1. Дольгауз

– И что же, эти несчастные и в самом деле круглый день сидят в оковах? – Тонкие пальчики крепко сжали крохотную ручку чайной чашки, будто ища у нее поддержки.

– Помилуйте, голубушка Ольга Андреевна, – почти что оскорбился Ледер. – Что за дикая у вас картина… Это романистам пусть будет угодно живописать бесчинства, которые, по их мнению, творят жестокосердые врачи над беззащитными жертвами душевной болезни, а просвещенным людям не к лицу… Заверяю вас, что ни цепей, ни клеток в стенах Обуховской больницы не применяется – мы же не Германия какая-нибудь… – Последняя фраза в устах Ледера выглядела особенно комично, поскольку сам он был из немецкого рода – давно, впрочем, обрусевшего. – Для успокоения ажитированных пациентов используются ремни и специальные camisoles с особенно длинными рукавами. Рукава обвязываются вокруг тела и закрепляют больному руки, чтобы он не мог повредить себя во время приступа ярости. Никаких прочих «оков» не применяется.

Ледер шумно отхлебнул чаю и укоризненно покачал головой:

– Душевную болезнь, господа, не излечить жесткими мето́дами. В корне любой мании или меланхолии лежит страх, а страх можно победить только добротой и гуманным обращением. Тут я являюсь приверженцем идей, первоначально развитых месьё Дакеном: прежде чем хоть сколько-нибудь продвинуться на пути исцеления, врач должен установить с больным особенную доверительную связь, научиться понимать его помешательство, даже в некотором роде разделить его – être fou avec eux …

Ольга Андреевна не сдержала удивленного возгласа.

– Ну, не в буквальном, натуральном, значении, – со смешком успокоил Ледер, довольный произведенным впечатлением.

– И что же, – полюбопытствовал юнец флегматической наружности, приходящийся, кажется, хозяйке дома племянником, – значителен ли успех?

– Успех, вне всякого сомнения, есть, – ответил Ледер. – Вот не далее как вчера… – Он неожиданно спохватился: – Однако я боюсь, что решительно наскучил. Прервемся.

Собрание запротестовало. Предмет определенно вызывал у всех живейший интерес.

– Рассказывайте, Михаил Францевич, – распорядилась Ольга Андреевна. – Не кокетничайте.

Ледер развел руками, показывая, что желание хозяйки для него закон, и продолжил:

– Два года назад к нам поступил примечательный больной. Молодой инженерный офицер в состоянии глубочайшей – поистине, как говорится в народе, черной – меланхолии. Был он совершенно погружен в себя и вовсе не реагировал на происходящее вокруг. Целыми днями сидел он неподвижно и чрезвычайно скоро бормотал под нос одни и те же слова по кругу: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!»

– Что же означала эта фраза? – полюбопытствовала одна из дам.

– О, тут целая мрачная поэма. Молодой этот человек имел страсть к карточной игре, и можно прямо утверждать, что именно эта губительная склонность и привела к тогдашнему его печальному состоянию. Он проигрался поистине фатальным и трагическим образом, лишившись махом всего своего капитала. Других подробностей я о ту пору не знал.

Ледер задумчиво помял в руке салфетку.

– Люди нервического, увлекающегося склада подобны языку пламени на тлеющих углях. Со стороны кажется, что и огня-то никакого почти что нет, и жару не стоит опасаться – но впечатление такое обманчиво. Огонь только прячется до поры, ждет подходящего порыва ветра, а когда дождется, тут-то и вспыхнет костром… Мой инженер был именно такой натурой. Пожар, приключившийся в его душе, был, по всей видимости, очень силен, так что вреда наделал серьезного. Прошли месяцы, прежде чем новый пациент – назовем его Шварцем, хоть настоящее имя его не таково, – впервые выказал признаки улучшения…

– Шварц? – переспросил муж хозяйки. – Из иностранцев?

– Кажется, отец его был немец, – бесстрастно ответил Ледер. – Впрочем, я знаю не наверняка… Поначалу лечение продвигалось тяжело. Случай господина Шварца несомненно относился к тому, что в Эскиролевой классификации именуется липеманией, и характеризовался сильнейшей подавленностью и полнейшей сосредоточенностью на какой-то единственной мысли. Такая мысль, как правило, представляет собой порождение бреда, болезненной фантазии и причиняет своему обладателю немалые страдания. Страх и тревога, обуревавшие молодого инженера, были неотступны – казалось, они вконец поглотили его. Шварц не отвечал на обращенные к нему вопросы и не проявлял никакой способности к осознанному действию. Даже кормить его зачастую приходилось насильно. Несмотря на почти полную неподвижность, он находился в крайней степени нервного истощения. Он будто бы безостановочно бежал вкруг какой-то дьявольской карусели, безуспешно тщась на нее вскочить и повторяя одно и то же бессильное заклинание. «Тройка, семерка, туз!» «Тройка, семерка, дама!»

Ледер обвел взглядом лица слушателей и остался доволен произведенным эффектом. Всеобщее внимание принадлежало рассказчику безраздельно.

– Через полгода после поступления положение пациента решительно не изменилось. Однако я все еще не торопился объявить его неизлечимым. Ментальная болезнь часто является отражениями мучений души, а отнюдь не свидетельствует об утрате рассудка. Я взял Шварца под свое особое покровительство. Моксы и холодные ванны приносили некоторое облегчение его положению; но наибольшую важность я полагал в постоянных беседах, которые наказал проводить с пациентом ординаторам, и которые, по меньшей мере, единожды в неделю проводил сам. Беседы эти поначалу трудно было назвать таковыми, поскольку со стороны Шварца участия не было никакого. Но тут значимость имел не собственно диалог, а доброжелательность и внимание, которые выказывались пациенту и были призваны источить панцирь его меланхолии, подобно тому, как вода точит камень.

Ледер сделал паузу, давая возможность аудитории получше распробовать на вкус изыски его красноречия, затем продолжил:

– Мало-помалу лечение начало приносить плоды. Пациент мой стал понемногу отвлекаться от своего наваждения. Все чаще наступали периоды просветления, когда Шварц уже не сидел угрюмой букою в углу, а прогуливался по коридорам или в саду. Зловещее свое бормотание он вскоре совсем оставил, а еще несколько месяцев спустя впервые выразил желание вступить и в разговор.

– И что же, – не вытерпела тут Ольга Андреевна, – поведал ли он свою роковую тайну? Ведь наверняка тут должна была иметься какая-то тайна?

Ледер сдержанно кивнул.

– Мы, разумеется, не раз обсудили со Шварцем обстоятельства, столь трагически обострившие его душевное состояние. Их, пожалуй, действительно можно в полной мере назвать роковыми. Тайны, впрочем, из них он особенной не делал… говорил неохотно, и видно было, что воспоминания доставляют ему определенные муки, но от рассказа не увиливал, в полной мере осознавая необходимость поскорее освободиться от мрачных призраков прошлого. «Призраки» тут, пожалуй что, звучит некоторым каламбуром. – Ледер усмехнулся. – Поскольку именно призраку в истории отводилась заметная роль. Коротко говоря, дело обстояло так. Шварц и в самом деле всегда имел нездоровый интерес к азартной игре, никогда, однако, не позволяя себе даже в руки брать карт. По его собственным словам, во главу угла для достижения любой цели он ставил твердость, тщание и непременно сдержанность во всем. За зеленым сукном, считал он справедливо, последнему качеству места нет… До поры до времени он благополучно избегал соблазна, пока однажды от одного из приятелей случайно не услышал курьезный анекдот о волшебном способе Сен-Жермена. Мол, существует секретный рецепт угадывать верные карты, и кто им владеет, проиграть никак не может. Сказка эта неожиданно крепко засела у моего Шварца в голове. Несколько дней и ночей не давала ему покоя мысль об игре без риска, он на все лады мечтал о том, как ловко было бы сделаться таким образом богачом, вертел эту вредную фантазию так и этак, и под конец случилось с ним нечто вроде горячки. Одной ночью заявился к нему призрак, готовый назначить те самые сен-жерменовские карты…

– Чей призрак? – перебил муж хозяйки. – Сен-Жермена?

– Нет, не персонально его, а некоей старухи, которой сей знаменитый чародей полстолетия назад самолично передал означенный секрет.

– Какой же старухи? – удивленно переспросила хозяйка.

– То ли покойной родственницы приятеля, рассказавшего пресловутый анекдот, то ли какой-то другой особы – на этот счет Шварц был несколько туманен… Одним словом, он имел видение, в котором ему чрезвычайно определенно сообщили три карты, которые непременно должны принести капитальный выигрыш. На следующее утро после мистического посещения Шварц, как говорил он сам, впал словно в сон наяву. Ни на минуту даже не ворохнулось в нем сомнения, что ночная посетительница сказала правду. Три карты целиком заняли его воображение. Тройка, семерка и туз виделись ему теперь повсюду, и желал он только одного: без промедления оказаться за зеленым столом, чтобы воспользоваться магической комбинацией. Случай не замедлил представиться.

Ледер драматически замолчал. Слушатели затаили дыхание.

– Катастрофа была тем более ошеломительной, что судьба, как назло, решила сыграть с нашим героем жестокую шутку. Шварц играл три дня. В первый день он сразу поставил небывало крупную сумму – все деньги, которые смог к тому дню собрать, что-то около пятидесяти тысяч.

Супруг Ольги Андреевны крякнул:

– Лих ваш инженер. Видать, и впрямь крепко поверил в покойницыны пророчества. Что ж, в руку оказался сон?

– Представьте, в руку! – ответил Ледер, вызвав за столом восхищенный шепот. – Выпала тройка, как и было предсказано призраком. Шварц получил деньги и тотчас ушел, не произнеся более ни единого слова – слишком одолевали его в тот момент чувства. Вернувшись на следующий день, он поставил уже удвоившуюся со вчера сумму на семерку.

Ледер опять театрально замолк. Все взгляды были прикованы к нему.

– Семерка выиграла, – торжественно объявил рассказчик.

Дамы заахали. Мужчины усмехнулись – кто иронически, кто недоверчиво.

– Всякие бывают совпадения, – сказал один. – Ну уж третий-то раз точно вышел пшик.

Ледер лукаво прищурился:

– На третий вечер Шварц, как было заказано призраком, ставил на туза. Вокруг стола, за которым шла игра, столпились все присутствующие – все оставили свои занятья, чтобы наблюдать, как Шварц понтирует. Карты ложились на стол в полной тишине.

Тишина воцарилась и в зале. Гости с нетерпением ожидали развязки таинственной истории.

– Направо легла дама, – сказал Ледер. – Налево туз.

– Не может быть! – громко воскликнул Ольги-Андревнин племянник.

Все разразились возгласами, заговорили разом, задвигались. Ледер, однако, многозначительно поднял палец, показывая, что конец рассказу еще не наступил.

– Да не томите же, Михаил Францевич. Что вы, право, растягиваете! – жалобно простонала хозяйка.

Ледер смиренно склонил голову и приступил к завершающей части своего повествования.

– Шварц торжествующе улыбнулся и открыл свою карту, в мыслях уже празднуя победу. «Ваша дама бита», – объявил ему банкомет.

– Как дама?! Откуда ж?

– Нет ничего более жестокого на свете, чем случай, – философски заметил Ледер. – Та же удивительная случайность, которая позволила Шварцу принять свое горячечное видение за откровение свыше и угадать три карты кряду, та же самая случайность заставила его ошибиться. Волнение его перед игрой достигло такой величины, что он обдёрнулся . Вместо желаемого туза вытащена им была из колоды дама.

