Экспресс в Зурбаган

1.

…Зря, конечно, я полез за этим дураком в холодную, почти ледяную воду. Подумаешь, ситуация: убегает от тебя мелкий воришка, ты, естественно, бежишь за ним, потому что, собственно, в том и заключается твоя работа сыщика — выслеживать и догонять, воришка чувствует, что ему не уйти, впадает в отчаянье, с разбегу ныряет в подвернувшееся на пути озерцо, выныривает, утверждается на крохотном островке посреди озерца, и начинает обзывать тебя оттуда всяческими погаными воровскими словами: нырни, дескать, ментовская твоя морда, вослед за мной, если ты такой прыткий!

Ну и, казалось бы, что с того? Мало ли их, таких, убегало от меня за всю мою многотрудную милицейскую жизнь, и мало ли всяческих поганых слов я от них наслышался в свой адрес?

Разумеется, мне не следовало нырять вослед за этим уродом, а даже совсем наоборот — надо было бы усесться на бережку, перевести дух, утереть трудовой пот и преспокойно ждать, когда ворюгу одолеет тоска и холод и он сам вылезет на берег — прямо ко мне в руки. Потому что — куда он, оглоед, мог еще деваться? Противоположный берег озерка глинист и обрывист, это же надобно крыльями обладать, чтобы очутиться там… куда бы он, повторяю, от меня делся?

А меня, дурака такого, обуяли амбиции, во мне клокотал неудовлетворенный азарт погони — ну, я сгоряча и нырнул, чего воришка никак не ожидал, а оттого впал в прострацию и отдался в мои руки почти без всякого сопротивления. Я выволок гада на берег, сгоряча накостылял ему по шее и отволок затем в отделение, а на следующее утро слег с жесточайшей простудой и провалялся в таком состоянии целую неделю.

Оклемавшись, я предстал перед своим непосредственным начальством -Батей. С Батей нас связывали давние дружеские отношения. Мы вместе заканчивали одну и ту же школу милиции, вместе затем, будучи неоперенными лейтенантами, гонялись за всяческой уголовной сволочью. Но затем у Бати стали проявляться разнообразные организаторские таланты, он стремительно попер по служебной лестнице, и теперь был начальником райотдела, подполковником и кандидатом в полковники, в то время как я навечно застрял в майорах и старших оперуполномоченных угрозыска.

Ну да ладно, не в этом дело: рассказать я намерен совсем о другом…

— Явился, ныряльщик? — встретил меня Батя. — Седой уже наполовину, а как был дураком, так им и помрешь! Вот ответь ты мне — какого лешего ты полез в озеро в такую-то погоду? Ладно бы тот гребаный воришка был какой-нибудь крупной птицей — а то ведь так, мелочь косопузая! И это в то самое время, когда в отделе работы невпроворот, а работать, как всегда, некому! Некому работать! Один сдуру ныряет в озеро и отлеживается затем целую неделю, другой разводится и никак не разведется с женой, у третьего — понос, у четвертого — золотуха… А отвечать за все должен Батя! Нет, решено: с завтрашнего дня начинаю задумываться о пенсии! А что? На пенсии — хорошо. Капусту буду выращивать…

— Ладно, Батя, — примирительно сказал я. — Капуста от нас никуда не уйдет. С капустой — успеется. Раскаиваюсь и готов немедля приступить к самой черной и неблагодарной работе: выслеживать карманника, беседовать о нравственности с проституткой, допрашивать сексуального маньяка…

— Стоп! — сказал Батя, и на лице его появилось преехиднейшее выражение. — Заметь, ты сам напросился. Сам! Это я к тому, чтобы ты потом меня не упрекал и не таил на меня лютой злобы: вот, дескать, удружил… Стало быть, так. Есть в нашем отделе одна дюже замечательная следовательница. Ну, ты ее знаешь: Медуза. И имеется у нее одно тухлое дельце. О развратных действиях в отношении несовершеннолетней. Дельце хоть и тухлое, но горящее. А к тому же — еще и Медуза занимается… Там нужно кое-что доделать и кое в чем Медузе помочь. Такая, значит, закавыка…

Медузу в нашем отделе никто не любил, потому что она была стервой просто-таки на генном уровне — из-за чего, собственно, и получила такое скользкое и холодное прозвище. Ладно, была бы она хоть красивой: красивые стервы переносятся как-то легче. А то ведь — матушки вы мои родимые! В нашем отделе Медузу называли еще «штрафбатом» — по той причине, что Батя обыкновенно отправлял работать с ней в паре самых отъявленных сыщиков-штрафников. После Медузы все они становились просто-таки шелковыми агнцами. Великим педагогом и психологом был Батя.

— Ну, Батя, спасибо тебе! — услышав о задании, сказал я. — Кланяюсь тебе поясно! Век не забуду такой твоей милости! В чем хоть суть этого дельца?

— Да суть-то немудрящая. Развратные действия в отношении несовершеннолетней.

— Понимаю. Я обязан найти растлителя.

— Как раз наоборот, — сказал Батя. -Любодей найден и без тебя. Задержан, так сказать, с поличным, и сидит у нас уже целые сутки. А вот самой развращенной — не имеется. Ее-то ты и обязан отыскать.

— Что-то я не понял. Это как же так получается, а? Преступник, стало быть, присутствует, а объекта посягательства, то есть потерпевшей, нет? Тогда какой же он преступник — без потерпевшей? Откуда же известно, что он преступник? Может, и растления-то никакого не было?

— Имеется заявление матери этой девицы, — грустно сказал Батя. — А поскольку растленная — малолетняя личность, то в соответствии с законом… короче, сам понимаешь. Имеются и свидетельские показания. Имеется и сам растлитель, взятый на горячем. Он, разумеется, все отрицает… но вот же он, черт бы его побрал! Присутствует также весьма нехороший общественный резонанс. Мамаша той юной развратницы наняла адвоката… ну, ты его знаешь, это Моня… он, как водится, поднял гвалт на весь город… короче, и здесь тебе все должно быть понятно. Не имеется только самой совращенной, которую ты обязан в течение двух суток отыскать и доставить для допроса к Медузе. Иначе по закону мужика надо будет выпускать, что весьма нежелательно. Нигде ее нет: ни дома, ни в школе… впрочем, сейчас, кажется, летние каникулы, так что… Дерзай и держи меня в курсе дела.

— А сколько ей лет, этой развращенной и соблазненной? — спросил я.

— Вроде как семнадцать, — кисло ответил Батя. — А прелюбодею — сорок один.

— Оно конечно… — сказал я в раздумье. — Нехорошо получается… гадостно. Слушай, Батя. А, может, этот самый маньяк ее того… И — где-нибудь по частям зарыл. Маньяки — они такие…

— Исключено, — сказал Батя. — Сказано же — он был взят с поличным… в момент… э, черт… в момент самого совращения. Его, значит, взяли, а она под шумок и того… сбежала. Такие дела.

— Но коль она сбежала, то, может быть, никакого такого растления и не было? — предположил я. — Может, между ними была пламенная любовь, а? И — все происходило по взаимному согласию? Иначе — зачем ей было убегать? Ее, понимаешь ли, пришли вызволять из рук маньяка, а она вдруг взяла и убежала. И до сих пор скрывается… Нет, Батя: здесь, мыслится мне, — любовь…

— Это между сорокалетним и семнадцатилетней?

— Ну, а что тут такого? Любовь, знаешь ли, — материя тонкая. Любви, да будет тебе известно, все возрасты покорны, ее порывы благотворны…

— Пошел ты со своей лирикой знаешь куда? — окрысился Батя. — О такой любви очень хорошо сказано в уголовном кодексе! Развратные действия в отношении несовершеннолетней! Плюс Медуза. Плюс Моня. Плюс журналисты и проверяющие. Все: иди и не выводи меня из себя своими неактуальными рассуждениями! Лирик хренов!

***

Из кабинета я вышел с поникшей головой.

Дело изначально мне не понравилось. И не потому, что оно было слишком уж заумным и хлопотным. Подумаешь, найти семнадцатилетнюю девчонку! Сегодня же к вечеру или завтра к утру и найду! Суть была не в девчонке.

Суть была в ином. В отсутствии внутренней логики, что ли. Для чего, спрашивается, было той девчонке убегать? Ее, видишь ли, освобождают, а она — убегает… Может, с испугу или в результате нервного потрясения? Может, и так, а только… Интересно, как, кто и каким образом маньяка выследил, и уж тем более — каким таким макаром этот маньяк был взят с поличным? Ну и ну… Ладно: надобно полистать уголовное дело. Авось за что-нибудь там и зацеплюсь.

Вообще-то, здраво рассуждая, я вовсе не был обязан вникать во все «почему» да «отчего». По сути, мое дело было телячьим — отыскать девицу и сдать ее на руки Медузе. Но — куда девать одолевшие меня с самого начала сомнения и терзания? Прошу прощения за лирическое отступление, но в своих собственных глазах я не был нерассуждающим держимордой-городовым. Я никогда не выполнял бездумно чьи бы то ни было поручения, в том числе и Батины. Так было и сейчас: мне прежде хотелось понять, в чем тут дело, и тем самым успокоить свою душу или совесть — я не слишком разбираюсь, чем одно отличается от другого. А затем уже, успокоенный, я стану искать и девицу…

Медуза находилась у себя в кабинете, и подкреплялась бутербродами с кофе.

— Вы что не видите, что я обедаю? — заверещала. — Шляются тут… пожрать спокойно из-за вас нельзя! Встретимся после обеда!

— Мадам, — сказал я, рассматривая ее острое лицо и перекошенный тонкогубый рот. — Я вовсе не посягаю ни на ваши бутерброды, ни на ваш кофей. От такой пищи, которую вы изволите сейчас употреблять внутрь своего организма, у меня обычно бывают схватки и еще изжога… да. Мне бы уголовное дельце насчет растления малолетней…

— А вы кто такой? — по-прежнему жуя, осведомилась Медуза, и такой ее вопрос тут же поверг меня в состояние тихого бешенства.

Как это — кто я такой? Наследный принц испанский, вот кто я такой! Чтоб ты поперхнулась своим гадким кофеем, Медуза ты проклятая!

— Старший оперуполномоченный уголовного розыска майор Якименко, — отрекомендовался я. — Получил приказ помочь вам в деле о развратнике. Отыскать, короче говоря, совращенную…

— Наконец-то! — рявкнула Медуза. — А что, никого лучше, чем вы, не нашлось?

— Никого, — сказал я, подспудно размышляя на отвлеченную тему о том, что ведь кто-то же целует тонкие фиолетовые Медузины губы! А, может, размышлял я далее, никто и не целует, и оттого она такая…

— Возьмите! — швырнула Медуза тощую папицу. — И через час — верните обратно! Да смотрите не потеряйте — а то знаю я вас, пьяниц! И отыщите мне эту малолетнюю… к сроку! А то я на вас — докладную… рапорт… генералу… прокурору!…

Остатки Медузиных угроз я дослушивал, отпирая двери собственного кабинета, который находился в другом крыле знания.

Войдя, я сел за стол и углубился в изучение дела. Дело было весьма хилое, маловразумительное и паршивое — как и все дела, которые вела Медуза. Однако кое-что я для себя все же нарыл.

Во-первых, меня заинтересовало место происшествия — иначе говоря, то самое место, где был взят с поличным растлитель. Это был старый вагончик, загнанный на веки вечные на запасные пути нашей городской железнодорожной станции. В протоколе осмотра подробно был описан и сам вагончик, и поросшая кустарником местность вокруг тупичка, где он стоял, и внутреннее убранство вагончика, являвшее собой застеленный сеном пол вперемешку с цветами и кленовыми ветками, и даже надпись «Прокопьевск-Зурбаган», написанная мелом снаружи… Прокопьевск — это было понятно, это был наш город, а вот что могло значить слово «Зурбаган»?

«Зурбаган, — мимоходом подумал я. — Зурбаган… Нет, не помню… а ведь когда-то, кажется, что-то такое мелькало… Зурбаган. Зур-ба-ган. Н-да…»

Далее. Самого растлителя звали Евдокименко Андрей Владимирович, и был ему действительно сорок один год от роду. А работал он, между прочим, репортером нашей городской газеты под названием «Сплошная сенсация» — газете, надо сказать, препоганейшей, подлейшей, отображающей окружающую действительность до того предвзято и лживо, что даже селедку заворачивать в такую газету — и то было неловко.

Так, стало быть, растлитель — репортер этой газеты? Ну-ну…

Еще. Главными свидетелями в деле значились хорошо известные мне личности. Во-первых, это был мелкий пакостник гражданин Нечитайло Василий Петрович, гулявший на свободе исключительно потому, что у нас, у милиции, никак не доходили до него руки, во-вторых, его сожительница Валька Астролябия, в-третьих, некто господин Михаил Ефимович Косоротов — старый пьянчуга, трепач, сволочь, попутно наш милицейский осведомитель, известный, впрочем, всей округе не по имени-отчеству, а, большей частью, по дурацкому прозвищу Мыка, и в-четвертых — какой-то тип, именовавшийся едва ли не по-шляхетски — Владислав Пневский. Этого последнего я не знал, но, подумалось мне, коль он водит компанию с такими субъектами, то, стало быть, и сам таков же.

И вот они-то — свидетели?

В деле имелось и то, каким образом моя родимая милиция напала на след растлителя.

Причиной всему был, оказывается, Мыка. В протоколе его допроса значилось, что однажды он в задумчивости шествовал по запасным железнодорожным путям (интересно только, какой дьявол его туда занес), и ненароком заглянул в одиноко стоящий старый вагончик, где и увидел все собственными глазами. Увидел — и как честный человек (в протоколе допроса так и значилось — «как честный человек»), да, так значит, как честный человек, сообщил обо всем увиденном в милицию.

Ну, а все прочее мне все было ясно и без протокола: соблазненная грядущей палочкой в графе раскрытых преступлений, родимая милиция тотчас же выехала на указанное место…

Вот только соблазненную девочку мои ретивые коллеги в суматохе упустили, а, может, в приступе служебного рвения даже запамятовали, что на ней-то всё завязано.

