А что делал в это время «великий и неукротимый генерал Армии Страдания»?

С закрытыми глазами полулежал он в знаменитом фамильном кресле. Перед ним стыл его любимый пирог с голубями, и на лице его дремала угрюмая забота. Словно кто-то тасовал у него в мозгу бесконечную колоду карт — так мелькали перед ним, подобно валетам и королям, валлонские, швейцарские, голландские наёмники со свирепыми усатыми лицами; пороховой дым клубами проносился мимо; вновь он слышал предсмертное ржание вздыбившихся коней, пистолетные выстрелы, звон сшибающихся палашей…

— Клялся я, что не возьму в руки оружия иначе, как для охоты! — сетовал он на судьбу. — Проклял я войну и всё её тёмное безумие. Нет, снова пришлось мне убивать, да ещё и мужиков толкать на убийства!

Дело представилось ему и с другой стороны.

— Куда же поведу я своих крестьян? Вот приходит из города ткач, человек далёкий от земли, от плуга; ему нипочём, что крестьянин должен круглые сутки трудиться на своём поле и винограднике. Нет, уводи ему мужиков в зловонные городские трущобы. Зачем? Чтоб подлые наёмники, вечно требующие денег в уплату за свою и чужую кровь, скосили моих жаков одним залпом?

И ему опять захотелось исчезнуть, сбежать — не в лес, а ещё дальше, чтоб уж и собаки не сыскали его следов…

В таких далеко не героических размышлениях дошёл он до поединка, который уже представлялся ему верхом нелепости. В это время в дверь деликатнейшим образом постучали, и в комнату один за другим, отвешивая учтивые поклоны, вошли люди в плащах и бархатных камзолах. Некоторые из них ещё не совсем пришли в себя после штурма. Но все выглядели вполне благопристойно.

— Садитесь, сеньоры, — неприветливо сказал Бернар. — Чем могу служить?

Любезно улыбнувшись, старший из делегатов, Шарль де Коаслен, начал так:

— Сеньор, вы среди людей своего круга и ваших вкусов. Вас, как равного, поймут и шевалье д'Арпажон, и Говэн де Пажес, и де Броссак, и д'Эмери, и де ля Маргри, и кавалер д'Ато… — названные поочерёдно кланялись. — Ваш отец, мсье…

— Оставим его в покое, сьер, — перебил Бернар. — Короче и проще: чего вы хотите?

Де Коаслен потрогал свою остроконечную бородку.

— Будем считаться только с фактами, сьер Одиго. Вы по праву возвратили своё имение, и закроем глаза на способ…

— Не очень, правда, достойный, — тихо заметил кавалер д'Ато.

— А также припишем вашей военной горячности казнь одного из лучших…

— Его повесили крестьяне, — резко ответил Одиго. — И не скажу, чтоб я из-за этого сокрушался!

Видя, что разговор принимает дурной оборот, вмешался кавалер д'Эмери:

— Штурм и ловушка были великолепны, сьер. В моём лице о том свидетельствует всё дворянство!

И старый вольнодумец, богохульник и пьяница д'Эмери не без изящества ему поклонился.

— Так чем могу быть полезен? — смягчившись, напомнил Бернар.

— О, мы найдём общий язык, — ободряюще сказал Шарль де Коаслен. — История габели в Гаскони — это очень печальная история, сьер! Древние привилегии нашей провинции, дарованные ещё Франциском Первым… словом, никто не осмеливался поднять на них властную руку. И что же мы видим в наши дни? Порядочному дворянину не на что содержать ловчего сокола — так разорили наших арендаторов налоги! А тут ещё возмутительный, бесстыдный, безбожный налог на соль, этот святой продукт, дарованный человеку самим богом. Не знала Гасконь этого налога, слава пречистой деве, и знать не должна!

— Что же я могу сделать, господа? — спросил Бернар, несколько озадаченный тем, что дворяне явно толкают его на борьбу с габелью.

