Когда он очнулся, то увидал, что лежит в подвале, где горят свечи. Крепко встряхнув, его подняли и усадили на скамью. За столом сидело трое мужчин простого обличия. Поодаль на табурете сидел ткач. «Кажется, кошмар кончился», — подумал Бернар.

— Ты находишься перед тайным судом компаньонажа — союза городских подмастерьев, — сказал один из мужчин.

— Подмастерьев, а не цеховых мастеров, которые продались магистрату, — добавил другой. — Запомни это.

— Не бойся и говори всю правду, — сказал третий. — Мы знаем уже о тебе многое.

Одиго заметил висевшие над столом знаки трёх ремёсел: лопатку каменщика, кирку землекопа и нож мясника — и по этим символам понял, кто его судит.

— Отвечай: как случилось, что ты, сын знатного и именитого человека, оказался среди восставших?

Одиго овладел собой и ответил просто:

— Я на их стороне из чувства справедливости.

— Хорошо, — удовлетворённо сказал первый ремесленник. У него было красивое бородатое лицо труженика, привыкшего серьёзно и добросовестно всё обдумывать, прежде чем решить. — Но поставим против твоих слов и кое-что другое… Почему ты, например, уклонился от боя на рыночной площади?

— Крестьяне — не солдаты, — ответил Одиго. — Они не выдержали бы мушкетного залпа, как случалось не раз.

— Плохо же ты судишь о мужиках, — недовольно протянул судья-мастеровой. — Ладно, допустим и это, тебе видней… А что за переговоры вёл ты с толстобрюхим мэром — старой лисой, которая норовит и нашим и вашим?

— Я понял это не сразу, — возразил Одиго, стараясь говорить возможно проще. — А когда понял, то высказал ему это же самое прямо в лицо.

За столом одобрительно закивали, и даже на угрюмом лице ткача появилось подобие улыбки.

— Так, — строго сказал судья. — Пока всё это в твою пользу. Стало быть, хочешь уверить нас, что ты этакий правдолюбец, стоишь за справедливость? Ладно. А о чём всё-таки шёл у тебя долгий разговор с твоим знатным папашей, а? Разве не всяк любит дерево, которое ему тень даёт?

Одиго коротко и ясно изложил суть своей беседы с отцом. Это произвело ещё более сильное впечатление на присутствующих. Но ткач нахмурился и сказал:

— Скользок он, этот сеньор, и со страху, пожалуй, заявит вам, что он больше католик, чем сам римский папа! А спросите-ка его о главном: что за записочку нашли у него в кармане? Не явный ли это знак его измены? Давно подозревал я его, скажу по совести, но не поймав, курицы не щиплют.

— Да, — сурово сказал судья, — это обвинение серьёзное. Сюда мне её, записку эту!.. Ну, что скажешь? Духами ведь пахнет, а? По подсвечнику, стало быть, и свечка!

И сразу все посмотрели на Бернара со злобой, готовые тут же её излить не стесняясь. Одиго понял, что настал решительный момент. Он выпрямился по-военному.

— Хорошо, — сказал он твёрдо. — Теперь ответь ты мне, судья: идя на тайные переговоры, берёт ли шпион с собой свидетелей?

— Нет, — простодушно ответил судья, подумав, — это было бы глупо.

— Ну вот. А со мной были Жаки Бернье, можете их спросить. Что сделает опытный шпион с документом, который ему может повредить?

— Сожжёт или спрячет подальше, я так полагаю, — ответил судья.

— А записку я оставил в кармане. Вон она на столе… Теперь последнее: станет ли шпион заманивать в ловушку войска короны, да так, что они потерпели сокрушительное поражение? Ведь не за это же платят ему немалые деньги, не так ли? Спросите теперь ткача, кто руководил сражением в Шамборском лесу, и он вам ответит, если память ему не изменит!

Наступило глубокое молчание. Ткач потупился, и всем стало ясно, что обвинение оказалось ложью на глиняных ногах. Председатель откинулся назад и долго пристально смотрел в лицо Одиго.