Слушатели взволнованно загудели. Ледер подождал, пока возбуждение чуть-чуть уляжется, и закончил:

– Такого поворота расстроенное сознание молодого инженера вынести уже не смогло. Мысли его окончательно помутились. Ему показалось, что вместо пиковой дамы, проделавшей с ним столь досадную чехарду, с карты ухмыляется проклятая старуха, нарочно устроившая всю эту каверзу, чтобы посмеяться над ним. Его захлестнуло отчаяние и страх, в котором он с каждой секундой тонул все глубже и глубже. На следующий день его доставили в Обуховскую – в совершенно, как я уже говорил, трагическом состоянии.

– Да зачем же старуха такое устроила? – недоумевающе спросил Ольги-Андревнин племянник.

– Вот уж, право, не приложу ума, – сардонически покривил губы Ледер. – Может статься, призраки скучают на том свете и только и ждут возможности поразвлечься за счет живущих.

Племянник неуверенно засмеялся.

– А все же до чего невероятное приключение! – заметила Ольга Андреевна. – Ведь карты были названы верные. Если бы юноша не ошибся…

– Голубушка моя! – Ледер протестующе взмахнул руками. – Помилуйте! Чрезвычайно опасно полагаться на таинственные секреты и потусторонние подсказки. Простите закоренелого скептика, но я вам прямо скажу: все эти мистические видения – не более чем игры воображения. А в любой игре азарт до добра не доводит – недостаточно вам моего в том ручательства, так возьмите вот хоть Шварцеву историю.

– Но ведь есть все же место и чудесам, – заупрямилась Ольга Андреевна. – Не все же тайны подвластны человеческому осмыслению.

– Нету, нету неподвластного, – хитро усмехнулся Ледер. – Доберется со временем наука до любых чудес. Человеку самому надобно своей судьбой распоряжаться, а не под дудку фантомов плясать…

– А что же теперь Шварц? – полюбопытствовала юная дама с очаровательно вздернутым носиком и россыпью не желавших поддаваться отбеливанию премилых веснушек.

– Ах да! – спохватился Ледер. – Главное-то я и забыл упомянуть. Шварц исцелился полностью. Вчера только выписали его.

– А пожалуй, к картам-то у него вкус отшибло? – ухмыльнулся хозяйкин муж.

– Начисто, – подтвердил Ледер. – Даже разговор об этом предмете вызывает у него неприязнь.

2. Наполеоновские планы

«Свободен», – было первой мыслью Германна (такова на самом деле была фамилия загадочного героя Ледеровой истории, в целях сохранения секретности обозначенного доктором как «Шварц»), когда двери Обуховской больницы закрылись за его спиной. Он зашагал по Фонтанке по направлению к Сенной – сначала медленно, затем все быстрее. На его лице было спокойствие, под глазами лежали легкие тени. Он не оглядывался по сторонам и не щурился на солнце, как можно было бы ожидать от человека, впервые за долгое время оказавшегося на городских улицах, – напротив, шел устремленно и размеренно, будто следуя ежедневному маршруту. Казалось, он отлично знает, куда направляется, а между тем, говоря откровенно, идти ему было решительно некуда.

Прежняя жизнь его лежала в руинах: небольшое состояние обратилось в прах; с военной службы он был естественным порядком уволен по здоровью; друзей или родственников, могущих проявить участие, не имел. За два года пребывания в больнице к нему не явилось ни одного посетителя.

Надо было каким-то образом пытаться подобрать и склеить осколки – но он не имел никакого понятия, с чего начать и за что браться. За исключением скромной суммы, выданной на первоначальное обустройство заботливым Ледером, средствами к существованию Германн не располагал. Впрочем, его это волновало до нелепого мало.

Доктор был прав: пациент исцелился. «В основе любой меланхолии лежит страх», – уверял всезнающий медик, и страха в Германне не было больше ни перед чем. Это место заняло другое, не менее сильное чувство: жгучая, разъедающая душу жажда отплаты. Этого Ледер о нем не знал. Впрочем, Ледер многого о нем не знал, а то бы, может статься, не поспешил выписывать так скоро…

Германн бродил по городу до самого вечера, все так же печатая шаг и не глядя по сторонам. Не ощущалось им ни усталости, ни голода, словно физические потребности тела отступили, повинуясь приказу духа. В конце концов ноги сами принесли Германна на Ново-Исаакиевскую, к дому его погубительницы, покойной графини ***. Особняк имел нежилой вид, окна были темны, портьеры задернуты. Молодой человек поднял голову. На мгновение ему почудилось, будто угол портьеры пошевелился – но нет, то была лишь игра теней.

Германн сложил на груди руки. Легкое сходство с Наполеоном, которое его отмечало, в этот момент усилилось. В глазах же, если бы нашлось о ту пору кому в них заглянуть, можно было усмотреть нечто поистине мефистофелевское.

Проходивший по противоположной стороне улицы высокий субъект в криво сидевшем на голове черном боливаре остановился вдруг как вкопанный.

– Германн? – спросил он громко. – Ты ли?

Германн вздрогнул и всмотрелся в говорившего, не узнавая.

– Да точно, ты! – засмеялся человек, тотчас переходя улицу. – Собственной персоной. А меня, значит, не отождествляешь?.. Желихов. Иван, ну!

Теперь уже Германн и сам видел. Желихов был старый приятель по Инженерному корпусу. Последний раз виделись они лет пять назад. «Интересно, – подумал Германн, – знает ли он обо мне?»

– Вот это оказия, – радостно удивлялся Желихов. – Вот уж кого не чаял повстречать… Я ведь в Петербурге на неделю всего. У тетки остановился, на Малой Мещанской. А ты что? Где? Как?

Не знает, понял Германн.

– Я тоже проездом, – сказал он, повинуясь внезапному порыву.

– Вот это штука! – Желихов захохотал. Лицо его под полями дурацкого его chapeau сделалось совсем ребяческим. – Где ж ты поселиться выбрал? Недалеко где-нибудь?

– Да, собственно, еще не выбрал, – ответил Германн. – Только что приехал.

– Только что? А вещи где? Впрочем, пустяки, потом заберешь… Так пойдем, со мной и расположишься… Вот уж все обсудим всласть. Вина по дороге купим.

«Это кстати вышло, – сказал себе Герман. – Не иначе судьба мне его послала».

На губах его снова промелькнула усмешка.

– Ну, изволь, – объявил он Желихову. – Идем к тебе. А только тетка не станет ли возражать?

– Да не станет. Еще и рада будет.

В радости теткиной Германн усомнился, однако морочиться не стал. «Мне-то что до чужого удобства? – подумал он холодно. – Пусть каждый о своем хлопочет».

По пути на Мещанскую Желихов говорил без умолку. Германн слушал вполуха. На вопросы о себе он отвечал уклончиво, отделываясь общими фразами и наскоро состряпанным враньем. По счастью, Желихов не был особенно пристрастен, предпочитая говорить о себе. «Жениться, брат, задумал!» – провозгласил он во всю ивановскую и принялся подробно расписывать невесту и новобрачные планы. Германн скрипнул зубами от досады.

Еще час пришлось промучиться за ужином, где Желихов ударился в воспоминания об ученической поре, а тетка, престарелая особа с отстающими беспрестанно от головы фальшивыми буклями, монотонно предлагала то подлить хересу, то отведать холодной телятины. Германн еле дождался окончания тягостной трапезы. Отговорившись усталостью, отказался от чаю и затворился в отведенной ему гостевой комнатке, такой невеликой размером, что в ней едва можно было поворотиться.

Он, не раздеваясь, лег на постель и уставился в потолок, сведя брови к переносице и изморщив лоб думой. В таком положении он провел несколько часов.

В доме уже давно погасили огни. Стихли все звуки, кроме легкого шелеста веток, раскачиваемых ветром за окном.

Медленно приближалась полночь – время, когда демоны, одолевавшие Германна, начинали терзать его с особенной силой. Чего ему стоило научиться их скрывать перед проницательными взорами врачей и ординаторов, один Бог знает… В голове Германна вставали неотступные картины: то карты, мерно ложащиеся на зеленое сукно стола; то улыбка Чекалинского, указывающего ему на ошибку; то лицо мертвой графини, насмешливо щурящееся с картонного прямоугольника.

Германн рывком сел на постели и зажег свечу. Из внутреннего кармана сюртука он достал колоду, купленную днем в лавке. Отыскав в колоде даму пик, поднес поближе к свету. Карта смотрела равнодушно, надменно сжав пурпурные губы.

– Мой черед, – сказал Германн тихо, с ненавистью вглядываясь в нарисованный лик. – Всего лишился через тебя: карьеры, денег, душевного равновесия; едва ль не жизни самой. Теперь же и ты заплатишь. И на том свете не будет тебе покоя, когда отниму у тебя то, что тебе дорого было на этом.

Карта оставалась бесстрастной. Бессмысленно глядели уставившиеся в одну точку глаза, надменно выгибалась шея.

– Даже и у такой чертовой ведьмы, как ты, имелись слабости сердца, – прошептал Германн почти что со страстью. – Знай же, что не пощажу из них ни одной. И племянник твой, и воспитанница пострадают вскоре от моей руки – и проклинать за это до скончания веков будут тебя.

Свеча вдруг затрепетала. Германн выпрямился и стал жадно смотреть в темноту, будто ждал, что оттуда вот-вот появится кто-то. Но никто не шел. Он потушил огонь и снова лег.

К утру ему удалось забыться сном.

Проснулся он почти к полудню. Тетка известила, что Желихов уже ушел, и Германн мысленно порадовался этому. Отказавшись от завтрака, он попросил перо и бумагу и снова закрылся в комнате.

Еще через час он со всей любезностью попрощался и тоже покинул дом.

* * *

Когда Томскому доложили о посетителе, он не поверил своим ушам:

– Как? Какова, говоришь, фамилия?

Лакей повторил.

– Из себя непредставительный, да и одет неважно. Пришел пешком. Швейцар не знал, пускать или нет, да тот сказал, что хороший знакомый. Прикажете от ворот поворот?

– Нет, нет. Проси!

Томский бросил так и не разрезанный роман и перевязал пояс халата.

Лакей ввел визитера.

– Германн! А я и не поверил, что это ты. – Томский шагнул навстречу, не понимая толком, как приветствовать нежданного посетителя. – Так ты уж… – вышла заминка. – Поправился? Вот славная новость.

– Поправился, – с улыбкой сказал Германн.

– Славно, славно, – повторил Томский, не зная, что еще сказать. – Тимофей, неси-ка чаю!

Германн стоял, все так же странно улыбаясь и машинальным движением потирая руки.

«Денег пришел просить, – подумал Томский. – Надо бы половчее свернуть эту канитель».

Он уже жалел, что согласился принять неудобного знакомца. О чем с ним и говорить-то теперь было? Не былые же лихости вспоминать… Да и к слову, никогда не водилось между ними особенной дружбы…

– Ну, что ты сейчас? Восстановился ли в части?

– Нет, не восстановился, – коротко ответил Германн. – Я теперь имею другие намерения.

Он замолчал. Казалось, он вовсе не был заинтересован в поддержании беседы. Тимофей внес чай.

Томский принялся было излагать сведения об общих приятелях, но Германн слушал невнимательно.

– А Нарумов получил наследство, – рассказывал Томский. – Вышел в отставку и заделался покровителем искусств. Да, собственно, не всех искусств, а преимущественно балетного… и балетных.

Он засмеялся, и Германн, спохватившись, посмеялся вместе с ним.

– А что Лизавета Ивановна? – спросил он вдруг, с отсутствующим видом вертя в пальцах ложечку. – Где она сейчас?

– Какая Лизавета Ивановна? – озадачился Томский.

– У твоей бабушки, графини ***, кажется, была воспитанница…

–  Lise? – удивился Томский. – Она вышла замуж. Ей сыскалась хорошая партия, сын бывшего управителя grand-maman . По слухам, они живут счастливо… А ты разве был знаком?