Однако же, однако же… Где сейчас находится эта юная особа? Отчего она скрылась и не желает показываться?…

***

С чего мне начинать?

Может, с душевных бесед с Мыком, Васей Нечитайло и Валькой Астролябией? Да ну их к лешему: это — успеется, никуда они от меня не денутся.

Нет, начну с мамаши.

Что-то в ее заявлении, на мой взгляд, было не так. Какое-то это ее заявление было не такое. На кой ляд она, эта мамаша, вообще его написала? Написала — да еще и наняла вдобавок самого склочного и подлючего в городе адвоката! Для чего, спрашивается, ей понадобилось с таким усердием перетряхивать перед всем миром испачканное, если можно так выразиться, бельишко своей дочери?

Да, кстати: о самой дочери в Медузином уголовном деле не говорилось ровным счетом ничего.

А вот о ее мамаше — косвенно — там было сказано. В деле имелось многословное, написанное мамашей собственноручно заявление, в котором требовалось привлечь к суду искусителя ее малолетней дочери гражданина Евдокименко Андрея Владимировича, и, кроме того, был весьма маловразумительный протокол ее допроса, из которого явствовало, что о развращении собственной дочери она узнала от самой Медузы, не поленившейся явиться к ней домой и состряпавшей затем свой убогий протокол. Может быть, сама соблазненная и развращенная девица и не была, так сказать, обременена моральными постулатами и нравственными запретами и, что называется, сама на все напросилась, но из этого же следовало, что теми же самыми постулатами не обременена была и мамаша!

В самом деле: ее семнадцатилетняя дочь не ночует дома, однако отголосков мамашиного беспокойства по сему поводу в деле никак не чувствовалось. Зато, насколько я мог судить, ощущалось много фальшивых ахов и охов и прочего такого же фальшивого негодования по поводу личности развратника…

Нет, не нравилась мне эта мамаша, а оттого и беседовать с нею мне не хотелось. А вот побеседовать с самим растлителем — у меня желание было. Тем более что в протоколе его допроса я не понял-то ничегошеньки.

Ничегошеньки — за исключением одного: судя по всему, с этим Евдокименкой никто по-настоящему еще и не беседовал. А вот ежели с ним побеседовать по-настоящему, по душам, с применением разнообразных психологических изысков, то, может статься, картина его гнусного злодейства покажется тогда более отчетливой, а, возможно, ее и вовсе не станет, той картины, а заместо нее вырисуется что-нибудь другое… уж я и не знаю, что именно.

Да, надобно побеседовать с растлителем. А потом — будет видно…

***

…Он сидел передо мною на привинченном к полу табурете, а я неторопливо изучал его лицо, к своему неудовольствию видя, что это — никакое не лицо маньяка.

Передо мной был угрюмый, поникший, с тонким и очень усталым лицом человек — и никто более. Воля ваша, но маньяков с такими лицами в нашем подлунном мире не бывает. Ни тебе блудливой улыбочки, ни бегающего взгляда, ни показного бодрячества, ни фанатичного блеска в очах, ничего, короче говоря, такого, что обычно отличает маньяка от нормального человека, — а уж мне-то за мою милицейскую жизнь маньяков наблюдать приходилось! Лишь безмерная усталость…

Не знаю, отчего, но мне всегда нравились усталые люди: усталые, и те, кто не желает или не умеет скрывать свою усталость. Может, так было потому, что я и сам всегда чувствовал себя усталым путником, бредущим по долам и горам жизни… приношу извинения за столь высокопарный и не свойственный сыщику лирический жаргон. Мне всегда легко было общаться с усталыми людьми, а им самим, насколько я мог судить, было легко общаться со мной.

Итак, передо мной сидел безмерно усталый человек.

— Тебе сколько лет-то? — спросил я у него.

— Сорок один, — бесцветным голосом ответил развратитель.

— А мне — сорок два, — ответил я так, как будто это имело какое-нибудь значение.

Помолчали, и я задал очередной не относящийся к делу вопрос:

— Скажи, а там, на том самом вагончике — что за надпись? Прокопьевск — это понятно, а вот что такое Зурбаган?

— Разве вы никогда не слышали такого названия? — взглянул на меня любодей.

— Может, и слышал, — сказал я. — Но — забыл… Я много чего забыл за свою жизнь…

— Зурбаган — такой город. Далеко. У моря.

— У какого именно моря? — спросил я.

— Не все ли равно — у какого? — усмехнулся развратник. — У любого. И — ни у какого. Там, где хорошо, там и Зурбаган.

— И кто же живет в том Зурбагане? — спросил я.

Мне надобно было разговорить подследственного, расположить его к себе. Пес его знает — может, и тем же Зурбаганом. Тем более что мне и впрямь было интересно, — а что же это за такой Зурбаган? Отчего это непонятное мне слово смутно меня беспокоило.

— Кто живет в Зурбагане? — переспросил он. — Хорошие люди. Добрые, немножко лукавые старики, отставные пираты и сошедшие на берег матросы, беспутные веселые бродяги и прекрасные смуглолицые женщины…

— На этой земле такого города быть не может, — сказал я.

— Как сказать… Если верить, то — может.

— А, понимаю. Мечта. Так сказать, прекрасный мираж. Если верить… то конечно… да. Ну, а на том самом вагончике — для чего там была такая надпись?

— А это был не вагончик, — явственно дрогнувшим голосом ответил он. — Это был экспресс. Маршрут «Прокопьевск-Зурбаган»…

— Экспресс — это поезд, который идет без промежуточных остановок, не так ли? — спросил я.

— Да. Именно так.

— Экспресс, в котором всего два пассажира… — осторожно произнес я.

— Да, — тихо сказал развратитель. — Экспресс с двумя пассажирами на борту.

— И что же вы на нем не уехали в свой Зурбаган? — спросил я.

— Мы уехали. И — добрались до места. Но… Мы думали, что нас встретят веселые, хмельные пираты и прекрасные женщины, а встретили…

— Милиционеры и понятые, — сказал я, вдруг начиная понимать моего собеседника. — Города Зурбагана больше нет. Прекрасные женщины постарели и подурнели, неунывающие бродяги ушли в другие, неведомые края, веселые пираты превратились в скряг и ростовщиков, добрые старики, должно быть, все повымерли. А море…

— А море, — сказал растлитель, — отступило и высохло. И стал всюду — сплошной Прокопьевск.

— Андрей, — сказал я ему. — Я хочу тебя спросить… один только вопрос. Где она? Ты понимаешь, о ком я говорю…

— Не знаю! Да и знал бы — не сказал.

— Почему же?

— Потому что — знаю я вас! Мигом потащите ее на ваши допросы и экспертизы, исковеркаете и изломаете… Лучше уж меня одного… Коль я, по-вашему, виноват, то мне и отвечать.

— А если с ней что-нибудь случится? Или — уже случилось? Ты думал об этом?

— Чего-чего, а думать в вашем заведении не возбраняется. Думал, разумеется. А только — я не знаю, где она. Вы говорите, что дома ее нет?

— Пока ничего такого я не говорил…

— Зачем говорить то, что и без слов понятно? — невесело усмехнулся он. — Была бы дома, вы бы сейчас не спрашивали, где она. Да и, думаю, вообще бы ко мне не пришли.

— Не спрашивал бы — это точно. А прийти — пришел бы все равно.

— Зачем же? — спросил безучастно.

— Скажи, пожалуйста, — посмотрел я ему в лицо, — если бы, предположим, я тебя сейчас отпустил — ты бы попытался ее найти?

— Ну да, — усмехнулся совратитель. — Я — к ней, а вы — за мной… Знаю я ваши штучки.

— Дурак ты, хоть и журналист, — сказал я. — Такой трюк гораздо проще было бы сделать без всяких предварительных бесед с тобой. Ты бы даже не почуял, что за тобой хвост. И все было бы тип-топ.

— И все было бы тип-топ. Тогда что же вы от меня хотите?

— Чтобы ты рассказал, как все было на самом деле.

— Вот как? — удивленно поднял голову совратитель. — Это с какой же стати? Что, ваше уголовное дело рассыпается?

— Скорее, наоборот, — сказал я. — А вот если ты все честно расскажешь, то, может, и рассыплется.

— Что-то я не пойму, — помолчав, сказал любодей. — Вы следователь или адвокат? Для чего вам надобно, чтобы дело рассыпалось? Вы ведь обязаны меня упечь, не так ли?

— Если окажешься виновным, то и упеку, — сказал я. — А если будешь невиновным, то отпущу. Я просто честно исполняю свою работу.

— Хотелось бы верить…

— Можешь и не верить. Но — чем ты рискуешь, рассказав всю правду? Лишь тем, что я тебе не поверю, и ты усядешься в тюрьму. Ну, так ты уже и так в ней сидишь. А вот если я тебе поверю…

— Зачем же вам так беспокоиться обо мне?

— Не о тебе. Больше — о девчонке. Дитя ведь совсем…

— Там не было никакого совращения или растления… или как там у вас значится — в вашем деле? Там было все по-другому… совершенно иначе, — после долгого молчания произнес, наконец, совратитель.

— Охотно допускаю, — сказал я. — Иначе, я думаю, она бы от нас не убежала и сейчас бы не пряталась.

— Вот именно, — пробурчал маньяк.

— Но, — сказал я, — нужны дополнительные доказательства.

— А разве мой рассказ может быть таким доказательством?

— А это смотря что ты расскажешь, — сказал я.

— А поверите вы или нет моему рассказу?

— Постараюсь поверить, — сказал я. — В конце концов, я все-таки не Медуза…

— Кто? — не понял совратитель.

— Так мы называем ту следовательницу, что допрашивала тебя до меня. Хотя это и служебная тайна.

— А вы знаете, она похожа, — сказал прелюбодей, и невольно рассмеялся. — Действительно — Медуза.

— Увы на наши головы, — сказал я, и также рассмеялся.

 

2.

…Когда мужчине переваливает за сорок, у него, если это нормальный мужчина, возникает навязчивое желание подвести итоги прожитых лет.

В самом деле: две трети твоей разъединственной жизни уже прожиты — а какой, так сказать, жизненный багаж ты за эти годы приобрел? Да никакого эдакого багажа ты не приобрел, в том-то все и горе.

Работа — препротивнейшая, жена — крашеная крикливая дура, единственная дочь — пустышка пустышкой, да и сам ты непонятно кто на свете… И для чего, спрашивается, ты прожил свои сорок драгоценных лет? Почему, например, ты женился именно на этой крашеной лахудре, а не на той, что когда-то любила тебя взахлеб, самозабвенно, но так и не дождалась твоей ответной любви? Почему ты себе выбрал для себя столь пакостную работу — репортерство в заштатной бульварной газетенке? Почему, в конце концов, ты угнездился жить именно в этом городе, который и городом-то назвать нельзя?…

Много, короче говоря, можно припомнить всяческих «почему», да только что толку их припоминать, когда ни на один такой вопрос все едино нет ответа?

Да если бы ответ и был — опять же что с того толку? Прожитые годы не вернешь, обратно в свою молодость тоже не вернешься, с той, которая любила тебя взахлеб, уже никогда не сойдешься, а будешь доживать как и жил — в паскудном городе, при стерве-жене, при дуре-дочери, делая нелюбимую работу…

Рухнуть в запой, завести любовницу, надавать жене по мордасам, выдать дочке щедрого пенделя, удалиться из дому и не возвращаться обратно целых полтора месяца?… Можно, конечно, все можно, но — надо ли? И первое, и второе, и третье, и четвертое будет самообманом, нервотрепкой, томлением духа — и ничем более.

И нет из этого постылого круга никакого выхода…

В таком вот расхристанном состоянии Андрей однажды под вечер вышел из дому и побрел незнамо куда и зачем. «К шлюхе, должно быть, подался!» — зашипела вслед стерва-жена, а дура-дочь злорадно хихикнула. «А сами-то вы кто?» — вяло подумал Андрей, раздумывая, куда бы ему пойти — вверх по улице или, образно говоря, вниз.

Так ничего и не надумав, он машинально пошел вниз, и вскоре наткнулся на забегаловку «Три сосны», имевшую в обиходе и другое название — «Три свиньи», что было гораздо более верным, потому что по духу и сути это было изрядно свинячье заведение.

Набредя на забегаловку, Андрей вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра. Не до еды ему было: меланхолия, осточертевший нудеж жены, с позапрошлого дня не дописанная статья… И Андрей направился ко входу в «Три свиньи».

В «Трех свиньях» Андрея знали, и даже побаивались. Андрей как-никак журналист и, следовательно, в любой момент мог написать что-нибудь разоблачительное о нравах, бытующих в заведении, завсегдатаи «Трех свиней» побаивались Андрея из-за его кулаков, кои некоторым завсегдатаям приходилось-таки иногда ощущать на своих ребрах…

Поэтому едва Андрей возник в зале, его тут же встретили, усадили за столик у окна, вежливо поинтересовались, чего именно он желает… «Пожрать и водки!» — мрачно сказал Андрей, ловя сам себя на мысли, что, оказывается, он хочет сегодня напиться.

Ну а почему бы ему сегодня и не напиться?

А пошло оно все!…

Вот так.

Гуляем.

В мрачном одиночестве.

***

…Когда тебе недавно исполнилось семнадцать, и ты — миловидная, длинноногая и притом неглупая девица, для тебя настает время подводить первые в твоей жизни итоги. Твое детство в общем и целом закончилось, впереди — таинственная юность, девичество, то-се, в твоей душе и во всем твоем теле — множественные непостижимые ощущения и желания… И — что же дальше?

А дальше — ничего внятного, дальше — сплошной безрадостный туман и скука смертная.

