Письмо отца Казимира Погнера к Ференцу Ракоци, графу Сен-Жермену.

«О вероломный предатель! Неужели же ты, пренебрегши предупреждением, посланным тебе мною в надежде пробудить твою совесть, и впрямь стремишься окончательно опозорить как себя самого, так и того, кто послал тебя в эти края, решившись на брак с русской дворянкой, который якобы против твоей воли устраивает сам государь? На что ты надеешься, вступая в этот союз? На обещание царя оставить тебя в воле Стефана Батория, твоего соотечественника и короля? Подумай, как ты сможешь в будущем отстаивать его интересы, если во всем покоряешься Ивану сейчас?

Казимир Погнер, орден иезуитов.

Твои уверения в том, что происходящее от тебя не зависит, звучат откровенно фальшиво. Я располагаю вполне надежными сведениями, что ты сам добивался этого брака, чтобы упрочить свое положение при московском дворе и обрести тут права на какой-либо земельный надел в качестве компенсации за то, что отобрано у тебя турками. Вот резон твоих действий, достойный не только человеческого презрения, но также церковного осуждения, ибо ради корысти ты готов стать на путь вероотступничества, собираясь связать свою жизнь с женщиной, исповедующей православие. Так знай же, ты не оставляешь мне выбора. Если венчание состоится, я буду вынужден отлучить тебя от Истинной Церкви, а посему не могу далее считаться с тобой как с заслуживающим доверия сотрудником нашей миссии, даже если мы с огромной натяжкой допустим, что ранее ты был таковым.

9 января по новому календарю в 1584 лето Господне».

Меня, увы, также удручает и другое обстоятельство: я, как священник, обязан сообщить тебе, что твоя невеста отнюдь не невинна. Впрочем, скорее всего, ты знаешь об этом и сам. То, что тебе якобы ничего, кроме имени, о ней не известно, грубая и неприкрытая ложь. Думаю, что между тобой и родичами опороченной и отвергаемой всеми женщины заключена грязная сделка, ибо ни одну добропорядочную русскую девушку за тебя бы не отдали. Полагаю, не отдали бы и эту, стыдясь ее прошлого, но, похоже, ты сумел улестить свою будущую родню. Чем же, скажи? Уж не очередным ли алмазом из казны Папы Римского? Все твои действия на Московии подтверждают, что это именно так.

Как только просохнут дороги и графу Зари вручат подорожную, я отошлю сообщения о твоем поведении Стефану Баторию и его святейшеству папе Григорию, чтобы они указали мне способ исправить последствия твоих нечестивых деяний.

 

ГЛАВА 1

С неделю над Москвой бушевали метели, но в день свадьбы заяснило прямо с утра, однако сверкающий солнечный свет принес с собой жгучий холод. Студеный ветер, разбиваясь о плотные стены московских домов, ярился и, взметаясь над крышами, мгновенно уносил дымы тысяч труб в небо. Крестьяне, отряженные на расчистку снега в Кремле, кутались в овчинные шубы и сами выглядели как сугробы, которые им предстояло убрать.

В Успенском соборе усердно трудились священники и монахи, готовя храм к обряду венчания. Колонны увили еловым лапником, им же застлали пол; терпкий смоляной дух мешался с запахом ладана.

Царь, распростершись перед иконой Владимирской Богоматери, то неустанно молился, то, гневаясь, упрекал Богородицу в нежелании снизойти к его просьбам. Скопец Ярослав терся неподалеку, явно встревоженный состоянием своего подопечного. Время от времени он крестился на образа и что-то шептал.

Перед началом второй заутрени к нему приблизился отец Симеон.

— Нужно бы увести его, — сказал он, движением клочковатых бровей указывая на государя. — Иначе мы тут ничего не успеем.

— Разумеется, отче, — кивнул Ярослав.

Отец Симеон осенил себя крестным знамением, наблюдая, как Ивана уводят из храма.

— Смилуйся над ним, Боже, — промолвил он с чувством и поспешил к алтарю.

Выйдя на свет, Иван вскинул руки к глазам, ослепленный искрящимся снегом.

— Господь привечает меня, — сказал он Ярославу. — Он послал своих ангелов мне в защиту.

— Да, батюшка, — отозвался скопец, знаком веля стражникам вести царя к Благовещенскому собору.

Тем же часом в хоромы Василия Шуйского входил его двоюродный брат Анастасий, сопровождаемый Галиной Александровной Кошкиной и ее дочерью Ксенией.

Обе женщины в пояс поклонились хозяину. Тот небрежно махнул им рукой.

— Худа, бледна, — проворчал он, глядя на Ксению. — Ладно, с худобой ничего не поделаешь, а лицо женки как-нибудь подрумянят. — Князь ткнул пальцем в шкатулку, стоявшую на столе. — Твой жених, как и должно, прислал тебе подношение. Ожерелье из белых камней. — Последнее было сказано с легкой заминкой, ибо редкостные молочно-белые самоцветы не совсем отвечали сложившейся ситуации. На Руси женщинам, и в особенности невестам, обыкновенно дарили одни жемчуга. — Он инородец и обычаев наших не разбирает, а посему ты наденешь дарованное.

— Раз надо, надену. — Ксения вздернула подбородок и стиснула кулаки. Острые ногти впились ей в ладони.

Галина, заметив в глазах дочери вызов, попыталась сгладить неловкость:

— Она слишком переживает, Василий, ты уж не обессудь.

— Вовсе нет, просто я не хочу идти замуж, — сказала Ксения ровно.

— Думай, дуреха, что говоришь, — одернул ее Анастасий. — Замужество — счастие для тебя, оно покроет твое бесчестье. Вместо того чтобы упрямиться, пала бы на колени и возблагодарила Пречистую Деву.

— Если бы Пречистая Дева хотела оградить меня от бесчестья, она сделала бы что-нибудь еще лет двенадцать назад, — возразила с горечью Ксения. Ее большие глаза цвета меда предательски заблестели, но она раздраженно нахмурилась и смахнула слезы рукой. — Не беспокойтесь, я покорюсь вашей воле. И буду молчать.

Галина прижала руку к губам, понимая, что творится в душе дочери. Она сама была в свое время красавицей, и лишь войдя в возраст, избавилась от мужских посягательств, да и то…

— И правильно, и молчи, — одобрил Василий. — Поступай только так, как велит тебе мать. Чти память отца, да простит Господь и его, и твое прегрешение, иначе всей нашей семье позора не избежать. А ты тогда пойдешь по миру, отторгнутая всем нашим родом. Это ужасный удел.

Ксения, еще не обряженная в роскошный, белый с золотом, свадебный сарафан, пошитый для нее по велению Анастасия, пристально посмотрела на родича.

— Но… если муж мой меня о чем-нибудь спросит, что мне ему сказать?

— Придумаешь что-нибудь, — пропела Галина. — Вот погоди, я тебя научу. Ведь все вопросы пойдут от чистых простынок, а мне ведомы способы их замарать.

— Замолчите, бесстыдницы! — прикрикнул Василий.

Галина тут же притихла и поклонилась Василию с Анастасием, толкая в бок дочь.

— Благодари, глупая, своих сродников за заботу. Что бы мы с тобой делали, если бы не они?

— Ну, я тут ни при чем, — отмахнулся Василий. — К царю ходил Анастасий, а я лишь его поддержал. — Он снова критически оглядел Ксению. — Побольше румян — и получится девица хоть куда. — Князь улыбнулся, но ответной улыбки не получил, ибо его племянница уже открывала шкатулку.

— Я хочу поглядеть, что там, — вызывающим тоном заявила она и, прежде чем Анастасий с Василием успели обменяться тревожными взглядами, вытянула из бархатного гнезда череду сверкающих бусин. Губы ее, готовые пренебрежительно искривиться, растерянно дрогнули, а в глазах вспыхнуло неподдельное восхищение. Ожерелье походило на кружево из сорока серебристых камней, хитроумно соединенных между собой мелкими крылышками из какого-то белого, благородного вида металла. Оно сияло и переливалось при каждом движении Ксении, ошеломленной его красотой.

— Где же он взял это чудо? — вырвалось у нее.

— Говорит, сделал сам, — с великим сомнением произнес Анастасий. — Не знаю, верить тому али нет.

— Диво дивное, — ввернула Галина, искренне радуясь, что дочь начинает оттаивать. — И в аккурат по тебе. Примерь-ка его.

Но Ксения уже убирала подарок в укладку.

— Ладно, — вздохнула она и с решительным видом повернулась к Василию. — Раз уж дело затеяно, нельзя ли его поскорей завершить?

Василий грозно повел плечами, но тут же смирился, невольно любуясь племянницей, и хлопнул в ладоши, призывая слугу.

— Проводи моих сродниц на женскую половину. Думаю, их там уже заждались.

Борис Годунов в это время спускался по главной лестнице своих просторных хором, чтобы поприветствовать гостя. Жена его, Мария Скуратова, будучи в положении, опиралась на руку мужа.

— Рад видеть вас в своем доме, — улыбнулся Борис.

Ракоци в итальянской манере поклонился хозяину и хозяйке и, указывая на сопровождавшего его Роджера, торопливо сказал:

— У него мои вещи. Прошу вас, распорядитесь, чтобы его проводили в комнату, где их можно было бы разложить. — Он спохватился и попытался иронически усмехнуться. — Фи, что за тон? Не судите меня слишком строго, ибо я который уж день не в себе.

— А вы ведь и вправду обеспокоены, — сказал несколько удивленно Борис и покосился на супругу, спокойно направившуюся к окну, где стояли резные деревянные кресла. Ракоци не был задет тем, что ее не представили, ибо по русским обычаям, знатным дворянкам не полагалось заговаривать с кем-либо, кроме родни.

— Именно так, — кивнул он. — И весьма глубоко. Видите ли, я никогда еще не был женат.

— Да что вы? — В черных глазах царедворца колыхнулось искреннее сочувствие. — А ведь вы лет на десять старше меня. — Он в свои тридцать два ощущал себя уже пожившим и многое изведавшим мужем. — Вот она — доля изгнанника. Впрочем, тем больше у вас причин возрадоваться подарку судьбы. — Он подозвал одного из челядинцев. — Проводите слугу графа в нужную комнату. Да убедитесь, что там начищены зеркала.

— Зеркала?! — не удержался от восклицания Ракоци, вот уже почти сорок столетий не видевший своего отражения. — Думаю, мы с моим Роджером вполне обошлись бы без них, — прибавил он, словно бы извиняясь. — Но, конечно, благодарю.

— Упражняетесь в скромности? — спросил непринужденно Борис, как только двое слуг увели Роджера, прихватив с собой его сумки. — Это чудесное качество, но оно, безусловно, не помешает нам выпить за вашу новую и счастливую жизнь. Как вы считаете, а?

Ракоци вскинул руку в протестующем жесте.

— Еще раз простите меня, мой добрый друг, но, похоже, я опять буду вынужден отказаться. Не говорите сейчас мне о выпивке. Хмель туманит мозги. Я слышал, венчание длится более двух часов. Мне необходимо сохранять трезвый рассудок.

Борис рассмеялся.

— Ах, иноземцы! Предусмотрительность — главная ваша черта. Но всего не предугадаешь. Вам пора перестраиваться на русский манер, чтобы вкусить все радости жизни. Осторожничай, не осторожничай — судьба все равно извернется и оставит тебя в дураках.

— Да, — засмеялся в ответ Ракоци. — Похоже, вы правы.

Борис с удовлетворением хохотнул.

— Вот и прекрасно. Ловлю вас на слове. Когда венчание закончится, я напою вас так, что зашатаются звезды.

— Ну, это уже чересчур, — сказал Ракоци с деланной укоризной, высвобождаясь из мехового плаща и перекидывая его через руку. — Боюсь, мне придется сейчас вас покинуть, — сказал озабоченно он. — Час церемонии близится, а процедура облачения в новое платье долга. — Это была правда, служившая, впрочем, хорошим предлогом не мешкая удалиться, пока дружелюбие хозяина дома не переросло в панибратство, чреватое лишней докукой.

— Скажите мне, правда ли, что обычаи в вашей стране предписывают жениху быть во всем белом? — покосившись на жену, спросил Борис.

— Да, особенно если брак для него первый, — ответил Ракоци, осторожно подбирая слова и пытаясь понять, что стоит за этим вопросом.

— Значит, и вы будете в белом?

— В белом, отороченном черным, — уточнил Ракоци и добавил: — В знак уважения к предкам.

Ответ, похоже, удовлетворил царедворца, ибо он энергично потер руки.

— Это понравится государю. — Борис жестом подозвал к себе слуг. — Ну, не буду вас долее мучить, ступайте. А я еще должен свидеться с батюшкой, чтобы все ему объяснить. Ведь женихи у нас одеваются в красное, и ваш наряд его может смутить. — Он умолк, но, когда Ракоци, поклонившись, двинулся к двери, сказал: — Вам окажут двойную почесть.

— Двойную? — спросил Ракоци, останавливаясь. — Что это значит?

— Царь Иван повелел присовокупить к молитвенным песнопениям еще три псалма. Он сам сочинил их: два — в восхваление Богородицы, а третий — во спасение заблудшей души. — Борис поиграл руками. — Это весьма достойные песнопения, но они несколько длинноваты.

— Понимаю, — кивнул Ракоци. — Буду иметь это в виду. — Он обернулся в дверях. — Когда будете у государя, поблагодарите его от меня за столь приятный подарок.

— Непременно. — Борис улыбнулся и, когда гость ушел, повернулся к жене: — Ну, Маша, что скажешь?

Та призадумалась, потом объявила:

— Он несомненно умен, но не сказала бы, что добронравен. И все же, если у Ксении достанет ума его к себе привязать, она до конца своих дней будет жить, ни о чем не тревожась.

— Это ты у меня умница, — усмехнулся Борис. — И, похоже, читаешь мои мысли много лучше, чем я.

В покоях, любезно предоставленных гостю Борисом, было светло от бьющего в окна солнца. Роджер, успевший разложить всю одежду, стоял над ней в почтительном ожидании.

— Я все думаю, — сказал Ракоци, стаскивая с себя доломан и отстегивая рейтузы, — когда я в последний раз надевал такой белый наряд?

— Во Фьоренце. — Роджер называл Флоренцию, как ему больше нравилось — по-старинке.

— Да-да, это было около века назад. Я выдавал тогда себя за собственного племянника.

Ракоци застыл на мгновение, полураздетый, темные глаза его, устремленные в одну точку, утратили яркость, а перед мысленным взором встали громадные языки пламени, лижущие худенькую женскую фигурку, танцующую среди них.

— Господин? — окликнул его Роджер.

Ракоци сморгнул.

— Да. Ты прав. — Он быстро разоблачился и какое-то время стоял, поеживаясь, пока Роджер обтирал влажной губкой и обрызгивал ароматной эссенцией его тело, потом медленно натянул на себя черную облегающую рубашку и — поверх ее — белую шелковую сорочку. После того как передняя шнуровка была надежно затянута, прозвучал новый вопрос: — Тебе удалось хоть что-то узнать?

— Ей, говорят, за двадцать, отец был убит татарами, — ответил Роджер. — С тех пор она вместе с матерью проживает в доме Анастасия Шуйского.

— Другими словами — бедная родственница, — заключил Ракоци. — Что ж, это кое-что проясняет, но о ней лично не говорит ничего. Почему царь Иван ее выбрал? — Он сдвинул брови и, хмурясь, пристегнул к нательному поясу белые, пробитые серебристой ниткой рейтузы.

— Возможно, сами Шуйские нашли способ подъехать к царю, — сказал Роджер, встряхивая сверкающий доломан, отороченный черными кружевами.

— Возможно, — кивнул Ракоци. — Но все остальное — загадка.

Роджер вынул из сумки горностаевый ментик и подал хозяину его талисман — большой, оправленный в серебро кабошон, словно парящий на двух распростертых крыльях.

— Хорошее дополнение к их орлу, — заметил он, и в его голубых, обычно невозмутимых глазах блеснула усмешка.

Примерно через час Успенский собор стал заполняться. Бояре, сопя и косясь друг на друга, проталкивались к аналою. Солнечный свет, проникавший в храм через три небольших оконца, был лишь подспорьем величественному золотому сиянию гигантских иконостасов; перед иконой Владимирской Богоматери теплилось море свечей.

Толкотня усилилась, когда в храм вступил царь, за которым чинно следовал сын его Федор. Ему за хорошее поведение обещали дозволить после венчания подняться на звонницу. Царские стражи бесцеремонно расталкивали бояр, когда Иван падал ниц перед очередной из икон. Федор с добродушной улыбкой взирал на отца, на лбу его посверкивала отобранная у Ракоци диадема.

Отец Симеон сменил простую черную рясу на епископское облачение, расшитое жемчугами, и строгий клобук. Он глубоко поклонился царю.

— Батюшка, что прикажешь? Дозволишь начать богослужение или велишь задержаться, пока ты не обойдешь весь храм?

Царь Иван огляделся по сторонам, его зелено-голубые глаза лукаво сверкнули. — Нет, — ответил он после паузы. — Нет. Ждать не надо. Венгр, что сегодня венчается, щедро одаривал нас восхитительными камнями, пора и ему в свой черед получить от нас самоцвет. — Он рассмеялся и встал с колен. — А что, молодые тут ли?

— Тут, батюшка, — сказал отец Симеон. — У нас все готово.

— Готово, — пробормотал Иван и опять огляделся. — Стало быть, пора начинать. — Царь пошел было к аналою, но вдруг повернулся к сыну. — Мне сказали, что он и она будут в белом, как в саванах, так ты не бойся. Таков уж обычай в Венгрии или в Польше, или где там еще. — Он дважды осенил себя крестным знамением. — Прости их Господь.

Как только государь всея Руси занял свое место, в церкви установилась полная тишина и скрытый от взоров хор певчих завел на двенадцать тонов хвалу Господнему милосердию. Священники пошли кругом по храму, за ними двинулся князь Анастасий с Ксенией, которой он приходился крестным отцом. Жениха, замыкающего процессию, сопровождал Борис Годунов.

У аналоя Ракоци впервые увидел свою невесту. Та была одного с ним роста и не по русскому обычаю стройна. Белый, расшитый золотом сарафан свободно сбегал по ней, напоминая римскую столу, что лишь подчеркивало горделивость ее осанки. Толстый слой белил и румян мешал понять, хороша ли она, но ясные золотисто-коричневые глаза, встретившись с его взглядом, не дрогнули.

Венчание было долгим, и, когда оно наконец завершилось, на улице стало смеркаться. Бояре, простоявшие на ногах более трех часов, потекли из собора, облегченно вздыхая и мечтая поскорее усесться за пиршественные столы. На звоннице дружно ударили в колокола, но продвижение толпы приостановилось. Царю вздумалось еще раз пасть ниц перед образом Богоматери, и, пока он молился, все, ожидая его, терпеливо топтались на церковном дворе.

Иван вышел на морозный вечерний воздух и благодушно кивнул новобрачной.

— Господь милостив, — объявил он, поднимая голову к небесам, и вдруг пошатнулся, оскалив в ужасе рот.

Там — высоко над ним — шла комета.

Бояре стали вскидывать бороды к небу, вид хвостатой звезды изумлял их. Одни мелко крестились, другие падали на колени — прямо в снежное месиво, марая праздничные одежды. А колокольный звон все нарастал. Вскоре самый воздух вокруг завибрировал от немолчного гуда, усугубляя всеобщее замешательство.

— Святые угодники! — воскликнул Борис и, дважды перекрестившись, глянул на Ракоци. — Вам не следует здесь оставаться, — сказал он торопливо, — Уезжайте. Уезжайте, пока это возможно.

Ксения, передернувшись, отвернулась, Ракоци не шевельнулся. Он с нескрываемым любопытством разглядывал ярко светившуюся звезду.

— Перекрестись, дурень! — взъярился Борис, пытаясь перекричать звон набата. Он толкнул Ракоци локтем, и тот машинально осенил себя крестным знамением, плохо, впрочем, соображая, чего от него хотят.

Царь Иван упал навзничь, тыча подъятой рукой в небеса, изо рта его хлынула пена. Он дико вскрикивал и в исступлении колотил каблуками по обледеневшим ступеням.

Теперь на колени попадали все, кроме священников, поспешивших укрыться под сводами храма. Царь искусал себе губы, по бороде его текла кровь, корона, сползшая с головы, валялась рядом, словно дешевая побрякушка. Стражники, потупясь, топтались вокруг, не смея взглянуть на диковинную звезду и не зная, чем помочь своему государю. А тот страшно хрипел и вскидывался, закатывая глаза.

Борис горячо дохнул Ракоци в ухо.

— Забирайте свою суженую и уезжайте. Кто знает, чем это все обернется? Какая жалость, что нынче не пасмурно, — добавил он с горечью и побежал к Ивану.

Ракоци обернулся к жене.

— Ксения, — сказал он, морщась от непрерывного звона. — Ксения Евгеньевна, не угодно ли вам будет поехать со мной?

Она упорно молчала, словно ее заворожил вид его перстня с кроваво-красным рубином, потом, вздрогнув, вздернула подбородок.

— Куда же мне еще деться?

— Вот и прекрасно, — сказал Ракоци и повел ее в сторону от бояр, уже начинавших заполошно метаться и вскрикивать, что неминуемо должно было привести к приступу массовой истерии.

Возле хором Годунова молодых ожидал крытый возок, который через минуту затерялся в узких улочках, освещенных призрачным светом кометы, неспешно пересекавшей московское зимнее небо.

* * *

Отрывок из донесения отца Милана Краббе архиепископу Антонину Катнелю, доставленного тому графом Зари.

«…Что же касается бракосочетания графа Сен-Жермена с русской дворянкой, то оно было омрачено появлением в небе громадной хвостатой звезды, приведшей всех в состояние благоговейного ужаса, а царь Иван, говорят, даже грянулся в обморок. Вследствие этого происшествия свадебный пир был расстроен, всю снедь со столов в тот же вечер отдали беднякам, а в каждой церкви Москвы отслужили молебны. Еще слышно, что царь Иван послал за лопарскими колдунами, чтобы узнать от них, что предвещает сие знамение. Эти шаманы, так же как финские, почитаются самыми могущественными на Руси.

Сам Ракоци с той поры при дворе больше не появлялся, хотя и послал царю два изумительных аметиста. Я слышал, что тот принял дары, но видеть алхимика не пожелал. Он ждет лопарей, чтобы те сказали, опасно это или не опасно. Если нет, Ракоци вновь будет в милости, что благоприятно отзовется и на положении нашей миссии, ибо нас ко двору тоже теперь не зовут. Иван опять укрепился в уверенности, что католики ослабляют его связь с небесами, и делает вид, что нас как бы нет. В Москве один лишь князь Анастасий не брезгует нами. Он говорит, что царь не любезен и с отцом Поссевино, хотя тот по-прежнему важничает и чурается нас.

Наши неприятности еще более настроили отца Погнера против Ракоци. Он убежден, что граф из единомышленника Стефана превратился в его врага, чему я лично не верю и склоняюсь к версии, что царь сам решил привязать покрепче к России того, кто регулярно пополняет его сокровищницу. У него ведь в заводе выбирать жен для своих приближенных, почему бы ему не поступить так и с иноземным послом? Сам Ракоци до последнего времени никогда не изъявлял желания вступить в брак, а даже если и изъявил бы, не понимаю, как из этого можно вывести, что он предатель и повинен во всех смертных грехах?

В Хлебном квартале случился, пожар. Небольшой, но в нем виноватят комету. Здесь ее наблюдали две ночи, а потом новая буря принесла облака. Когда небо очистилось, комета пропала. Одни говорят, что она рухнула в море, другие — что Господь отозвал ее в выси, недоступные нашим взорам. Что случилось на деле, известно лишь мудрецам да, возможно, лопарским шаманам, которых тут все с нетерпением ждут.

Что до телег, доставляющих сюда рыбу из Черного моря, то, как их конопатят, я воочию не видал, однако вызнал, что в большинстве случаев их смолят, как морские суда, а затем покрывают для надежности лаком, и таким образом вода не уходит, а рыбы живут…»

 

ГЛАВА 2

Их одежда, пошитая из оленьих и волчьих шкур, была отделана полосками и кусочками кожи. Головы лопарей облегали меховые остроконечные шапки, ноги — загнутые в носках сапоги. Светлоглазые и по-азиатски скуластые, они с любопытством оглядывали Золотую опочивальню, но наотрез отказались пасть ниц перед царем.

Здоровье того в последние три недели заметно ухудшилось. Узрев в небе знамение, Иван перестал мыться и носил все тот же кафтан, что был на нем в злополучный вечер. Волосы на голове и в бороде его спутались, а глаза, и без того выпуклые, теперь, казалось, вываливались из глазниц. Ткнув жезлом в лопарей, он резким тоном велел им назвать день его смерти.

Старший шаман — старик с изборожденным глубокими морщинами лицом и бестрепетным взглядом — вышел вперед. Странная просьба ничуть его не смутила.

— Нам нужен огонь, — заявил он, тщательно подбирая слова, поскольку русский знал плохо. — Вели разложить костер.

— Зачем? — встрепенулся Иван и осенил себя крестным знамением. — Вы замыслили сжечь меня, чтобы послать прямо в ад?

Старший колдун отрицательно покачал головой.

— Мы этого не умеем. Ад ваш, а не наш. — Он повернулся к остальным лопарям, и те утвердительно закивали. — Звезда — огонь неба. Чтобы понять, что она сказала, нам надо посоветоваться с огнем на земле.

Иван недоверчиво усмехнулся, потом поманил к себе ближайшего стражника.

— Вели кому-нибудь развести костер перед собором Михаила Архангела. Меч его защитит нас от происков сатаны. — Он подскочил на месте, размахивая руками. — Поторопись же! Не мешкай!

Лопари рассмеялись, глядя на пляску хозяина огромного чума, но под грозными взглядами стражников мгновенно притихли.

— Вон! Все вон! Разведите огонь! — взвыл Иван.

Стражники, торопливо скликая челядь, выскочили на улицу. Иван, прижавшись лицом к оконным стеклам, следил за поднявшейся внизу суетой. На лопарей, обступивших его, он не смотрел и часто крестился, опасаясь злых чар.

Когда наконец огонь запылал, старший шаман дал соплеменникам знак следовать за собой. Спустившись во двор, лопари окружили костер и завели монотонную песнь, затем хороводом пошли вокруг пламени, время от времени что-то бросая в него и принюхиваясь к жирному дыму. Иван наблюдал за происходящим с таким неослабным вниманием, что даже не обернулся на шорох шагов за спиной.

— Великий государь, — произнес князь Шуйский, преклоняя колени и касаясь лбом пола. — Я молю Господа ниспослать тебе помощь в час испытаний.

Иван отмахнулся.

— Я не могу сейчас с тобой говорить. Есть более важное дело. Они уже начали.

— Кто, государь? — спросил Василий, вставая.

— Лопари. — Царь повернулся. Лицо его исказила гримаса. — Они сейчас пытают судьбу, чтобы подсказать мне, как быть. У них есть способы читать знаки свыше.

— Батюшка, потолкуй лучше с митрополитом, — сказал Василий. Ласково, словно ребенку. — Зачем тебе эти нехристи? Стоит ли множить свои несчастья, прибегая к помощи колдовства?

— Они ведают многое, — не сдавался Иван. — Их мудрость известна всему свету. А митрополит закоснел в упрямстве. Он не внемлет моим просьбам, говоря, что царевичу не совладать с государством, и не дает мне оставить трон.

Князь укоризненно улыбнулся.

— Пусть эти люди мудры, но, батюшка, как ты узнаешь, что они тебя не обманывают?

— Я послал за алхимиком. Он разберет, где правда, где плутни, — заявил царь сварливо.

— А как ты поймешь, что алхимик не лжет? — резко спросил Василий. — Он добивается твоих милостей, невзирая на неудовольствие своих сотоварищей. Почему раскол в польском посольстве не тревожит тебя, государь? — Князь чуть не вплотную подступился к Ивану. — Этот человек совсем не таков, каким хочет казаться. Всем это ведомо, все о том говорят. Ты, батюшка, даришь его благосклонностью, но, сам посуди, можно ли доверять человеку, какой от тебя не зависит? — Он сокрушенно покачал головой и нахмурился, словно и впрямь удрученный сложившимся положением.

— Вы все тут зависите от меня! — вдруг взвился Иван. — Без царя нет Руси! Я — ваш оплот и ваша надежда! — Глаза его вновь страшно выкатились, в уголках рта заблестела слюна.

Василий вмиг присмирел.

— Да, батюшка, да, — залебезил он с потерянным видом. — Ты единственный наш господин, о том ведает каждый русич. Но, — голос боярина вновь отвердел, — сей алхимик — чужак.

Иван обеспокоенно завертел головой.

— Так говоришь, он мне не предан?

— Он присягал Баторию, — уронил князь.

— А женат на твоей сроднице, Васька, — язвительно возразил царь. — Он теперь словно бы Шуйский. А разве Шуйские не преданы трону?

Василий захлопал глазами.

— Нам есть что терять, мы держимся за свое, — выпалил он надменно. — А сей венгр гол как сокол, у него нет ни родины, ни земли, он — изгнанник.

— Прикуси язык, Васька! — крикнул Иван и глаза его позеленели от гнева. — Ты хочешь подбить меня на неправое дело. Но ты не заставишь царя ополчиться против невинного и покрыть свое имя позором. Нет, не заставишь! И никто не заставит!

— Нет. Конечно же нет, — спохватился Василий, опасаясь, что царь метнет в него жезл. — Но и меня не след упрекать за излишнее беспокойство. Если инородец оступится, он бросит тень и на нас.

— Он не держит в мыслях худого, — устало сказал Иван, поворачиваясь к окну. — Я это чувствую, и ты не перечь мне. — Он вдруг умолк, ибо шаманы во дворе пронзительно закричали, глядя на столб ярких искр, возносящийся к черным тучам.

Василий кашлянул.

— Батюшка, рассуди, какой мне прок возводить напраслину на инородца? Но если он замыслил недоброе…

— Если, если, — передразнил Иван, указывая на дверь. — Сперва все вызнай, а потом уж наушничай, князь Василий. Я не желаю тебя больше видеть. Ступай.

Василию оставалось только повиноваться. Он согнулся в поклоне и попятился к выходу, едва не метя шапкой пол. За дверью князь выпрямился и с минуту постоял, отдуваясь, обескураженный неудачей, потом приосанился и выпятил грудь, заметив в конце коридора того, из-за кого у него с царем вышел разлад. Венгр шел к нему в окружении четырех рослых стражей. Ладно уж то, что с ним нет Годунова, подумал Василий и заступил зятю путь.

— Бог в помощь, княже, — сказал Ракоци, останавливаясь. Он торопился, но сознавал, что без разговора не обойтись.