Наконец он широко и сердечно улыбнулся, встал и протянул ему большие руки:

— Верю я тебе, брат Одиго! И не взыщи, что так получилось. Знаешь, видали мы всяких господ, плохих и хороших, но таких, чтоб за бедноту стояли, — нет, не приходилось, ни здесь, ни в других бургах! Ну, раны мы твои, кажется, зашили, не останется ли рубец у тебя на душе? То есть обиды на нас, простаков?

Ткач вдруг вскочил со своего места и перебил судью громовым голосом:

— Да посмотрите вы на него! — заорал он, хватая Одиго за плечи. — Хорошенько посмотрите на его руки, лицо… А голос какой, а манеры — что у твоего герцога! Разве он не аристократ, будь он трижды проклят, и разве не аристократы его отец, и дед, все до седьмого колена? А теперь взгляните на меня, ребята. Я не хуже его выглядел в детстве и юности, пока не побывал под галерной плетью в трюме, красную куртку не истрепал в клочья. На что теперь похожи мои руки, эти лапы обезьяны, эта рожа моя, старая, вся в рубцах да морщинах? А сколько мне лет, думаете вы? Сорок? Нет, столько же, сколько и ему! И я говорю вам: предаст он вас, предаст, как Иуда, предаст и тебя, каменщик Франсуа Латар, и тебя, подмастерье Бретэ, и тебя, ученик мясника Контери! Не может не предать, потому что на репейнике розы не родятся, на навоз соловьи не садятся!

Все стояли в столбняке, потрясённые этой безудержной речью, в которой пробивалось какое-то новое обвинение, даже более страшное, чем прежнее, и сквозило новое чувство, более глубокое, чем просто гнев на изменника… Точно ткач призывал на нём, на Одиго, разом выместить все давние обиды, тлевшие на душе у судей, их поруганное детство и раздавленную юность. Каменщик-судья после долгого раздумья, посовещавшись с товарищами, решил так:

— Суд компаньонажа беспощаден, но справедлив. Не может он казнить этого человека, ибо вина его не доказана, а заслуги велики. Точно так же не можем отпустить его, поскольку нет у нас уверенности, что неправ его обвинитель, ткач по прозванию Ге Ружемон, Капитан. Пусть пока этот сеньор побудет взаперти. А там придут Жак Босоногий со своими людьми, и рассудим дело окончательно.

— Постойте, — сказал Одиго. — Не для себя я прошу свободы… Поймите, дорог каждый час! Сюда скоро могут явиться войска, и кто тогда организует оборону?

— Как-нибудь без тебя обойдёмся, — неласково сказал каменщик. Все вышли, не глядя на Одиго. И дверь закрылась на все запоры.

* * *

Всю ночь до самого рассвета, не смыкая глаз, просидела Эсперанса у костра в ожидании. Наконец она поняла, что Одиго и её братья где-то попали в беду. Она не стала тратить сил на слёзы и сетования; — нет, не из того теста была вылеплена Эсперанса. Спокойно, не теряя ни секунды, зарядила она свой мушкет и решительно приказала Бесшумным следовать за собой.

Эсперанса слышала, как Бернар назвал улицу Мулинье. Отряд Бесшумных под её руководством осмотрел все дома на этой маленькой аристократической улочке и ничего, конечно, не нашёл. Много домов стояли пустыми и заколоченными: буржуа и аристократы бежали из города в свои загородные мызы и виллы.

Тогда Эсперанса со своим отрядом отправилась к городским воротам, чтобы встретить отца. Но путь к ним преградила застава муниципальной гвардии. Буржуа сделали, наконец, свой выбор: они поспешно вооружались и запирали улицы заставами и баррикадами. И ей ничего не оставалось, как вернуться на рынок.

Там она и нашла Жака Бернье, как ни в чём не бывало отдыхающим у костра после перенесённых трудов. Его окружали командиры. Они рассказывали своим землякам и рыночному люду, как поломали оливки и сожгли виноградники тех буржуа, что осмелились стрелять в безоружный народ. Тут же, у костра, сидел и ткач.