Потому что — какие такие перспективы могут быть у тебя при такой-то жизни? Отца у тебя не было сызмальства, ты даже представления не имеешь, что оно такое — отец, а мать…

А что — мать? Мать как мать: сколько ты себя помнишь, у твоей матери всегда была своя особая, отстраненная от твоих детских, а затем и девичьих интересов и чаяний, жизнь. Нет, она, конечно, за тобой исправно ухаживала, кормила тебя и одевала, но ведь более-то — ничего! Более-то ничего — вот ведь как!

Сколько ты себя помнишь, твоя мать была предана одной единственной, всепоглощающей заботе и одному единственному стремлению — найти для себя мужа. И все-то в этом деле у нее почему-то не ладилось: сегодня у нее был дядя Петя, на завтра намечался дядя Гриша, на следующей неделе вырисовывался какой-то дядя Вася… Но — никто из них больше трех дней, а максимум — больше одной недели отчего-то не задерживался: будто внезапным шальным ветром их всех уносило.

Сразу после того, как их уносило, мать ударялась в непременную тоску и слезы, а ты забивалась в свой уголок и мечтала поскорее вырасти — для того, чтобы переступить порог этой квартирки и никогда больше сюда не возвращаться. Или даже так — являться сюда один, предположим, раз в неделю, чтобы посмотреть на мать, погладить ее по голове, потому что — от самой себя-то какой смысл таиться — ты всегда любила свою мать, и затем уйти обратно на целую неделю, и пускай твоя мать живет себе да поживает — хоть с вновь приобретенным мужем, хоть без мужа…

Да… Но прежде, чем уйти и не вернуться, тебе нужно найти место, куда можно было бы уйти и откуда можно было бы не возвращаться. Вот только как тебе найти такое место, где тебя ждут?

Может, выйти замуж? Но оно вроде еще и рановато, да и не за кого, да и тошнит тебя об одной только мысли о замужестве, на мать глядючи. Неужели так оно всегда и будет — тоскливо, бессмысленно, безнадежно?…

Вечереет, мать уединилась на кухне с очередным кандидатом в мужья. Ты выползаешь их своего уголка, вытираешь слезы, беззвучно открываешь дверь, выходишь на улицу и бредешь по ней неведомо куда.

Ах, Рита-Ритка-Маргаритка, и зачем ты только на свет родилась?…

***

От своих невеселых дум Рита очнулась только тогда, когда подошла к некоему освещенному зданию, на котором читалось «Три сосны».

Основательно стемнело, порывами налетал холодный ветер, а внутри, наверно, было тепло, там, было видно, ели и пили, и, кажется, играла музыка. Вдобавок к тому, что Рита озябла, она была еще и голодна: из-за матери с ее очередным женихом, засевшими в кухне, Рита никак не могла пробраться к холодильнику, и все, что она сегодня съела — это бутерброд с утренним чаем. Деньги у Риты имелись, и она, поколебавшись, решила зайти внутрь заведения.

Шум, гвалт и грохот оглушили Риту, едва только она переступила порог. Девушка растерянно застыла у порога, и стала осматриваться.

Под визг музыки на эстрадке выплясывали три полуголые девицы. Несколько явно пьяных мужчин суетились рядом, старательно пытаясь повторить все то, что выделывали девицы: у мужчин ничего не получалось, они скользили, оступались и падали, а публика смотрела на все это и хохотала. Возле столиков с выражением равнодушия на лицах торчали официанты. За столиками сидели посетители: какие-то мрачные типы, размалеванные женщины, старик в широкополой драной шляпе, и еще один старик — с обнаженным торсом…

На столах много водки, под столами — пустые бутылки, а вот свободных мест, сколько Рита не приглядывалась, похоже, не было. Только за крайним столиком одиноко сидел какой-то мужчина, держал в руках стакан, и мрачно смотрел в окно. К этому-то столику она робко и направилась.

— Извините, — обратилась Рита к мрачному мужчине, — у вас здесь не занято? — И неожиданно для самой себя жалобным голосом добавила. — Здесь столько много всяких людей… и сесть негде…

Мужчина оторвался от созерцания тьмы за окном, взглянул на Риту, затем взглянул еще раз, основательнее, и сделал жест рукой: садись, дескать, если хошь.

Рита присела на краешек стула, зябко повела плечами… Зря она сюда пришла, честное слово. Уйти, что ли? Наверно, она так бы и сделала, если бы не голод, не холодный ветер за окном, а теперь еще и дождь, оставлявший на черном стекле длинные мокрые следы.

Рита понимала, что коль уж она сюда пришла и, тем более, уселась за столик, следует, вероятно, подозвать официанта и сделать заказ. Однако как именно здесь подзывались официанты — голосом, жестом или как-то еще — Рита не имела никакого понятия. В конце концов она решила, что, вероятно, официант обязан ее заметить сам, а, заметив, подойти — но прошло пять минут, прошло десять минут, прошло и пятнадцать, а к ней никто не подходил.

— Послушайте… — преодолевая робость, обратилась, наконец, Рита к своему мрачному соседу, — а эти… официанты… они сами подходят или как?…

Мужчина длинно посмотрел на Риту, хмыкнул, поднял руку и щелкнул пальцами. И тут же у столика, будто из воздуха вылепившись, возник официант.

— Должен тебе сказать, Сохатый, — произнес мужчина, обращаясь к официанту, — что ты — дурно воспитанный персонаж. Барышня ждет твоего прихода уже полчаса. Куда это годится, Сохатый?

— А разве барышня не того… — официант сделал замысловатый жест рукой. — Я думал…

— А ты поменьше думай, Сохатый, — сказал мужчина. — Тебе это противопоказано. Сказано тебе — ты дурно воспитан, ну и не возникай.

— Виноват, — сказал официант с чудным прозвищем Сохатый. — Что барышня желает кушать? Что будет пить?

— Я не знаю, — растерянно сказала Рита. — Что-нибудь… то, что у вас есть…

— У нас много чего есть, — сказал официант.

— Послушай, Сохатый, — неожиданно вмешался мужчина. — Я так думаю, что барышня полностью доверяет твоему вкусу. Вы ведь доверяете его вкусу, барышня?

— Да, да… — закивала Рита.

— Ну, и действуй, — сказал мужчина, обращаясь к официанту. — Разве ты не видишь, что барышня просто-таки изнемогает из-за твоей медлительности?

Официант сделал понимающее лицо, и мгновенно исчез. Вскоре он материализовался вновь — с подносом, заставленным закусками.

— Желаю барышне приятного аппетита, — сказал он, расставляя закуски. — Что же касается напитков… вина, коньяка и всего прочего…

— Нет-нет, что вы! — испуганно воскликнула Рита. — Этого — не надо!

— Я так и понял, — сказал официант. — Еще раз — приятного аппетита.

— Первый раз в этом гадюшнике? — наблюдая, как Рита ест, спросил мужчина.

— Да, — ответила Рита. — Первый…

— Да-да, — рассеянно сказал мужчина. — В первый раз… Все бывает в жизни в первый раз… А вы что же — и в самом деле не пьете вина?

— Нет, — сказала Рита, — не пью…

— Да-да, — повторил мужчина, и щелкнул ногтем по стоявшей напротив бутылке. — А я вот — пью.

— Зачем? — спросила Рита.

— Ну, это вопрос философский, — сказал мужчина. — А на философские вопросы ответов обычно не бывает. Философия, барышня, состоит из одних вопросов… в том, вероятно, и есть ее предназначение в этом поганом мире.

— Понимаю, — сказала Рита.

— Неужели? — прищурился мужчина. — Вы и вправду понимаете?

— Да, — сказала Рита, и смущаясь его пристального взгляда: — У этого официанта такое чудное прозвище. Как у оленя…

— Скорее, как у лося, — усмехнувшись, сказал мужчина. — Здесь у каждого свои прозвища.

— Почему? — спросила Рита.

— Почему? — вдруг задумался мужчина. — Вы, барышня, задали очень непростой вопрос. Да-да, очень даже непростой. Ну, наверно, потому, что такова жизнь.

— А вот этого я не понимаю.

— Мне кажется, — сказал мужчина, — что прозвище гораздо больше определяет сущность человека, чем его имя. Ну, например, если бы я вам сказал, что вашего официанта на самом деле зовут Иван Иванович — что бы вы подумали по такому поводу?

— Ничего, — сказала Рита.

— Вот видите — ничего. А то, что он Сохатый — вы, сами того не желая, запомнили. Прозвище — потаенная сущность человека. Оттого и запоминается.

— Так что же — у этого официанта потаенная сущность лося?

— В какой-то мере, — впервые засмеялся мужчина, и Рита поневоле отметила, что смех у ее собеседника хороший, а вот глаза — грустные. — Должен вам сказать, — отсмеявшись, продолжил мужчина, — что вы — очень неглупая барышня, коль задаете такие вопросы. И потому напрасно вы пришли в этот гадюшник.

— Почему же напрасно? — спросила девушка.

— Потому что умному привыкать ко всему этому свинству гораздо тяжелее, — непонятно сказал мужчина, и неожиданно вернулся к прежней теме разговора: — Здесь у всякого свои прозвища… Он — Сохатый, вон тот — Собака, вон тот — Кореец, а, например, старик в рваной шляпе — Мыка… Привыкайте, барышня.

— Зачем? — удивленно спросила Рита.

— Затем, что… — начал мужчина, но не закончил.

У их столика стоял какой-то тип — прилизанный, вкрадчиво-изящный, весь глянцевый и лощеный. Тип, улыбаясь, смотрел на Риту.

— Ах, какая ягодка выросла в нашем палисаднике! — заговорил тип, заметив, что Рита недоуменно взглянула на него. — Каким же ветром занесло к нам такую ягодку? Черт меня побери! Нераспустившийся бутон в нашем изрядно заросшем сорняками огороде! Как же я завидую тому, кто этот бутон сегодня сорвет!

И лощеный вдруг полез Рите за пазуху.

— Что вам надо? — испуганно спросила Рита, отталкивая его руку.

— Тебя, дитя мое, — певуче сказал тот, — исключительно тебя! Это же так ясно! Ведь ты же пришла сюда ради меня, не так ли? Учти, что я всегда расплачиваюсь щедро и честно — сей факт может подтвердить кто угодно! Ну, так как, ягодка, — пообщаемся ко взаимному удовольствию?

И рука лощеного совсем уже откровенно стала подбираться к Ритиной груди. Пытаясь защититься, Рита испуганно и умоляюще взглянула на своего недавнего собеседника.

— Ты ошибся адресом, землячок, — сказал мужчина лощеному. — И намерениями ты ошибся тоже. Этот цветочек — со мной.

— Неужели? — в притворном испуге схватился за голову лощеный. — Неужели я ошибся и адресом, и намерениями? Неужели меня опередили? Неужели у меня имеется соперник, прежде меня покусившийся на сей прелестный бутончик? Ай-ай-ай… И кто же он такой, мой таинственный соперник? Ба, да это же писатель! Давненько нам не доводилось встречаться!

— Давненько, — сказал мужчина. — Бывай здоров.

— Нет, но это же несправедливо! — капризно сказал лощеный. — Почему ты, а не я? Где здесь логика, и где тут смысл? В чем тут, так сказать, философия? Предлагаю компромисс: вначале — я, ну а затем — ты. Договорились? Чувствую, что договорились. А потому — вот тебе моя рука…

— На! — выдохнул мужчина, и лощеный вдруг оторвался от земли и всем телом грохнулся прямо на недоеденный Ритой ужин. Столик опрокинулся, зазвенела посуда, кто-то в зале взвизгнул, кто-то взревел, какие-то мрачные личности тут же устремились к месту побоища.

— А теперь — бежим! — сказал мужчина, хватая Риту за руку. — Бежим, барышня, бежим!…

***

— Вообще-то трезвым, — сказал мужчина, когда они остановились, чтобы отдышаться, — я бегаю намного быстрее… Фу!

— Значит, мне повезло, что вы нетрезвый, — сказала Рита. — Иначе бы я за вами не успела.

— Да уж, — хмыкнул мужчина, осматриваясь. — И куда это нас с испугу занесло? А, черт… темно, и еще дождь… Ого… ну и ну! Сдается, барышня, мы с вами находимся где-то в окрестностях железнодорожного вокзала. Точно! Слышите — вдалеке гудки?

— Да… — прислушалась Рита.

— Далеко же мы с вами убежали — с перепугу-то, — сказал мужчина. — Вот ведь незадача…

— А кто он такой… этот… который?… — спросила Рита.

— Красавчик, — нехотя сказал мужчина. — Мразь.

— Красавчик — это его кличка?

— У них там у всех клички.

— Это мы от него убегали?

— От них, — поправил мужчина. — Их там таких — не перечесть. Компания. С ножами, кастетами и прочими удовольствиями.

— И все из-за меня. Зачем я только туда пошла?

— И зачем же вы туда пошли?

— На улице было холодно, а там — тепло. И еще я хотела есть…

— И — все?

— Конечно.

— Разве вы не эта… не шлюха? — удивленно спросил мужчина.

— Что? — вспыхнула в темноте Рита.

— А, черт! — крякнул мужчина. — Действительно… А я вас поначалу принял именно за такую… Да и Красавчик, сдается, тоже. Из-за этого и вся катавасия… Простите. Должен, вам, барышня сказать, что неудачное место вы выбрали, чтобы поужинать. Туда из женского пола, кроме этих самых… никто и не заходит. Не удивительно, что Красавчик принял вас за одну из них.

— Но я же ничего не знала, — откликнулась девушка, чувствуя, что вот-вот заплачет.

— Ладно… Вас как хоть звать?

— Ритой, — буркнула Рита.

— А меня — Андреем… Андреем Васильевичем. Вы все-таки на меня сердитесь, Рита?

— Нет, я на себя сержусь.

— Вот это — правильно. Это — сколько угодно. Это — занятие полезное. Кстати говоря, где вы живете?

— В поселке Веселом, — сказала Рита.

— Да-а, — присвистнул мужчина. — Далековато нас занесло с испугу. Но — дело даже не в том, что далековато, а в том, что возвращаться-то нам придется через город, и никак иначе. Вот в чем дело-то, барышня…

— Ну и что? — спросила Рита.

