Была уже ночь, когда раздался конский топот и кто-то сказал: «Вашему командиру». Копыта снова простучали, удаляясь, и Бернару вручили запечатанный пакет. На печати не было герба, но от конверта пахло тончайшим ароматом. Бернар вскрыл конверт. Внутри лежала учтивая записка от «знатных особ» с предложением сеньору Одиго явиться на улицу Мулинье. «Полная гарантия безопасности», — так кончалось приглашение.

Бернар повертел записку так и сяк. Первое, что пришло ему в голову, было: «Ловушка». Однако чем больше он раздумывал, тем ясней ему становилось, что так в ловушку не заманивают. Не указано было даже, что надо явиться без сопровождающих.

Поразмыслив, он решил ехать, сказав об этом Эсперансе. Та, не спускавшая с него глаз, побежала будить братьев. Через несколько минут по улицам пронёсся удаляющийся перестук конских копыт — и всё стихло.

Ночь была лунная. Спешившись на улице Мулинье, Одиго велел Жакам ждать, а сам направился к человеку, который издали делал ему знаки зажжённым фонарём. Человек этот сказал:

— Сеньор, мне приказано доставить вас на место одного. Кроме того… — он замялся и закончил: — прошу прощения, сеньор… с повязкой на глазах.

Одиго подозвал к себе Жерара и что-то шепнул ему на ухо. Оба брата тотчас же вскочили на коней и ускакали вместе с конём Одиго. Слуга надел на глаза Бернара повязку и, взяв его за локоть, повёл. Бернар шёл вслепую и усмехался про себя над старомодными заговорщицкими уловками. Топот коней затих вдали, но Одиго знал, что они уносятся только с одним всадником: другой остался, чтобы выследить его путь.

Ноги его ступали по траве — очевидно, они вошли в сад. Потом скрипнула калитка, длительный переход, опять скрип и шорох. «Он довольно ловко вытянул мою шпагу из ножен, — подумал Одиго. — Но до пистолетов не добрался».

Однако после этого стало жутко. Звон его шпор теперь отдавался по каменным ступеням — Одиго куда-то поднимался, ведомый слугой. Они прошли ещё немного. Затем повязка слетела и в глаза ударил свет.

Он разглядел длинный стол, крытый чёрным бархатом, и на нём распятие. Свечи бросали зыбкие блики на огромные ослепительной белизны воротники, острые бороды клином и бледные узкие лица. Судя по однообразно-достойным минам на лицах сидящих, по их скорбно опущенным векам и скромной одежде, всё это были в самом деле знатные персоны.

— Приблизьтесь, — почти не разжимая губ, сказал кто-то. Голос был настолько лишён живых красок, что, казалось, исходил от распятия. — Сеньор Бернар Одиго де Шамбор, вы среди доброжелателей.

Одиго, пребывавший в некотором сомнении насчёт этого, всё же поклонился.

— Как могло случиться, — продолжал тот же голос, — что дворянин вашей фамилии, ваших достоинств и талантов обнажил меч против закона, порядка и общественного блага? Это произошло потому, достойный сьер, что вас не оценили по заслугам. Более того, вас жестоко оскорбили, унизили и ограбили. Всё это нам известно, сьер Одиго, равно как и ваши полководческие дарования, — торжественно заключил оратор.

«Странные у меня заступники», — подумал Бернар.

— В благоустроенном государстве, — раздался другой, тоже обесцвеченный голос, — в государстве истинной религии, подобного быть не должно. Но хаос и тьма объемлют души незрячие… Какого вы, сударь, мнения касательно учения доктора Кальвина, светоча воистину божественных откровений?

«Эге, вот и запахло святым гугенотским духом! — заметил себе Одиго. — Угораздило же меня попасть на богословский диспут!» А вслух он ответил:

— Учения могут быть разными. Главным в них мне кажется одно: не причинять вреда человеку.

— Но ведомо ли вам отличие истинных догм от суемудрия и лжепророчеств римских? Во-первых, применение братского исправления или церковного наказания, иначе называемого отлучением, или церковной властью, как то сказано и повелено Иисусом Христом в евангелии от Матфея, смотри главу восемнадцатую, со слов: «если твой брат грешит». Во-вторых…

— Умы различны, — прервал Одиго это дискуссионное вступление. — Пусть каждый слышит то слово, которое ближе его ушам.

За столом воцарилось молчание.

— А раны Франции? — вмешался голос с режущим немецким акцентом. — А безмерная нищета её сыновей? И разве не проистекает всё сие от заблуждений католической церкви, упрямо влекущей своих овец на стезю зла и нечестия?

— Нищета от налогов, — возразил Одиго. — Уничтожьте хотя бы габель, и овцы спасутся.

— Это не так, — продолжал тот же режущий голос. — Будущее Франции божьим изволением определено, измерено и подчинено делу её веры. Говорю вам: истина одна! Вы видите пастырей, коим она ведома. Они и никто другой спасут страну!

«А, так они носят эту истину в кармане!» — подумал Одиго. Но ограничился возражением:

— К сожалению, то же самое говорят и католики. Представьте, им тоже в точности известна истина. И они так же утверждают, что будущее Франции — в их верных руках.