— Тебе того же, — буркнул Василий. — Как там моя племянница? Здорова ли и довольна ли? Доволен ли ею ты? — Князь искал ссоры, ведь любые расспросы о чужих женах считались среди бояр оскорбительными. Но венгр лишь кивнул.

— Была здорова, по крайней мере с утра, когда понесла в монастырь еду больным, не встающим с постели.

— По-прежнему таскается по приютам? — презрительно усмехнулся Василий. — И ты дозволяешь ей это?

— Да, — сказал Ракоци. — С чего бы мне вдруг противиться?

— Да с того, что она теперь замужем! — воскликнул Василий, потрясенный вопросом. — Ей надлежит сидеть дома и нянчить детей.

Ракоци какое-то время молча разглядывал кичливого родича Ксении, потом спокойно сказал:

— Ну, детей у нас пока нет, а потом — я ведь не русский. Мы не запираем своих женщин — не важно, замужних или незамужних — в домах, считая, что собственное здравомыслие обережет их лучше, чем стража. — Он коротко поклонился. — Князь, меня ожидает царь, и с моей стороны было бы нелюбезно опаздывать.

Василий не мог допустить, чтобы последнее слово не осталось за ним, к тому же он был возмущен.

— Их надо пороть — вот и все здравомыслие, пока не возьмутся за ум.

Что-то вспыхнуло в темных глазах венгра, но тут же потухло.

— Я буду иметь в виду это, князь. — Сказав так, он дал стражникам знак и направился к царской опочивальне.

Провожая противника взглядом, Василий внезапно подумал, что, если дошло бы до драки, ему от самоуверенного и хитрого венгра досталось бы много больше, чем тому от него.

Войдя в опочивальню, Ракоци перекрестился на образа и, согласно польскому этикету, встал на одно колено, ожидая, когда властелин всея Руси соизволит к нему обернуться. Но тот даже не шевельнулся и все так же внимательно глядел в окно.

— Государь, — наконец сказал Ракоци после длительной паузы, и царь Иван подскочил на месте, испустив испуганный крик.

— Фу, это ты, — пробормотал он, крестясь.

— Прибыл по твоему велению, государь, — откликнулся Ракоци, ощущая спиной взгляды стражников.

— По моему. Да, да, да, — согласился Иван и указал на окно. — Там лопарские колдуны.

— Я видел их, когда шел сюда, государь, — произнес Ракоци осторожно, пытаясь навскидку определить, в каком состоянии царь. — Они, похоже, греются у костра.

— Не греются, — возразил поспешно Иван. — Они смотрят в огонь, чтобы узнать, что мне уготовано.

Ракоци помедлил, соображая, какого ответа от него ожидают.

— А надо ли это знать? — спросил после паузы он.

— Обыкновенному смертному — нет, — ответил Иван и, задрав голову, поскреб подбородок. — Но я царь, и моя судьба — это судьба всего государства. Волей-неволей мне надобно ведать, что со мной станется, чтобы не кинуть Русь на иноверцев или татар.

Ракоци вслед за царем осенил себя крестным знамением, словно бы разделяя его тревогу.

— Истолкование знаков — трудная вещь. Эти люди… Они действительно могут заглядывать в будущее?

— Надеюсь, — сказал Иван и вдруг горько всхлипнул. — Я уже так измучился, что хватаюсь за все. — Он кашлянул. — Мне надобно знать свою участь. Господь милостив, однако митрополит не дает мне пойти по стезе вышнего промысла. Я вынужден обратиться к нехристям, раз уж наш главный церковник не знает, как снять пелену с моих глаз. Или не хочет. О, он великий упрямец, московский митрополит. Я мог бы объявить его патриархом, однако не стану, если он не склонится предо мной. Что думаешь, венгр, прав ли я?

— О, государь, на этот вопрос у меня нет ответа. — Ракоци опечаленно покачал головой. — Король, приславший меня сюда, католик. Высказав свое мнение, я его подведу.

— Странно, — сухо заметил Иван. — При чем тут король? — В глазах его появился лихорадочный блеск. — Ведь мы говорим о промысле Божьем?

— Я не настолько мудр, чтобы разбирать, чего Господь от нас хочет, — сказал тихо Ракоци, опуская глаза.

— С твоими-то самоцветами? — сварливо осведомился Иван. — Что-то ты скромен, алхимик. Камень — опора, а вера есть луч к сердцу каждого человека.

— Или так принято полагать, — заметил Ракоци, против воли припоминая разнообразных священнослужителей: вавилонских, египетских, римских, испанских, индийских, — считавших, что сердце его — открытая книга. Но читать в ней из них умел лишь один, самый первый, разделивший с ним кровь.

— Святотатственно в том сомневаться! — внезапно разгневавшись, крикнул Иван. Он вскинул жезл, но пошатнулся и, придя в изумление от собственной слабости, взволнованно зашептал: — Нет, я не должен вновь воздевать свою руку! Это грех, тяжкий грех.

Ракоци, видя, что царь близок к припадку, попытался его успокоить.

— Что минуло, то прошло, государь.

— Да, да, прошло, но что будет — загадка. — Иван повернулся к окну. Он с минуту прислушивался к заклинаниям лопарей, потом мрачно пообещал: — Если они собираются скакать там до ночи, то далее попляшут в аду.

Ракоци обеспокоенно передернул бровями.

— Ах, государь, — сказал укоризненно он, — яви этим людям свое снисхождение. Требуется огромное мужество, чтобы не отрываясь взирать на огонь.

— Верно, — прошептал Иван. — Да, да, да, да. — Он отер ладонью лицо, сгоняя бегущие слезы. — Они весьма искусные колдуны. Самые искусные в мире. Я щедро вознагражу их. Да, да.

Ракоци, знавший по опыту, какой бывает царева милость, поспешно заметил:

— То, что этим людям дали увидеть Москву и первого из властителей мира, само по себе вознаграждение, государь. Ничто другое теперь им просто не нужно. — Ибо не произведет большего впечатления, хотел он прибавить, но царь не дал ему говорить.

— Вот-вот! — вскричал он. — Совершенная правда! Тебе моя щедрость тоже не нужна. У тебя нет резона жить в моей воле.

— Если сбросить со счета сокровище, каким меня тут одарили, — быстро произнес Ракоци, вовремя сообразивший, куда клонит Иван. — Разве верная и ласковая супруга не стоит того, чтобы быть за нее в неоплатном долгу?

— Разумное рассуждение, — сказал Иван, успокаиваясь. — Русские женки куда лучше иных, даже если немного костлявы. — Он хохотнул и вдруг воззрился на стражников: — Эй, служивые, чего вам тут надобно? Ну-ка, ступайте за дверь.

Четверо стражников, недоуменно переглянувшись, в пояс поклонились царю и поспешили исполнить приказ. Тут со двора донеслись громкие крики, и Иван снова приник к окну, жадно всматриваясь в кружащихся по двору лопарей.

— Они вызнали что-то. Что же? Что?

Царь молчал несколько долгих минут, затем оглянулся и ткнул в Ракоци пальцем.

— Ты! — сказал он. — Ты разберешь, правдиво ли их гадание?

— Я? — озадаченно спросил Ракоци. — Но… Государь, наверняка у тебя есть люди, сведущие в дикарских обрядах. Не лучше ли дать подобное поручение им?

Иван усмехнулся.

— Я уже говорил, ты слишком скромен, и это можно понять. Изгнаннику, вечно зависящему от чьего-то расположения, заноситься не след. Но тебе ведомы тайны камней, а те дают прозорливость. — Он помотал головой, потом зашептал: — Я сам был прозорлив… до смерти Ивана. Камни говорили со мной, но ныне — молчат.

Ракоци сокрушенно развел руками.

— Я не владею таким даром. Сам посуди, разве могу я быть равным тебе, государь?

— Верно, да, это верно, — согласно закивал тот. — Но ты единственный, кому я могу довериться. И будешь единственным, кто услышит, о чем мне поведают колдуны.

Ракоци поклонился, решив все оставить как есть. В конце концов, предсказания прорицателей наверняка будут туманными, что даст ему простор для маневра.

— Если таково твое желание, государь, я попытаюсь что-нибудь сделать.

— Они скоро придут, — мрачно сказал Иван. — Я ведь почти не сплю, знаешь? Забываюсь на время, но спать не могу.

— Сон — благословение Божие, государь, — отозвался Ракоци, в три последние тысячелетия редко спавший долее двух часов кряду.

— Сон навевают ангелы, а мои ангелы теперь далеко. Их отпугнули мои прегрешения. — Иван усмехнулся. — Смерть — это сон ангелов, так говорит митрополит, и, если он прав, я засну еще до конца года. — Он оглядел двор. — Они гасят огонь.

За окном поднялась суета, послышались гортанные крики.

— Сейчас их приведут, — зашептал возбужденно Иван. — Ты открой дверь и встань за нею. Так, чтобы тебя не заметили. Пусть им будет свободнее. Колдуны недоверчивы и пугливы, им нужен простор.

Старший шаман пал царю в ноги, и тот удовлетворенно заулыбался, но Ракоци содрогнулся, почувствовав, что предсказание будет дурным.

— Мы глядели в костер, — объявил старик, не поднимаясь с пола.

— Я это знаю, — отмахнулся Иван. — Что вы там видели? Говори!

Колдун поежился.

— Царь, огонь нам сказал, что твой Бог призовет тебя на восемнадцатый день марта.

Золотую опочивальню охватило молчание. Колдуны перестали дышать, а царь застыл, словно охваченный льдом.

— Ты уверен? — спросил он наконец, затем поманил пальцем Ракоци. — Ну, венгр мой, что скажешь?

Ракоци покачал головой.

— Я не знаю, справедливо ли предсказание, однако уверен, что человек этот честен. Возможно, он не так что-то понял, но он не лжет, государь. — Узкая маленькая рука его легла на крылатый сапфир. — Клянусь в том сим камнем.

Иван одобрительно склонил голову набок.

— Я понял тебя. И готов верить этим кудесникам, но хочу, чтобы они еще раз провели свой обряд. Надобно убедиться, нет ли ошибки. — Он посмотрел на шамана. — Сейчас разложат новый костер. Вы опять посоветуетесь с огнем и вернетесь.

Лопарь поднял голову.

— Царь, если мы снова станем тревожить наших богов, они могут озлиться.

— Пусть, — заявил Иван. — Иначе разгневаюсь я. — Он хлопнул в ладоши и сказал вбежавшим в опочивальню стражникам: — Разожгите другой костер. И поскорее.

После секундного колебания стражники выскочили за дверь. Иван устремил взгляд на Ракоци.

— Теперь ты, — сказал он. — Ты спустишься вниз и присмотришь за колдунами. Чтобы в их деяниях не было даже намека на участие сатаны.

Не имело ни малейшего смысла уточнять, что это значит. Ракоци покорно склонил голову.

— Если таково желание государя, — пробормотал он, сам желая лишь одного: поскорее уйти.

— Да таково, — отрезал Иван и вдруг горестно всхлипнул. — Ты должен поддержать меня, венгр. Если бы ты только знал, как я одинок в своей муке. Мне горько чувствовать, что судьба моя решена. Мой сын ждет меня, он хочет содеять со мной то же самое, что содеял с ним я. — Затрясшись в судорожных рыданиях, царь привалился к стене.

Старший шаман внимательно посмотрел на него, потом перевел взгляд на Ракоци.

— Ты будешь за нами следить?

— Так мне приказано, — прозвучало в ответ.

Колдун вновь посмотрел на Ивана.

— Очень трудно разбирать знаки для этого человека. Можно запутаться. Слишком много всего.

— Не сомневаюсь, — сказал Ракоци и подошел к царю. Тот, забившись в угол, яростно грыз ногти, из-под которых уже выступала кровь.

— Он здесь, ты зришь ли? Он здесь! Он глядит на меня, он меня упрекает. Его череп расколот, а глаза полыхают как угли. Он ждет моей смерти, чтобы сбросить меня в ад. — Иван умолк и воззрился на колдуна, сосредоточенно разгребавшего воздух руками. — Эй, что ты делаешь?

— Отгоняю от тебя дьявольских духов, — пояснил, задыхаясь от усердия, тот.

— Стой, нехристь! — крикнул Иван. — Мой сын не дьявольский дух и тебе не подвластен. Один лишь Господь может его отозвать. — Он медленно выпрямился на дрожащих ногах и пожаловался: — Но Господь меня словно не слышит.

— Мы будем просить наших богов, — сказал кто-то из лопарей. — Быть может, они смогут что-нибудь сделать.

— Нет! — взвыл Иван. — Нет! Нет! Я запрещаю вам это! — Он шагнул к старшему колдуну. — Уйми своих волхователей, нехристь. Я не желаю, чтобы мой сын из-за вас лишился царствия Божия. Это мой грех удерживает его здесь, и Господь взыщет с меня за него полной мерой. Иван вознесется в рай, когда я пойду в ад. Горе тому, кто попытается встать у него на дороге!

Старший шаман покачал головой.

— Царь, — сказал он недоуменно, вставая с колен, — мы не хотим зла твоему сыну. Нет худа в том, что наши духи будут его охранять.

— Его охраняют ангелы, — пробурчал недовольно Иван, отворачиваясь к окну.

Ракоци облегченно вздохнул и пошарил за поясом. Там, где бояре обыкновенно прятали вилки и ложки, у него хранился небольшой пузырек. Раздумывая, не пришла ли пора предложить царю снадобье, он вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за рукав.

— Я хочу помочь этому человеку, — сказал старик тихо. — Но скажи, чего же он хочет от нас?

— Боюсь, того, чего никто из нас дать ему не способен, — прошептал в ответ Ракоци, делая вид, что внимательно изучает лицо лопаря. — Он говорит что думает, государь, — сказал он обернувшемуся на его голос Ивану. — Ни от него, ни от его сотоварищей не исходит вреда.

Иван благожелательно покивал.

— Это хорошо, хорошо, — пробормотал он задумчиво и посмотрел на шамана: — Костер уже разгорелся, колдун.

Тот устало кивнул.

— Да. Мы уходим.

— Велю вам творить обряд с прилежанием, иначе вы спознаетесь с плетью, — напутствовал его с грозным видом Иван. Голос царя окреп, глаза прояснились и столь свирепо прищурились, что лопари, пришедшие в ужас, побежали, толкаясь, к дверям.

— Подожди, — рыкнул Иван, когда Ракоци двинулся следом. — Я хочу говорить с тобой с глазу на глаз.

— Я весь внимание, государь, — сказал настороженно Ракоци. Молниеносное прояснение рассудка безумца сулило так же мало хорошего, как и вспышки его необузданной ярости.

— Нельзя, чтобы эти кудесники зачаровали меня, — заявил Иван, пристукнув жезлом. — Следи за тем строго. Каждый, кто лелеет зломыслие, будет забит кнутами у Спасских ворот. — Он злобно ощерился, потом глаза его потеплели. — Встретишь Годунова, вели ему не говорить Федору о лопарях. Тот может узреть в них забаву.

— Да, государь. — Ракоци поклонился. — Я все исполню.

Исполнять, собственно, было нечего. Годунов еще загодя удалил царевича из Кремля, а от лопарских шаманов не исходило злой силы. Однако Ракоци спустился во двор и встал, приготовившись к долгому бдению, невдалеке от костра, жар которого превращал окружающий его снег в грязноватую слякоть.

Костры разводились еще не раз и пылали до поздней ночи, но предрекали они мятущемуся царю лишь одно: смерть на восемнадцатый день марта.

* * *

Письмо Бориса Годунова к сэру Джерому Горсею, написанное на латыни.

«Высокочтимому исполнителю воли Елизаветы Английской шлю мой привет!

Да будет милостив к вам Господь.

К сожалению, я вынужден согласиться, что многие ваши наблюдения справедливы. Царю Ивану уже пятьдесят три, силы его, несмотря на наши молитвы, слабеют, а на царевича Федора надежда плохая, ибо он, безусловно, не сумеет управиться с государственными делами, когда придет срок. Он, если вообще останется жив, будет нуждаться в помощи, которую я надеюсь оказать ему, как его тесть. Кроме того, батюшка объявил, что намерен поручить пригляд за царевичем Никите Романову, и таким образом тот окажется под надзором сразу двоих сведущих в дипломатии и радеющих о процветании России бояр.

Борис Федорович Годунов».

Что же касается недавнего казуса с царскими стражниками, то он вполне объясним. Федор Иванович в своем развитии больше ребенок, нежели зрелый муж, и потому полон детского любопытства. Он вовсе не собирался содеять что-то дурное, когда повелел раздеть этих стражников догола, ему просто хотелось сравнить себя с ними. Умысли он нечто сходное с вашими подозрениями, путь ему был бы один: в монастырь — тут и отец не помог бы. Православная церковь к этого рода прегрешениям очень строга. Не знаю, как там заведено у вас или у католиков, но у нас за такое бывает что и казнят. Но к простодушию суд всегда снисходителен, а царевич более чем простодушен. Он снедаем одной лишь страстию: трезвонить в колокола. Федор отнюдь не тянется к любострастным утехам и не предается им ни сам, ни с Ириной, моей сестрой, даже митрополит однажды: заметил, что наш царевич не запятнан плотскими вожделениями в той же степени, что и любой осиянный нимбом святой.

Далее хочу сообщить, что развитие торговых отношений с Англией представляется мне делом для России полезным и весьма перспективным. Вы ведь сами как-то сказали, что русские меха считаются самими превосходными в мире. Так почему бы нашим странам не извлечь из этого обоюдную выгоду? Поставка нашей пушнины на английские рынки сулит как вам, так и нам огромные барыши, и заверяю вас, что с моей стороны препон здесь не будет. Дело следует двигать. А поскольку Федору Ивановичу принимать решения самому затруднительно, то было бы не худо нам с вами заранее обговаривать все спорные пункты наших будущих соглашений, чтобы не выходило разлада при официальном их утверждении. Во всяком случае, давайте встретимся через неделю еще раз и разберем, что в первую голову важно для взаимного процветания наших стран. А пока примите совет: не ищите сейчас встречи с батюшкой. Он вряд ли вас примет, ибо его полностью обескуражило предсказание колдунов-лопарей. Царь убежден, что умрет на восемнадцатый день марта, и, поскольку до срока осталось чуть менее месяца, ищет утешения то в ласках супруги, то в неустанных молитвах, то в созерцании драгоценных камней.

 

ГЛАВА 3

Близилась полночь, когда Роджер вошел в алхимическую лабораторию, занимавшую чуть ли не половину верхнего этажа дома его господина. Там стояли два атанора; ближний к дверям тихо гудел, нагреваясь.

— Еще один камень? — осведомился Роджер, кивком головы указывая на тигль.

— Царю понадобился темный топаз. Но он не избавит его от мучений.

— Царя страшит предсказание колдунов? — спросил Роджер.

Ракоци сел к письменному столу и подтянул к себе стопку бумаги.

— Дело не в этом. Иван объят душевной агонией, отнимающей у него последние силы. — Взяв в руки угольный стерженек, он углубился в расчеты. Крупный топаз нуждался в большем количестве материалов, к тому же пропорции ингредиентов требовали корректировки.

— Он умрет? — спросил Роджер бесстрастно.

— Все умирают, — сказал Ракоци, потянувшись за новым листком. Он, как и его слуга, говорил на обиходной латыни. — Каждый — в свое время.

— В свое время, — повторил Роджер и надолго умолк. Его вполне устраивала царившая в помещении тишина, нарушаемая лишь завыванием зимнего ветра. Только когда хозяин оторвал глаза от бумаг, Роджер разрешил себе задать ему новый вопрос: — Вы провели тут весь вечер?

Ракоци усмехнулся.

— На деле, дружище, ты хочешь спросить, заглядывал ли я сегодня к супруге. Нет, не заглядывал. — Он помолчал и, не дождавшись ответа, продолжил: — После венчания я посетил ее покои лишь раз, чтобы убедиться, все ли в порядке. Но она была холодна. Признаться, я тем не огорчился, ибо решил, что смогу навещать ее по ночам, однако… — Темные глаза его помрачнели. — Когда в ней начинало разгораться желание, она почему-то пугалась и просыпалась. И пару раз чуть было меня не увидела, так что я оставил попытки. — Он удрученно махнул рукой.

— Что же она о вас думает? — пробормотал Роджер, явно обеспокоенный щекотливостью ситуации, уничижающей его господина.

— Вернее, о моей сдержанности? Я не знаю, — ответил Ракоци, помолчав.

— Прискорбно, — уронил Роджер. Ветер за окнами взвыл, что-то заскрежетало, и он невольно покосился на ставни. — Не развести ли огонь?

— Пока не стоит, — сказал Ракоци, затем спокойным тоном добавил: — Конечно, прискорбно. Как для меня, так и для нее. — Он встал с табурета и принялся расхаживать перед тиглями, тщательно оправляя фланелевый черный халат. — Я ведь как-никак дал клятву хранить этой женщине верность. — Взгляд его упал на большой высокий сундук. — Сколько у нас их осталось?

— Четыре, — ответил Роджер, ничуть не смущенный внезапным поворотом в беседе. — А еще свежей землей набиты ваши матрасы, подметки и каблуки.

— Я хочу доверить доставку новой партии карпатского грунта графу Зари. — Поймав удивленный взгляд Роджера, Ракоци рассмеялся. — Да-да, он еще здесь. Спасибо Борису Федоровичу, это ему удалось убедить Ивана, что Баторию не понравится, если его уланы погибнут в снегах. Так что отъезд отложили еще раз.

— А граф не задастся вопросом, зачем вам нужна венгерская почва? Да и короля Стефана это вполне может заинтересовать.

— Король Стефан — венгр и знает наши легенды, — махнул рукой Ракоци. — А я алхимик. Скажу, что мне это нужно для каких-нибудь трансформаций, вот и все. Он поверит, можешь не сомневаться.

Однако Роджер все-таки сомневался и вновь открыл было рот, но тут откуда-то из-за двери донесся громкий, пронзительный вскрик, словно рассекший надвое тишину зимней ночи.

Ракоци мгновенно соскочил с табурета.

— Это Ксения, — бросил он Роджеру. — Прихвати на кухне что-нибудь горячительное: медовуху, вишневку — не важно, и следуй за мной.

Он выскочил из лаборатории и побежал к покоям жены, надеясь, что ее крик не поднял прислугу.

Ей были отведены три комнаты, самая малая из которых, не смежная с остальными, являла собой спальню, в которой стояли два бельевых комода и довольно внушительная кровать. Первое, что сделала Ксения в доме супруга, это обнесла свое ложе плотными тканями, словно желая отгородиться ими от мира. Как только Ракоци тронул эти занавеси, она вскрикнула снова, на этот раз совсем уж пронзительно и отчаянно.

Ракоци понял: она еще не проснулась. Глаза молодой женщины были открыты, но сознание ее оставалось во власти ночного кошмара. Он постоял какое-то время, потом очень тихо сказал:

— Ксения Евгеньевна, пожалуйста, успокойтесь. Никто здесь не причинит вам зла.

Третий стон, едва ли более громкий, чем шепот, показал, что та, к кому он обращался, окончательно пробудилась. Она в недоумении смотрела на него, пытаясь совладать с дрожью.

— Муж? — Это прозвучало с усилием.

— Да. Что тут случилось? — спросил он сочувственно.

Ветер с силой ударил в окна, и Ксения съежилась.

— Я… мне что-то приснилось. — Это было все, что она хотела сказать, но человек в черном не уходил, и ей стало неловко. — Какое-то наваждение.

— Конечно. Я так и понял, — сказал. Ракоци.

— Всего лишь сон. Не понимаю, с чего это я закричала. — Ксения поплотнее закуталась в одеяло. С левого плеча ее ниспадала коса, шелковая ночная рубашка была зашнурована до подбородка.

Беспокойство Ракоци отнюдь не рассеялось.

— Что это было, Ксения? — Вопрос прозвучал очень мягко, но Ксения поняла, что ее не оставят в покое. Сегодня, завтра, на следующей ли неделе, но ответ придется давать.

— Пустое. Детские страхи, — уклончиво сказала она. — Со мной это бывает.

— Что за страхи? — не отступал иноземец. — Не хотите о них рассказать?

Ксения деланно рассмеялась и взмахнула рукой, словно пытаясь стряхнуть с нее что-то липкое.

— Тут не о чем говорить. — Она поглядела на мужа и отвернулась. — Все это чепуха.

— Чепуха не приводит людей в такой ужас, — возразил Ракоци, присаживаясь на край кровати. — Что же вам снилось? Пожалуйста, расскажите.

За окном послышалось лязганье, перешедшее в грохот. Ветер сорвал плохо закрепленный ставень с петель. Тот полетел вниз и, отскочив от крыши конюшни, повис на заборе, окружавшем хозяйственные пристройки и дом.

Ксения, казалось, не обратила на это внимания.

— Грешно пересказывать сновидения, — заявила она. — В них к людям является дьявол.

— Да ну? — Ракоци иронически усмехнулся.

Он не двинулся с места, но в глазах Ксении вспыхнуло подозрение.

— Вы решили сегодня взять меня, да?

Ракоци покачал головой.

— Если даже и так, то чего вы страшитесь? Что я вдруг потеряю человеческий облик и накинусь на вас? — Он помолчал, давая ей возможность ответить, и, не дождавшись отклика, сказал: — Ксения Евгеньевна, мы с вами совершенно не знаем друг друга. До венчания мы не встречались и никто из нас не стремился к тому. Мы поженились по капризу царя, решившего убедиться в моей покорности его воле. Я подчинился ему, подчинились и вы. Теперь усвойте, что я отнюдь не тиран и что повиноваться мне вам вовсе не обязательно, тем более что я не собираюсь требовать чего-либо от вас.

Глаза Ксении изумленно расширились.

— Вы не хотите меня? — со странным придыханием в голосе спросила она. — Я вас оскорбила?

— Нет, — недоуменно откликнулся Ракоци, видя ее нешуточное волнение и не понимая, чем оно вызвано. — Я не чувствую себя оскорбленным, да и чем вы могли бы меня оскорбить?

— Ясно, — сказала потерянно Ксения. — Значит, вам обо всем рассказали. Что ж, вы вправе брезговать мной.

Ракоци был огорошен.

— Брезговать? Да с чего бы? У меня на то нет причин.

Растерянность в глазах ее сменилась подлинной болью.

— Нет? Господь и святые угодники! Что ж это, Анастасий с Василием? Они ведь обещались молчать.

— Они ничего мне и не говорили. По крайней мере такого, что могло бы вас опорочить, — возразил ласково Ракоци. — Даю вам в том слово.

Она словно не слышала, борясь со слезами, наворачивавшимися ей на глаза, потом глухо произнесла:

— Ладно, чему быть, того уж не миновать. Что они вам насказали?

— Что вы дочь обедневшего русского дворянина, геройски погибшего в стычке с татарами лет двенадцать назад. Что из прямой родни у вас остался лишь дядюшка весьма преклонных годов и что наследства вам ждать от него не приходится, ибо ему нечего завещать и собственным детям. Еще я знаю, что вы с вашей матушкой проживали в доме Анастасия Шуйского и что матушка ваша и по сей день там живет. На чужих хлебах, как у вас говорят. Но я лично ничего в том дурного не вижу. — Последнее Ракоци произнес самым искренним тоном, подозревая, что Ксения стыдится своей нищеты. Возможно, именно это гнетущее сознание шаткости своего положения и выливается у нее в страх перед будущим, порождающий неприятные сновидения? Надежда была на замужество, но ей сосватали иноземца. Кто поручится, что тот не бросит ее? Он помолчал и, улыбнувшись, прибавил: — Разве все это неправда?

— Правда лишь то, что не ложно. — Черты лица Ксении ожесточились, она сидела в постели нахохленная, вцепившись в край одеяла.

Ракоци покачал головой.

— Что же тут ложно, Ксения?

— Вы сами знаете. — Она подтянула одеяло чуть ли не к подбородку, пытаясь поглубже зарыться в него. — Я ведь не слепая.

— Что же тут ложного? — повторил он вопрос.

Прежде чем она успела ответить, раздался стук в дверь. Это был Роджер.

— Я принес подогретого вина, господин. — Он кивком указал на поднос с золотым кубком, заботливо обернутым красной салфеткой. — Внизу мне встретились повар и пекарь. Им показалось, что в доме воры, но я их разубедил: сказал, что это ветер бьет в окна. Они успокоились и отправились спать. Сегодня и впрямь очень ветрено — вы не находите, госпожа?

Ксения, ничего не ответив, отвернулась к стене.

— Выпейте вина, Ксения, — сказал Ракоци. — Оно вас подбодрит.

Он кивнул Роджеру, и тот двинулся к ложу.

— Выпейте, госпожа, — поддержал он хозяина. — Об этом не будет знать никто, кроме нас.

— Разве что капельку, — прошептала Ксения и потянулась к кубку, но тут же отдернула руку. — Зачем он здесь? — спросила она, пристально глядя на Роджера, потом посмотрела на мужа. — Он ведь мужчина. Ко мне не должен входить никто, кроме вас.

Где-то внизу загремел другой ставень, ударяясь о стену.

— Несомненно, — отозвался Ракоци, призывая на помощь весь свой дипломатический дар. — Если бы в нашем доме имелась женская половина, все было бы именно так. Но у нас ее нет. Вы ведь сами со мной согласились, что жизнь взаперти скучна. И потом, такое домоустройство помешало бы вам по-прежнему навещать монастырь и оказывать страждущим помощь. — Говоря это, он забрал у Роджера кубок и знаком велел слуге удалиться.

Тот, поклонившись, ушел.

— Это все так, — сказала Ксения, хмурясь. — Однако что скажут люди? — Не зная, как выйти из сложного положения, она выхватила из рук мужа кубок, приложилась к нему и, ойкнув, зажмурилась: горячая жидкость обожгла ей язык.

— Не все ли нам равно, Ксения? — по губам Ракоци скользнула легкая улыбка. — Пусть говорят что хотят.

— Нет! — вскрикнула Ксения. — Людям дай только повод. Их подозрения превратятся в уверенность, и тогда… — Она опустила глаза.

— Что за подозрения? — спросил Ракоци, но вопрос его повис в воздухе.

— Меня ждет бесчестье, отец будет опозорен, а дядюшка выгонит из дому мать, — пробормотала Ксения и, вновь отхлебнув из кубка, с укором обратилась к супругу: — Не притворяйтесь, что вам ничего не известно.

— Но мне и впрямь ничего не известно. Решительно ничего. — Ракоци положил ногу на ногу и обхватил руками колено. — Клянусь всеми забытыми богами, Ксения, никто мне не говорил ничего дурного о вас. Правда князю Василию не по душе ваша худощавость, а кое-кто полагает, что вы вышли замуж позже, чем надо бы, но все это чепуха. О каком бесчестье идет речь? Я теряюсь в догадках и полагаю, что для нас обоих было бы лучше, если бы вы доверились мне.

