Когда дверь губернаторской резиденции захлопнулась за Бернаром, он увидел у крыльца своих жаков, за ними, в отдалении, молчаливо ожидающую толпу, а также группу пожилых людей важного вида, очевидно, богатых буржуа, в длиннополых кафтанах и круглых шляпах с перьями на дворянский манер. Он остановился — шляпы слетели с голов, и один из пожилых обратился к нему с чрезвычайной учтивостью:

— Позволительно ли спросить вас, благородный сеньор Одиго, к какому соглашению пришли вы с его сиятельством?

Одиго показал ему бумагу с графской подписью.

— Сложное положение, — вздохнул член магистрата, косясь на бумагу. — Мы, конечно, рады, что обошлось без кровопролития… А ещё осмелюсь ли узнать, с какой целью сюда, в город, пришла вся округа с оружием и под вашим командованием?

— Об этом потом, — сухо сказал Одиго. И отстранив члена магистрата, обратился к толпе: — А вы чего хотите, добрые люди?

Среди толпы прошло какое-то движение. Нерешительно зашевелился детина в порыжелом колпаке.

— Нам бы касательно габели узнать, высокое ваше генеральство. Ждём с зари. А то за игральные карты — и то, понимаете, плати!

— А ворота мы откроем! — закричали из толпы. — Не сомневайтесь! Собственными башками распахнём!

— Вопрос в том, — авторитетно выступил некто в чёрном переднике, с виду слесарь или кузнец, — как его сиятельство насчёт элю изъявляет? Беспокоимся!

— Не хотим элю! — подхватили возмущённые голоса. — Глотки скорее дадим себе перерезать!

Ободрённый поддержкой, детина в колпаке вдруг сорвал его с головы и отчаянно хлопнул о землю:

— Не желаем элю, габелёров и всяких прочих!

Ещё с десяток колпаков ударилось о землю. Кто-то в исступлении стал рвать на себе волосы.

— Вместо одного су с яблок — десять экю! — послышались возгласы. — Горе нам, несчастным! Где их взять?

Одиго увидел, что сделался центром стихийно возникшего уличного митинга. В него впились сотни глаз, к нему взывали, его теребили за край плаща, за руки, за плечи. Кто-то, расталкивая соседей, рвался к нему с налитыми кровью глазами, кто-то навзрыд плакал, размазывая по лицу слёзы ладонью, кто-то махал колпаком перед его носом и божился страшными клятвами. Молча и грустно стоял Бернар перед этой внезапно открывшейся плотиной народного возмущения и скорби. Не так он рисовал себе возвращение надежды.

Но вот он вскочил на ступень дома и поднял вверх шляпу. Когда приутихло, Одиго чётко сказал:

— Габели не платить!

— Не платить! — повторили в толпе с восторгом. — Вы слышали: он сказал — не платить!

Одиго продолжал:

— Никаких налогов, кроме тальи и тальоны! Сбор — прямо в королевскую казну. Никаких откупов! Деньги — в опечатанную карету и прямо в Париж. Вы слышите, французы?

— А налог на вино? — выкрикнули из толпы.

— Не платить! Пусть лучше его хлебают свиньи.

— Если я, положим, уголь разношу… Тише, дайте сказать! И берут с меня, положим…

— Дай-ка мне! Эй, генерал: за перевоз тоже берут. Как — платить?

— Нет! — крикнул Одиго, воодушевляясь. — Посудите, какой это доход? Два су в день! Не плати!

— А на свадьбы, на похороны, на крестины? На окна?

— Вы слышали: не платить! — надрывался Бернар. — Эй, кто там шумит? Будем платить королю, но не откупщикам. Вон откупщиков! — загремел Одиго, придя в такое же исступление, как и слушавшая его толпа.

И неизвестно, что такое ещё отменил бы он в своей великой душевной простоте, если б в задних рядах не затянули:

Это была «песенка Одиго», неизвестно какими путями распространившаяся уже и в городе, но с особым, приделанным к ней припевом: «Лянтюрлю, лянтюрлю!» — что означало: не выйдет!

Припев подхватили все до последнего человека, и толпа, сначала переступавшая в такт тяжёлыми башмаками, постепенно пустилась во что-то напоминающее общий пляс.

Одиго стоял, тяжело дыша от волнения, и улыбался, и слёзы текли по его лицу. Плясавшие то и дело подбегали к нему, без церемоний обнимали, целовали, протягивали фляги с вином, требуя, чтобы он отпил хоть глоток. И Одиго отхлёбывал из каждой фляги. Голова его, впрочем, и так шла кругом. Он уже видел всеобщее счастье обездоленных, он уже занёсся до того, что мнил себя освободителем целой нации…

— Вы забыли о су с ливра, — укоризненно сказали ему на ухо. Он обернулся — перед ним стоял член магистрата. — Какая ошибка! Какое упущение!

— Что ещё за су с ливра? — удивился Одиго, сразу упав с облаков.

