Методов первичной обработки подозреваемого бывает великое множество. Можно, например, только что пойманного подозреваемого, не давая ему прийти в себя, сразу же взять в оборот — во многих случаях результаты бывают превосходными. А можно, скажем, подозреваемого мариновать, долгое время не водить на допросы и не объяснять ему причины его задержания — пускай он изнервничается и сникнет духом. Можно подозреваемого поместить в переполненную камеру, можно — в одиночку, можно посадить с напарником, который, разумеется, обязан быть милицейским агентом, и которому подозреваемый, угнетенный поимкой, раскроет свою преступную душу… Здесь все зависит от личности, а еще от помноженной на интуицию воли следователя. Потом будут допросы, будет борьба двух интеллектов и воль, будут в избытке разнообразные следственные приемы вроде долгих ночных задушевных бесед, плачущей жены либо матери в милицейском коридоре, следовательской показной строгости либо такой же показной доброты — да мало ли как можно добиться признания! На то имеется даже специальная наука — ее обязан знать любой мало-мальски грамотный следователь…

Интуиция и первоначальные наблюдения мне подсказывали, что, пожалуй, брать в моментальный оборот нашего карлика — дело весьма сомнительное. Пускай-ка он посидит хотя бы до вечера в камере с соседом — нашим агентом Сынком. Сынок — парень умный и настырный, он, бывало, и не таким языки развязывал! Итак, решено: до вечера — в камере с Сынком. А пока суд да дело, я послал своих парней за юной любовницей Полиной Остроушко и за беспутным гражданином Куликом. Предстояла следственная процедура под названием «опознание подозреваемого», и к этой процедуре надо было быть готовым и мне самому, и тем, кому предстояло опознавать пойманного.

Сам же я решил на пару часов смотаться домой. То ли меня доконала вся эта кутерьма и нервотрепка, то ли я и впрямь захворал — но чувствовал я себя довольно-таки скверно: ноги были как из ваты, в голове стучали молотки, левая сторона груди тяжело и неприятно ныла… Кроме того, меня весьма беспокоило поведение моей Мулатки: я никак не мог забыть ее прощальный долгий и пристальный взгляд. Воля ваша, но, по-моему, никакой любви в этом взгляде не ощущалось.

— Поймал я карлика, — сообщил я Мулатке (она как раз вернулась из магазина и выкладывала из пакета всякие разносолы). — На кладбище…

— Об этом уже знает весь город, — равнодушно ответила она. — В магазине, во всяком случае, только о том и говорят.

— Неужели? — искренне изумился я. — Да откуда же они знают? Ведь всего-то пару часов назад…

— Обедать будешь? — спросила Мулатка.

— Хотелось бы, — сказал я.

За обедом царило напряженное молчание, и из-за этого кусок не лез в горло.

— Что с тобой, малыш? — спросил я у Мулатки.

— Ничего, — бесстрастно ответила она.

— Ну как же — ничего? — сказал я. — Я ведь вижу и чувствую — с тобой что-то происходит.

— Я же сказала — ничего со мной не происходит! — уже раздраженно ответила моя Мулатка. — Ровным счетом — ничего!

Называется — поговорили. Пообедав, мы молча посидели рядышком на диване, потом я встал и начал собираться.

— Обратно на работу? — спросила, не глядя на меня, Мулатка.

— Ну да.

— И вернешься, конечно, за полночь… — не спросила, а предопределила она.

— Постараюсь как можно раньше…

Она ничего не ответила и даже не взглянула на меня; я немного помаялся у двери, повернулся и вышел…

«Агентурное сообщение. Совершенно секретно. Источник Сынок.

Сегодня, приблизительно в восемь часов утра, ко мне в камеру поместили одного типа, весьма похожего на карлика. Опер, дававший мне задание, пояснил, что я должен как можно ближе познакомиться с этим субъектом и выяснить, причастен ли он к совершению серии убийств в нашем городе, а если причастен, то как он их совершил, с кем на пару, за какие такие грехи он уложил такую ораву, ну и так далее.