— Отец, — сказала Эсперанса, — мне кажется, случилось несчастье с моими братьями и их командиром, сеньором Одиго. Вот уже прошло двенадцать часов, как направились они на улицу Мулинье. Но их там нет, я сама в этом убедилась.

Жак на это ничего не сказал, только вопросительно посмотрел на ткача. Тот промолчал, нахмурился и сделал вид, что занят чисткой своей куртки. В это время в конце рынка показались два всадника; нахлёстывая усталых лошадей, они что-то кричали издали.

— А вот и наши Жаки, — невозмутимо сказал Бернье.

Братья соскочили с коней и, подталкивая друг друга локтями, рассказали всё, как было. Когда они дошли до описания того, как толпа разлучила их с сеньором, отец поднялся и расстегнул свой широкий кожаный ремень.

— Так и знал я, — спокойно молвил он, неторопливо взмахнув поясом, — что вы, ротозеи и болтуны, позабыли, зачем вас послали!

И он преизрядно вытянул каждого сына несколько раз по спине и пониже, что братья приняли как должное. Они и сами чувствовали свою вину и всё утро рыскали, расспрашивая встречных и поперечных, где Одиго.

Пока творилась справедливая экзекуция, Эсперанса всё пристальней всматривалась в лицо ткача. Всё более и более подозрительными казались ей его упорное молчание, взгляды исподлобья и неловкие движения. Наконец она прямо спросила его, глядя в глаза:

— А не знаешь ли ты, брат Клод, куда мог скрыться сеньор Одиго?

Ткач и на это не ответил, только ещё усердней занялся своей курткой, и Эсперанса всё поняла. Не колеблясь ни секунды, двадцатидвухлетняя девушка бросилась на сидевшего мужчину, ударом в грудь повергла его на землю и наступила на него ногой.

— Сейчас заговоришь ты у меня, — сказал она с непоколебимой решимостью и вытащила из-за пояса нож.

— Спокойней, девка, — хладнокровно сказал старый Бернье. — Отпусти его, он и так скажет. В самом деле, кум, не кажется ли тебе, что больно ты много себе позволяешь?

— А если я отвечу, — сказал ткач поднимаясь, — что подозрения мои оправдались и он задержан нами как изменник?

— Вот именно — изменник! — усмехнулся Жак. — Ох, и умён ты, брат мой ткач! По догадливости и смекалке, вижу я, нисколько не уступаешь ты вон той козе, что щиплет траву у столба… — и Жак полез к себе за пазуху. — Где ж это видано, чтоб за голову шпиона люди, пославшие его, назначали такую награду?

И он протянул ткачу измятый лист, где чёрным по белому было напечатано:

«Именем короля.

Десять тысяч ливров тому, кто обнаружит,

схватит и доставит живым или мёртвым

государственного преступника по имени

БЕРНАР ОДИГО.

Особые приметы: рост высокий, волосы светлые…»

И так далее.

Ткач жадно схватил лист и прочитал весь текст с начала до конца. Видя, как меняется его лицо, как на нём проступает краска стыда и сожаления, Эсперанса не выдержала:

— Где находится сеньор? — крикнула она в бешенстве и горе, тряся его за плечи. — Учти, ты ответишь за каждый волос, упавший с его головы!

— Я сам и освобожу его, — пробормотал ткач.

Он кликнул своих подмастерьев, Жак поднял своих людей, и все направились следом за ткачом. Однако центральная улица за баррикадой, ведущая из рынка, в конце своём оказалась уже перекрытой рогатками, из-за которых им приказали под угрозой смерти повернуть вспять. Они кинулись в другую улицу — выход был заперт и там. Третья шла к морю.

— Вот до чего довёл ты дело, ткач! — свирепо взглянул на него Жак. — Заперты без командира, как мыши в мышеловке! Что ж? Теперь сам командуй и распоряжайся, ты на это, кажется, мастер!