– Шапочно, – ответил Германн. – Но, впрочем, был бы рад продолжить приятельство. Я сейчас, фигурально выражаясь, подбираю нити прошлого. Обхожу, как видишь, всех знакомых… Не разодолжишь ли адресом?

– Да у меня и нет его. – Удивление Томского росло.

Неожиданно он припомнил, что одно время поддразнивал Лизу каким-то влюбленным в нее инженерным офицером и что об этом офицере рассказывал ему впервые именно Германн… и рассказывал так неравнодушно, что он даже сам навлек на себя подозрения в романтических намерениях…

– Нет, погоди, – тут же передумал Томский. – Должен быть адрес. Она писала мне несколько раз. Вспомнить только надо, где он у меня обретается…

Он подошел к бюро и принялся рыться в бумагах.

Германн сидел неподвижно, задумчиво скользя глазами по комнате. Взгляд его упал на стоящую поодаль раскрытую коробку с парой новехоньких дуэльных пистолетов.

– Хороши! – одобрительно сказал он.

– Что? – Томский оторвал от бумаг голову. – А! Утром только доставили. Вчера купил на Невском у Куракина.

– Это Лепажа?

– Да, – ответил Томский рассеянно, перебирая пачку конвертов. – Ты осторожней с ними, я зарядил один… Нашел!

Записав адрес, он вручил его Германну, предупредив напоследок:

– Но только не знаю, захочет ли она тебя видеть. Я слышал, они замкнуто живут.

Он нарочно сказал «они», желая вновь подчеркнуть семейное счастие Лизаветы Ивановны.

– Ничего, – благодарно кивнул Германн, закрывая крышку футляра и принимая листок. – И не надо, коли не захочет… Знаешь, а у меня ведь дело к тебе, Paul.

«Ну, добрался наконец», – облегченно подумал Томский. Ему хотелось побыстрее покончить с неприятным визитом.

– Изволь. Какое ж дело?

Герман посмотрел на него пристально, словно оценивая. Произведя какие-то мысленные расчеты, он качнул головой:

– После скажу. Я зайду к тебе еще. Пустишь?

– Зачем же после? – пробормотал Томский. – Лучше бы сейчас… Впрочем, как знаешь…

– Я в пятницу в такое же время, – сухо произнес Германн, точно не спрашивал дозволения, а отдавал распоряжение. – Будешь ли дома?

Получив утвердительный кивок, он незамедлительно откланялся, и Томский не особенно усердствовал его удерживать. В присутствии Германна ощущал он чрезвычайное стеснение, даже робость. Отчего-то при взгляде на улыбающееся лицо незваного посетителя в душе шевелилось нечто тяжелое, холодное… какое-то словно бы предчувствие. «Пустое!» – сказал себе Томский, обругав себя за глупую мнительность. Какое тут могло быть предчувствие, добавил он мысленно, с какого бока… Он велел Тимофею убирать чашки и направился на половину жены, все еще мысленно посмеиваясь над собой.

Пропажи одного из лепажевских пистолетов он не обнаружил ни в тот день, ни на следующий.

3. Пиковый интерес

Лизавета Ивановна разбирала покупки. Две пары перчаток, три аршина французских блондовых кружев , вердепомовые ленты с цветочным тиснением – приказчик в галантерейной лавке не напрасно расстарался сегодня перед покупательницей.

Миловидная быстроглазая горничная принесла запечатанный конверт без почтового штемпеля. Обратного адреса тоже не значилось.

– От кого? – удивленно спросила Лиза.

– Молодой человек приходили. Лично в руки наказали отдать.

На лице горничной читалось любопытство. Лиза отослала ее из комнаты и распечатала конверт.

Письмо не содержало обращения или приветствия.

«Все это время я только и делал, что думал о Вас», – бросилось в глаза Лизе, и кровь отлила у нее от щек. Ей показалось, она узнала почерк.

Она бросила листок на стол, будто боясь замараться. Потом подобрала снова.

– Немыслимо! – прошептала она. – После всего он еще осмеливается писать мне.

На миг в ней возникло намерение сжечь письмо, не читая, но внутри она знала, что не располагает такой твердостью духа.

Сохраняя внешнее спокойствие, она доразобрала свертки и прошла в спальню. Там, затворив за собой дверь, она снова поднесла листок к глазам.

Письмо было преисполнено одновременно страсти и почтительности. Германн искренне сожалел, что в своем помрачении доставил Лизавете Ивановне столько горя, что послужил косвенной причиною скоропостижной кончины ее покровительницы. «Я был так увлечен идеей разрешить единым разом вопрос финансового благополучия, что отбросил все благоразумие. Нехватку средств я полагал тогда единственным препятствием, отделявшим меня от достижения окончательного счастия, о котором я, как и любой преисполненный романтического пыла безумец, только и мечтал денно и нощно. Соблазн быстрого обогащения одолел меня почти без борьбы. Теперь-то я понимаю, что и впрямь был тогда безумен – ведь после моего ужасного поступка надежда на счастие оказалась навсегда для меня потерянною…»

«О какой надежде он говорит?» – спросила себя Лиза, чувствуя, как ее душу охватывают самые противоречивые чувства. Строки было полны такого неподдельного, такого смиренного покаяния, что молодая женщина не могла не испытать жалости к писавшему. Между тем за четкими, убористыми буквами читался и затаенный напор, темное пламя – то самое, которое два года назад уже являлось ей в сумрачном взоре молчаливого офицера с наполеоновскими чертами. Лиза ощущала, что, как и тогда, письмо его оказывает на нее нечто вроде магнетического воздействия, и не могла не пугаться этого ощущения.

«Когда горячка моя прошла, я поклялся, что никогда не причиню Вам более страдания, – писал Германн. – Мое счастие навеки утрачено; теперь смысл моего существования я вижу лишь в счастии Вашем. Я не помешаю ни в чем. Не лишайте меня только возможности писать Вам, говорить с Вами, быть хотя бы крохотной частию Вашей жизни…»

Лиза смяла листок.

«Да как он смеет!.. – подумала она смятенно. – Бесстыдство полагать вероятность какой-либо между нами дружбы…»

Она оставила письмо без ответа и постаралась поскорее стряхнуть с себя странное обаяние, которое имели над ней эти ровные, без следа помарок и описок, строки. Мужу она выбрала ничего не сообщать.

На следующее утро, однако, ее ожидало новое послание. Мальчишка из цветочного магазина, доставивший письмо вместе с букетиком фиалок, заявил, что велено, мол, справиться об ответе, и Лиза сердито наказала бойкому посыльному не носить более ни цветов, ни записок. Наваждение не проходило, наоборот, теперь Германн почти не выходил у нее из головы. Она досадовала на себя за это, расстраиваясь чуть ли не до слез и все сильнее страшась неизвестно чего.

На следующий день муж ее отбывал из города по служебной надобности, и тем же вечером она получила новую записку. Германн умолял о свидании.

Лиза не знала, что и думать. Первым ее побуждением было порвать письмо на мелкие клочки. Тяжело дыша, она бросилась к раскрытому окну. Когда она перевела взгляд вниз, то заметила в тени арки противустоящего дома неподвижно застывшую темную фигуру. Фигура пошевелилась, и Лиза отшатнулась прочь, словно увидев самого дьявола. С трудом отдавая себе отчет в собственных действиях, она позвала горничную и велела немедля принести бумагу и чернильницу.

* * *

Сама судьба была на его стороне, с каждым днем все более убеждался Германн. Все шло в соответствии с его макабрическим планом, любое затруднение тут же разрешалось какой-нибудь удачной случайностью. Он не боялся, что ему не хватит решимости довести начатое до конца – за время, проведенное в стенах петербургского Бедлама, он успел продумать все до мелочей, оценить все последствия и взвесить их тяжесть. Только одна мысль давала ему силы и не позволяла окончательно помрачиться рассудком – это была мысль о том, как расквитаться с графиней. Бедолага Ледер, усматривавший так много важности в своих прогрессивных методах, был бы жестоко разочарован, если бы знал, что на самом деле творится в душе столь отличаемого им пациента.

Германн действительно положил много сил и терпения на то, чтобы обрести равновесие, но, согласно кивая внушениям Ледера о необходимости отделять иллюзорное от реального и гнать прочь бесов соблазна и порока, он внутренне ни на миг не поддался считать, что происходящее с ним было следствием иллюзии. Уж он знал твердо, что посещение усопшей графини ему не привиделось: может статься, верные карты и были подсказаны ему бесами, но бесами настоящими, а никак не вымышленными… И, уж конечно, совершенно уверен был, что роковая развязка того давнего вечера в доме Чекалинского не объясняется каким-то нелепым промахом. «Когда бы пришла блажь мне обдёрнуться, – повторял себе Германн, – то потянул бы я, верно, прилегающего к тузу короля, а не растреклятую даму…»

Но у пациента достало рассудительности не делиться с докторами своей убежденностью и уж тем более намерениями. Он предавался мыслям о мести лишь в уединенности своей палаты, лелея в воображении способы, какими будет восстанавливать справедливость.

Он решил все бесповоротно и теперь не собирался идти на попятный. Два человека были дороги старухе при жизни, и он собирался разрушить жизни обоих. Лежа без сна в темноте чужого дома, Германн шептал в потолок: «Тройка, семерка, туз. Тройка, семерка, дама». Снова и снова, без устали – словно то было заклинание, призывающее с того света мертвых…

4. Начальный куш

Германн жил в доме Желиховской тетки уже четвертый день и начинал опасаться, что дальнейшее пребывание вот-вот станет невозможным. Сам Желихов намеревался в ближайшем времени отбыть к себе в поместье – совершать последние приготовления к свадьбе, – а уж после его отъезда странно было бы и дальше рассчитывать на гостеприимство его родственницы.

Этим вечером Желихов был особенно благодушен – дела в Петербурге улаживались хорошо. Он разливался соловьем, то ударяясь в воспоминания о былых днях и сыпля игривыми намеками на какую-то Нинетту, к которой, как ему ошибочно казалось, Германн должен был некогда иметь недвусмысленное отношение; то обращаясь думами к будущему и принимаясь превозносить достоинства своей невесты. Германн по мере сил участвовал в беседе, кивал, поддакивал и улыбался, но мысли его были далеко.

Осознание необходимости хлопотать на предмет дальнейшего устройства несколько удручило его. Ему решительно не хотелось отвлекаться от главной задачи. Дело уверенно продвигалось: после того, как он получил от Лизы ответ – короткий, гневный, но все же наконец-то ответ, – Германн уже не сомневался, что план в отношении нее увенчается успехом. Она все еще не была к нему равнодушна, все еще не освободилась до конца от своих прошлых чувств – на это он и рассчитывал, это с легкостью и прочитал между строк ее исполненной негодования депеши. Что касается Томского, так там и вовсе все представлялось просто. Даже если и не удастся влезть обратно к нему в дружбу, полагал Германн, и под первым попавшимся пьяным предлогом рассориться до дуэли, так в конце концов можно будет разрешить дело и попросту, то бишь по-разбойному. На этот случай Германн и озаботился похитить у Поля пистолет – усматривая особую высшую иронию, что орудием возмездия может в конце концов послужить именно этот самый, принадлежащий будущей жертве, образец оружейного мастерства…

Итак, дело продвигалось, но продвигалось недостаточно быстро. Штурм грозил перерасти в осаду, а ведь фортуна, которая пока что благоприятствовала плану, могла перемениться в любой момент…

Дождавшись, когда Желихов начнет зевать и заплетаться языком, Германн предложил расходиться.