Однако выудить все это у карлика оказалось делом непростым, потому что это был какой-то необщительный тип. Уж каким только бесом я перед ним не вертелся, как только не изгалялся — все бесполезно, так что поневоле я начал даже приходить в отчаяние. А разузнать подробности, между прочим, мне очень даже хотелось, потому что об этом меня настоятельно просил опер, да и самому мне это было интересно. Но этот карлик, едва только его завели ко мне в камеру, забился в угол — и хоть бы тебе слово! Ладно, думаю, все едино я тебя прищучу, не таких, как ты, колол наподобие грецких орехов, а настырности у меня хватит на десять суток вперед!

Хорошо, сидим: он в своем углу, я в своем. Настал час обеда, по камерам стали разносить баланду. Вижу — мой карлик ничего не ест, плошку от себя отодвинул, то-се… «А, между прочим, — говорю я ему, — ты, земляк, совершенно напрасно воротишь нос от баланды! Потому как, думается, сидеть тебе здесь не пересидеть, а не жрамши — что же за сидка! Так что ты, — говорю, — шамай, земляче; это я тебе как человек бывалый советую!» Вижу, карлик после этих слов не то чтобы воспрянул духом, однако же заинтересовался моим советом. «А отчего, — спрашивает он меня, — ты так предполагаешь? То есть отчего ты думаешь, что мне тут сидеть не пересидеть? Я, — говорит, — человек безвиновный: разберутся — и выпустят». «Ха! — говорю я как можно более убедительным тоном. — Кому ты, мил человек, крошишь батон на уши? Это ты-то — да невиновный? Да на тебе, мыслю, одних мокрух — наверно, с десяток! Не считая более мелких прегрешений перед законом и обществом…» «С чего ты это взял?» — спрашивает меня карлик, и голос при этом у него — сплошная безнадега, а не голос. «Ну так, — отвечаю, — я же не на безымянном острове обитаю, и уши у меня имеются, и глаза тоже. Мил человек! Весь город сейчас с ума сходит, обсуждает злодейства маньяка-убийцы, а ты мне толкуешь о своей невинности перед законом! Мне, говорю, даже обидно, что ты держишь меня за столь несознательного фраера!» «Маньяка-убийцы? — разыгрывает удивление карлик. — Ну так а я-то тут при чем?» «Да притом, — отвечаю, — что уж больно твое фото похоже на личность того маньяка! Ну прямо один в один! Как ты сам считаешь — найдется ли в городе еще хоть один тип с такой физиономией, как твоя?» Вижу, мой карлик призадумался… Ладно, мыслю и я, вслед за твоей задумчивостью у тебя и язык должен развязаться. По опыту знаю!

И — точно! «А ты сам-то, — спрашивает он меня, — кто таков и почему здесь?» «Да что — я? — весело отвечаю я. — Я — вольный художник и веселый мошенник! Так сказать — шутка гения: всучил одному ушастому золотой браслетик, а тот по недоразумению оказался латунным! Но, мыслю, этот ушастый уже осознал свою ошибку и отрекся от своего заявления в ментуру — так что через часик-другой я уже буду на воле. Ах, воля-волюшка! Ночной шансон, рубин-вино и обнаженный бюст любимой!..» Последняя фраза была из какой-то полузабытой песни, и ввернул я ее в разговор просто так, понта ради, но, по-моему, отчего-то именно она зацепила карлика по-настоящему. Какие-то, по-моему, она вызвала в нем ассоциации… «Слушай, — говорит мне карлик, а сам едва не плачет (сукой буду — сам видел!) — мне отсюда, вероятно, уже не выбраться, а коль ты через час-другой надеешься выйти, то не исполнишь ли ты одну мою просьбочку?» «Земляк! — отвечаю я как можно более оскорбленным тоном, — просто-таки обидные твои слова, земляк! Или ты не знаешь золотого уркаганского правила? Да те, кто хоть часок попарился вместе в одной камере, остаются навеки корешами и братьями! Да неужто, оказавшись на воле, я не исполню просьбы своего брата и кореша? Да хоть сто просьб! Хоть две тысячи восемьсот!» «Тогда спасибо, — отвечает на это карлик. — А просьбочка моя вот какая. Окажешься на воле, сходи на Второе городское кладбище, разыщи там сторожа по прозвищу Кириллыч, и пускай он тебя отведет на одну могилку. Скажи — Витек просил. И положи на эту могилку букет роз: самых красивых, какие только найдешь. Вот только денег на эти розы я тебе дать не могу, потому что нет у меня денег…» «Братан! — говорю я воодушевленно, — какой может быть базар и при чем тут деньги! Исполню все в точности, а букет будет самый большой и самый прекрасный, какой только можно найти в этом гребаном городе!» «Спасибо», — сказал еще раз карлик и опять надолго замолчал…

