Трещал костёр. Бернар приподнял голову: он всё ещё был в лесу, под тем же самым дубом. Но теперь вокруг костра не было и в помине челяди Оливье — тут сидели и лежали простоволосые мужики. Кто спал, кто жевал, кто строгал древко для пики. У ног Бернара валялись обломки его славной шпаги и каска с помятой тульёй.
— Не узнаёшь? — спросили его. — Лежи, лежи… Ну так я — Жак Бернье, арендатор твой. А это девчонка моя, Спири. А то Клод, ткач.
Ткач смотрел ему в лицо и улыбался.
— Это меня развязал ты в городе, помнишь? Вот и сквитались.
— Благодарю тебя, друг Клод.
— Долг платежом… А надежду вернуть нам не забыл? И свою-то, поди, растерял?
Бернар не ответил. Всё перед ним мешалось: зелёный пахучий полумрак и чёрный блеск мелькающих клинков; неслышно чередуясь с тенью, ползли тёплые овалы света, — и снова по листве катился грохочущий бред…
— Это опять ты? — спрашивал он, когда кто-то менял ему повязку на голове. — Не уходи! Маленькая… как зовут тебя?
— Эсперанса Бернье. А захотите, чтоб поскорей, так просто: Спири.
— Странное имя…
— Моя мама из Испании.
— Сколько ж тебе лет?
— Двенадцать.
Через неделю Бернар встал, опираясь на плечо Спири. Острым блеском сверкнул в глаза голубой просвет в листве, голова закружилась. Стояла чарующая лесная тишина.
— Кавалеры как топоры, — тоненьким голоском рассказывала девочка. — Им всё равно, что рубить: дерево, человека… Я сказала отцу: «Нашего сеньора забьют». Тогда все стали бросать в них камни. И Оливье убежали.
— Кто все?
— Да наши мужики. Они в лесу прятались, когда пришли Оливье. А после прибежали сюда.
Бернару было непонятно, что же делал Рене. Но девочка не знала.
— Наверно, у них вместо плеч топорища, — продолжала она и засмеялась. — А у нас говорили: молодой Одиго — святой. Я и захотела увидеть святого. Иду. Прошлась так немного, знаете. До канала. Ну, села. — Она с живостью обезьянки изобразила то, что рассказывала. — Смотрю — вы идёте с вёслами. У вас волосы такие светлые… и лицо. Подумала: может, это всё святое? И лодка святая? Я часто потом на вас смотрела…
Но он уже не видел её и не слышал: вместо человеческих лиц из листвы смотрели скотоподобные хари; отовсюду, свиваясь и шипя, подползали змеи предательства. Бернар упал на землю и стал кататься по ней, выкрикивая страшные слова.
На следующий день он спросил у Жака Бернье про свою лошадь. Коричневое лицо арендатора сморщилось, глаза спрятались под брови.
— В лесу есть дичь, — сказал он. — Худой ты, кожа да кости. Охоться, толстей. Оливье бродят по дорогам. А конька твоего увели в Шамбор.
Бернар обратил внимание на то, что в лесу бродят чужие, по виду горожане, при нём они умолкали или говорили о пустяках.
Он собрался было уйти пешком — из-за сосен вышли четверо с дубинками: его охраняли как пленника.
В сумерках явился Клод, виновато поскрёб в затылке:
— Что поделаешь, друг, ты заложник.
И Бернар услышал о том, что в городе восстание и деревня его поддерживает. Тут только он объединил в уме явления, между которыми раньше не видел связи.
— Но при чём здесь я, Клод? — спросил он с горечью. — Или всюду обман, всюду вражда да ловушки?
— Ты — Одиго! — выразительно сказал ткач и распространяться больше не стал. Бернар, как ни был прост, понял: Эсперанса — или никто.
Девочка сжалась, точно её ударили. Села, охватив острые коленки руками.
— На берегу есть лодка, — сурово заговорила она, глядя в сторону. — Я вас проведу. По дороге опасно: всюду наши или люди Оливье. А оттуда легко морем до города. Там найдёте своих друзей.
Ночью они углубились по тропинке в чащу. Вышли на берег. Раскидали хворост, которым была завалена лодка, и вдвоём столкнули её в воду Блёстки лунного света дробились у них под ногами, погружёнными в воду. Она прижалась щекой к его щеке и немного поплакала, потом оттолкнула лодку.
— Ветер в корму, светло, — сказала она. — Отсюда пять миль. Не говорите, где были, что видели, что слышали…
Взявшись за вёсла, Бернар увидел на дне лодки плащ, а в нём кусок хлеба. Его тронул этот прощальный подарок: было известно, что в округе голод. Через три часа он причалил к пристани и сошёл на землю.
В городе ещё не просыпались. На первой же улице сапоги его ступили во что-то, напоминающее ковёр, и это был действительно ковёр из перьев: кругом валялись распоротые перины. Прямо над ним закачалась длинная тень. Он поднял руку и коснулся твёрдых босых ступнёй повешенного. Вокруг он увидел дома с настежь распахнутыми дверями и следами разгрома. Лязг шпор и грубый солдатский смех заставили его отступить за угол. Солдаты говорили о том, что жратвы мало, кони совсем отощали, что пора бы на постой в деревню.
