"В России заводят детей, чтобы их наказывать" – к такому выводу я прихожу по дороге в Михайловский замок, наблюдая окружающую меня жизнь. Хорошей погоде и солнечным дням я уже потерял счет. Но с этим приходится мириться, сложнее было бы мириться с обратным. После вчерашнего перепоя меня выхаживает Гульнара, и я выхожу из дома заранее, чтобы своевременно предотвратить на месте всякие могущие возникнуть неожиданности.
В Большом лектории уже располагается со штативом Рубцов, готовясь снимать на видео выступление Хайдольфа.
– Привет, Рубцов, – говорю я, – сегодня я снова забыл вырезки!
Рубцов – бывший панк и воспитанник питерского барда Свиньи, захлебнувшегося по пьянке в собственной блевотине, снял в прошлом году документальный фильм о фестивале в "Манеже", который я послал моей знакомой галерейщице в Штуттгарт, и она его где-то там показала, прислав мне вырезки и отклики из немецкой прессы.
Фильм этот должен был быть показан в "Манеже" на закрытие фестиваля перформанса и экспериментальных искусств, но, как нетрудно догадаться, показан не был, потому что его запретили. Когда же у нас перестанут, наконец, все запрещать?
А запретила его куратор "Манежа" Василиса Кучкина по той невероятно далекой от искусства и кинематографа причине, что не поделила деньги с Гадаски. Рубцов был здесь вроде бы и не причем, но он имел неосторожность снять запрещенный перформанс. А запрещенный перформанс сделали мы с Гадаски, не взирая на то, что он был запрещен.
Этот факт мы просто игнорировали. В то время в "Манеже" уже был запрещен и сам Гадаски, но он туда тайно прокрался. Руководствуясь принципом "искусство для искусства" мы редко когда обращаем внимание на посторонние факторы, даже такие как руководство "Манежа", сплошь состоящее из старых аппаратчиков.
Перформанс был прост. Сделать его попросил нас все тот же Рубцов, так как ему нечего было снимать в фильме, на который выделил средства еврейский культурный центр "Айин". Я решил тогда задействовать в нем студентку-искусствоведа Вику из Мухинского училища, прошу не путать ее со студенткой-искусствоведом Викой из Академии Художеств, которую однажды снял Маленький Миша, и у которой оказалась волосатая грудь.
Студентка-искусствовед Вика из Мухинского училища была той самой Викой, которая живет теперь с латиноамериканцем Педро, владельцем клуба на Ленинском проспекте, и которая стегала белым газовым платьем красный диван на Чайковского 2 в квартире русской певицы из Вены Ольги Бригадновой.
Вике я не стал ничего заранее объяснять, просто попросив ее надеть на этот раз не белое, но красное платье.
– Только платье я снимать не буду! – категорически заявила она.
– Хорошо, – твердо пообещал я.
В то время каждый день в четыре часа в задней части манежа перед мраморной лестницей, ведущей на второй уровень, там, где сбоку стоит большой черный рояль-флюгель, проходил перформанс немецкой художницы Моники Кох.
С собой Моника привезла трех девушек и костюмы 18-го века. Она выходила, жеманно садилась за рояль-флюгель и начинала наигрывать легкие музыкальные композиции, а ее девушки танцевали под них, принимали томные позы, бросались на пол и так минут двадцать.
Однако, все до поры до времени. В один прекрасный день, когда Моника раскланивалась, встав из-за рояля, на ее место преспокойно уселся Тим Гадаски и, как ни в чем ни бывало, заиграл импровизации в стиле Жерара Депардье из фильма "Зеленая карта". Под эти импровизации по сцене зайчиком голым запрыгал я, а затем стал принимать томные позы, бросаться то на пол, то на стены, во всем имитируя танцевавших девушек.
Когда же Гадаски резко перешел к берущему за душу вальсу, я схватил на руки стоявшую с краю прекрасную девушку-блондинку в красном платье и стал с ней кружиться в легком вихре.
– Отпусти сейчас же! – зашипела мне Вика, придерживаемая снизу не только моими руками, но и моим возбудившимся членом.
Я видел, как она побледнела, поэтому, сделав еще несколько па, великодушно поставил ее на место. Застучав высокими каблучками, и подбирая руками платье, она убежала.
Лекция Хайдольфа и Кристины проходит на "ура". Я и Нана говорим вступительное слово, затем включается Хайдольф. Он купил себе белую кожаную шапочку-шлем, очень прикольную, я таких еще никогда не видел, где-то в магазинчике на Литейном проспекте, и новый элегантный черный костюм. В них он выглядит как пилот-авиатор начала воздухоплавательной эры, эдакий миллионер-сумасброд.
Во время лекции Хайдольф в ударе. Чувствуя публику, он превращается из архитектора в архистратора, как метко назвал его недавно один немецкий архитектурный журнал. Сергей удачно его переводит. Публика реагирует нормально. Я всем доволен, и спокойно сижу – слушаю. Лекция вместе с выступлением Кристины растягивается на два с половиной часа. Но никто не уходит. Все терпеливо остаются до конца, дожидаясь обещанного фуршета.
После раздачи вина мы выходим на улицу, где вместе с упавшими к нам на хвост хвостопадами, среди которых небезызвестный Игорь Колбаскин, на нас падает снег. Погода меняется. Но настроение превосходное. Идем на Гагаринскую есть блины.