Ее глаза налились слезами.

— Лучше ли, нет ли — не знаю.

— Лучше, Ксения, ибо я ваш супруг и обязан оберегать вас.

— Оберегать? — спросила она еле слышно. — Вы, узнав правду, уже не посмотрите на меня.

— Еще как посмотрю, — заверил ласково Ракоци. — Обещаю, ничто в вашем прошлом не повлияет на мое отношение к вам.

Молчание длилось вечность. Ставень внизу перестал громыхать. То ли его заклинило, то ли унесло безжалостным вихрем.

Ксения допила вино и протянула Ракоци кубок. Руки ее заметно дрожали.

— Говорят, отца убили, когда монголы ворвались в наш дом. Говорят, он долго сдерживал их натиск. Говорят… — Она осеклась, не находя нужных слов.

— Говорят? — сочувственно спросил Ракоци. — А как было на деле?

Ее затрясло.

— Он струсил и убежал. Его догнали, убили. Я слышала, как он кричал. Но их было восемь. — Она согнулась, обхватив ладонями локти, ее била крупная дрожь.

Ракоци ожидал услышать нечто подобное, но все равно был ошеломлен развернувшейся перед его внутренним взором картиной. Людская жестокость все та же, что и во времена Вавилона, подумал с горечью он.

— Сколько же лет вам тогда было?

— Одиннадцать, — уронила она, с трудом сдерживая рыдания.

— Одиннадцать, — повторил Ракоци. — А где была ваша матушка?

— В Богоявленском монастыре, на острове, где призревают беременных женщин. Она… у нее случился выкидыш. — Ксения отвернулась. — Господь покарал ее за мой грех.

Веков десять лет назад Ракоци не преминул бы оспорить подобное заявление, сейчас же он только вздохнул и спросил:

— Это она так сказала?

— Да, прямо в день похорон. Она объявила, что на моей совести также и смерти моих младших братьев. Их было четверо, но никто не прожил долее года, что, по ее словам, предвещало мой грядущий позор. И духовник наш Илья много позже сказал то же самое. Согрешивший единожды изначально греховен, так что, похоже, и в гибели батюшки повинна именно я.

Ракоци весь кипел, слушая этот вздор, но постарался держать себя в рамках.

— Вы не должны винить себя в том, что с ним случилось, — сказал рассудительно он. — Вашего отца убили монголы, они и в ответе за все.

— Он… — запальчиво вскинулась Ксения и вдруг задохнулась, в глазах ее вспыхнули слезы. — Он бросил меня, — совсем по-детски пожаловалась она, стискивая ладони. — Мы собирались бежать, во дворе стояла повозка. Он пошел вниз, сказав, что будет ждать меня там, но не сдержал слова. Монголы неслись к дому, и он хлестнул лошадей. — Голос ее упал. — О, Господи Боже! Слуги сбежали раньше, а у монголов были луки и пики. Они закололи нянюшку, крича, что та ни на что не годна, и… и…

— И изнасиловали тебя, — сказал Ракоци тихо, перейдя от волнения на ты.

Ксения лишь кивнула, осенив себя крестным знамением.

— Это мой грех и позор, — пробормотала она.

— Нет, — отозвался Ракоци, наклоняясь, чтобы поставить пустой кубок на пол. — Нет, Ксения, нет. Вы тут не виноваты ни в чем.

Она уставилась на него словно на сумасшедшего.

— Вы разве не поняли? — Тело ее сотрясалось как в лихорадке. — Восемь монголов по очереди забавлялись со мной. Они…

— Надругались над вами, я понял. — Голос Ракоци был полон сочувствия. — Но это было давно.

Она отказывалась верить ушам.

— И вам не противно? Нет, я не верю. Я вижу, мне не стоило ничего говорить.

— Стоило, — сказал Ракоци. — Мы ведь муж и жена.

— Нет, нет, — забормотала она как помешанная. — Мне следовало молчать. — Что-то с грохотом вновь пронеслось мимо окон, и Ксения вжалась в стену, но тут же выпрямилась и заключила: — Чтобы никто-никто на свете не мог прознать о случившемся, ни одна живая душа.

— Но вы ведь сами знаете о том, Ксения, — произнес Ракоци с состраданием, отразившимся в его темных глазах.

Ксения снова перекрестилась.

— Я стараюсь забыть. Я хочу стереть это из памяти.

Ракоци покачал головой.

— Вам этого не дадут. Все ваши родичи, как я понял, сочли себя обесчещенными — им надобно, чтобы и вы вместе с ними казнились за то, что навсегда кануло в прошлое, развеялось и ушло.

— Не ушло. Я осквернена, — прошептала она.

— Нет, — возразил твердо Ракоци. — Скверна вас не коснулась. Пусть все ваше семейство на меня ополчится, я знаю, что это так. Я встречал на своем веку слишком много женщин, несущих подобное бремя, и заявляю: они невиновны, а вместе с ними — и вы! — Он порадовался, что сумел скрыть закипавшую в нем злость на всех Шуйских, ведь Ксения могла отнести ее на свой счет. Она и так уже тихо постанывала от вновь пережитого унижения, но вскинулась, чтобы встать на защиту родни.

— Они ко мне очень добры и хранят мою тайну. — Она попыталась отереть слезы, но не смогла и махнула рукой. — Мне тоже следовало молчать.

— Нет, — сказал Ракоци. — Иногда лучше выговориться. Если рядом есть тот, кто не станет стыдить тебя и стращать.

— Никто меня не стращает, — возразила она. — Наоборот, все твердят, что я должна все забыть.

— Постоянно напоминая о том, что с вами было? — спросил он уже почти нежно, с волнением глядя на ее заплаканное, осунувшееся лицо. — Ксения, Ксения, как вы все это выносите? Вы, похоже, не понимаете, что на вас свалилась двойная беда. Ваши родичи даже хуже монголов, ибо они не дают зажить ране, которую те нанесли.

Во взгляде Ксении мелькнула легкая озадаченность.

— Они — опора моя и защита, — пробормотала она.

— Нет, — сказал Ракоци. — Нет, как это ни горько. Ваш отец предал вас, предает и семья. Но отныне я буду вас защищать. Разумеется, с вашего позволения.

— С моего позволения? — переспросила она, будто не понимая.

— Да, — подтвердил он и сел чуть вольнее. — Вы не дадите мне руку?

— Руку? — Она удивленно вскинула брови. — Я вся в вашей власти — зачем вам рука?

Ракоци покачал головой.

— Вы в своей власти, Ксения. Так должно быть и так теперь будет — отныне и навсегда. А рука меня просто порадует, если вы мне ее подадите, если нет — я ничуть не обижусь и не огорчусь.

Ксения напряженно сморгнула, ее щеки порозовели. От конюшен донеслось громкое ржанье, к нему примешались сонные крики конюших, но она все сидела, не опуская встревоженных глаз. Потом голова ее виновато склонилась.

— Я, видно, дурочка, и чего-то не понимаю. Простите меня.

Ракоци не изменил положения.

— Не вижу в вас ничего, что следовало бы прощать.

Она вновь закуталось в одеяло.

— Однако Господь меня не прощает. Так говорит отец Илья.

Ему отчаянно захотелось вслух выбранить недалекого служителя церкви или, по крайней мере, с помощью цитат из Святого Писания показать, насколько тот глуп. Однако Ксения вряд ли сейчас сумела бы это правильно воспринять, и поэтому Ракоци ограничился тем, что сказал:

— Дорогая, я лишь хочу вас уверить, что никогда не стану вас ни за что-либо упрекать, ни к чему-либо принуждать.

Она вновь сморгнула.

— И чего же теперь мне от вас ожидать? — В ее голосе прозвучала язвительность, порожденная внутренней напряженностью и усталостью. — Сейчас вы говорите одно, а завтра решите другое. Захотите уехать или сочтете, что мне пора подарить вам детей. Вам ведь тогда понадобится мое тело. Для завода потомства, а может, и… для другого. — Она запнулась и, покраснев, выпалила: — Для плотских утех.

Ракоци совершенно искренне рассмеялся.

— Не беспокойтесь, Ксения, — сказал он. — Раз уж вы завели речь о своем теле, то уверяю, что оно мне понадобится лишь для того, чтобы давать ему кров, одевать его и в должной мере питать. — Он опять усмехнулся, заметив, что она отвернулась и уже чисто по-женски дуется на него. — Если что-то когда-нибудь между нами случится, то без какого-либо насилия с моей стороны. Пока же давайте попробуем жить, не особенно докучая друг другу.

Она посидела с минуту, уставясь в стену, потом повернулась и с неожиданной страстью воскликнула:

— Я стану молиться за вас!

Все, решил Ракоци, она успокоилась, и с коротким поклоном произнес:

— Благодарю, но я предпочел бы молитвам уроки.

— Уроки? — У нее округлились глаза.

— Да, — кивнул Ракоци. — Вы не ослышались. Я нуждаюсь в уроках. Я иноземец и мало знаю о вашей стране. Вы же здесь родились — почему бы вам не помочь мне? Почему бы вам изредка не уделять мне час-другой для собеседований о жизни в России? Уверяю, я буду прилежным учеником. — Он оставался серьезным, но глаза его улыбались.

Ксения робко улыбнулась в ответ, правда пока что одними губами.

— Мне кажется, такое возможно, — сказала она.

— Вот и прекрасно. — Ракоци помолчал, раздумывая, не пора ли откланяться. По всему выходило — пора, и он уже приготовился встать, но был остановлен горловым странным звуком.

— Я… я не знаю, как к вам обращаться, — жалобно прошептала Ксения, поймав его взгляд.

— Ну, мы это поправим, — заверил ее Ракоци. — Мое… хм, христианское имя — Ференц. А моего отца звали… — Он вдруг умолк, вспоминая отца правителя горного края, пересечь который было возможно деньков этак в пять, имея, правда, с десяток коней на подставах. — Полагаю, его здесь звали бы Немо.

Хорошая выдумка, мысленно похвалил он себя, и с двойной подоплекой. «Nemo» по-гречески значит «из рощи», а именно в священной роще в пору зимнего солнцестояния ему впервые довелось ощутить в себе кровь предков. На латыни же «nemo» означает «никто». Правда, отец никогда и слыхом не слыхивал об этих ставших много позже классическими языках.

— Ференц Немович… — произнесла застенчиво Ксения.

— Да, Ксения Евгеньевна? — откликнулся Ракоци, с удовольствием вступая в игру, в которой угадывался первый намек на сближение.

— Зачем это вам? — Она уже не цеплялась за одеяло, но пальцы все еще бегали по его крайчику, как неусыпные сторожа.

Ракоци понял тайный смысл заданного вопроса, но предпочел не углубляться в него.

— Я здесь чужой, — объявил он. — Мне одиноко. Не с кем перемолвится словом, а слуги все — молчуны. Думаю, они служат еще и Скуратову и говорят только с ним. — Он не поворачивал головы, но слышал, как она дышит. — Жаль будет уезжать из России, ничего толком о ней не узнав.

Она затаила дыхание.

— Когда вы хотите ехать?

— Не знаю. — Ракоци опять рассмеялся. — Я ведь слуга двух господ. С одной стороны, меня держит ваш Царь, с другой — Стефан Польский. Я вынужден повиноваться обоим.

Ксения дважды сморгнула.

— Понимаю.

— О, — сказал Ракоци, — вам не следует волноваться. Мы в любом случае уедем вдвоем.

Ветер за окнами на секунду затих, затем ударил с утроенной силой, на что гребень крыши отозвался пронзительным стоном. Где-то вдали бухнул колокол. Ксения вздрогнула и ухватила Ракоци за руку. Тот чуть подвинулся, чтобы сесть поудобнее. Оба молчали, глядя в разные стороны, опасаясь пошевелиться, и не заметили, как таким образом скоротали всю непогожую ночь.

* * *

От графа Зари Ференцу Ракоци.

«Граф!

Граф Д. Зари.

Нашим несчетным задержкам наконец-то положен предел. Мы отбываем через неделю, царские лучники во избежание дорожных эксцессов будут сопровождать нас до Вязьмы.

Посольство Стефана Батория Польского

Отец Погнер запретил нам брать вашу почту, но я служу не ему, а моему королю. Предупреждаю, что этот достойный священник всерьез вознамерился вас опорочить и делает для этого все. Я не стал бы мешаться в ваши с ним дрязги, но король Стефан вам доверяет, а кроме того, все ваши поступки свидетельствуют о том, что вы его верный слуга. В связи с вышесказанным я посылаю вам три кожаные сумки с двойными клапанами и надежными пряжками — для упаковки ваших бумаг. В этих укладках им будут не страшны ни ветер, ни дождь, так что они дойдут до Батория в целости и сохранности.

на Руси».

Считаю также своим долгом сообщить вам, что отец Погнер посылает с нами чернящий вас документ с перечнем ваших якобы неблаговидных деяний, главным из которых, по его мнению, является недавний ваш брак. Мне известно о том из наших с ним разговоров, но отнюдь не известно, как отнесется к этому доносу король. Если осердится, то путь в Польшу для вас будет заказан и вам придется искать приюта у турок, индусов или китайцев. Впрочем, я постараюсь, чтобы ничего подобного не произошло.

Пусть ваш доверенный человек доставит мне сумки с вашими доношениями завтра к закату. В Хлебный квартал — вы ведь знаете, где мы стоим. Я лично прослежу, чтобы их приторочили к седлу самой крепкой из лошадок обоза, и, кстати, благодарю вас за четырех присланных нам лошадей. Они, как и четыре дополнительных мула, будут в дороге вовсе не лишними. Ваша щедрость равна вашей одаренности, граф, о которой ходят самые невероятные слухи. Говорят даже, что вы можете влиять на погоду. Если так, умерьте, пожалуйста, все снегопады в западном направлении, чтобы нам не испытывать затруднений в пути.

Это, конечно же, шутка, а вот кошель с золотыми монетами, что вы мне прислали, вовсе нешуточное подспорье в дороге, еще раз благодарю. Но принимаю его лишь с условием, что в Польше вас будет дожидаться точно такое же количество золота, с ежегодным приростом причитающейся вам суммы на треть. Таким образом, даже если король Стефан ополчится на вас или по каким-то причинам не сможет выказать вам признательность, ваши труды не останутся без награды. Польша издревле славится смутами, но нам, шляхтичам старого склада, дорога ее честь. Пока я жив, сие обязательство будет неукоснительно соблюдаться, а если Господь призовет меня, мой долг перейдет к сыну, и он, вне сомнений, исполнит его.

Ах, как же я хочу поскорее с ним увидеться! С ним и с моей бесконечно любимой женой! Я постоянно их вспоминаю в этом пасмурном снежном краю. Они, знаю, тоже стремятся ко мне, но прозябать в этой жуткой Московии я им не позволю. Дома много теплее и безопаснее. Солдатская жизнь не игра.

Несколько лучников отправятся с нами до Польши, чтобы, забрать обратную почту, так что я смогу с ними переслать вам письмо. Но, поскольку существует опасность, что оно может попасть не в те руки, давайте уговоримся о шифре. Если обстановка более-менее благоприятна, я напишу: „Злаки в полях хороши“. Если наметятся позитивные перемены, добавлю: „Все мы ждем доброго урожая“. Ну а если обнаружится прямая угроза для вас, вы прочтете: „Похоже, вскоре грядет сильнейшее наводнение“. Так, думаю, мы оба убережемся от обвинения в сговоре, если дело зайдет далеко.

Я иду на все это из чувства приязни, которая появилась не сразу. Но вы покорили меня. Вы оказались надежным спутником в нелегкой дороге — редкое качество для невоенного человека; вы, не чинясь, заступали на ночные дежурства; вы помогали раненым и недужным; вы, не скупясь, раскрывали свой кошелек, когда наши расходы превышали наши возможности. Думаю, что и своим сносным положением в этом, городе мы обязаны именно вам, иначе скорый на расправу российский царь давно бы разделался с нами.

Да хранит вас Господь в этой непонятной стране.

 

ГЛАВА 4

В последние несколько дней с колоколен Кремля на волю было отпущено около тысячи снежной белизны голубей во здравие государя. Эти птицы порхали повсюду, и московиты крестились на них, прозревая в их чистоте образ Святого Духа. В церквах постоянно распевались все сочиненные Иваном псалмы. Их гармоничный строй призывал людей к благочестию, правда, дивные звуки молитвенных песнопений быстро гасили студеные мартовские ветра.

Прошедшая ночь была для Ивана особо мучительной, и он учащенно дышал, а руки его так тряслись, что плохо удерживали самоцветы, сиявшие перед ним в открытых ларцах. В свои пятьдесят три властелин всея Руси выглядел ветхим, неприбранным стариком. Он охрип от стенаний, от него исходило зловоние, и Борис Годунов его чувствовал, прижимаясь щекой к холодному полу казначейской палаты.

— Батюшка, — сказал он. — Дозволь своим лекарям тебя посетить, а также митрополиту.

— Зачем? — сварливо поинтересовался Иван. — Ведь колдуны определили мне срок. Он наступает не сегодня, а завтра. Вижу, вы уже заждались. Но потерпите: завтра я вас покину. — Он прижал к груди громадный рубин с таким напряжением, словно хотел, чтобы тот, пройдя сквозь ребра, заменил ему сердце.

— Батюшка, верить в это все равно что отрицать милосердие Божие, — возразил осторожно Борис, не зная, чего ожидать от царя, уже, похоже, лишившегося остатков здравого смысла.

Иван устремил на него жесткий взгляд.

— Бог теперь слушает лишь попов, желающих моей смерти. Да, это так, я знаю! Они просят Господа меня истребить за то, что я не хочу объявить их верховного пастыря патриархом. Но они этого не дождутся! Нет, нет!

Борис замер, решив ничему не противоречить, чтобы не гневить своенравного старика, и заговорил лишь тогда когда тот, отложив рубин в сторону, занялся яшмовым медальоном, на полированных гранях которого играли солнечные лучи.

— Еще, государь, тебя хочет видеть твой венгр. Он вырастил для тебя новый камень.

— Камень? Способный рассеять бесовские чары? — В глазах Ивана мелькнул проблеск надежды. — Отвечай, этот камень таков?

— Не ведаю, батюшка, — сказал несколько громче, чем надо, Борис. — Знаю лишь, что алхимик принес его и ожидает за дверью. — Он надеялся, что караульные, замершие у стен казначейской, запомнят его слова и сообщат о них дознавателям, если случится что-то дурное. Ракоци ему нравился, но вдруг он и впрямь подослан к царю, чтобы лишить того жизни. Так думают многие, да и момент сейчас подходящий. Заговоры готовят годами, а осуществляют в один краткий миг.

— Если мне камень понравится, я приму его дар. Если же я усмотрю в нем проклятие, иноземца запорют тяжелым бичом, разбивающим кости до мозга. — Царь Иван поигрывал длинной связкой нешлифованных изумрудов. — Скажи ему это, пусть сам решает, идти ко мне или нет.

Борис тяжко вздохнул и поднялся на ноги, отчаянно сожалея, что ему нельзя отряхнуть от пыли совсем еще новенький расшитый золотой нитью кафтан. Царю могло показаться, что он отгоняет заразу, последствия чего были вполне предсказуемы и ужасны.

— Передам все в точности, государь.

Иван отпустил его взмахом руки, уже поглощенный осмотром великолепного турмалина, тускло сиявшего розовато-зеленым огнем.

На этот раз Ракоци оделся весьма однотонно. Все облачение его было черным: доломан, ментик, кунтуш, рейтузы и сапоги. Черным же был и нагрудный сапфир, и лишь рубиновая печатка на пальце малиново тлела, чем удивительно походила на уголь, вынутый из раскаленной печи.

— Что государь? — спросил он, пренебрегая правилами этикета.

Борис неопределенно пожал плечами.

— Не знаю, что и сказать. Если ему покажется, что самоцвет хорош, вам выйдет награда, хотя и неясно какая, если же получится по-другому, вас запорют кнутом. — Он потупился, изучая носки своих татарских сапожек, потом угрюмо прибавил: — Решайте сами, идти к нему или нет. Это его слова.

— А что бы вы посоветовали? — осведомился Ракоци, ничем не показывая, насколько его взволновало услышанное.

— Я? — Борис вздохнул. — Я не знаю. Гляжу на него и не понимаю, что с ним содеется через миг.

— Так, — хмыкнул Ракоци и кивнул. — Стало быть, выбора мне не оставили. — Он прошелся по узкому коридору вдоль шеренги молодцеватых стрельцов, затем развернулся на каблуках и вновь подошел к Борису. — Что ж, проводите меня к нему. Если я не пойду, он заподозрит неладное, и все это кончится тем же кнутом.

— Вы могли бы бежать, — сказал Борис со смешком, но глаза его были серьезны.

— Разумеется, — рассмеялся ответно Ракоци. — Но скажите мне — как? Без охраны? Без подорожных бумаг? По дорогам, покрытым подмерзающей грязью? И опять же, куда мне бежать? В Польшу? Но западные пути заступают стрельцы. К Черному морю? Но там казаки. В лучшем случае они продадут меня туркам; что будет в худшем, не стоит и говорить. Север завален снегом и льдами, а на востоке одна лишь Сибирь — с лесом, болотами и дикарями. Я знавал двоих самоедов, но этого мало для того, чтобы осесть в тех краях. — Он покачал головой. — И потом, у меня есть жена. Я не могу ее бросить. Что же прикажете — тащить ее за собой? Туда, где и с войском-то трудно пробиться? Нет уж, увольте. Я остаюсь.

Борис вскинул руки.

— Вы правы, правы. И все же… — прибавил он после краткого колебания.

Но Ракоци уже шел к дверям.

— Не будем сердить царя, — сказал он, обернувшись. — Властители нетерпеливы. Доложите ему обо мне, а потом, если сможете, уходите. Ни к чему рисковать двоим.

Борис отрицательно мотнул головой.

— Нет. Я буду с вами. — Он пожевал губами. — К царю может заглянуть Никита Романов. За ним теперь сила. Он назначен опекуном царевича Федора, как и я.

— А это не кажется вам нерасчетливым раздвоением власти? — спросил осторожно Ракоци, не зная, как Годунов воспримет вопрос.

— Не думаю, ведь Иван Васильевич полагает, что возможным заговорщикам будет сложнее злоумышлять против Федора, если за ним станут присматривать две именитые семьи. — Молчание, последовавшее за столь уклончивой фразой, было более красноречивым, чем сам ответ.

Ракоци только кивнул.

— Что ж, все понятно. Наверное, в действиях государя имеется свой резон. — На деле понятного было мало. Что это за заговорщики, на которых ему намекнули? Знает ли их имена Годунов? Действительно ли царевичу угрожает опасность? Или это всего лишь умышленно пущенный слух? Вопросы все множились, но их надлежало отринуть. Сейчас надо было беречь свои силы для встречи с царем. Он расправил плечи и поднял голову. — Ладно, Борис Федорович. Впускайте меня. Я готов.

Борис показал знаком, что понял его, и резким движением распахнул тяжелые двери.

— Батюшка, тебя хочет почтить граф Ференц Ракоци, большой знаток самоцветов и преданный твой слуга.

Иван стоял возле огромного, инкрустированного лазуритом, агатами и бирюзой сундука, держа в руках нитку речного жемчуга и небольшую золотую икону, тыльная сторона которой алмазно искрилась.

— Это апостол Варфоломей, — пояснил он вошедшим. — Я молюсь ему, прошу поддержать мою жизнь. Говорят, он всегда был кроток и милосерд, никогда никого не обманывал, никогда не делал дурного. Я пытаюсь внушить ему, что в душе моей тоже нет зла, хотя мир вкруг меня опутан дьявольскими сетями. Ничего не поделаешь, таково бремя тех, кто отмечен достоинством и благонравными устремлениями. — Он смешался и тупо воззрился на Ракоци. — Ты принес самоцвет?

— Да, государь, — сказал Ракоци, преклоняя колено.

— Если в нем обнаружится что-то от дьявола, ты за это ответишь, — предупредил Иван.

— Если такое произойдет, государь, я безропотно приму кару. — Ракоци запустил руку в рукав и извлек из него небольшую коробочку, обитую шелком.

— Нет. Нет. — Иван отшатнулся. — Я не возьму ее, венгр. Я ведаю, ты искусен во многом, а потому открой ее сам. И поднеси прямо к лицу, дабы вдохнуть ядовитые испарения или принять в свою плоть смертоносное жало. — Он поджал губы и выкинул вперед руку, как полководец, двигающий в атаку войска.

— Да, государь, — сказал Ракоци кротко, склоняясь к укладке. Откинув блестящую крышку, он поднял глаза. — Ну вот, никто меня не ужалил, я совершенно спокойно дышу. В этой коробке находится лишь аметист, темный, как вино Венгрии, и столь же великолепный. — Он покосился на камень. Тот и впрямь был хорош. Лучший из девяти, вынутых этим утром из атанора, он тихо сиял изнутри, словно капля росы ранним утром. — Прими этот дар, великий властитель, от своего собрата польского короля в знак его неизбывного к тебе уважения.

С явным опасением Иван взял укладку и провел пальцем по ее ребрам, словно бы проверяя, нет ли в них скрытых лезвий, затем заглянул внутрь. Опустошенное страданиями лицо его вдруг исказилось, а из горла вырвался хриплый крик.

В казначейскую с грохотом впрыгнули стражники.

— Батюшка! — вскричали они, стуча по полу древками пик.

— Пошли прочь! — грозно рыкнул Иван, не отрывая взгляда от аметиста.

Старший стражник склонился к лежащему на полу Годунову.

— Боярин, как быть?

— Уходите, — ответил тот, резко дернув плечом. — И побыстрее.

Стражник выпрямился, негромко рявкнул на подчиненных, и они тут же покинули казначейскую, не преминув при том выразительно хлопнуть дверьми.

Иван, не обратив на то никакого внимания, вынул самоцвет из коробочки и с восторгом в глазах принялся над ним ворковать. «Богородице, Дево, радуйся, Господь с тобой, яви нам свою великую милость», — тихо пел царь, лаская взором и пальцами камень.

— Это душа женщины, — забормотал он, обрывая псалом. — Да, да, я это вижу. В нем свет и тьма, а еще нежность, какую мужчине дано постигнуть разве что в раннем детстве своем. Это сама чистота, а в ней — тайна и грех. Сей самоцвет достоин того, чтобы украсить мою корону. — Он поцеловал камень, затем лизнул его раз, другой — и застыл, погрузившись в раздумье.

Ракоци тоже не шевелился, боясь потревожить царя, а тот с тихим стоном вскинул глаза к потолку и закружился по казначейской, странно дергаясь и подскакивая, словно пол под его ногами был усыпан незримыми нечистотами. Аметист выпал из его рук, но Иван не обратил на это внимания. Он танцевал старательно, сосредоточенно, ни на кого не глядя и, похоже, совсем позабыв, что в помещении находится кто-то еще.

Внезапно двери со стуком раскрылись, и на пороге воздвигся Никита Романов. Перекрестившись на иконы, он столь проворно пал ниц, что вилка и ложка, спрятанные в кушаке, жалобно звякнули.

— Батюшка, ныне вся Москва неустанно молится о твоем здравии. Все соборы и церкви окрест переполнены, то же, я чаю, деется и по всей нашей необъятной Руси. — К концу фразы боярин слегка задохнулся, но цели достиг, ибо Иван взглянул на него.

— Ты усерден, вельми усерден, Никита Романович. Вижу, ты сумеешь внушить царевичу, как должно вершить государственные дела.

Дородный Никита, не получив дозволения встать, ударил лбом об пол.

— Надеюсь, батюшка, Господь меня вдохновит.

— Да, да, — закивал согласно Иван, потом пожаловался: — Ожидание истомило меня. Но колдуны, видимо, правы. Если же нет, я велю их выпороть и бросить живьем на съедение голодным волкам. — В глазах его вдруг вспыхнула ярость. — Каждый умышляющий против меня пострадает. Пусть мне сейчас больно, но им будет больнее. В десять раз! В тысячу раз! Я взыщу с каждой семьи, я выдерну с корнем все ядовитые злаки. — Он покачнулся, затем обхватил руками голову и зарыдал.

Борис вскочил на ноги.

— Батюшка, ради Господа нашего позволь я тебе помогу.

Иван гневно отмахнулся рукой.

— Где Ярослав? Приведите ко мне Ярослава!

Никита тихо выругался, прижимая бороду к полу.

Борис замер на месте.

— Ох, батюшка, или ты все забыл? Ярослава нет, он упал с большой лестницы в Грановитой палате, а затем уснул и боле уже не вставал. Он и умер во сне, безмятежно и благостно, вверившись смерти, как вверяется рукам материнским дитя. — Царедворец умолк, ожидая очередной вспышки гнева, но ее не последовало.

— Ярослав умер? — спросил еле слышно Иван и вопросительно посмотрел на Никиту.

— Да, батюшка, — сказал с придыханием тот.

Иван повернулся к Борису.

— Кто убил его? Не молчи, отвечай! Я тут же велю подпалить ему волосы и распустить на полосы кожу. — В уголках губ царя запузырилась пена, а глаза словно остекленели и утратили цвет.

— Молчи, Борис, — шепнул с пола Никита. — От него всего можно ждать.

— Ярослав сам упал, батюшка, — с несчастным видом сказал Годунов. — Его не убили. Это был случай, беда. — Он и без подсказки Никиты не решился бы напомнить Ивану, что тот сам толкнул в спину замешкавшегося скопца.

— Он не мог упасть. Я поддержал бы его, — бормотал мрачно Иван. — Должно быть, ему помогли, не иначе.

— Он оступился, — спокойно, но твердо ответил Борис. — И покатился вниз. Пересчитал все ступени.

— Это так, государь, — подтвердил тихо Ракоци. — Ярослав упал, и спасти его было уже невозможно.

— Ярослав мертв, — жалобно произнес Иван, кулаки его то сжимались, то разжимались.

— Господь да смилуется над ним, — отозвались одновременно оба боярина. Борис перекрестился, Никита, не имевший возможности это сделать, просто воздел глаза к потолку.

Наконец Иван знаком велел ему встать и кивком дал понять Ракоци, что тот тоже может подняться, а сам опять пошел к груде шкатулок и сундучков, содержимое которых было по большей части рассыпано по полу.

— Слишком много смертей, — произнес он почти будничным тоном. — Слишком много смертей.

— Разделяю твое горе, батюшка, и скорблю, — отозвался Борис, приближаясь к Ивану. — Отведи свою душу на мне, если хочешь развеять кручину. Отдай мне любой, какой пожелаешь, приказ — и я его беспрекословно исполню.