— Очень многое, — понизив голос, сказал де Коаслен и начал что-то нашёптывать Бернару на ухо.

— Господа, шептаться скучно! — запротестовал пылкий Говэн Пажес. — Ничего не боясь, скажу вслух: мы поможем сеньору Одиго, назло чиновникам фиска, и деньгами, и оружием, и связями, если понадобится… Остаётся уладить одно. Известно ли вам, достойный молодой человек, что последний судебный поединок состоялся в 1547 году при Анри Втором и его дворе? Теперь дела чести вершит только суд маршалов Франции.

— Я уже предлагал когда-то Оливье дружеский турнир, — сухо ответил Бернар, уже почуявший, что вторая цель этого визита — спасение Оливье. — Но им больше по душе тайные убийства. Что ж? Обойдёмся и без суда маршалов.

— Поединки, сьер, запрещены. А божий суд — это же такая древность! Он прекрасен, как воспоминание, право, не больше…

— Отец вас не одобрит, не так ли?

Одиго на всё отвечал непреклонным молчанием, как ни старались его отговорить от поединка дворяне, которых уполномочил на это сам старый Артур Оливье.

С прощальными поклонами все вышли, громко сожалея по поводу роковой фамильной вражды. И не удивительно: каждый из посетителей Одиго имел на совести не менее одного убийства из родовой мести.

Одиго проводил дворян до крыльца. Тут к ногам его приникла женщина.

— Марго! — воскликнул он. — Это вы, моя добрая?

Он поднял её и крепко обнял. Всхлипывая, жена Рене твердила:

— Напрасно я дала волю бабьему гневу: вас могут убить! Мужу бы надо написать, да боюсь. Ведь доказательств у меня нет. Позвольте, сеньор Бернар: это вас спасёт от лихих врагов.

И она сняла с себя и повесила ему на шею золотой образок святого Николая, покровителя деревни.

* * *

Группа дворян разноцветной кучкой выделялась на сером фоне крестьянских курток. Дворяне бдительно проверяли весь распорядок церемонии, чтобы не произошло каких-либо отклонений от старинных правил «божьего суда». Когда Одиго ступил за ограду, сьер Шарль де Коаслен вышел в качестве арбитра и громко провозгласил имя и звание первого противника Бернара — Маркэ д'Оливье. Потом, переведя дух, спросил:

— Соблаговолит ли благородный сеньор Одиго назвать род оружия, коим ему желательно биться?

— Кавалерийская пика, — ответил Бернар.

Сьер де Коаслен о чём-то пошептался с Маркэ Оливье и возразил:

— Пика достойного сьера Оливье сломана при защите замка.

— Ну, тогда шпага, — сказал Одиго.

— Шпага достойного сьера Оливье у него отнята и осквернена руками мужичья.

— Предлагаю ему свою, — пожал плечами Одиго, гадая, до чего дойдёт низость Маркэ и какие ещё отговорки придумают, чтобы сорвать поединок.

— К сожалению, чужое оружие не подойдёт доблестному сьеру Оливье. Ибо как сеньор и кавалер он привык биться только своим.

Настало молчание. Одиго был в затруднении: Маркэ использовал то обстоятельство, что предстоял не поединок, а судебная тяжба оружием. Обычай тут допускал разные проволочки.

В толпе молчали. Вдруг весёлый женский голос громко предложил:

— Дать им по палке, и пусть сражаются, как муженьки наши в кабаке!

Хохот далеко разнёсся по полю. Чтобы не делать из древнего обычая посмешища, Одиго послал врагу новое предложение, которое на этот раз было принято. Солнце уже стояло высоко, и место поединка — овальной формы лужайка — выделялось среди тёмной зелени кустарниковых зарослей и рощи весёлым светлым пятном. Противники должны были обменяться выстрелами, поэтому зрители разошлись врозь, куртки и накидки крестьян теперь темнели на воем пространстве Шамборской долины. Один Жак Бернье упрямо остался стоять на месте, как ни отгоняли его ради его же безопасности. Мужик сурово и недоверчиво оглядывал исподлобья местность, за ним стояли оба его сына. Пропела труба, и с разных концов на луг шагом выехали два всадника. Бернье пристально смотрел то на них, то на рощу, ворча что-то о дворянских штучках. Ткнул куда-то пальцем через плечо — и оба Жака с ружьями стремглав бросились через кустарник в рощу.

