавших меня по Москве, — и пошло — «а что, в Японии грамотность?», «а многие ль знают по–русски» и так далее, — противно! Оттого–то везде и стараешься не сказываться — кто и откуда. — В Рязань прибыл в один час ночи, что очень неудобно, нужно было стараться не проспать. Извозчик привез в гостиницу Морозова, где за один рубль с четвертью очень чистенький номер. Остановился я здесь, чтобы повидаться с Катериной Дмитриевной Пеликан, приехавшей недавно из Японии; если она в городе, то завтра повидаюсь, и вечером — дальше.

23 июня 1880. Понедельник. В Рязани

Утром, напившись чаю, записал дневник и отправился отыскивать Дмитрия Петровича Победоносцева, отца Катерины Дмитриевны.

(Пишу в Ржеве, утром в среду 25–го числа). Встретил Дмитрия Петровича на тротуаре, когда ехал к нему, спросивши адрес в Почтамте. Он повел к сыну, Николаю Дмитриевичу Победоносцеву, живущему у тестя и несколько больному в то время глазами. Видел его тестя — севастопольца–генерала, тещу и семейство. Условившись с Дмитрием Петровичем через <…> отправиться с ним в Пущино, в восьми верстах от города, имение, принадлежащее старшей сестре Катерины Дмитриевны, Ольги, где в настоящее время и Катерина Дмитриевна, я отправился осматривать город. Видел Собор — превосходное в архитектурном отношении здание, с верандой кругом, с пятью куполами; около Собора соединенный с ним каменною открытою галереею находится архиерейский дом, в древности княжеский дворец, так и сохраняющийся в древнем своем виде. Строил его рязанский князь Олег. Поехавши отсюда смотреть Семинарию, на дороге встретился с Дмитрием Петровичем Победоносцевым, который и искал меня с намерением свезти в Семинарию. Там был праздник, и в семинарской Церкви только что отошел молебен. Победоносцев познакомил с о. ректором, протоиереем; зашли в Семинарию, где певчие пропели концерт. Я поблагодарил Семинарию за о. Иоанна Демкина. Семинария — древнее здание с чугунными плитами вместо полов. Странно выглядела великолепная чистенькая икона — плод усердия семинаристов к Царю — среди пыльной старой залы: не гармонирует свежее чувство снизу и пыльное невнимание сверху. Заехавши с Дмитрием Петровичем к нему, отправились потом с ним в Пущино. Болтливый старик–ямщик мешал разговаривать всю <…>. Пущино — именьице в красивом четвероугольнике из зелени, заключающее небольшой помещичий домик с двумя трубами и виднеющеюся прямо за домом аллеею огромных лип. Катерина Дмитриевна встретила меня очень весело и радушно, сестра ее (старшая, Ольга Дмитриевна) — так же; дети гуляли в саду. Отправились туда; Саша узнал — и все вместе ходили по аллеям из акаций, смотрели, как в пруду ловили карасей, потом позавтракали земляникой со сливками, чаем и сардинками и отправились смотреть Церковь напротив дома, чрез овраг, очень ветхую и бедную, где в виде замечательностей показали Евангелие, печатанное при Феодоре Алексеевиче, Царские врата, на которых вместо четырех Евангелистов поставлены иконы Святого Иоанна Златоуста и Святого Василия Великого, и Царские врата с резными рельефами фигур. — Пошли потом гулять в парк, за оврагом — Маслова, весьма запущенный, но, тем не менее, красивый, с домом совершенно скрытым в зелени, цветником, тремя прудами, один выше другого. Погода была прекраснейшая, воздух чудный, и стали обедать, между прочим, отличнейшей ухой из только что пойманных карасей и карасями в сметане. После обеда все, за исключением Повалишина, отправились в гости к родным куда–то недалеко по железной дороге. Я, погулявши с хозяином по саду, отправился в Рязань, пока светло, чтобы полюбоваться окрестностями. Проезжали по деревне очень бедной, мимо винокуренного завода; ямщик, разыгравший благочестивого, не упустил случая содрать с меня при расчете. — Не зажигая свечи, лег отдохнуть, велев разбудить себя ночью, чтобы попасть на чугунку.

24 июня 1880. Вторник.

От Рязани до Ржева

В первом часу ночи отправившись из Рязани, в первом же часу ночи прибыл в Ржев, стало быть, ровно в сутки. В восемь часов утра были в Москве. Не останавливаясь, я прошел на Николаевский вокзал и в девять часов с пассажирским поездом отправился из Москвы; в пятом часу были на Осташковской станции, оттуда я свернул чрез Торжок и Старицу в Ржев. Шли медленно, останавливались долго, соскучился ужасно. Из Москвы — узнавший некто Бороздин надоел вечными вопросами об Японии и болтовней обо всем и ни о чем. В Ржеве со станции за сорок копеек привезли в гостиницу Некрасова, довольно чистую, где и заснул скоро, несмотря на жару.

25 июня 1880. Среда.

Во Ржеве и из Ржева домой

Утро превосходное. Напившись чаю, когда встала прислуга, отправился по совету слуги на ту сторону Волги искать для найма ямщика Вящунова. Нашел его в доме Морозова, где, бывало, останавливался и я; подрядил до Березы за десять рублей — на паре. Возвращаясь, любовался на Волгу, видел батюшку в рясе: тип сельских батюшек, должно быть, — такой полинялый, загорелый, жалкий! И все же, однако, батюшка и почтенный благодаря рясе и длинным волосам. А сними рясу и остриги волосы — право же, не задумался бы дать милостыню или подумать весьма дурно. И вот для чего, между прочим, нужна ряса и нужны длинные волосы! В лавках купил гостинцев: в одной ситцев и платков на двадцать три рубля, в другой шерстяных материй на платья на тридцать четыре рубля, в третьей — конфект, чаю и сахару на девятнадцать рублей — всего на семьдесят шесть рублей, в четвертой еще серег, поясков. Когда был в лавках, беспрерывно входили нищие, и какие все древние старцы, какие притом живописные (вот с кого бы нарисовать нашим охотникам до итальянских типов)! Видно, что бедность одолевает народ. В лавке, где покупал конфекты, для баб двух, пришедших купить полфунта баранков и задержанных из–за меня, купил два фунта баранок за восемнадцать копеек для ребятишек их гостинца, и как же они рады были, как благодарили! Вернувшись из лавок в одиннадцать часов, уже нашел у гостиницы ямщика — старика Сергея — с парою лошадей и небольшим тарантасом. Как не хотелось есть, так как и вчера не ел почти ничего, ибо в вокзалах постного нельзя найти, в гостинице опять ничего не могли дать для завтрака, кроме куска соленой белуги. В двенадцать часов отправился на трясучем тарантасе из Ржева. Сначала был сильный жар и ветер, что делало дорогу несносно пыльною; потом сделалась гроза и пошел дождь, заставлявший пас два раза стоять в деревнях под поветью. В последний из этих разов в деревне, принадлежавшей некоему Седловину, в двадцати шести верстах от Ржева, и я в избе спросил обедать, и не могли дать ничего, кроме хлеба, квасу и соли, каковыми продуктами я и воспользовался. А что за бедная и некрасивая жизнь в деревнях! Хоть бы в этой избе, что я заходил, — идти по навозу, в сенях гнилушки вместо полу, изба низкая, жара невыносимая! А старик — умный и живописный, сноха его — баба хоть куда, и в голову им не придет улучшить жизнь! Лень и невежество! — Часа в три остановились в постоялом дворе Баранова покормить лошадей. Хозяин спал и, когда я разбудил его, принял не весьма любезно и попросил занять комнату маленькую, каковая просьба показывает не совсем высокую степень уважения к духовным лицам. — Обедать дали — пустые щи, крупник со снетками — соленый и невкусный, и гречневую кашу, квас недурной, рюмку водки, с трудом найденную, после еще стакан чаю с сахаром в прикуску. Комнаты очень чисты, хоть мух и комаров множество. Теперь пятый час вечера в исходе; ямщик закладывает лошадей — писанье на постоялине прекращается до благоприятного времени. — Солнце опять выглянуло, пыль прибило, ехать будет хорошо, хотя — ох какой труд после чугунок и пароходов ехать в тарантасе по проселкам!