Это был рискованный ход. Царь, находясь во взвинченном состоянии, мог приказать Годунову убить себя, или собственную жену, или детей, и Ракоци попытался смягчить ситуацию. Оттесняя боярина в сторону, он сказал:

— Подобная преданность редко встречается, государь. И заслуживает поощрения, а не порицания.

— В твоих словах есть зерно истины, венгр, — сказал Иван, поразмыслив. Грязный лоб его покрывала испарина, дышал он с трудом и время от времени вскидывал к глазам руку, словно бы заслоняясь ею от света. — Преданных людей мало. Гораздо больше тех, что противятся воле своих попечителей, хотя те… — Царь вдруг умолк и схватился за голову, лицо его перекосилось от муки.

— Батюшка, — произнес Борис с состраданием.

Иван вновь отмахнулся.

— Сыграем-ка в шахматы! — заявил неожиданно он. — Именно так, шахматы развлекут нас. Твой ход будет первым, слышишь, Борис? Я дам тебе послабление. А ты, — он с живостью повернулся к Никите, — сбегай к челяди и прикажи принести шахматный стол.

— Как повелишь, батюшка, — сказал тот и, глубоко поклонившись, попятился к двери.

— Шахматы, — повторил Иван с видимым удовольствием. — Замечательная игра. Она расстроит дьявольские козни шаманов. — Он покачался на пятках. — Эти шаманы большие плуты. Все нехристи большие плуты. И греховодники, как, впрочем, и добрая половина всех христиан. Только Бог знает правду. — Царь быстро побежал к дальней стене, потом резко повернулся. — А посему их слова для меня пустой звук. — Сказав это, он нечаянно пнул ногой аметист, едва различимый в сумраке казначейской, и, издав мучительный стон, наклонился, чтобы подобрать его с пола.

— Батюшка, — пробормотал вновь Борис, но предпочел остаться на месте.

Иван зажал камень в ладонях, заботливо, будто бы огонек на ветру.

— Это женское сердце, а я причинил ему муки, — сказал растроганно он. — Как причинял их когда-то моей Анастасии. — Вспомнив о своей первой жене, царь пригорюнился, затем лицо его просветлело. — Вскоре я снова увижусь с ней, если Господь смилуется надо мною. Ах, Анастасия-Анастасия, не было на Руси никого благочестивее тебя. И через образ твой, что я зрю в этом камне, Владыка Небесный вновь напоминает мне о моей вине.

Понимая, что царь опять близок к припадку, Ракоци попытался погасить в нем истерический импульс.

— Или Господь указует тебе, государь, что видит, сколь изранено твое сердце, — сказал рассудительно он. — Он, возможно, прислушивается к молитвам усопшей праведницы и через лик ее возглашает, что готов умерить свой гнев.

Иван в изумлении поднял глаза.

— Так говорит тебе твой самоцвет?

Ракоци ощутил, что ступает по лезвию бритвы, но внешне ничем этого не показал.

— Государь, я всего лишь алхимик, и мне не дано знать, до какой степени способны выращенные мной самоцветы воздействовать на людей, однако раз уж Господь дозволяет мне их создавать, то, возможно, на них снисходит вышняя благодать, способная приносить утешение праведным душам.

Иван не замедлил с ответом, вид у него был довольный.

— Ты скромен, венгр, как и подобает изгнаннику, — прочувствованно произнес он и резко обернулся к Борису. — Шахматы. Приготовься, мы вскоре сразимся. — Он отошел к дальнему иконостасу и упал перед ним на колени, по-прежнему сжимая в руках аметист.

Борис осторожно приблизился к Ракоци и прошептал:

— Что вы сказали ему?

Полуулыбка тронула губы Ракоци и тут же исчезла.

— Софизм, с малой долей истины для приправы.

— Опасная игра, — предостерег Борис, глядя на отбивавшего поклоны Ивана.

— Не более, чем ваши шахматы, — заметил спокойно Ракоци.

Борис хмуро кивнул.

— Вы останетесь поглядеть?

— Нет, — сказал Ракоци. — Я бы и рад, но к государю чуть позже заявится отец Погнер. Мне сообщили, что мое присутствие нежелательно. Я проведу этот вечер с женой.

— Игра, Борис Федорович, — крикнул Иван, прерывая молитву, но не давая себе труда обернуться. — Поторопи-ка Никиту. А иноземцу скажи, что он может идти.

— Сейчас, батюшка, — отозвался Борис, крестясь на иконы и пятясь к дверям. Ракоци молча скопировал его действия.

— Ну, что скажете? — поинтересовался Борис в коридоре, но уже не по-русски, а на греческом языке.

— О царе? — спросил Ракоци, переходя на тот же язык. — Ему все хуже. Дело идет к развязке, даже если она произойдет и не завтра.

— Он опасен, по-вашему?

— Он — государь, — сказал Ракоци просто.

— И какой! — подхватил Борис, с наслаждением выбивая пыль из своего кафтана. — Он ведь и впрямь был велик. Сумел отбросить татар обратно к Сараю, окончательно присоединил к Руси Новгород. Трудно представить, кем мы были бы без него.

Ракоци помолчал, глядя на бледное небо за окном в конце коридора — там плавали редкие облака. Московия утопала в снегу, и не было тому конца и края.

— А теперь великий властитель сделался немощен и скорбит по им же убиенному сыну, — сказал с долей горечи в голосе он. — Если ваши враги опять зашевелятся, как вы отобьетесь от них? От царевича Федора проку не будет.

— Есть другие воители, — возразил Борис с живостью и, осекшись, умолк.

— Из тех, что не откажутся от скипетра и державы? — уточнил Ракоци и добавил: — С войском можно потребовать и престол. — Он пожал плечами и без малейшего колебания подошел к выходящему на площадь окну, зная, что слой родной почвы в подошвах нейтрализует силу светового потока.

И все же ему пришлось испытать неприятное чувство, которое вызвал в нем диссонанс в молитвенных песнопениях, доносившихся от храма Михаила Архангела и Благовещенского собора.

Борис нахмурился, вслушиваясь.

— Плохо дело, — пробормотал он по-русски.

— Вы о пении? — спросил Ракоци, в свою очередь возвращаясь к русскому языку.

— Не совсем, — буркнул Борис. — Громче поют в храме Святого Михаила, а там у нас хоронят царей. Батюшка может усмотреть в том дурной знак. — Он зябко поежился и потер руки. — Мне лучше вернуться к нему, пока он настроен на шахматы.

Они поглядели друг другу в глаза. Татарин был выше своего собеседника, но почему-то казалось, что сверху вниз смотрит вовсе не он. Ракоци покачал головой.

— Будьте осторожны, Борис Федорович. Приязнь подобных вашему государю людей страшнее лап тигра.

Борис перекрестился.

— Со мной мой ангел-хранитель и милосердие Божие, я надеюсь. Они меня защитят. Сестра моя замужем за царевичем, я для нее — единственная опора. Как, собственно, и для ее блаженного мужа. Так что выбора у меня нет. — Он помялся и кивнул в сторону казначейской палаты. — Ладно. Мне уж пора. Помяните меня в своих обращениях к Господу.

По лицу Ракоци вновь скользнула полуулыбка.

— Когда буду молиться, — сказал он с легкой заминкой и указал на окно. — Почему мы который уж день не слышим колоколов?

— По приказу Ивана, — пояснил Годунов. — Он повелел звонарям закрепить их языки до истечения восемнадцатого дня месяца, чтобы те потом праздничным звоном оповестили Москву о его торжестве над пророчеством колдунов. Ранее может послышаться лишь похоронный набат. — Борис, прищурившись, покосился на маковку колокольни. — Федор расстраивается, — сказал он с неожиданной горечью. — Думает, что его наказали. Как ему объяснить, что дело в другом?

Ответа не было, да никто его и не ждал. Ракоци слегка поклонился, натягивая перчатки.

— А что будет, если колдуны окажутся правы?

— Россию и так лихорадит в связи с безумием государя, но кончина его еще более все обострит. — Борис, хотя и произнес эту фразу на греческом, внимательно огляделся по сторонам, затем развернулся на каблуках и торопливо пошел к казначейской. Блестящий кафтан его, пропадая в сумраке коридора, стал вдруг казаться коричнево-ржавым.

* * *

Письмо сэра Джерома Горсея к Елизавете Английской.

«Ее величеству королеве Елизавете по долгу службы представляет доклад ее посол при московском дворе царя Федора, самодержца всея Руси.

Верноподданный Елизаветы Тюдор,

Как вы уже поняли, моя королева, Иван IV таки преставился от многочисленных снедавших его тело недугов. Жизнь покинула его поздним вечером семнадцатого марта по местному календарю, соответствующему летосчислению Англии. Это случилось примерно на шесть часов ранее срока, предреченного лопарскими колдунами, что тем не менее привело в ужас невежественных жителей русской столицы, ибо они лишь укрепились во мнении, что смерть Ивана вызвало само предсказание, а не ужасное состояние его здоровья и расстройство рассудка. Я же имел случай видеться с ним прямо перед кончиной и спешу сообщить, что он был действительно плох, а изможденное лицо его явственно говорило о жутких мучениях, какие доставлял ему сильно изношенный организм.

милостью Божией правящей в Англии королевы,

Теперь вся Русь погрузилась в траур, повсюду звучат погребальные колокола, во всех церквах и соборах проводятся заупокойные службы и слышатся песнопения, весьма странные на слух англичан, ибо на Руси, как и в Греции, голоса певчих не должно поддерживать музыкой, а потому их звучание производит щемящее, тревожное впечатление. Я внимал этим молениям как в кремлевском Успенском соборе, так и в соборе Пресвятой Богородицы, что расположен на Красной Площади, куда съехалась половина Москвы, чтобы помолиться у гробницы Василия Блаженного, который, как говорят, обладал провидческим даром.

сэр Джером Горсей,

Там был и Годунов, сделавшийся советником нового самодержца. Он заверил меня, что взаимоотношения Англии и России останутся теми же, что и при прежнем царе. Нет сомнений, что так все и будет, ибо Годунов доводится Федору шурином и такое родство защищает его от интриг. Загвоздка лишь в том, что опека над Федором, который весьма в ней нуждается, поручена Никите Романову; сестра его, Анастасия, была первой супругой Ивана и, соответственно, матерью нового государя всея Руси. Столь неожиданное возвышение рода Романовых обеспокоило многих, однако оно поддержано указом Ивана, против которого никто не осмелится возражать.

полномочный посол при дворе российского самодержца.

Еще я имел разговор с князем Василием Андреевичем Шуйским, человеком весьма влиятельным среди московских бояр. Он убеждал меня склонить взоры, наших торговцев в сторону новгородских купцов, имеющих выходы к Балтийскому морю, неизмеримо более судоходному, чем северные моря, через какие нами осуществляется торговля с Россией, ведь навигация там прерывается с ноября по апрель, тогда как Балтийское море если и покрывается льдами, то на весьма незначительный срок. Усматривая в сем предложении наличие определенного здравого смысла, я все-таки не испытываю особого удовольствия от перспективы сотрудничества с этим князем, ибо наслышан о его нешуточных чаяниях взойти на российский престол, а Англии в нынешней ситуации неразумно поддерживать чьи-то амбиции, сердя таким образом и московские власти, и остальных, не менее амбициозных, бояр. Мы ведь для них иноземцы, а Русь страшится всего иноземного много более, чем внутренних свар.

13-й день мая по английскому календарю, год Господень 1584».

Мое осторожное отношение к Шуйскому поддерживает и наш молодой дипломат доктор Лавелл, несколько лучше, чем я, разбирающийся в тонкостях русской политической жизни. Он, во-первых, хорошо знает русский язык, а во-вторых, бояре с ним держатся достаточно вольно, ибо не видят в нем значащую персону.

Как бы там ни было, к тому времени, когда в Новые Холмогоры прибудет наш „Геркулес“, я постараюсь заключить втрое больше торговых контрактов, чем прежде, на случай каких-либо неурядиц при московском дворе, которые очень возможны. Смута смутой, а барыши барышами, торговля должна идти своим чередом. Мы уже много лет бесперебойно берем здесь пеньку, теперь наша шерсть идет в обмен на меха, и нет причин сомневаться в успешности наших других начинаний.

Я отправляю это письмо в Каргополь — с особым курьером и отрядом лучников, что должны встретить там наши грузы и препроводить их до Москвы. Подобная практика уже весьма хорошо себя оказала. К письму прилагаю и другие посольские документы, а засим остаюсь вашим самым покорным слугой, пребывая в надежде, что Господь одобрит наши усилия.

 

ГЛАВА 5

Яркий утренний свет пробивался сквозь двойные оконные стекла, мягко ложась на боковые поверхности атаноров и большую часть рабочего алхимического стола, где одетый во все черное человек осторожно сливал жидкости из двух узкогорлых сосудов в один алебастровый высокий кувшин. Он был так поглощен этим занятием, что не обратил внимания на вошедшего в лабораторию Роджера, и тот рискнул сам обратиться к нему:

— Мой господин, я бы вас не тревожил, но обстоятельства вынуждают меня.

— Вынуждают? — переспросил Ракоци, поворачиваясь, и только тут заметил, что Роджер пришел не один.

У дверей стоял юноша с бледным лицом и большими аквамариновыми глазами. Его ноги были слепо расставлены, словно он собирался бежать или драться.

— Это Юрий, — сказал Роджер.

Ракоци усмехнулся.

— Я знаю. Он работает у нас с января. Вместо Клавдия — ливрейным лакеем или привратником, как их тут называют. Его обязанность принимать почту, разносить письма и встречать посетителей. — Он посмотрел в глаза юноше. — Я ничего не забыл?

Погода для мая стояла довольно теплая: суровая зима уступила место бурной весне. Воздух Москвы был густо напоен запахом молодой зелени. Трава пробивалась повсюду, она проступала даже на Красной Площади, окаймляя ее брусчатку. Сквозь проемы распахнутых форточек в лабораторию залетал щебет птиц, смешанный с отдаленными перезвонами колоколов монастыря Иоанна Крестителя.

Юрий молчал. Он выдерживал взгляд хозяина сколько мог, потом, потупясь, уставился в пол.

— Я застал его за чтением письма, пришедшего от отца Краббе, — произнес Роджер почти извиняющимся тоном. — Я не сразу понял, чем он там занят: мне и в голову не приходило, что парень умеет читать.

— Это весьма впечатляет, — откликнулся Ракоци. Он посмотрел на Юрия с нескрываемым любопытством. — Значит, ты сведущ в грамоте? А насколько? Умеешь ли разбирать различные языки?

— Господин ошибается, я не умею читать, — забубнил глухо привратник. — Письмо было уже распечатано, я только взглянул на него. Мне захотелось узнать, как оно выглядит, какие там знаки. — Он прокашлялся и добавил для верности: — Польские буквы такие странные, совсем не похожи на наши, но ни те, ни другие ничего мне не говорят.

— Ты не умеешь читать, но при этом сообразил, что письмо писали по-польски? — с любезной улыбкой справился Ракоци. — Что же заставило тебя так решить?

Чтобы уйти от его пытливого взгляда, Юрий оглядел атаноры, потом посмотрел на Роджера и со вздохом сказал:

— Я ничего не решал. Я обычный слуга. А слуг у нас грамоте не обучают.

— Значит, ты обладаешь неслыханными талантами, — ответил Ракоци, отставляя в сторону пустые сосуды. — Чтобы обычный слуга распознал польский язык, столкнувшись с ним в своей жизни впервые, такого себе и представить нельзя.

— Но я ничего не распознавал. Я просто подумал, что это польский язык, потому что письмо пришло от иноземных священников — так посыльный сказал, а они ведь поляки. Посыльный сказал, что письмо от них, — упорствовал Юрий. — Ваш человек считает, что я его прочитал, но он ошибается. Он не прав. Я лишь слуга, обычный слуга. Я не умею читать. Это правда.

— Правда, — задумчиво повторил Ракоци. — Но и наш Роджер не стал бы зря наговаривать на тебя. Вот ты утверждаешь, будто знал, что письмо пришло от поляков-иезуитов, но как ты понял, что слова в нем польские, а не латинские, это вопрос. Даже вам, православным, должно быть известно, что западные священники и в молитвах, и в обиходе предпочитают латынь. — Он встал со своего табурета и подошел к юноше, оценивая его пристальным взглядом темных, чуть прищуренных глаз. — Или Роджер ошибся, или ты не обычный привратник.

— Он ошибся.

Ракоци ничего не ответил.

— Мне любопытно, — медленно произнес он, прохаживаясь вдоль окон, — почему ты не в той одежде, что тебе выдали здесь?

Юноша, опустив голову, оглядел свою длинную косоворотку из плотного полотна.

— Это моя рубаха. Ее сшила мне мать. — Он потеребил пальцами узорчатый ворот, пытаясь мечтательно улыбнуться, но на лбу его и над верхней губой выступил пот. — Она подарила мне ее к Рождеству, когда я уезжал на работы.

— Весьма похвально, — с чувством отозвался Ракоци. — Прекрасно, когда сын так ценит материнский подарок.

— Она действительно мне ее подарила, — уныло пробормотал Юрий.

— А я и не сомневаюсь, — заметил Ракоци. — И вовсе не собираюсь это оспаривать. Хотя мне все-таки интересно, почему ты отправился в столицу зимой, когда все пути завалены снегом. — Он отошел от окон и вернулся к столу. — И, знаешь ли, меня еще озадачивает, откуда матери простых слуг берут полотно для таких великолепных рубашек. Это ткань дорогая, отборная. Впрочем, я, как инородец, возможно, чего-то не понимаю. — Его улыбка была добродушной, но Юрий совсем потерялся.

— Она живет в большом селе, близ Твери. Боярин наш — человек богатый и щедрый, — сказал он, облизнув нервно губы.

Ракоци спокойно выслушал объяснение и знаком велел Роджеру закрыть форточки, отчего лицо юноши стало бледным как мел. Он подумал, что хозяин решил накинуться на него и не хочет, чтобы на улице слышали крики. На деле же Ракоци просто мешал гомон птиц.

— Странно, однако, что твой боярин позволил тебе покинуть свои владения.

Юрий моргнул, зрачки его задрожали.

. — Это… это… — Он явно не знал, что сказать.

— Возможно, — доброжелательным тоном предположил Ракоци, — тебе попросту наскучила сельская жизнь. Ты пожаловался на это боярину, и тот отпустил тебя по своей доброте.

— Да! — Глаза Юрия заметались, а на щеках его проступили два ярких пятна. — Да. Все было именно так. Я попросил боярина разрешить мне уехать. И боярин сказал: «Поезжай».

Ракоци с самым сердечным вниманием его выслушал и покачал головой.

— Он и в самом деле весьма щедр, твой боярин, ибо далеко не каждый решился бы отпустить от себя столь рослого и разумного молодца. На селе ведь немало работы. — Он одарил привратника безмятежной улыбкой. — Но, может быть, у него были какие-то другие соображения на твой счет?

— Боярин дал мне письмо к своему двоюродному брату, — объявил Юрий, несколько оживившись. Он выпрямился и сцепил руки на поясе, очевидно, решив, что сумел провести чужака. — Сказал, что тот пристроит меня где-нибудь.

— Юрия к нам привел человек из дома Нагих, — пояснил из угла Роджер. — В их хозяйстве для него не было места.

— А у нас, значит, нашлось? — сухо произнес Ракоци, и Юрий вдруг осознал, что затянутый во все черное инородец не верит ни единому его слову. — Одно из двух: либо ты незаконный сын родовитого дворянина и боишься это раскрыть, либо просто не тот, за кого себя выдаешь. Сожалею, но я подозреваю второе… — Он жестом отмел возможные возражения. — А из этого следует, что ты соглядатай, шпион.

— Господин ошибается, — с жаром возразил Юрий. — Я вовсе не…

— Ты не первый выявленный у нас соглядатай, — сказал Ракоци скучно. — И, по всей вероятности, не последний. Иностранцы привлекают внимание, от этого не уйдешь.

— Нет. Нет. Я не шпион. — Юрий отчаянно замотал головой.

Ракоци вскинул руку.

— Довольно лжи, прекрати. У меня нет на нее аппетита. — Он слегка отклонился назад, разглядывая доносчика. — Ты доставляешь нам затруднения. Как же теперь с тобой поступить?

Юрий вновь побледнел.

— Господин…

— Я хотел бы заключить с тобой соглашение, Юрий. — Ракоци сел к столу и жестом велел Роджеру придвинуть к нему шкатулку с письменными принадлежностями и лист плотной писчей бумаги. — Оставим в покое дурную игру, все равно она мало тебе помогает. Как, говоришь, твое отчество?

— Я… — Юрий помотал головой и решился: — Петрович.

— Прекрасно, — кивнул Ракоци. — Итак, Юрий Петрович, ты знаешь, что ждет тебя за соглядатайство в чужом доме. В лучшем случае порка, в худшем — смертная казнь.

— Допытчики не послушают инородца, — возразил Юрий, храбрясь.

— Послушают, можешь не сомневаться. — Ракоци помолчал, потом брезгливо поморщился. — Одного из соглядатаев, обнаруженных среди нашей челяди, забили кнутом по приказу Никиты Романова. — Он не добавил, что, скорее всего, шпион наушничал именно для Никиты и потому расправа была столь крутой. — Если хочешь, расспроси о том других слуг.

Слуги из всего делают небылицы, — заявил Юрий, дернув плечом. Впрочем, язвительность в его тоне прозвучала фальшиво.

— Его звали Геннадием, — сказал хмуро Роджер. — Родом он был из Владимира, из семьи скорняков. До него в пыточную отправились еще трое. Но тех лишь поучили.

Пыточная. Ракоци внутренне передернулся. На своем веку он перебывал во многих застенках, но ни в одном из них не имелось бичей с массивными железными кольцами на концах, из которых торчали железные когти. Кольца перебивали кости, когти терзали плоть.

— Его смерть устрашила бы многих, — произнес он, глядя в стену.

— А я не боюсь, — заявил дерзко Юрий. — Я ни в чем не виновен, и вы не решитесь так со мной обойтись.

— Только потому, что твой отец из семейства Нагих? — поинтересовался Ракоци, вновь становясь предельно учтивым. — Но я, например, Петра Нагого не знаю. Григория знаю, мне ведомо и о других, но о Петре я что-то ни разу не слышал. Либо это крупный землевладелец, предпочитающий покой суете, либо ему приходится жить вдалеке от Москвы, поскольку он запятнал себя каким-то бесчестным поступком. Сын такого боярина вполне может постигнуть и грамоту, и другие науки, чтобы потом отправиться искать счастья к более взласканной удачей родне.

— Это все выдумки! — затравленно выкрикнул Юрий. — Я не умею читать. Нагие мне не родня. Не понимаю, откуда вы это взяли?

Ракоци покачал головой.

— Когда живешь долго, волей-неволей становишься проницательным. — Он покосился на Роджера и продолжил: — Ладно, Юрий Петрович. Я не отринул мысли заключить с тобой соглашение. Послушай меня. Мы можем все оставить как есть. Ты будешь жить в моем доме и по-прежнему доносить Нагим о каждом моем шаге, если возьмешься с другой стороны докладывать обо всех их замыслах мне. Я в этом случае не отправлю тебя на расправу к Скуратову и даже увеличу твое жалованье. Если проявишь себя на этом поприще, получишь награду. Если попытаешься со мною хитрить, пойдешь на дыбу. И будь уверен, все твои родственники тут же от тебя отвернутся, ибо не захотят рисковать. — Он помолчал. — Пусть я инородец, но мое положение гораздо надежнее твоего. Так-то, Юрий Петрович.

— Вы думаете, что я способен предать своих родичей? — Юрий высокомерно задрал подбородок.

Ракоци лишь усмехнулся.

— А почему бы и нет? Ведь ты уже ступил на эту дорожку, с нее не так просто сойти.

— Я не шпион! — вскинулся Юрий. — И ничего плохого не сделал. Почему вы не верите мне?

— Значит, ты стоишь на своем? — Ракоци взял в руки перо и внимательно оглядел его кончик. — Что ж, я, возможно, и впрямь зря сержусь на тебя. — Он подтянул к себе лист бумаги и набросал на нем несколько слов, затем вынул из поясного кошелька две золотые монеты. — Вот, возьми их себе. Как залог того, что с тобой будут честно тут поступать, если ты, в свой черед, будешь честен.

Юрий с нескрываемой радостью принял монеты.

— Что я в обмен должен сделать? — спросил почти весело он.

— Всего лишь доставить по адресу небольшое послание. Не слишком трудное поручение, правда? Отнесешь письмо в Кремль, Годунову, и дождешься ответа. Весьма несложное поручение. — Ракоци небрежно указал на лежащий перед ним лист. — Можешь прочесть его, если хочешь.

— Я не умею читать, господин, — с заминкой откликнулся Юрий. — Вы мне не верите, но это действительно так.

— И все же взгляни, как бы там ни было, — сказал Ракоци с долей строгости в голосе.

Юрий пожал плечами и с напускным безразличием взял в руки бумагу.

«Задержите сего вероломного челядинца и бросьте в узилище», — было по-польски начертано там.

С громким криком Юрий отпрянул назад, лист, выскользнув из его рук, упал на пол. Юноша быстро перекрестился и вдруг поймал на себе изучающий взгляд.

— Ох! — вырвалось у него. — Чтоб вас тут всех заломали медведи!

— Вот уж этого нам не надо бы, — пробормотал Ракоци на обиходной латыни и по блеску в глазах перепутанного привратника определил, что тот понял его. — Итак, читать ты умеешь. И даже знаешь латынь.

— Господь вас накажет, — заявил Юрий хрипло.

— А Скуратов накажет тебя. Юрий Петрович, подумай, останешься ли ты жив после сей процедуры?

— Вы дьявол, — сказал мрачно Юрий.

— Ох, нет, — возразил Ракоци, усмехаясь. — Инородец, изгнанник, алхимик — да, но не дьявол. — Он задумчиво оглядел юношу и удрученно вздохнул. — Значит, заключить со мной сделку ты все же не пожелал и, следовательно, оставаться тут дольше не можешь. Но твоим хозяевам это вряд ли понравится, ведь ты нужен им лишь как шпион, а вовсе не как докучливый приживальщик. — Он склонил голову набок. — В лучшем случае они просто прогонят тебя, что будет в худшем — не знаю.

В глазах Юрия снова мелькнул страх.

— Я хочу быть при вас, — сказал он угрюмо. — Я буду исполнять все, что вы скажете. Честно, ревностно и без обмана.

— Я так не думаю, — мягко ответил Ракоци и, подтянув к себе другой лист, принялся покрывать его мелким убористым почерком. — Ты ведь понимаешь латынь? Ну так ознакомься и с этим. — Он услужливо сдвинул в сторону локоть, выставляя написанное на обозрение.

— Я… — У Юрия хватило здравомыслия отрицательно мотнуть головой.

— Хорошо, — похвалил Ракоци, продолжая писать. — Ты начинаешь мне нравиться. Это рекомендация. В польскую миссию. Думаю, тебя там возьмут. Любому посольству нужны грамотеи. Да и Нагие будут довольны: ты сможешь рассказывать им о поляках, не подвергаясь опасности себя запятнать. А под моей крышей одним шпионом будет меньше. — Он нахмурился, бегло оглядывая письмо, потом продолжил: — Но к отцу Погнеру не ходи, тот недолюбливает меня и слишком высокомерен. Ступай прямиком к отцу Краббе. — Его рука потянулась к металлической баночке, которую Роджер уже держал над свечой. Как только капля разогретого сургуча шлепнулась на бумагу, в нее тут же вдавилась рубиновая печатка. — Готово, — сказал Ракоци, протягивая молодому человеку письмо, но тот спрятал за спину руки.

— Вы хотите меня обмануть! — вскричал он в отчаянии. — Я вам не верю.

Ракоци протянул письмо Роджеру.

— Проследи, чтобы отец Краббе прочел его до того, как он будет говорить с этим малым. А потом для верности потолкуй с ним с глазу на глаз. Чтобы всем и все было ясно.

— Вы хотите меня погубить, — сказал потерянно Юрий. — Но я не шпион. Я верой и правдой служил вам. Я…

— Расскажи это Нагим, — посоветовал Ракоци, теряя терпение. — А я, если надо, добавлю что-нибудь от себя.

Юрий злорадно расхохотался.

— Добавите? Да кто вам поверит? Вам, инородцу, которому Шуйские навязали супругу с изъяном? Никто не захочет даже выслушать вас. Не сомневайтесь, все как один отвернутся.

Ракоци не шевельнулся, но в лице его что-то переменилось, и Юрия вдруг пронзил дикий страх. Он замер, как зверь, почуявший приближение следопыта.

— Не изволишь ли ты повторить сказанное? — прозвучал тихий голос.

Юрий поежился, браня себя за несдержанность, и промямлил:

— Что тут повторять? Я ведь ничего не сказал. Просто, ну… по Москве ходят слухи…

— Если, — перебил его Ракоци, с великим тщанием выговаривая каждое слово, — если ты позволишь себе еще хотя бы раз сболтнуть что-нибудь порочащее мою жену, то берегись: тебе придется ответить за это.

— Но все знают эту историю, — возразил в смятении Юрий. — Отца жены вашей убили монголы, когда он попытался ее защитить. Они убили и няньку, а все слуги сбежали — в доме, кроме нее и захватчиков, уже не осталось никого. Нрав монголов известен, и… и… — Он запнулся, лихорадочно размышляя, чем подкрепить свои доводы. — И теперь она много молится и помогает убогим, чтобы…

— Чтобы, — с нажимом произнес Ракоци, — почтить память отца.

— О да. Почтить память, — хохотнул Юрий, мысли которого уже путались. Ужас расстраивал их и толкал его к безрассудству. — Так бы хотелось Шуйским и Кошкиным, именно так они и говорят. А на деле… — Он вдруг осознал, как далеко зашла его дерзость, и огорошенно смолк.

Молчание длилось, казалось, вечность. Наконец Ракоци поднял глаза.

— Лучше тебе уйти. И как можно скорее.

Роджер вышел вперед, заслонив собой юношу, нервно теребившего ворот косоворотки.

— Я распоряжусь, чтобы его вещи перенесли в польскую миссию, — сказал он будничным тоном.

— Превосходно, — кивнул Ракоци и еще раз глянул на Юрия. — Оставь себе те монеты, что я тебе дал, и помни, как ты их получил. А еще помни, что подлость оплачивается золотом далеко не всегда. Иногда в ход идут изделия из металлов потверже. — С этими словами он отвернулся и продолжал сидеть молча, пока Роджер с Юрием не ушли.

Роджер вернулся с вечерними звонами колоколов.

— Отец Краббе шлет вам добрые пожелания, — сказал он, убедившись, что дверь за ним плотно закрыта.

— Благодарю, — рассеянно отозвался Ракоци, пристально изучая горсть мелких топазов. — Надеюсь, ты передал ему приветствия от меня?

