#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

 

1

День стоял солнечный, жаркий.

Над тайгой раскинулось прозрачно-голубое небо. Ветер стих, успокоились на деревьях и кустарниках листья; речка, словно застыв в своем течении, отражала поселок с дрожащим над ним маревом.

«Ну и жарища же, черт возьми!» — подумал Заневский, вытирая лицо и шею сразу повлажневшим платком.

Этого человека природа наделила завидным телосложением и здоровьем. Был он высок и широкоплеч, с выпуклой богатырской грудью; бицепсы, точно пузыри, выпирали из-под рукавов рубашки; густые черные волосы отливали синевой, на лбу обозначились упрямые морщины; глаза, маленькие, темно-карие, сурово глядели из-под нахмуренных бровей.

Он вошел во двор, посмотрел в сторону речки и оживился: «А что, если сходить на рыбалку?»

Переодевшись, снял с чердака сеть и, развесив ее на заборе, стал чинить. Игличка непослушно вертелась в руке, нитки путались, и Заневский начал злиться, поглядывая на снижающееся к тайге солнце.

Скрипнула калитка. Заневский, увидев Любовь Петровну, улыбнулся.

— Никак, Миша, на рыбалку собираешься?

— Угадала, Любушка! Может, вместе пойдем, а? Возьмем картошки, там ухи сварим, чай…

— С ночевой?

— А что? До старицы рукой подать, а там караси — одно загляденье. Их, стервецов, в молочко бы на ночь, а потом жарить.

Любовь Петровна наморщила лоб, посмотрела в сторону старицы, потом на мужа.

— С ночевой так с ночевой, давно не была, — решила она. — Ты заканчивай, а я соберу корзинку.

Любовь Петровна ушла в дом. Заневский проводил ее теплым взглядом, вспомнил о дочери, и его лицо озарилось нежной улыбкой.

«Может, завтра приедет, — подумал он. — Хорошо бы в выходной день…»

На душе стало весело и легко. По-прежнему путались нитки, но злости уже не было. Он терпеливо распутывал узелки, метал ячею за ячеей, заполняя в сети прорванное место, и думал о Верочке.

Как быстро идут года! Кажется, недавно она еще была ребенком, бегала в коротеньких платьицах, проказничала, играла…

Заневский улыбнулся. Он вспомнил, как однажды, возвращаясь из командировки, привез в подарок дочери большую куклу. Девочка обрадовалась, расцеловала отца и убежала. Ни он, ни жена за разговорами не обратили внимания на ее отсутствие, а когда спохватились и нашли — ахнули. Верочка сидела в спальне на полу и старательно бинтовала кукле живот, а вокруг валялись опилки.

 

2

Лодка зашуршала днищем о песок, ткнулась носом в осоку.

Любовь Петровна сошла на берег, приняла от мужа корзинку и, опустив ее на землю, посмотрела вдаль. Старица серпом огибала увал. Длинная и широкая, она одним концом упиралась в болото, другим, вдруг суживаясь к устью, выходила на речной плес.

Красивы берега старицы! Правый — высокий и обрывистый, покрыт зарослями шиповника, черемухи, рябины. Он то мысками спускается в воду, то отступает, образуя заливчики, а выше по увалу замер в безветрии сосновый бор. Левый берег — пологий, утопает в тальниках, смородине и осоке. Лишь кое-где красуются одинокие березы да кучки молодых осин; дальше идут заливные луга, а за ними забором стоит тайга.

Любовь Петровна вздохнула полной грудью, на ее губах появилась улыбка.

Невдалеке плеснула рыба.

«Что же я стою? Надо удочки забрасывать, а то прозеваю клев!»

Она отошла от горловины суживающейся в рукав старицы, где муж на ночь ставил сеть, и устроилась у омута. Вскоре один из поплавков шевельнулся. Качнулся раз. Другой. Нырнул. Любовь Петровна дернула удилище и подсекла крупного язя, а спустя несколько минут вытащила двух небольших окуньков.

Мимо на лодке проплыл муж.

— Ты куда, Миша?

— К болоту, Любушка, я скоро, — сказал он. — Ты, как стемнеет, разводи костер, я натаскал уже плавника на ночь… Клюет?

Любовь Петровна показала ему кукан с рыбой.

— Ни пуха ни пера! — уже издали крикнул Заневский и налег на весла.

Солнце опустилось за увал.