(Пишется уже в Петербурге, 2 июля 1880). Тогда — опять дождь; приостановка по поветями не удавалась по причине канав. Вещун по дороге сдает меня без всякого спроса у меня другому ямщику за три рубля до Березы. — Ночлег на постоялом, где дети хозяина в школе получили свидетельства, дающие привилегии по воинской повинности. Сон на столе среди избы довольно покоен.

26 июня 1880. Четверг.

Из Ржева домой и дома

Рано утром ямщик, которому я сдан был, приехал, и я, напившись чаю из грязного чайника и стакана, отправился с ним. В седьмом часу были в Татеве, и здесь у усадьбы Рачинского, против сада, коренная лошадь с каким–то визгом разом повалилась и испустила пар. Отчаяние ямщика и помощь случившихся поблизости мужиков. Я поневоле увиделся с С. А. [Сергеем Александровичем] Рачинским. хотя намеревался заехать к нему на обратном пути. — В его тарантасе отправился домой. — Вид Березы — зеленая крыша Церкви, красная крыша — очевидно, кабатчика, — под селом… Дома застал племянника Александра и жену его Марью Петровну. Отправился тотчас же на реку Березу смыть грязь дороги. — На обратном пути встретился с о. Василием Руженцевым в рясе. — После — свидание с сестрой; в Церковь, где о. Василий пел «Исполла»; визит о. Василию, Марфе Григорьевне — просвирне (которой дочь Саша живет гражданским браком с соседом женатым), Лариону Николаевичу и прочим; между прочим, кабатчику с красной крышей — перекресту, эксплоатируюшему Березу, и отказ сделать визит соседним мешанкам–содержанкам… Белиберда в душе, белиберда в людях кругом; одна природа искупала тоску и утешала злость, но люди мешали.

27 июня 1880. Пятница.

В Березе и на дороге в Пустоподлесье

Утром, отслуживши панихиду по отце и угостивши водкой причт, отправился в Пустоподлесье. (Прибежище в чувстве ужаса от обязательства быть дома до понедельника, так как С. А. [Сергею Александровичу] Рачинскому обещался быть у него в понедельник). — Саша на паре лошадей с колокольчиком повез. — Дорога невообразимо дурная, особенно по лесу. Заехали на Вязовку, чтобы видеть Аксинью Николаевну, — видели; понравилась ее дочь, девочка, которой если бы дать образование, была бы редкой женщиной. — Огород, бред?, лыки — все в исправности. Муж был в лыках. — Чрез Поникли — в ночь — до Пустоподлесья, куда приехали ночью и не застали тетки Анны Петровны Савинской, сущей у старшей дочери, Анны, ныне. Невестка, вдова Василия, приняла; Арсений, промычавши, успокоился. — Лег на лавке, чтобы заснуть.

28 июня 1880. Суббота.

В Пустоподлесье и в Березе

Рано осмотрел село, побыл на колокольне, где понял, что село — именно Пустоподлесье; в двух Церквах — холодной и теплой — виделся с о. Жемчужниковым; видимо, с похмелья; обещался не обижать тетки и сваливал на дьякона; чрез минуту виделся с дьяконом, который сваливал на священника. — Но огород тетке, кажется, дадут. — Сын Анны Петровны — Александр, исключенный из училища, производит безотрадное впечатление. — Другой сын — идиот Арсений, радостно гукал и усердно налил воду, а при отъезде выразил желание поцеловаться. — Дорога обратно такая же трудная. Покормили лошадей в Пониклях. — Обед — хлеб с квасом. Поповны предложили бутылку браги. Домой вернулись далеко засветло. — Купался, ел раков, пойманных племянником Иваном, гулял по полю и пепелищу поля. Переливы цветов по полям чудные.

29 июня 1880. Воскресенье.

Праздник Святых Апостолов Петра и Павла.

В Березе

Утро прелестнейшее. Утреню был в Церкви. Служба истовая. Пел по–прежнему на клиросе. — После утрени ходил купаться, где, между прочим, раздавил очки, служившие десять лет; вид Березы чудный — зеркальная поверхность реки… В обедне пели ученики плохо. После обедни понравились группы празднично разодетых крестьян и крестьянок. — Сын о. Василия, только что приехавший на каникулы, зазвал пить чай, где виделся с Василием Георгиевичем Вастеховским. После чаю — к нам на поминки. Панихида и обед сытный, но без вилок, ножей и тарелок. Я сидел голодный. — После — купаться, — в поле на жаре заснул; вечером с о. Василием на Гайдуново к Анне Викторовне и Леонтию Иларионовичу Скрыдловым, согласно просьбе первой. Там мать героя Скрыдлова со вскруженной головой и порядочное общество. Поболтали и чаю напились. Брат Анны Викторовны несносный болтун. — Прогулка на Бутрилово — в дом Матвея Ивановича, сына Березк., и Пшени. Дома поменялись ролями. Вечером — поговорил с своими и дал им малость на нужды. Поражает бескорыстие родных, везде только: «Не нужно. Вам самим нужно».

30 июня 1880. Понедельник.

В Березе и на пути из нее

Утро скучнейшее, сбор в дорогу; нужно бы выехать в восемь часов, а выехали в одиннадцать благодаря «лошадям овса нужно дать», «еще не спеклось на дорогу», — попрощавшись с своими и всем селом — по домам, отправились и часу во втором были в Татеве. Обед. Великолепный сад. — Ожидание сбора учеников и прогулка по саду. Училище действительно образцовое. — Прежде того — в Церковь, где ученики пели литию. — в школе пели концерт. Херувимскую и прочее: точно, очарование — мужичонки, поюшие труднейшую музыку…

Скучная дорога и ночевка на постоялом, где жена больна горячкой. Немного заснул на сене, на полу.