«Я, конечно, извиняюсь и все такое, — сказал наконец я, — но, если это, конечно, не тайна — кто же покоится в этой могилке?» «Ночной шансон, рубин-вино и обнаженный бюст любимой… — процитировал карлик очень печальным голосом. — Мы с ней слушали эту песню. Совсем недавно…» «Вот оно что… — сказал я. — Померла, стало быть, твоя зазноба?» «Скорее — убили», — все тем же грустным голосом сказал карлик. «Суки! — вознегодовал я. — Убивать бабу и дите — последнее сучье дело! Порядочный уркаган такого себе даже в помыслах не позволит! И — кто же такое свинство сотворил? Я это к тому, что, может, мне удастся этих курв как-то наказать? Вот выйду на волю, и… У меня просто душа закипает, когда я слышу о таком поношении и бесчестии! Убить бабу честного уркагана — это же… да о чем тут базарить! Как брата тебя прошу: шепни мне имечко, а уж я его, гада, накажу!» «Да я уж их наказал, — сообщил карлик. — Шестерых… нет, даже семерых. Так что — не стоит тебе и стараться…» — тут он махнул рукой, уткнул голову в колени и тоскливо замычал. «Эвва! — почти искренне удивился я, продолжая играть свою роль. — Стало быть, ты и впрямь есть тот самый маньяк? Ну, дела…» «Потому-то я тебя и прошу сходить на кладбище… — сказал карлик. — Я уж, наверно, свое отходил…» «Ну, — деланно бодрым тоном сказал я, — все это ментам надо еще доказать! Играй в полную несознанку — и все тут! Дескать, я не я, и хата не моя… Может, и проскочит. Бывали случаи…» «В несознанку — с моей уникальной физиономией? — грустно усмехнулся карлик. — Да и к чему? Вышка так вышка, один хрен!»

На том наш разговор и закончился. Я еще немного подождал, после чего постучал условленным стуком по трубе — и вот я здесь.

Написано собственноручно».

… — Ты вот что, — сказал я, когда Сынок закончил свою писанину. — Ты бы и впрямь сходил на это кладбище, а? Если у тебя нет денег на цветы, то я дам…

— Странные поручения я слышу, — усмехнулся Сынок. — Сентиментальное движение милицейской души, так сказать. Что, зацепило?

— Зацепило, — сказал я.

— Меня, представь, тоже, — сказал Сынок. — А потому — на кой хрен мне твои деньги? На свои куплю… Водка у тебя есть?

— Найдется.

— Тогда — налей… Сучья жизнь. Сучий мир. Все — сучье…

Я налил стакан Сынку и стакан себе. Мы молча выпили и распрощались. Сынок отправился на Второе городское кладбище, а я — к своим коллегам-сыщикам, чтобы сообщить им: маньяк-убийца нам теперь известен, более того — пойман и засажен в камеру. Конечно, нам предстояла еще уйма работы по сбору всяческих косвенных доказательств, но главное было уже сделано…

«Расшифровка магнитофонной записи.

Я, старший оперуполномоченный отдела уголовного розыска городского УВД майор милиции Якименко, в своем служебном кабинете провожу беседу с задержанным 27 августа сего года в районе городского кладбища номер два неизвестным гражданином.

— Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя и отчество.

— Кольцов Виктор Васильевич.

— Дата вашего рождения?

— Седьмого марта 19… года.

— Стало быть, вам — двадцать семь лет?

— Стало быть…

— Место вашего жительства?

— Улица Водоемная, 17, квартира 8.

— Прописаны там же?

— Нет.

— Где же?

— В деревне Овсянке.

— Родные есть?

— Что?

— Ну, мать, отец, братья, сестры…

— А… Нет. Никого нет…

— Чем занимаетесь?

— В смысле?

— В смысле — где и кем работаете?

— Да кто же меня такого возьмет на работу…

— Но ведь чем-то вы живете?

— Живу… Кому дрова поколю, кому крышу подлатаю… Трубочистом до недавнего подрабатывал…

— Из своей деревни давно уехали?

