Она взяла с кресла сумочку, надела её на плечо и вышла, чуть задержавшись в дверях, чтобы взглянуть на Германа. Тот спал. Надя постояла на ступенях и сошла в пустынный двор. Она была одна. Она не бывала одна уже больше года, со дня Эддиных похорон. Кто-то всегда был рядом, за спиной, смотрел туда же, куда она, разделял, рассредоточивал её взгляд. Этой ночью она хотела смотреть на Тоссу одна, видеть улицы, лунный мост и сухое русло реки лишь своими, единственными глазами.

Отельный бассейн отливал луной, пустой, огромный и плавный. Надя бросила сумку и одежду на лежанку, присела и скользнула в воду. После восьми часов бассейн был закрыт — но кто видит? Вода была чудная, как всегда по ночам. Надя поплавала через серебристую заводь, обныряла изгибы стен, полюбовалась луной, лёжа на спине в круглых укромных заливах. Безлюдный ночной бассейн был её личной тайной — вода волшебно сплавляла лучи и тень, как откроешь глаза под водой. Купаться можно было часами. Обычно Герман сидел на лежанке, а когда ей удавалось сманить его в воду, оставался где мелко. Она потеряла счёт времени.

Почти вся Тосса уже спала. Пляж обычно пустел в половине восьмого; теперь же, за полночь, утихли даже поздние шумы и звуки. Надя выбралась из воды, обтёрлась отельным полотенцем, брошенным на спинке лежака, оделась и пошла гулять. Створка витых чугунных ворот плавно скользнула в сторону — девушка была одна. Она спустилась по улице вниз и постояла на мосту, созерцая пустое русло — ни водинки, ни шороха, лунный пейзаж. Зашла в ночной бар через улицу, выпила там коктейль, полчаса посидела в интернете и вернулась к отелю. Из-за ворот она видела тёмный холл, где наверняка ещё сидел Герман, никем не замеченный, непотревоженный, спящий. Она улыбнулась ему одними губами и пошла вверх, к автовокзалу.

* * *

Когда Саша приехал в Тоссу, стояла ночь. Первую угнанную машину он бросил в Льорет де Мар, где украл другую. Он обыскивал побережье неделю подряд, заезжая в каждую обжитую бухту, меняя машины. Сторожил, словно волк, входы-выходы из отелей в безлюдных местах, а в людных внимательно наблюдал за пляжем. И вот уже Тосса; возможно, здесь. Он оставил машину в пустырных зарослях — днём её могут обнаружить, но до дня ещё много часов — и стоял теперь у вокзала над городом, погружённым в ленивые сны, падающим полого к извивам ручья, к бухте, к морю. Саша сплёл пальцы, вывернул ладони и улыбнулся боли. Суставы работали хорошо. Дальше некуда было идти и ехать, он пришёл, был ведом, положившись на Провидение. Позади были кресты и дон Барка, впереди — ведьма и море. Пан или пропал. Саша пошевелил плечами в тяжёлом плаще, сжал меч и двинулся через дорогу в город.

* * *

Ведьма шла в сторону утёса и крепости поверху города, незнакомой дорогой между каменных оград и стен. На пути ей не встретился ни один человек. Дорога лежала прямо, жёлтая под рассеянными фонарями. Надя остановилась у стены будто из крохотных кирпичей, как штук. Неужто тут строят из таких маленьких элементов? Девушка взялась за края одного, потянула — плитка отошла. Она имитировала кирпичик. В неглубоком гнезде серел цемент. Надя взвесила штучный прямоугольник на ладони, думая, не забрать ли как сувенир, потом вставила плитку обратно, прижала, чтобы она не выпала. Стена опять казалась цельной.

За стенкой перед глубоким двором на ступеньках сидела кошка. «Кис-кис» — позвала Надя, думая её погладить, однако животное, дивно прекрасное в лунной ночи, глядело в упор встревоженно и исчезло в чёрном саду. Надя пошла дальше мимо низеньких белых оград и зданий. Через какое-то время они оборвались, открылся провал в город и небеса — узорная железная решётка, за ней — пустота между двух глухих стен, слишком узкая для дома и широкая для въезда. За ней открывалась бОльшая пустота, пространство внутреннего двора и в нехорошем тусклом свете бетонная яма. Надя толкнула ворота — не заперто, как и повсюду. Между решёткой и ямой стояла скульптура — вертикально поставленная окружность, замкнутая железная лента, а в ней резной узор из металла, тревожащий и беспокойный. Надя встала на бетонный цоколь, шагнула в железный круг, коснулась руками мрачных извивов. Слезла с цоколя и пошла во двор к яме.

Это был вроде как Колизей — три ступени под рост великанов ограничили многоугольник. Внизу, где что-то должно было происходить, было пусто — бетонное дно, мусор, палые листья и небольшая жёлтая надпись. Надя спрыгнула по ступеням вниз и прошлась по арене. Надпись мелом гласила: «Hoy me dolor es fuerta de placer». «Сегодня моя боль сильней наслажденья». Или placer — что-то другое? Знаний испанского не хватало. Надя присмотрелась и вдруг поняла, что многоэтажка на другой стороне «колизея», метров за семьдесят, нежилая. Окна без штор были слепы, темны особенной теменью неживых помещений, многие заколочены, часть стёкол отсутствовала — не вставлена или выбита. Здание-призрак охватывало пространство двумя крылами. Внизу между ними виднелась едва освещённая арка. Надя внезапно поняла, что попала в ловушку.

