Мне неохота объяснять, что я чувствовал, прочитав эту прощальную записку. Да и — ничего эдакого я и не чувствовал. У меня было ощущение, будто из моего дома, где я жил много лет, где ко всему привык и притерпелся, вдруг неожиданно кто-то вынес висевшую на стене картину. Непорядок, неуют, какая-то внутренняя расхристанность — и не потому, что мне так уж жаль эту картину, а просто — была картина, и вдруг ее не стало. Из-за этого и все остальные вещи кажутся не на своем месте, и сквозняки откуда-то задули, и дверь заскрипела противно, и в душе образовался некий изъян… А так — ничего, можно жить и без картины. Или повесить на место исчезнувшей другую: свыкнется, стерпится, слюбится… Может, я просто не умею любить? Говорят, что есть такая категория человечества, и вполне возможно, что я из их числа. Ну что же: каждому — свое. Во всяком случае, мне совсем не хочется сломя голову мчаться на вокзал, чтобы заметить в толпе знакомый силуэт и крикнуть: вернись, дескать, я все прощу! Что я ей прощу? В чем она передо мною провинилась — моя бывшая Мулатка? Ладно. Берем себя в руки, обедаем и идем допрашивать карлика-убийцу. Жизнь продолжается. Вот только окаянное сердце — отчего же оно так назойливо и тревожаще ноет? Все ноет и ноет…
«Расшифровка магнитофонной записи.
— Итак, Кольцов Виктор Васильевич, 7 марта 19… года рождения, проживающий по улице Водоемная, 18, квартира 8. Вчера, насколько мне помнится, вы, в общем и целом, признали, что совершили шесть убийств и одно тяжкое телесное повреждение в форме неизгладимого обезображивания лица. Опять-таки насколько мне помнится, обещали во всех подробностях рассказать, как именно, с какой целью, с чьей помощью и так далее вы все это совершили. Я правильно излагаю?
— Скажите, вы — мой следователь?
— Нет. Я — сотрудник уголовного розыска. В мои обязанности, если вас это интересует, входит установить преступника, выследить и задержать его, добиться первоначальных признаний и затем уже передать дело следователю.
— Вот оно что… Что ж — спасибо.
— Это за что же?
— За то, что пока не бьете.
— Почему вы решили, что я вас буду бить?
— В камере просветили… Да и без этого знал.
— Что, уже попадали в руки милиции?
— Зачем же? Земля слухом полнится.
— Я никогда и никого не бью. В камере вам должны были об этом сказать. Там, я думаю, есть несколько личностей, которые меня знают.
— Ну, стало быть, следователь будет бить…
— И следователь не будет. Тем более что это, скорее всего, будет женщина. У нас почти все следователи — женщины. А вы что же, так боитесь побоев?
— Боюсь.
— Почему же?
— Потому, что часто били… Ладно… Спрашивайте.
— То есть вы готовы давать показания?
— Да. Спрашивайте. Или мне начать самому?
— Вчера я вам говорил, повторю и сегодня: может, все-таки написать явку с повинной?
— Явка с повинной — это что?
— Ну, берете бумагу, садитесь и пишете обо всем, что сочтете нужным. Я читаю написанное, задаю уточняющие вопросы, вы на них так же искренне отвечаете — вот, пожалуй, и все. Дальше следствие, суд и так далее.
— Следствие, суд… Хорошо, я попробую явку с повинной. Хотя писать я умею не так чтобы…
— Ничего. Как сумеете. Главное — как можно точнее и честнее. От этого зависит вся ваша дальнейшая судьба.
— И сколько у меня есть времени, чтобы все это написать?
— Сколько понадобится, столько и пишите. Вот ручка и бумага, сейчас вас отведут в камеру — и пишите. Когда закончите, позовете меня. Моя фамилия Якименко.
— Я знаю, что Якименко. У меня просьба…
— Что такое?
— Если можно, поместите меня в отдельную камеру. В общей не слишком-то и напишешь, да и вообще…
— Хорошо, я распоряжусь. Ну что, вызывать конвой? Запомните — как можно точнее и честнее».