— А то, что эти волки нас наверняка сейчас ищут. Знаю я их повадки. Они очень не любят, когда кого-нибудь из них бьют по морде. Это роняет их авторитет в глазах окружающих. И потому, если они нас с вами случайно встретят, то…

— А, может, они меня не узнают, — предположила Рита.

— А если узнают?

— И что же теперь делать? — в совершенном расстройстве прошептала Рита.

— Относиться ко всему как к нестандартному приключению, — сказал Андрей. — У вас, барышня, бывали когда-нибудь в жизни нестандартные приключения?

— В моей жизни не бывало вообще никаких приключений. Холодно здесь… и темно.

— Значит, будем искать ночлег. Доживем до утра, а утром я попытаюсь все расставить по своим местам. Такое у меня будет к вам, барышня, предложение.

— И где же мы его найдем, этот ночлег? — спросила Рита испуганно. — Холодно-то как…

— Возьми мою куртку. Возьми, возьми…

— А вы сами как же?

— А я — пьяный. А пьяному холодно не бывает. Оделась? Тогда — пошли.

— Куда?

— Только вперед! — как можно бодрее произнес Андрей. — В поисках ночлега.

— Только вперед! — покорно повторила Рита, и на душе ее вдруг стало легко и как-то по-особенному тревожно…

 

3.

На старый, на веки вечные забытый вагончик, закоченевший на заброшенных путях, они наткнулись совершенно случайно: шли-шли, и вдруг впереди замаячило что-то черное и неподвижное.

— Так, — сказал Андрей, обойдя вагончик кругом. — Терем-теремок… Эй! Кто в тереме живет, кто в невысоком живет? Отзовись! А в ответ — тишина… Барышня, как вам нравится такой теремок в качестве места для ночлега?

— Я не знаю, — растерянно сказала Рита. — Это же вагон… А вдруг там внутри — что-нибудь такое…

— А вот мы сейчас увидим, что там, — сказал Андрей. — Отыщем дверь, отворим теремок — и посмотрим.

Несмотря на темноту, дверь отыскалась легко, и еще быстрее она открылась.

— Сено, — сказал Андрей. — Слышите, барышня, внутри — свежее сено. Почти полвагона. Чем не место для ночлега? Ах, какой запах! Нет ничего лучше запаха свежего сена. Барышня, как вы считаете — есть что-нибудь на свете лучше, чем запах свежего сена? Вам когда-нибудь доводилось ночевать на сене? Эй ты, дух, обитающий внутри! Отзовись! Похоже, никого… Барышня, там, внутри, никого нет. Ну, что вы скажете, барышня?

— Я не знаю, — повторила Рита. — Это же вагон…

— Разумеется, — сказал Андрей. — Именно вагон. Вас что-то в этом смущает? А, ну да… Вы боитесь ночевать со мной в одном вагоне! Я угадал ваши мысли?

— Я не боюсь. Просто…

— Как это так — не боитесь? — притворно-возмущенно сказал Андрей. — Обязаны бояться! А то даже как-то обидно. Я — пьяный и почти не знакомый вам тип, который единым ударом кулака уложил пристававшего к вам мерзавца — и вы меня после этого не боитесь? Честное слово — мне обидно!

— Потому и не боюсь! — невольно рассмеялась Рита. — Мне кажется, что вы — хороший… Мне это показалось еще там, в кафе.

— Неужели? Мне кажется, что у вас все-таки маловато обо мне информации, чтобы сделать такой лестный для меня вывод. Да будем вам известно, барышня, что все люди постоянно ходят в масках. Не судите о человеке по его маске, ой, не судите… Однако же, сударыня, и впрямь холодновато. И — дождь. Так что, если вы меня и впрямь не боитесь, давайте продолжим разговор о человеческих масках и лицах внутри вагона. Такое у меня к вам будет предложение.

— Давайте, — поколебавшись, сказала Рита.

***

— Как здесь тепло! — удивилась девушка. — Будто в жаркий день на лугу.

— Солнце за день нагрело вагон, и он не успел еще остыть, — сказал Андрей. — К тому же сено, насколько мне известно, отлично сохраняет тепло. Все на этом свете просто, барышня. Так что — располагайтесь. А дверку, если вы не возражаете, я прикрою. Чтобы тепло не выходило.

Они уселись на теплую, пахнущую тысячью соцветий траву, и долго молчали, слушая, как по крыше вагончика нескончаемо барабанит дождь.

— Интересно, откуда здесь сено? — первой заговорила Рита.

— Не знаю, — ответил Андрей. — Может, натаскали какие-нибудь бродяги. А, может, путевой обходчик. Для своей козы. Чем не сенохранилище? Сухо и никто не украдет.

— Наверно, путевой обходчик, — сказала Рита.

— Наверно, — согласился Андрей.

Они опять надолго замолчали, и опять первой заговорила Рита.

— Я хочу вас спросить, — сказала она. — Скажите, зачем вы заступились за меня там… ну, в том кафе?

— Честно говоря, сам не знаю, — сказал Андрей. — Так получилось…

— Спасибо вам…

— Пожалуйста. Хотя на месте вашего отца я бы вас выдрал, как следует. Чтобы вы не болтались по вечерам по всяким двусмысленным местам.

— У меня нет отца.

— Ну, на месте матери.

— А ей — все равно, где бы я ни была, и что бы со мной ни случилось.

— То есть как это — все равно?

— Ну, она постоянно выходит замуж. Выходит — и все никак не выйдет. Сколько себя помню, столько она и выходит… И из-за этого она всегда расстроенная, и почти не обращает на меня внимания.

— Да, бывает… — неопределенно хмыкнул Андрей.

— А у вас есть жена? — спросила Рита.

— Уж не хотите ли вы меня сосватать за вашу маму? — усмехнулся он во тьме.

— Нет, — сказала Рита. — Не знаю, почему, но — нет… И все-таки — у вас жена есть?

— И да, и нет. Вы, наверно, этого не поймете.

— Почему же? Я понимаю.

— Ну, это вряд ли. В ваши-то годы… Сколько вам — семнадцать, восемнадцать?

— Шестнадцать.

— Вот видите — всего лишь шестнадцать. Моей дочери — восемнадцать, и то…

— А я — понимаю.

— Ну-ну…

— Хватятся, наверно, вас жена с дочерью?

— Не думаю.

— И меня моя мать тоже не хватится. Наверно, даже и не заметит, что я не ночевала дома. А вы говорите — я вас не понимаю. Что ж тут понимать? И вас никто не хватится, и меня никто не хватится… все просто и понятно.

— Вы, наверно, хотите спать? — спросил Андрей.

— Нет, — сказала Рита. — В вагоне хоть и тепло, а все равно — зябко…

— Это — он мокрой одежды, — сказал Андрей. — Снять бы ее да просушить… одежду-то. А то ведь так и простудиться недолго.

— Да где же ее тут просушишь? — удивилась Рита.

— А тут и просушишь. До утра — высохнет.

— Но как же… — недоуменно спросила Рита. — А во что же мне переодеться?

— Укутайтесь в мою куртку. Затем — заройтесь в сено. Оно — теплое.

— Но… — в нерешительности сказала Рита.

— В вагоне темно и я ничего не увижу, — усмехнулся Андрей. — Так что — не бойтесь.

Какое-то время Рита сидела неподвижно, затем зашуршала сеном. Она шуршала долго, затем шуршание прекратилось.

— Ну и как, получается? — спросил Андрей.

— Уже получилось, — сказала Рита, и вдруг рассмеялась. — Сено-то какое… щекотливое. Я ужас как боюсь щекотки.

— Но, по крайней мере, тепло? — спросил Андрей.

— Еще не знаю, — сказала Рита.

Они опять надолго замолчали, и опять первой заговорила Рита.

— Я хочу вас спросить… еще один вопрос, — сказала она. — Там, в том кафе… этот Красавчик назвал вас писателем. Вы что же, и вправду писатель?

— Да нет. Какой там писатель? Журналист.

— Ух, ты, — сказала Рита. — Первый раз в жизни разговариваю с настоящим журналистом! А журналист — интересная работа?

— Нет, — ответил Андрей. — Омерзительная.

— Тогда зачем же вы этим занимаетесь?

— Точно такой же вопрос я задаю себе и сам. Но… Знаете, когда тебе за сорок, то менять уже ничего не хочется. Ни работы, ни жены, ни места проживания, ни привычек, ни… Короче говоря, ничего.

— Почему?

— Почему? Наверно, потому, что уже бессмысленно. И чем ты старше, тем бессмысленнее.

— Я не понимаю…

— Это потому, барышня, что вам — всего шестнадцать. Вот когда вам будет сорок один…

— Мне иногда кажется, что мне совсем не шестнадцать, а целая тысяча лет. Как, например, сейчас. И еще мне сейчас кажется, что и вам не сорок один год, а также тысяча лет. И что мы — ровесники. И что кроме нас на всей земле больше никого нет. И что именно от нас зависит, будет ли кто-нибудь жить на земле, или мы с вами так и останемся — первыми и последними…

— А вот теперь, барышня, я не понимаю вас.

— Меня зовут Рита, и мне страшно жить на земле одной. И — холодно… Одиночество создано из холода и страха. Холод и страх — и больше ничего… Можно, я приду сейчас к тебе? И тогда мы будем вдвоем, и ты меня согреешь, и мне не будет страшно…

— Рита…

— Что?

— Мне — сорок один год. У меня дочь старше тебя на два года…

— Неправда. Зачем ты мне врешь? Нам с тобой — по тысяче лет. Мы — единственные люди на всей земле. Целую тысячу лет — все одни и одни… Сегодня ты спас меня от смерти. На меня напало жуткое чудовище… саблезубый тигр, а ты меня — спас. Зачем же ты меня спас, если мне — по-прежнему холодно и одиноко? И тебе тоже — холодно и одиноко… это — неправильно. Согрей меня, пожалуйста. А я — согрею тебя…

— А говоришь, что ты не проститутка… — брякнул Андрей, и тут же пожалел о сказанном.

Но Рита ничего не ответила. Она зашуршала сеном, и Андрей услышал, что она идет к нему. Она подошла, несколько мгновений постояла, опустилась на колени, затем легла рядом и свернулась калачиком. От ее тела веяло теплом и пахло дождем и летним лугом.

— Рита, — в третий раз сказал Андрей.

— Что? — спросила она.

— Зачем тебе это надо? — спросил Андрей. — Ты не понимаешь, что делаешь…

— Молчи, — сказала Рита. — Не говори ничего… не надо. Зачем говорить, когда можно понять друг дружку без слов? Давай будем разговаривать не словами, а молчанием. Я тебя молча спрошу, ты мне молча ответишь. Ты меня молча спросишь — я тебе молча отвечу… Молчание — лучше, чем слова. Не спрашивай, зачем мне это нужно. Просто — я так хочу. Я хочу… а все остальное — не имеет значения. Ничто не имеет значения, когда нас — лишь двое на всей земле…

…Потом она лежала у него на плече и плакала. Дождь закончился, и в вагончике было слышно, как на вокзале перекликаются ночные гудки. Только гудки да плач Риты — и никаких более звуков не было в мире.

— Почему ты плачешь? — спросил Андрей.

— Не знаю. Мне кажется, что сейчас внутри меня поселился какой-то таинственный голос, и он мне говорит, что женщина после этого… ну, когда в самый первый раз… обязательно должна плакать… что так бывает со всеми.

— Со всеми? — усмехнулся Андрей в темноте. — Разве мы с тобой не одни на земле?

— Нет, — убежденно сказала Рита, всхлипывая. — Какие же мы одни? Десять минут назад… ну, до того… мы и вправду были одни… но за эти десять минут столько изменилось и мы теперь не одни. Теперь таких, как мы, много… они там, далеко… они везде… Это мы заселили ими всю землю. — И что же именно изменилось за эти десять минут? — спросил Андрей.

— Я изменилась, — сказала Рита. — И, наверно, ты тоже… А коль так, то, значит, изменился и весь мир. Весь мир — от одного края до другого края. А сейчас мне хочется спать. Можно, я немножко посплю?

— Конечно, — сказал Андрей, целуя ее влажное от слез лицо. — Спи. А я тебя буду охранять и согревать.

— Когда я подходила к тебе, — сказала Рита, — то почему-то боялась, что ты встанешь и выкинешь меня из вагона… туда, в темноту, где холодно и дождь. Скажи, у тебя было такое желание — выкинуть меня в темноту?

— Нет, — сказал Андрей.

— Значит, ты не презираешь меня… за все это?

— Тогда мне надо было бы презирать и себя самого, — сказал Андрей.

— И ты больше не считаешь меня шлюхой?

— Вот ведь дуреха…

Они помолчали, прислушиваясь к стучащему по крыше дождю.

— Я тебя люблю, — сказала Рита. — Слышишь, я тебя люблю… Потому что — мне так же одиноко, как и тебе. И — так же холодно. Хоть мы с тобой и заселили всю землю. Я тебя люблю. Согрей меня… скорее меня согрей, слышишь?

***

Утром они проснулись одновременно и по одной и той же причине. Оказывается, в самом верху вагончика было оконце, сквозь которое сейчас пробивались утренние солнечные лучи. Лучи упали на лица спящих Андрея и Риты, что и послужило причиной их пробуждения.

— Доброе утро, барышня… то есть Рита, — сказал Андрей, взглянул на Риту, не выдержал и рассмеялся.

— Я такая смешная? — спросила Рита, смущенно улыбаясь в ответ.

— Как полевая русалка, — сказал Андрей. — Обнаженная, вся в цветах и траве…

— Да, — вспыхнула Рита. — Отвернитесь… отвернись, мне надо одеться. И не смотри, пока я не скажу… Все, можешь смотреть.

— Теперь отвернись ты, — сказал Андрей. — И — также не смотри, пока я не скажу.