Где-то в осоке, на противоположном берегу, время от времени крякала утка, пролетел к бору глухарь. А над головой, звеня, толпились комары. Любовь Петровна не спускала накомарник: он ей мешал наблюдать за поплавками. Клевало хорошо, удочек было четыре, Любовь Петровна редко успевала вовремя подсечь, и рыба объедала на крючках наживу.

«А чего это я жадничаю? — рассмеялась она. — На уху хватит, а в сеть попадется крупней моей».

С болота прозвучал дублет. Заневская развела костер, почистила рыбу, подвесила над огнем на жердочке котелок.

Приехал Михаил.

— На первое уха, а на второе, Любушка, жаркое будет, — весело сказал он, вытаскивая на берег лодку, и показал жене пару уток. — Недурно, а?

Любовь Петровна взяла птицу, полюбовалась на нее и подняла на мужа вопрошающий взгляд:

— А почему у нее на крыльях мало перьев?

— Старые утки линяют сейчас, — охотно пояснил он. — Смотри, видишь, новые перья растут?

Любовь Петровна слегка прикусила губу, задумалась.

Опустилась у костра на корягу, невидящим взглядом смотрела на огонь. Как-то сразу пропал интерес к рыбалке. Не радовала ее уже ни тихая звездная ночь, ни плеск играющей на старице рыбы, ни аппетитно-ароматный запах кипящей ухи.

«Лучше бы я дома осталась, — с горечью подумала она, косясь на уток. — Зачем он их убил?»

— Любушка, что с тобой? — видя, как жена изменилась в лице, спросил Михаил, присаживаясь рядом и обнимая ее за плечи. — Ты о чем?

Любовь Петровна отвернулась — на нее пахнуло водочным перегаром.

«Успел уже! — с неприязнью подумала она, но сказала другое:

— О птицах думаю, Михаил.

— Об утках? — Он в недоумении посмотрел на птиц. — А что о них думать? Прекрасное жаркое я сейчас приготовлю, по-охотничьи. Выпотрошу одну и с перьями в угли. Пальчики оближешь!

— Я не об этом, — с досадой поморщилась Любовь Петровна. — Ведь сейчас нельзя стрелять дичь: утки линяют, а выводки малы. Это не охота, а уничтожение…

— Ерунда, Любушка, — добродушно усмехнулся Заневский. — Я же не злоупотребляю…

— А рябчики, что принес на прошлой неделе? — вспомнила она. — Нехорошо, Миша, стыдно. И подчиненные с тебя пример берут…

«Ну причем тут подчиненные? — мысленно возмутился Заневский и нахмурился. Каждый отвечает за себя. Да, я стрелял в запретное время, но не специально же охотился, а так, между прочим… по пути… Стоит ли из-за этого ссориться?»

— Любушка, милая, я же для тебя старался и для дочери, — миролюбиво заговорил он. — Одну утку здесь испечем, другую — домой, на лед. Может, приедет завтра Верочка, а мы ей жаркое из дичи! По карточкам ведь в магазине не получишь…

Любовь Петровну тронула забота мужа о дочери, мимолетная улыбка озарила ее моложавое лицо, когда представила довольную угощением Верочку. Но в следующую секунду ее брови сдвинулись, на высоком лбу залегли морщины.

«А не стал бы кусок поперек горла, — подумала она, — когда Верочка узнает, каким путем добыты утки?»

Вздохнула. Положила в костер охапку нарубленного плавника и, услышав сильный плеск, быстро повернулась к старице. Михаил бросился к берегу, включил карманный фонарик. Луч упал на воду, выхватил из темноты ныряющие поплавки и бьющуюся в ячеях сети рыбу.

— Любушка, посвети скорее! — крикнул Заневский и, передав жене фонарик, полез в воду; через несколько минут он выкинул на берег крупную щуку. — Какая ядреная, ты посмотри только! — восхищался он.

Но Любовь Петровна смотрела на рыбу равнодушно.

 

3

Поезд прибыл на станцию в девять часов утра.

Верочка Заневская, соскочив с подножки вагона облегченно вздохнула: — «Приехала» — и, поставив на перрон чемодан, огляделась. У вагонов толпились пассажиры, сновали вдоль состава встречающие. Ее никто не встречал: Верочка не сообщила о своем выезде.

Выйдя из вокзала, девушка пошла пешком.