1 июля 1880. Вторник.

На пути в Ржев и из Ржева в Петербург

По ухабистой и пыльной дороге добрались в Ржев. Здесь — процессия — проводы чудотворной иконы Божией Матери в село; посмотрели, потом купили ножи, вилки, на сюртуки, к окнам и прочее. — Останавливались на постоялине Морозова. — В третьем часу — на станцию железной дороги. — По ней в Осташково, здесь — ожидание почтового поезда, — Теснота на поезде и негде заснуть.

2 июля 1880. Среда.

На Пути в Петербург и в Петербурге

Страшно измучившись всю ночь, так как спать хотелось, а спать нельзя было, утром, в десять часов, прибыл в Петербург, что весьма приятно было. О. Исайя показал ящики, присланные из Москвы, — все двадцать три ящика пришли исправно. Пришел Яхонтов и рассказал об учреждении Общества Православных. Брат о. Александр принес несколько писем. Пообедал и отдохнул. В шестом часу отправился к Владыке Исидору; он встретил шуткой: «А мы думали извещать в полицию, что Преосвященный пропал». — Поужинал, сходил в купальню и вымылся мылом и «се есмь».

3 июля 1880. Четверг. В Петербурге

Утром послал телеграммы к Преосвященному Алексею в Москву: нет ли известий от Коцинского? — К Аксенову, чтобы прислал собранные на храм деньги для положения здесь в банк, и к Я. А. [Якову Аполлоновичу] Гильтебрандту, что завтра до десяти дома. — Попросил потом у о. Исайи лошадь, поехал к Обер–прокурору Константину Петровичу Победоносцеву — не застал, на даче в Ораниенбауме, к Ильинскому — не застал, на даче, — к Феодору Николаевичу Быстрову — на даче, к Ивану Ивановичу Демкину — и с ним в Петергоф на пароходе в сопутствии двух его сынов — Пети и Вани. — К П. Афонасьевичу Благовещенскому, — дома нашли только жену его и Колю Булгакова, который проводил нас к Федору Николаевичу Быстрову, на Кривой улице. — Сидели в саду, пообедали, отправились потом к Благовещенскому, — тоже были в саду, на солнце, — потом ели вишни и пили наливки; отправились в царские сады смотреть фонтаны; видели Самсона среди бездны других меньших фонтанов и водяных гор, Адама, фонтанное дерево, где из каждого листа — вода, и грот, где нужно сидеть под водою, — взглянули на садик в Монплезире.

В девять часов на пароходе отправились обратно в Петербург. — День был весел, за исключением неприятности у Феодора Николаевича из писем казанских семинаристов — Вишневского и Васильева, что они не могут ехать в Миссию — родители не пускают. — Значит, певчих нужно опять искать. — В двенадцатом часу ночи вернулся домой в Лавру.

4 июля 1880. Пятница. Санкт–Петербург

Скука и апатия весь день. Утром Яков Аполлонович Гильтебрандт и Дмитрий Александрович Резанов — поболтали до десяти часов. Потом день, разнообразимый приходом случайно заходящих. В четыре часа был у Константина Петровича Победоносцева — не было дома, хотя вчера говорили, что в четыре часа будет. — Возвращаясь, зашел в сапожный магазин выбрать сапоги, до Лавры доехал в дилижансе, читая дневные газеты. Отправился к о. Иосифу — цензору, говорили об истории Голубинского. Доложили, что меня ждут к о. Александру, брату, что там студент один желает меня видеть. Оказался Плотников. — Дай Бог ему. Весьма симпатичная личность. Очень не нравится только одно, что он в Казани до сих пор держит необъявленным свое поступление в Миссию. Что–то чуть–чуть иезуитское; дай Бог, чтобы это было простодушно русское, то есть человеку до сих пор совестно сказать: «Не хочу я служить здесь, хотя вы желаете», — словом, — или чрезвычайно деликатное, или… По отправлении его к себе в гостиницу, я сходил в баню, потом слушал из–за стены игру на пьянино.

5 июля 1880. Суббота. Санкт–Петербург

Продолжается уже 22 октября, среда, 1880 года, на пути из Сингапура в Гонконг, на судне Тencer, Ocean Steam–Ship Со, капитан Power. — В Петербурге тогда просто опротивело вести дальше дневник: вечно одни и те же пошлые чувства недовольства собою и всем на свете, одна и та же суетня и одна и та же пустота. Собирался в дорогу. Укупоривал вещи, что из Москвы и Казани. Служил раз в Исаакиевском Соборе литургию, — в Казанском — молебен вместе с Высокопреосвященным Исидором; на праздник Казанской Божией Матери, в Лаврском Соборе. — Акафист Успению в одну субботу. Был на обеде у Великой Княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбауме. Представлялся Государю Императору в Царском Селе, покупал книги, иконы, хлопотал в Синоде, между прочим, об архимандритстве о. Анатолия, о прогонах и подъемных о. Димитрию. Между тем к Плотникову приехали мать и сестра и отговорили его ехать в Японию: видимо, стал колебаться: я подал в Синод, чтобы остановили дело о производстве его в члены Миссии. Просился один из Лавры учителем пения, но тоже потом стал колебаться и оставлен. Митрополит Исидор все время был чрезвычайно ласков и заботлив; точно отец родной о чаде, заботился о Миссии. Обер–прокурор Константин Петрович Победоносцев — тоже весьма просто и ласково делал для Миссии в Синоде все что нужно. Собирался 1–го августа выехать из Петербурга, потом 10–го, наконец, 15–го, отслуживши обедню в Крестовой Церкви вместе с Высокопреосвященным Исидором и напутствованный им, после обеда у него, иконою Покрова Божией Матери, с вечерним поездом отправился в Москву. Благословляя иконой, Митрополит сказал: «Искренно желаю, чтобы Покров Божией Матери был над Япониею». Дал потом трость, принесенную ему кем–то из Иерусалима. Когда я, откланиваясь, сказал, что даст Бог, чрез десять лет буду иметь счастие опять увидеть его, он промолвил: «Нет уж, мне не дожить; а услышите, что помер, отслужите панихидку». Это были последние слова его. И в самом деле, едва ли уже мне услышать что–либо лично из его уст, — ему восемьдесят два года. И при таких летах — такая деятельность, бодрость и свежесть. Вот с кого брать пример! — С Ольгой Евфимовной Путятиной простился в их квартире — она больна была, грустно–грустно расставалась, у них такое домашнее несчастие — болезнь графа Евгения. На железную дорогу провожали оо. сотрудники, В. А. [Варвара Александровна] Иордан, племянник Сережа, брат о. Димитрия — Дионисий Смирнов. 16–го августа был в Москве, опять на Саввинском Подворье. Преосвященный Алексей принял ласково и сказал, что нужно сегодня же побыть у Митрополита Макария, он–де пеняет, отчего тогда пред отъездом из Москвы не побыл у него (а он тогда был в Троицко–Сергиевской Лавре). Отправился я в Черкизово. И вот–то попал на сцену! Давно уже со мной никто так не говорил. Митрополит Макарий как раскричался на меня! И за что же? Мое письмо из Петербурга, в котором я извещал, каким путем пересылать в Японию деньги, обещанные им на Миссию, он принял за настойчивое требование этих денег. Ко мне–де никто так не пишет! — Ну и мелочен же он! Правда, должно быть, что кто повыше, перед теми он угодничает до невероятности. — Взял в Москве Святого Мира и частиц святых мощей, для чего нужно было подавать прошение в «Московскую Святейшего Правительствующего Синода Консисторию», купил атласу на сто антиминсов и попросил в Синодальной типографии отпечатать их, — без надписей на русском языке, а с пробелами. Федор Николаевич Самойлов еще на Миссию пожертвовал десять тысяч рублей, которые и посланы были мною в Хозяйственное управление на хранение. Еще набралось и пожертвований вещами немало, так что двенадцать ящиков пришлось отослать в Петербург о. Федору для пересылки оттуда в Японию.