Одевшись, Андрей подошел к двери вагончика и распахнул ее. Умытое ночным дождем и освещенное солнцем летнее утро ворвалось в вагончик. Андрей помедлил, спрыгнул на землю и протянул Рите руки — прыгай, мол, и ты. Рита прыгнула, Андрей подхватил ее на лету, удержал, прижал к себе…

— Пусти, — сказала Рита, встала на землю и отошла на несколько шагов в сторону.

Помолчали. Воспоминания о минувшей ночи невидимой стеной стояло между ними, и непонятно было, как разрушить эту стену, да и стоит ли ее разрушать вообще. Ночь с ее колдовскими чарами прошла, наступил день.

— Ты, наверно, хочешь есть? — спросил Андрей у Риты.

— Хочу, — едва кивнула Рита.

— Значит, сейчас мы пойдем на вокзал, — сказал Андрей. — Там мы поедим, затем мне нужно будет кое-куда позвонить, затем… а затем посмотрим.

— Пойдем, — опять едва слышно сказала Рита.

Идти до вокзала оказалось и впрямь не так долго. Они шли, не разговаривая и не касаясь друг друга. Вышеупомянутая незримая стена шествовала вместе с ними и разделяла их. По одну сторону стены был Андрей, по другую — Рита.

— Вот, — сказал Андрей, — шашлычная. Хочешь шашлык?

— Хочу.

Они ели, стараясь не смотреть друг на друга. У Риты горели щеки, и она то и дело касалась их ладонями.

— Мне надо позвонить, — вспомнил Андрей, когда они закончили есть. — Где-то я видел телефон.

— Разве у тебя нет мобильника? — спросила Рита.

— Ненавижу мобильник, — сказал Андрей. — Он похож на веревку. Куда бы ты не пошел, эта веревка тянется за тобой. И всяк, кому не лень, дергает за эту веревку. Дергает, и дергает — хочешь ты того или нет…

— Да, — сказала Рита. — Мобильник похож на веревку… Я пойду с тобой.

— Пойдем, — Андрей внимательно взглянул на Риту, хотел что-то добавить, но промолчал.

Андрей позвонил своему редактору Якову Ефимовичу. Яков Ефимович слыл человеком в городе известным, у него был широкий круг знакомств, и если люди Красавчика Андрея действительно разыскивали, то Яков Ефимович мог урегулировать дело.

— Это я, — сказал Андрей после того, как Яков Ефимович поднял трубку.

— А то кто же еще на мою голову? — недовольно отозвался шеф. — Ты откуда?

— Так, из одного места, — сказал Андрей. — А что такое?

— Он еще меня спрашивает, что такое! — возмутился шеф. — Сломал челюсть Красавчику из-за какой-то девки — и еще имеешь нахальство спрашивать, что такое! Кстати, что это за девка?

— Понятия не имею, — сказал Андрей.

— Он не имеет понятия! Сломал челюсть главному городскому бандиту — и не имеет понятия! Ой, ой… Так откуда ты сейчас звонишь?

— Из одного места, я же сказал.

— Вот и сиди в своем одном месте — денька два, а, может, и все три. Пока они не успокоятся, и пока я не встречусь с серьезными людьми, и кое о чем с ними побеседую. Потому что это же просто удивительное дело — сломать бандиту челюсть из-за гулящей девки! Если бы они нашли тебя вчера, то точно бы застрелили!

— Ефимыч, все было совсем не так…

— Он мне будет говорить, что все было совсем не так! Они тебя искали всю ночь и даже сегодня приходили в редакцию, а ты мне будешь говорить, что все было совсем не так! Сиди, говорят тебе, и не смей казать своего скандального носа в общественное присутствие! Я уже объявил, что ты в командировке.

— А эту самую девицу — они не ищут?

— Он говорит мне о девице! Ой, ой… Они ищут тебя, халамидника! Для чего им девица? Разве это девица сломала челюсть Красавчику?

— Ладно, Ефимыч, спасибо. Я еще позвоню…

— Что? — спросила Рита, когда Андрей повесил трубку.

— В общем — ничего. Все, как я и предполагал. О тебе они даже и не вспоминают. Им нужен я. Так что можешь спокойно идти домой.

— А ты? — глядя в землю, спросила Рита.

— А мне нужно где-нибудь отсидеться. Денька два, а лучше — три…

— И где же ты будешь отсиживаться? — по-прежнему не поднимая глаз, спросила Рита.

— Где-нибудь, — сказал Андрей. — Например, в том же вагончике…

— Значит, ты будешь отсиживаться в вагончике, а мне можно идти домой?

— Именно так.

— Я не хочу домой, — сказала Рита, глядя в сторону. — Я хочу остаться с тобой… Вот…

— Понимаешь, Рита, я — опасный компаньон, — не сразу откликнулся Андрей. — Если они меня найдут…

— Я думаю, что они ни за что не догадаются искать нас в нашем вагончике, — взглянула на Андрея Рита. — Как они могут догадаться? Конечно, если ты задумал меня прогнать… то — тогда, конечно…

— Рита, — сказал Андрей, — ах ты ж, Рита… Замри! Слышишь, замри… и старайся не обращать на себя внимания!

— Что? — испуганно спросила девушка.

— Видишь тех двух типов? Я их знаю. Они — из банды Красавчика. Не исключено, что они ищут меня… нас. Значит, так. Сейчас мы встанем из-за столика и постараемся затеряться в толпе. Только не бойся… вставай.

— А я и не боюсь.

— Умница. Пойдем… вот так…

Типы из банды Красавчика их не заметили. Андрей и Рита смешались с выходящей из электрички толпой, вместе с толпой прошли привокзальную площадь, затем свернули за угол и остановились.

— Уф! — сказал Андрей. — Вроде как пронесло. Нет уж, барышня… Рита, вокзал сейчас не для нас. Лучше уж и впрямь вагончик… Ты еще не передумала идти со мной в вагончик?

— Я — не передумала, — с подчеркнутым вызовом сказала Рита.

— Тогда сделаем так, — взглянул на Риту Андрей. — Сейчас мы забежим вон в тот магазин, ну а затем — уже в вагончик.

— А в магазин-то — зачем? — спросила Рита.

— Должен же я тебя чем-нибудь кормить, — улыбнулся Андрей. — И — надо же нам чем-то укрываться по ночам!

— Да, — согласилась Рита, — конечно…

***

До вагончика они добрались никем не замеченные. Время близилось к полудню. Стены вагончика были горячи от солнца.

— А вдруг сюда кто-нибудь все же явится? -подумалось Андрею вслух. — Ну, например, хозяин сена…

— Не явится, — очень уверенно заявила Рита.

— Это почему же ты так уверена? — удивился Андрей.

— Потому, что я этого не хочу, — сказала Рита. — Пока я сама не захочу, никто сюда не явится.

— Да? — смеясь, сказал Андрей. — Тогда — прошу в купе. Подоспело время обеда!

Обеденным столом им служило расстеленное на сене одеяло. На одеяле лежало копченое мясо, хлеб, огромная вяленая рыбина, фрукты и стояла бутылка вина.

— Я хочу вина, — сказала Рита. — Налей мне вина.

Андрей налил, протянул Рите стакан.

— Нет, — сказала Рита. — Не так. Я хочу, чтобы было иначе… чтобы ты держал стакан в своих руках, а я из него пила. И чтобы вино пролилось мне на грудь. И чтобы вся моя блузка пропиталась вином… и грудь также была в вине… а затем ты снимешь с меня блузку и станешь пить вино с моей груди. Вот так… Совместными стараниями Андрея и Риты вина на Ритину грудь вылилось изрядно.

— Ну же! — сказала Рита. — Разве ты не видишь… уже можно… снимай же с меня блузку!

У Ритиной груди был едва распустившихся березовых почек. Запрокинув голову, зажмурив глаза и вытянувшись в струнку, Рита лежала на сене, изнемогая от поцелуев и стремясь навстречу рукам Андрея. Она подставляла его рукам и губам каждую частичку своего вытянутого струной, благоухающего вином и березовыми почками тела. Ей казалось, что она — это не совсем она, а кто-то иной, не имеющий к ней никакого отношения, а сама она лишь наблюдает откуда-то сверху за этим иным… а затем Рита стала завидовать этому иному, ей захотелось с ним слиться и стать с ним единым целым — и она тотчас же так и сделала, слилась, и растворилась сама в себе…

— Мне хочется говорить, — прерывистым шепотом сказала она. — Мне хочется говорить, не умолкая… мне кажется, что в это самое время я должна говорить и говорить… мне этого хотелось еще ночью… но я не знала, можно или нельзя… может быть, в это самое время полагается молчать…

— Можно, — сказал Андрей, — можно все, что ты хочешь…

— Тогда я буду говорить. Знаешь, когда я была совсем маленькой… рядом с нашим домом росло большое дерево… рябина. На этом дереве каждой осенью было много красных ягод… много-много красных ягод… так много, что не было видно даже самого дерева… так мне казалось тогда, в детстве… и каждую осень на это дерево садились птицы… это были большие, черные и строгие птицы… их было очень много. Они сидели на рябине и внимательно смотрели на меня… и мне было так странно от их взглядов. Черные птицы — и красные ягоды… птицы и ягоды, птицы и ягоды… ягоды, ягоды…

…— Откуда это все в тебе? — спросил Андрей, когда они, уставшие и потные, лежали рядышком на превращенном из пиршественного стола в любовное ложе одеяле. — Откуда ты столько всего умеешь?

— Я ничего не умею, — сказала Рита. — Это все — не я… это кто-то внутри меня… и тот, кто внутри меня, говорит мне, как нужно делать и что нужно делать… это все не я, а тот, кто внутри у меня. Вот.

— Ты становишься женщиной, — улыбнувшись, сказал Андрей.

— Правда? — подняла голову Рита. — Именно так и становятся женщинами? Все-все так и становятся женщинами?

— Насчет всех-всех не знаю, — сказал Андрей, — а вот насчет тебя — теперь знаю.

— Как странно, — сказала Рита. — Будто бы кто-то меня выпотрошил и оставил от меня одну лишь мою кожу, и в эту кожу вложил меня другую… И сейчас это я и не я…

— Прекрасной женщиной, — добавил Андрей.

— А ты хотел отправить меня домой, — укоризненно сказала Рита. — Отправил бы — и одной женщиной на свете сейчас было бы меньше…

Потом они спали, и проснулись уже тогда, когда мир укутали вечерние сумерки.

— Единственное, чего мне сейчас не хватает, — сказала Рита, — это ванны или душа. Ах, как мне нужен душ!

— Потерпи до утра. Утром тебе будет душ, — сказал Андрей.

— Вправду? — радостно удивилась Рита. — И где же ты его возьмешь?

— А вот увидишь, — улыбнулся Андрей. — Только чур, душ будет холодным.

— Это ничего, — сказала Рита. — Ведь ты меня потом согреешь.

…Ночью они говорили об одиночестве.

Тема одиночества была понятна и близка обоим.

Андрей говорил о том, что можно быть одиноким, даже если ты, по сути, и не одинок, Рита же вначале таких слов не понимала, а затем согласилась, что, наверно, — можно быть одиноким даже и тогда, когда вокруг тебя множество людей. Тут, сделала для себя великий вывод Рита, дело вовсе не в количестве людей вокруг тебя, а в том, какое отношение эти люди имеют к тебе, и какое отношение ты имеешь к ним. Если между тобой и окружающими людьми нет никакого единства — это и есть одиночество.

А затем Рита изнемогала под поцелуями Андрея, и сбивчивым, горячечным шепотом рассказывала ему о том, как в детстве во дворе дома, где она жила, всякий раз после дождя образовывалась огромная лужа, в которой отражалось небо, и как Рита всякий раз боялась ступать в эту лужу, потому что ей казалось, будто она непременно провалится в отраженное в луже небо…

— Я вспотела до самых пяток, — сказала Рита, когда все закончилось. — Я хочу на улицу, чтобы остыть.

Андрей, отодвинул дверь вагончика, и они вышли на улицу.

Кустарник, разросшийся вокруг, шумел таинственными ночными голосами. Вверху сияли безмолвные августовские звезды. Вдалеке высокими голосами перекликались электровозные гудки, им сиплыми голосами вторили гудки тепловозов.

— Наш вагончик… — сказала Рита. — Уехать бы куда-нибудь в этом вагончике… Ехать бы и ехать… и чтобы никаких других пассажиров, кроме нас с тобой, в нем не было. Ведь правда же, нам с тобой не надо никаких попутчиков?

— Конечно, — сказал Андрей. — Зачем нам попутчики?

— Тогда давай уедем прямо сейчас! Прямо сейчас! Что нам делать в этом городе? Здесь — одиночество и бандиты… давай уедем, а?

— Давай, — сказал Андрей. — Только — куда мы поедем?

— Куда-нибудь, — сказала Рита. — Чтобы только далеко-далеко… Ты мужчина, ты и решай. Куда ты меня повезешь, туда я с тобой и поеду.

— Вот как… — сказал Андрей, внимательно глядя на Риту. — Что ж… А давай мы поедем в город Зурбаган.

— А где это — Зурбаган? — полушепотом спросила Рита.

— Далеко, — сказал Андрей. — У самого-самого дальнего на свете моря.

— Как здорово, — совсем уже шепотом произнесла Рита. — А кто там живет?

— Хорошие люди. Старые моряки, сошедшие на берег пираты, веселые и беспечные бродяги, щедрые торговцы, прекрасные смуглолицые женщины…

— А море там — какое? — спросила Рита.

— Хорошее, весёлое, — сказал Андрей. — Бескрайнее и теплое. Иногда, когда шторм, оно бывает сердитым, но затем, когда шторм утихает, оно опять становится ласковым и добрым.

— Ура! Поедем в Зурбаган! Поедем туда немедленно! Вот только…

— Что? — спросил Андрей.

— Я вдруг подумала… — сказала Рита. — Вот мы уедем в Зурбаган… и мы обязательно туда приедем… а только — кем я там тебе буду? И — кем будешь ты мне?