– Да, давай, брат, ложиться, – без труда согласился Желихов. – Мне завтра с визитами, да еще в банк надобно заехать…

Они распрощались. Германн тут же засел за письмо Лизе. Его перо бежало по бумаге, не спотыкаясь и не оскальзываясь. Буквы ложились ровными рядами.

В это послание Германн собирался вложить всю неистовость и силу, какие отличали на самом деле его беспокойный, опасный, темный, как подземная река, характер. Слова, призванные предстать на этот раз перед Лизиными глазами, должны были растопить любое сопротивление, не оставить даже и вероятности проявить неповиновение и не поддаться мощи убеждения, которую они в себе несли.

Германн писал без остановки. Его глаза лихорадочно блестели в свете свечи.

Царила полная тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием пера и потрескиванием фитиля. Мрак словно сгустился вокруг склоненного над бумагой силуэта, отъединяя его от остальной Вселенной, подчеркивая его высокомерное, беспросветное, непереносимое одиночество.

Неожиданно сильный порыв ветра распахнул окно; свеча затрепетала, едва не потухнув.

Германн обернулся. В двух шагах от него стояла графиня.

Ни один мускул не дрогнул на лице Германна. Он смотрел на старуху жадно, неотрывно, как влюбленный после долгого расставания. Он ждал этого посещения. Все эти два года предвкушал его – мучительно и нетерпеливо.

Ничто не изменилось в старухином облике: все так же желты были отвисшие щеки, все так же мутен безжизненный взгляд, все так же бело платье. Она глядела на него без всякого выражения, чуть тряся головой в чепце.

Губы Германна искривила медленная усмешка, полная невыразимого, нечеловеческого торжества. В эту минуту он сам был похож на призрак – до того бледно и страшно было его лицо.

– Я пришла заключить с тобой договор, – сказала старуха отчетливо. – На сей раз можешь не опасаться обмана. Я назову выигрышные карты, если ты пощадишь жизнь моего племянника. С Лизой же поступай так, как позволит тебе совесть.

Германнова усмешка угасла.

Ожидал ли он именно этого? Трудно сказать. Он слишком поглощен был осуществлением мести, чтобы обдумывать возможность от нее отказаться. Но месть имела для него ценность не сама по себе, а как восстановление справедливости; он не желал зла ни Томскому, ни Лизавете Ивановне – оба они были ему безразличны. Справедливость – вот все, в чем он нуждался. Справедливость и воздаяние за перенесенные муки. Уж если он не заслуживал счастья прежде, за эти два года он заслужил его вполне.

– Говори! – приказал он графине.

– Ставь, как прежде, на тройку, семерку и туза, – ответил призрак. – Они отыграют тебе потерянное.

– Как?!

Старуха повернулась и тяжело пошла прочь. Дверь бесшумно затворилась за ней, медленные шаркающие шаги направились к лестнице. Через некоторое время стихли и они.

Опять те же карты?! Может ли такое быть? Или старуха опять пытается свести его с ума?

«Впрочем, – подумал Германн, – разве мне есть что терять?»

Усмешка снова показалась на его лице.

«Если неугомонная паучиха еще не сдалась, она поплатится вдвойне. На этот раз меня уж не застать врасплох. Сознание мое твердо, и решимость безусловна. Ежели ведьма опять попытается выкинуть шутку, она ничего не добьется. Я довершу начатое во что бы то ни стало. Это ей пристало теперь страшиться, а не мне».

Он посмотрел на почти дописанное письмо и отложил перо.

«Нет, в этот раз она не возьмет уж такого риска, – сказал он себе. – Ей, может, и взбрело бы снова пошутить, да только знает она, что я-то в ответ не пошучу».

Мысль о том, что все вернется туда, куда вернуться до́лжно, приятно взгорячила кровь. Германн подошел к растворенному окну и вобрал полную грудь ночной прохлады.

«Картами все началось, картами все закончится, – подумал он, ощущая вдруг прилив раскрепощающей легкости. Казалось, шагни он сейчас на подоконник, раскинь руки, и невидимая сила сама поднимет его в воздух… «А где ж нынче играют? По-прежнему ли у Чекалинского?.. Пожалуй, к Томскому и зайду справиться. Как раз и дело сыщется обещанное…» Он тихо засмеялся.

Не Наполеона он напоминал в этот миг и не Мефистофеля – а довольного ребенка, упоенного развертывающейся под его ногами долгой и радостной жизнью, полной потаенных чудес и заманчивых обещаний…

Он стоял, словно в забытьи, забыв о времени. Потом очнулся, отошел от окна и лег в постель, крепко проспав без сновидений до самого утра.

* * *

– Играют ли? – переспросил Томский недоуменно. – Да, представь, играют. Чекалинский весной отъезжал в Москву, а сейчас опять вернулся. Да я не бываю там. Жена не любит, чтоб я понтировал… А зачем тебе?

– У меня к тебе просьба, – сказал Германн. – Приведи меня туда.

– Как? Ты хочешь снова? – изумился Томский. – Да разве ж…

…да разве ж полезно это тебе? – хотел спросить он, но вовремя осекся.

Германн прочитал его мысли.

– Я здоров, – сказал он спокойно. – Положительно и целиком. И специально хочу повторить игру, чтобы совсем освободиться от прошлых призраков.

Произнося последнюю фразу, Германн тонко улыбнулся.

– А после я от тебя совсем отстану, – добавил он, чем и склонил Томского к окончательному решению.

– Ну, изволь, – сказал Томский, уступая. «Не так глупо и затеяно, – размыслил он. – Не бегать же ему от фараона, как черту от ладана». Завтра и поедем.

«Пистолет надо будет вернуть после всего», – подумал Германн, выходя прочь. Соображение отчего-то развеселило его, и он преизрядно удивил швейцара внезапным смехом.

Теперь надо было озаботиться внешним видом и туалетом, но времени до завтрашнего вечера еще было достаточно. В отношении гардероба Германн рассчитывал на помощь добрейшего Желихова, собираясь наплести ему небылиц про визит к богатой родственнице, от которой целиком зависело его будущее положение.

Германн уже входил в сени теткиного дома, когда его, как крапивой, ожгла мысль о деньгах, необходимых для первой ставки. Он пошатнулся.

«Как я мог упустить это? – поразился он. – Осел я, чушка чугунная. О мелком позаботился, а главное позабыл. Что же делать теперь?»

Сгоряча хотел было он побежать обратно к Томскому, но трезвый рассудок остановил его. И речи быть не могло, чтобы Томский – или кто-либо иной на всем белом свете – ссудил его суммою, достаточной для игры, которую он рассчитывал завтра вести! А скромная ставка не стоила и свеч.

Он вошел в комнату, не чувствуя под собой пола. Желихов стоял посредине, широко расставив крепкие ноги, и громко рассказывал что-то вязавшей в углу тетке. Тетка кивала, сноровисто перекидывая петли.

– А! Здравствуй, брат, – обернулся Желихов к вошедшему Германну. – Все, любезный товарищ, отбываю я послезавтрашним вечером к родным пенатам.

– Уж послезавтра? – автоматически спросил Германн.

Тетка покосилась на него поверх очков.

– Со всем управился, – объявил Желихов. – Все купил, что было наказано; всех посетил, к кому было положено. И в банк поспел. Богатым обратно поеду, словно Крез, – он хлопнул себя по карману сюртука. – Тебя на свадьбу жду! Смотри, не подведи – обидишь. Адрес свой не забудь прислать, как устроишься… Ты ведь в Москву сейчас?

– В Москву? Да, в Москву, – рассеянно согласился Герман. – Отчего же ты Крезом вдруг сделался?

– Без малого пятьдесят тысяч везу, – подмигнул Желихов.

Германн вздрогнул:

– Сколько?

– Пятьдесят тысяч без трех, – Желихов подмигнул вторым глазом.

Во рту Германна вдруг пересохло. Необыкновенное совпадение ошеломило его. Сорок семь тысяч были его изначальной ставкой в той роковой игре двухлетней давности.

«Судьба, судьба!» – подумал он снова, до боли стиснув рукой дверной косяк.

…Этой ночью, в отличие от предыдущей, Германн спал плохо. Он лежал с закрытыми глазами, но сон не шел. В голове словно раскачивались гигантские ярморочные качели: накладывались друг на друга образы и лица, мешалось прошлое и настоящее, реальное и желаемое, сбывшееся и несбывшееся. Минутами Германн и сам не мог отличить, где есть что… Многозначительно подымал палец Ледер со словами: «Порок развращает увлекающийся ум»; Томский целился из лепажевского пистолета, грозно восклицая: «Я зарядил его!»; Нарумов, смеясь, воздевал бокал с шампанским, а сидящая у него на коленях балерина в воздушном одеянии нежно щекотала ему ухо… И снова и снова выступала из темноты старуха графиня с восковой маской вместо лица, плыла, не касаясь пола, страшно вырастая в размерах. Из-под белого чепца выбивалась растрепанная седая прядь, студенисто застыли пустые глаза. «Баста! Я победил тебя», – шептал Германн и тянул руку к стакану воды, чтобы смочить воспаленное горло. Но стакан не давался в руки, ускользал, а из мрака проступало лицо Лизаветы Ивановны, растерянное и грустное, и от этого зрелища вдруг делалось жутче всего, так что крик норовил сорваться с иссушенных губ.

«Это уж последнее, – говорил себе Германн. – Финальное испытание, истинный рубикон. Что ж, я его перейду. Украду, ограблю, не постою ни за чем. На чести своей я давно поставил крест, что́ мне теперь это последнее предательство?.. Больше крыть ей будет нечем. Кончились козыри в колоде».

Он приподнялся на постели и жарко прошептал, обращаясь неведомо к кому:

– Не отступлюсь, не будет этого. Слишком ставка высока.

…Весь следующий день Германн провел неведомо где, вернувшись обратно к самому вечеру, когда пора было уже отправляться к Чекалинскому. Желихов находился дома и пил чай с теткой, рано закончив приготовления к отъезду: он собирался выехать с самого утра.

Германн сердечно поблагодарил обоих за гостеприимство и пожелал Желихову счастья в его супружеской жизни.

– Я с тобой ненадолго прощаюсь, – сказал Желихов, шутливо грозя пальцем. – Жду к себе непременно. Душевно рад, что тебя встретил, и уж теперь не отпущу.

Германн с улыбкой повторил обещание быть на свадьбе, поклонился тетке и поднялся наверх, чтобы переодеться.

Спустившись через небольшое время, он откланялся уже окончательно.

5. Le jeu est fait

У Чекалинского ничто не изменилось. Германна встретила все та же великолепная обстановка, та же вышколенная прислуга, те же генералы за вистом. Впрочем, генералы могли быть и другими – он и в первый раз был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на лица; не обратил и сейчас. Он был бледен, но чрезвычайно спокоен. Чуть нервничающий Томский ввел его в гостиную. Чекалинский поднял голову от стола и тотчас узнал Германна. На лице его выразилось некоторое замешательство. Томский подошел и что-то коротко объяснил вполголоса. Чекалинский чуть заметно приподнял брови и после секундного колебания утвердительно кивнул.

– Давно не имел удовольствия вас видеть, – сказал он, обращаясь к Германну. – Я рад. Пожалуйста, чувствуйте себя свободно.

– Благодарю, – ответил Германн, обмениваясь с ним рукопожатием. – Я хотел бы повторить игру. Прошлый раз она закончилась для меня неудачно.

Он улыбнулся, и Чекалинский улыбнулся в ответ.

– Прошу, – сделал он приглашающий жест.

Германн сел к столу. Из присутствующих никто не знал – или не узнал – его.

Он написал ставку и положил мел. Чекалинский взглянул на цифру и нахмурился. Было видно, что он не предвидел этого. Не дожидаясь вопроса, Германн достал и положил на свою карту пачку банковых билетов. Вокруг взволнованно зашептались: сумма была невиданно высока.

