Льорет кишел дивными молодыми телами. Ведьмины ровесницы порхали по городку толпами — полуобнажённые девушки, часто прекрасные, как богини. Герман знал, что они отвлекают его от службы — и всё равно ему нравилось среди них; однако Надя презрела Льорет за его шумную молодёжность. Сверстники интересовали её не более, чем медузы. Ведьма, она слишком много чувствовала и знала; их интересы были с её точки зрения смехотворно узки — а что касается романтических связей, Надя явно предпочитала мужчин постарше её самой. Лет на триста.

Бухта Тоссы де Мар лежала на берегу полумесяцем, жёлтым арбузным серпиком пляжа с белесой городской коркой в объятиях темно-зелёных холмов. Мысленно Герман назначил восток верхом, запад — низом. Вверху полумесяца были скалы, за ними — ещё одна бухта, пустая. В подножии Тоссы в море смотрел утёс в венце старинных стен, дерев и башен. Вся середина пляжа и море напротив были усеяны лодками, и поначалу Герман решил, что можно было поехать в более человекоудобный город.

Оказалось, однако же, что утёс скрывал бухту — человечнейшее, уютное место — а прозрачные волны у скал на другом конце колыхали разнообразную жизнь под водой. Надя входила с пляжа в расщелину между скал и уплывала в море через пролив; камеры мультисенсорной маски, искусственные глаза, глядели ей вслед. Герман покидал тень зонта и взбирался на скалу, привлекая внимание — кроме него, туда мало кто лазил. Девушка оборачивалась, плывя, и махала рукой; её мокрые волосы были блестящи, черны. Она была похожа на лукавую русалку, звала с вод:

— Герман! Плыви сюда!..

И уплывала к скалистому острову, каждый раз возвращаясь на полпути. Страх глубины преследовал её, страх одиночества над водным мраком. Она плыла назад, ныряя — кролем — брассом — старалась изо всех сил. Успокаивалась вблизи, тормозила, ныряла туда-сюда, исследуя сады водорослей, стаи рыб. Лениво плавала на спине. Герман сидел под зонтом, стоял на скале, опять спускался на пляж. Он по возможности искал тени, использовал крем от загара — и всё равно кожа покраснела и облупилась на руках, плечах и шее. Даже на коленях. Герман был слишком белый. В лучшие пляжные часы отдыхающие лежали на песке вповалку, будто тюлени — молодёжь, пенсионеры, семьи, люди всех наций и возрастов. Он насмотрелся на меняющийся цвет их тел — от белого, розоватого (зимний бесцвет) до золотистого (искусственный загар), красного (солнечный ожог) и разных оттенков врождённой или же солнцем подаренной темноты; наслушался смешения языков — испанский, немецкий, английский, русский, французский, каталонский, сербский, польский; подводной беседы рыб, пляжной музыки, плеска волн, шороха гальки под ногами и звона бессчётных морских камней, бряцающих в вечной общей беседе, боками трущихся друг о друга.

Со стороны моря Герман припарковал у скал лодку и часто сидел и смотрел, понимая — если на Надю, скажем, нападёт акула, он не успеет ничего сделать. Не то чтобы здесь водились акулы… Что ж, воевода отпустил их в Тоссу, а значит, Надя в Москву вернётся. Система стоит на доверии; Герман, доверься системе. Люди не обращали внимания на его маску — она сходила за солнечные очки. Оружие Герман прятал под полотенце.

Улицы Тоссы были ущельями, где струился людской поток, образуя нестойкие пробки, огибая затормозивших. Надя смотрела в витрину, полную янтаря. Окошко ювелира имело форму телеэкрана; коралловые ожерелья висели над янтарём. Роскошные нити розовых, красных, алых, будто живых ветвей; на глаз колючие; текущие; ядрёно-граненые; круглые изломы. Богатые ожерелья.

— Хочу вот это, — она стукнула по стеклу пальцем, указывая самое крепкое, налитое, тяжёлое ожерелье. — Это самое классное. Герман, купи.

Он зашёл в лавку, оставив Надю в не видной с улицы нише. Ведьма послушно стояла и наблюдала, как он объяснялся с продавщицей.