25 августа 1880.

Наконец, выехал из Москвы в Киев

Там дали помещение в Лавре. Митрополит Филофей совсем не то что Макарий; этот не напал на письмо, хотя такое же буквально было, как и Макарию, а принял его как следует, и, сказав, что он деньги послал уже в Хозяйственное управление, что «мы должны стараться, помогать вам» и прочее — так же ласково, как Митрополит Исидор. В Лавре монашествующие, до маленьких канонархов, с чрезвычайным усердием нажертвовали икон, из Академии и Семинарии ректора пожертвовали книг. Малышевский, профессор Академии и прочие были очень ласковы. Мельком был в Китаевской Пустыни и в Голосееве — вечером с о. благочинным.

6 сентября 1880.

Выехали из Киева в Одессу

Из Киева прежде я послал телеграмму Высокопреосвященному Платону Одесскому, прося у него помещения. Он дал в своем архиерейском доме. Оказался, так же как Высокопреосвященные Исидор и Филофей, чрезвычайно добрым и ласковым к Миссии. Отдал для Миссии своего диакона, если, мол, согласится, и позволил предлагать службу в Миссии кому угодно. Таким образом в Одессе, наконец, нашлись двое учителей пения: о. диакон Димитрий Крыжановский и служивший учителем пения в Духовном училище — Димитрий Львовский. Преосвященный Неофит возил меня на Большой Фонтан, где у него монастырь, показывал Музей древностей. В Семинарии был на праздновании пятисотлетия Куликовской победы, потом на вечере у ректора Чемен, был на вечере у протоиерея Селецкого. Вообще, и здесь были все весьма ласковы. Восемь ящиков вещей, собранных и купленных в Киеве, не пришли к отходу парохода, и потому поручил о. Селецкому потом принять их и отправить в Японию.

13 сентября 1880 г. на русском пароходе «Одесса», капитан Ал. Ив. Соин, отправились в четыре часа вечера. Преосвященный Неофит, ректор Семинарии, о. протоиерей Селецкий, а также полицмейстер Владимир Платонович Перелешин и греческий консул проводили на судно. Полиция задержала было Львовского, так как он не успел получить заграничный паспорт, но Владимир Платонович помог. 15 сентября прибыли в Константинополь. Отправились в Буюк–дере к о. Смарагду. Вечером я обедал у посла Новикова. Вместо приветливости посол за столом стал посмеиваться. Ночевал у о. Смарагда. Назавтра осмотрели Святую Софию и — на судно, а часа в четыре — 16 сентября 1880 г. отправились из Константинополя дальше. В Дарданелльском проливе видели наш новый пароход Добровольного флота, не пропускаемый турками, так как имеет военную конструкцию (таран). — Заходили в Смирну, где осмотрели старую крепость на горе, место мученичества Святого Поликарпа, и две греческие Церкви.

20 сентября 1880 г. пришли в Александрию и, не сходя на берег, тотчас же перебрались на другое судно «Общества пароходства и торговли», отходившее в Порт–Саид.

21 сентября 1880 г. пришли в Порт–Саид и сошли на берег в голландскую гостиницу, чрезвычайно опрятную. Положили отправиться с пароходом «Ocean S. S. Со», имеющим прийти завтра. Агент нашего общества и вместе русский консул снесся с агентом «О. S. S. Со» касательно цены проезда до Шанхая: 105 фунтов стерлингов за троих. Вечером я взял билеты. 22–го числа пришло судно «Tercer», мы и перебрались на него. Вечером осматривали город — арабский и европейский; зашли в греческую Церковь и отстояли вечерню; оттуда — в лавку к причетнику, оказавшемуся очень богатым купцом; купили фотографий местных типов, пообедали в греческой таверне; проходя по улице, слышали концерт музыкального общества дам и видели пустую залу со множеством стульев. Ночевали на судне и назавтра, рано утром, — 23 сентября 1880 г. — отправились по каналу. Превосходная погода, интересные ландшафты, множество миражей, налево — будто вода и острова, направо — озеро с лодками, точно чайки, и бесчисленным множеством птиц. Встречи с пароходами и остановки. — Ночевали на якоре у Измаилии и назавтра — 24 сентября 1880 г. — пришли в Суец и, остановившись часа на два, продолжали путь дальше по Суецкому заливу. В Красном море было очень жарко. Около маленьких островов там видели два разбившихся английских парохода. Видели Сокотру — остров. Проходили около Цейлона и видели роскошную растительность острова.

16–го октября 1880 г. пришли в Пенанг. Около берега виднелись мачты и верхушки трубы английского грузового судна, разбитого в то же утро другим пароходом, наткнувшимся на него, ящики с грузом проплывали мимо нас. Вышедши на берег, ездили смотреть водопад. Дорогой поля, целые растения «не тронь меня», кокосовые рощи; мы за шиллинг получили два огромных кокоса, за которыми при нас слазил малаец, молоком из одного напились все трое. Пообедал в гостинице, потом ходили смотреть туземный и китайский город — очень людный и неопрятный.

16–го же октября отправились дальше и прибыли 18 октября 1880 г. в Сингапур. Остановились мили за две до города у доков. Осмотрели Ботанический сад роскошнейшей растительности. В саду клетки обезьян и птиц, в пруду — лебеди и утки. Дорогой в шарабане обедали бананами.