— Можете не сомневаться, — откликнулся Роджер. — Я сообщил ему и еще кое-что.

— И что он сказал?

— Сказал, что все учтет. — Жесткие черты лица Роджера на секунду смягчила усмешка. — В посольстве полно шпионов и так. Одним больше, одним меньше — разницы никакой, а грамотный человек всегда большое подспорье. К тому же с такой именитой родней. Отец Краббе весьма вам признателен.

— Похоже, мы совершили благое деяние, — заметил Ракоци вскользь, возвращаясь к топазам, на хорошо отшлифованных гранях которых играл свет масляных ламп. — Царь Федор не в батюшку, у него нет тяги к драгоценным камням, зато в них знает толк Никита Романов.

Роджер счел за лучшее промолчать, наблюдая, как его господин убирает камни в шкатулку. Когда резная крышка защелкнулась, он сказал:

— И все же вся эта история меня беспокоит. Юрий, сдается мне, не из тех, кто будет испытывать к вам благодарность за то, что вы пощадили его. Скорее он сочтет себя оскорбленным и попытается отомстить.

— Боюсь, что ты прав, — отозвался Ракоци. — Он знает также, что оскорбил меня, и страшится расплаты, а потому постарается нанести удар первым. Но это не повод, чтобы удар нанес ему я.

— Господин… — Роджер поджал губы.

— Не одобряешь, — с некоторой долей иронии констатировал Ракоци.

— Не мое дело оценивать ваши поступки, — сказал Роджер чопорно. — Вы — господин, я — слуга.

Ответом ему был краткий смешок.

— Какая великолепная демонстрация равнодушия! — Ракоци покачал головой. — Ну-ну, старый друг, не сердись, я вижу, что ты встревожен. Чтобы тебя хоть как-то утешить, скажу, что мне тоже не по себе.

— Но это никак не мешает вам здесь оставаться, — заметил угрюмо Роджер.

Ракоци похлопал рукой по шкатулке.

— А куда нам податься, скажи! На войну? К дикарям? В Новый Свет? — Он ронял вопросы один за другим совершенно будничным тоном, потом с неожиданной горечью заключил: — Россия, Европа — разницы нет.

— Но мы почему-то предпочитаем Россию. — Роджер переступил с ноги на ногу и потупил глаза.

Последовала короткая пауза.

— Возможно, ты прав, а я полный глупец, — вздохнул Ракоци, потирая виски.

— Это не так, — сказал Роджер.

— Так, — вскинулся Ракоци. — Так. Этого у меня не отнимешь. И все же я тут исполняю свой долг, а алчность русских придворных, — он опять указал на шкатулку, — служит нам хоть какой-то защитой. Курочку, несущую драгоценные яйца, никто в обиду не даст.

— Отец Погнер с радостью освободил бы вас от всех ваших обязательств, — заметил, глядя в сторону, Роджер.

— Мои обязательства имеют отношение к Стефану Баторию, а не к нему, — возразил Ракоци скучно. Блеск в его темных глазах внезапно угас, а в лице проступила усталость. — Стефан Баторий приветил меня в дни изгнания, что для монархов большая редкость. Я должен хранить ему верность хотя бы из одной признательности за то.

Роджеру, служившему Ракоци почти шестнадцать веков, не раз приходилось выслушивать подобные рассуждения, и все же он осмелился возразить.

— Разумеется, король Стефан не полагает, что вы тут засидитесь перед лицом прямой угрозы для вас.

Ракоци засмеялся.

— Разумеется, полагает — и даже не сомневается в том. Вот почему он и составил посольство не только из иезуитов. — Он встал и убрал укладку с топазами в секретер. — Но ты прав: меры предосторожности надо принять. Для начала вели нашей челяди не пускать Юрия на порог. Естественно, это даст пищу для пересудов, однако другого выхода у нас нет.

— А ваша жена? — поинтересовался вскользь Роджер.

— Ксения? — Глаза Ракоци словно подернулись поволокой. — Что ты имеешь в виду?

— Не следует ли приставить к ней охрану?

— А где ты найдешь верных слуг? — Ракоци усмехнулся, но тут же нахмурился. — Тут я не знаю, как быть. Самая большая опасность для нее исходит от родственников, но я не могу запретить им видеться с нею.

— Зато вы можете запретить ей покидать пределы вашего дома. Никто не усмотрит в том ничего странного. Здесь многие женщины живут очень замкнуто.

— Могу, но это разрушит ту хрупкую доверительность, что только сейчас между нами возникла.

— Но что-то ведь нужно делать, — сказал хмуро Роджер.

— Конечно, — согласно кивнул Ракоци.

— Шуйские и Нагие — могущественные враги.

— Разумеется.

— Отец Погнер намерен вас уничтожить.

— Да, — кивнул Ракоци. — Это именно так.

В раздражении Роджер развернулся на каблуках и оставил хозяина в абсолютнейшем одиночестве.

* * *

Письмо, адресованное Стефану Баторию его двоюродным братом Тибором; прислано из Венгрии.

«Будь благословен под польскими небесами, мой царственный брат! Шлю тебе наилучшие пожелания из осажденного нехристями Триеста.

Тибор Баторий.

С великой неохотой пишу я эти строки, ибо мне очень не хочется тебя волновать. Но позору, постигшему нашу семью, не видно конца и края. А посему позволь мне с прискорбием сообщить, что мою единокровную сестру и твою кузину Эржебет сбила с пути истинного прислужница самого дьявола, исполнявшая в ее доме роль экономки. Эта особа, будучи мерзкой колдуньей, завлекла госпожу в свои сети и обучила безбожным обрядам, отрицающим наше спасение через Иисуса Христа. Эржебет превратилась в пособницу этого пагубного создания и объявила, что отказывается от христианства в угоду каким-то ужасающим темным богам.

29 мая, год Господень 1584».

Истинно говорят, что праздность ввергает женщину в грех. Такого бы не случилось, будь у сестры дети: они отвлекли бы ее от подобных вещей. Но вот уже девять лет, как она и Надасди в союзе, какой не приносит плодов. Надасди большую часть своего времени проводит вдали от родового замка Баториев, нередко наскакивая с войсками на турок, но еще чаще ища развлечений другого вида в Вене и в других известных попустительством к тайным порокам людским городах. Хотя очень многие высоко ценят его личные качества, находятся и те, что поглядывают с неодобрением на поведение зрелого мужа, сходное с выходками блудливых щенят.

Одно тянет другое. Постоянное отсутствие супруга оставляло Эржебет много времени для докучных томлений и толкало на безрассудства. Ей совершенно нечем было себя занять. В угоду Надасди она не устраивала светских приемов и жила замкнуто, довольствуясь обществом экономки; та же не преминула пустить в ход свои чары, внушенные ей наущением самого сатаны.

Брат, подумай, можешь ли ты не принять во внимание то, что твоя кузина стала усердной прислужницей дьявола и с неустанным рвением занимается изучением заклинаний, способных наделить ее темной силой, направленной к разрушению всего светлого и укреплению царствия мрака? Ты должен всемерно воспротивиться этому злу, иначе дурная слава распространится и на тебя, а в наше время никто не убережется от неприятностей, будучи заподозренным даже в малейшей причастности к сатанизму.

Да будет твой суд скорым и праведным, мой царственный брат. Поразим дьявола в самое сердце и очистим имя Баториев от всяческой скверны. Ты наделен властью, ты можешь повлиять на несчастную, убедив ее искренне и чистосердечно раскаяться в своих прегрешениях. Если же Эржебет этому воспротивится, то тебе ничего не останется, кроме как с чистой душой снять со своей совести все заботы о ней и передать ее на попечение церкви. Моля Господа ниспослать тебе мудрости для разрешения сего деликатного дела, остаюсь твоим верным слугой и кузеном.

 

ГЛАВА 6

Перекрестившись на иконы, Анастасий Сергеевич Шуйский попросил у хозяина дома дозволения повидаться «со своей любимой племянницей Ксенюшкой». Его губы, изогнутые, как лук Купидона, ярко алели под пшеничного цвета усами и выдавали в нем скрытую чувственность, почему-то неприятную Ракоци.

— Вы разрешите нам побеседовать с ней по-родственному — с глазу на глаз?

— Разумеется, — сказал Ракоци, тщетно пытаясь прогнать из сознания образ Корнелия Юста, подглядывавшего за свиданиями своей супруги с любовниками, которых сам же к ней подсылал. Бедняжка Оливия! Он дважды хлопнул в ладоши и велел прибежавшему из коридора слуге: — Будь добр, сообщи госпоже, что пришел ее двоюродный дядя.

Слуга, поклонившись хозяину с гостем, торопливо ушел.

— Как погляжу, у вас нет привратника, — заметил с удивлением Анастасий.

Ракоци пожал плечами.

— Юрий пожелал перейти к отцу Погнеру, и я тому не перечил, поскольку и сам являюсь сотрудником миссии. — Его черный доломан был полурасстегнут, и под ним ярким пятном выделялась красная шелковая сорочка. — Со временем я кого-нибудь подыщу.

Вечер был очень теплым, духота предвещала грозу. Торговцы на рынках совсем истомились, лошади обвисали в упряжи, белые голуби, обычно заполонявшие небо Москвы, вернулись в свои голубятни. Ров, окружавший кремлевские стены, источал ужасающее зловоние.

— Ну-ну, — проворчал Анастасий и огляделся. — Вы превосходно обустроили дом.

— Благодарю, — сказал Ракоци, — Я, если вы не против, дождусь с вами Ксению, а потом схожу к поварам. Скажите, чего бы вам хотелось отведать?

Анастасий потер руки.

— Пряников и вина, если можно. Лучшего по такой жаре не придумать. Вы хорошо освоились у нас, Ракоци, не то что ваши иезуиты. — Его блестящие глаза вновь с живостью обежали гостиную, чуть задержавшись на штофных английских шторах; впрочем, боярин хвалить их не стал. — Что у вас там? — Он указал на комод с инкрустацией. — Не Ледовое ли побоище? Выбор странный для инородца, но приятный русскому сердцу. А этот фонарь определенно делали наши московские медники, или я буду не я. Что до потолочной резьбы, то и она выше всяких похвал, ибо строга и искусна.

— Благодарю, — опять сказал Ракоци и повернулся навстречу Ксении, появившейся наверху.

Та, розовая от жары и смущения, казалась совсем юной; впечатление дополняли две длинные бронзовые косы, заплетенные просто — без лент. В сарафане поверх льняной блузы она была так хороша, что Анастасий одобрительно крякнул и масляно прищурил глаза.

— Да окажет Господь вам благоволение, Анастасий Сергеевич, — сказала Ксения, спустившись по лестнице вниз.

— И тебе желаю того же, племянница, — ответствовал чинно боярин.

— Надеюсь, вы в добром здравии?

— Господь милостив. — Анастасий широким жестом обвел гостиную. — Вижу, что и твои молитвы услышаны, чему я очень рад. Не всякой красавице удается достичь подобного благополучия, а уж в твои-то лета… — Он махнул рукой и заговорщически подмигнул. — Возможно, все это тебе ниспослано во искупление вины, моя милая. Что ты сама-то думаешь, а?

Ракоци не понравился тон Анастасия, но он постарался ничем не выдать свое недовольство и ограничился тем, что с вежливой укоризной заметил:

— Замужество вряд ли кому-либо посылается во искупление, Анастасий Сергеевич.

— Возможно, возможно, — хохотнул Анастасий. — Тогда скажем так во спасение — да и кончим на том. — Он наслаждался собственным остроумием в той же мере, что и возникшей неловкостью. Ситуация, похоже, его забавляла.

Ксения не сочла нужным как-либо отреагировать на выходку родственника. Ракоци поклонился и распахнул ближайшую к нему дверь.

— Думаю, вам будет удобнее побеседовать в малой гостиной, а я, с вашего разрешения, удалюсь, чтобы отдать распоряжения слугам и поварам.

— Конечно, конечно, — закивал Анастасий, сопровождая слова свои беспечным взмахом руки и уже больше не глядя на хозяина дома.

Малая гостиная являла собой приятную комнату с четырьмя мягкими стульями вокруг низенького стола, с книжными полками на стенах и картинами между ними. Особенное внимание привлекало одно полотно: обнаженная светловолосая женщина припадала к ногам грозного вида мужчины в раззолоченных одеяниях и короне из молний. То были Юпитер с Семелой, матерью Диониса, которым итальянский художник своевольно придал черты Джулиано Медичи и Симонетты Веспуччи.

Ксения выждала, когда Анастасий усядется, и лишь после этого села сама.

— Ты огорчаешь меня, — с места в карьер заявил Анастасий.

Ксения невольно вздрогнула.

— Что же еще я натворила? — спросила она, поджимаясь.

— Вот уж два месяца, как ты избегаешь меня и молчишь. — Он подался вперед и навис над столом, всем своим видом напоминая рассерженного медведя. — Тебе ведь было поручено сообщать о своем муженьке все, что удастся узнать. И что же ты нам до сих пор сообщила? То, что он сам изготавливает свои драгоценные камни. Этой дурацкой выдумке у нас веры нет!

— Он мало говорит со мной о себе, — вяло пробормотала Ксения. — Сказал, что рожден в горах Трансильвании, вот и все.

— Сомневаюсь, — возразил Анастасий, вновь опускаясь на стул. — Ксения, Ксения, — заговорил он увещевающим тоном. — Ты не имеешь права скрывать что-либо от меня, ты слишком многим обязана мне, дорогая. Эта ведь я предоставил тебе пищу и кров, когда все были готовы от тебя отвернуться. Я употребил всю мою власть, чтобы сберечь твое доброе имя. Я устроил твое замужество, когда все потеряли надежду на то, что такое может случиться. Я, правда, не предвидел того, что ты станешь женой именно этого человека, но, раз уж так вышло, не забывай, что семья твоя сделала для тебя. И для твоей матери тоже. — Он внимательно оглядел свои руки. — Она, кстати, шлет тебе свои благословения и молится, чтобы ты к Рождеству выносила дитя.

Ксения в замешательстве отвернулась.

— Передайте матушке, что я благодарю ее и молюсь о ней тоже.

— Передам, — проговорил Анастасий с напускным одобрением. — Знаю, что ты также молишься о ребенке. Любой женщине хочется обзавестись детьми, а тебе, чаю, пуще других — при муженьке-инородце. — Он уселся поглубже, но продолжал угрожающе горбиться. — Но, кроме того, ты должна прилежно служить как своему супругу, так и взрастившей тебя семье.

— Я стараюсь, Анастасий Сергеевич, — произнесла она почти шепотом. — Я только желала бы…

— Одного желания недостаточно, — назидательно произнес Анастасий. — Наши желания — суетный сор на ветру. — Он поднял палец. — Ты не можешь мнить себя равной другим честным женам, но при этом должна забыть свое прошлое напрочь. Так, словно никто не свершал насилия над тобой. По крайней мере, от одного горя ты избавлена, ибо не понесла от монголов. Никто не спас бы тебя, случись такая беда. Мы должны радоваться, что ты была слишком мала. — Он кашлянул, чтобы подчеркнуть значение сказанного. — Не беспокойся, если ты будешь вести себя правильно, твой супруг никогда ни о чем не узнает. Жизнь твоя потечет безопасно и гладко.

— Зато опасность будет грозить ему. — Ксения встала со стула, ее била нервная дрожь. — Послушайте, дядюшка, все, что вы тут говорите, напрасно. Он ведь… он… он… — Все знает, хотелось выкрикнуть ей, но она удержалась от крика. Кто ведает, что выкинут Шуйские, уяснив, что уже не могут воздействовать на нее.

— Он что же… хм… недоволен тобой? — хмурясь, спросил Анастасий.

— Нет, — сказала она, пытаясь взять себя в руки. — Но он очень странный. Я не понимаю его. — Последнее было истинной правдой.

— Так учись понимать, — проворчал Анастасий. — Иначе в два счета потеряешь и мужа и кров. Если я вдруг решу, что ты для нас бесполезна. Делай все, чтобы выведать его тайны. Если он суров в постели — крепись: ты знавала и худшие времена.

Ксения стиснула кулаки, ее всю ломало.

— Он… не суров, — трудно выдохнула она. И еще не касался меня, хотелось ей признаться, но это было бы катастрофой. Анастасий, взъярившись, мог опротестовать и ославить столь странный брак.

Тут, к ее радости, дверь отворилась, и она получила возможность передохнуть. В гостиную вошел Роджер с подносом, уставленным всевозможными блюдцами с пряниками и сдобой; впрочем, там были и персики, вываренные в меду, и корзиночка с миндалем, и откупоренная бутылка венгерского вина в соседстве с двумя золотыми кубками.

— Примите привет от моего господина, — проговорил Роджер по-русски, но с ударениями, присущими обиходной латыни, а комнату вмиг наполнили ароматы корицы, имбиря и душистого перца.

— Весьма приятное зрелище, — произнес Анастасий, оглядывая угощение, помещенное в центре стола. — Весьма. — Он подался вперед вместе со стулом, размышляя, с чего бы начать.

— Я доложу господину, что вы остались довольны. — Роджер, поклонившись, ушел.

— Я и сам скажу ему это, — уронил Анастасий и потянулся к булочке, начиненной цукатами. — Надо же, сколько тут специй! Ракоци вовсе не скуп. Тебя должно это радовать, Ксения.

Та все стояла напрягшись.

— Он хорошо со мной обращается, — прошептала она.

Анастасий в два приема расправился с булочкой, энергично разжевывая и глотая откушенные куски, потом ухватил бутылку.

— Венгры гордятся своими винами. — Он залихватски осушил до краев наполненный кубок и, отерев губы, поставил его на стол. — Скажи-ка, Ксенюшка, дают ли тебе тут мясо? Ты такая худая, а красота — она в полноте. Кроме того, если хочешь родить здорового малыша, надо реже поститься.

— Меня хорошо кормят, дядюшка, — отозвалась она, стоя по-прежнему прямо и неподвижно.

— Значит, ты должна есть еще больше. Отведай-ка этот пряник. Он, похоже, со сливками, не стесняйся, возьми. Впрочем, что тебя потчевать, я ведь гость, а ты тут — хозяйка. — Анастасий дерзко расхохотался и опять налил себе вина. — Выпей со мной! — добавил он, наполняя второй кубок.

— Мне нельзя, — вспыхнула Ксения. — Если мужа нет рядом, нельзя.

— Ну так мы его пригласим, — хохотнул Анастасий. Вино начинало его веселить. — Ладно, слушай: я хочу знать, как поступят поляки и Рим, если царь порвет все отношения с патриархом Иерусалима и назначит патриархом православной России нашего митрополита. Ты обязана это все выведать не через месяц и более, а через несколько дней.

— Вы, верно, шутите? — Ксения удивленно посмотрела на сродника. — Я ничего не смыслю в подобных вещах. Мой удел — молить Господа о прощении и помогать убогим в приютах во искупление прошлых грехов.

— Замечательно сказано, — похвалил Анастасий. — Но ничего не меняет. Я должен знать о настроениях наших соседей, чтобы понять, на чью сторону встать.

— Боже милостивый, — прошептала Ксения и перекрестилась.

— Время сейчас смутное, милая, тут уж молись, не молись. Возвышение Шуйских должно сделаться твоей главной заботой, иначе я перестану тебя защищать. Подумай, кому ты будешь нужна, если станет известно, что тебя опоганили. — Боярин вздохнул и молниеносно расправился еще с одной булочкой. — А на тебе ведь лежит и грех твоего отца.

— Но у меня нет резонов интересоваться Римом или Польшей. Если я примусь расспрашивать о них мужа, он заподозрит, что я выполняю чей-то приказ. Вам легче это выведать самому — у польских священников. Зачем же вы мучаете меня? — Ксения понимала, что возражать бесполезно, но удержаться уже не могла. — Вы даете мне невыполнимые поручения, Анастасий Сергеевич, чтобы было потом чем меня попрекать.

Анастасий самодовольно прищурился.

— Если бы даже дело обстояло именно так, все равно тебе надлежало бы повиноваться. Помни об этом, не забывайся. — Он выпил вина и с неожиданной злобой упрекнул: — Ты скверно ведешь себя, женка.

— Об этом может судить только мой муж, — возразила она, хотя голова ее пошла кругом от страха.

— Твой муж — иноземец, изгнанник, у него мягкий нрав. Он понятия не имеет о здешних обычаях, но мы не терпим в своих женах упрямства. — Анастасий вскинул руку и помотал ею в воздухе, словно размахивая незримым ремнем. — Мы хорошо знаем, как их учить.

Ксения нервно сморгнула.

— И что же мне делать?

— Делай что хочешь, — сказал Анастасий, — но правду мне вынь да положь.

— Где? — воскликнула Ксения, ожесточаясь. — Где я возьму эту правду?

Анастасий поморщился.

— Там, где и все. Мужчины обычно с женами откровенны, особенно по ночам. Надо лишь улучить подходящий момент и повернуть разговор куда нужно. Ты ведь сказала, что ничего не знаешь о Риме. С него и начни. Уговори его рассказать о нем что-то. — Он плотоядно облизывал губы, запивая медовый пряник вином, потом отставил в сторону кубок. — Так-то, племянница. Ты не уйдешь от ответа.

Хотя внутри у Ксении по-прежнему все трепетало, она нашла в себе мужество, чтобы заявить:

— Я не предам его, дядюшка Анастасий.

Тот очень пристально посмотрел ей в глаза.

— В чем дело, племянница? — Он принялся оглаживать бороду, зная, что взгляд его беспокоит женщину. — Что ты сказала?

Она вызывающе повторила:

— Своего мужа я не предам.

— Ты не предашь интересы семьи, — вкрадчиво заявил Анастасий. — Даже и не пытайся мне возражать.

Зубы у Ксении предательски лязгнули, но она все же воскликнула:

— Нет! Наймите себе других соглядатаев, а я не хочу причинять ему вред.

— А себе, значит, хочешь? — Позволив вопросу повиснуть в воздухе, Анастасий занялся выбором нового пряника и лишь через минуту прибавил: — И не только себе. Даже инородец сочтет себя опозоренным, если ославят тебя.

— Вы тоже будете опозорены, — заявила Ксения.

— Да, к сожалению. Бесчестье падет на всех членов нашей семьи. А твоя мать будет вынуждена уйти в монастырь, чтобы замолить твои прегрешения. Не знаю, как поступит твой муж, но лично я не позволю тебе вернуться в мой дом, и вряд ли тебя призрит какая-нибудь обитель. — Он деловито обкусывал пряник с изюмом и в паузах продолжал говорить: — Ты будешь вынуждена попрошайничать, ночевать в ужасных приютах, где сейчас бываешь лишь иногда, занимаясь хваленым своим милосердием.

— Перестаньте! — вырвалось наконец у нее. — Вам все равно не суметь…

— Чего не суметь? — медоточиво спросил Анастасий. — Сыскать на тебя управу? Сыщу. Правда, это будет не просто. Будь ты женой какого-нибудь боярина, я бы посоветовал тому тебя выдрать. Но твой муженек не русский, а какой-то там венгр. — Он тихо рассмеялся.

— Не какой-то, а из древнего рода, — возразила задиристо Ксения. — Он говорил, в его жилах течет королевская кровь.

— Без сомнения, — решительно заявил Анастасий. — И, разумеется, до того, как его родину заграбастали турки, он ел с золотых тарелок, а сам восседал на троне, усыпанном сплошь алмазами, и в руке у него был скипетр с жемчужинами, превосходившими величиной голубиные яйца. А еще у него было войско в десять тысяч солдат, отменно вооруженных и посаженных на породистых скакунов. — Он щедро плеснул в свой кубок вина. — Но здесь… здесь твой венгр владеет лишь этим домом и сундучком с дорогими камнями, а еще несколькими лошадьми, ну и тобой. Таково его положение, и тут ничего не попишешь. Изгой всегда лишь изгой.

Ксения нервно переплела пальцы.

— Вам не сбить меня с толку, — сказала она.

— С толку? — Анастасий хлопнул ладонью по столу. — Да какой в тебе толк? Кто ты есть? Вероломная шлюха, скрывающая свой изъян от людей. Но все-таки ты не полная дура, ты таскаешься по приютам и должна понимать, что ждет женщину, изменившую своей кровной родне.

На этот раз Ксения промолчала, подавляя желание вцепиться своему кровному родственнику в глаза, а тот, словно не замечая ее состояния, отпихнул задом стул, схватил со стола кубок и прошелся по комнате, критически вздернув бровь.

— Оглянись вокруг, милая. Ты попала в чужую страну. Эта картина, — он указал на работу Сандро Боттичелли, — вещает о многом. Какой достойный русич повесит такой срам туда, де должны быть иконы? Какой инородец может противиться силе московских бояр? Твое бесчестье его вмиг погубит. Ты думаешь, что он вступится за тебя? Не надейся. Он будет слишком занят спасением собственной шкуры. Но не сможет никого провести. На это способен лишь я. Тебе придется ходить подо мной, как все мы ходим под Господом Богом. — Анастасий поспешно допил вино и снова наполнил свой кубок, жадно встряхивая опустевшую наполовину бутылку.

— Дядюшка, — выдохнула Ксения, но не смогла говорить, ибо внезапный спазм перехватил горло. «Нет, я не заплачу, — пронеслось в ее голове. — Все, что угодно, но слез моих он не увидит».

— Что с тобой, Ксения? — спросил гость с притворным участием. — Думаю, тебе надо выпить вина. Оно вмиг прогонит кручину. — Он взял со стола второй кубок и протянул ей. — Возьми-ка скорей. Выпей и ни о чем не тревожься.

Отвратительно было брать что-то из этих холеных веснушчатых рук, но Ксения приняла угощение. И даже пробормотала нечто похожее на благодарность, прежде чем поднести кубок к губам.

— Вот молодец. Винцо — хорошая вещь, оно усмиряет норов. — В глазах Анастасия промелькнула усмешка. Заметив, как дрожат пальцы племянницы, он широко ухмыльнулся. Потом забубнил доверительным тоном: — Римская церковь очень заботит меня. Нам надобно ведать, что скажет Папа на возвышение нашего митрополита. Он ведь может решиться на новый крестовый поход против нас, но вряд ли святой Александр восстанет из усыпальницы, чтобы оборонить нашу землю.

Ксения плохо слушала, вдыхая кружащий ей голову аромат дорогого вина. Слова Анастасия, скользкие и увертливые, ее уже словно бы не задевали.

— Скажи-ка, зачем здесь толкутся иезуиты? Они заявляют, что служат Баторию, но это всего лишь прикрытие, ложь, а цели католиков совершенно иные. Твой Ракоци в нужный час непременно узнает о них, а ты про все сведаешь и мне расскажешь. — Он протянул руку и осторожно погладил племянницу по голове. — Мы ведь свои люди, Ксенюшка. Ты будешь умницей? Да?

Та не могла ни ответить, ни уклониться, ибо вино заполняло ей рот.

— Больше разговаривай с ним, лучше ласкай его, милая, иначе я сам с ним потолкую. Но уже о другом. — Анастасий быстрым движением накрутил на кулак одну из бронзовых кос бывшей своей подопечной, но тут же ее отпустил, ибо за дверью послышался сдержанный кашель.

— Надеюсь, я вам не помешаю? — Ракоци вошел в комнату и с легкой улыбкой глянул на Анастасия. — Было бы неприличным с моей стороны долее попирать законы гостеприимства.

Анастасий отшагнул от племянницы, ощущая неловкость. Ему вдруг на мгновение показалось, что венгр уже находился в гостиной, прежде чем дал знать о себе. Чтобы прогнать неприятное ощущение, он сказал:

— Ваше вино выше всяких похвал.

Ракоци вновь улыбнулся.

— Приятно слышать такое из уст знатока, но сам я хмельного не пью.

— Быстро пьянеете, да? — спросил с легкой долей презрения Анастасий. — Вот уж не думал, что венгры подвержены такой слабости. — Он одним махом прикончил свой кубок и слил в него почти все, что оставалось в бутылке. — Впрочем, возможно, вы переняли это у турок — они ведь, я слышал, тоже не пьют.

Ракоци постарался не показать, насколько его задело развязное замечание, и спокойно ответил:

— Приходится так считать, ибо им запрещают прикасаться к вину их священные книги. — Он пожал плечами. — Но есть ли на свете люди, всегда придерживающиеся канонических правил?

Анастасий расхохотался.

— Умно и верно сказано. — Он взмахнул кубком, обливая вином свои пальцы. — Это истинно так.

Ксения, заметив, что муж глядит на нее, торопливо поставила кубок на стол.

— Дядюшка, — покраснев, сказала она, — упрекал меня в нерадивом отношении к близким. Стыдно сказать, как давно мы с ним не видались. А уж о матушке я и не говорю.

— Так пригласи ее к нам, — предложил Ракоци и покосился на гостя, в глубине глаз которого промелькнуло легкое раздражение. — Отведайте еще пряников, Анастасий Сергеевич. Они не только вкусны, но и полезны, ибо снимают боли в висках и в затылке, обычные для такой духоты.

— Радостно слышать, — одобрил Анастасий и потянулся к прянику, начиненному сливками: они ему нравились более остальных. — У вас замечательный пекарь.

— Так многие говорят, однако ваша хвала особенно мне приятна, — довольно сухо откликнулся Ракоци. Он чувствовал, что Ксения доведена до полного изнеможения, и знал, что мучения ее будут длиться, пока неожиданный визитер не уйдет. — Быть может, вы пожелаете привезти сюда матушку Ксении и отобедаете по-родственному у нас? Мы выберем день, какой вам удобен.

Анастасий довольно кивнул.

— А нельзя ли мне прихватить с собой одного старичка, бывшего ратника, ветерана? — спросил с полупьяной улыбочкой он. — У бедняги совсем мало радостей, с тех пор как он сделался слеп. Поскольку жена моя проживает в деревне, я должен заботиться о своих нахлебниках сам.

— Весьма похвально, мы будем рады, — произнес с напускным радушием Ракоци и, помолчав немного, прибавил: — Я не хочу поторапливать вас, но мне надо вскоре уехать, а в доме нельзя никому находиться, когда меня нет.

— Еще один странный венгерский обычай? — Анастасий засунул в рот испачканный сливками палец и с видимым удовольствием его обсосал. — Возьму, пожалуй, себе еще что-нибудь, а потом уж поеду. Ваши пряники и вправду невероятно вкусны. Я доволен, что смог поболтать с любимой племянницей. Ее нам недостает весьма и весьма. — Он откусил чуть ли не половину очередного громадного пряника и занялся удалением крошек с усов. Покончив с этим, боярин допил остаток вина и повертел в руках мягко сияющий кубок. — Помнится, на пирах у царя Ивана такие кубки раздаривали приглашенным. У меня их, наверное, три.

Ракоци ослепительно улыбнулся.