– Когда вы сказали, что намереваетесь повторить, – заметил Чекалинский, – я не ожидал такой буквальности.

– Что ж, – ответил Германн, – как видите, я говорил буквально.

Чекалинский склонил голову и приготовился метать. Игроки притихли. Томский, не присутствовавший в первый раз при игре Германна, но знавший все детали по рассказу Нарумова, чувствовал крайнее возбуждение. «Близко же к сердцу он принял мою историю о бабушкином секрете, – подумал Томский. – Второй раз идет на тот же риск. И как уверенно себя ведет… Уж не сам ли Сен-Жермен сообщает ему нужные сведения?»

Банкомет отпустил тройку.

Германн открыл свою карту. Раздались удивленные возгласы. Томский внутренне ахнул.

– Позвольте вас поздравить, – с чуть заметной сухостью в голосе сказал Чекалинский и добавил, обнаруживая прекрасную память о прошлой игре: – Надо полагать, вы станете продолжать теперь уж только завтра?

– Нет, сегодня, чуть позже, – неожиданно для него ответил Германн. – Удобно ли вам?

– Сделайте одолжение, – ответил Чекалинский.

Германн встал из-за стола. Взгляды всех игроков тянулись за ним.

– Ты испытываешь судьбу! – сказал ему Томский. – Не можешь же ты всерьез полагать, что владеешь тайной верного выигрыша? Если и была такая тайна, она давно уж унесена в могилу. Кому знать, как не мне?

Германн посмотрел на него с холодностью.

В глазах его горело нечто такое, от чего Томский почувствовал прилив почти суеверной робости. Он молча отошел.

Игра за столом шла вяло. Все только и говорили, что о Германне, поминутно оглядываясь на его неподвижную фигуру, застывшую у окна. Нашлось уже несколько человек, которые опознали его и теперь в разных углах комнаты вполголоса пересказывали события того давнего вечера – порядком перевирая и приукрашая историю.

Германн стоял в странном оцепенении. Он затруднялся определить природу обуревавших его чувств. Обжигающая жажда мести, столь долго придававшая смысл его существованию, после прошлой ночи не то чтобы исчезла, а словно притупилась, потеряла первостепенную значимость. И сразу будто земля уплыла из-под ног. На место ясности пришло смятение. Точно прикрутили фитиль ярко горевшей лампы – и комнату, еще минуту назад пропитанную светом, затопил густой сумрак. «Последнее, так или иначе», – напомнил себе Германн, но мысль не принесла облегчения. Впервые за все это время он вдруг по-настоящему усомнился, что сможет довести до конца задуманное, если до того дойдет дело. Он по-прежнему стоял не шевелясь, словно каменное изваяние, но его переплетенные за спиной пальцы побелели, над губой выступила испарина.

Когда наконец он вернулся понтировать, все тотчас окружили стол. Как и два года назад, к первоначальной ставке Германн во второй талье присоединил весь свой выигрыш за первую.

Чекалинский поклонился и принялся тасовать колоду. Германн снял. Карты пошли ложиться на стол.

Семерка выпала налево в первом же абцуге .

Германн перевернул свою карту. Поднялся восхищенный ропот, который долго не мог уняться. Германн опять не выказал никаких чувств. Все это уже было с ним.

Все решал третий раз.

Не обращая ни на что внимания, он снова отошел к окну. В груди его медленно разливалась странная едкая горечь, нимало не напоминавшая ни трепет предвкушения, ни страх провала. В прямоугольнике стекла отражались огни гостиной, в уши вторгался шум голосов. Все эти голоса были чужими, равнодушными к человеку, о котором только и говорили наперебой, резонировали в такт лишь сенсации, которую он представлял собой сегодня. Германн содрогнулся. Весь этот день он действовал будто заводная механическая игрушка, бездумно совершая нужную последовательность вещей и не давая себе задуматься ни над одним звеном. Приближалась роковая минута. Предстояло решить, довериться ли обещанию графини. В этот раз уж он собирался твердо удостовериться, что не «обдёрнулся». Но кто знает, не усмехнется ли ему снова пиковая старуха, не изыщет ли способа обмануть снова? Не ляжет ли в этот раз налево вместо правой стороны? Отчего-то настойчиво толклось в мысли именно это подозрение. «Тройка, семерка, туз, – прошептал Германн. – Тройка, семерка, дама».

Какую карту назначить? На какую поставить свое счастье и вожделенный покой? «Если все сорвется, сорвусь и я», – чувствуя в руках предательскую дрожь, подумал Германн в неожиданном проблеске кристальной трезвости. Механический завод, дававший ему силы весь этот день, внезапно кончился, и он ощутил себя на краю разверзшейся пропасти, в которую не мог заставить себя заглянуть.

«Еще не поздно, – промолвил внутренний голос. – Отступись».

Но он знал, что не отступится. Уйти сейчас означало отдать победу графине, позволить ей восторжествовать окончательно. И тогда уж вовек не избавиться ему от мучительного наваждения, не излечиваемого никакими новейшими медицинскими придумками…

Туз или дама? Довериться или предугадать уловку?

Этот раз оказался для него даже тяжелее прошлого. Тогда, по меньшей мере, он не знал о подвохе…

Германн вдруг с тоской припомнил ощущение безграничной, беспредельной свободы, которое охватило его по выходе из Обуховской клиники. Казалось тогда, весь мир был готов подладиться под его волю, все дороги лежали открытыми, все направления только и ждали его шага… «Не то теперь, – сказал он себе. – Совсем не то. Думал только, как бы реванш взять. На себя собирался ставить, на себя одного, а ни на что иное. А вместо этого снова по ее правилам играю, снова на волосок от безумия стою. Это она против меня сейчас банк держит – и карты все, как одна, крапленые!»

Эта мысль поразила его.

Томский тронул его за плечо, и Германн сильно вздрогнул.

– На себя, – пробормотал он еле слышно. – На себя одного.

– Ты дурно выглядишь, – сказал Томский не без сочувствия. – Оставь на сегодня, в другой раз придем.

– Нет, я еще раз, – мотнул головой Германн. – Уж последний. Да ты не жди меня.

«Ну уж это дудки, – подумал Томский. – Дураком надо быть, чтобы в разгар такого представления уйти».

Чеканя шаг, Германн прошел к столу. Игроки выстроились вокруг, жадно вытянув шеи. Никто и не думал участвовать в талье. Снова, как и в памятный вечер, Германн один остался против Чекалинского.

– Прошу делать ставку, – сказал Чекалинский глухо.

Германн отложил карту и бросил на нее сверху деньги.

– Я готов, – объявил он.

Чекалинский принялся тасовать, затем при полном молчании залы протянул колоду, чтобы Германн подрезал.

– Постойте, – вдруг сказал тот.

Рука банкомета замерла.

– Нет, ничего, – тут же добавил Германн, загадочно улыбнувшись углами губ.

Он снял колоду. Чекалинский начал метку. Метал он медленно, тщательно отделяя карты одну от другой. Лицо его было серьезно, губы тесно сомкнуты.

Присутствующие затаили дыхание.

Германн внезапно поднялся, с грохотом опрокинув стул.

От него шарахнулись. Напряжение момента давало о себе знать.

Чекалинский бросил на него косой взгляд, но не перестал метать. Легла третья пара, а нужной карты все еще не было.

После четвертой прокидки Германн вдруг развернулся и, не произнеся ни единого слова, стремительно пошел из комнаты. Все, включая Томского, словно остолбенели. Никто не попытался остановить или даже окликнуть его. Быстрые, размеренные шаги Германна отчетливо слышались в тишине.

Общее оледененение длилось еще несколько мгновений. Наконец стало совершенно очевидно, что он не вернется.

Чекалинский прервал метку и, не зная, как повести себя, растерянно переступил с ноги на ногу.

Томский бросил взгляд на стол. Справа лежала дама, слева – туз.

– Что у него? – спросил Томский нетерпеливо. – Переверните карту.

Чекалинский высвободил карту из-под пачки банковых билетов. Все глаза устремились на нее.

– Валет, – провозгласил Чекалинский, поворачивая ее лицом.

«Валет пик – пустые хлопоты», – подумал Томский, разглядев черную масть.

Но тут Чекалинский поднял карту повыше, и он увидел, что валет трефовый.

– С какой же стати было бросать игру, не дождавшись карты? – досадливо крякнул седоусый полковник, стоявший по правую руку от Томского. – Что за глупая выходка?

– Надобно дометать! – выкрикнул один из игроков.

– Нет, невозможно, – покачал головой Чекалинский. – Это противу правил.

– Докончите, – сказал Томский. – Из любопытства хотя бы.

Чекалинский хотел было отказаться, но в следующую секунду передумал. Пожав плечами, он выбросил следующую пару карт.

Валет улегся направо.

Налево вышел другой.

– Плие! – воскликнул тот же голос, что требовал дометать. – Плие, господа! Банк выиграл.

Все разом выдохнули, затем зашумели почти оглушительно, давая наконец волю сдерживаемому так долго возбуждению.

– Однако ж какая трагедия, – громко сказал Томский, с жалостью посмотрев на опрокинутый стул. – Поистине скорбный фатум. Снова все поставил, и снова все потерял.

– На этот раз не все, – возразил Чекалинский, пересчитав оставленные деньги. – Первоначальную свою ставку он теперь за собой оставил.

«Ну и на том хорошо», – вздохнул Томский с некоторым облегчением. Ему не хотелось чувствовать себя хотя бы косвенно повинным в каком-нибудь особенно печальном повороте событий. У него и без того скребли на душе кошки. «Уж не он ли у меня пистолет давеча похитил? – подумал он беспокойно. – То-то я всю голову сломал, куда его засунул… Не дай бог, крайность совершит… Отчего бы ему вздумалось уйти, не дождавшись развязки? Он словно предвидел ее – и утратил интерес».

Растревожившись подозрением и вновь ощутив тень черного предчувствия, Томский поспешил на улицу. Но когда он выбежал на крыльцо, Германна уже простыл и след…

* * *

Через час с небольшим после того в дверь дома желиховской тетки требовательно застучали. Тетка открыла сама; перепуганная настойчивым грохотом, приотворила лишь узкую щель.

– Чего надобно? – спросила она, близоруко щурясь на невысокий силуэт, стоящий у порога.

Человек всунул ей в руки небольшой сверток, пробормотав, что передача предназначена для племянника ее, Желихова Ивана Матвеевича, и что вручить ее надо безотлагательно.

– А сказать-то что? – спросила тетка, пытаясь рассмотреть лицо посыльного под густой тенью от низко надвинутой на лоб фуражки.

– Скажите так, – после секундного колебания сипло ответил тот. – Мол, просил уведомить, что, конечно, подлец, но все-таки еще не окончательный.

– А от кого, от кого вручение? – крикнула тетка в спину так и не опознанного посыльного, но тот уж шагал прочь и оглянуться не взял труда.

Тетка поспешила наверх и подняла с постели уже успевшего лечь племянника. Желихов, выпуча глаза, долго смотрел на пачку денег в своей руке, не беря никак спросонья в толк, какого такого загадочного подлеца обуяла вдруг охота столь щедро расплатиться за свое дурное качество…

* * *

Этим же вечером Лизавете Ивановне было доставлено письмо, начертанное хорошо знакомым ей почерком. Оно было совсем коротким и не имело подписи.

«Простите меня, – прочитала Лиза. – Перед Вами я виноват больше всего. Теперь, когда я наконец свободен, освобождаю от себя и Вас».

К письму была отчего-то приложена карта. Валет в зеленом камзоле и охотничьей шляпе с пером серьезно и отрешенно глядел куда-то в одну им видимую даль.