… — Что-то ты, мил друг, неважно выглядишь, — посочувствовал Батя, когда я по его вызову явился в начальничий кабинет. — Будто с похмелья…
— Ага, с похмелья, — сказал я. — Каждодневно пьян от жизни и любви.
— Вот-вот, — сказал Батя. — Когда ты становишься ехидным, это верный признак того, что с тобой что-то не в порядке. Умаялся?
— Сердце отчего-то болит. И вообще…
— Под этим «вообще», насколько я уразумел, ты подразумеваешь свою Мулатку? Вернее — ее отъезд? Прости, конечно, за бестактность, но поскольку мы с тобой друзья, то… М-да…
— Ты-то откуда знаешь о ее отъезде? — с искренним изумлением спросил я. — Ведь только сегодня…
— Ха! — сказал Батя. — Да завтра об этом будет знать весь город! Еще и в газетах пропечатают: от сыщика Якименко, того самого, который арестовал карлика-убийцу, ушла жена. Ну, или невеста, какая в принципе разница? На чем не сошлись характерами-то?
— На карлике…
— Эвона! На карлике, стало быть… Да ей-то что за дело? Хотя…
— Вот именно — хотя. И — хватит об этом, прошу тебя. Давай лучше о деле.
— О деле так о деле, — с готовностью согласился Батя. — Ну, и как он там, этот твой карлик?
— Пишет явку с повинной.
— Думаешь, напишет все, как надо?
— Не знаю. Сломленный он какой-то. Угнетенный. Такие обычно пишут…
— Ну-ну… Так там, — Батя ткнул пальцем в потолок, — и скажу. А то просто одолели с этим карликом. Убогого, думаешь, можно выпускать?
— Думаю, что да. Разумеется, после соответствующей профилактической беседы.
— Ну, уж это само собой. А ты шел бы пока домой, а? А то на тебя глядеть больно. Отдохни, выспись, то-се… Только чур не напиваться. Напьемся после, когда отделаемся от этого карлика. Как закатимся куда-нибудь!..
Придя домой, я упал плашмя на диван и почти сразу же заснул. Мне приснился арестованный мною карлик. Будто бы он пришел ко мне домой, встал напротив меня, лежащего на диване, и принялся молча смотреть: глаза у него были огромные, бездонные и говорящие… «Зачем же ты это сделал, Витька? — спросил я его. — Зачем же ты их всех убил-то? Чего же ты этим добился, а? Ах, уродец ты уродец!..» Карлик ничего не отвечал, и я вдруг почувствовал себя былинкой, одной из миллиардов былинок на лугу, былинкой, которую вот-вот должна скосить беспощадная, свистящая где-то неподалеку железная коса. Железный посвист все ближе и ближе… я изо всех сил стараюсь прижаться к земле, схорониться за другие былинки, но вдруг острая, непереносимая боль, будто молния поперек груди… я никну, я падаю в разом опрокинутое небо… я просыпаюсь. «Сердце, черт!.. — соображаю я. — Да что же это такое творится с моим сердцем? Ведь никогда до этого…»
На часах — половина девятого вечера, за окнами — темень и стучащий в стекло осенний дождь. Хотя погодите-ка: кажется, это не дождь. Сдается, это какой-то иной стук. С работы пришли, что ли? А отчего же тогда стучат в окно, а не в дверь? Или, скажем, отчего же тогда не звонят по телефону? Нет, это не с работы. Ночная птица, что ли, бьется сослепу в стекло? Тук-тук-тук, тук-тук-тук…
— Какого дьявола? — пробормотал я, подходя к окну и стараясь вглядеться в темень. Нет, это не птица. Кажется, это какой-то человек. Кажется, это женщина. «Моя Мулатка вернулась, что ли?» — невольно подумал я.
— Подойдите к двери! — проорал я сквозь стекло. — Я сейчас открою!
Это была не моя Мулатка и не коллеги с работы. К моему немалому удивлению, это была Ксения, иначе говоря, Грушина Ксения Юрьевна, та самая, которую я допрашивал утром в качестве свидетеля. Заведующая городской библиотекой, которую я за время нашего с ней общения мысленно успел прозвать Осенней Женщиной. Вот те на! Откуда и для чего? Обычно никогда ранее свидетели ко мне на дом не приходили. Бандиты, бывало, приходили, а вот свидетели — никогда. Или она пришла не как свидетель, а по какой-то иной надобности? Тогда — по какой?