— I want to buy a coral… — Он не знал, как по-английски будет «ожерелье», и использовал кальку с немецкого Kette, цепочка: — …chain. No, one from the window, — уточнил он, когда продавщица начала было сдвигать стекло прилавка. — Come, I'll show you the one.

Герман говорил по-английски в русской манере, безо всяких смягчающих вежливых форм, и англосаксонская речь звучала в его устах грубо, как стук топора — то есть в своём природном виде. Это производило впечатление, и Герман очень быстро получил желаемое, то самое ожерелье. Он церемонно взял Надю под руку. Они вышли на улицу, Герман развернул покупку и надел её ведьме на шею, высвободил из-под кораллов густые тёмные пряди. Так они разыграли подарок от близкого, любящего человека. Надя любила такие игры, не осознавая, быть может, степень их фальши. Они пошли дальше, наверх на хребет утёса, где в тени башни в старом крепостном дворе ресторан подавал отличные антрекоты. За перевалом в бухту спускались каменные ступени. Доступный уголок рая.

— Если бы я не была ведьмой, ты подарил бы мне кораллы, Герман?

— Да, — уверенно ответил он, скользнув глазами по её груди и шее. — Подарил бы.

— И в ресторан бы пригласил?

— Да.

Надя стремительно загорала под южным солнцем, смуглела, худела от плавания и обилия фруктов. Черты лица заострялись. На юге в ней стало меньше славянского, больше древнего — крымского, греческого, еврейского. Надо сделать ей ожерелье из малахита, подумал он невпопад, глядя в озёра зелёных глаз — именно сделать, а не купить. Ночная Хозяйка. Его влекли такие девушки. Он мог бы, не будь она ведьмой — будь только собою — никем — провести с ней приятный вечер. И ночь.

После ужина или обеда они опять шли гулять, пару раз заворачивали в кондитерскую, и Надя брала там пирожные. Выходила из лавки, уже разрывая пакет, давала пирожное Герману, ела сама. Они шли к променаде, глотая сладости на ходу, садились на гладкий, широкий каменный парапет рядом с живыми цветами в вазах. Надя прислонялась к вазе спиной, откидывалась назад, ноги по сторонам, босоножка вот-вот упадёт по сторону моря, в песчаный карьер. Пирожные были выше всяких похвал, как в далёком детстве — полновесные, нежные, сладкие бомбы сдобы и крема. Когда-то бабушка пекла такие же торты. И мать.

— Когда я была ещё маленькой, у нас тоже были такие пирожные. На Украине — Киев. Кафе называлось «Метелик». Там были пирожные с кучей крема и сладкие медовички — почти как вот эти. И не тяжёлые, в самый раз. Всего лет семь прошло, с ума сойти. Будто бы мир подменили. Герман, куда всё делось? Почему у нас не пекут нормальных пирожных, а обезжиренную какую-то дрянь, как картон?

— Они о здоровье, должно быть, заботятся. Система обеспокоена лишним весом.

— Система? А не пошла бы она?..

— Да. — Он съел остаток медовика. — Не пошла бы. Саша тоже так решил.

— Саша взорвал то кафе, — сообщила Надя.

— …

— Он или кто-то вроде него. С полгода назад.

Она доела кремовое пирожное и облизала пальцы.

* * *

Ведьма шла по парапету навстречу ветру. Герман держал её за руку. Каменная ограда смотрела на море, ветер гнал волны, внизу под скалой белопенилась бирюза. Шаг за шагом. Порывы трепали ведьмины пряди цвета каштана, намокшие в солёной воде, высохшие, блестящие. Её волосы на макушке начали выгорать. Ветер метался туда-сюда, атаковал с моря, прыгал со скал, срывался с утёса и жёлтых башен, вбивая одежду в изгибы тел. Белый сарафан ведьмы пенился, как волна, рвался прочь. Герман надёжно сжимал запястье тонкой руки; Надя делала вид, что балансирует второй. Впереди парапет тыкался в море острым углом, а на тумбе за ним стояла Афина. Надя остановилась. Она смотрела на богиню снизу вверх, как и подобает смертным; всё в ней дышало и колыхалось — волосы, платье, грудь. Каменная Паллада взирала поверх людей на утёс, зубчатую длинную стену, пушки над склоном, короны башен. Символ нашего бытия. Герман смотрел сквозь маску на деву каменную, живую, других людей и море, берег, улицы, ландшафт и чувствовал себя бесплотным.