— Давно.

— И почему же?

— Какая разница? Уехал — и все тут. Или нельзя?

— Ну, хорошо… За что вас задержали — догадываетесь?

— Небось сами скажете…

— Небось скажу. Но может, лучше вам самому?

— Чего — самому?

— Рассказать. А еще лучше — написать явку с повинной. На суде это зачтется…

— На каком суде?

— На земном. Но возможно, что и на Божьем.

— Я не понимаю…

— Бросьте, Виктор Васильевич. Вы не в том положении, чтобы играть со мной в это самое «понимаю — не понимаю». Все, Виктор Васильевич, гораздо серьезнее…

— Что?

— Я говорю, что у нас есть весьма веские основания подозревать вас в совершении нескольких убийств. Шести — если быть точным. Плюс одного тяжкого телесного повреждения в форме неизгладимого обезображивания лица — кажется, именно так трактует закон эту самую буковку «м» на челе у потерпевшего.

— Какую буковку?

— Не желаете говорить? Ну что ж… В принципе, это и не обязательно. Можете и молчать. А мы тем временем начнем с процесса опознания. Знаете, что такое опознание? Это значит — приходят сюда, в этот самый кабинет, люди, которые видели, как вы убивали других людей, и указывают на вас пальцем: вот, дескать, это именно он убил моего любовника в ночном парке, и это именно он настиг меня посреди ночной улицы и выцарапал затем на моем челе дурацкую литеру «м»! Ну, а затем сюда же, в этот кабинет, приходят другие люди, которые видели, как вы душили ремнем бедного гражданина Кривобокова и — бельем — такую же бедную гражданку Щукину. Ну, и так далее: свои подвиги вы знаете не хуже моего. Вот тогда-то, Виктор Васильевич, вам будет по-настоящему плохо! Тогда вам не помогут никакие явки с повинной! Или, может, вы думаете, что мы случайно выследили и задержали вас на этом кладбище? А может, вы считаете, что те, кто видел, как вы совершаете убийства, вас не опознают? Ну так, простите, я должен избавить вас от таких иллюзий. Уж вас-то, простите, опознают! Может, вам нужно время, чтобы подумать?

— Если бы они вдруг воскресли, я бы их убил опять! Всех! Сколько бы раз они воскресали, столько я их и убивал бы!

— Стоп! С этого момента постарайтесь без эмоций и как можно подробней. И — еще раз предлагаю вам написать явку с повинной.

— Для чего вам обо мне беспокоиться? С повинной, без повинной — какая вам разница? Ну — какая вам разница! Да, я их убил. Всех, которых вы назвали! Да, я тот самый карлик-маньяк, о котором кричит сейчас весь город — будь он проклят, этот город, и все, кто в нем живет! Что вам еще от меня надо? Вам надо поподробней? Могу и поподробней… Ну, чего вы молчите?

— Поподробней — это мы потом. Подробные разговоры у нас с вами еще впереди. Сейчас я хотел бы знать вот что. Скажите, какое отношение имели все убитые вами люди к вам лично и к вашей любимой женщине — той, что похоронена на Втором городском кладбище?

— Не ваше дело! Берите ручку и пишите: никакого отношения убитые мною люди не имели ни ко мне, ни к той, что похоронена на городском кладбище номер два! А убил я их всех оттого, что мне не нравились их рожи! Вас устраивает такое объяснение?

— И рожа священника вам также не нравилась?

— И его тоже!

— Но тогда как же быть с рожей ночного любовника в городском парке? Ведь вы, простите, могли его видеть только со стороны либо сверху, не так ли?

— Я устал и хочу в камеру! Отведите меня в камеру! Завтра! Допросите меня завтра! Я ничего не стану отрицать!»

Пока мы совещались в Батином кабинете, кончился день и наступил вечер. Когда я и ребята вышли на улицу с намерением разойтись до утра по домам, к нам со всех кустов и щелей начали сбегаться репортеры и просто зеваки.

— Скажите, — наперебой заголосила вся эта публика, — вы в самом деле поймали карлика-маньяка? А он уже сознался или упорствует? А какие методы вы намерены к нему применить, если он не захочет сознаваться? А каковы условия его содержания в камере? А кто его адвокат? А каковы мотивы его преступлений? А когда будет суд?