— Скорее заходите! — сказал я. — Дождь, холодно, а вы — в платочке…
Она была в легком сиреневом плаще и платочке на голове: и тот, и другой, как мне мимолетом показалось, удивительно ей шли.
— Да, в платочке, — смущенно сказала она. — Дождь застал меня на полпути, и пока я нашла ваш дом, успела промокнуть. Вообще-то я собиралась позвонить. Но мне сказали, что ваш номер телефона вроде как засекречен… Я, наверно, некстати… простите.
— Да, наших номеров телефонов посторонним не дают… на то имеется специальная инструкция, — машинально сказал я. — Да входите же наконец! Раздевайтесь… это все скоро высохнет. Проходите. Э, да вы, сдается, совсем озябли!
— Немножко… На улице так холодно…
— Чай? Кофе? Кажется, где-то было немного вина…
— Спасибо. Если можно, чай.
Чайник вскипел почти моментально, я заварил две чашки, одну дал моей неожиданной гостье, другую взял себе и сел напротив нее. Ее влажные русые волосы падали на лоб, было похоже, что это ей мешает, и мне вдруг мучительно захотелось дотронуться до этой ее непокорной пряди, пригладить ее, а может, даже и поцеловать. Прямо какое-то наваждение, честное слово! То ли она угадала это мое невольное желание, то ли это получилось чисто интуитивно — но моя вечерняя гостья поставила чашку, сама пригладила прядь и, кажется, даже попыталась от меня отодвинуться.
— М-да… — сказал я слегка смущенно. — Ну, так чем же я обязан визиту, Ксения Юрьевна?
— Мне кажется, — тут же ответила она, — что вы взяли неправильный тон. Это, разумеется, не упрек — просто ваш тон меня смущает, и оттого у меня разбегаются мысли, и я не знаю, что говорить. И, главное, я не знаю, как мне говорить…
— Простите, — сказал я. — Это все из-за вашего локона. Меня он отчего-то смущает…
— Я это поняла, — сказала она. — Вернее, почувствовала.
— В таком случае, — сказал я, — говорите сами. Что хотите и каким угодно тоном. Иначе говоря, берите инициативу в свои руки.
— Спасибо за доверие, — улыбнулась она. — Как вы себя чувствуете?
— А! — махнул я рукой и неожиданно для самого себя добавил: — Сны какие-то дурацкие снятся… Постоянно один и тот же сон — будто я трава и меня вот-вот должны скосить. Или уже скосили, не знаю… А сегодня, помимо всего, приснился еще и карлик… тот самый. Пришел, встал и молчит…
— Вам его жаль?
— Карлика?
— Ну да.
— Не знаю…
Помолчали, прислушиваясь к унылому шороху дождя за окном.
— Никак не могу сказать о том, для чего я к вам пришла, — сказала наконец моя гостья. — Не знаю, с чего начать…
— Тогда начните с начала, — посоветовал я, и мы оба засмеялись, вспомнив, что сегодня утром я уже давал точно такой же совет.
— Да, — сказала она теми же утренними словами, — конечно же, с начала… именно так, с начала. Хотя, я думаю, вы начнете считать меня исключительно испорченной женщиной…
— Опять? — воскликнул я в отчаяньи, и мы снова дружно засмеялись. Нет, все-таки легко было общаться с этой женщиной, легко и приятно, несмотря на все ее причуды.
— Сегодня, ближе к вечеру, — сказала моя гостья, — я по пути домой зашла в магазин и вдруг услышала там разговор, касавшийся вас. В магазине говорили, что у знаменитого следователя Якименко, который арестовал карлика-маньяка, заболело сердце, и еще от него ушла жена. Навсегда ушла… «Он не следователь, а сыщик!» — неожиданно для себя вмешалась я в разговор, и все посмотрели на меня странно. Я вышла из магазина и вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется вас увидеть — прямо сейчас, немедленно, несмотря на вечер и дождь. Вы спросите — для чего? Не знаю. Может, чтобы утешить. Может, чтобы просто увидеть. Потом я подумала, что увидеть — это, наверно, было бы чересчур, достаточно позвонить. Но мне не дали номера… Вот.