Угроза почувствовалась всем телом — текущая от дороги безмолвная смерть. Что-то в ночи охотилось — близко — пока что вслепую. Путь назад был отрезан. Надя выскочила наверх по ступеням, как кошка, и пошла к дальней арке как можно быстрее и тише, радуясь, что носит мягкие плоские босоножки, а не «истинно женские» туфли на каблуках. Арка вела в полулабиринт больших тёмных зданий. Надя пробежала несколько пролётов и арок меж внутренними дворами и вынырнула на улицу. Сплошные голые стены со слишком высокими окнами — не дотянуться. От неба виднелась лишь узкая полоса меж двух непрерывных крыш, как в руслах всех подобных улиц. Здесь не было ни балконов, ни толстых лепных украшений, ни одного ресторана и лавки, закрытой на ночь. Спартанская улица для внутреннего пользования, не предназначенная для туристов; мрачная, словно лик дона Барки. Старая Каталония. Звать здесь на помощь было, скорее всего, бесполезно и гибельно — крик послужил бы указкой тому, что шло за ней по следу. Надя была уверена — что-то шло. И не сказать чтобы медленно. Полоса неба между карнизов была без звёзд; облака отражали свет. Надя сняла босоножки, на ходу сунула их в сумку и побежала босиком по старой, гладкой плитке. Даже сейчас, спасаясь в проулках Тоссы от смерти, она не сожалела о том, что отправила Германа спать — бедный, он был так измучен! — и даже о том, что одна пошла в город. Она имела на это право. Неправильно было охотиться на неё, вышедшего погулять человека. Embittered, всплыло слово, embittered flight [22]Embittered flight — ожесточённое бегство (англ.)
.

Проулок, улица, поворот, другой — город стал симпатичней. Попадались витрины, некоторые даже были освещены. Надя не знала точно, куда бежит — к берегу, променаде или утёсу. Она давно потеряла ориентацию. Лавка, вроде знакомая, с мясорубкой в витрине — не здесь ли мы брали душистое мыло?.. Не отобедали ли в этом ресторане?.. Ещё поворот — другой — третий — и ей открылся вход в короткий проулок, ведущий к променаде, мостам и морю.

Девушка выскочила на променаду мимо кондитерской и ресторанов. Теперь?.. Слева шёл одуряющий аромат цветов — двумя рядами лип звала аллея, лежащая среди клумб, пустынная и прямая. Она вела на центральную улицу, а оттуда квартал-другой, поворот — и отель. Плитка, отполированная бесчисленными ногами, сверкала зеркалом в свете луны, неона и фонарей. Аллея была заманчива. Где же оно, где он, вражья сила?.. Надя не знала, где именно он пройдёт, не чувствовала — будто бы между нею и ним был какой-то щит.

С другого конца аллеи донёсся лай. Гав, другой, тре… — тишина. Послышалось, или там был краткий всхлип?.. Вот ты где. По аллее пойдёшь.

Бежать назад, вверх по улицам было глупо — Наде пришлось бы постараться даже днём, чтобы отыскать там дорогу. От отеля её отрезала смерть. На пляже не было видно укрытий. Значит, направо, к утёсу. Надя как можно быстрее пошла по тропе вдоль спящих ресторанов, кресел, прикрученных проволокой к столам. Она пошарила в сумочке и не нашла мобильник. Книга тут, а мобилы нет, это ж надо. Наверно, Герман бы всё равно не успел… С выступа на стене раздался кошачий вопль — девушка перепугала разборку. Два кота грозно варнякали друг на друга, чёрный и белый, из-под ресторанного столика на них таращилась кошка.

— Уходите, — сказала Надя. — Бегите. А ну, брысь отсюда!

Животные попятились, испуганно сверкая жёлтыми глазами, и скрылись в простенке за мусорными бачками. Дальше… Ещё немного, и последняя развилка — либо направо, в город, либо влево, вверх на утёс. Надя свернула налево, и уже спеша по подымающейся к стене и башням тропе, поняла, почему: с этой тропы вёл удобный, быстрый, без увязания ног в песке выход к морю. Выплыть подальше — и враг её не увидит.

Надя взбежала на склон утёса тем же путём, по которому шла купаться — под крепостной стеной, подсвеченной жемчужными огнями. Стена была грозна во тьме, будто ещё живая. Слева, в дальнем конце бухта венчалась скалами, освещёнными, как корона, прожекторами. Песчаная дуга была пустынна, лодки усеивали бухту плотным клином, как стадо спящих зверей на водах. Ведьма спустилась по крутой тропке с бока утёса на пляж там, где он упирался в скалу. Здесь, в нижнем роге Тоссы, чёрные скалы ограждали с моря крохотную заводь. Надя взяла себе за привычку купаться в ней поздно вечером — пусто, тихо, красиво, не страшно, если не заплывать далеко… У самых ног мельтешила крошечная рыбёшка. Море едва колыхалось. Она бросила сумку среди камней, змеёй вывернулась из одежды и, не оглядываясь, вошла в воду. Опасность жала, давила, гнала её с берега в море. Надя нырнула и поплыла под водой туда, где было темно, прочь из освещённых пространств. Там, где — она помнила — с берега было уже ничего не видно, остановилась и оглянулась на пляж. Пока никого. Опасность осталась на берегу, отстала на шаг и почти не давила — но не исчезла. Плавание успокоило, вода потушила страх. Надя поплыла дальше в ночь, прочь от берега, за изгиб утёса к стаду донных чёрных скал, чтобы затаиться меж их макушек.

* * *

Герман снова был в Тимишоаре.

— Приведите животное для жертвы, — приказал их учитель, Торнеа.

Ученики отправились на поиски подходящей твари. Тыченко, который любил животных, поймал крысу — самое маленькое и не создающее для человека обязательств существо. Братья Янош слазили в голубятню и принесли в ладонях двух сонных белых голубок. Андерс взял из клетки в подсобке курицу. Удаев, желая в очередной раз выпендриться, притащил ничейную серую кошку, которая жила у лагеря. Все подкармливали её, и теперь кошка доверчиво сидела на руках у своего убийцы. Герман Граев пошёл в ближайшую деревню и купил за пятьдесят рублей козу. Он отсутствовал дольше всех и вернулся в сумерках. Остальные сидели вокруг костра.