«Трефовый валет означает успех предприятия», – подумала Лиза, чувствуя неожиданно беспричинный прилив глубочайшей, не выразимой словами печали. Одновременно ей и вправду вдруг почудилось, будто над ее головой разошлось зловещее грозовое облако, и стеснение в груди, которое не давало ей вольно дышать в последние эти дни, ослабело. Лиза в задумчивости прошла к туалетному столику и прикоснулась пальцами к крохотному букетику фиалок, еще не утративших своей свежести и сдержанной, некрикливой красоты…

* * *

О Германне с тех пор никому не доводилось слышать ни слова. Он словно целиком растворился в воздухе, не оставив после себя никакого остатка.

1. Калле

На улице его дом был последним. Веранда выходила на небольшое глубокое озеро, Ноазе. В тёплое время года озеро мирно плескалось. На нём не было волн, только рябь, и зрячие люди не слышали производимых ею звуков; но их слышал слепой Калле Сьянсен. Слышал и любил. Ранним утром старик нередко выходил на веранду, клал руки на увитые плющом перила, и его невидящий взгляд устремлялся к мерцающему зеркалу Ноазе. Калле ослеп уже очень давно, в ранней юности, и успел почти позабыть и водяную рябь, и пену волн, и все видимые цвета мира.

Летом в доме Калле никогда не горел свет. Соцработники заходили к нему в светлое время суток, а самому Калле Сьянсену освещение было ни к чему. Все людские дома смотрели окнами в ночную тьму, но дом Калле был слеп, как его единственный житель, и может быть, поэтому его и выбрал котиша.

Стоял конец апреля. Калле проснулся незадолго до рассвета и понял, что заснуть ему уже не удастся. Он поднялся, накинул тёплый халат и вышел на веранду. С течением лет он заметил, что в одних и тех же местах, во время одних и тех же занятий он думает об одном и том же. На веранде он всегда тосковал об утраченном зрении. Калле положил руки на увитые плющом перила и глубоко вздохнул, уже без боли, привычно думая, как хорошо было бы видеть рассвет.

Что-то живое выскочило из кустов в саду, перемахнуло через перила и нырнуло в открытую дверь. Старик ахнул, услыхав топот существа. Некоторое время он медлил, гадая, что это может быть за животное. И звук прыжка, и бег очень напоминали кота. Когда Калле был маленьким, его чёрный кот Мефистофель прыгал со шкафа с точно таким же звуком, только потише. Этот кот был тяжёл.

Калле вернулся в дом и позвал:

– Ксс-кис-кс!

Ответа не было. Калле пошёл на кухню и открыл холодильник, чтобы достать пакет молока. Что-то ткнулось в его левое колено.

– Доброе утро, – сказал Калле.

Он протянул руку и погладил животное по голове.

– Скккххррр…

Калле замер на месте и отвёл руку так медленно, как только мог. Звук был жуткий. Это было не мяуканье кота. Это было и не рычание, не шипенье, а мерзкий, низкий, шелестящий скрип. От него волосы вставали дыбом.

– Скккхрррр…

Существо опять ткнулось носом в колено Калле. Старик вытащил из холодильника открытую упаковку ветчины и, осторожно нагнувшись, положил её на пол. Зверь немедленно начал есть. Калле стоял у холодильника, не зная, что делать. Он пошевелил рукой, которой только что дотронулся до зверя. Ему показалось, или же для кота зверь был великоват? Калле вдруг понял, что совсем забыл, какого размера бывают коты.

Зверь проглотил остаток ветчины, громко вздохнул и потёрся головой о ногу Калле. Это было такое знакомое, такое кошачье движение, что старик решил не пугаться. Он достал ещё одну упаковку ветчины, открыл её и протянул зверю еду на ладони. Тот стал есть, и Калле подумал, что это доверчивое ручное животное. Кот доел ветчину и облизал ладонь Калле. Старик осторожно пощупал его морду. Морда была вроде бы кошачья, крупная, бугристая и тупая, а уши жёсткие, без кисточек. Пальцы Калле нащупали клыки, но зверь не возражал, он мирно тыкался носом в ладонь, и это больше всего и убедило Калле в том, что он имеет дело с котом. Дикий зверь, даже сбежавший из зоопарка, не стал бы есть с рук у чужого человека и тем более не дал бы так себя исследовать.

Калле начал припоминать всех знакомых котов. Иногда они действительно не мяукали, а скрипели. У них бывали сварливые, грозные мужицкие голоса. Весной, во время кошачьих свадеб, их «мяу» звучало, как ругань старых пропойц. Эти коты иногда бывали большими. Очень большими… Или это относится к собакам?

– Кс-кс, котиша, – сказал Калле.

Он пошёл в гостиную и стал у открытой двери на веранду. Кот последовал за ним. Точно, домашний зверь. Калле стало совестно его выгонять, несмотря на такой мерзкий голос.

– Ну, поел и иди, – тем не менее сказал он и указал рукой в сад.

Кот фыркнул, повернулся и ушёл обратно в дом. Калле пошёл за ним. Кот прошёл из гостиной в спальню и залез под кровать. Старик услышал, как скользнул по кошачьей спине висящий край одеяла. Что с ним делать, подумал Калле и тут же понял, что на самом деле не хочет выгонять кота из дома. Он был очень одинок, а кот совсем не мешал. Разве нагадит – и пусть; Марне за то и платят, он приберёт. Калле опустился на колени и позвал:

– Котиша…

– Хххмм… – задумчиво сказал котиша.

* * *

Кот не вылезал из-под кровати весь день. В полдень к Калле Сьянсену зашёл Марне Хайнекен, его соцработник, и Калле отослал его в магазин купить ветчины. Потом ему пришло в голову, что существуют специальные кошачьи консервы, но он спохватился поздно, Марне ушёл.

Было девять часов, и солнце уже село. Калле сидел перед телевизором и слушал «мыльную» оперу. Этот вид передач можно было понять, не видя происходящего на экране. В это время в гостиную вошёл котиша и проследовал к двери на веранду. Калле решил, что надо встать и выпустить его, но тут раздался глухой удар. Потянуло свежестью, и в комнату ворвались звуки вечернего сада и улицы. Калле подошёл к двери. Она была открыта. Кот подпрыгнул и нажал передними лапами на ручку двери, понял старик, открыл, значит, себе дверь и вышел. Даже помощи не попросил… Смышлёный. Видно, выбросили его…

Калле оставил на веранде упаковку ветчины. На следующее утро он проснулся позднее обычного, неторопливо выпил чашку чая и пошел посмотреть, не вернулся ли котиша. Как только Калле открыл дверь, животное перемахнуло через перила и метнулось в дом.

– Котиша! – из кухни позвал его Калле, открывая ветчину, однако кот не пришёл.

– Котиша?

Кот сидел себе под кроватью. Калле несколько раз звал его, но не получил в ответ даже звука. Странно, сказал он сам себе. Почему это кот по утрам прячется под кровать?

– Ну, тогда будешь есть, где ты есть, – сказал Калле, задвигая ветчину под кровать.

– Хффф… – отозвался котиша.

2. Марне

– А это что? – спросил Марне у старика, увидев на веранде блюдце.

– А у меня завёлся кот.

Калле Сьянсен сидел за столиком и пил чай. Было ещё прохладно, и Марне набросил ему на плечи плед.

– Сам прибежал, – продолжил Калле, – с неделю назад. Сиганул через перила из сада.

– Так он живёт в саду? – рассеянно спросил Марне. Кот его не интересовал.

– Нет. – Калле улыбнулся. – Котиша живёт в моей спальне. Он весь день сидит под кроватью, а ночью, должно быть, охотится. Откроет дверь – и пошёл себе. Самостоятельный.

– Интересно… – равнодушным тоном протянул Марне.

Он учился и подрабатывал в социальной службе. Калле Сьянсен был приятным клиентом: уборка да покупки, и никакого недержания, загаженного белья, блевотины. Даже запах в его доме не был неприятным. Стариковский запах, да, затхловатый и одинокий, но не противный, не то что в некоторых домах. К тому же Калле был ещё здоров и часто сам ходил в магазин. Это экономило Марне время. Единственная проблема заключалась в том, что с одинокими стариками надо было беседовать – это входило в обязанности социальных работников, – и вот это бывало трудновато. Юности не о чем говорить со старостью и слепотой. Хотя Калле Сьянсен и в этом отношении был удобен. Он давно научился молчать.

– Марне, – сказал старик, – хорошо, что я не забыл вам сказать. Надо купить кошачьи консервы.

– О’кей!

Калле Сьянсен доверял студенту свою кредитную карту, и Марне был ему за это благодарен. У других пенсионеров приходилось брать наличность, да ещё и отчитываться за каждый потраченный цент. У многих склеротических стариков была гнусная повадка забывать о том, что цены на продукты с годами росли. Это ставило соцработников в неприятные ситуации. Марне купил котише консервы («Для взрослых, деятельных котов»), расставил всё в холодильник и кухонные шкафы и ушёл.

В последующие две недели ему ни разу не удалось увидеть кота. Котиша существовал – это доказывало грязное блюдце на веранде и пустые консервные банки, но днём он безвылазно сидел под кроватью. Калле уважал зверя и не хотел его беспокоить, но вскоре настала пора вымыть в спальне пол.

– Кс-кс-кс, – позвал Марне.

Под кроватью что-то шелохнулось.

– Котиша…

Он отставил швабру, приподнял полог и заглянул под кровать. В узкое окно спальни падало мало света, и Марне едва различил в темноте чёрное существо.

– Котиша? – неуверенно сказал он.

Чёрная масса шевельнулась, и в ней открылись два мутных красных огня.

– Кххххррр… – глухо сказала темнота.

Марне отшатнулся, вскочил на ноги и отошёл к шкафу. Он в жизни не слыхал ничего подобного. Некоторое время Марне размышлял, что же делать, но ему не пришло в голову ничего нового, поэтому он просто вымыл пол в спальне, минуя кровать и стараясь не поворачиваться к ней спиной.

– Вы уверены, что это кот? – спросил он у Калле.

– А что?

– Ничего. Я его не видел, вашего котишу. Он зарычал на меня и так и не вылез из-под кровати.

Он почему-то умолчал о красных глазах.

– Да, – старик улыбнулся. – Он такой. Поганый голос, правда?

– Не то слово. Разве коты умеют так рычать?

– У меня в детстве был похожий кот. Чёрный, звали его Мефистофель. Тоже гнусно орал.

Но не так, подумал Марне. Ни один кот не издаёт таких звуков.

– Вы с ним поосторожней, – сказал он.

– Да нет, – ответил Калле, – котиша не злой, он независимый. Надо это уважать. Зато он ест у меня с рук.

– Ага, – сказал Марне.

На следующий день он опять купил кошачьи консервы, а ещё через день увидел котишу.

Калле Сьянсен почти не спал в эту ночь. Около трёх утра он открыл дверь на веранду, но котиша ещё отсутствовал по своим кошачьим делам. Калле потерянно побродил по дому и решил навести порядок, чтобы как-то убить омрачённое бессонницей время. Он переставил на место несколько предметов, которые ненароком сдвинул Марне, и между делом захлопнул дверь в спальню.

Когда Марне пришёл, старик дремал в кресле в гостиной. На столе стояла тарелка с недоеденным капустным салатом.

– Привет, Калле, – сказал Марне и подошёл к окну, чтобы раздвинуть шторы. Гостиная была темна, и он чувствовал себя неуютно.

– Добрый день, – сказал Калле. – Мне не спалось… А котиша сегодня здесь днюет. Я закрыл было дверь в спальню, а он пришёл, не смог её открыть и вот шмыгнул под стол. Там и сидит.

Старик сонно улыбнулся. Марне вдруг понял, что кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся и посмотрел под стол.