— Ложь! — в один голос крикнули гугеноты, и Одиго услышал, как лязгнули их шпаги, приподнятые из ножен и опущенные назад. — Католиков надо губить, как бешеных собак!

Бернару стало очень не по себе. Ведь он как-никак тоже был католик.

— Господа! — сказал он примирительно. — Я простой солдат, не компетентный в вопросах веры. Я только предвижу одну опасность. Когда огнём, железом и кровью во Франции будет наконец установлена единая благая вера, останется ли в живых хоть один француз, чтобы её исповедовать? И не верней ли предоставить каждому сеять хлеб и растить детей без страха, что их могут убить в интересах высших истин?

На это ему никто не ответил: за столом всё было неподвижно, и лица присутствующих почему-то напомнили Бернару мертвенно белые брюха рыб, которых он лавливал в озере Мичиган.

Зашевелился человек, лицо которого было затенено полями круглой шляпы. Он снял её и пригладил назад чёрные блестящие волосы. Одиго, к своему великому удивлению, узнал лондонца, с которым проделал морское путешествие.

— Сьер Одиго, — мирно улыбнулся он, — мне, как никому другому, известно благородство вашего образа мыслей. Будем же деловиты и прямолинейны, как англичане. Люди, которых вы видите, — уполномоченные высоких, очень высоких лиц. Назревают великие события. В них заинтересованы особы такого звания и такого ранга, что вы и не помышляете. Оружие, люди, деньги — всё будет в ваших руках. Согласны ли вы, короче говоря, возглавить одно военное предприятие государственного значения?

— Вас осыпят милостями, — многозначительно прибавили за столом.

— Вы можете опереться на своих же людей.

— Пусть это будут даже распоследние канальи…

При каждой реплике с места, брошенной ему в упор, Одиго поворачивал голову на новый голос. Он давно понял, что его втягивают в какой-то реформатский заговор против католиков. Он нужен как военачальник и вожак толпы плебеев. Опрометчивая надежда вспыхнула в нём, он побледнел и отступил, скрестив руки на груди.

— Что получат неимущие? — резко спросил он заговорщиков.

— О, — засмеялся лондонец, — во всяком случае, какую-то часть из них можно будет избавить от петли. А десяток-другой даже наградить.

Одиго сделал шаг вперёд к столу и отчеканил:

— Отмена габели на вечные времена! Никаких откупов — налоги идут прямо в казну короля! Отмена су с ливра и прочих косвенных поборов с торговли. Уменьшение тальи вдвое. И — амнистия всем восставшим! Вы слышали, сеньоры? Вот мои условия!

— Ваши? — насмешливо переспросил первый гугенот. — А не Жака Босоногого?

— Посулите ему лучше герцогство. Верней будет.

— Тысяча золотых экю — и увидите, он запоёт иное!

Председательствующий постучал молоточком. У него было умное лицо человека, которого ничем не удивишь. Он спросил с ироническим сочувствием в голосе:

— Вы понимаете, сьер Одиго, чем вы кончите?

— Умру… как и вы, — ответил Одиго.

— Но не своею и не лёгкой смертью. Я не могу понять, зачем вам это нужно? Вы молоды, красивы… Что за блажь — стать вожаком нищих?

— Я хочу вернуть им надежду.

При этих словах все умолкли и привстали с места, с любопытством всматриваясь в лицо Одиго. Кто-то поднял свечу, чтобы разглядеть его получше.

— И вы верите, что это возможно — во Франции?

— Как знать! Если со мной пойдут многие…

Опять наступило длинное молчание. Лондонец оборвал его, стукнув по столу кулаком:

— Клянусь своей купеческой честью, нравится мне этот смелый молодец! Однако, сеньор, поверьте: нами руководят те же чистые, те же возвышенные побуждения. Ведь вы тоже взялись за оружие. Почему бы нам не действовать заодно?

Настал черёд задуматься Одиго. Все ждали его ответа. Он медленно сказал:

— Нет! Я взялся за оружие, чтобы защитить человека. А вы хотите его крови во имя своих догм. Как и католики, вы посягаете на последнее, что остаётся беднякам, — свободу мыслить и верить по-своему. Это мне кажется худшим из преступлений… Спокойно! — повелительно прибавил он, видя, что лица гугенотов исказились злобой и руки опустились на оружие. — Я, Бернар Одиго, своё сказал и ухожу! Уберите часовых: мне стоит только раздвинуть оконные занавеси — и вы увидите моих людей.

С улицы донеслось звонкое ржание крестьянских лошадей.

* * *

При выходе Одиго сейчас же обступили Жаки. Каждый трогал Бернара за рукав, за плечи, за плащ, точно желая удостовериться, не подменили ли командира. Жаки широко ухмылялись и говорили:

— Вот и ты, сеньор! Не тронули тебя? Живой?

* * *

…Наступал апрельский рассвет, щебетали птицы. Над городом плыли розовые облака, и утреннее небо между домами светилось, как перламутровая внутренность раковины. Но Одиго смотрел не на небо, а на клубы чёрного дыма, тяжко выползающего из-за домов.

