Чтобы овладеть событиями, человек стремится начертать их ясную схему в своём сознании. Но только что он набросает в уме приблизительный чертёж происходящего, рука истории с маху выведет на нём нечто совершенно неожиданное, какой-то загадочный, путаный и, казалось бы, зловещий иероглиф.

Одиго всегда думал, что он сумеет разбудить в народе простую и могучую мысль о том, что зло не всесильно. Коль скоро этого достигнешь, мечтал он, французского простолюдина уже не сломить. Приведя крестьян в город, Одиго полагал, что одним этим окажет давление на местный парламент и на провинциальные Штаты. Если он, безвестный дворянин, поднял в своей глуши столько крестьян, если это произойдёт повсеместно, что может сделать король? К тому же армия короля воюет. Такой рисунок событий запечатлелся в уме Одиго. И он надеялся обойтись даже без кровопролития.

Но утром следующего дня началось нечто непредвиденное.

Первыми об этом узнали портовые грузчики. Они побежали в город, крича, что на корабле из Парижа прибыл важный сеньор с чёрным бархатным мешком, в котором лежат новые королевские указы. По городу сейчас же поползли дикие слухи о том, что отныне будут брать пошлины на каждого новорождённого ребёнка, на платье, шляпы, башмаки, на каждый фунт хлеба, на каждый день жизни.

Женщины в церкви первыми подняли бунт. Когда проповедник призвал их подчиниться властям, они пришли в бешенство и там же, в церкви, в щепы изломали скамьи, предназначенные для высоких господ, а потом выбежали на рыночную площадь.

Одиго, дремавший на берегу, услышал набат. Звонили во всех церквях. Он поспешил в палатку недалеко от рынка, в которой разместился его штаб. В палатке спали его командиры. Он разбудил их и приказал построить роты. Затрещали барабаны, и крестьяне выстроились, ворча, что нет покоя от муштры. Одиго сообщил командирам пароль и повёл их на рынок, откуда доносился невероятный шум, крики и брань: разъярённые женщины гонялись за сборщиками податей, что вышли спозаранку проверять торговые сделки со своими списками и кошёлками.

По дороге к рынку Одиго увидел расклеенные по стенам домов и на столбах у перекрёстков свежие плакаты. Они гласили:

«НАРОД, ВООРУЖАЙСЯ!

ПЕРЕБЬЁМ ВСЕХ, КТО СТОИТ ЗА ВВЕДЕНИЕ ЭЛЮ!»

«НЕУЖЕЛИ ВЫ ПОТЕРПИТЕ ЭЛЮ?»

«УМРЁМ С ПИКОЙ В РУКЕ!»

«ПАРЛАМЕНТ ЗАСТУПИТСЯ ЗА НАС!»

У рынка Одиго остановил свои отряды. Навстречу ему двигалась толпа женщин. Впереди под знаменем из красной бумаги шла их капитаньесса — дородная торговка в широкополой шляпе с перьями, свирепая, как пантера. Она бросила окровавленную куртку убитого сборщика под ноги Одиго, расхохоталась и запела: «Лянтюрлю, лянтюрлю!»

Одиго стоял впереди своих отрядов, не зная, что ему делать, так как ни ткача, ни Жака не было видно. Из затруднения его вывел звук трубы. На возвышении посреди рынка поднялся сержант мэрии, отставной солдат с белой лентой через плечо, с выпученными в солдатском усердии глазами; за ним следовал трубач. Этот высоко поднял свой инструмент и ещё раз громко протрубил, чтобы привлечь общее внимание. Сержант расправил плечи, подкрутил рукой усы и гаркнул:

— Эй, горожане Старого Города и вы все, проживающие в округе! Согласно воле и пожеланию его величества христианнейшего короля, следует назначить и утвердить на вечные времена некоторое разумное разделение этой провинции на податные округа, дабы приличней и удобней было впредь назначать и собирать налоги и пошлины в казну! И утвердить, чтоб каждым сим податным округом ведал некий чиновник, называемый элю! И наказать, чтоб таковым чиновникам, называемым элю, никто не смел чинить препятствий, досад и огорчений! Дано в городе Париже сего года апреля одиннадцатого дня.

Он так был убеждён в своём важном значении, этот не знающий страха служака, что никто не мешал ему гордо спуститься с возвышения. Надутый и насупленный, пошёл он на толпу брюхом вперёд, с непоколебимой уверенностью в том, что его пропустят, — и перед ним действительно все расступились. Но Одиго без всяких церемоний схватил его за воротник.

— Проклятый болван, — прошипел он сквозь зубы, — не нашёл ты другого времени, крикун, оглашать твои дурацкие указы!

Держа сержанта за воротник, он втолкнул его лёгким пинком под зад в передние ряды своих солдат. Те сочли это приглашением к весёлой игре и, подпихивая его и подбрасывая, пропустили сквозь гущу своих рядов, так что он выкатился уже где-то на другой улице, сильно помятый, но в безопасности. И вовремя: капитаньесса уже пришла в себя. Голосом, напоминавшим рёв разбуженной медведицы, она закричала, потрясая кулачищами:

— Убьём всех элю!