Только с помощью экипажа пожарной машины нам удалось отбиться от корреспондентов и зевак и окольными путями, шарахаясь от каждого звука, пробираться к родимым жилищам. Разумеется, домой я вернулся уже за полночь.

Моя Мулатка еще не спала; и, похоже, даже не ложилась. Она молча отперла дверь, молча накрыла на стол и так же молча уселась на диван. Какой уж тут ужин?

— Понимаешь, малыш, — сказал я, садясь рядом с ней, — это — моя работа.

— Я понимаю… — бесстрастно отозвалась моя Мулатка.

— Мне кажется, что не понимаешь, — сказал я. — Хотя почему ты этого не понимаешь, для меня неясно. Там, на юге, мы с тобой о многом говорили… И о моей работе тоже. Помнится, ты смеялась и говорила, что все это для тебя необычно и романтично… помнишь? Что же происходит сейчас, малыш?

— Я не представляла, что все это будет так…

— Так — это как?

— Ну, так… Дни и ночи сплошных ожиданий, четыре стены, одиночество… Скажи, так будет всегда?

— Отчего же всегда, малыш? Бывают у меня и выходные, и праздники. Вот закончу с этим карликом…

— Мне почему-то кажется, что этот карлик для тебя дороже, чем я…

— Ты говоришь глупости, малыш. Карлик — это часть моей работы, и не более того.

— Работа — это когда с восьми до четырех и с перерывом на обед.

— Это смотря какая работа. Я — работаю с людьми. Карлик — это человек.

— Маньяк, убийца, чудовище…

— Вот как? И кто же тебе это сказал?

— Все говорят.

— Мало ли кто что говорит… Может — чудовище. А может, и нет. Человек, малыш, это все-таки не схема. Человек — это гораздо сложнее.

— Хм…

— Ох, малыш, не о том мы с тобой говорим!

— Знаешь, я хочу спать…

Когда человек заявляет, что он хочет спать, это в большинстве случаев означает: «Не желаю с тобой разговаривать!» Психология, мать ее!

— Ну что ж…

Моя Мулатка встала и, даже не взглянув на меня, отправилась в спальню. Женщина, которая собирается провести ночь в одной постели с мужчиной, отправляется в спальню совсем не так. Опять же — психология. Проводив Мулатку взглядом, я пошел на кухню, достал из холодильника томящуюся там вот уже больше месяца бутылку коньяка, откупорил, налил, погасил свет, уселся за кухонный стол и, дабы не думать о Мулатке, стал думать о карлике. Весь мой милицейский и жизненный опыт подсказывал, что никаких особенных сюрпризов от карлика ждать не следует: завтра он все расскажет как миленький. Быть того не может, чтобы не рассказал, коль уж начал. Так бывало всегда, так будет и на этот раз. Тем более что этот карлик — никакой, видимо, не убежденный убийца и никакой не маньяк. Скорее — он убийца поневоле. Какая такая неволя заставила его наскрести на свой хребет как минимум двадцатипятилетний тюремный срок, о том я пока что не знал, но никакой он не маньяк — это уж точно. Из агентурного сообщения, выданного Сынком, следовало: карлик мстил за свою то ли поруганную, то ли и вовсе несостоявшуюся любовь. О том же косвенно свидетельствовала и газетная статья этого покойного журналиста-мерзавца… Как бишь его фамилия? Так что же: убийца-мститель? Да ну, ерунда: не бывает в этом поганом мире никаких высоконравственных и изящно страдающих убийц-мстителей! Этот мир не сценические подмостки, на которых разыгрываются высокоморальные сцены! В этом сволочном мире все гораздо примитивнее, а потому все, что в нем есть, это карлик-убийца за решеткой, почти пустая бутылка из-под коньяка, отгородившаяся непрошибаемой стеной близкая женщина, сереющий за окном рассвет… Надо бы поспать: которые сутки я не спал по-человечески…

…Мне снова приснился тот же самый сон. Я снова был былинкой среди множества подобных мне травинок, я снова, холодея от ужаса, прислушивался к смертельному свисту косы, вот только на этот раз, за мгновение перед тем, как коса полоснула меня поперек груди, я вроде как успел увидеть, чья рука держала и направляла эту косу. Мне показалось, что это была рука моей любимой женщины — моей Мулатки…