Существо было просто чудовищным. Его корявое тело состояло из мышц и мощных костей. Чёрный косматый мех топорщился на спине и местами как будто покрылся плесенью. Котиша был в два раза больше самого крупного кота. Из его пасти торчали кривые клыки, а морда напоминала кошмарный сон, но это было не самое худшее. Выражение жуткой морды было разумным. Косые глаза саркастически жмурились и полыхали тусклым красным огнём. Марне мог поклясться, что тварь улыбалась.

– …раньше он вечером уходил, – услышал Марне. – А теперь приходит ко мне на колени, и мы смотрим телевизор. То есть он смотрит, а я слушаю.

Над городом разошлись облака, и на паркет гостиной лёг солнечный луч. Котиша подался назад, выпустил сизые когти и впился ими в паркет.

– Тяжеловат он, – сказал Калле, – для моих старых колен. И не мурлычет. Почему-то не мурлычет… – Старик вздохнул.

– Не мурлычет, – повторил Марне.

Котиша насмешливо глядел ему в глаза.

* * *

Перед тем как лечь спать, Марне несколько раз проверил, закрыты ли окна и дверь на балкон. Он жил на втором этаже, но это не давало ему чувства безопасности. Как и у большинства западных мужчин, у него в доме не было оружия, и он положил рядом с подушкой самый большой из кухонных ножей. Потом ему пришло в голову, что лучше взять самый острый. Марне хотел было не опускать жалюзи, но когда совсем стемнело, ему стало страшно. Он включил тихую музыку и ходил по комнате, пока ему не пришло в голову, что музыка может помешать ему услышать, к примеру, как что-то крадётся к двери. Надо было выйти в кухню и взять другой нож, но Марне не хотелось лишний раз покидать комнату.

Ночью он внезапно открыл глаза и понял, что всё же заснул. Свет луны полосками пробивался сквозь жалюзи. Что-то его разбудило. Стояла тишина, и Марне лежал в сонном оцепенении. Он некоторое время всматривался в окно, и осознание видимого медленно просочилось в разум. Свет падал через жалюзи неравномерно. Лучам мешал какой-то тёмный силуэт.

Марне застыл, как мышь, на которую падает тень совы. Вскоре он стал задыхаться и понял, что сколько-то времени не дышал. Он судорожно втянул воздух ртом. Выдох. Ещё раз. Выдох.

Марне нашёл в себе силы мигнуть. Это возымело действие: силуэт на окне как будто пропал. Может, его и не было. Ночь бросала в окно обманчивые пятна и тени. Марне вдруг показалось, что весь предыдущий день состоял из дурного бреда, и утром эта бредовость станет совершенно очевидной. И ему тут же захотелось спать.

Марне решительно закрыл глаза и стал проваливаться в бездну сна.

– Скккррррр… – озорно сказала бездна.

Снаружи на окне сидел котиша.

* * *

Когда темнота просочилась сквозь жалюзи и ушла, Марне обнаружил, что думает о капканах. Он не стал бы вмешиваться в дела Калле Сьянсена, если бы ему самому не пришлось скоротать ночь с котишей за окном. Но теперь вопрос стоял ребром. Мало того, что дом Калле теперь представлял собой вражескую территорию, что крайне затрудняло Марне работу; красноглазая тварь ещё и решила его напугать. Это ей удалось. Марне не хотел провести ещё одну ночь так же, как провёл эту. Как только совсем рассвело, он пошёл в магазин.

Охотничий магазин на другом конце города принадлежал его дяде, и Марне брал в нём замечательную оленью тушёнку, когда мог себе это позволить. Скидок дядя ему не делал, зато мог без лишних вопросов снабдить жестоким и потому нелегальным капканом, которым в молодости пользовался на охоте.

– На волка, что ли, идёшь? – спросил дядя.

– На оборотня, – наполовину пошутил Марне.

Дядя принёс капкан и долго объяснял, как его устанавливать. Марне уже знал всё это из его охотничьих рассказов, но выслушал ещё раз и поблагодарил. Он не мог позволить себе ошибки.

– За городом валят лес, – сказал на прощание дядя. – Сначала запретили там ставить капканы, потом ограничили охоту, а теперь валят лес. Какая-то фирма расширяет карьер. Муниципалитет не возражает, а вот охотники там бюрократам мешали. Им зверей было жаль…

Дядя говорил нарочито равнодушно. Охотники вроде него почти проиграли бюрократический бой за своё дело – сначала против зелёных, потом против разнообразных экономических необходимостей. С каждым годом у них оставалось всё меньше и меньше прав. Охота становилась чем-то неприличным, вроде работорговли. Ещё вчера Марне считал, что это в принципе хорошо…

Его кольнула неприятная мысль. Марне понял, что переносит своё отношение к котише на животных, и это означало, что он считает животным котишу. Вот она, ошибка. Понятная, да. Какой выход ему оставляет альтернатива?

Марне припомнил загородный лес и бурелом, тёмные лабиринты деревьев, поваленных и живых, нагромождения мхов, кустарников, скал. Чаща кипела многоликой животной жизнью. Непосредственно у черты города лес был прорежен и истоптан. Это был слабенький, цивилизованный лес. Однако через несколько километров измученная полоска превращалась в непролазную дикую глушь. Это был остаток древних лесов, покрывавших когда-то Европу. В тех лесах жили опасные звери. У них были острые клыки и когти, а из их глаз глядела тьма.

* * *

В качестве приманки Марне использовал свежую свиную почку. Он установил у себя в саду капкан и замаскировал его, стараясь не привлекать внимания. Улица была безлюдна. Из гнезда под балконом Марне выглядывала сорока.

Потом он поднялся наверх взять конспекты. Глупость всей этой затеи с капканом дошла до него, когда он уже сел в автобус. Во-первых, в капкан может угодить обыкновенное животное – чья-то собака или кошка; но это будет полбеды. Что он будет делать, если завтра приедет домой и обнаружит, что в капкан попался котиша?

– У тебя есть топор? – спросил он у дяди, к которому приехал переночевать.

Топор не понадобился. Наутро Марне нашёл на траве чёрные и белые перья. Он раздвинул кусты и увидел, что капкан не сработал. Свиная почка исчезла, а на месте приманки лежала растерзанная сорока.

И Марне позвонил Рути.

3. Рути

– Какой такой опасный зверь?

– Не знаю, – сказал студент. – Похож на дикого кота. Или на рысь.

– На рысь или на кота? – спросила Рути Куойнен. Студент с самого начала раздражал её своей тупостью. – Это совершенно разные животные.

– Не знаю, – ответил Марне. – Я не разбираюсь в животных, я только знаю, что это не кот. Он разорвал мою сороку.

– Сороку? – Теперь она ничего не понимала. – Откуда у вас сорока и что она делала в доме Калле?

– Она жила у меня под балконом, – плоским голосом сказал студент, – и этот зверь её разорвал.

В этот момент Рути поняла, что дело серьёзное. У студента был нехороший тон. Он явно чего-то недоговаривал.

– Свяжитесь с санэпидемстанцией, – нехотя сказала Рути.

«Придётся мне ехать», – подумала она.

– Простите, я не могу принять такое решение, – тем же тоном сказал студент. – Это зверь вашего брата. Но пока он в доме, я там работать не могу. И никому это не посоветую.

Марне хотел сказать ещё что-нибудь, но передумал и положил трубку. Он позвонил ей из телефонной будки специально для того, чтобы она не могла перезвонить. Марне встречался с сестрой Калле Сьянсена всего однажды, мимоходом. Она успела нахамить ему и намекнуть, что потащит его в суд, если из дома Калле исчезнет хоть какая-нибудь мелочь. У Марне не было желания общаться со стареющей рыжей ведьмой. Пусть это делает котиша.

Марне был почему-то уверен, что Рути Куойнен справится с проблемой.

* * *

Она набрала номер. Включился автоответчик.

– Штеффи, это Рути, – сказала она. – У Калле опять проблемы, так что меня завтра не будет, прости.

И Рути начала собирать вещи. Если поторопиться, она успеет к Калле ещё засветло. Помимо самого необходимого, она взяла с собой большой и прочный походный мешок с затягивающейся горловиной. Потом достала из морозильника кусок свинины и тоже упаковала – неизвестно, покупает ли этот студент Калле мясо, так что может пригодиться.

Рути ехала вдоль соснового леса и тихонько напевала себе под нос. Солнце клонилось к горизонту. Из леса доносились шорохи и скрип. Рути не особенно беспокоило то, чего недоговорил студент. Случись что с её старшим братом, дом останется ей; однако живущий там дикий зверь и тем более нечисть – это непорядок. Калле уже недолго оставалось до могилы, и после выхода на пенсию Рути планировала поселиться в его доме.

* * *

– Калле!

Рути сдержанно обняла брата одними ладонями в тонких перчатках и тут же отступила на шаг. Руки старика неловко повисли в воздухе, но она ничего не могла с собой сделать. Запах Калле напоминал ей о крадущейся старости и о смерти.

– Этот студент сегодня был? – спросила она и прошла в кухню, не дожидаясь ответа.

– Марне не приходил, – сказал Калле. – Ничего, у меня всё равно тут нечего делать.

Он последовал за сестрой.

– Не мешало бы прибрать, – заметила Рути.

Она внимательно осматривала все углы. Где же кот?

Потом Калле сидел за столом, а Рути готовила жаркое. Готовить она умела. По дому поплыл мясной запах, и Рути ждала, что животное придёт в кухню, но кот не пришёл.

– Это правда, что у тебя тут дикий кот? – прямо спросила она.

– Это Марне тебе сказал? – и Калле засмеялся. Это было ему несвойственно. – Он не дикий, а очень большой… и уродливый, наверно. Он ест у меня с рук.

– Хм-м, – сказала Рути.

По тону Калле она поняла, что о санэпидемстанции не может быть и речи. Чем бы ни был этот зверь, Калле его полюбил. Значит, вопрос придётся решать иначе. Хорошо, что она захватила мешок.

Чуть позже Рути обнаружила котишу. Шторы в спальне были плотно закрыты. Рути сначала заглянула под кровать, а потом вспомнила про шкаф и догадалась посмотреть наверх. Тварь сидела на шкафу, под самым потолком. У неё был нахальный, злой взгляд. Сверху вниз.

Интересно, как оно туда залезло, отвлечённо подумала Рути. Прыгать, кажется, высоко… Чёрт знает, на что оно способно.

Не поворачиваясь спиной к твари, она покинула спальню и плотно закрыла за собой дверь.

– Он некрасивый, да? – спросил её Калле. – Необычный. Не мурлычет, когда на коленях сидит…

– Ну как сказать, некрасивый, – ответила Рути.

Котиша был не столько некрасив, сколько страшен. Жуток, как исходящий пеной бешеный пёс. Ещё бы он мурлыкал!

К десяти вечера Рути напоила Калле вином и уложила спать. Старик обычно не пил и теперь еле-еле добрёл до кровати. Он засыпал на ходу. Котиша скользнул в открытую дверь уродливой чёрной тенью и побрёл прямо в гостиную. Конец косматого хвоста пошевеливался, как гадюка. Он чувствует себя хозяином в доме, отметила про себя Рути. Это ненадолго.

Рути вытащила из сумки походный мешок, положила в него кусок сырого мяса и опустила мешок на пол. Она взяла две банки кошачьих консервов и поставила их в горловину мешка, так, чтобы он был чуть-чуть приоткрыт. Выбрав себе острый нож, она до предела приглушила свет.

– Котиша… – позвала Рути, когда её глаза привыкли к полумраку.

– Сккрррр… – тихо раздалось из гостиной.