Надя спрыгнула с перил, взяла его под руку и повлекла дальше вдоль моря. Сердце Германа стало биться чуть-чуть спокойнее, когда рядом с ней не зияла пропасть. Справа через дорогу шли рестораны с красочными рекламными фотографиями бифштексов, жареной рыбы, паэлий и прочих блюд. Над ними высились ярусы жилых террас, тонущие в цветах, как на картинах Уайта обители фей. Надя кивком головы указала наверх:

— Дон Барка пообещал мне одну из этих квартир, если я только сюда перееду.

Солнце уже шло ко сну, и массы цветов отпускали дневную яркую красоту, обретая спокойные нежные цвета сумерек.

— Хорошее место, — ответил Герман.

— Увы. Но здесь скучно зимой. Город пустой, нет туристов, все лавки закрыты. Со свинцового моря дует холодный ветер. Волны убийственные, грохочут… Берег обледенел.

Герман ярко увидел то, что она описала, хотя и припоминал, что в Тоссе де Мар не бывает льда и снега. Слова ведьмы подчас строили внутренние картины, которые можно было бы перепутать с вистами мультсенсорной маски, если бы не их недолговечность.

— Кроме того, у моря есть хозяин, — сказал Герман. — С ним рядом лучше не жить. Того гляди, бросит вторую Волну, что-нибудь снова ему не понравится в людях.

— Хозяин моря…

Она отозвалась эхом, и эхо повисло в воздухе, в звуке и растворилось дымкой тоски. Надя остановилась, повернулась к водам и полулегла на перила. Её кораллы коснулись камня.

— Говорят, башня блуждает, — сказала она. — Иногда она близко к берегу, можно увидеть со скал.

Герман молчал.

— Башню видели перед Волной.

Герман автоматически прикинул, сколько времени понадобится, чтобы дотащить Надю до вертолётной площадки отеля, если вдруг башня действительно выступит из воды. Кажется, успеваем.

— Ты знаешь, как это было? Читал?

— Давно, не помню, — соврал он. — Давай, расскажи.

Он читал, разумеется, целый сборник свидетельств, но ведьма должна была говорить, особенно что касается катастроф. Если Волна собиралась вернуться, видящая могла предупредить об этом.

— Я читала письмо Тома Шервуда Королеве. Он был английский моряк, adventurer — предприниматель и лихой парень. Когда всё это случилось, его корабль стоял в Барселоне. В те времена, перед разгромом Римской церкви, у католиков была привычка хватать инаковерных и каким-нибудь жутким способом убивать. Такое регулярно где-нибудь случалось, но так, чтобы окружающие не забили тревогу и не пошли войной, то есть достаточно редко. Оно как бы выдерживало паузы, чтобы не вызвать особенных подозрений. Времена были старые, информация передвигалась плохо, и это работало до поры. В те дни в каком-то испанском городе стало известно, что местный школьный учитель — деист, то есть неправильно верит в Бога. Его арестовала инквизиция, туда-сюда, приговорили к смерти и казнили. Со всеми прибамбасами: одели в шутовской наряд, провели по улицам, поиздевались всласть и убили. Устроили целый праздничный ритуал. У них там всё было расписано, все детали, очень бюрократично. Узнав об этом, Шервуд тут же вышел в море — он был протестантом, не стоило искушать судьбу. Отошёл от берега и решил идти в Португалию, откуда инквизицию тогда уже прогнали и можно было иметь дело с людьми. Стемнело, и Шервуд отметил только, что корабль сильно сносит с курса и вообще штормит. А на рассвете они увидели шельф. Море отхлынуло от берегов и собралось в прыжок. — Надя приподняла ладонь и собрала в кулак. — Корабль Шервуда оказался на гребне Волны. Представь себе: море — это дракон, а ты — муравей на его спине. И дракон атакует…

Она воздела руку, медленно, плавно, и Герман представил себе, как свинцовое — чёрное в ярости — море встаёт на дыбы.

— Волна разрушила побережье и прокатилась вглубь суши на много миль. После этого, как очухались, инквизицию разогнали. Учитель-деист стал последней официально обставленной жертвой демону в этой стране.