И женщины бросились за ней следом.

Одиго узнал у торговок, где размещается податной совет, и скомандовал своим: «Шагом марш!» По пути к нему присоединились многие, и когда отряды окружили здание, где заседали чиновники, толпа запрудила все прилегающие улицы. Одиго всё ещё надеялся, что удастся обойтись без крови. Но с балкона кто-то сдуру или со страху выпалил в толпу из мушкета, и уже никто не слушал ничьих команд. В окна полетели камни, в двери с грохотом ударились брёвна. На улице развели костёр и жгли в нём налоговые списки.

Из толпы выделился ткач. Теперь он был живописно одет в какой-то разноцветный плащ, на голове у него было подобие венка из лавровых листьев, его сопровождали ремесленники с цеховыми знамёнами — все здоровые ребята в передниках, с деревянными молотками в руках. «Наш капитан!» — выкрикивали они встречным и поперечным, указывая с хохотом на ткача.

Двери трещали и наконец рухнули внутрь. Толпа хлынула в здание. Одиго вошёл за ней. Он увидел сброшенную на пол синюю бархатную скатерть, перевёрнутый стол, кучу разбросанных бумаг и распахнутые настежь окна. Весь совет податного округа во главе с парижским интендантом заблаговременно успел выскочить из окон. И только в углу, заслонясь толстыми томами законов, прятался маленький щуплый клерк. От страха он ничего не соображал и только повторял:

— Смилуйтесь, у меня ничтожное жалованье!

Вид его был так смешон, что ремесленники разразились хохотом. Они напялили на его плечи скатерть, водрузили на голову судейский колпак и в таком виде понесли на руках, уверяя, что несут самого губернатора. Все наперебой падали перед клерком на колени, делали вид, что целуют ему руки, и кричали:

— На колени перед его сиятельством!

Разыгравшаяся толпа была уже не так грозна, но Одиго знал, во что может вылиться эта опасная французская весёлость. Улучив минуту, он сказал ткачу:

— Не нравятся мне эти шутки, Клод. Теряем время. Где отец Бернье?

Ткач обратил к нему налитые кровью глаза:

— В каталажке, вот где! Это мессир мэр его туда засадил, нелёгкая его бабушке на том и этом свете!

И ткач через пятое на десятое рассказал, как после ухода Одиго мэр, советники и он с дядюшкой Бернье вполне мирно и пристойно обсуждали политические вопросы. Все советники мэра в конце концов полегли под стол — отдохнуть, как выразился ткач.

Ну, разочек-другой дядя Бернье назвал мэра паршивым сквалыгой, а тот его грязным навозным червём, это было, однако пили они кружка в кружку, дружно и ревностно, как подобает добрым католикам. И всё обошлось бы по-хорошему, не скажи папаша Бернье, что английские сукна дешевле и крепче, чем производимые в сукновальнях мэра. Тогда мэр и схватил Жака за грудки так, что лопнуло доброе французское сукно его куртки…

— Ну, а дальше, сам понимаешь, — с усмешкой заключил ткач, — мог ли старый Бернье стерпеть такой ужасный урон, причинённый его одежде, которую он носил не снимая добрых пятнадцать лет? Он и закричи, что, дескать, вот оно, суконце-то господина мэра — гнилое! И трах его кружкой по башке! Ну, а мэр…

— Короче говоря, — перебил Одиго, — когда надо было всё как следует обдумать, вы там бражничали и дрались. Оно и видно: осла хоть в Париж, всё равно будет рыж. Говори, как пройти к тюрьме?

Ткач показал ему дорогу, Одиго собрал свой отряд и направился к тюрьме.

Тюрьма была старым двухэтажным зданием, одним крылом примыкавшим к ратуше, а другим — к одной из башен городских ворот. Охраняли её жандармы местного судьи. Обычно при тюрьме в караульне находился какой-нибудь десяток солдат, но ввиду тревожного времени охрана была усилена губернаторскими стрелками. Дом мэра находился рядом, и когда лес пик на плечах людей Одиго вырос как раз под его балконом, мэр не замедлил на нём показаться.

— Откройте тюрьму, мэтр Лавю, — потребовал Одиго. — Со мною двести копий, и мне нужен, главным образом, Жак Бернье.

Мэр — он был в колпаке и халате — некоторое время топтался на своём балконе, как медведь перед направленной на него рогатиной. Потом он закричал пронзительно, точно бас его отказался служить:

— А знаете ли, благородный сеньор, какое гнусное оскорбление нанёс мне этот старый мешок с гвоздями, этот дырявый матрац, эта кадка с навозом, это грязное, нечестивое и хитрое животное по имени Жак Бернье? Он сказал, что мои сукна, произведённые в самой лучшей французской мастерской, с точнейшим соблюдением всех ста сорока девяти правил промышленного регламента, — он сказал, что они хуже английских! Мои сукна — хуже английских! Негодяй! Да где ещё вы найдёте такой ворс, такую расцветку и такую прочность?

— Недосуг мне разбираться в вашем ремесле, — холодно сказал Одиго и выразительно постучал концом копья по решётке балкона. — Наденьте-ка на острие записочку коменданту и идите с миром.