— Крыса не годится, кошка тоже, — объявил Торнеа.

— Жаль, — сказал Удаев, гладя кошку. В ретроспективе, во сне, Герман вдруг свёл концы воедино и понял, почему не любит Стекловского, ни разу его не видав. Эддины выходки напоминали — вот это.

— Удаев, оставь эту кошку в покое, — сказал Тыченко самым своим спокойным и страшным тоном. — Не причиняй ей вреда. Не то один из нас не уйдёт живым с поля.

Удаев пожал плечами и опустил кошку наземь.

— Голуби уже лучше. Курица тоже пойдёт, но лучше всего коза, — сказал Торнеа.

Он взял козу за ошейник, погладил по носу и повёл к яме. Ученики последовали за ним. Серая кошка горестно, недоуменно мяукнула, пригревшись было в человеческих руках — и снова брошенная, ничья. Яма была в ладонь глубиной и казалась бездной. Торнеа поднял козу за холку над краем и перерезал ей горло длинным ножом. Коза продолжала балансировать на напряжённых задних ногах, словно и не заметила раны. Кровь хлестала в яму, окрашивая чернозём блестящим, живым, вишнёвым. Наконец коза обмякла, её взгляд остекленел, и Торнеа уложил её на краю ямы, головой вниз. Напор крови схлынул, тёк только тонкий ручеёк. Ноги козы подрагивали. Торнеа встал на колени, склонился над ямой и окунул лоб в кровь, зачепнул её горстью и поднёс ко рту. Потом выпрямился. Потёки с губ и со лба превратили его лицо в лик дикарского бога смерти.

— Иди сюда.

В этот момент память и сон разошлись друг с другом. На первой дороге Торнеа взял левую руку Германа, повернул его лицом к себе и полоснул ножом по внутренней стороне локтя.

— Её кровь вместо твоей.

Герман судорожно вздохнул, глядя мимо наставника и собратьев в поле. Сгустились сумерки, и зелёная равнина, золотеющие поля и белые хаты обрели общий серый, миражный цвет. Духи в земле проснулись и вышли на зов царя. Они всплывали из-под травы, из-под стен, выныривали с полей, неслись от городских огней нескончаемой вереницей, юные, взрослые, старики и младенцы, румыны, сербы, цыгане, немцы, авары и печенеги, болгары и даже грустные турки с обвислыми в смерти усами. Они вились над ямой, как сияющий водоворот, лезли из старой усталой земли без счёта — погубленные, схороненные, неспасённые обитатели этого края. Люди Торнеа. Нисколько пространства вмещало их всех. Мёртвые души стремились к кровавой яме, вливались в башню из тьмы — слишком близко — свивались в её сердцевине в бесплотный столп. Во свет.

Герман закрыл глаза. Горячая кровь текла по его руке наземь. Кровь жертвам. Он помнил, что Йон Торнеа вспорол ему руку ножом — но здесь, во сне, случилось иначе. На этой второй дороге Торнеа склонился к нему — слишком большая мощь, слишком близко — обнажил в звериной ухмылке острые зубы и укусил в изгиб локтя — немыслимый в реальности необратимый акт, после которого назад нет хода. Кто-то хочет мне что-то сказать, понял Герман — и ждал, продолжая согласно приказу спать.

Он поднялся и поплыл в ночное небо, глядя звёздам в глаза. До звёзд пока не было хода; Германа потащило в город. Он пронёсся над водопадом тёплых огней и встал на уровне «крыши» Тимишоары — самых высоких старых церквей дворцов — глядя на кафедральный собор, прекрасный, как русский храм. Его подбросило выше, до шпилей трёх новых башен, пока ещё строящихся или существующих лишь в проекте, но уже выросших в незримом мире, влитых в город. В них пустовали уже не все этажи. Герман взлетел к их вершинам — выше — и город вылетел из-под него. Долину потащило прочь, как простыню. Германа проволокло над страной. Он нёсся в небесных сферах на запад, потом на юг, ко Средиземному морю. Земля отстала, расступались волны, вода и дно сливались в форму, твердь, изгиб; уносились — назад? вниз? — массы, россыпи влажного камня, песчинки, водоросли, моллюски, блестящие рыбьи бока, округлые лбы… Душу странника вскинуло — вверх — вверх — вверх — могучим ветром морским и поставило на вершине. Смотри, сказало море, простёрло длань и рукавом смахнуло даль. Герман увидел — берег, сумочку на скале, сброшенную одежду, Надю, плывущую в темноту, прочь. Она была одна в воде. Одна в беде. Спеши, сказало море.

Герман проснулся.

* * *

Саша поднял сумочку и вытряхнул на песок книгу, шариковую ручку, салфетку и мелочь. Расстегнув внутренний карман, нашёл аусвайс и улыбнулся — фотография ведьмы была неудачной, резкой и плоской. Вживую девчонка гораздо… живей. Ненадолго. Аусвайс он решил оставить на память и сунул в карман. Где ж она?.. На море было ничего не видно. Уплыла? Вскарабкалась на утёс? Спряталась под одной из лодок? Следы на песке не могли дать подсказку — на пляже следов всегда слишком много. Он оглянулся, осмотрел пляж, воду, тропу, не находя ничего, что помогло бы принять решение — и вдруг уловил движение высоко на утёсе. Саша резко вскинул голову и успел заметить — несомненно, силуэт женский. Он даже не приметил точно, где — кажется, на стене — а она уже скрылась. Вот она где — оставила вещи, чтобы заманить его в море… Саша осклабился, бросил сумочку, вскарабкался на тропу и побежал на утёс.