— И вы пришли ко мне, несмотря на позднее время и дождь…
— Я же говорила, что вы начнете думать обо мне плохо…
— О, Господи!..
— Все-все, больше не буду! В самом деле, что тут плохого, когда человек приходит к другому человеку? Приходит безо всяких дурных намерений и задней мысли, а просто лишь затем, чтобы поддержать и утешить. Ведь правда же, здесь нет ничего дурного? Ну, почему вы молчите?
— Я не молчу, я вспоминаю. Кажется, до сих пор никто ко мне не приходил, чтобы просто поддержать и утешить. Приходят для того, чтобы позвать меня среди ночи на работу, чтобы выпить, иногда приходят, верней, пытаются прийти преступники для переговоров либо чтобы запугать меня или купить… а вот так, как вы, — нет, не припомню. Если ваши слова искренни, то — спасибо.
— Знаете, а вы совсем не похожи на сыщика. По крайней мере, в моем представлении. Ой, потух свет! Надо же!
— Да, потух. Думается, это надолго. Как вы сказали — не похож на сыщика? Во-первых, вы это мне уже говорили — сегодня утром. А во-вторых, это потому, что сейчас я никакой не сыщик.
— Да-да. Сейчас вы просто усталый человек, которого мне хочется погладить по голове.
— Вы и это мне уже говорили. Сегодня утром по телефону.
— Я помню…
Напоенная дождем и ночным ветром тьма царила над миром. И в этой тьме я и моя собеседница были всего лишь голосами — стремящимися навстречу друг другу.
— Вы знаете, у меня есть давняя странная привычка — давать прозвища всем моим собеседникам, случайным и неслучайным знакомым. Хотите знать, какое прозвище я вам дал сегодня?
— Конечно же хочу! Очень хочу!
— Осенняя Женщина.
— Осенняя Женщина?
— Вам не нравится?
— Что вы! Очень нравится! Осенняя Женщина… это удивительно! Но все же — почему именно так?
— Не знаю. Может, из-за вашего имени. Отчего-то оно мне всегда напоминало осень. Ксения… Светлое и немножко грустное имя. Как осень. А может, из-за чего-то другого… из-за цвета волос, из-за глаз… Или из-за того, что мы познакомились накануне осени… Не знаю.
— Осенняя Женщина… Как красиво и таинственно. Я запомню. Спасибо.
— За что же?
— За прозвище, разумеется.
Мы опять замолчали, и молчание это вовсе не тяготило ни меня, ни, по-моему, мою позднюю гостью.
— Скажите, — нарушила молчание гостья, — а ваша жена…
— Невеста, — прервал я. — Хотя в моем возрасте довольно-таки странно употреблять это слово…
— Пускай так — невеста. Почему она ушла? Конечно, если вы сочтете мой вопрос бестактным, то, во-первых, заранее простите, а во-вторых, можете не отвечать. Я, разумеется, не обижусь.
— Как по-вашему, почему люди уходят друг от друга?
— Да-да… Скажите, вам больно из-за того, что она ушла?
— Сегодня я уже пытался найти ответ на этот вопрос — для самого себя. Знаете, не больно. Теперь уж мне впору опасаться за то, что вы сочтете меня безнравственным человеком, но — не больно. Какое-то горькое облегчение в душе — и больше ничего.
— Горькое облегчение… Это хорошо сказано — горькое облегчение…
— Как чувствую, так и сказал.
— Да-да… Я еще хотела спросить о вашем сердце…
— А что — мое сердце? Сердце как сердце — пройдет.
— Ну разумеется, пройдет! Покой, отсутствие отрицательных эмоций, тщательный уход — и пройдет.
— Покой, отсутствие отрицательных эмоций… Ох, Ксюшенька…
— Вы впервые назвали меня по имени. Не по имени-отчеству, а просто по имени…
— Разве?