19 октября 1880. Воскресенье

С о. Дмитрием отправились в Аглицкую Епископальную Церковь. Просторно и прохладно, множество огромных вееров, которыми малайцы, стоя вне, машут. Скучно стало, и пошли в Католическую, — там служба еще не начиналась; зашли в туземную — должно быть, епископальную же; туземный проповедник бойко говорил проповедь конгрегации из девяти взрослых и четырех детей. Заехали в пресвитерианскую; проповедник сонно говорил проповедь, расставив руки с кафедры, на которой он полулежал; конгрегация человек из тридцати, зевая, слушала; и тут махали веерами. — Поехали в Сад Вомпоа. Множество человеческих и всяких других фигур из зелени — Дорогой купили бананов: ветка плодов 200 — за 10 сентов. Ананасы по 5 сентов. Вечером раздосадовал Львовский, вернувшийся поздно из города совсем пьяным. Боюсь, что разовьется у него страсть пьянства. На судне каждый день пьет бутылки по четыре пива и все старается, чтобы не видели это. Дрянной знак!

20 октября 1880. Понедельник

Дождливый день. После обеда отправился пешком в город, чтобы и посмотреть город, и сдать письма на почту. Случайно около почтамта наткнулся на сцену встречи раджи одного, приехавшего из своих владений — на материке, выше острова Сингапура, на пароходе. На пристани, под навесом, стояли, должно быть, официальные лица — англичане, порядочно народу; три маленькие пушки. Не дождь — ливень; едва могли салют сделать из двенадцати выстрелов. Дорогой оттуда заходил в один из браминских храмов, в соседнем были еще позавчера. С правой стороны храма — бассейн с водой, где брамины, как утки, полоскались. Чтобы осмотреть внутренность, нужно было снять сапоги, что неудобно было. — По ночам здесь мученье от москитов — таких же, как в Японии.

21 октября 1880. Вторник

Судно до сих пор все нагружалось. Неудобство ходить на грузовых судах именно то, что они стоят в порту, сколько им нужно для груза. — В четыре с половиною часа, наконец, снялись с якоря в Сингапуре и отправились в Гонконг.

22 октября 1880. Среда

Погода прекрасная. Тихо. Интересно управляются англичане с китайцами. Множество понатаскали на мостик и привязали косами вверх к бимсам. За что? А осматривают билеты и, если чуть что покажется подозрительным, и привязывают; наполовину потом оказывается — билеты исправны, и привязывать было не за что; оказавшиеся без билетов держатся привязанными, пока заплатят за проезд. К счастию, все они с деньгами, ибо едут с заработков. — Есть на судне и японец — с прусского торгового судна, разбившегося у Сокотры.

23 октября 1880. Четверг

На море тихо, и погода ясная. Утром написал вышеозначенный дневник, вчера начатый. — Сегодняшним числом опять начну правильный ежедневный дневник. Как–то отчетливей жизнь идет при этом. — Из разбросанных записей пожертвований вещами вписывал в тетрадь пожертвований, чтоб собрать вместе. Пытался читать роман госпожи Сталь «Коринну» в переводе на английский, но мелка очень печать и скучно — люди деланные, а не живые. Перед вечером, вправо от судна, видно было огромное стадо дельфинов, пресмешно плывущих, подпрыгивающих из воды. И такому бедному развлечению рад бываешь на судне, как вчера тоже я обрадовался ласточке, которая, бедная, до того устала, что ее можно было взять рукою.

24 октября 1880. Пятница.

На пути из Сингапура в Гонконг

Написал сегодня письмо Высокопреосвященному Исидору и приложил при нем два рапорта, в одном прося о награждении сотрудников Миссии, в другом — матери Евстолии и других в ее обители. Читал немного «Коринны». В море сегодня видна была скала — издали совершенная башня, когда поравнялись впродоль, — точно гроб исполина. Уже становится прохладней. Идем меньше обыкновенного — мешает противное течение, так как теперь северо–восточный ветер; при юго–западном же течении бывает обратное теперешнему. Китайцы кейфуют на палубе, но вместе и шумят; сегодня из–за чего–то одного из своей братии поколотили.

25 октября 1880. Суббота.

На пути из Сингапура в Гонконг

Спал плохо от катара; встал с головною болью и вялостию; целый день ничего не мог делать. Перед вечером взял у о. Димитрия вермуту и выпил рюмки две, и на желудке сделалось лучше. От скуки прочитал попавшийся под руки третий том какого–то романа аглицкого; а писем писать не мог. Ну уж этот катар! И не знаешь, как и отчего, — вдруг целый день ни к чему не годен. Вечером просматривал аглицкие святцы; на каждый день года — имена знаменитых людей — сколько могли собрать, — человек пять–шесть, с портретиком одного какого–нибудь. Из русских в Святцы попали: Петр Великий, Екатерина Великая, Иван Андреевич Крылов, Александр II и Костюшко. — Доктор (пассажир, едущий в Сватоу) подходит и спрашивает: «Когда ваше рождение?» — «А на что?» — «Да вот посмотрим, каких знаменитых в тот день», — «13–го августа (нового стиля!». — Открыли — все дрянь какая–то. — Против каждого числа оставлен пробел — вписывать имена желающим. Святцы, приличные протестантству и язычеству.

26 октября 1880. Воскресенье.

На пути из Сингапура в Гонконг

К утру разыгралось довольно большое волнение. Укачало о. Димитрия, доктора и его жену и меня тоже почти до рвоты. На палубе захлестывало, и жаль было бедных китайцев, совсем плававших в воде. Наконец их поместили у трубы — на мостике. Вот народ–то будущего — величайшего из всех судеб, достававшихся на долю других народов. Великий народ, и теперь бы могущий задавить весь свет, а какой мирен! Негде жить ему, а разве он подумал о завоевании Кохинхины. Сиама. Бирманы? Какой же другой народ на свете удержался бы? Из европейских ни об одном и представить себе этого нельзя. Вот французам — на что Кохинхина? А взяли же. Китайцы же — со своим терпением, своим трудолюбием, экономиею, честностью — ни с чем иным, в смысле завоевательных наклонностей, — идут Бог весть куда зарабатывать себе хлеб и мирно живут под всяким правительством, не думая грабить под свое. — Да, привить христианство этому народу, и он именно будет водворителем на земле того высшего блага, что «будет едино стадо и един пастырь», но не завоеваны будут все народы для этого, а мирное влияние христианского Китая будет таково. Это встречает всякий учитель, который будет учить народы своим примером, — и как будут представляться тогда, с тогдашней точки зрения, теперешние завоевательные страсти аглицкие, французские и всякие другие? Но — не скоро еще будет это, к несчастию! Однако думать о водворении христианства в Китае, думать Православной Церкви. — пора.

Написал письма: Высокопреосвященному Макарию, Митрополиту Московскому и рапорт с просьбою наградить сотрудника Миссии, о. Гавриила Сретенского; ризничей Воскресенского монастыря в Санкт–Петербурге — Аполлонии и Ольге Евфимовне Путятиной.

Весь день качало — о. Димитрий пролежал все время. К вечеру стихло было, а теперь — в десять часов — страшно поддает на палубу, и китайцам бедным нужно лезть на мостик, а там ветер, — жаль их.

27 октября 1880. Понедельник.