— Ты будешь мне там женой, — сказал Андрей, и сам удивился тому, что сказал. — Ты хочешь быть моей женой?

— Я не знаю… — в раздумье сказала Рита. — Я не знаю, что такое жена. Это, наверно, то, что было сейчас между нами?

— И это, и еще многое-многое другое. Впрочем, я и сам не слишком-то знаю, что такое — жена. Хотя у меня и есть жена… как будто бы есть.

— Это хорошо, что и ты не знаешь, — сказала Рита. — Потому что… Мне кажется, что строить на пустом месте намного проще, чем перестраивать то, что уже было построено кем-то и когда-то.

— Наверно, — согласился Андрей.

— Вот видишь, какая я у тебя умная. Я сейчас чувствую себя взрослой-взрослой! Я хочу быть твоей женой. Мы приедем в Зурбаган и поселимся в домике возле самого моря. И ты будешь работать, например, рыбаком, и каждый день уходить в море…

— А ты будешь меня встречать.

— Мы будем тебя ждать ивстречать, — поправила Рита.

— Вы? — удивился Андрей.

— Мы, — сказала Рита. — Я и он… тот, который сейчас у меня внутри. Он еще совсем-совсем крохотный… но я его чувствую… я знаю, что он там.

— Рита…

— У тебя такой испуганный голос… Ты не хочешь, чтобы у нас, когда мы будем жить в Зурбагане, был малыш… наш с тобой малыш? Мы оденем его в матросский костюмчик… и вместе с ним каждый вечер будем встречать тебя на берегу…

— Ну, хорошо… Просто мне кажется, что еще рано говорить о малыше… откуда мы можем это знать?

— Я знаю! — засмеялась Рита. — Я чувствую! Он внутри меня… где-то глубоко-глубоко… но я его все равно чувствую… потому что он — мой и твой… он — частица меня и тебя!

— Как просто у тебя все получается.

— А дети вообще получаются просто! — засмеялась Рита и прижалась к Андрею. — Теперь-то я это знаю! Погоди-ка…

Рита высвободилась из объятий Андрея и подбежала к вагончику. Рядом с ним белел в темноте большой закаменевший кусок извести. Рита подобрала известь и принялась что-то писать на стене вагончика.

— Только ты пока не смотри! — крикнула она Андрею. — Посмотришь тогда, когда все будет готово. Еще не готово… и еще не готово… а вот теперь — готово! Смотри!

Андрей повернул голову. На вагончике белела надпись «Прокопьевск-Зурбаган». Андрею вдруг захотелось плакать. Он не знал, почему ему захотелось плакать. Может быть, из-за смутного предчувствия, которое вдруг возникло где-то глубоко в нем. Это было нехорошее предчувствие, тягостное и смутное. Будто бы он отправился в дальнюю дорогу, и позабыл взять с собой что-то крайне необходимое и важное. Что-то такое, без чего и само дальнее путешествие, и вся последующая жизнь непременно должны превратиться в тягостную бессмыслицу…

— Пойдем спать, — сказал он Рите. — Уже поздно.

— Пойдем! — охотно согласилась Рита. — Мы будем спать, а наш вагончик будет ехать и ехать, ехать и ехать… Как называется поезд, который едет без остановок?

— Кажется, экспресс, — сказал Андрей.

— Экспресс в Зурбаган, — сказала Рита. — Тебе нравится такое: экспресс в Зурбаган? По-моему, очень красиво.

***

Андрею не спалось: он думал. Он думал о себе и о Рите. Последние Ритины слова — наивные, полудетские и исполненные бесконечного доверия к нему, Андрею, растревожили его душу до самого основания, если, конечно, у человеческой души может быть какое-то основание.

Он не хотел ни в чем обманывать Риту, он не считал, что воспользовался случаем и Ритиной неопытностью, ему не было дела до того, что Рита, по сути, годится ему в дочери… Возраст Риты и его собственный возраст в данном случае были неважны: важно было другое. Он не сожалел сейчас, что неосторожно предложил Рите стать его женой. Да, действительно, слова эти были весьма неосторожны, они как-то сами собой сорвались с губ, но — он не жалел о сказанном. Кроме того, Рита с чисто женской интуитивной предусмотрительностью сообщила, что у них может случиться ребенок — да, у них может случиться ребенок. От того, чем они с Ритой занимались и, вероятно, будут заниматься еще, родятся дети. Рита — нормальная, здоровая, вполне взрослая девочка — стало быть, у них и впрямь может быть ребенок. Андрей не жалел и об этом пока что в высшей степени гипотетическом ребенке. Ребенок так ребенок: он, Андрей, покамест достаточно еще молод, он еще успеет поставить на ноги своего ребенка…

Итак, что же получается в итоге? А получается, что Андрею и впрямь надобно жениться на Рите.

Впрочем, надобно — не то слово.

Он хочет жениться на Рите.

По сути, он сделал Рите предложение, и она согласилась.

Стало быть, они поженятся и уедут из этого города. Они уедут в Зурбаган. Нет, и в самом деле — что Андрей потеряет, женившись на Рите и уехав из города? Нелюбимую работу? Такую же нелюбимую жену? Сам зачумленный город? Нечего ему терять, а, стало быть, не о чем и раздумывать. Тем более Рита — весьма, кажется, славное существо. Просто-таки подарок небес…

Конечно, будут сложности. Неведомо еще, как отнесется к замужеству дочери Ритина мать, которая, наверно, ровесница ему, Андрею. Неизвестна также и грядущая реакция его собственной жены, да и дочери тоже. Впрочем, все это — пустяки. Тут главное — решиться. И второе, такое же главное, — надобно будет очень серьезно и обстоятельно потолковать с самой Ритой. Рита — ребенок: что она может смыслить в замужестве? Он и сам-то в нем мало чего смыслит, а уж Рита…

Сам не заметив как, Андрей уснул, а проснулся оттого, что Рита его поцеловала. Андрей открыл глаза: сквозь оконце под потолком пробивались утренние лучи.

— Доброе утро, — улыбаясь, сказала Рита. — Я не сплю уже тысячу часов. Я смотрю на тебя… то есть как ты спишь, и думаю. Сказать тебе, о чем я думаю?

— Конечно, — сказал Андрей, протягивая к ней руки.

— Я думаю о том, как мы с тобой будем жить в Зурбагане… какой у нас будет дом, какие будут занавески на окнах и какие цветы разведём в нашем палисаднике. И еще я думаю, как мы назовем нашего маленького. Мне почему-то кажется, что это будет мальчик, и он будет похожим на тебя. Я придумала уже двадцать семь имен, и все никак не могу выбрать самое лучшее…

— Как странно получается, — сказал Андрей. — Вчера вечером ты заснула, а я не спал и смотрел на тебя… вернее, слушал твое дыхание, а тебя не видел, потому что было темно. И — думал о том же самом… то есть о том, как мы с тобой будем жить в Зурбагане. Я думал о тебе, о нашем ребенке… то есть о том же, что и ты сейчас.

— Мы с тобой думаем одинаково! — торжественно сказала Рита. — А, значит, ты сможешь угадать, о чем я подумала буквально сию секунду!

— Да тут и гадать-то нечего, — рассмеялся Андрей. — Ты подумала о душе, который я тебе вчера обещал.

— Точно! — в восторге воскликнула Рита. — Ты вчера обещал мне душ! И еще ты говорил, что душ будет холодным, и ты меня потом согреешь.

— Тогда — готовься! — сказал Андрей, вскакивая.

— А как это — готовиться? — спросила Рита.

— Ну, раздевайся.

— Совсем-совсем?

— А то как же! Кто же идет в душ одетым?

Рита принялась раздеваться, но на полпути остановилась.

— Знаешь, — сказала она, — я не могу сама… до конца. Я еще не умею… чтобы так, легко и до конца. Я, наверно, научусь потом, позднее… в Зурбагане. А пока — раздень меня сам…

Обнаженная, при дневном свете, Рита до такой степени походила на девочку-подростка, что у Андрея перехватило дыхание. Он укутал ее в одеяло и вынес из вагона на улицу.

Великолепное, наполненное солнцем утро. Невдалеке от вагончика среди кустарника высился самодовольный молодой ясень. Мириады утренних росинок, будто драгоценные камни, сверкали на его листьях. Вот к этому-то ясеню Андрей Риту и принес. Это и был обещанный холодный утренний душ.

— Ух, ты! — восхищенно прошептала Рита. — Как красиво…

— Прошу! — сказал Андрей, распеленав Риту. — Становись под дерево и встряхни его! И — сразу же ко мне, под одеяло!

— Я боюсь, — нерешительно сказала Рита. — Эта роса, наверно, такая холодная. Встряхни дерево сам.

— Ну, тогда держись! — сказал Андрей, подходя.

— Давай! — отчаянно зажмурившись, сказала Рита.

И — мириады блистающих на солнце холодных бриллиантов тотчас же обрушились на нагую Риту и одетого Андрея!

— Ух, ты! — едва выдохнула Рита, взглянула на Андрея и расхохоталась. — И тебя тоже! Прямо в одежде! Еще! Давай еще!

Андрей встряхнул дерево еще — и новые мириады бриллиантов обрушились на него и Риту.

— Еще! — радостно вопила Рита. — Еще!

— Может быть, хватит? — стараясь перевести занявшееся дыхание, спросил Андрей.

— Еще! — требовала Рита. — Еще!

Андрей встряхнул дерево еще дважды, а затем бриллианты иссякли.

— Душ закончился до завтрашнего утра! — сказал Андрей и скомандовал: — Скорей под одеяло! Немедленно греться!

Он укутал Риту в одеяло, подхватил ее на руки и побежал к вагончику. Рита смеялась.

— Завтра мы уедем в Зурбаган! — хохоча, кричала Рита. — Завтра! Завтра!…

 

4.

…Ну, любовники, ну в вагончике, — размышлял редактор, — подумаешь, сенсация!

Однако вскоре Яков Ефимович посмотрел на дело иначе.

— Так ты говоришь, — спросил он у присутствовавшего при разговоре Мыки, — что эта самая девица — совсем еще малолетка?

— Чистое дитя! — вместо Мыки клятвенно заверил Вася Нечитайло. — Он, то есть Мыки, самолично наблюдал… будьте уверены! Титьки, говорит, еще толком не выросли…

— Гм… — сказал Яков Ефимович, и надолго задумался. — Вот что, братва лихая. Мне тут надобно слетать в одно местечко. А вы ожидайте меня… ну, скажем, в «Трех свиньях». Да-да, естественно… понимаю… вот вам деньги в качестве аванса. Но — не напивайтесь в тех «Трех свиньях» как свиньи. Потому что в любое время вы мне можете понадобиться для дела.

Получив аванс, Вася Нечитайло с Мыкой отправились в «Три свиньи», где их ожидали Валька Астролябия и безучастный Владик, а Яков Ефимович тем временем набрал телефон милиции.

Если бы трубку тогда поднял я сам или, скажем, Батя, то эта история имела бы, наверно, совсем другое продолжение. Потому что мы с Батей знали, что такое этот Яков Ефимович, и не стали бы с ним размазывать кисель по чистой скатерти. Да и он сам, думается, заслышав в трубке наши с Батей голоса, поспешил бы откланяться — иначе непременно нарвался бы на справедливую грубость с нашей стороны.

Но — случилось то, что случилось: трубку подняли не мы, потому что в тот день случился выходной и мы отсутствовали, а — дежуривший по отделу Федя Гвоздев. Этот Федя Гвоздев был милиционером тишайшим, исполнительным, пришибленным, нерассуждающим и абсолютно не способным к абстрактному мышлению. Вот на него-то искушенный Яков Ефимович и вышел.

— Это говорит редактор газеты «Сплошная сенсация» Яков Ефимович, — услышал Федя в трубке. — Да-да, Яков Ефимович… А это, стало быть, Федя Гвоздев… Наслышан, наслышан… Да какой там выходной, мама моя родимая! Какие у меня выходные, Федя! Тружусь на старости лет как последняя ломовая лошадь! Так и помру на рабочем месте, Федя!

— А чего звоните-то? — спросил Федя, весьма смутно представляя себе, кто таков Яков Ефимович.

— А дело у меня имеется, Феденька. Очень важное, между прочим. Имею информацию о совершающемся сейчас тяжком преступлении. Как порядочный человек и как гражданин, считаю своим долгом поделиться важной информацией, потому что… ну и все такое прочее.

— Преступление? — насторожился Федя. — Какое преступление?

— Наитягчайшее, — сказал Яков Ефимович. — Я так думаю, что совращение малолетней.

— Что-что? — удивился Федя. — Это как же?…

— Он мне говорит «это как же»! Ой, ой… Ну, слушайте, молодой человек, что я имею вам сказать по этому поводу… — и Яков Ефимович поведал Феде вкратце то, что сам недавно услышал от Васи Нечитайлы и Мыки.

— Ну, — засомневался Федя Гвоздев, — какое же это совращение? Развлекаются ребята… Я за них… хи-хи-хи… даже рад.

— Он мне будет говорить «развлекаются ребята»! — всплеснул руками Яков Ефимович на другом конце провода. — Он-то, может, и развлекается, а она-то, если судить по имеющейся у меня информации, малолетняя! Неразумное, так сказать, дитя!

— Ну, так и что же? — не мог взять в толк Федя Гвоздев. — Ну, малолетняя… Сейчас эти самые малолетние — ого… сами знаете, какие! Нас с вами еще научат… Короче говоря — развлекаются.

— Ой, ой! — горестно произнес Яков Ефимович. — Развлекаются — в густых кустах и вдалеке от мира… А если, например, он ее там держит насильно? Или даже не насильно, а просто — купил дурочку за шоколадку и пачку дешевых сигарет? А если, прямо сказать, он сексуальный маньяк? Маньяки — они любят, чтобы все было именно в кустах… а потом придушит девчонку, и поминай как звали.

— Да какой еще маньяк… — неуверенно сказал Федя.