* * *

Пули обрушили стекло веранды острым дождём, и Герман прыгнул сквозь этот ливень, сжимая одной рукой подушку от кресла, второй — суя пистолет в кобуру. Подушка защитила его от падающих осколков; Герман бросил её, метнулся к железной ограде и перелетел на дорогу одним прыжком. Случись кому-то его увидеть, свидетель бы и не понял, что это движется человек, а не спасается бегством зверь. Надёжная, как всегда, мультисенсорная маска уже начертала алую линию кратчайшего пути к утёсу. Герман притомозил, чтобы взломать ключом-оверрайд первый попавшийся припаркованный мотоцикл, и, всем телом толкнув машину вперёд, взлетел ей на спину. Колёса влились в виртуальную ариаднину нить; миг — и Герман, вписавшись едва-едва в поворот, нёсся по тёмной улице к белой статуе Посейдона и нимфы. Какое счастье, что ночь, на улице ни души! Мотор грохотал по безмолвному, словно подводному городку, предупреждая противника, кем бы он ни был, что кавалерия уже в пути. Ничего… Добросовестная машина легла во второй поворот — мимо скульптуры, банков — крови и чьей-то смерти на самом пороге пивной — в третий, мимо кинотеатра в аллею дерев и цветов. Тонкая ветка задела Германа по щеке, рассекая кожу, но он не почувствовал боли. Оком самой высокой камеры он мельком увидел кого-то — врага? — бегущего на утёс, к вершине. Его чёрный плащ развевался, как у вампира. Человек скрылся за поворотом. Герман и не подумал его преследовать. Он доверял системе — воеводе Арсеньеву, Йону Торнеа и даже этому морю. Затормозив, резко вывернул руль, перемахнул деревянный мостик на пляж и какую-то долю секунды спустя врезал по тормозам, взмёл песок, сиганул, подчиняясь инерции, в воздух, в длинное сальто, и приземлился в моторной лодке.

Лодка чуть не перевернулась, пошла юзом и закачалась, забилась, натянув якорный тросик, как перепуганная морская птица. Герман немедленно отстрелил трос и вбил в зажигание ключ-оверрайд, моля Бога, чтобы в посудине был бензин. Бензин был. Герман помчался к утёсу, туда, где сон — видение? Провиденье? — показывало ему Надю. В эти мгновения он опять раскололся на части — один, глядящий из его глаз, вёл лодку, второй искал девушку, третий забрал себе все остальные каналы и контролировал берег и склон. Врага было не видать. Кроме рокота лодки, ни звука не нарушало сон моря, не возмущало его прохладную гладь. Как будто лодка шла по зеркалу, взрезала носом гранит. Ещё наеду на неё — Герман крутнул рулём, отключил мотор. Лодка пошла боком, потом медленно завертелась, покачиваясь на стихающих волнах. Эхо замерло.

* * *

Тропа вилась, как ходы раковины, над обрывом. Саша бежал со всех ног, на поворотах отталкиваясь от железных перил и бетонных блоков, цепью хранящих тропу от склона. Из крепостной стены росли три башни, самая высокая, с венцом, смотрела в море. На бегу Саша высматривал ведьму в скопищах древних обломков и валунов, среди уродливых ночных теней — для порядка: снизу он её видел подальше. На склоне встретился огороженный решёткой белый остов здания, похожего на храм, и обломок ещё одной башни — пустой полукруглый кусок стены, — но Саша даже не осмотрел их. Он ещё не добрался до места. Где именно?.. У второй башни? На стене? Или же над стеной, на склоне? Он не мог вспомнить точно и приписал это своей усталости и игре светотени. Очередной поворот вывел к квадратной арке в стене, нависшей поперёк склона. Близко… Саша миновал арку и оказался в улице-ущелье меж двух каменистых стен, чуть поросших скудной травой. Далеко внизу, в городе слышался грохот мотора — пожалуй, СБ очухалось. Как это ведьма осталась одна?..

Справа стена вросла в ресторан, переходящий в каменную террасу. Он был давно пуст, закрыт; здание нависало над склоном, словно корабль, готовый вот-вот отплыть в воздух. Ущелье здесь расступалось, виднелась открытая площадь, ветви дерев, пара машин, припаркованных перед обзорной площадкой, и домик с покатой крышей. Саше пришло в голову, что внешнюю стену этого ресторана видно и снизу, неотличимую от укреплений. Оттуда, наверно, отличный вид. Может, здесь?..

И он увидел ту, кого искал. Она стояла у самых перил площадки, спиной к нему, глядя вниз, и была совершенно спокойна — стройная небольшая девушка в… длинном вечернем платье? Стояла и наслаждалась видом. Саша задушил рвущийся из горла хохот и беспокойное ощущение странности, несовпаденья — она же бросила одежду, так откуда платье? здесь нашла? — выпустил лезвие меча, который сжимал в руке на подъёме, и, не пытаясь приглушить шаги, пошёл к ней, жалея лишь об одном — охрана ведьмы уже в пути, ему придётся убить её быстро.

Глядящая на город дева обернулась и шагнула Саше навстречу. Её глаза полыхали светом заката. Бронзовая от веков, напоённая солнцем, обманчиво походящая телом на девушку, тёплого человека, налитая упорством камня, венчающего утёс на протяжении бессчётных средиземноморских лет. Она шла к нему, нежеланному и незваному гостю, преисполненная чернейшего гнева. Ярость её разгоралась и била ему в грудь, как ветер. Саша обмер. Он прикрыл глаза рукой и отступил, всей волей противясь её удару, потом совладал с собой, выбросил лезвие вперёд и отнял руку, готовясь атаковать, нанести удар, срезать с лика земли проклятую демоницу.

— Monstruo! Asesino!