На пути из Сингапура в Гонконг

Несноснейшая качка и невозможность что–нибудь делать целый день. Решительно, можно устать от такого времяпрепровождения. Почти все время в койке. О. Димитрий и докторша страдают до слез. О. Димитрий два раза просил куриного супу, а ему делали какие–то помои. Китайцы бедные жмутся кое–как у трубы на мостиках или стоят внизу на палубе, а им моет ноги волной по колено.

28 октября 1880. Вторник.

На пути из Сингапура в Гонконг

Качка нисколько не ослабела к утру. Сегодня нужно было прийти в Гонконг, но противный ветер замедляет ход, придем только завтра утром. Несноснейшая усталость от качки и неспособность писать письма.

Одиннадцать часов вечера. Подходим к Гонконгу, идем между островками, так что тихо, почти как на рейде. Наконец–то ушли от этого несносного трепанья из стороны в сторону. Часов в двенадцать остановились на якоре, милях в семи от Гонконгского рейда, и завтра утром войдем на рейд. Последние часы пребывания на «Tencer». С 22–го сентября здесь, больше месяца. Спасибо ему — доброе судно, плавание было самое счастливое, за исключением качки последних трех дней. Только время в дороге вечно какое–то потерянное, точно дыра в существовании. Как–то придется из Гонконга до Йокохамы? О, поскорее бы только до места! — Написал сегодня письмо Федору Николаевичу Быстрову, больше ничего не мог делать. Мысли, сегодня полученные: Спасителю, по человечеству, более шло и. вероятно, более нравилось бы быть, как его праотец Давид, пастырем овен до общественного служения: и. однако. он был древоделом — какой урок нам — не своему собственному вкусу подчиняться, а тому, что нужно. Еще: Спаситель на кресте висящему с ним сказал: «Днесь со мною будеши в Раи» — и нам нужно быть на кресте со Спасителем, чтобы услышать этот зов.

29 октября 1880. Среда. В Гонконге

Ночью остановились вблизи Гонконга, и утром рано, часов в семь, перешли на рейд. Утро было прекраснейшее. Позавтракавши, мы втроем съехали на берег. Жалость возбуждают живущие на лодках китайцы: огромное семейство, ребятишек — куча, но все владенье их в сем мире — крошечная лодка; тут они рождаются, растут, помирают. Неудивительно, что рабочих китайцев такая бездна везде; хотя бы с этих лодок не отправляйся на заработки выросший люд — они одною тяжестию своих тел потопили бы их родных. Зато в какой же чистоте и холе они держат лодки. У иных тут, по сторонам лодки, еще маленькие курятники устроены. — На берегу осмотрели общественный сад. Что за прелесть! Какое богатство кактусов! Как чисто, порядочно! Из животных видели в саду огромную ящерицу — в периоде линянья, кенгуру, страуса, павлинов. Зашли к агенту взять билеты. До Йокохамы стоит шестьдесят долларов, но так как у нас были билеты до Шанхая, то приплатить пришлось всего по тридцать пять долларов. — Позавтракали в Hong Kong Hotel. После надоевшего судового стола — очень понравился завтрак. Затем до вечера ходили по городу, покупали вещи, особенно о. Димитрий. Съездили на судно, чтобы оставить вещи, и опять вернулись на берег — гулять и пообедать. Гуляли до усталости, так как обед в Hotel’e в половине восьмого часа. Какой богатый здесь китайский город! Сколько ни бродили сегодня, видели только отличнейшие магазины или конторы, видимо, богатых оптовых купцов. — Вернувшись на судно, долго разговаривали с капитаном Power’ом об Англии и России. Даже и он неразубедимо верит в завещание Петра Великого о завоевании всего света. Не диво, что англичане не любят русских. — Принес капитан книгу, чтобы показать, по течению разговора, как велик аглицкий торговый флот; действительно, судов двадцать четыре тысячи — торговых в Англии. В каждый год строится и выпускается их не меньше тысячи. Стоимость всего торгового аглицкого флота — не меньше девятьсот шестидесяти миллионов фунтов стерглингов. Военных судов в Англии свыше шестисот…

Ночь была чудная. Долго гуляли по палубе, наслаждаясь видом города и окрестностей при свете луны и при газовых рожках, эффектно блистающих на всем пространстве города, растянувшегося в гору и широко по побережью.

30 октября 1880. Четверг. В Гонконге

Утро было прекраснейшее. После завтрака мы переехали с «Tencer»’а на «Hector» — той же компании, отправляющийся завтра утром в Йокохаму. «Tencer» передает ему весь груз, который имеется для Йокохамы, в том числе и наши двадцать два ящика, а с него берет груз, идущий в Шанхай. Этим и заняты суда теперь. С «Гектора» мы отправились на берег гулять и покупать, кому что нужно. Я, между прочим, и вчера, и сегодня купил магнезии, так как желудок причиняет головную боль. А надеялся было я, что не нужно будет магнезии никогда. Эх. придется и умереть видно от желудочного катара. — Позавтракали в час в том же Hong Kong Hotel и, побродивши еще по лавкам, приехали на судно. Здесь убрали каюты к этому времени — и помещены мы и здесь же не хуже, чем на «Tencer»'е. Пассажиров, кроме нас, кажется, человека три — так же, как было и на «Tencer»'е. Один из них — служивший в компании Мицубиси и живший на Суругадае вблизи от Миссии, другой — японец, изучавший горное инженерство в Англии; третий — с перебитым и заклеенным носом юноша. — Пишется сие в десятом часу вечера под гром цепей нагрузочной машины. Завтра в половине седьмого утра собирается капитан сняться. — Последняя станция до Японии. Даст Бог, придем благополучно. — Написал сегодня письмо домой, в Березу, — с приложением расписки из редакции «Нивы».

31 октября 1880. Пятница.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Утром, в половине седьмого, снялись с якоря в Гонконг и пошли по узкому проливу между китайским материком и островом. У китайского берега целый день и всю ночь множество рыболовных джонок под парусами, так что вечером «Гектор» несколько раз давал свисток, чтобы не наткнуться на джонку, хотя ночь была светлая, до того густо было джонок. Я читал купленную в Гонконге новую книжку доктора Легга: о Конфуцианизме и Таоизме и их сравнении с христианством. — Ветер уже очень холоден, так что на палубе в легком платье нельзя. Море довольно бурливо. Пассажир японец — семь лет обучавшийся в Англии минному инженерству — самохвал и из недалеких, сразу объявил, что у него девятнадцать дипломов (?) и что он до того многому учился, что голова уже не может вмещать сведений, а заболевает, что вновь слышит. От него первого услышал о смерти старика Брауна, американского миссионера в Йокохаме (последний раз видел я его мельком в деревне недалеко от озера, на пути в Идзу). Едет японец в Японию из Англии, проникнутый насквозь самоновейшими учениями: «Нелепо–де, кто говорит — я хочу трудиться для государства, — всякий для себя должен трудиться и исключительно о себе заботиться, то и для государства выйдет хорошо!» — «Акто вам помог воспитание получить в Англии (частные лица, по его словам), те исключительно для себя это делали или для государства?» и так далее.