— Я так считаю, — змеиным голосом произнёс Яков Ефимович, — что эти ваши слова, Федя, есть официальное мнение всей нашей милиции? И, стало быть, в качестве таковых я могу их присовокупить к своей будущей статье?

— Это к какой еще статье? — насторожился Федя Гвоздев.

— К разоблачительной, Федя, — сказал Яков Ефимович. — По поводу злодействующего в городе маньяка и реакции нашей милиции в связи с таким прискорбным фактом нашей жизни. Вернее — о полном нежелании нашей милиции реагировать на сей прискорбный факт.

— Ну… — впал после этих слов в размышления Федя. — А вы-то сами, к слову говоря, для чего мне об этом рассказали?

— По двум причинам, — сказал Яков Ефимович. — Во-первых, потому, что я честный человек и не могу, получив наиважнейшую информацию, не уведомить о том родную милицию… о чем, между прочим, семь минут назад я вам, Федя, уже докладывал. А во-вторых, я прошу у вас позволения самолично присутствовать при поимке маньяка в качестве репортера. Это же будет замечательный репортаж! О том, как наша славная милиция вовремя среагировала на сигнал от обеспокоенных граждан и разоблачила маньяка! Готовьте дырочку для ордена, Федя…

— А другие обеспокоенные граждане, помимо вас, еще имеются? — спросил Федя.

— А то как же! Ждут в условленном месте и готовы к выполнению своего гражданского долга!

— Стало быть, свидетельская база имеется, — констатировал Федя.

— А то как же ей не быть, — сказал Яков Ефимович. — Они же заодно и понятые.

— Ну… — сказал Федя. — Ладно. Этим делом я займусь самолично. Вот прямо сейчас и займусь.

— Можно, разумеется, и сейчас, — сказал Яков Михайлович. — Но, я так думаю, лучше вечером… даже ночью… где-нибудь ближе к рассвету. Чтобы, значит, этот маньяк меньше всего нас ожидал и не оказал нам сопротивления. Вот они-то, эти сознательные граждане, о которых мы только что с вами беседовали, нас с вами туда и отведут. Ой, ой, какие мерзкие дела творятся в этом собачьем мире…

— А ежели, — засомневался Федя Гвоздев, — они до вечера того… исчезнут в неизвестном направлении?

— Я вижу, Федя, — назидательно сказал Яков Ефимович, — что вы ни черта не разбираетесь в жизни… уж простите старика за такие резкие эпитеты! Вы, судя по всему, очень слабы в психологии! Скажите-ка, а вы сами, будь вы на месте того маньяка, разве не пожелали бы продлить, так сказать, процесс наслаждения на как можно более длительное время? Ну, вы только себе вообразите: ночь, тишина, одиночество и тут же — на все готовая юная особа… эдакий сладкий персик! Ведь это же, скажу я вам, такое удовольствие, которое может длиться вечно… до самой зимы! Или вы, Федя, станете меня уверять в том, что я-таки не прав?

— Ну… — ответствовал Федя Гвоздев, на чём, собственно, разговор и закончился.

***

Андрей и Рита, разумеется, не знали, что это — их последняя совместная ночь, да даже и не вся ночь целиком, а всего лишь — половина ночи. Они не знали, что скоро для них всё закончится…

Вначале они ужинали. От купленных вчера на вокзале продуктов осталось всего ничего, так, какие-то крохи и еще — огромная вяленая рыбина. Рыбину по просьбе Риты они есть не стали. «Это, — сказала Рита, — рыба из самого Зурбагана. Пускай она с нами и вернется в Зурбаган, хорошо?» «Само собою!» — смеялся Андрей, целуя Риту.

Вина в бутылке оставалась самая малость, и эту малость Рита откровенно, демонстративно, медленным взмахом руки частью выплеснула себе на грудь, а частью — себе на бедра.

— Ну? — глядя Андрею в глаза, призывно сказала Рита. — Я женщина, или я не женщина?

— Конечно, женщина! — сказал Андрей.

— Тогда чего же ты ждешь?

Рита снова и снова подставляла свое тело под поцелуи.

— Однажды, — лепетала она, — на мою ладонь упал желтый лист… Была осень. Я, конечно, и раньше знала, что осенью листья желтые, и что они облетают… но почему-то не придавала этому значения. А тут вдруг удивилась. Лист был резной и крупный… это был кленовый лист… и я вдруг увидела, что весь мир наполнен падающими листьями… и все вокруг было таким удивительным и непостижимым, что мне захотелось плакать. Это было в городском сквере… я нашла скамейку, где никто не сидел, присела на нее и всплакнула… а желтые и красные листья все падали и падали… И каждый из них словно бы пел. Мир был наполнен тихими голосами падающих листьев… это была удивительная и непостижимая музыка… они падали, падали, падали…

Потом Андрей, лежа на сене, сквозь полуоткрытую дверь вагончика задумчиво смотрел во тьму, а Рита, смеясь, играла с рыбиной.

— Когда мы приедем в Зурбаган, — сказала она Андрею, — я отпущу ее в море, там она оживет. Вот увидишь, оживет и уплывет — далеко-далеко! Как ты думаешь, когда мы доберёмся до Зурбагана?

— Завтра, — сказал Андрей.

— Завтра? — тут же прекратила свою игру Рита. — Нет, и впрямь — завтра?!

— Завтра. Настанет утро, мы отправимся с тобой в город… я думаю, что все утряслось, и никто нас уже не ищет… я рассчитаюсь с работы, ты соберешь свои вещички, предупредишь свою маму — и мы уедем.

— В город, — задумчиво сказала Рита. — А, может, не надо в город? Ты знаешь, я почему-то боюсь… Я боюсь, что если мы пойдем в город, он нас разлучит… он нас проглотит… мы там затеряемся… и больше никогда уже не встретимся. Я не хочу в город. Давай уедем так… без возвращения в город. Если не в этом вагончике, то в каком-нибудь другом…

— Пока мы не обрежем все веревки, которыми привязаны к этому городу, мы никуда не сможем уехать, — сказал Андрей. — Мне нужно рассчитаться с работы, забрать документы, тебе — поговорить с матерью.

— Наверно, ты прав. Но я все равно боюсь… Я боюсь не только за себя и за тебя, но еще и за него… за того, кто сейчас живет внутри меня. Мы с ним боимся вместе… у нас один общий страх на двоих.

— Иди ко мне, — сказал Андрей. — И — ничего не бойся. Будем считать, что мы только на несколько часов завернули в этот город, а следующая остановка — уже Зурбаган. Спи, моя девочка, спи. Завтра у нас будет непростой день…

— Завтра мы попрощаемся с нашим замечательным душем, — сказала Рита, — и с нашим вагончиком. Надо обязательно попрощаться и с вагончиком, и с душем… и еще нам надо не забыть про рыбину, чтобы отпустить ее затем в море.

— Конечно, конечно…

— Мне будет жаль расставаться с нашим вагончиком, — сказала Рита. — Так жаль, что я, наверно, буду плакать. И еще я буду плакать, потому что… можно, я не скажу, почему я завтра буду плакать?

— Ну и не говори…

***

Они уснули одновременно. Впрочем, Андрей тут же и проснулся. Его разбудило какое-то непонятное и тоскливое ощущение вдруг возникшей в нем тревоги.

Он осторожно поднялся, стараясь не потревожить Риту и прислушался к ночной тишине. Вроде все было как всегда: легкий шелест ночного ветра за дверью, далекие вокзальные гудки, еще какие-то невнятные шорохи, которые бывают лишь ночью.

И вместе с тем — что-то было не так. Что-то было не так до такой степени, что Андрей, помедлив, решил разбудить девочку.

— Вставай, — сказал он, опустившись перед ней на колени. — Просыпайся…

— Что? — вскинулась спросонья Рита. — Уже утро, да? Разве уже утро? но почему же тогда так темно?

— Одевайся, — деревянным голосом сказал Андрей.

— Да-да, — засуетилась сонная и ничего не понимающая Рита: каким-то непостижимым образом невнятное ощущение тревоги, томившее душу Андрея, вдруг передалось и ей. — Да, конечно… скажи, что-то случилось?

— Мы — приехали, — тускло сказал Андрей. — Конечная станция — Зурбаган. Дальше поезд не идет…

— Я не понимаю…

— Иди ко мне, — сказал Андрей. — Садись. Посидим рядышком… у нас еще есть несколько минут.

— Хорошо, — покорно сказала Рита, садясь и интуитивно прижимаясь к Андрею. — Мне холодно… обними меня, пожалуйста.

Андрей обнял Риту за плечи и закрыл глаза.

Ощущение тревоги стало невыносимым.

Снаружи вагончика раздались голоса, вспыхнули острые, проникающие сквозь вагонные щели, лучи света, и в дверь забарабанили кулаки.

— Отворяйте! — закричали снаружи сразу несколько хриплых голосов. — Сказано — отворяйте! Иначе мы сломаем дверь! И — не пытайтесь сопротивляться! Ваше логово окружено… мать-перемать!

— Что это? — испуганно выдохнула Рита.

— Зурбаган, — безучастно сказал Андрей. — Мы приехали…

— Но… как же… Зурбаган? — не могла взять в толк Рита. -А где же это… добрые пираты, веселые бродяги, прекрасные женщины, ласковое море? Я не понимаю…

— Пираты, женщины… — раздраженносказал Андрей, отстранил от себя Риту, встал и отпер дверь вагончика.

И тотчас в вагончик ворвались люди: режущие лучи фонарей исчертили темноту и полоснули по лицам Андрея и Риты.

— Не двигаться! — приказали Рите и Андрею. — Милиция!

— Какая к дьяволу милиция? — мрачно спросил Андрей. — Что вам здесь нужно?

— Тебя и нужно, — сказал чей-то голос. — И, само собою, твою деваху. Я сказал — не двигаться, пока не явится Медуза… тьфу, черт… следователь.

Вскоре в вагончик влезла и Медуза: в ту ночь она была дежурным следователем, и волей-неволей ей пришлось ехать на место происшествия, чему, разумеется, она была никак не рада.

— Ага! — сказала Медуза, светя фонарем в глаза Андрею и Рите. — Вот они, голубки! А что, неплохо устроились! Вагон, сено, одеяльце… Ну-ну!

В это самое время в вагоне возник и Яков Ефимович собственной персоной и с фотоаппаратом наперевес. Щелкнув несколько раз фотовспышкой, Яков Ефимович вдруг замер.

— Ты? — растерянно сказал он Андрею. — Какого черта ты тут делаешь… это, стало быть, ты и есть тот самый маньяк? Ой, ой…

— Вы его знаете? — тотчас же накинулась на Якова Ефимовича Медуза. — Вы его знаете?

— К сожалению, — неохотно сказал Яков Ефимович. — Это корреспондент моей газеты Андрей Евдокименко.

— Ага! — торжествующе воскликнула Медуза. — Значит, так… значит, личность преступника установлена! Вот этого, — она указала на Андрея, — взять и запереть в машине, а ты, — Медуза ткнула пальцем в грудь Рите, — подожди меня снаружи. Мне еще надо тебя допросить, а затем на экспертизу… так что подожди, пока я осмотрю место происшествия. Где понятые? Почему я не вижу понятых?…

Тотчас же в вагончике возникли и понятые — Вася Нечитайло и Мыка.

В понятых и, по совместительству, в свидетелях они оказались не по своей воле. Оба они не любили иметь дела с милицией, ибо за свою жизнь предостаточно от нее натерпелись всяких несправедливостей, но… дожидаясь в «Трех свиньях» Якова Ефимовича, они дождались и его самого, и милицейского наряда, возглавляемого Федей Гвоздевым.

— Стало быть, — сказал Федя Гвоздев, обращаясь одновременно к Васе Нечитайло и Мыке, — вы покажете нам то самое место! А вы двое, — обратился Федя к Вальке Астролябии и флегматичному Владику, — пошли отсюда к трепаной матери, а завтра явитесь к Медузе… то есть к следователю для допроса! И попробуйте только не явиться!

— Мы так не договаривались, и ничего не знаем! — сказали хором Вася Нечитайло и Мыка, обращаясь одновременно к Якову Ефимовичу и Феде Гвоздеву.

— Поговорите у меня еще, шантрапа косопузая! — гаркнул Федя и единым махом съездил сразу двоим по шее, от чего тот и другой моментально пришли в унылую готовность помогать родимой милиции, в чем только той заблагорассудится.

И вот ровно в полночь Вася Нечитайло и Мыка во главе небольшого милицейского отряда и в сопровождении увешанного фотоаппаратами Якова Ефимовича двинулись к вагончику. Угнетенный безрадостными перспективами и вероломством со стороны Якова Ефимовича, Мыка скверно ориентируясь на местности. Трижды уводил отряд в неверном направлении, за что трижды же был чувствительно бит Федей Гвоздевым по шее и прочим частям организма.

Наконец, пришли, и сейчас Вася Нечитайло и Мыка в качестве понятых присутствовали при осмотре места происшествия Медузой.

Повторимся: настроение у Васи Нечитайло и у Мыка было преотвратнейшим. Вася мысленно костерил втравившего его в это дело Якова Ефимовича, а Мыка так же мысленно корил черта, без которого — Мыка был в том уверен — он не вляпался бы в столь двусмысленную, а главное, бесплатную историю. «Схожу завтра в церковь и поставлю свечку, — мысленно сулил Мыка черту. — Будешь у меня знать, поганец ты эдакий! Вот как только меня отпустят — так сразу же и схожу… попомнишь ты у меня, кривая твоя рожа!»

Примерно через час осмотр места происшествия Медузой был закончен, то, что она сочла вещественными доказательствами, было изъято, и только тут обнаружили, что главного действующего лица, то есть Риты, нигде не видно.

— Где эта малолетняя потаскушка? — заорала Медуза. — Я вас спрашиваю, уроды — куда подевалась девка? Отыскать… вашу перемать! Доставить!

Тут же кинулись Риту искать, но, как известно, нигде ее не нашли, развели руками, усадили беснующуюся Медузу в машину и убыли.