— А Одиго? — с отчаянием повторяла Эсперанса, тряся за рукава то одного, то другого. — Что станет с Одиго?

Но никто ей не ответил. Теперь на все лица уже легла тень обречённости, ожидания близкой и неотвратимой судьбы…

— Трусы вы все! — в исступлении закричала девушка. — Сеньор Одиго сделал для вас всё, что может сделать человек, — вы же отплатили ему тюрьмой и бросили в ней подыхать, как собаку!

— Сдаётся мне, дочь моя дело говорит, — медленно сказал старый Жак. — Скоро из всех вас вытряхнут потроха и повесят сушиться на городских воротах. Так-таки и подыхать с мыслью, что заплатил злом за добро? Иди-ка ты, дочка, выпусти его да и сама удирай с ним во все лопатки. Жарко тут станет, ей-богу, и не до вас!

— Иди, — сказал и ткач. — Где мышь не проскочит, там женщина пройдёт. Вот ключ от подвала дома виноторговца на улице Зари. Он там.

— А что это? — сказал Жак, прислушиваясь. — Никак барабаны?

Да, это были барабаны. Отдалённый их грохот походил на раскаты грома. Шум, напоминавший ливень, сопровождал эти глухие звуки. Жак опустился на одно колено и приник ухом к земле. Слух его различил множество непрерывных дробных ударов, похожих на то, как если бы где-то гудели и бились пчёлы или работала вдалеке водяная мельница.

— Да, — сказал Жак, поднимаясь с колен. — Об этом мне говорили и мужики за городом. Идёт конница. Она уже в городе.

* * *

«…восстали, неся во все стороны огонь и железо. Между приходами существует настоящий заговор: не терпеть налоговых чиновников и их бюро. Кто-то подстрекал чернь и крестьян, которых именуют Невидимыми, или Бесшумными. Сами они называют себя Отчаявшимися и говорят, что не боятся умереть за общее благо. Муниципальная гвардия напугана, мятежники воодушевлены, ждём войска.

Я отдал было приказание учредить податной совет элю, но что за этим воспоследовало, вы знаете из моего предыдущего письма, так что некоторое время я вынужден был наблюдать за событиями, скрестив руки. Мало того, что город восстал, — соседние бурги что ни день выказывают дурное расположение, в приходах полускрытые очаги сопротивления, умы мелкого люда полны жара, и вы согласитесь, что нет причин давать повод новым беспорядкам, не потушив прежних. Следует совершенно утомить этот край и изморить его постоем. У короля для этого достаточно длинные руки.

Мятежи подобные дождю, который просачивается через крышу; если им пренебречь, хозяин будет изгнан из дома. Надо учесть и то, что от каждого восстания идут волны через многие годы. Что же касается Одиго, то, обещав за его голову десять тысяч ливров…»

— Граф остановился и задумался, поглаживая подбородок краем пера. —

«… вы поступили разумно. Но следует пойти ещё дальше — назначить ещё более высокую награду, для какой цели перевести в моё распоряжение дополнительные ассигнования. Это необходимый расход. В дальнейшем же король не потеряет даже стоимости того платка, которым он пользуется на охоте».

Он опять задержал бег пера. Подумал, обмакнул его в чернильницу и продолжал:

«Слагаю к ногам короля свои упования: пусть мои скромные заслуги в глазах его величества окажутся более существенными, нежели то случайное и сожаления достойное обстоятельство, что упомянутый Одиго — мой сын.

Огюстен-Клод-Люсьен де Шамбор, граф де Лябр».

Итак, с часу на час жду прибытия войск Молю господа хранить вас в добром здоровье.

Ваш покорный слуга

Он надписал сверху: «В Старом Городе апреля десятого дня 16.. года». Потом вложил письмо в конверт и написал адрес: «Губернатору Гаскони. Его светлости герцогу де…»

Закрыл конверт и дёрнул за шнур. Вошёл секретарь.

— Что сейчас делает сеньор Норманн?

— Спит, господин генеральный наместник.

— Как, он спит? В такое время?