Противники теперь стояли в противоположных концах луга на конях. Их пистолеты торчали в седельных кобурах, ноги были вдеты в стремена, левые руки сжимали поводья. Тучный Маркэ обливался потом и то и дело вытирал ладони о штаны.

Вновь протянулся сигнальный трубный звук. Всадники, пришпорив коней, галопом помчались друг другу навстречу. В руках их, локтями опирающихся на луки сёдел, темнели длинные пистолетные стволы. Две фигуры посреди луга слились в одну. Щёлкнули выстрелы, пули со стоном ушли в голубую даль. Оба кавалериста, сделав вольт, вздыбили коней и ускакали в разные стороны.

Снова труба, топот копыт, выстрелы. Маркэ, уносимый в седле, безжизненно раскинул руки, тело его, раскачиваясь всё сильней, заваливалось набок. Подбежавший секундант поймал его лошадь и снял убитого. В это время ударил ещё один выстрел — из рощи. Бернар быстро обернулся, схватился за плечо и скорчился в седле.

— Чей это выстрел? — тревожно заговорили окружавшие его судьи и секунданты. — Кто нарушил условия поединка?

— Перевяжите мне плечо, — сказал Одиго. Он был бледен не столько от раны, сколько от гнева, и никому не хотелось встречаться с ним взглядом.

— Вы ранены, сьер, — участливо сказал де Коаслен и громко объявил: — Второй поединок не состоится!

— Состоится! — сказал Одиго голосом, от которого все вздрогнули. — Даже если бы у меня не было руки!

Сняли с него буйволовую куртку, рубашку, осмотрели рану и нашли, что пуля из рощи пробила бицепс левой руки, не задев кости. Это и продиктовало условия нового поединка. Плечо крепко забинтовали, и Бернар тщательно обмотал раненую руку плащом из толстого сукна.

Остался последний из братьев — самый молодой и самый опасный. Робер Оливье стоял поодаль, наматывая на левую руку плащ. Лицо его было не такое грубое, как у братьев; бледное, оно выражало напряжённую до отчаяния ненависть.

Оба врага скинули куртки и остались в одних рубашках. Робер сбросил башмаки — снял сапоги и Бернар. Трепет безысходности пробежал по окружающим: какая-то обречённость была во всех этих аккуратных приготовлениях. Робер медленно обвёл взглядом молодые деревца на опушке рощи.

Опять пропела труба. Противники стали сходиться.

Головы их были непокрыты, в руках сверкали гибкие эпе де вилль — лёгкие городские шпаги, или рапиры, с широкой, но неглубокой чашкой и тонким эфесом. Дуэльный этикет требовал учтивого приветствия перед боем. Робер грациозно отсалютовал шпагой, Бернар ответил тем же.

— Я последний у тебя на дороге, — улыбаясь, вполголоса сказал Робер, — об меня ты и споткнёшься. Егерь брата немного опоздал со своим выстрелом из рощи… ты понимаешь?

— Чего же иного можно ожидать от Оливье? — сказал Бернар. — От убийц малых детей?

— Мы не убивали девчонку, — возразил Робер. — Мы только хотели её припугнуть, чтобы она была послушней. Но ты — последний, кто об этом узнает.

— Я обещал тебе, что ты умрёшь, — сказал Бернар. — Вижу: тень уже упала на твоё лицо. Ты молод, и мне тебя жаль.

Оба одновременно согнули колени правых ног, выставив их вперёд, и сталь звякнула о сталь.