Девушка прикусила губу, глаза у неё блестели. Герман почувствовал, как к горлу подступает злобный смех — его обычная реакция на лик чудовищ.

— А как же жители приморских деревень? Целое побережье рыбаков…

— Ну, как. Нельзя убивать невинных людей, приносить в жертву бесам. Кто-нибудь может и возразить. Волна была возражением моря, выдержанным в крайней форме. Они, сам знаешь, склонны к крайностям, ведь они ближе нас к Абсолюту… Всё же, не всё так плохо. Выжили многие корабли. Корабль Шервуда остался невредим.

— Тогда он вряд ли стоял на гребне.

— Мог и стоять. Возможно, ему, — она ткнула пальцем в открытое море, — нужен был объективный свидетель, вот Шервуд и выжил. Волна его подняла и спустила с другой стороны. Шервуд остался на палубе, привязав себя к мачте, и видел, как она накрыла берег. Пишет, что чуть с ума не сошёл. Вид в море был, как у По, где рассказчик видит мальстрём… Корабль, конечно, долго мотало, Шервуд как следует наглотался воды. Когда море чуть успокоилось, он отвязался, расшевелил команду и пошёл к берегу, думая, может, кого-то спасти. По волнам плыли только обломки и трупы. Шервуд выловил деревянный сундук — он был, видимо, плотно закрыт — и в нём куча тряпья, два живые щенка и котёнок.

— Значит, вот оно как… — протянул Герман.

— Мм?..

— Сундук выловил, говоришь. Если искали выживших, почему сундук? Твой англичанин, верно, хотел чем-нибудь поживиться.

— Необязательно, — возразила Надя. — Он мог думать, что в сундуке кто-то есть. Например, ребёнок.

Герман оскалился, думая о своём. Ребёнок. Где-то тут жил ребёнок, девочка или мальчик, у него были живые игрушки — котёнок, щенки. Когда Волна пошла на город или село, ребёнок её увидел, спрятал своих зверушек в сундук и закрыл. Только ребёнку могло прийти в голову в этот момент спасать не себя, драгоценности или близких людей, а щенят и котят, бесправных, ничего не стоящих существ. Волна обрушилась на дом, разбила его, как скорлупку и, отступая, уволокла сундук. Ребёнок погиб, но живые игрушки спаслись. Вода, которая просочилась внутрь, была впитана старыми платьями и простынями. Даже воздуха им хватило. Сундук подобрал английский корабль…

— Вернувшись в Лондон, Шервуд подарил животных Королеве, представил ей свой доклад. Потом доклад издали крупным тиражом… Герман?

— Хм?..

— A penny for your thoughts.

— Да ничего, — сказал он. — Ничего.

* * *

— Что бы ты сделал, если бы сейчас пришла Волна?

Об этом он уже думал.

— Отнёс бы тебя на крышу отеля, высоко поднял бы вертолёт и летел вглубь страны. Потом — в ближайшее русское консульство.

На случай возвращения Волны про себя он рассматривал следующий вариант: передать Надю коллегам, сесть в консульский вертолёт и отыскать в море башню. Всадить в неё полный боекомплект — пулемётные ленты, ракеты, гранаты, что Бог пошлёт. Имело бы смысл идти на таран — врезаться в башню на крайней скорости, как камикадзе, надеясь, что топливный взрыв и добровольная жертва отбросят проклятого монстра из этого мира в иной. Но что-то шептало, что жертва будет напрасной, башня останется невредима, не упадёт. Ни человек, ни машина, ни даже ядерный взрыв не могли убить море. Слишком оно глубоко.

— Давай поставим за них свечу, — сказала Надя и резко поднялась с парапета.

* * *

Обитель свеч была черна — пещера-ниша. Вдоль стен ярусами горели огни — ряды прозрачных свечных стаканов, жёлтых, сиреневых, синих, алых. Целые батареи, отряды огней. Некоторые свечи уже мигали, погасая, другие были ещё молоды, сильны. Их ставили явно не для туристов — разные люди в разное время. Простая народная вера была жива, вступила в рамки системы без всяких потерь. Ведьма сунула монету в прорезь кружки, взяла толстый синий стакан и шагнула в альков. Герман протянул ей зажигалку, но Надя просто склонила фитиль к одной из горящих свеч. Лицо девушки было тёмным, по коже бродили сполохи, тени. Лепной святой на стене у ниши прижимал к груди свиток. На щите за его спиной восседала птица.