Стало светлее. Он подошёл к белому листу на стене. «Недостойные ваши сограждане, эти канальи, коих возмутительные, бесстыдные и безбожные поступки…» Он прочитал полный угроз приказ до конца, в нём говорилось о пытках, колесовании и иных мерах, и глаза его остановились на подписи:
«Генеральный наместник губернатора граф Огюстен Одиго де Шамбор де Лябр».
Рядом была приписка углём:
«Дождёшься ты, граф Негодяй! Жак Босоногий».
Было ещё очень рано, и Бернар позавтракал в харчевне «Берег надежды» в долг, потому что у него не было ни су. Хозяин молча прислуживал ему с таким лицом, точно его обязали хранить некую тайну. Но у трактирщиков всегда есть тайна, они много видят и слышат и ничему не удивляются. Бернар расспросил у него, как пройти к наместнику, и отправился к отцу, теперь уже графу де Шамбор.
В замке от него писем не получали: дороги были перехвачены заставами черни, и на гонцов часто нападали грабители, которым было раздолье в такие времена. Бернар постучал в двери нового дома рядом с ратушей, ему открыли. За служанкой он прошёл в прихожую, где в кресле мирно спал Рене Норманн. Тот открыл глаза так, как будто закрыл их секунду назад, и голосом бодрствующего сказал:
— Граф давно ожидает вас, сьер. Мы хотели…
— Рене! — возмущённо перебил Бернар. — Я всё ждал, что вы меня разыщете. Чем вас так отвлекли, что вы даже не вспомнили обо мне?
Рене потянулся и благодушно выдавил сквозь зевок:
— Разве плохо в лесу, сынок? На вашем месте я бы не жалел, что не попал в эту заваруху. Сколько я спал, по-вашему? За неделю едва ли сутки. Мятежом охвачена вся округа.
— Свои бросили меня, а мужики спасли! Как же вы не подумали, что я попал в руки Оливье?
— О вас мне рассказали арендаторы. Ну, а Оливье… Гм! Во всяком случае, один из них здесь. В этом доме.
Первой мыслью Бернара было поднять весь дом. Но в тоне оруженосца было что-то настораживающее.
— И вы спокойно сообщаете мне об этом! Что здесь делает Оливье?
Рене хладнокровно ответил:
— Что он делает здесь? Гостит…
— Дайте мне оружие. Вооружитесь сами. Выведите без шума людей, пусть захватят все выходы. Ни один Оливье не должен…
Рене положил руки на плечи воспитанника и пристально посмотрел ему в глаза.
— Успокойся, мальчик. Кроме родовых свар, существует политика. Ваш отец отныне не частное лицо. На его плечах… словом, для этого не время. Другое дело… — тут Рене принялся спокойно и просто соображать: — Если немного яду в пищу… Он скажется только на обратном пути.
— Вы сведёте меня с ума! — гневно крикнул Бернар. — Яд! Что же думает отец?
— Мне не дано знать замыслов его светлости, — ответил Рене с некоторым пафосом.
Бернар вынул из ножен шпагу Рене, лежавшую у него на коленях, и большими шагами направился в гостиную. Рене пожал плечами и снова задремал.
* * *
Граф де Шамбор и его гость сидели в новом приёмном зале, который влетел магистрату в копеечку.
— Чего вы хотите? — говорил граф. — Политические заботы его величества, особенно эта война с Испанией, не дают возможности отменить габель. Без казны нет войны. Те, кто, как я, наблюдал неистовство черни, заверяют, что двести конных дворян легко заменят тысячу уговоров и поблажек. Но местное дворянство…
— Вы забываете о дворянских интересах, ваша светлость. Из-за этих политических игр пуст наш карман. Его наполняет ведь не король, а мужики!
— Верно. Я и сам недавно так рассуждал. Однако осмелюсь напомнить вам, сьер Артур, пословицу о тех, кто рубит сук. Политика — вещь гибкая, мсье, местные дворяне должны объединиться, а не рубить этот сук…
Вошёл слуга и доложил:
— Сеньор Бернар де Шамбор.
Бернар широко распахнул дверь и ворвался, звеня шпорами. В руке его была шпага. Он поклонился отцу и звучно, несколько в нос сказал:
— Отец, рядом с вами — убийца и клятвопреступник.
Старый Оливье вздрогнул. Ноздри его вислого носа зашевелились. Граф Одиго успокоительным жестом прикоснулся к его плечу.
— Прошу извинить моего малыша: он всё ещё играет в войну. — И повернулся к сыну. — Сударь, признаюсь, у вас странные понятия о гостеприимстве! Перед вами сеньор Артур Оливье де Труа, глава одного из старинных семейств Франции. Сеньор Артур сожалеет об обидных недоразумениях, бывших между вами. Он отдаёт должное твоему мужеству. Мало того, оказывает тебе незаслуженную честь…
— Я хотел убить его, — крикнул Бернар. — И жалею, что не смог!