Слова ударили в мозг, смяли в комок его волю. Саша вскрикнул и замахнулся, чтобы рассечь твари голову, как рассёк ту зарвавшуюся собаку, но удара не вышло. Лезвие всколыхнулось и спряталось в рукоять, воплощая его всегдашний кошмар — бой один на один, и он безоружен. Богиня ощерила яркие белые зубы, и Саша подумал: меня сейчас разорвут.

— Fuera de aqui, tu hijo del diablo! Be gone from here!

Он повернулся и побежал. Назад, прочь по ущелистой тропе, будто щенок, двинутый сапогом, лист, подхваченный ветром. Он чуть-чуть не выскочил в зубы смерти. Внизу — из-за многократного эха Саша не мог понять точно, где — рокотала моторная лодка, из города плыл вой сирены. Саша затормозил на бегу, едва не растянувшись навзничь; перед глазами встали обезглавленные пулями бутылки, в которые Эдди с командой как-то стрелял на досуге — больше десятка в рядок, с безумного расстояния в триста и больше, гораздо больше шагов. Охраняющий ведьму злой белобрысый эсбэшник стрелял, конечно, не хуже, и Сашу убить он желал совершенно всерьёз. Выскочить в этот момент обратно на серпантин было смерти подобно. С замершим сердцем Саша обернулся — она была очень близко, каких-то десять шагов. Её зрачки казались рельефными, как у статуй, и жгли кровавым огнём. Он шкурой почувствовал смыкающиеся за ним, над ним ловушкой камни — и кинулся вверх, на стену, в единственном направлении прочь от неё и от давно его ждущей пули. Разгона у него не было, пальцы не сумели отыскать хватку и соскользнули с крошащегося склона. Саша сполз вниз, ломая ногти, и снова полез наверх. Эдди ждал там и улыбнулся ему с высоты, по-змеиному просветлённо, как улыбался всегда, наслаждаясь подобным видом. В это мгновение Саша почуял, понял нутром, как будет выглядеть их совместная вечность. Из глотки вырвался крик — и — тихо, Эдди сказал, давай руку. Саша схватил его ладонь, вскарабкался на каменную кладку и пополз дальше вверх по россыпи валунов, колючих кустов и голых корней. Руки были изранены в кровь, но он выбрался на тропу и помчался к откосу, туда, где в море смотрели старинные чёрные пушки, прикованные к лафетам. С разбегу Саша взлетел на низкую стену. Море светилось. Мерцало из глубины рассеянным светом и отражало свет вышний, луну, каждой волночкой, каждой гранью воды. Утёс по правую руку проваливался вовнутрь, скалы отвесно обрывались там, а на далёком склоне к морю катилась, застыв в падении, роща. Гонимый гневом чужой земли, Саша, недолго думая, прыгнул вниз, к ярусам ниспадающих светлых скал, сбежал по их глаженным ветром головам, чуть не падая и рискуя переломать все кости, к самому дальнему каменному уступу — и, оттолкнувшись от него изо всех сил, полетел в дремлющее море, в неоновое свечение волн, в лунный блик, в световой ландшафт на воде.

* * *

Герман лихорадочно шерстил камерами каждую пядь воды, насколько камер хватало. Везде было одно и то же — чистая гладь. По ней бежали крохотные волны-лилипуты, каждая меньше ладони, без счёта. Их движение гипнотизировало, ослепляло. Герман сорвал маску и глянул на море одними собственными глазами.

Надя вынырнула в двух метрах от лодки. Медленно, осторожно — мокрая чёрная макушка, лоб, глаза, нос… Висела в воде и молчала. Он протянул ей руку. Она беззвучно подплыла и взялась руками за борт. Герман наклонился, взял её под мышки, осторожно втащил в лодку, положил на дно, под скамью, снова надел маску и завёл мотор.

— Я нырнула, когда ты подплывал. Чтобы ты на меня не наехал. — Она говорила, а Герман уже мчал их прочь от утёса, прочь от Врага, к далёким светящимся скалам.

— Моя сумка осталась на берегу. И одежда.

Она попыталась сесть, и Герман мягко, но настойчиво прижал её ко дну, втиснул назад в пространство под скамьёй. Неизвестно, какое оружие у Врага. Герман поймал себя на том, что думал его с большой буквы В.

— Потом заберём, — сказал он.

Он вывел лодку за скопление скал, чтобы скрыться от вида с утёса, заглушил мотор и вызвал вертолётную площадку.

— Лежи где лежишь. Вертолёт скоро будет.

— Зачем?..

Он промолчал.

— Не надо, — сказала Надя. — Он уже ушёл. Сейчас уходит. Прочь. Он больше не ступит на этот берег.

Молчание натянулось меж ними, как нить.

— Как я могу тебе доверять? — спросил Герман. Ответом был недоуменный взгляд. — Как?!

Это был искренний вопрос. Он и правда искал причину опять ей верить, способ восстановить доверие, ту основу, паркет, на котором они танцевали свой вальс, и надёжный бетон под этим паркетом. Герман должен был найти способ дальше делать свою работу.

— Когда я успела тебе соврать?

Действительно, никогда.

— Ты меня усыпила.

— Это не ложь.

— Ты чуть не погибла.

— Но я жива. Ты проснулся вовремя.

— Потому что меня разбудили. — Она уже убедила его. Почти. Поездка пройдёт без потерь; доверься…

— Мгм. Видишь, вовремя.

Она перевернулась на спину, пытаясь откинуть голову и дыша чуть чаще, чем надо. Лицо было спокойным, но слишком бледным. Грудь в чёрном лифчике часто вздымалась и опускалась. Капли воды поблескивали на коже.

— Ты как? — Он склонился и взял её за запястье. Пульс был учащён — не настоящий шок, но почти.

— Нормально. Только спать хочу. — Он положил ладонь ей на лоб, но не мог отличить возможный холодный пот от морской воды. — Герман, отвези меня в отель.