— Если моя дерзость не преуменьшит ценность царских подарков, примите его от меня. В знак моего уважения к русскому образу жизни.

Анастасий глубокомысленно закивал.

— Это очень любезно. Я помещу его прямо под царскими кубками, — заявил он, дожевывая свой пряник. — Да, несомненно, так будет правильнее всего. Любо глядеть на этакую красоту. Я очень тронут.

— Благодарю, — сказал Ракоци, плавно подвигаясь к дверям и вынуждая гостя двигаться следом. — Я и сам в известной степени испытываю чувство гордости, когда гляжу на изделия своих рук.

Анастасий остановился, его чуть шатнуло.

— Ха, — рассмеялся он, озираясь по сторонам. — Изделия ваших рук? Это забавно. Чрезвычайно забавно. Вы большой мастер, мой милый зятек. Золото, самоцветы. Хочешь — строй дом, хочешь — заводи лошадей. Если чего-то мало, можно наделать еще. Это ведь так? Ну, скажите!

— Именно так, — улыбнулся Ракоци, открывая массивную дверь.

— Как замечательно! — вновь рассмеялся боярин. — И многие ваши поляки верят в подобную чепуху?

— Не многие, — сказал Ракоци с подкупающей честностью. — Но ответьте, Анастасий Сергеевич: как бы мне удалось провезти незаметно в Россию столько золота и драгоценных камней?

— Я отвечу, — заявил Анастасий, потирая ладонью слегка увлажнившийся лоб. — Вы ведь прибыли сюда не гольем, а с огромными сундуками, — произнес он, вываливаясь в прихожую. — С сундуками, перехваченными ремнями и запертыми на большие замки. Вот так вы и провезли сюда все ваше достояние.

— Не знаю, что и сказать. — Ракоци слепо поклонился и, заметив в отдалении Роджера, знаком велел тому распахнуть парадные двери. — У вас на все есть ответ.

— Или найдется, — веско уронил Анастасий, двигаясь вперевалочку к выходу. — Скоро я снова вас навещу.

— Разумеется. В обществе моей тещи и ее компаньона. Я же со своей стороны прикажу приготовить для вас флорентийское угощение. — Ракоци еще раз поклонился.

Анастасий шутливо погрозил ему пальцем.

— Итальянцы нам очень даже известны. Взять хотя бы отца Поссевино или зодчих, работающих в Кремле. Мы тут вовсе не простофили, которым что ни дай, все съедят. Если я только увижу, что ваш обед состряпан не так, как вы мне обещали…

— Великий князь, я живал во Флоренции, — перебил его Ракоци, не уточняя, что это было около века назад. — А также в Венеции, в Риме.

— Такова участь любого изгнанника, — заключил Анастасий, кивком веля Роджеру подвести лошадь к крыльцу. — Скоро мы свидимся. За вашим столом.

— Я с удовольствием буду ждать этого часа, — солгал бестрепетно Ракоци.

Анастасий перекрестил иконы над выходом, хохотнул и неторопливо переступил через порог долга, где ему нежданно-негаданно довелось весьма хорошо угоститься.

Как только затих цокот копыт его лошади, в прихожую вышла Ксения.

— Я ничего ему не сказала, — сообщила она с потерянным видом.

Ракоци уже стоял возле боковой лестницы, ведущей к лаборатории.

— Я ничего иного и не полагал, — откликнулся он дружелюбно. — Но… надеюсь, тебя это не удручает?

С тонким, пронзительным криком она подбежала к нему и рухнула на колени.

— Нет! Нет, клянусь перед Господом Иисусом Христом и Пресвятой Девой Марией, нет, я не хочу ничего говорить им. — В ее широко распахнутых золотисто-карих глазах вспыхнули слезы. — Не гневайтесь на меня, мой супруг, умоляю. Если и вы на меня осерчаете, куда мне идти? Что я тогда буду делать?

— Ксения! — Ракоци опустился рядом с нею на колени. — Ксения, ты в любом случае не должна страшиться меня. Как и своей родни — в лице только что у нас побывавшего князя.

Она в отчаянии затрясла головой.

— Он может меня уничтожить. Когда-нибудь он так и сделает. Он погубит меня. И вас, если вы захотите вмешаться.

— Он никого не погубит, ибо не настолько глуп. — Ракоци старался говорить размеренно и спокойно. — Твой дядюшка Анастасий слишком честолюбив, чтобы рисковать своим положением.

Карие глаза встретились с темными, затем осторожно скользнули в сторону.

— Я не сказала ему, что вам все известно. Я вдруг подумала, что ему не надо об этом знать.

— Очень хорошо, — кивнул Ракоци, обнимая дрожащие плечи, чтобы поднять Ксению на ноги и встать самому рядом с ней. — Ты правильно все решила. Но можешь и не таиться, меня это не смутит.

Внезапно ее опять затрясло.

— Я очень перепугалась. — Признание само сорвалось с ее уст, и Ксения съежилась, ожидая насмешки или удара.

Ракоци и впрямь поднял руку, но лишь для того, чтобы погладить ее по лицу.

— Я знаю.

Со слабым вздохом Ксения прильнула к нему и склонила голову на плечо, оказавшееся неожиданно мускулистым и твердым. Медленно и заботливо Ракоци обнял ее, и время для них обоих словно остановилось.

* * *

Письмо отца Погнера к Стефану Баторию Польскому, написанное на латыни.

«Досточтимому правителю Польши шлют самые искренние приветствия его эмиссары в Москве!

отец Казимир Погнер,

С момента учреждения нашей миссии я счел наиважнейшей ее целью службу интересам польского трона в определяемых Церковью рамках и вот уж который месяц на этой ниве тружусь. Другие священники по мере сил своих поддерживают меня. Исключение составляет лишь отец Краббе, возымевший собственные взгляды, отличные от тех, каким следуем мы. Я, признаться, с трудом терплю его среди нас и готов по первому вашему слову отправить строптивца обратно в Польшу — либо до осенней распутицы, либо новой весной. Более суровых дорожных условий отец Краббе не выдержит, ибо его легкие пострадали от гнилостной лихорадки. За время зимы он дважды сказывался больным и оба раза настаивал на том, чтобы его лечил известный вам так называемый доктор Ракоци — по моему мнению, отъявленный шарлатан. Я дозволял ему пользовать отца Краббе лишь потому, что русские лекари еще хуже и мало чем отличаются от торговок всевозможными зельями и травой.

орден иезуитов,

Хочу, кстати, отметить, что упомянутый Ракоци после своей женитьбы бывал у нас весьма редко, а потом и вовсе перестал заходить. В свое оправдание он распускает слухи, будто бы я запретил ему появляться в доме, где расположено наше посольство, что несказанно сердит меня. Я никоим образом не против того, чтобы он нас навещал, мне лишь не по душе его алхимические занятия, а потом, мы, конечно, не можем признать действительным его брак.

польский посланник при дворе царя Федора.

Должен сказать также, что, невзирая на благосклонность, с которой к нему относился прежний российский царь, Ракоци продолжает жить весьма уединенно, подобно большинству других иностранцев в Москве. Уклад русской жизни таков, что мы постоянно сталкиваемся с затруднениями при соблюдении местных обычаев и традиций, многие из которых и вовсе неприемлемы для добрых католиков. Мы, по сути дела, во всем зависим от радивости наших слуг и потому с большой осмотрительностью занимаемся их подбором. Ракоци и тут отличился: он отказался от услуг весьма дельного человека, но у него хватило ума прислать его к нам. Русича этого зовут Юрий, он грамотен и расторопен. Мы назначили его старшим рассыльным и много довольны им. Носом крутит лишь отец Краббе, утверждая, что этот Юрий — шпион одного из русских вельмож. Так-де сказал ему Ракоци, чему нельзя верить, ибо тот только и делает, что пытается внести в нашу работу разлад.

Москва, 12 июля по преобразованному календарю,

Полагаю, граф Зари уж доложил вам о сложившейся здесь ситуации. После смерти царя Ивана русский двор держит сторону Годунова, постоянно враждующего с Никитой Романовым. Эти два боярина по воле Ивана призваны опекать и направлять его сына, унаследовавшего российский престол. К сожалению, они и прежде не очень-то ладили друг с другом, а ныне их взгляды совсем разохались, что чревато большой нестабильностью в русской политике, пока молодой царь не обретет способность самостоятельно править страной.

год Господень 1584».

Такое, впрочем, возможно едва ли. Если на то не будет воли Господней, Федор так и останется великовозрастным простодушным ребенком. По натуре он добр и ласков, однако ни в коей мере не наделен свойствами, отмечающими великих людей. Он по-прежнему увлекается колокольными звонами, а усидчивость его столь мала, что все дворцовые церемонии проводятся в спешке и неотложную дипломатию вершит потом Борис Годунов.

Мы ищем подходы к нему, правда отец Ковновский взял на себя задачу сблизиться с Никитой Романовым, утверждая, что звезда того может взойти высоко. Я допускаю такое, однако ставлю на Годунова, не порицая, впрочем, усилий Ковновского: пусть все идет, как идет. Главное, чтобы работа наша увенчивалась неизменным успехом, а при каком это будет правителе, не все ли равно?

Я по мере сил своих неустанно забочусь об интересах подвластного вам государства, а потому прошу вас, ваше величество, дозволить мне и впредь держать Ракоци на значительном от себя удалении. Он доказал свою ненадежность, женившись на россиянке, и демонстративно не подчиняется мне. Хочу заверить, что в моем к нему отношении нет и тени личной вражды, просто я хлопочу о репутации нашей миссии, которой его поведение наносит огромный урон. Не удивительно, что изгнанник из собственного отечества ищет себе выгод в какой-либо стране. Ракоци в данном случае выбрал Россию. Что ж, это дело его совести, но людям, всецело преданным Польше и Католической церкви, должно отринуть его претензии укрепить свой авторитет среди них.

С непреклонным намерением молиться за процветание Польши, с Божьей помощью и упованием на нее

 

ГЛАВА 7

Они столкнулись у Спасских ворот. Князь Василий шел из дому, а Борис Годунов в сопровождении двенадцати конников возвращался из поездки по западным крепостям. Остановившись на мосту, перекинутом через ров, чтобы перекреститься, он вдруг заметил, что за ним наблюдают. Бояре раскланялись. Достаточно уважительно, но без особого дружелюбия.

— Какая удача заставила тебя воротиться столь быстро, Борис Федорович? — спросил с некоторой подковыркой Василий.

— Добрая, — кратко ответил Борис. Он провел в седле шесть часов кряду, у него ныли ягодицы и спина. — Поляки ведут себя мирно, да и шведы, и новгородцы, так что у нас нет оснований для особых тревог.

— Ты действительно в этом уверен? — усмехнулся Василий.

— В наше время вряд ли можно быть непреложно уверенным в чем-то, — заметил Борис. — Именно потому я и решил взглянуть на все сам. Зато теперь мы доподлинно знаем, как укреплены наши границы и какой крепостям нужен припас, чтобы зимой люди не бедовали.

Василий демонстративно вскинул руку, заслоняясь от жаркого солнца.

— Об этом можно не беспокоиться еще с месяц-другой.

— Сентябрь не за горами, а листья в лесах начинают желтеть, что предвещает суровую и раннюю зиму, — возразил раздраженно Борис, заметив, что вокруг них начинают скапливаться зеваки. Им было лестно послушать беседу именитых бояр.

Василий пренебрежительно отмахнулся и оглядел теснившихся на мосту верховых.

— Не слишком ли грозен твой караул, если границы спокойны?

— Это не караул, а отряд сведущих в ратном деле людей. Их опыт помог мне сделать осмотр подлинно доскональным. Я многое упустил бы, если бы не они.

— Стало быть, ты доверяешь им? — осведомился, ехидно щурясь, Василий. — Так, будто ты и сам у нас русский? — Укол был сознательным, и его порадовала боль, колыхнувшаяся в черных азиатских глазах.

— Можно ли не доверять людям, испытанным в боях за отечество? — спросил, хмурясь, Борис. — Тем, что являются главной опорой России?

Василий заулыбался, зная, как хорошеет его лицо от улыбки и какое неотразимое впечатление она производит на всех. Расположив таким образом к себе обступивших всадников горожан, он задал новый вопрос:

— И когда же ты думаешь отчитаться перед царем?

— Завтра же, — скрипнул зубами Борис. — В Золотой палате, на боярском совете. — Он хотел дать знак своим людям двинуться дальше, но Василий по-прежнему заступал ему путь.

— Думаешь, царь выслушает тебя? Ты ведь в колокола бить не будешь. — Василий опять засмеялся, вызвав в толпе одобрительные ухмылки.

— Царь выслушает меня, — отрезал Борис. — Ты можешь лично в том убедиться. Приходи в Золотую палату, Василий Андреевич, — и увидишь, какой там пойдет разговор. — Он внутренне передернулся, раздосадованный, что дал втянуть себя в глупую перепалку, и чтобы успокоиться, подумал об ожидающей его жаркой парной, где можно будет расслабиться после долгой дороги.

— А как я пойму, что услышу там правду? — не отступался Василий, чувствуя, что перевес на его стороне.

— Поспрошай моих спутников, — неожиданно рассмеялся Борис. — Или сам поезжай на западные заставы. — Наскоки Василия вконец его разозлили, и он решил нанести ответный удар. — Но помни, царь вряд ли сумеет взять в толк, с чего тебе вздумалось разъезжать по окраинам: он может принять это за подстрекательство к бунту.

Честолюбивые устремления Шуйских были известны Москве, насмешка возымела успех, толпа захихикала, но уже по-другому. Василий свирепо ощерился на зевак, потом отступил в сторону и небрежно кивнул Годунову.

Борис чуть склонился к нему и, проезжая мимо, заметил:

— Федор Иванович, возможно, и прост, да мы-то при нем. И шиты вовсе не лыком. — С этими словами он хлопнул свою кобылу по крупу и пустил ее легким галопом сквозь спешно расступавшийся люд к главным кремлевским воротам.

Конники рысью последовали за ним. Василий, не удостоив их взглядом, перекрестился на громадную икону Спасителя и зашагал к Красной площади, где кипела торговля. Горожане сновали между прилавками, раскупая последние дары щедрого лета. Особенно людно было у лотков с ягодами и фруктами, но торговцы капустой и луком тоже не унывали, зная, что к концу года, когда изобилие схлынет, товар их неизмеримо подскочит в цене.

Василий миновал Лобное место, прошел мимо царского зоопарка и, обогнув маленькую часовенку Святого Петра, нырнул в лабиринт узеньких улочек, расползавшихся в разные стороны от центрального рынка Москвы. Поплутав по нему какое-то время, он наконец вышел к бондарне, возле которой ютилась харчевня, где торговали квасом и молодым крымским вином. Василий решительно прошел в распивочный зал и расположился за бочками, в стороне от нескольких выпивох, не сумевших сыскать себе на день работу. Там он стал ждать под стук молотков, крики бондарей и перезвоны дальних колоколов.

Приблизительно через четверть часа на пороге харчевни возник светловолосый молодой человек в плотной косоворотке. Он снял шапку и повертел ее руках, с некоторой опаской оглядывая пивную, затем прошел дальше, близоруко моргая, засунул шапку за пояс и распрямился.

— Ты, что ли, звал меня? — спросил Василий, выступая из тени.

— Княже, — мгновенно откликнулся Юрий и поклонился, косясь на четверку ломовиков, уткнувшихся в свои кружки. — Я думал, вы не придете.

— Твоя записка заинтересовала меня, вернее, то, где я ее обнаружил. — Василий сказал это без улыбки, но и не строго, понимая, что юноша может замкнуться в себе. — Как она оказалась в моей переметной суме?

Ответ был учтив, но не искателен.

— Вы ехали очень медленно, княже, вокруг толпился народ…

— А ты был проворен, — усмехнулся Василий. — Ладно, я пока не хочу ничего уточнять. Ты добился того, чего хотел, давай двинемся дальше. — Он оперся руками на грубо сколоченный стол. — Почему ты решил, что мне захочется знать, что происходит в польском посольстве?

Вопрос был не из тех, к каким готовился Юрий. Он озадаченно потер руки и сдвинул брови, обдумывая ответ.

— Вы князь, а у нас не так уж много князей.

— Есть и другие персоны. Почему ты обратился ко мне, а не к ним?

Юрий встревоженно оглянулся, затем посмотрел на боярина.

— Я состою в родстве с Петром Нагим и…

— Погоди-погоди, — поднял брови Василий. — Петр Нагой, Петр Нагой, — произнес он, задумчиво морщась. — Это который? Иванович или Михайлович?

— Михайлович, — с явной неохотой ответил Юрий.

— Да ну? — удивился Василий. — Вот так родство!

Широкое лицо юноши омрачилось.

— У него дурная слава, я знаю.

— Хуже некуда, — с отвращением хмыкнул боярин. — Петр Михайлович — распутник, невежда и мот. В Москве много домов закрыты для него наглухо. — Он внимательно посмотрел на Юрия. — Догадываюсь, что ты его отпрыск.

Юрий глубоко вздохнул.

— Да, как и дюжина мне подобных. Но он относился к моей матушке лучше, чем к остальным. Она упросила его обучить меня грамоте и отослать из наших мест.

— И он не придумал ничего лучше, как отправить тебя к Григорию Дмитриевичу? — спросил с долей изумления князь и, не дожидаясь ответа, прибавил: — Но вряд ли позволил тебе уйти из своей воли, несмотря на обещания, данные твоей матери. Так?

— Да.

— И ты по сей день обязан отчитываться перед ним?

Юрий ответил не сразу, а когда все же решился, в глазах его вспыхнула злость.

— Я… я вижусь с ним примерно раз в месяц и доношу обо всем, что было со мной. Иногда это его забавляет. Он долго смеялся, узнав, как со мной обошлись в доме алхимика-инородца, когда застали меня за чтением чужого письма.

— В доме Ракоци? Ты служил там? — встрепенулся Василий.

— Григорий Дмитриевич устроил меня туда. Но я там пробыл недолго. У венгра есть доверенный человек, он сущий дьявол. Всюду сует свой нос, за всеми следит. — Юрий угрюмо уставился на оконце, затянутое бумагой. — Алхимик, правда, ничего мне не сделал, а просто направил к полякам.

— Направил к полякам? Но почему? — удивился Василий. — Исходя из каких резонов?

— Не знаю, — мрачно ответил Юрий. — Он известил их о том, что я у него натворил.

— Что за нескладица? — размышлял вслух Василий, задумчиво теребя бороду. — И вопреки столь нелестной характеристике поляки взяли тебя?

На бондарном дворе послышался грохот, затем раздался истошный вопль. Большая дубовая бочка, свалившись с подводы, сломала кому-то из грузчиков ногу.

— Не думаю, что отец Погнер поверил ей, — рассмеявшись, сказал Юрий.

— А и верно, — покладисто согласился Василий, решив наконец, что юноша может быть полезен ему. — Ты хочешь служить мне, чтобы избавиться от назойливости собственного семейства — я правильно понимаю? — спросил он с деланным сочувствием в голосе.

— Да, — решительно сказал Юрий. — А если вы не возьмете меня к себе, я буду искать кого-то еще, кто на то согласится. Я более не собираюсь служить интересам Нагих, которые не дают мне ни имени, ни положения.

— Слуга-честолюбец подобен змее, — напомнил мягко Василий. — Многих забивают кнутом и за меньшие, куда меньшие прегрешения.

— Со мной до кнута не дойдет, — произнес Юрий с такой убежденностью, что Василий невольно вздрогнул. — Скорее я сам покончу с собой, чем дам палачам прикоснуться к себе. Мне известно, что это такое. Отец приказал отхлестать кнутом десятерых крестьян лишь за то, что они прирезали пару хозяйских цыплят в голодную зиму. Почти все скончались, а двое остались калеками. Сидят и просят милостыню с чашками для подаяний. Оба не могут передвигаться, а один вообще не в себе. Их семьям не велено помогать им.

— Но… если тебя поймают до того, как ты лишишь себя жизни, что будет тогда? — спросил Василий, внутренне восхищенный решимостью юноши.

— Всегда есть способы покончить собой. Некоторые не слишком приятны, но кнут еще хуже. Я знаю о них. — Юрий взглянул в глаза князя. — Я уже был готов к этому, когда стоял перед алхимиком, ожидая расправы. Но он почему-то не тронул меня.

Василий помял в руке бороду:

— Инородцы трусливы.

— Нет, тут другое. — Юрий потупил взгляд и со вздохом признался: — Не могу разобраться, каков он.

— Он инородец, остальное не должно нас касаться, — обронил равнодушно Василий, хотя речи Юрия разожгли его любопытство. Он жестом предложил юноше сесть, потом сел сам и продолжил расспросы: — Как мне увериться, что ты будешь служить только мне, а не кому-то другому? Сейчас ты готов предать и своих родичей, и хозяев. Что удержит тебя от новых предательств, хотел бы я знать?

Услышав эти слова, Юрий заметно взбодрился. Этот вопрос он продумал и с видимым удовольствием принялся на него отвечать.

— Предложите мне нечто столь выгодное, чем я не решусь пожертвовать. Например, наделите меня угодьями в одном из своих поместий, и мы с вами прекрасно договоримся. Обустройте все так, чтобы в будущем ни вы, ни ваши наследники, ни даже их внуки не могли у меня отнять мой надел. Чтобы я смог в свое время спокойно жениться, зная, что сумею обеспечить своих детей и помочь им продвинуться дальше меня. Сделайте так — и, клянусь, вы нигде уж не сыщете более верного вам человека. Я стану докладывать вам о каждом шаге поляков и составлять по вашей указке отчеты Нагим. Да что там, я пойду на все ради вас. Я сделаюсь вашей правой рукой, а захотите — и левой. — Он устремил на Василия пылающий взгляд.

— Левой? — спросил Василий, удивленный тем, что юноша столь дерзостно прочит себя в убийцы по наущению. — Опасное заявление, паренек, особенно если ты к этому не подготовлен.

— Я подготовлен, — откликнулся Юрий, и с такой рьяностью, что Василий слегка подался назад. — Моей преданности не будет предела, если я дам вам клятву.

— Так ли? — усомнился Василий. — Ты ведь уже давал подобную клятву отцу. Разумеется, добрый сын должен почитать своего родителя.

— Только в том случае, если родитель дает ему свое имя и обеспечивает поддержкой хотя бы в начале пути. Но меня так и не признали, и потому я свободен от родственных уз. — Юрий сидел по-прежнему прямо, но в глаза князю уже не глядел.

— И все же ты поклялся ему, — заметил Василий.

— На условиях, которые не были соблюдены. — Юрий напрягся, в глазах его вспыхнула ярость. — В душе своей я отринул свои обязательства как перед ним, так и перед всеми Нагими. Для него и для них я всего лишь ублюдок, раб, которому дают кров и пищу, когда он полезен, и которого можно прогнать, когда пользы нет. Отныне они не вправе ожидать от меня ничего, хотя сами об этом пока что не знают.

В пивную ввалилась компания грузчиков с намерением хорошо погулять. Они заняли два стола и велели хозяину принести им вина и хлеба. Старший держал в руке пригоршню серебра, показывая, что у них имеется чем расплатиться.

— Ты можешь отринуть и клятву, какую дашь мне, — стоял на своем Василий.

— Да, если вы не исполните данные мне обещания, — усмехнулся юноша, дерзость которого все возрастала, поскольку беседа текла в том направлении, какое он и хотел ей придать. — Клятва, нарушенная одной стороной, освобождает от обязательств другую.

— Ты мнишь, что вправе меня поучать? — сдвинул брови Василий. — А что, если я сейчас кликну стражу? Тебя ведь могут свести в тюрьму по одному моему слову. — Он умолк, ожидая ответа.

— Тогда я скажу, что вы хотели меня подкупить, чтобы вредить Нагим, и осерчали, когда у вас это не вышло. Я, может быть, всего лишь слуга, но Григорий Дмитриевич придет мне на помощь. А ему поверят. На Москве многих не удивит мой рассказ, ведь нрав ваш повсюду прекрасно известен. — Юрий побарабанил пальцами по столу и даже позволил себе хохотнуть, ибо и этот ответ был у него заготовлен. Боярин должен понять, что имеет дело вовсе не с простофилей, приехавшим искать счастья в столицу из деревенской глуши.

— А если Григорий не вступится за тебя, что тогда? — вкрадчиво осведомился Василий. — Ты окажешься дважды преступником, возводя напраслину на именитого человека и впутывая в свои делишки Нагих.

Такого поворота в беседе Юрий не ожидал. Он замялся, подыскивая слова для ответа.

— А ты еще и рожден в беззаконии, у тебя много резонов ненавидеть собственное семейство. — Василий, изображая сочувствие, покачал головой. — Подумай, где будут тогда твои планы? — Он выложил руки на стол и сплел пальцы в замок. — Я понял, чего ты ждешь от меня. Теперь послушай, чего я от тебя ожидаю. — Боярин говорил тихо, размеренно, словно рассуждая о качестве завезенной на рынок муки. — Ты будешь честно и безропотно докладывать обо всем, что творится в польском посольстве, а также о том, что сможешь проведать о венгре. Ты будешь так поступать до тех пор, покуда мне это нужно. Ты станешь снабжать своих родственников Нагих только теми сведениями, на которые я укажу тебе сам, и никакими другими. Тебе придется сообщать мне обо всей без исключения переписке поляков, какой бы незначащей, на твой взгляд, она ни была. Ты будешь вести учет всех, кто бывает в посольстве, от бояр до прислуги, от русских до инородцев, и раз в две недели представлять такой список мне. Если обнаружится хотя бы намек на какие-либо сношения католиков с Ракоци, я должен быть немедленно о том извещен. Исполняй все это без обмана и с рвением, и лет через пять я подумаю, куда мне пристроить тебя. Посмеешь ослушаться, я тут же тебя обвиню. — Он откинулся на спинку стула, со все возрастающим удовлетворением наблюдая, как цепенеет от ужаса тот, кто пытался только что одержать над ним верх.

Один из грузчиков сильным высоким голосом завел песню, призывая жестами сотоварищей присоединиться: «О Китеж, Китеж, светлый град! Сияй, сияй в средине лета!»

— Если я вдруг почую обман, Юрий Петрович, ты пожалеешь, что родился на свет. — Василий смолк, давая юноше время обдумать его слова. — Я приму твою клятву в верности мне, и, если она будет крепка, тебя ждет награда. Поразмысли над тем, что я сказал. В нужное время я воздам тебе по заслугам.

Это был совсем не тот договор, на который рассчитывал Юрий. Он с изумлением посмотрел на Василия.

— Ладно, допустим, я предоставлю себя в ваше распоряжение. Но что в таком случае, когда я все честно исполню, помешает вам указать на меня?

— Ничто, разумеется, — ответил Василий. — Но я так не сделаю. Порукой тому мое слово. Или оно для тебя пустой звук? — Он вынужден был повысить голос, чтобы Юрий мог расслышать его, ибо пение грузчиков делалось все более разудалым и громким. — Ты пришел ко мне потому, что хочешь получить то, чего тебе не смогла дать родня. Прекрасно, я тебя понимаю. Но для этого нужно работать так, чтобы я был доволен. Учти, строптивости и непослушания я не потерплю.

Глаза Юрия округлились совсем.

— Я готов помогать вам кое в чем, однако… — промямлил он и осекся, наткнувшись на грозный княжеский взгляд.

— Ты лучше готовься к другому, милок. — Василий подался вперед, и Юрий невольно скопировал это движение. — Ты лучше готовься служить мне так, словно для тебя ничего нет превыше. Будешь небрежничать или кобениться, я тут же выдам тебя. И знаешь кому? Твоим родственничкам, Нагим. Надеюсь, ты меня понимаешь?

Юрий медленно склонил голову и удрученно подумал, что заключает худшую сделку на свете.

— Да, — сказал он, осознав, что князь ждет ответа. — Я понимаю вас, да.

— Главное для тебя теперь — лишь мои указания. Ничьи другие — ты понял? Только мои. Ты теперь мой слуга, только мой, ты служишь отнюдь не всем Шуйским. Ты не должен что-либо делать для моих родичей. Ни для Дмитрия, ни для Игоря, ни даже для Анастасия. Я говорю достаточно ясно?

— Да. — Юрий опять склонил голову, презирая себя за невольное раболепие.

— Повтори еще раз.

Юрий поднялся из-за стола и поклонился боярину в пояс.

— Да, я все понял и буду вам честно служить.

— Превосходно, — засмеялся Василий.

Грузчики добрались до шестого куплета, обличавшего жестокость монголов, окруживших сияющий град. Запевала, похоже, взялся за вторую кружку хмельного, ибо голос его пронзительно зазвенел.

— А вы, ваша милость, станете соблюдать наш уговор? — рискнул спросить Юрий, робко надеясь, что все еще сложится хорошо.

Василий словно не слышал его.

— Сколько языков ты знаешь?

Озадаченный и раздраженный, Юрий неохотно ответил:

— Русский, польский, латынь, греческий, немного немецкий.

Василий медленно поднялся на ноги и простер вперед правую руку.

— Что ж, я согласен. Я с честью исполню все, что тебе обещал, если и ты все исполнишь с усердием и не ложно. — «Наконец, — подумал он, — наконец-то мне не нужно будет бежать к Анастасию с каждой иноземной писулькой». На лице его расцвела довольная и покровительственная улыбка. — Запомни: отныне ты служишь лишь мне.

Юрий пал на колени, схватил руку боярина и прижал ее к своему горячему лбу.

Грузчики с чувством запели о том, как дивный град Китеж чудодейственно погрузился в пучину озера, посрамляя монголов, намеревавшихся опоганить его.

* * *

Письмо Этты Оливии Клеменс к Сен-Жермену Франциску, написанное на латыни и доставленное адресату 9 октября 1584 года.

«Привет тебе, мой дражайший, стариннейший друг, с английского беспокойного побережья! Но гораздо менее пугающего меня, чем Россия, о ситуации в каковой сообщил мне наш добрый Лавелл. Королева Елизавета может свариться с Соммервиллем и Трогмортоном, [7] но это все мелкие дрязги в сравнении с тем, что творится у вас. Неужто и впрямь каждый знатный московский боярин замешан не менее чем в трех заговорах, мечтая о власти, какой обладал царь Иван? Чём же все это может закончиться для бедного простака Федора, а?

собственноручно, Оливия.