1 ноября 1880. Суббота.

Путь из Гонконга в Йокохаму

Погода пасмурная, ветер холодный, море бурливое. Идем в одиннадцать часов дня все еще в виду китайских берегов, и кое–где видны джонки. — Целый день читал книжку Легга: весьма легко читается, видно еще, что знаток своего дела, то есть религий китайских, недаром сорок лет прожил в Китае. — Море целый день неприятно качало, ветер сильный.

2 ноября 1880. Воскресенье.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Дай Бог, чтобы это было последнее воскресенье в море. Целый день неприятно качало, и ветер дул сильный, все еще идем между Китаем и островом Формозой. Быть может, лучше будет, когда выйдем из этого пролива и возьмем на восток. Книжку Легга кончил. Последняя лекция производит неприятное впечатление. Тотчас видно протестанта — не умеет обращаться ни с христианством, ни с язычеством, и мешает то и другое. Бедный, уж он защищал–защищал свои верования! Как будто кто нападает на него, — сам же договорился, начал сравнивать — как будто можно несоизмеримые вещи сравнивать, а начал, то и отделывайся — стал на одну доску с язычниками, и поднял потом тревогу доказывать, что он не язычник.

3 ноября 1880. Понедельник.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Уж действительно, так надоело море и морское путешествие, что выразить нельзя. И угораздило же отправиться не на почтовом судне! По крайней мере, десятью днями короче было бы путешествие. И я, и другие со мною просто больны. Господи, скоро ль это кончится, это мученье! Вот машина всего двести пятьдесят сил — скоро ль она довезет при противном ветре еще; капитан говорит, что в будущий понедельник придем в Йокохаму, но придем ли еще! Вчера 120 миль в сутки, сегодня — 140 только. Состояние духа и тела сквернейшее! Делать ничего нельзя от качки, в шахматы разве играть. О, горе!

4 ноября 1880. Вторник.

На пути из Гонконга в Йокохаму

В продолжение дня море совсем стихло. Спасибо хоть за это. Капитан надеется, если ветер опять не станет мешать, прийти и раньше понедельника. Стал читать «Burk of ours», аглицкий роман времен Наполеона I; вторая часть попалась под руку. Именно, время дороги — дыра в существовании, ничего путного нельзя делать. Вечером, по просьбе доктора, Львовский играл на скрипке.

5 ноября 1880. Среда.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Море совсем тихо — чуть–чуть качает, ветерок такой, что два паруса можно было поставить в помощь машине. С вечера молодой шалопай, едущий изучать винную торговлю в Йокохаме, не давал спать безумным криком и песнями; утром сегодня стюардесса — отвратительный кусок мяса в очках — распелась спозаранку, ходя по кают–компании, и помешала сну. А днем, когда осмотрелись, оказалось, что крысы поиспортили сапоги у меня и у о. Димитрия, у последнего в новых сапогах — в одном передок совсем отъели. И сердится же он! Весь завтрак ворчал уморительно: «Хоть бы вам головы там поотъедали», — говорит, разумея судовое начальство, хотя оно ни в чем не виновато. Если погода продолжится такая тихая, то придем в субботу, да еще до полудня, так что можно будет ночевать в Тоокёо. Дай Бог! Читаю тот же аглицко–французский роман. — Авось–либо путешествие на исходе.

6 ноября 1880. Четверг.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Утром видели уже Киусиу. Море тихо, погода хорошая; уставшая птичка, вроде чижика, села на палубу и дала взять себя в руки; мы посадили ее в клетку околевших канареек о. Димитрия — до первого близкого берега, где выпустим. С полудня до Йокохамы осталось всего 440 миль; значит, послезавтра утром должны быть. Читал аглицкую книжку. Вечером раздумался о том, что следует заняться авторством. Отрывочные мысли об этом никогда не оставляли меня, но все некогда было. И теперь будет некогда — знаю, но ради отдыха и развлечения нужно собирать материал для книжки какой–нибудь. В отдалении мелькают перспективы. Бог знает, выйдет ли что путное. Но хорошо бы писать о следующем:

1. Япония — в географическом, этнографическом и историческом отношении.

2. Христианство и не–христианство, где католики и протестанты — вроде обличительного богословия.

3. Миссионерство, то есть миссионерский дневник, и об инославных миссиях все, что можно собрать.

Миссионерский дневник будет составлять ежедневную запись в книжке происходящего по Миссии. По прочим предметам не иметь записных книжек, а писать на листках все, что случится узнать или надумать, с заглавием впереди — так, чтобы легко было потом подобрать в порядок. Если будет время, хорошо бы составить программу вопросов в возможно полном объеме предположенных к рассмотрению предметов. Думаю, что все это невозможное, так как мои занятия по Миссии все почти более пассивные, чем активные, не исключая переводов и лекций, о которых тоже не нужно думать всегда, а лишь во время самого акта, — значит, для свободной производительности время будет, лишь бы не жить мыслию спустя рукава. Конечно, мысль не должна быть отнята от построек, например, от переписки с Россиею. но. правду говоря, на все времени должно хватить. Теперь, против прежнего, есть некоторые шансы большей производительности и свободы во времени. — А как это будет освежать и поддерживать! Не даст погрузиться в рутину и говорить, что все одно и то же: всегда будет свежая струя мысли, и не одна. А чрез десять лет, если придется посетить Россию будет, что напечатать. Итак, займемся с Божией помощью!

7 ноября 1880. Пятница.

На пути из Гонконга в Йокохаму

Десять с половиною часов утра. Идем около берега Ниппона. Погода ясная: ветер легкий — северный, несколько холодный. Переношусь мыслию за двадцать лет назад. С каким трепетным чувством я приближался тогда к Японии! Такое высокое — не могу иначе назвать, как целомудренное. настроение было тогда: крайне боялся чем–нибудь не понравиться японцам. Помню в Декастри. чтобы сделать визит на японское судно. — сразу самую богатую и дорогую рясу бархатную надел и с первого же слова подарил доктору Фукасе — старшему — компас, быть может, жизнь мне спасший в пургу на Амуре. Так и казалось мне, что вот уже становлюсь на почву Евангельской проповеди и ни волоском повредить не хотелось восприимчивости слушателей. — Юношеское увлечение — взгляд сквозь розовые очки! Восемь тяжелых трудовых годов пришлось провести, пока явился спрос на проповедь, и тогда желающих слушать уже никакие мелочи не могли отвлечь. — Десять лет тому назад — тоже не без волнения и достаточной еще свежести чувства, я подъезжал к Хакодате на парусном судне, в холод. Ярко горела вечерняя звезда на небе, ее я спрашивал — мне ли она предвещает добро? — Да, она была доброю предвестницею. — Еще восемь трудовых лет прошло. — Вот теперь в третий раз я приближаюсь к Японии. Нет юношеского волнения. Охладили кровь лета. Есть только нетерпеливое желание поскорей кончить надоевшее путешествие да радостно думается о свидании с друзьями. Завтра увижу я их. — Посмотрим и сравним, приятнее ли свидание с друзьями в Петербурге или обратно в Японии. И в каком виде я найду Миссию и Церковь? Вероятно, много и неприятного встречу — запущенность, опустелость и тому подобное. — И что–то обещают ближайшие десять лет? Будет ли еще после них путешествие в Россию, или — на том свете? Если — в Россию, то с каким настроением придется приближаться к Японии в четвертый раз? Бог знает! Бог начертывает будущее — и дай Бог, чтобы в нас самих ничто не мешало исполнению Его Воли над нами!