* * *

Саша колыхался в солёной жиже, отталкиваясь ногами от скал, глотал воздух и снова погружался с головой. Всплыть он, если надо, мог, а на поверхности держаться — нет: полиметаллический имплантат делал тело тяжелее воды. Незаменимый в бою, эндоскелет тянул Сашу на дно. Плаваешь ты, герой, как топор, сказал он себе — зато, не дыша, протянешь довольно долго. Лодка, которую он слышал сверху, куда-то скрылась, сирены тоже умолкли. Тихо. Похоже на западню. Так или иначе на берег не было ходу — там тварь. Белый меж бронзовых губ оскал, алые полыхающие зрачки оживали в свежайшей памяти всякий раз, как он закрывал глаза. Гнев её вынес его пинком в море и всё ещё давил и гнал. Меч предал рыцаря, Саша был безоружен и не мог ничего противопоставить ни твари, ни полицейским, занимающим, небось, позиции вдоль пляжа. Терять дальше время было нельзя. Саша глубоко вдохнул, набрал воздуха, оттолкнулся от скалы, позволил весу утащить себя с головой в воду и поплыл, а потом побрёл по дну к лодкам. Кожаный плащ мешал, задерживал, но Саша его не снял. Какая в конце концов разница, сколько придётся вытерпеть неудобств?..

Спустя несколько минут он достиг скопления частных лодок и выбрался на поверхность по троссу буя. Отдышался, оттолкнулся от троса и мощным рывком догрёб до ближайшей лодки. Примерился уже взломать приборную панель, потом сунул руку в карман и выудил всё ещё не потерянный, хранимый по привычке как зеница ока меч. Внимательно на него посмотрел. Ну хоть отмычкой ты мне поработаешь, сука?! Меч согласился: лезвие подняло остренькую головку, как только Саша сжал рукоять. Он выдвинул острие сантиметров на пять и сунул в замок. Дисплей ожил, и Саша ругнулся матом: бак маленького судёнышка был почти пуст. Он перепрыгнул в другую лодку — результат тот же — потом в третью. Топлива в ней наконец хватало. Саша обрезал якорный трос, завёл мотор и пошёл в открытое море.

* * *

Вертолёта не было слышно. Испания, край сиесты… Герман снова завёл мотор — и услышал с другого конца бухты эхо.

— Видишь, уходит, — сказала Надя. — Тосса его прогнала. Герман, мне холодно.

Он снял рубашку и сорочку, присел и стал обтирать сорочкой девушку, слушая, как чужой мотор уходит всё дальше, в открытое море. Потом помог Наде сесть и набросил рубашку ей на плечи.

— Ты его видишь? — Он крепко сжал ей руки и посмотрел в глаза, здоровенные зрачки, чёрные. — Он в лодке? Или пустил её в море и ждёт нас на берегу? — Сам бы он так и сделал.

— Он убегает, не беспокойся. Хозяйка выгнала его вон.

Глядя, как неторопливо, будто сонно Надя возится с рубашкой, Герман уверился: Враг уже не вернётся. Отель, действительно, лучший сейчас вариант. Поколебавшись, он дал отбой вертолёту. Интересно, там на площадке кто-нибудь есть?.. Он подождал, пока другой мотор окончательно стихнет вдали, и повёл лодку к берегу.

* * *

Они прошли по мосту, мимо кинотеатра на площадь и увидели полицейскую машину с мигалками. Герман спрятал пистолет в кобуру, обнял Надю за плечо и повёл к машине. Он хотел ей кое-что показать. Сиреневый свет метался по асфальту перед пивной, где двое полицейских стояли над чем-то тёмным, большим. В дверях стоял пожилой мрачный хозяин пивной, по лицу у него тёк свет. Через несколько шагов стало видно, над чем сгрудились эти люди — в луже собственной крови у входа лежала зарубленная собака. Герман сразу узнал её: это был пожилой пёс, помесь овчарки, который обычно дремал в дверях или под столом в пивной, положив седую голову на жёлтые лапы. Собаку убил сильный хирургический удар: голова развалилась надвое, являя взору влажный красный срез черепной коробки, мозга, пасти, горло и разрубленный язык — тайную внутренность тела, которую Бог для взгляда не предназначил.

Надя застыла и ахнула. Полицейские обернулись. Один из них что-то сказал по-испански; его глаза метались между кобурой и лицом Германа.

— Sorry, no hablo espanol, - сказал Герман и продемонстрировал удостоверение ФСБ. Испанец приблизился, рассмотрел документ и произнёс какую-то фразу более уважительным тоном.

— Do you speak English? — ответил Герман. — Sprechen Sie Deutsch? Вы говорите по-русски?

Полицейский покачал головой, посмотрел на Надю и жестом пригласил их к машине. Его напарник всё ещё беседовал с хозяином пивной. В машине нашлись полотенца, которыми Герман укутал Надю, и термос с горячим кофе. Герман налил ей полкружки и сам отхлебнул из горлышка. Кофе был сладкий, крепкий, густой.

— Бедная собака, — горестно сказала Надя. — Она была уже старая. Бедный пёс.

И заплакала.

— Говоришь, этот тип ушёл? — сказал Герман.

Надя кивнула, сжимая горячую кружку бледными пальцами. Слезинки текли по щекам к подбородку, застывали там и падали в кофе.

— Жаль, — сказал Герман. — Жаль, что ушёл. — Можно было закончить всё это.

Надя шмыгнула носом, вытерла слёзы полотенцем и сказала, обращаясь к полицейским:

— Era Sasha. El es un terrorista. Sabe usted de el? Sasha Plater. El es un terrorista internacional.

Полицейские повернулись и вытаращились на девушку.

— Sasha Plater?!