Пометавшись, мэр выполнил требуемое. И когда записка оказалась в кармане Одиго, Бернар решил, что тюрьма, по крайней мере, будет открыта без выстрела.

Но из ворот тюрьмы, вернее, из одной приотворённой их половинки зловеще выглянуло жерло пушки. А наверху башни, примыкавшей к тюрьме, показались губернаторские стражники, закованные в железо с ног до головы. Они положили мушкеты на парапет и нацелились. И все двести человек Одиго, к его великому стыду, позорно бросая пики, хлынули спасаться в боковые улицы. Он остался один. Напрасно Бернар размахивал запиской, крича, что это разрешение от самого мэра, стрелки с величайшим хладнокровием отвечали:

— Мы подчиняемся только наместнику губернатора.

И Одиго ничего не оставалось, как с проклятиями удалиться.

Первым делом он нашёл своих командиров и дал им основательный нагоняй. Потом выстроил на боковой улочке свой отряд. Когда это было сделано, Одиго резко сказал смущённым крестьянам:

— Теперь вы понимаете, почему вас били, бьют и будут бить? Возможно, нам придётся иметь дело с лучшей армией Европы — с французской армией. И вы воображаете, что с такой дисциплиной сможете ей противостоять?

Коренастые белоголовые деревенские парни с простодушными лицами только крестились и повторяли:

— Страшно умирать, сеньор Одиго!

— Что ж, — сказал Одиго. — Я не держу вас. Идите домой и оставайтесь по-прежнему Гро-Жанами.

Тогда вышел вперёд барабанщик — веснушчатый мальчишка лет двенадцати с носом пуговкой и, задрав кверху лицо, звонко сказал:

— Я хочу стать героем, сеньор!

— Как твоё имя?

— Регур-Жан-Эстаншо Ва-ню-Жамб!

— Что же ты задумал, Регур-Жан-Эстаншо, решивший стать героем?

— Возьмите мою пику и мой барабан, сеньор генерал.

С быстротой обезьяны он сбросил с себя всё, кроме штанишек, скинул башмаки и сказал:

— Я открою вторую половину ворот, генерал.

— Как же ты это сделаешь?

— Это касается только меня Ваше дело, генерал, — не оплошать, когда ворота откроются. Сумеете?

— Уж постараюсь, — серьёзно обещал Одиго.

Мальчишка подбежал к стене, огибающей часть тюрьмы с северо-востока, и одним махом вскарабкался наверх стены, что неоспоримо свидетельствовало о немалом опыте и долгой тренировке. Затем он проворно перекатился на брюхе и исчез. Одиго боковым переулком подвёл отряд как можно ближе к воротам и следил за ними не спуская глаз. Не прошло и пяти минут, как раздался железный скрип, и вторая половина ворот с лязгом отворилась.

— Вперёд! — крикнул Одиго, выхватив шпагу.

С башни раздались выстрелы, никого не задевшие, так как стражники на этот раз были застигнуты врасплох. А на тюремном дворе, куда вбежали люди Одиго, катались по траве Регур-Жан-Эстаншо, задумавший стать героем, и инвалид-артиллерист с деревянной ногой. Старый и малый дрались, кусались и царапались с остервенением, как кошки на крыше, пока их не разняли. Артиллериста-коменданта связали, пушку развернули в сторону башни, и Одиго сам навёл её, после чего стражников оттуда как ветром сдуло.

— Как тебе удалось это, герой Жан-Эстаншо? — спросил Одиго.

— Очень просто, — ответил барабанщик. — У пушки дежурил мой дядя. Вон он, связанный, брат моей матери! Как всегда, он дрых на лафете своей пушки, и мне не стоило большого труда оттянуть вниз вон ту щеколду. А там уж он проснулся, сеньор, и подло дал мне в ухо. Ну, и я…

Одиго поцеловал мальчишку и, предъявив испуганному артиллеристу записку мэра, велел раскрыть все камеры. Вскоре на двор тюрьмы с бурным топотом, гиканьем и свистом выкатилась развесёлая команда воров, бродяг и всякого сброда; осыпая своих освободителей сомнительными похвалами, они разбежались кто куда. И наконец из дверей тюрьмы показался Жак Бернье собственной персоной, совершенно невозмутимый и даже как бы заспанный. В руке его был зажат кусок кровяной колбасы.

— Ты, я вижу, неплохо устроился, — с досадой сказал Одиго. — Если тебе так хорошо жилось в этом гостеприимном доме, спрашивается, зачем я подставлял своих людей под пули?

— Колбасу прислал мэр, — задумчиво сказал старый Жак. — И бочонок вина. Если бы ещё постель была не из перепрелой соломы… Но чего ожидать от старого сквалыги и пьянчужки? Куртка-то, видишь, была почти что новая… А ему что? За чужой щекой зуб не болит. Нет ли у тебя хорошей портняжьей иглы, сеньор?

Обругав его за пьянство, Одиго дал отряду отдохнуть, а затем повёл людей на условленное место сбора — рыночную площадь. Но он не знал, что там произошли события скорее трагического, чем комического характера.