Размышляя над этой загадкой, чтобы дать мне достойный ответ, задумайся еще и о том, как могло получиться, что ты женился. Если бы мне довелось узнать об этом только от Лавелла, я бы просто ему не поверила, но тут подоспело и твое письмецо. Отправленное в начале апреля, оно дошло до меня лишь в июле, и в нем ты уведомляешь о том же. Кто ж такая эта Ксения Кошкина? Отвечай! С чего ей вдруг выпала честь выйти в твои невесты? Ты говоришь, что вынужден был жениться на ней, подчиняясь приказу русского государя, что Ивану нравилось бывать сватом и что он очень многих в России переженил. Пусть так, но при чем же здесь ты? Уж кому-кому, но тебе-то легко удалось бы уклониться от этого брака. По моим представлениям, ты имел определенное влияние на царя. Ты пишешь, будто тебе таким образом была явлена высочайшая милость, но в чем она состоит, я что-то не разберу. И не пойму, почему ты не воспротивился столь экстравагантной форме насилия и почему не выразило протеста посольство, членом которого ты состоишь.

11 июля 1584 года по английскому календарю».

Ах, Сен-Жермен, призадумайся, что ты творишь. Ты ведь сам не раз говорил мне, что связь поневоле в конечном счете ведет нас к депрессии. Что может дать тебе супружница из-под палки? Какую бодрость вольет она в твои жилы? Говорят, у русских хороший тон не знать свою суженую до свадьбы, но ты ведь не русский. Кроме того, существам, нам подобным, и без того грозит прорва различных опасностей. Зачем же их умножать, вступая в браки такого рода или вообще в любой брак? Ты пишешь, что не решаешься навещать ее даже во снах и поддерживаешь себя ночными визитами к другим женщинам, не оделяя своих любовниц ничем, кроме прелестных грез и незначительной летаргии. Сколь долго, по-твоему, все это будет длиться? И как скоро жена твоя начнет задавать вопросы, на которые тебе не захочется отвечать?

Ты говоришь, что Ксения ничего не подозревает о твоей подлинной сущности. Ради всех римских богов, что же тогда она думает о тебе? Лавелл пишет, что на Руси бедолаг, склонных к тому, что англичане зовут „французским пороком“, замуровывают в стены монашеских келий. Не решит ли она, поскольку ты к ней не входишь, что твои плотские помыслы устремлены к мужскому, а не к женскому естеству? Как ты тогда докажешь вздорность подобного обвинения? Я знаю, что значит быть замурованной: я умерла в склепе, наглухо заложенном кирпичами. Ты спас меня, но это было в цивилизованном Риме и много столетий назад. Как я смогу отплатить тебе тем же в варварской современной России, если бояре приговорят тебя к столь же ужасной казни?

Вот что. Завершив это письмо, я тут же примусь писать Лавеллу. Попрошу его присматривать за тобой, раз уж ты желаешь позаботиться о себе сам. Это в тебе пошло с флорентийских событий. Ты словно бы махнул на себя рукой и все чаще стал заявлять, что мир катится к гибели, что культурные накопления человечества попираются, уничтожаются или уходят под землю и что поля, где взрастала надежда, сплошь покрываются сорняками безверия и тоски. Возможно, так все и есть, но из этого вовсе не следует, что мы должны опускать руки и с безвольной покорностью погружаться в океан ненависти и страданий, окружающий нас. Это твои слова, ты утешал меня ими в минуты уныния. Я стараюсь им следовать, хотя в результате скопила немногое. А теперь позволь мне вернуть их тебе. Береги себя хотя бы ради меня, если ты сам себе сделался безразличен.

Засим, чтобы мое послание не показалось тебе совсем уж пустым, я расскажу об одном дивном растении, завезенном к нам из Нового Света. С недавних пор я принялась деятельно выращивать его в Грингейдже: оно называется „потато“. [8] Это корнеплод, весьма урожайный, питательный и неприхотливый в хранении. Мои повара находят его превосходным. Я уже сняла один урожай и предлагаю соседям клубни, но те на них смотрят с опасливым любопытством. Их можно понять. Я ведь сама потерпела фиаско с маисом. Наш климат, что ли, ему нелюбезен? Не знаю, но попытаюсь в том разобраться. Побьюсь год-два, и если не достигну успеха, то вырву все с корнем, а пустоши засажу потато.

Да, я теперь тут одна. Отправила Никлоса на год в Италию, в Рим. Хозяйство мое там ведется неважно; пусть восстановит порядок, а кроме того, и на вилле Ракоци, если в том будет нужда. Я также велела ему привезти сюда нескольких жеребцов из тамошних наших конюшен. Хочу скрестить их с английскими кобылицами и до своего отъезда надеюсь обзавестись неплохим племенным табунком.

Вот-вот, я уже думаю об отъезде, хотя не слишком уж долго здесь пробыла. Но так и должно быть, не правда ли, мой дорогой? Мы не можем нигде подолгу засиживаться, чтобы не вызывать осложнений. Тебе ведь в Московии тоже осесть не придется: люди заметят, что ты не стареешь, пойдут разговоры. Нельзя же вечно внушать окружающим, что все дело в алхимии. И не вздумай напоминать мне, что это действительно так, ибо кровь — эликсир. Подобные утверждения лишь упрочат нелестные подозрения, а жена твоя встревожится первой, ибо у нее есть возможность наблюдать тебя каждый день. Дай слово, что проживешь там лет десять, не долее. Тогда мне будет спокойнее тебя ждать. Умоляю тебя, мой друг, будь осторожен и знай, что я по первому зову готова примчаться к тебе. Даже на корабле, хотя, конечно, с немалой бранью в твой адрес. Водные путешествия сильно изматывают меня.

Кстати сказать, Дрейк [9] посвящен в рыцари, теперь его называют сэр Френсис. Официальная причина тому — его недавнее кругосветное плавание, а на деле — за удачливые наскоки на испанские корабли. Во всяком случае, многие так считают. В число этих многих вхожу, безусловно, и я.

Позволь мне надеяться на скорый твой отклик. Хотелось бы получить его еще до зимы. Зло берет, как долго сейчас идут письма. В пору моей молодости почта Цезаря шла со скоростью восьмидесяти миль в сутки. Нынешним же курьерам не одолеть такую дистанцию и за три дня. Но я не желаю оплакивать прошлые времена. Ты сам всегда говоришь, что былому не сбыться еще раз.

С нежной любовью, как, впрочем, и с легким укором,

 

ГЛАВА 8

Три дня и три ночи Москву заливал дождь. Серые космы его торчали из облаков словно клочья рваной конской попоны. Ливень, настойчивый и вездесущий, барабанил по крышам домов, рьяный немолчный стук этот не сулил ни малейшего облегчения.

Ракоци после двух часов возни с лошадьми около получаса пробыл в парной и вышел из рук Роджера значительно помолодевшим. Бритье и массаж освежили его. Завернутый в темно-красную университетскую мантию с узким белым плоеным воротничком, он сидел в малой, примыкающей к лаборатории библиотеке и перечитывал «Аминту» Торквато Тассо. Вскоре сквозь шум дождя до его слуха донесся грохот колес подъехавшей к дому повозки. Взглянув на часы, Ракоци отложил книгу и поднялся на ноги, удивляясь, кто бы мог это мог быть. Среда — день поста, а не праздных визитов; кроме того, шло время вечерни. Сам же он никого сегодня не ждал.

Его новый привратник, длиннолицый и мрачный русич, уже распахнул парадные двери и стоял на пороге, вглядываясь в колыхающуюся завесу воды.

Узнав повозку, Ракоци вдруг ощутил беспокойство. Ксения, еще с утра уехавшая в Благовещенский монастырь, предполагала остаться там на вечерню, и ее раннее возвращение могло означать все, что угодно. Он торопливо пошел вниз по ступеням, следя, как кучер устанавливает подле дверцы повозки небольшой табурет.

То и впрямь была Ксения, вся промокшая и дрожащая. Выйдя из крытого экипажа, она осталась стоять на дощатом помосте, словно страшась войти в дом.

Не обращая внимания на потоки дождя, Ракоци выскочил на крыльцо, подхватил ее на руки и внес в прихожую, на ходу отдавая приказания:

— Алексей, вели банщику согреть воду, а Роджеру скажи, чтобы принес госпоже вина.

Он легко взбежал вверх по лестнице и понес свою ношу по коридору.

— Отпустите меня, — пробормотала Ксения глухо. Лицо ее было заплакано, с одежды ручьями стекала вода. — Вы ведь промокнете.

— Чепуха, — откликнулся Ракоци, толкая ногой дверь ее спальни. — Вы продрогли, вас что-то расстроило, да? — Он осторожно поставил Ксению на ноги. — Первым делом вам нужно немедленно разоблачиться.

— Мои горничные сейчас на вечерне, — ответила она в замешательстве, принимаясь неловкими от холода пальцами дергать шнуровку.

— Если позволите, я вам помогу.

Она совсем растерялась.

— Но…

— Несомненно, супруг имеет право помочь супруге переодеться, — сказал Ракоци с деланной беззаботностью. Он вдруг заметил, что скромный образок Богоматери Умиления, который она обычно носила на шее, исчез.

— Это неподобающе, — выдохнула она.

— Такие соображения меня не волнуют. — Ракоци прикоснулся к ее руке. — Вам нужно согреться, что невозможно в промокшей одежде.

Ксения с трудом сглотнула слюну.

— А вдруг о том кто-то узнает? — Ее глаза налились слезами.

— Никто не узнает, — заверил Ракоци. — Если вы сами кому-нибудь не скажете.

— А кому я могла бы сказать? — спросила она, несколько сбитая с толку. — Своим горничным? Они бы расхохотались.

Ракоци осторожно снял с ее мокрого лба несколько слипшихся прядей.

— Ксения Евгеньевна, так что же произошло?

Она торопливо перекрестилась и зашептала:

— Меня нашел слуга Анастасия Сергеевича и сказал, что мать моя при смерти, что у нее отнялась половина лица. Святые угодники! Ее отвезли в обитель Господнего Милосердия, куда свозят всех безнадежных больных.

Ракоци понимал, что это далеко не вся правда, но продолжал молчать, глядя на нее темными, сочувственными глазами.

— Я в это время разговаривала с сестрами Благовещенского монастыря и попросила у настоятельницы разрешения навестить свою матушку. Та благословила меня, и я поехала. Но эта распутица. — Ксения судорожно вздохнула. — Монахини обители Господнего Милосердия не впускали меня. Но я настояла на своем и заставила их провести меня к матери. Ее положили с другими страдалицами. Такими же, как она. — Дыхание молодой женщины вновь пресеклось, и ей пришлось смолкнуть. — Я бросилась на колени, — продолжила она после паузы, — я стала звать ее и, кажется, плакала. Матушка наконец глянула на меня. Но только одним глазом — левым. — Ксения вздрогнула и быстро перекрестилась.

— Узнала ли она вас? — спросил Ракоци. Ему на своем веку не однажды встречались жертвы удара, но помочь большинству из них он не мог.

— Да! — В коротеньком восклицании таилась такая горечь, что по спине его прошелся мороз. — Она поняла, кто я. И потянулась к моей иконке. Также лишь левой рукой. Матушка сорвала ее с моей шеи. — Рыдания Ксении все усиливались, плечи тряслись.

— Ох, Ксения, — произнес Ракоци тихо и тут же оглянулся на двойной стук в дверь.

Роджер ждал в коридоре — с большой керамической кружкой, наполненной горячим вином с гвоздикой, имбирем и корицей.

— Вам что-нибудь еще нужно, хозяин? — спросил полушепотом он.

— Воду уже греют, — сказал Ракоци. — Сообщи, когда она будет готова.

— Конечно, — кивнул Роджер и прибавил: — Алексей, видимо, восхищен вашей силой. Он с восторгом рассказывает всей челяди, с какой легкостью вы несли госпожу вверх по лестнице. «Прямо как овчинный тулупчик» — это его слова.

Ракоци досадливо дернул бровью.

— Я, похоже, забылся. — Губы его сложились в язвительную гримасу. — Сделай что сможешь, чтобы все сгладить, ладно? А не то, чего доброго, пойдут слухи, что я порхаю с кузнечными наковальнями по этажам.

— Ну, на такое вы не способны, — заметил Роджер с глубокомысленной миной.

— Как знать, — парировал Ракоци, уже от души улыбаясь. — В общем, сообрази что-нибудь.

Роджер, слегка поклонившись, ушел.

Ксения стояла на коленях перед постелью и, сомкнув руки, рыдала, но тут же затихла, поймав на себе взгляд мужа. Впервые с момента свидания с матерью она ощутила, что ее не на шутку знобит.

Ракоци протянул руку, чтобы помочь ей подняться, затем указал на кружку.

— Это согреет вас, Ксения. Пейте, прошу.

Ксения приняла кружку как нечто невиданное, вцепившись в ручку побелевшими от усилия пальцами.

— Мать прокляла меня, — сказала она. — Когда, ухватилась за мой образок.

— Быть может, он попросту ей приглянулся, — предположил Ракоци, пытаясь хоть как-то смягчить ее боль.

— Она отбросила его в сторону! — воскликнула Ксения. — Монахини видели все и поняли все. — Она попыталась еще раз перекреститься, но не смогла.

— Наверное, ей что-нибудь померещилось, — ласково утешал Ракоци. — Люди в таком положении часто не понимают, что делают и что с ними стряслось.

— Она узнала меня, — повторила потерянно Ксения. — Она узнала меня.

Ракоци не нашелся что возразить и заговорил лишь тогда когда Ксения пригубила пряный напиток.

— Что бы вам хотелось надеть?

Она заморгала словно бы наконец осознав, где находится.

— Что-нибудь теплое.

Он достал из комода широкую ночную рубашку, которую подарил ей в день именин.

— Возможно, это? Шелк достаточно плотный.

— Да, — сказала покладисто Ксения. — Пусть будет так. — Она еще раз глотнула вина, потом поставила кружку на столик и покорно позволила ему сражаться с завязками на ее сарафане, затем — на длинной блузе под ним.

— Как получилось, что вы… — Так промокли, хотел он спросить, но осекся, опасаясь этим вопросом снова разбередить ее рану.

Ушедшая в себя и уже полураздетая Ксения встрепенулась.

— А? Вы хотите знать, почему я промокла?

— Да, — ответил он, продолжая высвобождать ее из одежд.

По ее телу прошла крупная дрожь. То ли от холода, то ли… Ему не хотелось додумывать от чего.

— Монахини видели, как матушка отшвырнула иконку, и повелели мне покинуть обитель. А я не сразу разыскала возницу. Забыла, где он обещал меня ждать.

Не поднимая глаз, он совлек с нее все и скатал в плотный сверток, затем потянулся к рубашке.

Ксения отвернулась, стыдливо прикрываясь руками.

— Дайте мне. Я сама.

Ракоци протянул ей рубашку и краем глаза следил, как она воздевает ее над головой. Мелькнули груди, белые словно взбитые сливки и более полные, чем ему представлялось; их крутизна соперничала с крутизной белых как снег ягодиц. Тут же все скрылось под пышными складками шелка, и на какое-то время в спальне установилась неловкая тишина, нарушаемая лишь немолчным рокотом ливня.

— Теперь и вы прогоните меня прочь? — Шепот Ксении показался неожиданно громким. — Надо мной ведь довлеет проклятие.

— Хоть сотня проклятий! — твердо заявил Ракоци. — Я никогда вас не прогоню.

— Правда? — с сомнением в голосе спросила она.

— Правда, — подтвердил Ракоци, удрученный ее недоверием.

— И вы не отступитесь от своего обещания?

— Не отступлюсь.

Она не осмеливалась поднять потупленные глаза.

— Я ведь для вас так мало значу.

— Вы жена моя, — терпеливо откликнулся он.

— Разве? — Ксения вскинула голову. — Вы этого ничем не показываете. Словно я вам совсем не нужна.

Губы Ракоци искривились в печальной улыбке.

— Вот как? — выдохнул он, сознавая, что пришла пора объясниться. — Ксения, я ведь уже говорил вам, что отличаюсь от всех известных вам мужчин.

— Как иноземец? — полуутвердительно спросила она, надеясь, что все сейчас станет понятно.

— Нет, не совсем, — сказал он. — Я всем чужой не только в России, но и в любой точке света. Люди одной со мной крови изгои везде.

Краткий смешок, вырвавшийся у нее, был столь же язвительным, сколь и внезапным. Она, устыдившись, прижала ладони ко рту.

— Ксения, Ксения, — произнес Ракоци с грустью. — Неужели же ты никогда не доверишься мне?

— Я бы и рада, — ответила она с напряжением, — да мне никак не заставить себя.

Ракоци понял, что в ней всколыхнулись нелегкие воспоминания.

— Ксения, я никогда не причиню вам страданий, — заверил со всей возможной мягкостью он.

Она раздраженным движением взбила влажные волосы.

— Вы не можете мне это обещать.

— Могу, — сказал Ракоци. — Я ведь бесплоден.

Ксения резко поворотилась.

— Вы что же — скопец?

Три, даже еще две тысячи лет назад подобный вопрос его бы разгневал, теперь же он рассмеялся.

— Нет, дело вовсе не в том.

— Вы были ранены? — В ней вспыхнуло любопытство.

— Можно сказать и так, — кивнул он. Смерть, вызванная потерей всех внутренностей, и впрямь в его случае могла считаться всего лишь ранением. — Это случилось давно.

— Когда вы были ребенком? — Ужас, прозвучавший в голосе Ксении, относился и к ее загубленной юности — и Ракоци это понял.

— Когда я был гораздо моложе, — сказал тихо он.

С уст ее был готов сорваться новый вопрос, но тут в дверь постучали. Роджер почтительно сообщил, что вода нагрелась и перелита в большую купальню.

Темнота, сгустившаяся в спальне, не препятствовала передвижениям Ракоци. Он уверенно подошел к высокому шкафу и выдернул из него шерстяную накидку.

— Набросьте ее на себя, — посоветовал он, — так вам будет удобнее дойти до парной.

Она завернулась в плотную ткань и, близоруко щурясь, попыталась поймать его взгляд.

— Мои служанки вернутся не скоро.

— Тогда я помогу вам искупаться, — сказал Ракоци и, не дожидаясь ответа открыл перед ней дверь, за которой ждал Роджер с подслеповато моргавшим масляным фонарем. — А ваши горничные смогут спокойно поужинать, прежде тем подняться наверх. Роджер, эту одежду, — он указал на мокрую скатку, лежавшую на полу, — следует незамедлительно отнести к прачкам.

— Нет! — воскликнула Ксения с отвращением. — Нет. Я хочу, чтобы все это выбросили. Или сожгли.

Роджер вопросительно глянул на господина.

— Разумеется, — кивнул тот. — Избавься от этого одеяния, а главное, проследи, чтобы оно не попало к кому-то из челяди. — Он покосился на Ксению. — Я правильно понял вас?

Она раздраженно кивнула.

— Конечно, — и тут же потупилась: — Простите меня. А вам Роджер, я заранее благодарна.

Тот поклонился.

— Я все сделаю, госпожа. — Он передал масляную лампу Ракоци, потом подобрал с пола сверток и неторопливо убрел в темноту.

Ракоци жестом предложил Ксении следовать за собой и вдруг заметил, что та все еще топчется в спальне.

— Вас что-нибудь беспокоит? — спросил быстро он.

В его тоне не было и следа раздражения, но Ксения нервно сморгнула — так, словно получила незаслуженный нагоняй.

— Слуги будут удивлены, что вы идете со мной, они станут шептаться, — сказала она жалобным тоном. — Мужьям не пристало ходить с женами в баню, по крайней мере у нас.

— Они пошепчутся и решат, что это еще одна моя странность, — беззаботно откликнулся Ракоци. — Смелей, моя Ксения. Я вас в обиду не дам.

В неровном свете масляной лампы ей удалось разглядеть, что он улыбается, и она робко улыбнулась сама.

— У вас, должно быть, много привычек, которые кажутся странными слугам.

— Несомненно, — с самодовольным видом подтвердил Ракоци, помогая ей спуститься по лестнице. В прихожей он отпустил руку Ксении и зашагал по извилистым переходам в дальнее крыло здания, не обращая внимания на изумленные взгляды встречавшихся им челядинцев.

Над деревянной кадкой, служившей купальней, витал легкий запах смолы; ноздреватое мыло, лежащее на приступке, благоухало сандалом.

— Дайте-ка мне свои вещи, — сказал Ракоци, притворив тяжелую дверь.

Но Ксению вновь охватили сомнения.

— Вы не должны смотреть на меня, — объявила она.

Ракоци аккуратно повесил лампу на крюк, вкрученный в низенький потолок. — Но почему, Ксения? Вы так красивы.

Она залилась краской и затрясла головой.

— Нет, я слишком худа — так все говорят.

— Возможно, но мои глаза твердят мне обратное, — возразил ласково Ракоци. — Ксения, я готов во всем с вами согласиться, однако лгать вам никак не намерен. На мой взгляд, вы просто красавица, и это действительно так.

— Я не хочу, чтобы вы смотрели, — раздраженно сказала она, чувствуя, как внутри шевельнулся страх.

— Ладно, — кивнул Ракоци, отворачиваясь и протягивая к ней руку. — Давайте ваши одежки. Видите, я стою к вам спиной.

Недоверчиво косясь на него, Ксения быстро разоблачилась и пошла к лесенке, приставленной к кадке.

— Не смотрите, — вновь повторила она, вскарабкиваясь наверх и переваливаясь через бортик купальни, вода в которой тяжко плеснулась и окропила пол ливнем брызг.

Ракоци повесил накидку с рубашкой на вбитые в стену деревянные клинья, затем вынул из шкафа сухую простынку и заботливо разложил ее на широкой скамье.

— Как вода? Горяча ли? — поинтересовался буднично он. — Если нет, я схожу за добавкой.

— Не надо! — испуганно вскрикнула Ксения, — Мне хорошо и так. — Ей и впрямь сделалась хорошо. Горячая вода обнимала ее, призывая расслабиться и позабыть обо всех неприятностях дня.

— Если захочешь чего-то, скажи. — Ракоци встал возле кадки.

— Захочу? — Она рассмеялась, отдаваясь дремотному ощущению, переносящему ее в другой мир. — Чего я хотела бы, так это стать невидимкой.

— Невидимкой? — переспросил с удивлением он.

Его не услышали.

— Вот было бы славно: исчезнуть для всех, раствориться и начать новую, чистую жизнь. Но вы не способны сделать такое, не так ли? Хотя вы большой кудесник, алхимик и непонятно кто там еще. — Ксения, как расшалившаяся девчонка, сладостно извернулась и легла на спину, опираясь затылком на истертую, погруженную в воду ступень.

— Может, и нет, — согласился с ней Ракоци, пытаясь подавить шевельнувшийся в нем голод. — Но помочь вам утешиться я бы, наверное, смог.

— Утешиться? — повторила она, сонно играя со своими длинными, прихотливо вьющимися в воде волосами.

Ракоци отозвался не сразу.

— Утешиться, да.

— Утешиться… — вновь повторила Ксения. — Разве это возможно?

Он вновь помолчал, опасаясь разрушить возникшую близость, потом очень мягко сказал:

— Это единственное, что доступно тем, кто похож на меня. Мы дарим радость и сами ее получаем, если те, с кем сближаемся, неравнодушны к нам.

— Радость… — Она чуть подвинулась и, упершись ладонями в скользкие клепки, закачалась на жаркой волне. — А в чем она?

— В удовольствии, — спокойно пояснил он. — Получаемом через того, кто с нами рядом.

— Ха! — обвиняюще усмехнулась она. — Значит, вы ищете удовольствий? А почему? Удовольствия прогоняют печаль?

— Нет, — сказал честно Ракоци, пораженный одновременно как почти детской наивностью своей собеседницы, так и глубиной ее проницательности. — Но они помогают нам с ней мириться. И не только нам, но и всем людям земли. — Произнеся слово «земля», он невольно покосился на свои сапоги, подошвы которых заполнял слой карпатского грунта.

Дождь все стучал, громко, назойливо, поливая Москву, уже полностью погруженную в темноту. Через две улицы бухнули колокола церкви Святого Павла, знаменуя окончание службы, затем о том подали весть и остальные храмы столицы. Вскоре над городом заметался всеобщий заполошный трезвон, смешанный с рокотом неотступного ливня.

— Это удовольствие… — продолжила допрос Ксения, когда последний отзвук вечернего звона угас. — Как вы его получаете?

— Удовлетворяя других, — сказал он, смущенный практической невозможностью что-либо ей втолковать. — Тогда удовлетворение испытываем и мы. — Ракоци замолчал, чувствуя себя мерзким растлителем, пытающимся совратить ни о чем не подозревающего ребенка.

Ксения одарила его внимательным взглядом.

— Что вы хотите этим сказать? Для женщины единственное удовлетворение — в детях.

Ракоци в полном отчаянии прислонился к бортику кадки, глядя в сияющие золотисто-коричневые глаза наивной молодой женщины.

— Я хочу сказать, что могу обрести удовлетворение лишь вместе с вами.

— Но ведь детей у вас быть не может, — не преминули бесцеремонно напомнить ему.

— Да, но я все же способен любить.

Ксения булькнула, притонув в своем жарком убежище, — теперь над водой виднелась только ее голова, облепленная мокрыми спутанными волосами.

— Любить? — потрясенно повторила она, с большой настороженностью за ним наблюдая.

— Да, — подтвердил Ракоци, наклонившись над ней. Он сам был потрясен силой снедающей его жажды и благодарил всех забытых богов за то, что давно научился держать свои страсти в узде.

— Так вы пытаетесь склонить меня к… — Она замахала руками от возмущения. — Именно этого вы хотите добиться?

Момент был слишком удобным, чтобы его упустить, и у Ракоци вырвалось:

— Все, чего я пытаюсь добиться, это вашей любви.

Она отпрянула к дальней стенке купальни, завороженно глядя в его глаза.

— Моей любви?

Его магнетический взгляд стал бездонным.

— Да, Ксения, да. Это именно так. Попробуйте довериться мне. Хотя бы на йоту. Я ничем не обижу вас. — Он протянул к ней руку, замочив рукав мантии, но Ксения даже не шелохнулась. — Я не причиню вам боли, поймите. Боль убьет то, к чему я стремлюсь. Обещаю действовать мято и осторожно и при малейшем признаке вашего недовольства уйти.

Ксения продолжала смотреть на него, охваченная одновременно и страхом, и любопытством. Она вдруг подумала, что он и впрямь не похож ни на одного из мужчин, каких ей доводилось встречать в своей жизни.

— Что… что же вы собираетесь делать?

— Для начала немного взбодрить вас, — сказал Ракоци, не опуская руки. — Ну же, Ксения. Не упрямьтесь.

На мгновение Ксения вспомнила мать и ту настойчивость, с какой она уговаривала ее ни в чем не перечить своему будущему супругу. Матери чувствуют сердцем. Возможно, Галина снимет проклятие со своей дочери, как-нибудь ощутив, что та ей послушна. Она боязливо вынула из воды руку и протянула ее искусителю, стараясь заранее примириться со всем, что сейчас ей придется стерпеть.

Ничего страшного не случилось. Сильные жесткие пальцы переплелись с ее пальчиками и слегка их пожали.

— Теперь мне хотелось бы чуть разогнать вашу кровь. Вы позволите?

— Как я могу воспротивиться? — Несмотря на твердость намерений, голос Ксении предательски дрогнул.

Ракоци тут же отпустил ее руку.

— Вы все же боитесь. Вижу, мне лучше уйти.

Ксения, испугавшись, сама нашла его пальцы.

— Делайте что вам нужно. Я потерплю.

Он даже не шевельнулся.

— Мы будем делать лишь то, чего хочется вам. Скажите, чего вы хотите?

— Не знаю, — озлилась она, но руку не отняла. — Делайте — и я узнаю.

— Отлично, — спокойно сказал Ракоци и свободной рукой потянулся за мягкой щеткой. Плавно, замедленно, чтобы ей стало ясно, что он не собирается что-то от нее скрывать. Легкими и в то же время уверенными движениями он принялся тереть щеткой ее руку — ту, что держал. От руки перешел к плечам, затем к спине.

— Что происходит? — пробормотала Ксения, совершенно сбитая с толку.

— Вам это нравится? — спросил он в ответ.

— Да, — выдохнула она и хотела что-то добавить, но дыхание ее пресеклось.

— Тогда я продолжу, — спокойно откликнулся Ракоци. — Раз уж вам это приятно.

Вскоре он отложил щетку в сторону и стал массировать ее плечи, завернув ей волосы на затылок. Оба молчали: он — поглощенный занятием, она — не зная, что тут сказать.

Ксения удивлялась. Удивлялась и… млела. Не помня себя, она льнула к его рукам, то подчиняясь им, то становясь неподатливой, когда те усиливали нажим. Глаза ее полузакрылись, она целиком отдалась странной неге и даже не сразу разобрала, что он ей говорит.

— Я хотел бы размять вашу грудь.

Она встрепенулась, выныривая из мира грез.

— Что?

— Я хотел бы размять вашу грудь, — повторил мягко Ракоци. — Разумеется, если вы позволите.

— Я… — Она прикусила губу. — Что ж, пожалуйста, если так надо. — Ей стало страшно, но тело словно само по себе изогнулось, а лопатки коснулись стенки купальни.

Сначала пальцы его словно замерли, потом осторожно легли на соски и затеяли круговое движение. Он, в мокрой до нитки мантии, по-прежнему стоял у нее за спиной, постепенно превращая массаж в пробуждающие вожделение ласки.

Ошеломленная, Ксения не могла бы с уверенностью ответить, нравится ей или нет то, что с ней происходит. Что-то гулко екало у нее животе в такт раскачивающим ее тело толчкам; это было мучительно и одновременно приятно, но она не знала, что из этого выйдет, и страшилась развязки, обмирая от сладкого ужаса перед ней и желая продлить этот ужас.

— Мне хотелось бы, — сказал он с придыханием, — прикоснуться к тому, что сокрыто внутри вас.

Она изумленно сглотнула слюну. Чудовищность предложения лишила ее дара речи.

Его руки тут же прекратили сладкую пытку и отдернулись от ее тела.

— Нет! — выкрикнула она. — Продолжайте!

Пальцы его моментально продолжили свое вкрадчивое и все расширяющееся исследование, потом снова замерли, чуть шевельнув сокровенные складки.

— Продолжайте же! — простонала, дернувшись, Ксения. — Это… это должно совершиться.

Она не стала уточнять, что имеет в виду, да в этом никто и не нуждался. Дерзостное вторжение едва не лишило ее чувств и подарило дивную муку, которая все нагнеталась. Разрешение от нее было упоительно бурным. Она забилась в сильных конвульсиях, он припал к ее горлу — и они разом ощутили восторг, освободивший обоих от бремени вечно терзающего каждого из них одиночества.

* * *

Письмо отца Краббе к архиепископу Антонину Катнелю, тайно вскрытое и прочтенное Юрием, наемным работником польского посольства в Москве.

«Во имя Святой Троицы да благословит и защитит вас Господь, оберегающий и направляющий нас в часы испытаний!