Маленькие глазки Артура Оливье вспыхнули.
— Учтивость и любезность, вижу я, несвойственны вам, — проскрипел он. — Равно как и справедливость. Не кто иной, как я, пытался остановить схватку. Вы же великодушно отблагодарили меня, сломав мне плечевую кость.
— Сударь, — вмешался отец, — сьер Артур предлагает тебе, самонадеянному и дерзкому юнцу, руку своей дочери, мадемуазель Антуанетты. Это наилучший способ покончить со всеми обидами, как истинными, так и мнимыми. Простите…
Он отвёл сына в сторону и шепнул:
— Мне необходимо найти опору среди местного дворянства. Этим браком я уничтожу своих злейших врагов: превращу их в своих родственников.
Не ответив ни слова, Бернар повернулся и вышел. Слова древних трагедий и грубая брань мешались у него в голове. К нему подошёл Рене.
— Вы приняли всё так близко к сердцу… — пробурчал он, не умея утешать. — Ну да, Оливье затеяли весь этот спектакль, чтоб взять вас заложником, а там и женить, только и всего; в мире, где копьё на копьё, ненависть житейским расчётам не помеха. Но вы их слишком разозлили, и они зашли дальше, чем хотели. Езжай-ка домой, мальчик: хороший конь да надёжное седло — вот что проясняет голову и очищает кровь!
На конюшне не оказалось лошадей: все были разобраны, все были в деле. Рене вручил Бернару деньги и посоветовал взять лошадь в харчевне «Берег надежды».
Заморённая рабочая лошадь никогда не несла на своей костлявой спине такого неистового всадника. Она лягалась, выкидывала нелепые прыжки на своих разбитых ногах и даже пыталась кусаться, но была жестоко укрощена. И когда, наконец, перед скачущим расступились дубы аллеи, протягивая вслед ему длинные тени, старая кляча не выдержала несносных обид и повалилась. Только тогда Бернар опомнился. С мучительным чувством смотрел он на издыхавшее животное.
«Меня научили убивать, — думал он в великой печали. — Чем я лучше Оливье?»
Он снял с кобылы седло и сбрую и пешком дошёл до замка. На заднем дворе его встретил Чернуш. В отсутствие Бернара собаку забывали кормить, и она тоскливо облизала ему руки, стараясь объяснить, как ей было плохо без него.
Измученный до предела, он направился к матери.
Мадам Констанция угасала. Это было всем известно, однако графа Огюстена задерживали в городе неотложные дела. Беспокойство о сыне отняло остаток её сил, и слуги ждали конца. Но она ещё жила. Глаза её остановились на вошедшем сыне.
— Ты пришёл… — сказала мать. — Всё хорошо. Я успела тебя повидать. Какой ветер… в море?
— Мама… — простонал Бернар и упал головой на край её постели.
Она улыбнулась.
— Не грусти, — сказала мадам. — Помогай людям, они несчастны. Я должна тебе открыть… я не любила твоего отца. Он взял меня из низкой выгоды. На ложе своей болезни, — медленно продолжала умирающая, — я поняла одну простую вещь. Мало не причинять зла — надо ему противостоять. Но как? Не смиренным терпением, нет! Кому освещает путь бессильная, презираемая и попираемая доброта? Надо, чтобы она наконец обнажила меч. — Она вздохнула и добавила с трудом: — Как тяжелы эти чётки!
Из последних сил она потянула за нить — чётки распались и покатились по одеялу.
Похоронив мать, Бернар собрался в путь и вышел из замка. Его ожидали в дубовой аллее. Рене держал за поводья двух коней: он отпросился, чтобы похоронить мадам и проводить воспитанника.
Рядом с ним стояла его жена. Марго плакала. Но лицо Рене не отражало никаких чувств.
— Это честно добыто мечом, — сказал он, передавая Бернару поводья и тяжёлый кошелёк. — Конь сыт и отдохнул. Дорога будет легка.
— Я верну вам это, Рене, — сказал Бернар. — Что говорил отец?
— Он засмеялся и сказал: «Всему своё время. Есть время гневных порывов и скитаний, время любви и время зрелого раздумья. Двери дома Одиго для мальчика всегда открыты. Но если он не вернётся через пять лет, я сам введу Туанетту в дом своей женой».
— А твой совет мне, Рене?
— Что скажу я, простой солдат? Охотник идёт в леса, рыбак ждёт доброго ветра, дворянину — конь, меч и дорога. Служи честно тому, кто за это платит. Я любил тебя, мальчик, хотя ты и чудной. Прощай!
Бернар хотел сесть на коня. Но толстая Марго кинулась к нему и обняла.
— Милый сыночек мой! Сиротка! — причитала она по-крестьянски. — Такой славный, такой добрый и простой — о, как тебе тяжело!
И Бернар выпустил поводья и горько, не стыдясь, плакал в её клетчатый передник.