– Котиша… – ещё тише позвала Рути. – Кс-кс…

Зверь появился в проёме двери. Рути стояла у плиты. Котиша посмотрел ей в глаза, и она поняла, что этот план провалился. Тварь была слишком умна, чтобы не распознать ловушку.

Рути приготовилась защищаться.

– Пффф… – произнёс котиша и посмотрел на мешок.

Рути затаила дыхание.

Котиша подошёл и сунул голову в мешок. Он принюхался, а потом посмотрел на Рути. Красное пламя его радужки притухло, и глаза светились гнилостной мутью. В них стояла бездонная тоска.

Потом котиша залез в мешок. Он подобрал хвост, и Рути услыхала, как зверь жуёт мясо. Ей не хотелось двигаться с места. Подожду, пока оно доест, сказала она себе, зная, что тянет время. Она могла бы сейчас просто выйти из кухни, покинуть дом, сесть в машину, уехать и никогда больше не видеть котишу. Если она схватится за шнур мешка, ей не будет дороги назад.

Котиша между тем не торопился вылезать. Он любил темноту.

Рути стряхнула с себя оцепенение, нагнулась и изо всех сил затянула мешок.

* * *

Она принесла мешок к озеру на вытянутых руках. Это было очень тяжело, но о том, чтобы закинуть его за спину, не приходилось и думать. Котиша иногда шевелился, но вообще сидел смирно, ни звука не издавал. Он всё-таки неразумен, решила Рути.

Она вошла на пристань, села в первую попавшуюся непривязанную лодку и с облегчением опустила мешок на дно. Зверь в мешке шевельнулся. Рути схватила весло и оттолкнулась от пристани.

Маленькая прогулочная лодка выползла на середину Ноазе. Рути аккуратно осушила весло и подождала, пока лодка остановится. Потом она привстала, встряхнула затёкшие руки и подняла мешок.

– Ффрррр… – сказал оттуда котиша.

Рути бросила мешок в озеро.

Потом она некоторое время отдыхала и смотрела на отражение звёзд в воде. Мешок пошёл ко дну, как будто был полон камней, и поверхность озера уже почти успокоилась. Замирала последняя рябь. В мире Рути снова царил порядок.

Она взяла весло и не спеша погребла к берегу. Отчего-то ей было тоскливо. Куплю котёнка для Калле, решила она, его хотя бы не надо выгуливать.

Когда впереди под водой загорелись две красные точки, Рути механически подумала о подводных буйках. Точки тут же погасли, и Рути поняла, что ошиблась. Она не успела как следует испугаться, когда что-то коснулось дна лодки.

Рути вскочила и занесла над водой весло. Было тихо. Прождав минут пять, она решила, что надо плыть к пристани. Альтернативой было звать на помощь, но это было бы несолидно. Рути опустила весло в воду. Лодка послушно тронулась с места, и Рути села на скамью.

Что-то вырвало весло у неё из рук.

4. Марне

– Я звонил ей из-за кота, – сказал Марне.

Он решил, что лучше всего по форме сказать правду, замалчивая самую суть дела.

– У господина Сьянсена завёлся кот. Мне показалось, с ним что-то не так – может, болезнь, и я решил позвонить госпоже Куойнен.

– У вас с ней были добрые отношения? – спросил комиссар.

– Нет, – сказал Марне, – у меня с ней не было отношений. Она была мне неприятна, но… других родственников у него нет.

– А почему вы решили позвонить его сестре, а не отнесли кота к ветеринару? Это было бы проще.

Марне пожал плечами:

– Калле… Мне показалось, что господину Сьянсену этот кот очень дорог. А вдруг его пришлось бы усыпить? Я не хотел портить со стариком отношения. Мне нужна эта работа. И вообще всё это не моё дело.

Комиссар задумчиво кивнул.

– Вам известно завещание господина Сьянсена?

– Вот уж чем не интересовался, – сказал Марне.

– Завещание составлено на госпожу Куойнен. – Полицейский внимательно посмотрел на Марне. Тот промолчал. Потом спросил:

– Откуда вы знаете, что это я ей звонил? Полиция что, прослушивает телефоны?

– Нет. Просто кто-то вызвал её сюда. Она приехала и в ту же ночь утонула. Это не был господин Сьянсен… ну а у вас есть её телефон.

– Правильно, – сказал Марне. – На случай, если что-то случится со стариком. Так вот, вчера ночью… и вечером… я был у дяди. Они с женой могут это подтвердить.

– Мы вас ни в чём не обвиняем, – заметил комиссар.

– Это хорошо, – сказал Марне.

Вечерело, но он решил пойти домой пешком. Обогнув озеро, из которого несколько часов назад полиция выловила Рути Куойнен, он прошёл мимо дома Калле. В его окнах не горел свет. При других обстоятельствах Марне зашёл бы утешить старика, но сейчас в доме наверняка был котиша. Он сидел в тёмном углу и ждал ночи. А может, и не в углу. Может быть, он лежал на коленях у Калле. Марне представил себе, как рука старика гладит чёрную шерсть и почёсывает зубастую морду. На ощупь это кот как кот, разве что великоват, и старик не оставляет надежды, что когда-нибудь кот замурлычет…

Марне впервые заметил признаки присутствия котиши в районе. Несколько оживлённых птичьих гнёзд теперь пустовали, а в живой изгороди соседки Калле лежал небольшой обглоданный череп. Марне некоторое время рассматривал его, пытаясь определить, какое животное убил котиша. Кролика? В саду этого дома Марне не раз видел кошку… Или это слишком маленький череп?

Марне поднял голову и увидел кошку. Пушистая пепельная красавица с белой грудью и лапками лежала на крыльце в плетёном кресле.

Марне прошёл в калитку и позвонил в дверь. К двери была приколочена деревянная табличка с выжженной надписью «Беттина».

– Простите, – сказал он хозяйке дома, – я Марне Хайнекен. Я тут бываю по соседству…

– Да, – Беттина искренне улыбнулась, – вы помогаете Калле Сьянсену. Это замечательно!

Пожилая, но всё ещё красивая, с пышными пепельными волосами, Беттина была похожа на свою кошку.

– Это моя работа, – сказал Марне. – Дело в том, что у Калле завёлся кот…

– Как же, видела. Такой большой, чёрный…

– Да. Кажется, он чем-то болен, – очень серьёзно сказал Марне. – Чем-то опасным. Вы лучше не пускайте кошку из дома после захода солнца.

– О! – сказала Беттина. – Я боюсь, они с Маци уже познакомились…

Кошка повернула голову, услыхав своё имя, и спрыгнула с кресла. С ней всё было в порядке. Маци медленно прошла между ног людей в дом. Она двигалась с достоинством королевы.

* * *

Он не испытывал страха. Он даже не попросил дядю закрыть на ночь окна. Потом Марне понял, почему не боится. Сегодня он рассказал о котише комиссару полиции, и что-то у него в душе решило, что все проблемы на этом кончились. Такое же чувство, вспомнил он, владело им два дня назад, после звонка сестре Калле.

Марне пошёл в кладовку и вынул из чехла дядино охотничье ружьё. Ему пришлось долго искать патроны и ещё дольше – инфракрасные очки. Он боялся, что от его возни с коробками кто-то проснётся, но всё обошлось. Марне взвёл курок, надел очки и вышел на веранду.

Он отодвинул к стене стол и стулья и сел, выставив перед собой ружьё и не сводя глаз со сгустков горячей жизни в саду. Несколько минут Марне привыкал к тишине и к тепловой картине ночи. Он и не думал, что в саду пригородного дома живёт столько мелких живых существ и что все они ночью не спят. Крохотные твари покидали норы, шуршали и шелестели в траве, спешили по своим таинственным делам и излучали тепло и страх. Марне они не интересовали. Ни одно из них по размеру даже не приближалось к котише.

Через некоторое время Марне захотелось спать. Это было то же состояние, что овладевало им на утренних лекциях: неодолимый полусон, когда уши ещё воспринимают голос лектора, шёпот товарищей, шелест бумаги, но мозг уже не вычленяет из этих звуков никакого смысла, а веки опускаются на глаза, и как ни тщись, их не поднять. Так длится четверть или даже полчаса – пока вдруг не вынырнешь из гипнотической дрёмы, как будто тебе подали заряд энергии. Оказывается, четверть лекции ты пропустил, теперь придётся просить и копировать чей-то конспект. И так каждый раз.

Марне сбросил с себя сон. Было очень тихо. Он посмотрел в сад и увидел, что живых сгустков тепла стало заметно меньше. И они не двигались. Они все поголовно застыли, вжимаясь в прохладные неровности земли, камней, дерев.

Марне мигнул. В мире господствовали холодные тени. Одна из них сидела прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки. Марне помотал головой. Тень имела мертвенный сизый цвет.

– Котиша? – произнёс Марне.

– Скккрррр… – сказала холодная тень.

Марне выстрелил.

5. Беттина

В конце августа Маци родила котят. Она долго маялась с огромным пухлым животом, и Беттина дважды носила её к ветеринару, но всё обошлось. Пепельно-белая кошка произвела на свет троих больших, чёрных, слепых сыновей. Котята молча припали к материнским соскам. Маци вылизала их, отдохнула и гордо подняла голову, демонстрируя детей хозяйке.

Беттина поморщилась. Котята были некрасивы.

Она надеялась, что они подрастут и похорошеют, но этого не случилось. У котят открылись глаза, они начали ползать, потом ходить, потом стали бегать по саду – и оставались некрасивы. Если бы Беттина не успела к ним привыкнуть, ей было б ясно, что котята просто уродливы. Они не обладали естественной прелестью малышей. У них были корявые тела, кривоватые сизые когти, хищные морды. И большие острые клыки.

Беттина тем не менее нашла выход. Она разместила в городской газете объявление: «Уродливым котятам нужен дом». Это дало желанный результат: в течение месяца двоих из троих котят всё-таки забрали себе добросердечные люди. Беттина решила подарить последнего котёнка своему слепому соседу Калле на его приближающийся день рождения. Весной у Калле случилось несчастье – утонула его сестра, и старик сильно сдал. К тому же куда-то исчез приблудившийся было к нему чёрный кот. Беттина сильно подозревала, что уродливые дети Маци родились от этого котяры.

6. Марне

К тому времени Марне Хайнекен уволился из социальной службы и стал работать в дядином магазине бухгалтером и продавцом. После той ночи он больше не видел котишу. Зверь мог сбежать, а мог уползти куда-нибудь и сдохнуть от полученной раны. Марне вполне устраивало и то, и другое. На веранде дядиного дома остался лишь клок чёрной шерсти, который Марне в тот же вечер сжёг вместе с прошлогодними листьями в саду.

Однажды он шёл мимо дома Беттины и увидел оставшегося котёнка.

– Ох! – сказал Марне.

В живой изгороди сидел и смотрел на него пурпурными глазами крохотный котиша.

Марне медленно наклонился и поднял котёнка за шкирку.

– Мьяррр… – скрипуче сказал котёнок.

Это было уродливое существо. Марне посмотрел ему в глаза, ища в них искру злобного рассудка.

– Мьяррррр… – чуть громче проворчал котёнок.

Он прищурился, открыл рот, и Марне подумал, что лучше всего было бы утопить его в озере. Он не был уверен, что сможет это сделать. К тому же котёнок был чужой. Марне опустил его наземь. Котёнок не убегал.

– Ну и что с тобой делать? – спросил Марне.

Котёнок перевернулся на спину и подставил буроватый живот солнечным лучам. Марне легонько ткнул его в бок ногой. Котёнок ловко крутнулся и вцепился всеми четырьмя лапами в его ботинок. Марне хотел было пнуть его, но вдруг услышал низкий тихий рокот. Он нагнулся, не веря своим ушам.

Уродливый котёнок мурлыкал.