— Si, - подтвердил Герман и помахал ФСБ-шной маркой. Он мог бы представить им Надю, московскую ведьму, но до них, кажется, дошло и так.

— Sasha es en el mar, — сказала Надя. — Busquele en el mar. — И добавила, помолчав: — El es poseido por el diablo.

Полицейский вынул рацию и быстро затарахтел в неё. Из пивной вышел хозяин с пластиковым мешком в руках и хотел накрыть им собаку. Второй полицейский остановил его, и они заспорили. Убитый пёс покоился на асфальте, раскинув лапы. Кошмарное уродство, нанесённое ему убийцей, поневоле притягивало взгляд.

— Надя, — сказал Герман, — посмотри на эту собаку.

Она вздрогнула, повиновалась и измученно уставилась на Германа.

— Пёс попытался защитить свой дом и не сумел. Если бы я не смог защитить тебя и ты бы погибла, мне оставалось бы только пустить себе в голову пулю. Вот так.

Он подставил два пальца себе под челюсть, глядя ей прямо в глаза. Надя с силой вздохнула, моргнула и снова уставилась в кофе. Или на что-то незримое, мимо кружки. Что это — упрямство, стыд, чувство вины?.. Поняла ли она, что сделала, представив себе его мёртвым? На это Герман мог лишь уповать.

Откуда-то донеслось ещё несколько полицейских сирен. Герман надеялся, что хоть кто-то из едущих говорит на известном ему языке. Предстояла ночь объяснений.

* * *

Часа полтора Саша просто гнал лодку на юг, подальше от берегов, скал и башен. Когда давление от удара твари ослабло, он глянул на бензометр и выругался опять. Потом отключил мотор и лёг в дрейф, а сам откинулся на скамью. Спина заныла, и только тут Саша понял, что во время погони за ведьмой почти не чувствовал боли. Он горько улыбнулся и положил голову на борт. Море было спокойно, гладко, играло лунными бликами до самого горизонта. Боль нарастала, она не дала насладиться зрелищем. Саша перевернулся на спину, взялся руками за борта и повис дугой через скамью, глядя в небо. Сначала звёзд было мало, самые яркие, потом глаза привыкли, и звёзды высыпались обильно, как бриллианты на чёрный бархат. Темно-синий. С восточного края уже начинало сереть. Сил разышлять у Саши не было, он мог только держать перед собой расклад: они показали мне, где граница. Моих умений, усилий, возможных действий — всего. Вот тебе колесо, крутись, крыска. И чтоб ни на шаг. Было бы хорошо им что-нибудь подорвать, как шахид — набрать грузовик взрывчатки — но ведьма увидит. Она прозревает такие планы. Он мог попросить товарищей всё подготовить и выбрать цель, но это угробит их, а ему не поможет: ячейка в Барселоне всё тоже спланировала сама.

Одной из звёзд не сиделось на месте. Она ползла, золотая мушка, на север — ночной африканский рейс. Насчёт самолётов у Саши давно уже народилась идея: угнать и использовать как таран. Снести к бене-матери Кремль. Достойный был бы венец… Эдди бы этого не одобрил, он хотел, чтобы Саша делал иначе — затаился, вписался в рамки игры, часа своего ждал. По-змеиному мудро. Но, может, и оценил бы. Кто знает, чего хотел Эдди. Он этого, может, не знал и сам. До самолёта же всё равно не дорваться — досмотр с имплантатами не пройдёшь. Разве вот притвориться техником или рабочим — …

К югу от лодки маячил белый корабль. Как привидение среди ночи. Саша сел, скрипнув зубами от боли, и присмотрелся. Яхта. Огни не горят — нет, вон на носу. Один. Судно, кажется, дрейфовало, и Сашину лодку сносило наперерез. Саша ждал, не проявит ли яхта признаков жизни. Всё было тихо. Он вспомнил про топливо и решил сменить транспорт. Завёл мотор и подошёл вплотную. Ни звука. Ветер и то не гудел. Гул лодочного мотора не мог не быть слышен, но никто не глянул в иллюминатор, не появился у борта. Саша выбрался на нос лодки, попробовал ногой ветровое стекло — выдержит или нет? Упади он здесь в воду — и всё, конец. Лодка надёжно пружинила под ногами. Саша немного раскачал её, прыгнул на яхту и ухватился за борт.

На палубе под навесом стояла пляжная раскладушка. На ней кто-то лежал, укрытый белым покрывалом. Саша припал спиной к борту, выхватив меч. Лезвие подчинялось, как будто его и не предало. Спящий не двигался. На палубе больше не было ни души. Саша подошёл к раскладушке. Женщина, коротко стриженая, в бикини. Она спала, раскинув руки в стороны, спала, видимо, очень крепко. На палубе под рукой валялась смятая книга корешком вверх, на столике у изголовья стоял стакан. Саша понюхал его, отхлебнул. Минералка. Он прислушался. Дышит поверхностно, редко. Саша склонился и оттянул ей веко. Она и от этого не проснулась, и он увидел расширенный мутный зрачок. Наркота.

Рубка была пуста, и Саша спустился по трапу вниз, не выпуская из руки меч. Навстречу в нос ударил спирт, а в уши — храп. Свет в коридоре был приглушён, как делается в ранних сумерках. В каюте вповалку спали трое мужчин — один и двое соответственно на койку. Саша цокнул языком. Он понятия не имел о правилах движения судов на море, но даже ослу было ясно, что вахтенный нужен всегда, чтобы слепую посудину ночью не потопил какой-нибудь танкер.