Милан Краббе,

Письмо мое будет последним в этом году, ибо дороги вскоре пресекутся снегами. Вследствие этого спешу сообщить, что в последние пару месяцев ситуация тут заметно ухудшилась. Царь Федор не в состоянии управлять государственными делами и вынужден полагаться на помощь Никиты Романова и Бориса Годунова, а эти мужи не имеют согласия меж собой, что приводит к раздорам, усиливающим брожение среди бояр, либо зарящихся на трон, либо преследующих корыстные цели.

орден Иисуса.

Считаю, однако, своей обязанностью заявить, что не могу согласиться с отцом Погнером, полагающим, будто в скором времени русский царь будет свергнут с престола. Смею надеяться, дело до этого не дойдет, хотя отец Погнер уже высматривает бояр познатнее, чьи притязания Польша могла бы поддержать в расчете на благодарность того, кому посчастливиться обойти конкурентов. Думаю, что вести такую политику возможно лишь с ведома польского короля, который, конечно же, не пойдет на подобное безрассудство, ибо слишком многие московиты не решатся выступить против сына почившего государя. Не только из почтения к его памяти, но и из опасения, что их головы будут отрублены и выставлены для острастки на всеобщее обозрение возле Спасских ворот.

14 ноября 1584 года.

Я продолжаю видеться с Ференцем Ракоци, игнорируя запрет отца Погнера на всяческие сношения с ним. Мне кажется, официальное мнение миссии должно отражать взгляды всех ее сотрудников — независимо от несовпадения их со взглядами большинства. Кстати, Ракоци тоже не верит, что очевидная слабость царя подстрекнет бояр к открытому мятежу, ведь в них нет единства. Они не решатся на кровопролитие и будут грызться между собой, надеясь возвыситься в результате интриг, а не на поле брани.

Москва, Ювелирный квартал».

Я также дважды, беседовал с Годуновым, которому официально поручено вести дела с иностранцами от имени государя. Он убежден, что будущее России — Запад, а не Восток. Его мнение, правда, разделяют немногие. Двор опасается, что монголы опять ринутся на Москву, а потому обращает взгляды к Сараю, хотя последний набег этих азиатов на город произошел лет двадцать назад. Годунов же со своей стороны говорит, что с тех пор Россия отвоевала у Золотой Орды слишком многие земли и что той уже не оправиться от урона. Он тоже весьма высоко ставит Ракоци, отчасти потому, что тот — человек опытный и бывалый, но также и за его щедрые подношения государю в виде драгоценных камней. Царь Федор, правда, к ним равнодушен, однако Годунов камни очень ценит — как за красоту, так и за немалую стоимость, ибо они являются ощутимым прибытком казне.

Мне думается, что, вопреки политике отца Погнера, нам следовало бы поддерживать Годунова, поощряя его начинания в части приобщения России к европейскому миру, ведь мы очень нуждаемся в сильном союзнике против расширяющегося влияния турок. Предполагать, что сей дальновидный и проницательный царедворец — двурушник, вследствие татарского происхождения его матери, огромное заблуждение, какому подвержены многие из бояр. Я же не сомневаюсь, что, если мы отнесемся к Годунову с одобрением и пониманием, Европа обретет в нем верного друга.

Хочу отметить, что мои разногласия с отцом Погнером не являются результатом каких-либо личных мелочных антипатий — просто я стараюсь быть беспристрастным и, как вы сами же мне повелели, пытаюсь обрисовать здешнюю ситуацию во всей ее полноте. Уверен, что доношение Ракоци совпадает с моим, а потому покорно прошу вас принять во внимание все, о чем я вам доложил, прежде чем вы приметесь размышлять над отчетом главы нашей миссии.

С постоянной преданностью Церкви, которой мы служим, и вам, а также с почтением к королю Стефану, пребывая в уверенности, что Господь наш зрит правду, даруя победу своим сыновьям,

 

ГЛАВА 9

Уже в четвертый раз на неделе отцу Погнеру отказывали в приеме. Царь Федор Иванович не желал ни видеть его самого, ни разговаривать с кем-либо из его подчиненных. Почтенный иезуит кипел от негодования, пробираясь по изрытым колесами и покрытым наледью улицам к Спасским воротам, и с неприязнью посматривал на своего долговязого спутника, не сумевшего урезонить высокомерных бояр.

В прошлую ночь выпал снег, затем его растопило солнышко, но к вечеру слякоть опять стала льдом — грязным, ненадежным, коварным.

Отец Ковновский тоже передвигался с трудом, постоянно поправляя свой меховой капюшон, сбиваемый с его головы порывами студеного ветра.

— Истинно, отец Погнер, — произнес он успокоительным тоном, — эти русские настоящие варвары. Ни один европейский правитель не позволил бы себе столь бесцеремонно обращаться с послами дружественной страны.

— Это все Годунов! — вскричал отец Погнер. — Вот уж кто воистину достоин одного лишь презрения! Заявляет мне, что намерен общаться лишь с Ракоци! С Ракоци! Тот давно уже сделался русской марионеткой, утратив всяческий стыд. А Годунов полагает, что нам о том неизвестно. Притворяется, что блюдет польские интересы, а сам якшается с венгром! — Он понизил голос, испугавшись, что может привлечь к себе нежелательное внимание, и поспешил перейти с польского на латынь: — Эти русские сплошь предерзостные глупцы!

— Истинно, отец мой, они и понятия не имеют о какой-либо субординации в отношениях, — сказал отец Ковновский, потупив глаза. Он не любил переливать из пустого в порожнее, но вынужден был терпеть разглагольствования старшего иезуита, сознавая, что доверительность, установившаяся между ними, может когда-нибудь принести пользу.

— Нет, не имеют, — угрюмо кивнул отец Погнер. — Как они смеют ставить какого-то там изгнанника выше нас? Ведь это величайшее оскорбление! — Он всмотрелся в снежную пелену и гневно махнул рукой. — Еще одна такая неделя — и ледяной капкан захлопнется на всю зиму.

— Что нам не страшно, ведь король Стефан не зовет нас обратно, — рассудительно ответил отец Ковновский. — А посему мы обязаны продолжать наши труды. Во славу Господа и Польского государства.

Отец Погнер покосился на золотые луковки, сиявшие над деревянной кровлей хором Василия Шуйского.

— Да, — согласился он и продолжил, растягивая слова: — Жуткий город, жуткие дома, жуткие храмы! Эти Русские еще смеют называть Москву третьим Римом. Ха! — Он обернулся к своему спутнику и в возмущении выпалил: — И не вздумайте защищать их, отче, ибо они уже прокляты! Господом нашим!

— Все дело в невежестве, — вздохнул отец Ковновский, стараясь утихомирить расходившегося патрона.

Они шли мимо высоких — затейливой ковки — ворот. Отец Погнер гневно качал головой.

— Русские вероломны и лживы! Все, все!

— Их сбивают с толку пастыри, — сказал отец Ковновский, чтобы что-то сказать, — исповедующие учение, ошибочное в своей сути.

— И князья, — добавил отец Погнер, злобно поглядывая на нескончаемый добротный фасад сложенных из огромных бревен хором. — Властолюбивые негодяи, накажи их Господь!

— Аминь, — вполне искренне произнес отец Ковновский, ничего не имевший против последнего пожелания. — Они совершенно лишены благочестия.

— И за это Господь ниспошлет в их снедь скорпионов, а в сновидения — всяческие кошмары, — заявил отец Погнер. — Они будут жить в нужде и стыде, пока не созреют для покаяния. — Он поскользнулся на укатанном льду и чуть было не упал, но отец Ковновский подхватил его под руку.

Они зашатались, быстро перебирая ногами, затем с большим напряжением выпрямились, боясь шелохнуться и тяжело отдуваясь. Прохожие вокруг захихикали. Пришлось притвориться, что их не касаются эти смешки.

— Едва упаслись, — послышалось откуда-то сверху. Говорили по-польски.

Отец Ковновский вывернул шею и увидел плотного светловолосого мужчину верхом на нетерпеливо пританцовывавшей рыжеватой кобыле — боярина, судя по бороде и расшитому золотом полушубку.

— Едва, — нехотя откликнулся он.

— Недавно один тут так хлопнулся, что его унесли. Можно считать, вам еще повезло, — сочувственно продолжал незнакомец. — Вы, меня, верно, не помните, но мы встречались. В Грановитой палате, около года назад. — Он повернул лошадь и, слегка поклонившись, подъехал к иезуитам. — Я Анастасий Сергеевич Шуйский.

Отец Погнер недружелюбно нахохлился, однако отец Ковновский счел нужным вступить в разговор:

— Да. Я припоминаю. Это было перед аудиенцией у прежнего государя. Сочту за честь возобновить наше знакомство, князь.

— Нет, — поспешил поправить его Анастасий. — Князь — мой двоюродный брат. — Он спешился и кивнул на хоромы. — Я же — простой боярин, младшая ветвь.

— Ага, — протянул отец Погнер, словно ему все стало ясно. — Весьма интересно. Весьма.

— Такова судьба младших — служить старшим, и я в этом смысле не исключение, — сказал Анастасий с неожиданной злобой, но тут же взял себя в руки. — Когда старший приказывает, младший вынужден повиноваться. — Он сдержанно улыбнулся. — А в Польше у вас тоже так?

— Как и во всем мире, — ответил отец Ковновский, философски пожимая плечами. — Приятно, что вы решились с нами заговорить. В Москве обычно от нас отворачиваются, а потому… — Поймав грозный взгляд отца Погнера, он осекся и замолчал.

— Не стоит обижаться на всю Москву за невежливое поведение некоторых чванливых бояр, — примирительным тоном проговорил Анастасий, почуяв, что удача сама плывет в руки. И как раз вовремя, ибо не минуло и получаса с того момента, как Василий объявил ему, что более не нуждается в услугах каких бы то ни было грамотеев. Брат явно кого-то нашел. Но кого? Это предстояло выяснить, и как можно скорее. Он улыбнулся еще раз. — Вы сейчас от царя?

— Нет, — ответил с неудовольствием отец Погнер. — Нам сказали, что Федор Иванович уже побеседовал с англичанами и весьма утомлен. Мы ходим в Кремль каждый день, но всякий раз натыкаемся на всевозможные отговорки.

Анастасий сочувственно покачал головой.

— Непростительное небрежение. Но все же не вините в нем бедного царя Федора. Не он выбирает собеседников, а другие. Он лишен возможности как-то влиять на события, а если и попытается, никто не обратит на это внимания. Никита Романов вообще хочет освободить его от участия в дипломатических переговорах, но Борису Федоровичу угодно, чтобы все шло по-прежнему. — Заметив, как гневно сверкнули глаза отца Погнера, он счел возможным продолжить игру: — Конечно, от Годунова все терпят: тот ведь не жалует ни своих, ни чужих.

— Годунов, — с презрительной миной вновь заговорил отец Погнер, — соизволил принять вчера Ракоци, но к нам сегодня не вышел. Он заявляет, что Польша получит все, что ей требуется, но без наших хлопот.

— Вот видите, — подхватил Анастасий. — Видите, что за люди сейчас окружают царя? — Он одарил иезуитов самой ангельской из своих улыбок. — Я понимаю вас, достойные пастыри. Я ведь и сам все это хлебал, и не раз.

Отец Погнер с удивлением посмотрел на боярина.

— Вы? Вы ведь так родовиты…

— Ах, достойный отец, вы даже не представляете, насколько запутана сейчас наша жизнь. — Анастасий осенил себя крестным знамением. — Двор лихорадит, там не на кого опереться. И доверять, соответственно, нельзя никому. — Он позволил себе многозначительно помолчать и продолжил: — Я молю Господа положить конец распрям, но на небе, видно, молитвам моим внимать не хотят. Их, я думаю, там даже не слышат.

— Господь не глух, — сухо отозвался отец Погнер. — Он слышит, он зрит, он судит, а нам должно склоняться перед этим судом. — Он хотел было повернуться, чтобы уйти, но отец Ковновский понимающе закивал.

— Доля придворного нелегка, — произнес он участливо.

— Вряд ли можно сказать, что я состою при дворе, — возразил Анастасий, снова мрачнея. — Шуйских там представляет мой двоюродный брат. Он обошел всех наших родичей, включая родных своих братьев, и тоже замешан во все интриги, нацелившись чуть ли не Казанское княжество, а может быть, и на что-то другое, о чем мне не хочется говорить. — Он удрученно покашлял, косясь на иезуитов. — Боюсь, он без колебаний поступится честью семьи, чтобы достичь своих целей. Я сознаю, что мои подозрения грешны, но не могу их отринуть.

Отец Ковновский был глубоко потрясен.

— Неужто князь Василий так честолюбив?

— Не только честолюбив, но и решителен, — сказал Анастасий. — От него всего можно ждать. — Заметив, как алчно блеснули глаза отца Погнера, он понял, что избрал верный путь, и продолжил: — Некоторым боярам ведомы его планы. Но они боятся воспротивиться им, зная, насколько коварен и изворотлив Василий. Несомненно, и мне следовало бы молчать, однако когда речь заходит о достоинстве рода…

— Да! Да! — с воодушевлением подхватил отец Погнер. — Бывают ситуации, когда человек не может не возмущаться.

— Значит, вы меня понимаете, — с чувством произнес Анастасий. — В таком случае вы должны разделять и мою тревогу за судьбу царя Федора.

— Мы ежедневно молимся о его здравии, — заверил отец Ковновский.

— Как и о процветании вашей великой страны, — елейным голосом прибавил отец Погнер.

Анастасий же в свой черед вознесся к самым вершинам чистосердечия.

— Таковы и мои молитвы, достойные пастыри, хотя я молюсь на русском, а не на латыни. И, могу вам признаться, меня особенно удручает положение нашей Церкви. Скажите мне, почему нам во всем следует оглядываться на Иерусалим? С какой такой стати наш государь должен склоняться перед велениями тамошнего патриарха?

— Мы, католики, признаем правление Папы, — сказал отец Погнер бесцветно.

— Да, но ваш Папа со всех сторон окружен мудрыми кардиналами, являющимися его представителями при правительствах разных стран. У иерусалимского патриарха таких советников нет. И тем не менее он все же требует, чтобы мы подчинялись ему. — Анастасий демонстративно поежился, заслоняясь от ветра рукой. — Любезные пастыри, мне приятно беседовать с вами, но здесь, я сказал бы, не очень уютно. Позвольте мне пригласить вас в свой дом. Там тихо, тепло, там мы сможем поговорить без помех и более откровенно. Окажите мне столь великую честь. В эти смутные времена мы, возможно, нашли бы друг в друге опору.

Отец Погнер прочистил горло и сплюнул.

— Нам не советовали сближаться с местными жителями.

— И кто же? Годунов? Нагой? Романов? Курбский? Скуратов? Кто попытался внушить это вам? — Анастасий пренебрежительно хмыкнул. — Однако вашему сотоварищу Ракоци что-то таких вещей не внушают. Подумайте почему. Я вам отвечу: люди злой воли стараются разъединить людей достойных, опасаясь, что те найдут общий язык и воспротивятся их гнусным козням. — Он специально сослался на венгра, подстрекая тем самым иезуитов принять приглашение.

— Вы… — Отец Погнер, колеблясь, прищурился, потом решительно произнес: — Вы, я думаю, правы. От собеседования никому не будет вреда.

— Тогда не угодно ли вам навестить меня завтра? — вкрадчиво спросил Анастасий, и его губы, схожие в очертаниях с оружием древнеримского бога любви, изогнулись в улыбке. — Я велю слугам подать изысканные закуски, а повара приготовят телятину с луком.

Отец Ковновский, занервничав, возразил:

— Вам не стоит так беспокоиться, князь. Лучше отдать свое время благочестивой беседе, чем ублажению чрева.

— Чепуха, — отмахнулся отец Погнер. — Одно не мешает другому. Князь примет нас в соответствии с обычаями, царящими здесь, а мы, в свой черед, смиренно примем его угощение и возблагодарим Господа за благорасположение к нашим молитвам. — Он испытующе оглядел Анастасия. — Возможно, этот визит принесет нам большее удовлетворение, чем постоянное обивание порогов Кремля. Мы непременно будем у вас.

— После полуденной службы, — поспешил уточнить Анастасий, готовый на все, чтобы заманить иезуитов к себе. — Я пришлю за вами повозку. — Ему самому такая навязчивость показалась бы оскорбительной, но инородцам, похоже, она пришлась по душе. — Вся моя челядь будет к вашим услугам. — Он для вескости помолчал. — Я пригласил бы и музыкантов, однако домочадцы все еще скорбят по моей сроднице, умершей всего месяц назад.

Иезуиты перекрестились.

— Господь да упокоит ее, — пробормотал отец Ковновский.

Отец Погнер насупился.

— Уместен ли будет в таком случае наш визит?

Анастасий показал жестом, что прискорбное обстоятельство его нимало не беспокоит.

— Это не прямое родство. Она просто жила в моем доме. Да вы, возможно, о ней слышали, ведь это ее дочь вышла замуж за вашего венгра.

— За этого шарлатана? — прошипел отец Погнер. — Пусть дьявол пожрет его требуху.

Ответ порадовал Анастасия, однако показывать это ему не хотелось.

— В нем много лукавства, — заметил чуть опечаленно он.

— Лукавства? — повторил отец Погнер. — Да, как в любом хищнике — в волке или в гепарде…

Отец Ковновский в смущении промолчал.

— Как бы там ни было, с музыкой придется повременить, — произнес Анастасий с умеренным сожалением. — Впрочем, вас, как священнослужителей, это, возможно, не очень-то раздосадует.

Отец Погнер не позволил себе рассмеяться, но в глазах его промелькнуло нечто похожее на одобрение.

— Вы проницательны, князь.

— А вы очень любезны, — отозвался вежливо Анастасий и сделал шаг к своей лошади, но с большой осторожностью, чтобы не поскользнуться на льду. — Тогда всего доброго. Завтра в полдень, достойные пастыри, я буду вас ждать.

Отец Погнер кивнул и осенил его благословляющим жестом.

Анастасий почтительно склонил голову, потом вспрыгнул в седло и направил лошадь к Спасским воротам, позволив ей самой выбирать путь. Он ехал, погрузившись в нелегкие размышления, которые не оставляли его до конца дня.

Впрочем, наутро он уже был готов к приему гостей и, когда подошел назначенный час, сам открыл двери, чтобы впустить их.

— Добро пожаловать, добрые пастыри. Входите же, не стесняйтесь. И знайте: тут все в вашей воле. — Он поклонился и провел визитеров в пышно обставленную гостиную, где, указав на мягкие кресла, поклонился еще раз: — Надеюсь, вам в них будет удобно. — Анастасий прокашлялся. — Священника, что живет в моем доме, сейчас, к сожалению, нет. Он еще с вечера собирался пойти помолиться за упокой души Галины Александровны и возвратится лишь после вечерни.

— Мы привыкли к тому, что многие православные пастыри нас избегают, — заметил чопорно отец Погнер. — Тем не менее мы помолимся за него, как и за вашу почившую родственницу.

Отец Ковновский тут же перекрестился.

— Сочувствую вам и скорблю.

Анастасий несколько растерялся, не готовый к такому началу беседы, и потому отозвался не сразу.

— Благодарствуйте. Галину внезапно разбил паралич, и через пять дней она скончалась на руках у благочестивых монахинь. Жизнь не баловала бедняжку, но умирала она в благости, ибо ей довелось все же узреть, как ее чадо идет под венец. — Боярин перекрестился. — Добрые сестры денно и нощно поминают ее имя в молитвах. — Он не добавил, что труд молельщиц оплатил зять, а не он.

— Достойное поведение, — одобрительно кивнул отец Погнер. Он опустился в кресло, но сел совершенно прямо и даже чуть наклонился вперед. — Мне бы хотелось, князь, знать ваши планы.

— А мне — ваши, — откликнулся Анастасий, внутренне морщась. При всей своей разворотливости он не любил поспешать. — Однако позвольте мне поначалу поторопить своих слуг. Эй, кто-нибудь! — Он хлопнул в ладоши и с укоризной сказал двум вбежавшим в комнату холуям: — Где вы там прячетесь? Бегите за угощением. Не заставляйте этих достойных пастырей ждать.

Те, увидев иезуитов, изумленно вытаращили глаза, потом поклонились и, толкая друг друга локтями, попятились к двери. Можно было не сомневаться, что угощение не будет доставлено, пока весь дом не узнает о прибытии странных гостей.

Холуи убежали, но им на смену на пороге гостиной возник худой высокий старик.

— У тебя гости, что ль, Анастасий? — спросил он, хватаясь рукой за косяк. — Тут вроде слышалась иноземная речь. Уж не греки ли это?

— Я действительно принимаю гостей, старина, и очень важных. Это посланцы польского короля: отец Погнер и отец Ковновский. — Анастасий повернулся к иезуитам: — Разрешите представить вам Петра Григорьевича Смольникова. Он ветеран многих битв и защищал. Оружейный квартал при последнем набеге монголов. А до того сражался везде — от Казани до Брянска. Его за ратную доблесть весьма почитал сам царь Иван.

— Честь и хвала, — сухо сказал отец Погнер.

Отец Ковновский проявил большую доброжелательность.

— Ваш героизм восхищает.

— Монгольский копейщик лишил меня глаз, — спокойно сказал старик, кланяясь на голоса. — Господь оставил мне жизнь, а Анастасий Сергеевич из милости взял меня в приживалы.

— Пустое, — с чувством откликнулся Анастасий. — Ты оказал мне великую честь, согласившись жить в моем доме. — Он помолчал, позволяя полякам оценить сказанное, затем продолжил: — Ежели хочешь, посиди вместе с нами. Мы собираемся побеседовать о церковных делах.

Ветеран машинально перекрестился.

— Это не про меня. Я человек неученый. Я молюсь, крещусь и пощусь, а все остальное оставляю на суд тех, кто более сведущ. — Он вновь поклонился и, придерживаясь за стену, неторопливо двинулся прочь.

— Надеюсь, это вторжение не расстроило вас, — обратился к гостям Анастасий. — Петр Григорьевич всю жизнь провел на приволье, в седле, и нынешнее стесненное существование чрезвычайно его удручает.

— Ваше милосердие достойно похвал, — произнес отец Погнер, нетерпеливо постукивая пальцами по подлокотнику кресла. — Но, надеюсь, теперь мы сможем перейти к обсуждению более насущных вопросов. — Он взглянул прямо в глаза Анастасию. — Если только ваши намерения не изменились со вчерашнего дня.

— Никоим образом, — ответствовал Анастасий, подходя к своим иноземным гостям. — Присаживайтесь, отец Ковновский, так вам будет свободнее. — Он указал на ближайшее кресло, и отец Ковновский послушно сел. — Разумеется, у нас есть о чем побеседовать. Конечно, приватно, но все-таки не без надежды на пользу. Вам ведь известно, что Русская православная церковь ныне сама в себе словно бы не вольна. Патриарх Иерусалима назначает наших митрополитов и делает это, не обращая внимания на пожелания нашего государя и совета бояр. Это постыдно, ибо никому не известные, но преданные патриарху священники вдруг возвышаются и получают власть над теми, кто остается верным отечеству и сознает его нужды. — Он истово перекрестился. — Вы ведь не только священнослужители, но и поляки — вы должны понимать, что править из-за моря нельзя. Но у нас так выходит, и это ослабляет страну, которая на сей день является настоящим оплотом православного мира. Кроме того, я думаю, что и вас тревожит вопрос, какое будущее уготовано всему христианству в целом. — Он огладил ладонью бороду. — Я лично не хочу, чтобы на наши иконы легла тень зеленых знамен Магомета.

— Всех нас печалит опасность, какую являют собой турки, — осторожно высказался отец Погнер. — Это одна из причин нашего пребывания здесь. Христианским странам не следует свариться между собой, когда на них зарятся нечестивцы.

— Да. Именно так, — согласился с ним Анастасий. — Ваша проницательность не имеет границ. — Он потупил взор. — Но многие из нас словно ослепли, считая, что раз мы разбили монголов, то и магометане не осмелятся выступить против нас.

Отец Ковновский неловко поерзал в кресле и, взглянув на отца Погнера, произнес:

— Еще среди бояр говорят, что туркам не нужны ваши непроходимые леса и бесконечные зимы. Как можно убедить их в обратном?

— Сказав, что война уже начата. Ибо турки захватили Константинополь, вынудив патриарха бежать в Иерусалим, со всех сторон окруженный войсками ислама. — Анастасий стукнул кулаком по ладони. — Это прямой удар в сердце всего православия, вот почему я и утверждаю, что Русь, смотрящая в рот Иерусалиму, в скором времени превратит нас в турецких рабов!

Отца Погнера так поразил этот довод, что во взгляде его промелькнуло невольное уважение.

— От такого удара можно и не оправиться, — заметил он словно бы вскользь, но на деле недвусмысленно намекая, что в такой ситуации у россиян нет иного пути, чем поголовное обращение в католичество.

. — Да, это именно так, — кивнул Анастасий, глазами показывая, что прекрасно все понял. — Вы могли бы послужить нам оплотом против врагов и тем самым спасти нас. — Он вскинул руку, призывая иезуитов к молчанию, ибо заслышал приближение слуг. — Прибыло угощение, достойные пастыри. Прошу отведать его, ибо оно предлагается вам с добрым сердцем и с немалой надеждой на ваш аппетит.

Слуги вдвоем втащили в гостиную огромный поднос, загруженный разнообразными кулебяками, тушеной телятиной, жареной дичью, а также всяческими сластями и золотыми чашами, где в вишневой наливке плавали ломтики дыни.

— Князь наш просит вас не гневаться на него за столь скромную снедь, — объявили в один голос они.

— Какое роскошество! — воскликнул отец Ковновский и вновь покосился на отца Погнера, проверяя, то ли он говорит. — Ваше гостеприимство воистину безгранично.

Анастасий слегка поклонился и обратился к слугам:

— Принесите гостям чистые ложки и вилки. Для них непривычно носить их с собой, а иноземный обычай не позволяет им трапезничать с помощью рук.

Те вновь вытаращили глаза, но со всех ног бросились исполнять повеление.

— Все это выглядит весьма соблазнительно, — отметил отец Погнер, кривя уголки губ. — Господь возблагодарит вас за щедрость.

— Аминь, — заключил Анастасий, перекрестившись, и двинулся к печке, чтобы проверить, хорошо ли она горит, а заодно дать возможность иезуитам посовещаться. Он обладал тонким слухом и знал, что услышит, о чем они говорят.

— Надо бы сообщить королю Стефану об открывающихся возможностях, — неуверенно пробормотал отец Ковновский, — но сейчас ведь зима. Полагаю, нам следует все осмотрительно взвесить и решить, как бы он поступил на…

— Мы не можем решать за короля Стефана, — с привычной суровостью прервал его отец Погнер. — Но мы должны выслушать этого человека. Он родовит, мыслит здраво и, вероятно, найдет для нас способ получить доступ к царю или к Годунову в обход изменника-венгра.

— Ему будет мало одних благодарностей, — предостерег с дрожью в голосе отец Ковновский. — Поддержав его, мы можем поставить нашу репутацию под угрозу.

— Она и так уже под угрозой, и все из-за действий того же Ракоци, — вспыхнул отец Погнер. — Он позорит всю нашу миссию своим поведением, и я не желаю долее терпеть его произвол.

Тут возвратились слуги — с ложками, с вилками. Вручив их иезуитам, они поклонились в пояс и торопливо ушли.

Улыбающийся Анастасий неспешно вернулся к гостям. Он понял, что рыбка заглатывает наживку. Еще немного усилий — и это знакомство обратится в союз, достаточно мощный, чтобы крепко тряхнуть вконец обнаглевшего братца. А свалив Василия, нетрудно дотянуться и до Годунова. Столь блестящие перспективы пьянили его без вина.

— Поскольку вам неугоден Ракоци, — заявил он, дерзко поигрывая глазами, — быть может, вы пожелаете вступить в сотрудничество со мной?

— Что? — вскинулся отец Погнер, сразу сообразивший, что боярин все слышал.

Синие глаза Анастасия безмятежно сияли.

— Да, собственно, ничего. Просто мне подумалось, любезные пастыри, что у нас с вами общие цели и что, объединившись, мы можем достигнуть гораздо больших успехов, чем порознь.

Отец Погнер поджал губы.

— Возможно, в ваших словах есть резон, — признал он после длительного молчания.

— То, что успешно послужит интересам нашей Церкви и нашего короля, не может не обернуться благом для вас, — пробормотал отец Ковновский и, взмокнув от напряжения, вдруг задумался, имеется ли в его словах хоть какой-нибудь смысл.

— Безусловно не может, — с легкой долей иронии подтвердил Анастасий, принимаясь за кулебяку.

* * *

Отрывок из донесения капитана английского судна «Эксетер» сэру Джерому Горсею.

«…Через трое суток мы покидаем Новые Холмогоры и отправляемся в Лондон с полным грузом мехов, янтаря, пеньки, китового жира и шелка. Мы пополнили свои съестные запасы, закупив в том числе тридцать живых гусей и двух свиней, которых забьем уж в море.

В команде насчитывается тридцать один человек, включая двух коков. Все члены экипажа признаны годными для перехода, всем им объявлено о хорошей прибавке к жалованью, если судно придет в порт прибытия досрочно и без потерь. Матросы у нас сплошь англичане, кроме троих наемников. Это два норвежца, мастерски штопающие паруса, и один датчанин — цирюльник.

Пока мы готовили „Эксетер“ к обратному переходу, в местную гавань вошло немецкое судно — с намерением там и зазимовать. Я побеседовал с капитаном Хенгелем, возбудившим во мне дурные предчувствия. Он, правда, был очень сердечен, но, как мне стало известно, его люди за моей спиной принялись деятельно собирать любые сведения о нас, вплоть до названия фирмы, в которой мы застрахованы, и суммы страховки. Опасаюсь, что этот пройдоха намеревается перевербовать всех наших поставщиков, посулив им большие барыши, и потому прошу вас в этой связи что-нибудь предпринять.

Я планирую возвратиться в Белое море в мае или в июне — в зависимости от погоды — с полным грузом добротных английских товаров. До тех пор производить у русских закупки будет экипаж „Катрин Монморанси“. Это судно окружат плотами из рубленых бревен — такова русская практика защиты кораблей от сокрушительного давления льдов. Я поручил капитану Персивалю присматривать за капитаном Хенгелем. Если тот хоть в малой степени попытается подорвать нашу торговлю, Генри ему воспротивится и начнет искать способы вам о том сообщить.

Настоятельно прошу вас развивать наши торговые отношения в этих краях. Я, как и многие судоводители, весьма заинтересован в увеличении количества грузов и фрахтов. Если уровень прибыли застынет на одном месте или начнет вдруг снижаться, я не уверен, что возобновлю наш контракт. Есть ведь еще Китай, Индия, Африка, Новый Свет…»