— Да-да. И мне это очень приятно. Как вы выразились, когда меня допрашивали, — будто цветком по душе. Ну, я пойду. Времени уже, наверно, часов десять.
— Половина одиннадцатого, — сказал я, вглядываясь в свой светящийся циферблат.
— Ну, вот видите. Пока дойду, будет уже и половина двенадцатого…
— Вас кто-то дома ждет?
— Нет, но…
— В таком случае — одно из двух: либо я провожаю вас до самого жилища, либо…
— Либо — что?
— У меня — две изолированные комнаты. Одна — в вашем распоряжении до самого утра. Там имеется прекрасный диван, так что…
— Я просто не знаю… как-то неловко, и вообще…
— Ручаюсь, — сказал я, — что никакого «вообще» не будет. Тем более что на дверях — внушительный запор…
— Ну, коли запор… — сказала моя гостья и рассмеялась, а вслед за ней рассмеялся и я сам.
— Знаете, — сказал я, смеясь, — оказывается, вы — обыкновенная женщина. Сказать честно, меня это вдохновляет.
— Вдохновляет — на что? — по-прежнему смеясь, спросила Ксения.
— Ну, например, на то, чтобы накормить вас ужином. Было бы свинством с моей стороны отправить вас в комнату «с запором» на голодный желудок.
— Это уж точно… то есть я не насчет свинства, а насчет моего голодного желудка.
— В таком случае — немного терпения. Где-то тут была свеча… сейчас мы ее зажжем и пойдем на кухню. Там имеется холодильник и, сдается мне, что-то в холодильнике. Заранее прошу прощения за скудность меню.
— Ну что вы…
— Подержите, пожалуйста, свечу. Ну-ка, что у нас там имеется? Ага! Еще раз ага, и еще раз… И, кроме того, полбутылки вина. Как вы относитесь к полубутылке вина?
— В общем, положительно…
— Ну, тогда замечательно! У нас будет ужин при свечах.
— При одной свече.
— При одной свече. Прошу. Еще раз не обессудьте за убогость ассортимента.
Водрузив свечу посреди стола, мы сели ужинать. Мы ели и пили вино, старательно не глядя друг на друга. Горела свеча, черный ночной ветер срывал с невидимых деревьев листву, листва подлетала к окну и мягко билась о стекла, будто это были разлапистые бабочки, примчавшиеся из некоего мира на одинокий огонек нашей свечи…
— Спасибо, — сказала Ксения. — Будьте добры, проводите меня до той самой комнаты с запором на дверях… Спасибо. Спокойной ночи.
— И вам тоже, — сказал я. — Во сколько вас завтра разбудить?
— В семь.
— Хорошо. Я постучу условленным стуком. Скажем, таким: чижик-пыжик, где ты был…
— Я буду ждать вашего стука. Буду спать — и ждать…
— Возьмите с собой свечу и спички. Мало ли что…
— А вы как же?
— А я — как летучая мышь…
— Спокойной ночи, летучая мышь.
— Спокойной ночи, Осенняя Женщина.
Судя по звуку, она все-таки заперла дверь. Усмехнувшись, я пробрался к дивану, разделся, лег и почти моментально заснул. Удивительное дело, но на этот раз мне не снились ставшие уже привычными сны, и оттого, вероятно, и сердце мое меня не беспокоило. Несколько раз за ночь я все же просыпался, но не от боли, а из-за того, что каждый раз мне чудилось чье-то дыхание. Я удивленно поднимал голову, ошалело ею встряхивал и тут же припоминал, что в соседней комнате спит моя неожиданная гостья — Осенняя Женщина, которую на самом деле звать Ксенией. Разумеется, сквозь затворенную дверь я не мог ничего слышать, но вместе с тем каким-то непостижимым образом я все же слышал — и это вселяло в душу доселе неведомое ощущение покоя и какой-то логической завершенности мироздания. «Вот, — думал я, — в соседней комнате спит удивительная женщина по имени Ксения, а по прозвищу Осенняя Женщина. А на дворе — ночь, и на часах — всего только половина четвертого утра…»