Саша остановился, прислонившись к косяку каюты, и решил подумать, что делать дальше, но думать не смог, потому что адски устал. Он просто принял более-менее безболезненную позу и впал в ступор. Провёл он так секунду или полчаса, Саша сказать не мог, но решение принялось. Он внезапно пришёл в себя, сжал оружие — оно чуть не выпало из расслабившейся ладони — и перенёс своё громоздкое тело в каюту, сбив ногой пару пустых бутылок. Бутылки покатились к борту. Саша поднял меч и, взрезая по ходу стены, с размаху зарубил пьяниц. Отёр с лица тёплые красные брызги — в вашем спирте крови не обнаружено — отряхнул меч, спрятал. Повернулся, вывалился обратно на палубу, подошёл к спящей женщине, подхватил её, как была, с покрывалом, на руки и понёс к борту. Наркоманка спала, как сурок. Она была молода, лицо чистое, а короткие волосы светлые, как у Эдди. На мгновение Саша заколебался, но у неё было слишком мягкое тело, округлые формы. Сашу всего передёрнуло от одной мысли о её крупных красных сосках, волосатой дыре между ног, её тупой безмозглой жизни и еретических глупостях, которые переполняли головы всех бикинистых женщин и которые ему пришлось бы слушать, реши он оставить её в живых. Ну, можно и отрезать ей язык… нет. Нет и нет. К чёрту эти грехи. Саша выбросил спящее тело за борт. Оно плюхнулось в воду без крика и сразу пошло ко дну, как желанная жертва морю. Саша зажмурился, а потом опять глянул вниз, на бегущие водяные круги. Море утратило лунные блёстки и потемнело. Белое покрывало плыло по едва заметным волнам.

Шатаясь, Саша спустился в каюту, закатал один из трупов в одеяло, чтобы не заляпать всю яхту кровью, и выбросил его в море. Он мог провести здесь несколько дней, и вонь от гниющих тел была ни к чему. Спустившись за следующим жмуром, он заметил, как двусмысленно лежит парочка на койке. Один убитый было дёрнулся в агонии и теперь обнимал товарища вытянутой рукой. К тому же у него сползли шорты, и незагорелая полоска кожи неприлично белела. Вот что за вещи приходится видеть. И делать. Такая работа.

Бросив в воду последнего из убитых, Саша вернулся в каюту. Расчёт не оправдался: матрасы на койках взмокли от крови, она плескалась на полу густой широкой лужей и донимала нос. Кондиционер не работал или же не справлялся. Возиться с тряпками не хотелось, но если не вытереть пол, каюта днём завоняется, как скотобойня. Саша решил использовать в качестве губки начинку распоротого матраса — но это потом. Он тяжело сел на край койки и повернул выключатель, чтобы темнота скрыла всё это уродство с глаз. Воздух был влажным, душным, давил на грудь. Саша потерял время.

Ему показалось, что изо сна его вырывает шорох. Под килем течёт через море ручей, играет по белым круглым камням, полощет днище, высветленное солью и солнцем. Под подошвами дно скребёт кругляши, корабль кренится и скрипит, готовый сдаться в распад. Тяжко, как в старости или болезни, Саша приходит в себя. Слышит — струи текут меж скал и журчат, будто водоросли полощут, косы русалок, кожистые плавники, чёрные клешни, челюсти хищных морских влажных тварей. И что-то ждёт впереди, нависает, довлеет. Саша отчаянно, медленно поднимает голову, смотрит в стены насквозь. Его корабль причалил в Тень. Саша встаёт, поднимается, напрягая все силы, давит жалкий протест измученных мускул, взмахивает мечом. Лезвие режет воздух, как плоть, звенит и поёт. Он трясёт головой, словно бык, поводит плечами в сыром тяжёлом плаще, бредёт, проваливаясь сквозь дряхлые доски, на палубу.

Тень сгибает его пополам, бьёт и вьючит громадный вес. Она застит небеса. Нос корабля увяз в чаше тёмных и гладких камней, сзади булькает — ветхое судно идёт ко дну. Борта крошатся, камни прут волной, а море иссиня-черно на глубине — рассвет. Саша прыгает через нос корабля на отмель, ноги скользят, он опирается рукой, скрипит зубами, дышит, встаёт. Взгляда здесь не поднять — но взгляд поднять надо… И он, запрокинув голову, смотрит вверх.

Она живая тьма. Колонна моря, пропасть вод, где хоровод зубов и клешней движется в непрестанном танце: жизнь — смерть — жизнь… Возделась тысячью оттенков чёрного, синего, золотого — грозный мальстрём. Не оторваться. Взгляд сам течёт ввысь — и встречает Взгляд, тяжкий, как смерть в свинцовых волнах. Молчание выжидает. Саша превозмогает тяжесть и бьёт мечом в стену, почти надеясь, что Башня хлынет из раны всем своим мириадом тонн скал, воды, рыб и моря и упокоит его наконец, раздавит Волной, смоет с лица земли, как смыла жилища и жизни на берегу. Лезвие с плеском скользит. Рассеченные, изувеченные твари, моллюски, крабы и рыбы тут же становятся пищей другим. Они гибнут без жалоб, их место наследуют их могильщики-едоки. Разрез смыкается вслед за лезвием, как вода. Башня стоит невредима. Ему не зарубить мечом море, не опускай он рук вечно, бей до конца времён.

Однако удар всё же что-то даёт. Башня течёт, колышется, как прибой. Звучит глубокий, как бездна, вздох, и что-то трогается, нисходит по спинам рыб, чешуинкам, волнам, утёсам. Идёт приветствовать гостя, принять его вызов. Саша кричит в слепом торжестве, счастливо хохочет и отступает назад, смахивает с лица пот и кровь и встаёт в боевую стойку, готовый встретить врага, один в темноте, духоте, безмолвии. Корабль дрейфует, качается на волнах. Каюта смердит пивом, водкой и смертью, бутылки катятся от стены к стене, позвякивая друг о друга, стукаются в подошвы. И кровь убитых переливается под ногами.

— fin -