Около раскуроченного маленького мирка — допотопного вагончика с непонятной надписью на борту «Прокопьевск-Зурбаган» — остались лишь Мыка да Вася Нечитайло. Зародившийся предрассветный ветерок свободно залетал в отворенные двери вагончика и ворошил пахучие сухие цветы и травы…

 

5.

Мы с Андреем беседовали долго — так долго, что даже флегматичный тюремный надзиратель и тот не выдержал и несколько раз заглянул к нам — не случилось ли чего непредвиденного.

Верил ли я Андрею? Скорее да, чем нет. Конечно, теоретически рассуждая, Андрей мог и наврать: журналист, сочинитель, фантазер, да еще, к тому же, подозреваемый в препаскуднейшем преступлении — с такого станется. Но, рассуждал я, именно потому, что он журналист и сочинитель — он мог бы наврать и поскладнее. Гораздо складнее, вот ведь какое дело.

Он, к примеру, мог бы все отрицать, и поди уличи его во лжи, пока Рита отсутствует.

Он мог бы также оклеветать Риту — навязалась, дескать, сама до такой степени, что невозможно ее было от себя отогнать…

Он мог сочинить героическую историю о том, как их преследовали люди Красавчика и как он спас Риту, а заодно и себя от бандитской расправы.

Он мог соврать что-нибудь и еще — но он сказал то, что сказал. Поэтому-то я ему больше верил, чем не верил.

— Ну, хорошо, — подытожил я, и набрал номер телефона Бати. — Алло. Слушай, Батя, а не обращался ли к тебе на днях редактор газеты «Сплошная сенсация» с просьбой о том, чтобы ты защитил одного его журналиста от людей Красавчика?

— Ко мне — нет, — сказал Батя. — А вот к моему заму Венгерскому — обращался. Кажется, был какой-то инцидент в «Трех свиньях». Да-да… Какой-то журналист повздорил с Красавчиком из-за некой девицы, и сломал тому челюсть. Красавчик и компания искали этого журналиста, но Венгерский их урезонил… А что?

— А то, что все сходится, — сказал я. — Это тот самый журналист, и та самая девица…

— Совратитель и совращенная? — удивился Батя. — Гляди, как оно складно получается! Просто-таки романтическая история любви! Если бы не разница в возрасте между любовниками…

— Да и ляд с ней, с разницей, — сказал я. — Батя, его нужно отпустить.

— Думаешь? — после молчания спросил Батя.

— Почти уверен, — сказал я.

— А дело, естественно, прекратить? — спросил Батя. — Так следует понимать движение твоей милосердной души?

— Да.

— А Медуза?

— Перетопчется.

— А уголовный кодекс?

— Жизнь — штука сложная и многогранная. Ее всю целиком в уголовный кодекс не втиснешь. А судьбу всем этим девчонке сломать можно — и очень даже запросто.

— Философствуешь? — спросил Батя. — А отвечать, конечно, мне…

— Отобьемся, — сказал я. — Впервой, что ли?

— А если с девчонкой что-нибудь случилось? — спросил Батя.

— Не думаю, — сказал я. — Даже уверен: ничего с ней не случилось. То есть, конечно же, случилось, но — жива она и здорова. И не позднее, чем завтра я предоставлю тебе о том доказательства.

— Охо-хо, — сказал Батя. — Ладно. Заканчивай там — и ко мне на доклад. Со всеми, так сказать, частностями и нюансами.

— Я тебя отпускаю, — сказал я Андрею. — Дело мы постараемся прекратить.

— Я это уже понял, — дрогнувшим голосом сказал Андрей. — Спасибо вам.

— Пошел ты со своими благодарностями, сам знаешь, куда… Я тебя отпускаю не ради тебя самого, а ради нее. Ради Риты.

— Я понимаю…

— Ну-ну, — сказал я. — Я хочу тебя спросить… Я хочу спросить — как у вас будет дальше… ну, между тобой и Ритой?

— Я обязательно должен отвечать на этот вопрос?

— Нет, — сказал я.

— Тогда — я не стану на него отвечать, — сказал Андрей.

— Ну, а встретиться-то с ней ты намерен?

— Я не знаю, где она, — сказал Андрей, и добавил. — Правда же, не знаю…

— Я думаю, — сказал я, — что она отыщет тебя сама. Как только ты отсюда выйдешь, так сразу же и отыщет.

— Если бы, — ответил Андрей.

— Что ж… Распишись вот здесь. И здесь тоже… Командир! — кликнул я надзирателя. — Я его отпускаю. С разрешения Бати.

— Понятное дело, — равнодушно сказал надзиратель, и обратился к Андрею. — Пойдем, горемычный, в камеру за твоими вещичками. И — на свободу с чистой совестью.

— Спасибо.

— Все, иди, — сказал я.

***

— Стало быть, прекращаем дело? — спросил у меня Батя.

— Надо бы.

— Медуза заест, — тоскливо взглянул он. — Да и всякие проверяющие тоже могут… Да и Моня к тому же…

— Отобьемся, — повторно заверил я Батю. — Идут они все…

— В особенности Моня, — подытожил Батя. — Что хоть у них там было, в том вагончике, если не разврат?

— Жизнь была. Любовь между двумя одинокими людьми. А, скорее всего, односторонняя любовь.

— Она его любила, а он ее — нет, — сказал мудрый Батя. — Понятное дело…

— Дите, наверно, у нее будет, — сказал я.

— Моей дочери тоже семнадцать лет. Эх, жизнь-житуха… Ты думаешь, у них что-нибудь сладится?

— Думаю, что нет, — ответил я. — Напуганный он какой-то после всего. И — равнодушный. А, может, он был такой всегда — кто знает? Плюс огласка. Плюс — все-таки — разница в возрасте. Плюс — у него уже имеется семья. Хоть и стерва, судя по всему, его жена, а все же… Жизнь — как-никак не романтический вагончик…

— Маршрутом «Прокопьевск-Зурбаган», — вставил Батя. — Да… А с девчонкой-то, я думаю, тебе все равно надо увидеться. Хотя бы для того, чтобы убедиться — жива ли?

***

Как мы с Батей и предполагали, ничего у Риты и Андрея в смысле их дальнейшей совместной жизни не вышло.

Риту я увидел вечером того же дня — у вагончика. Зачем я туда явился? Мне казалось, что она, Рита, непременно побывать там еще хоть один раз. Я не верил, что Рита и Андрей придут туда вместе, а вот то, что туда придет одна Рита -знал почти наверняка.

Откуда я о том знал? Ну, тут все просто. Я был сыщиком, и я искал Риту. Найти человека проще всего тогда, когда ты нарисуешь для себя его психологический портрет. Я нарисовал для себя психологический портрет Риты, и из этого следовало, что рано или поздно она непременно придет к вагончику. Еще хотя бы один раз. И, стало быть, незачем мне шастать по белу свету в поисках этой девочки…

Там я ее и увидел — вечером того же дня, как отпустил Андрея. Хрупкая девчонка с густыми, пепельного цвета волосами клоком сена стирала с борта вагончика надпись «Прокопьевск-Зурбаган». Это и была Рита, это не мог быть никто иной, кроме Риты…

Увидев меня, Рита замерла, какое-то время смотрела на меня испуганно, затем взяла свежий клок сена и продолжила свою работу. Работы ей оставалось немного — стереть последние пять букв: «…баган».

— Я его сегодня отпустил, — сказал я. — Андрея…

— Я знаю, — не сразу ответила Рита. — Наверно, теперь вы хотите арестовать меня?

— Нет, — сказал я.

— Тогда зачем же вы сюда пришли? — спросила Рита.

— Чтобы увидеть вас, — сказал я.

— Зачем?

— Ну, чтобы убедиться, что вы живы, и никуда не пропали, — сказал я. — Впрочем, если честно, я и без того знал, что вы живы, и никуда не делись. Хотя и не знаю, где пропадали все это время.

— Так, в одном месте, — не сразу ответила Рита. — Даже — в нескольких местах. Села на самый дальний автобус, и поехала. А затем — обратно…

— Я так и подумал…

Мы помолчали, а затем Рита спросила:

— Откуда же вы знали, что я буду именно здесь?

— Знал вот… Это не так и сложно — знать… да. Скажите, а зачем вы стираете эти слова?

Рита ничего не ответила, закончила свою работу, вытерла руки. Какое-то время молча смотрела на меня, затем подошла и присела со мной рядом на штабель гнилых и напрочь заросших травой шпал.

— Я хочу спросить, — сказала она. — Если, конечно, можно…

— Можно, — сказал я.

— Я хотела спросить… он вам все рассказал… там, в тюрьме?

— Почти.

— И вы теперь все-все о нас знаете?

Я ничего не ответил, да, видимо, Рита и не ждала от меня никакого ответа.

— Зачем же он это сделал? — спросила она больше у самой себя, чем у меня. — Зачем он все рассказал?

— Он боялся остаться в тюрьме, — сказал я. — Там ведь очень плохо. Он очень хотел выйти на свободу.

— Да, — сказала Рита, — да… Он такой слабохарактерный…

— Вы считаете, что он вас предал? — спросил я.

Рита пожала плечами, помолчала, а затем спросила:

— Скажите, а откуда о нас… обо всем этом вам… то есть милиции… стало известно?

— В общем — случайно, — сказал я. — Один тип вас случайно увидел, и донес.

— Зачем же он это сделал?

— Надеялся заработать.

— Заработать? — устало удивилась Рита. — Но как же… как же на этом… как же на этом можно заработать?

— Можно. На всем можно заработать… В особенности — на предательстве и доносительстве. Предательство и доносительство — выгодный товар в этом мире.

— И что же — он заработал?

— Нет.

— Почему?

— Зачем вам знать, — сказал я.

— А я знаю… Это вы не дали ему заработать. Ведь правда же?

— Это неважно, — сказал я.

— Это вы не дали ему заработать, — с каким-то непонятным для меня упрямством повторила Рита. — И он, этот… который… он предал нас бесплатно. Но для чего же он предал бесплатно? Я не понимаю…

— Просто — он учуял, что между вами любовь. Между вами и Андреем.

— Вы считаете, что между нами была любовь? — взглянула на меня Рита.

— Наверно, — не сразу ответил я. — Я так думаю… Андрей был одинок, и вы — тоже. Одиночество — это плохо и страшно. От одиночества можно защититься любовью. Только любовью, и ничем больше.

— Может быть, — сказала Рита. — Но все-таки — зачем же он нас предал… тот, который бесплатно? Я не понимаю…

— Люди ненавидят любовь, и стараются ее уничтожить… стереть. Всю свою жизнь люди, по сути, ничем более и не занимаются, как только тем, что уничтожают любовь.

— Почему? — спросила Рита.

— На этот вопрос не существует ответа, — сказал я. — Просто — люди ненавидят любовь.

— Когда есть вопрос, но не существует ответа, это называется философией, — сказала Рита.

— Может быть, — согласился я.

— Скажите, а как зовут того, кто нас… ну, предал? — спросила Рита.

— Зачем вам его имя? — взглянул я на неё.

— Я не знаю, — ответила Рита. — Просто мне нужно знать его имя. Для целостности картины…

— Их много — тех, которые предают, — не сразу ответил я.

— Вот как, — без удивления вздохнула Рита.

— Да, — сказал я. — Мыка, Медуза, Яков Ефимович, Моня, Вася Нечитайло, Валька Астролябия… Много…

— Имена-то какие…

— Какие люди, такие и имена.

— Вы очень похожи на него… на Андрея, — вдруг сказала она. — Чем-то очень похожи…

— Скажите, — спросил я, — а вы, как я понял, с ним уже виделись… после всего?

— Да, — ответила Рита.

— И — что же? — осторожно спросил я.

— Ничего, — сказала Рита.

— То есть? — все так же осторожно выговорил я.

— Вы знаете, что означает слово Зурбаган? — спросила Рита.

— Знаю, — сказал я.

— Это он рассказал вам… там… о Зурбагане?

— Да.

— Мы ехали с ним в Зурбаган, — сказала Рита. — Я — приехала, а он — отстал по дороге. Навсегда. И теперь я одна — в Зурбагане. Только и всего.

— Может, вам надо чем-то помочь? — спросил я после молчания, пристально глядя на эту рано и внезапно повзрослевшую девочку.

Мне вдруг показалось, что между нею и мной запросто могли бы возникнуть некие отношения. Не такие, разумеется, как между нею и Андреем, а — какие-то другие. Как, предположим, между двумя цветками, которые произрастают на одном и том же лугу. И эти отношения закрыли бы зияющую где-то в глубине меня смутную и тоскливую прореху, которую я постоянно в себе ощущал, и из-за которой мне жилось на свете неприкаянно и худо. Но вместе с тем я отчетливо понимал, что никогда никаких отношений между мной и этой девочкой быть не может из-за тысячи самых разнообразных, больших и малых, и всяких причин. И, стало быть, мне только и оставалось, что повторить свой вопрос:

— Вам надо чем-нибудь помочь?

— Нет, — просто сказала она. — Я пойду… можно?

— Разумеется, — сказал я. — Всего вам доброго.

— Вам — тоже, — сказала Рита. — И все-таки вы чем-то так на него похожи…

— Если оно и впрямь так, — сказал я, — то для меня это очень огорчительно. Потому что — ваш Андрей мне не понравился. Вот не понравился — и все тут. А вы мне — нравитесь.

Рита ничего не сказала, вздохнула и медленно пошла в сторону вокзала. Отойдя метров на тридцать, остановилась, обернулась и помахала мне рукой. У меня вдруг ни с того, ни с сего защипало в глазах…

***

…Вновь об этой истории мне напомнил Мыка. Он угодил в психиатрическую лечебницу. Он очень поправился, даже помолодел, у него просветленный и осмысленный взгляд. Меня Мыка признал и заявил, что как только его выпустят из лечебницы, он тут же сядет на поезд и уедет в город Зурбаган. «Начальник, — спросил меня Мыка, — ты знаешь, где находится город Зурбаган?» «Знаю», — ответил я.