— Что там? — спросил он, садясь в седло.

— Красного петуха пустили, — сказал Жозеф.

— Это горит дом красильщика, — добавил Жерар.

Одиго тронул коня шпорами и с места взял в галоп. За ним поскакали Жаки. По городу разносились мощные звуки набата. Но вот Одиго резко осадил коня: у одного из домов он увидел следы погрома. В воздухе порхал пух из перин, двери были выломаны, имущество грудой валялось на улице, и служанка, плача, подбирала втоптанную в грязь кухонную утварь.

— Чей дом? — спросил её Одиго.

— Мэтра Роберта Мирона, торговца рыбой, — всхлипнув, ответила та.

Глаза у Жаков разгорелись жадным огнём при виде брошенного добра.

— Где ваш отец? — спросил их Одиго. Жозеф сказал с хитрой усмешкой:

— Пошёл с нашими ребятами ломать виноградники буржуа. Они за городом.

«Час от часу не легче, — подумал Одиго. — Этак мы восстановим против себя весь город и даже тех, кто мог бы способствовать успеху нашего дела».

Они поскакали дальше. Волной до них докатился яростный рёв толпы, звон разбиваемых стёкол, грохот, треск и женские крики. Одиго и Жаки свернули коней в переулок. Перед ними открылось столь невиданное зрелище, что они, все трое, так и замерли на своих сёдлах, словно статуи святых в нишах.

Узенький переулок завершался тупиком, и в нём, как в котле, бушевала толпа. Был виден дом с выломанными дверями и зияющими окнами. Из этих окон громившие выбрасывали в уличную грязь всевозможные предметы, весьма ценные: золотую, серебряную и фарфоровую посуду, подсвечники искусной работы, куски шёлка, бархата, парчи, зеркала и чётки, ожерелья и браслеты. Всё это так и мелькало перед поражённым Одиго и Жаками и летело из окон под ноги толпе. Но что самое удивительное — никто и не думал забирать себе эти дары, падающие сверху: нет, их ссыпали в корзины, как какой-нибудь мусор, тащили и опрокидывали в помойки за домом.

— Господи… — прошептал Одиго. — Уж не сошли ли с ума эти бесноватые горожане?

Жаки за его спиной потихоньку слезли с коней: им до смерти захотелось посмотреть поближе на это невиданное богатство, а там, может быть… Уж такова была их природа, они ничего не могли с ней поделать. Одиго же захватило нечто совсем иное.

Откуда ни возьмись, на улицу выскочил маленький старикашка, он был в одном нижнем белье. Его дико блуждающие глаза остановились на лошадях — те загораживали выход из тупика. Метнувшись туда и сюда, старичок вдруг с безумной решимостью кинулся к лошадям; похоже, он готов был спрятаться хоть под брюхами коней… Но тут раздался рёв торжества;

— Вот он, кровопийца проклятый, сам объявился! Ату ростовщика!

Из дверей дома высыпала толпа разъярённых женщин.

У самой морды лошади Одиго мелькнуло искажённое лицо преследуемого; проскочив между конями, беглец споткнулся, упал и остался лежать у выхода из тупика на мостовой. Бегущая за ним толпа испугала коня Бернара — он встал на дыбы. Энергично работая поводьями, Бернар осадил его.

— Стыдитесь, красавицы! — кричал Одиго, размахивая плетью. — Суд, только суд, но не бесчестная расправа!

Перед конём, преграждавшим дорогу, бешено крутились сжатые кулаки, всадника поливали звонкоголосой бранью. Женщины призывали на помощь мужчин, и скоро десяток мускулистых рук вцепился в поводья и одежду всадника. После короткой борьбы Одиго был повергнут на землю, а потом поднят очень невежливыми пинками. Его крепко держали за локти.

— Это что за птица? — раздалось в упор. Перед Бернаром стоял юноша в чёрной маске, с мясницким ножом за поясом. — Кто ты, заступник кровопийцы? А ну — обыщите его!

Карманы Одиго были основательно проверены. В руках маски оказалась измятая записка. Он развернул её и прочёл по складам:

— «От знат-ных о-соб с пред-ло-жением…» Эге, вот где зарыта собака! Шпион! — и он плюнул Бернару в лицо.

Одиго не понимал, куда делся ростовщик и что происходит с ним самим. Его били, толкали, рвали на нём одежду. Оглянувшись назад, он с ужасом увидел, что Жаков нет, Жаки бесследно канули в ревущей толпе. Он понял, что его убивают. Огромным усилием оторвав от себя душившие его руки, Бернар крикнул:

— Я — Одиго! Ведите меня к ткачу… кто слышал имя Ге Ружемона?

— Стой! — поспешно заговорили в толпе. — Кажется, его знает Капитан. Подождём, может быть, ткач вырвет из него кое-что важное…

И Одиго с заломленными назад руками, окровавленного, в разорванной одежде потащили по городу.

Он шёл, еле передвигая ноги, несчастный, как камни мостовой под ногами всех проходящих. В голове у него вертелась одна мысль: «Я хотел вернуть им надежду…»