— Да, ваше сиятельство. Прямо в кухне, у самого очага. Он сказал, что так ему теплей и удобней. По приезде сеньор Норманн изъявил желание прослушать мессу и проповедь Жана де Фетт. Но вернулся он в таком состоянии…

— Где же он был?

— Сказал, что заблудился, ваше сиятельство. При этом он ругался, как носильщик, и от него разило вином на целое лье.

Граф сожалеюще покачал головой.

— Позовите его сюда.

Спустя десять минут раздались тяжёлые шаги и звон шпор. В гостиную вошёл Рене, хмурый, но совершенно трезвый и подтянутый. Граф пристально смотрел на него. На обширном лице Рене не было ни малейших следов сна или похмелья.

— Что ты мне скажешь о настроении местного дворянства, Рене?

— Они явно предпочли бы охоту на кабанов.

— Ты объяснил, что охота будет другая?

— Я сказал, что им не отвертеться и пусть хорошенько почистят свои ржавые доспехи.

— Кого тебе удалось призвать?

— Притащился старик Оливье со своими прихлебателями. Затем Говэн де Пажес, де ля Маргри, д'Арпажон, де Броссак, д'Эмери, д'Ато, де Коаслен, Жаннен де Кастиль, де Канизи, де Рюбенар и дю Мениль Гарнье… да, все эти местные кобчики. Жрали, пили, как тамплиеры…

— Ну и память! Это приблизительно триста копий, да?

— Триста прожорливых ртов, мой сеньор. Так будет точнее.

— Ну, ты сумеешь превратить их в солдат.

— Легче сотворить солдат из толпы мужичья. Ваш сын мне это доказал.

— А, ты всё не можешь забыть… Что ж, он и в самом деле не без способностей. Его голова ведь оценена в десять тысяч экю. Как отец, я нахожу, что он стоит дороже, и написал это губернатору. Но как мы, однако, с ним поступим?

Рене молчал.

— Твой воспитанник, Рене!

— Ну, конечно! Сейчас вы опять начнёте меня упрекать. А если я отвечу, что и в отборном стаде родятся овцы с пятью ногами? Клинок против клинка, и к дьяволу побеждённых! — пароль этого мира. И вдруг — как это вам нравится? — дворянин из хорошей фамилии заявляет: «Стою за мужичьё!» Куда его зачислить: в святые? в дураки?

— Ты, кажется, тоже видел его. Какая же всё-таки у него задняя мысль?

Рене недовольно пожал широкими плечами.

— Да нет у него никаких задних мыслей! — грубо сказал он. — Это у вас их столько, что не разберёшь, где задняя, где передняя. Мальчик чист, как ключевая вода, и твёрд, как копыто. Надеюсь, это мне не поставят в вину? Но в дерзости и сумасбродстве он не уступит пажу из королевского дома.

— Что ты сделаешь с ним, когда он попадёт в твои руки?

Рене стал сердито дышать.

— У вас, я нахожу, премиленькая манера сваливать на Рене всё трудное, а себе оставлять всё хорошее. «Рене, реши! Рене, выкручивайся! Я буду делать большую политику, а ты, пожалуйста, пачкай руки в дерьме», не так ли?

— Вы назначены комендантом города, сеньор Рене, не я!

— Плевать я хотел на это. Воображаете, будто Рене так и отдаст мальчика в руки палачу? О, это вполне устроило бы вашу жену, сеньор мой Одиго! А вы бы потом говорили с жалостной миной: «Я не хотел этого, это всё он, жестокий Рене!» Прекрасный выход за мой счёт, что и говорить!

Настало долгое молчание.

— Вот что, Рене… да, я вижу, тут надо целиком положиться на тебя.

Рене сделал брезгливую гримасу, которая говорила: «Разумеется, к этому всё и шло». Небрежно отдав честь, он удалился, бесцеремонно стуча каблуками. Сердитый звон его шпор долго разносился по всему дому. Некоторое время он слышался ещё из кухни. И наконец там затих.