Робер стремительно выполнил серию круговых ударов, ловко используя инерцию отбива; Бернар, оберегая раненую руку, защищался «а темпо» — отклонением всего тела и отвечал сильными сдвоенными атаками — репризами. Он давно не держал в руке рапиру и отяжелел, но хуже всего, что от резких движений повязка сползла и под плащом потекла кровь.

Роберу удалось провести блестящий «демисеркль»: он отбил укол в голову, подбросив чужой клинок вверх, и сразу после того послал свой клинок в грудь Одиго. Тот едва успел перехватить его своим плащом. Остриё задержалось в плотной материи, и Одиго смог выполнить ответную атаку — рипост, но при этом противники сблизились к взаимно захватили гардами чужие клинки. Тогда Робер намеренно толкнул Бернара плечом в простреленное плечо.

Чёрные мухи заметались перед глазами раненого, и плащ на руке стал невыносимо тяжёл. Робер напирал, Робер орудовал рапирой с удвоенной быстротой, из горла его вырывался радостный смех. Глядя в потускневшие глаза врага, он бросал ему в лицо гнусные оскорбления.

«Мне конец», — подумал Бернар, и колени его подогнулись.

Стоявшие вокруг услышали характерный певучий щелчок спущенной тетивы. Короткая стрела ударила Оливье как раз между лопаток. Вскинув вверх руки, он изогнулся, как лук, напряжённый сильной рукой…

Из рощи медвежьей походкой вышел Жак Бернье, держа на плече старинный арбалет. За крестьянином брели его два сына, они несли чьё-то большое неподвижное тело.

— Да, я сделал это, — громогласно объявил Жак, обводя зрителей тяжёлым взглядом. — Стрела моя. Кто возражает?

Больше всех имел право возразить Робер. Но Робер теперь совершенно спокойно лежал вниз лицом, и древко «болта» — арбалетной стрелы — торчало из его спины. Остальные стеснённо молчали.

Жак махнул рукой, сыновья приблизились и положили к его ногам убитого егеря.

— Вот кто стрелял из рощи в сеньора Одиго! — загремел Бернье, тыча в убитого пальцем. — Мои Жаки проворней господских псов — трус ушёл недалеко. А кто подучил его? Господа Оливье, вот кто! Захотели они, видишь ты, нечестно прикончить генерала Армии Страдания. Что ж, око за око, стрела за пулю… Кто скажет теперь, что это несправедливо?

Крестьянский вожак с вызовом глядел в сторону дворян-распорядителей. А те, сбившись в кучу, озабоченно переговаривались. Впрочем, свободного обмена мнениями не получилось: каждому мерещилась арбалетная стрела, нацеленная в его собственный затылок. А Одиго? Он ни в чём не участвовал, Бесшумные несли его, потерявшего сознание, на носилках прочь от места дуэли.

* * *

Пока длился поединок, Эсперанса оставалась дома, пытаясь заняться делом. Но руки её падали и замирали. То она опускалась на скамью и сидела свесив голову, вялая, с неподвижным взглядом. То вскакивала и начинала бесцельно метаться по горнице, прижимая к горячим щекам ладони. Наконец она решительно накинула на голову платок, выбежала из дома и с быстротой дикой козы помчалась по дубовой аллее к замку.

Людей с носилками сопровождала толпа Бесшумных и зрителей. И в этой толпе вдруг раздался отчаянный крик. Сильными руками Эсперанса растолкала любопытных и пробилась к носилкам. Кумушки в толпе зашептались, лукаво кивая друг другу. Но она ничего не слышала и не видела, кроме светловолосой головы своего сеньора на носилках.

Бернара внесли в замок и положили на кровать. Тут девушка опомнилась: быстро, ловко, не слушая ничьих советов, сняла с раненого рубашку и повязку и обмыла рану тёплой водой. Потом с помощью Марго сделала новую перевязку. Жена Рене вытолкала всех из комнаты, и у ложа Одиго они остались вдвоём с Эсперансой.