— Как? Вы не знали об этом прямом едином налоге на все, решительно все торговые сделки? Вы не осведомлены о том, что одна двадцатая стоимости всякого проданного товара несправедливо, огорчительно и убыточно для бедных торговцев поступает в казну? Прошу прощения, сеньор, но это., это… Я просто не нахожу слов.

И член магистрата побагровел от возмущения.

— Не знаю, мэтр, насколько несправедлив этот налог, — разочарованно сказал Бернар. — Ведь речь должна идти в первую очередь о бедняках. Надо найти комиссара, или прево, или бальи… словом, кто отдаст приказ, чтобы открыли ворота?

— Держитесь меня! — с достоинством сказал тот, стукнув себя по массивной золотой цепи на груди. — Держитесь меня, мэтра Лавю, и вы не ошибётесь! Я — мэр и притом принадлежу к партии Белых… Эй, сержант! А с этими, в синих перевязях, вам лучше не иметь никаких дел: это — Синие!

— Синие? — переспросил Одиго. — Это что ещё за радуга, мэтр?

В сопровождении сержанта они уже шли к воротам. Жаки шли следом, ведя коня.

— Синие — сущие злодеи, сеньор, хоть и с магистратскими цепями на шеях, — с жаром объяснял мэтр Лавю. — Бегите их, как огня! Равно как и компаньонажей. Тоже одни злодеи, сьер, и ещё похуже Синих!

— Тьфу, я опять ничего не понял! — с досадой сказал Одиго. — Компаньонажи, белые, синие… Ладно, бог с ними, разберёмся как-нибудь потом, на досуге. Ответьте мне по-французски: что у вас творится?

Жестикулируя на ходу, мэр привёл Бернара к воротам. Буржуа с белыми и синими лентами через плечо встретили их у ворот, у всех были довольно кислые физиономии. Стрелки поднялись в башню запускать подъёмное устройство.

* * *

— Изменит, — сказал Клод Жаку Бернье, когда тот, косясь на городские пушки, отвёл людей от стен на приличное расстояние. — Того не может быть, чтобы дворянчик не подгадил. Что Одиго, что Оливье — все они заодно, как воры на ярмарке!

— Потерпи, кум, — сказал на это Жак. — Больно ты скор. Смотри, не скатилась бы к нам с этих стен чья-то молодая голова!

Но ворота открылись. Ткач и Жак с мушкетами наизготовку подошли к воротам и увидели Одиго, а с ним весь магистрат. Мэтр Лавю зорко оглядел из-под согнутой козырьком ладони Армию Страдания и заметил Бернару:

— Поймите меня правильно, сеньор, если я посоветую не вводить все ваши силы в город. Знаете, почём сейчас горсть жареных каштанов?

Ткач при этих словах подошёл ближе, приветливый, как тюремная дверь.

— Эге! — сказал он весьма прохладным тоном. — Да это мэтр Саблон-Лавю, мой старый хозяин! Послушать его, жирного старого каплуна, так, ей-богу, ему жалко жратвы. Он уже подсчитал, сколько влезет в наши желудки!

«Однако какое у них близкое знакомство, — подумал Одиго. — Нет, не будет тут добра!»

Мэр с достоинством поправил цепь на груди и, раздувшись, как индюк, ответил:

— Добро пожаловать, мой Клод! Мастеру славного цеха суконщиков всегда приятно увидеть своего работника, даже если они когда-то разошлись… гм… не совсем удовлетворённые друг другом. Вот я и говорю сеньору Одиго: нужно ли стольких голодных людей…

— Нужно! — отрезал ткач. — Ты отдашь приказ в мукомольни и пекарни, мэр, чтоб там не спали ночку, другую, только и всего. А если вздумаешь…

— Опять спешишь ты, чёртов кум! — с досадой вмешался Жак Бернье. — И не распоряжайся, сделай милость, словно ты один на свете. Вот что скажет сеньор наш, генерал Армии Страдания?

Одиго, которому столь скоропалительно и отважно присвоили высший воинский чин, поразмыслив, объяснил, что в городе только отряд муниципальной гвардии и, значит, нет нужды вводить большую воинскую силу. А если такая нужда возникнет, можно будет снова кликнуть клич по приходам.

— И прекрасно рассудил, сеньор генерал, — с довольным видом подхватил Жак. — Ни к чему, в самом деле, мужикам прохлаждаться промеж городских пустомель: дома дела поважней. Действуй, генерал!

Невзирая на крики и вопли ткача об измене, Одиго тут же приказал командирам отобрать из каждой роты не более трети людей помоложе, не обременённых семейством, остальных поручили божьей матери и отпустили домой. Мальчишки барабанщики, пожирая глазами Одиго, давно уж занесли свои палочки над барабанами и изнывали от нетерпения. Одиго, наконец, махнул им, и крепкая дробь пророкотала под стенами Старого Города. Люди построились по четыре, и городские ворота поглотили часть Армии Страдания.