Бедная эта минута, но пусть удержится она в памяти со всею обстановкою: напротив меня, наискось, несколько влево, за столом о. Димитрий — диакон, сидит и пишет что–то; направо, в открытую дверь видна синева моря — с зайчиками кое–где, и выше голубое небо; прохаживающийся Львовский мелькает иногда, закрывая вид. На другом столе — молодой англичанин пишет и около него другой молодой англичанин — с пораженным носом, и японец Ито играют в шашки и спорят поминутно. Настроение духа ни дурное, ни хорошее. — Одиннадцать часов.

00 часов вечера. Последние часы путешествия. Целый день сегодня провел, думая о Миссии. Между прочим, вздумал, не послать ли с о. Анатолием в Россию в Семинарию Виссариона Авано и Александра Мацуи? Сами–то они хотят этого; первый писал ко мне в Петербург об этом. Опять же, — надежен ли? Для пользы ли Церкви они воспитываются? Производительно ли будет издержано на них множество денег и забот? Не знаю. Вразуми меня, Господи, поступить во Славу Твою! — Вечером, после обеда, в каюте Львовского пели «Дева днесь», «Херувимские» и прочее. После — до сих пор гулял наверху. Видел маяки и землю очень близко. Осталось до Йокохамы миль восемьдесят; с полудня было всего сто восемьдесят. Часа в три остановились, чтобы утром, часов в девять (должно быть), в Йокохаме стать на якорь. — Вечерняя звезда — единственная — видна сквозь туман, и высоко поднялась и ярко светит под туманной дымкой; луна — полным кругом — также хорошо освещает нам путь. Завтра — на месте, и опять как ни в чем не бывало прошлогодние заботы, уроки, переводы и прочее — на плеча. Дай, Господи, бодро нести бремя! На усталость теперь пожаловаться не могу. Отдохнул: пятнадцать месяцев ничего не делал. Перемены желать также не могу — нигде не нашел лучше, как в Миссии — за обычным трудом. Везде до сих пор скучал с тех пор, как оставил Японию. Итак, опять к желанному. Прощай гулянье, прощай путь, прощай скука! С Богом, бодро за любезный труд!

17/29 ноября 1880. Понедельник.

В Миссии на Суругадае

8 (20) ноября 1880 года, в субботу, утром, пришли в Йокохаму. Съехавши на берег и пропущенные около таможни с нашим тенимоцу, мы направились на станцию железной дороги. Крыжановский и Львовский уехали несколько вперед, а я, пропустив их, чтобы заехать в меняльную лавку, из–за секунды этой встретился с о. Анатолием, который приехал в Йокохаму по поводу денег, присланных из Хозяйственного управления, — тех, что должны были прийти при мне. Удержанный о. Анатолием в Йокохаме, увиделся здесь со Струве и Пеликаном, у которого и обедал в гостинице. В Тоокёо — на станции встретили ученики и христиане. — Со станции — к Струве; в Миссии — в Церкви отслужили благодарственный молебен. Радостное чувство было — несравненно выше и сильнее, чем при всех свиданиях в России. Доказательство тому — что голова даже разболелась от волнения! Всенощная — дома, так уютно и приятно было слушать ее. — На завтра, в воскресенье, множество христиан. Я сказал несколько слов за литургией — в мантии и митре, но тяжело было так, голову ломило и плечи. После обедни с сотнями христиан раскланивался.

В понедельник ученики отпросились гулять. — Во всю неделю неприятного было — жалобы на о. Владимира, что он лжец, что притесняет при расплатах, что бестактен в Семинарии и прочее. Говорил с ним; должно быть, поправится. А странен, в самом деле. Сам встретил его на железной дороге в спальных сапогах и счел нужным указать ему это, чтобы не отказался. Совсем не такой о. Димитрий. — Из этого, если даст Бог, выйдет настоящий миссионер, которому мы в подметки не годимся. Смирением, кротостью сделался уже любимцем учеников — сразу привык ко всем японским обычаям, касающимся внешности, ест, например, совершенно японскую пищу, причем и палочками владеет не хуже японца. О. Анатолий все время занят отчетами, которые с собой и повезет в Россию. — Вчера, в воскресенье, служит о. Владимир и преплохо — до сих пор даже служить не научился, такой рохля.

Сегодня христиане справляли в Уено угощение по случаю моего приезда и о. Анатолия и Якова Дмитриевича отъезда. — Было четыреста восемьдесят человек. О. Савабе говорил речь, в которой о. Анатолия назвал матерью, а Якова Дмитриевича — перлом. Было много речей (энзецу) — катихизаторов и учеников; бросаньем апельсинов немножко испортили рясу. — После, дома, сицудзи, пришедшим благодарить, я сказал о храме, чтобы искали место для него — дай Бог! Вечером прибыл о. Такая из Оосака.

18/30 ноября 1880. Вторник

Утром начал класс толкования Евангелиста Луки с 6 главы, 17–го стиха. После обеда начал преподавание Священной Истории Ветхого Завета с детей Исаака. — Сегодня шло позволение на издание «Сейкёо симпо», — Точно снег на голову. К 15–му декабрю нового стиля нужно издать первый номер, а ни материалу, ничего нет. Лежачим было здесь. Уж если обновлять «Церковный Вестник», то нужно было заготовить материал. Выбрали виньетку — ангел, летящий с Евангелием. — Виссарион дал мысль. — Хорие просил 10 ен для Павла Такахаси — в месяц за хлопоты по издательству. Ему самому прибавлено 5 ен. Григорий Мацуяма, Василий Мацуи, анн Такеиси перебывали — издатели «Сейсей–засси» — народ молодой, способный; здесь же навострившийся, теперь расправляет крылья, как бы лететь, — увидим, кажется, есть сердца — хорошее не пустят. Принесли их газету — по заглавиям — недурно; даже «Откровение» Иоанна Богослова стились толковать. — Андрей Яцуки — грусть навел сказаниями, что Церковь опорочена. Ужель и в самом деле моя статья в «Древней и Новой России» послужила в пользу протестантству — разбудил их! О. Яков Такая просился из Оосака, — напрасно, кажется, — вял он, в том вся причина.