Игорь Колбаскин просится у Хайдольфа, чтобы тот пригласил его в Вену.
– Что ты там будешь делать? – спрашиваю я.
– Я сделаю work-shop для австрийских художников и буду их учить,
– отвечает Колбаскин.
– Чему же ты можешь их научить?
– Я научу их показывать хуй!
– Отлично!
– Я научу их показывать хуй в метро, например.
Игорь Колбаскин любит показывать женщинам хуй в общественном транспорте, а затем об этом рассказывать. Еще он любит где-нибудь в толчее их лапать, залезая порой довольно глубоко под одежду. В феврале он предложил провести такой work-shop со мной, но меня отговорил Маленький Миша.
– Володя, – сказал он, – что позволено Игорю Колбаскину, не позволено никому другому! То, что он делает – это редкий врожденный дар, которому нельзя научиться.
Сегодня вечером я зван к Пие, поэтому я сразу предупреждаю Хайдольфа о наших планах на завтра. Сегодня вечером все будут отдыхать. Завтра с утра встреча с Горбуном. Обсуждение будущей выставки в Мраморном дворце. Осмотр запасников отдела новейших течений, а после – обед и беспробудная пьянка до послезавтра.
Пия купила Кай новую видеокассету. Она иногда покупает кассеты на английском языке, потому что кассеты с русским переводом смотреть невозможно. Слышать за кадром монотонный голос дяденьки переводчика воистину подобно пытке. Здесь я с нею согласен. Кроме всего прочего, Кай не понимает по-русски. Я подозреваю, что директор финской школы и его жена мало чему учат. Учебник-то русского языка у Кая есть, а знать он ничего не знает. Иногда Пия просит меня:
– Владимир, помоги Каю делать домашнее задание!
Тогда я подхожу к Каю, заглядываю в его учебник русского языка, сам мало что там понимая, так как там почти все по-фински. То есть, есть какое-нибудь упражнение с объяснением, что надо что-то писать, а что писать, понятно только Каю, да и то плохо, он мне что-то объяснит по-английски, а я ему по-русски чего-нибудь от фонаря надиктую. Так мы домашнее задание и сделаем. А Кай, наверное, потом в школе свою правоту отстаивает, это, мол, мне Владимир помог, значит – все правильно, Владимиру-то как русскому – знать лучше!
Еще там очень много переводов. Ну, с русского на финский – это еще куда ни шло, тут я тоже по-английски ему что-нибудь растемяшу. А можете ли вы себе представить, как я перевожу с финского – на русский?
В этот раз Пия купила "Возвращение Батмена" и теперь мы сидим все вместе на диване и смотрим. Для меня это полный кайф, расслабуха и отдых после насыщенного дня. Пия запускает мне руку в волосы и поглаживает, почесывает где-то там в их густых дебрях. Волосы я не стригу и даже не подрезаю уже, наверное, с год и они все длиннее и длиннее становятся. Когда они мне мешают, я завязываю их в хвосты, но чаще хожу с распущенными. Бороду я тоже давно не стриг, хотя ее я подрезаю чаще, чтобы не выглядела как у бомжа.
Фильм "Возвращение Батмена", хотя и детский, но очень красивый и отлично сделан. В нем много специальных эффектов и трюков, мультипликации и компьютерной графики. Одним словом приятная интересная сказка, от которой можно получить удовольствие. Мне так хорошо, что хочется спать, и я действительно погружаюсь в сладкую дрему где-то на том месте, когда женщина-секретарь превращается в Кэт-Вумен. Но до этого она приходит к себе домой, в квартиру, уставленную красивыми яркими вещами, и говорит фразу, которая глубоко врезается мне в мозг:
– Honey, I am home! Oh, I forget I am not married!
Я тоже хочу обставить свою квартиру красивыми и яркими вещами, но фраза Кэт-Вумен меня настораживает, она заставляет задуматься над собственными проблемами, она глубже, чем могло показаться, иначе бы она мне так глубоко не засела.
Меня будит то, что в своих ласках Пия опускается слишком низко. Ей уже мало моей головы и она начинает активные поиски прочих волосяных покрытий, дабы запустить и в них свою руку. Фильм кончился, Кай отправлен спать к себе в комнату, а нам ничего не остается, как заняться друг другом. Мы предоставлены сами себе.
Господи, как же мне хочется спать! Здесь на диване, конечно, хотя и удобнее, чем у меня на полу, но все равно не выспишься. Надо пользоваться моментом и не отказываться от мягкой постели. Надо скорей в постель, в спальню. Скорее спать! Ну, какие тут могут быть игры?
– Хватит, пойдем! – говорю я сурово Пие.
Я снимаю ее с себя, разворачиваю и ставлю на пол, на четвереньки, словно зашалившуюся кошку или собаку, наказывая ее при этом крепким ударом под хвост. А затем гоню ее, уже как корову, жесткими ударами своей упругой хворостины через гостиную и прихожую в спальню. Я подталкиваю ее, щупая на ходу упругое вымя и подстраиваясь ей в шаг. (Немного твердо коленям, а так – ничего, главное – это чтобы не выпасть.) Удар хворостиной – шаг, еще удар – еще шаг. И так это все медленно и мучительно, что, загнав ее уже почти в самое стойло, я теряю терпение и начинаю исступленно хлестать все чаще, и чаще, и чаще. До тех самых пор, пока хворостина моя не теряет своей изначальной упругости и, вся в мыле, не падает вниз.