— У меня нехорошее чувство в старых католических храмах, — сказала Надя, когда они вышли из церкви на площадь. — Как будто здание может обрушиться, чтобы похоронить меня под собой.

Герман резко дёрнул её за руку, повернул к себе:

— И ты вошла в эту?!

— Почему нет. Резвится моя паранойя.

Всё, больше в латинские церкви не ходим, зарубил Герман на воображаемом носу. Никогда с ней не скажешь, какой глюк окажется истиной.

— Забыла, что случилось с Эдди? — сказал он, глядя на её макушку, шелковистую, чёрную в сумерках. Хрупкую. Приятель ведьмы Эдуард Стекловский, адъютант и палач воеводы, командир опергруппы «Зенит», сумел обезвредить три из четырёх зарядов, заложенных Сашей Плятэром на северодвинской АЭС. Последний заряд взорвался. Потолок в помещении рухнул. Стекловского хоронили в закрытом гробу.

— Здесь нет взрывчатки, — она высвободила руку и пошла через площадь. — К тому же, ему поделом.

С исходом зимы Надя перестала скорбеть о погибшем, перестала цитировать его стихи. Причиной мог быть рассказ Германа о его боевой подготовке. СБ-шный лагерь в Тимишоаре готовил не телохранителя, а убийцу. Его учитель Йон Торнеа дал понять, что от Германа Граева ждут ликвидаций наиопаснейшего противника в схватке один на один. Тогда же Герман проанализировал курсирующие в среде СБ слухи и пришёл к выводу, что первой его задачей в Москве будет убить Стекловского и занять его место — не как адъютант, разумеется, а как палач. Эти планы сменились, когда террорист успел раньше. Причиной смены ведьминых настроений могло быть, однако же, и другое — она слегка повзрослела, элементы позапрошлогодней мозаики легли в голове как надо, и вышло, что Эдди совсем не играл предателя. Он им был. Воевода не удостоил его кремации, отдал червям. Люди скорбели и окружали могилу героя цветами, и Герман уже не ждал, что публике скажут правду. Арсеньев решил оставить этот образ светлым в памяти народа — жест милосердия системы, элемент самоподдержки, чистый синтез, госрезон. С точки зрения обывателей это было несправедливо — сырая могила, прах, гниль, распад; но она льстила им, символически им небожителя возвращая. Крылья воском расплавились, не долетел.

— Они ушли, — нарушила реминисценции Надя.

Она склонилась над пышной клумбой высоких цветов, где ещё утром прятались от солнца кошка и некрасивый потрёпанный кот, больной каким-то воспалением на морде. Животных в клумбе больше не было, но Герман то и дело замечал снующие вдоль тёмных стен хвостатые силуэты. Площадь тонула в сумерках, освещённая сизыми слабыми фонарями. Церковь нависла громадой, неравномерная и потому живая — слева над крышей часовая башня с узкими арками в высоте, справа изгиб и провал, пустота. Чело здания был кругло с круглым же витражом, а деревянные ворота высоки, черны; справа высокой свечой кипарис, слева дерево с пышной кроной. Меж ними медная фигура нисходила в тёплый свет. Герману Тосса напоминала Тимишоару.

Надя взяла его за руку, и они некоторое время прогуливались по площади, созерцая окрестность церкви. Вершины кипарисов чернели в воздухе вдоль дороги, будто согнутые ветром, но в разные стороны — этот налево, тот направо. Под сенью щедрого дерева за витой чугунной оградой стояли столы ресторана, сидели люди, звякала посуда, ручейками журчал смех. Сквозь маску Герман видел всех этих людей — окрестность площади — тень кошки на сиденье мотоцикла — еду, посуду, кипарисы, фонари… Ему вдруг захотелось сесть. Может быть, не войти в ресторан — телохранитель, нет своих желаний, это слишком много — а просто сесть на камень, снять маску, слушать только своими ушами, быть человеком хоть так. Стать палачом в Москве было бы лучше, а эта работа мне не по мерке, подумал он.

— Герман, ты устал, — сказала ведьма. — Тебя напрягает маска, да? Может, отключишь её?

— Поздно уже, — ответил Герман. — Пойдём в отель.