Конечно, можно было позвонить в поселок отцу, и через тридцать-сорок минут машина доставила бы ее к дому. Но зачем это делать, зачем изменять давно заведенному правилу?! Сегодня такой хороший день, тихий, солнечный, глаз радуют полевые цветы, а дальше — лес с неизменным запахом смолистых сосен. Верочка полюбила его еще в раннем детстве. В годы юности она часами бродила по тайге и с каким-то необъяснимым волнением слушала перешептывание деревьев.

Девушка шла по дороге и улыбалась.

Мысль, что она через час будет дома, радовала и волновала ее. Она уже представляла себе, как мать засуетится у плиты, как они с отцом станут задавать ей в сущности одни и те же вопросы, как отец начнет жаловаться на боли в пояснице и на сердце, — у него ничего не болит, но он прикидывается больным, чтобы Верочка постучала пальцем по его груди и выслушала сердце, и тогда блаженная улыбка разольется по его лицу — дочь понимает в медицине, она уже врач!

Верочка до того увлеклась своими мыслями, что заметила идущую в поселок машину только тогда, когда шофер затормозил и дал сигнал. Она быстро отошла к обочине и, опустив на землю чемодан, остановилась. Остановилась и машина. Дверца открылась, и Верочка увидела высокого, смуглого человека в офицерской форме без погон, с несколькими полосками орденских колодочек на кителе.

— Здравствуйте, Вера Михайловна!

«Откуда он меня знает?» — удивилась девушка.

Но человек так приветливо улыбался, таким веселым и в то же время внимательно-изучающим взглядом осматривал ее, что она невольно смутилась и пожала протянутую руку.

— Нижельский, Олег Петрович, — отрекомендовался он, потом взял ее чемодан и, усадив Заневскую в машину, захлопнул дверцу. Машина тронулась. — Отдохнуть после выпуска, или на работу? — осведомился он.

— На работу, — ответила Верочка, поняв, что отец, должно быть, уже успел похвастаться дочерью перед знакомыми.

— А не жаль с городом расставаться? Ведь там не то, что здесь: театры, парки, музеи…

— Жаль, конечно, — задумчиво сказала девушка, но через секунду улыбнулась и добавила: — Но и здесь кому-то надо работать. В городе и без меня врачей хватит. К тому же здесь хорошо: лес, река, а воздух какой!..

— Правильно рассуждаете, — одобрил Нижельский. — А есть еще такие люди, которые предпочитают работать на любой должности в центре, чем по специальности на периферии.

Дорога вилась средь падей и увалов. Столетний кедрач, ощетинившись хвоей, подступал к кюветам, распластывая над шоссе ветви, изредка мелькали в ветровом стекле группки берез или зарослей шиповника, потом тайга расступилась, и вдали показались бревенчатые срубы поселка.

Машина, сбавляя скорость, свернула на первом перекрестке и, сигналя, подкатила к особняку с мансардой.

— Приехала! — услышала Верочка голос матери и в следующую секунду увидела ее, сбегающую с крыльца.

 

4

Закончив утренний прием, Верочка Заневская сделала обход, продиктовала медсестре назначения больным. Придя в ординаторскую, вымыла руки, сняла халат, косынку.

— Ну, вот, я и приступила к работе, — сказала она вслух.

Она оглядела маленькую комнатку, подошла к окну. Взяла платочек, провела им по оконным переплетам, подоконнику. Платок остался чистым. Улыбнулась. Вспомнила вчерашний день.

…Здание не понравилось.

Это был старый покосившийся сруб с ветхой залатанной крышей и единственной дверью в коридор. Налево размещались ординаторская и родильное отделение, направо — кухня и палаты. В узком коридоре царил полумрак; тянуло сыростью, полы были плохо вымыты; в палатах, на тумбочках и кроватях — пыль, на полу — мусор. Медсестры и няни ходили в застиранных, порванных халатах, запыленной грязной обуви. Верочка ужаснулась, вспомнила просторные светлые клиники, где бывала на практических занятиях.

Приняв больницу, она собрала в ординаторской медперсонал.

— Товарищи! — волнуясь, сказала она, теребя в руках резинки фонендоскопа. — Я молодой врач, только начинаю работать. Но то, что увидела здесь, поразило меня. Разве это больница?

— На барак похожа, — флегматично заметила одна из медсестер. Верочка резко повернула голову, ее большие, иссиня-голубые глаза сузились.

— На барак? — быстро переспросила она. — А кто виноват?

Медсестра смутилась, пожала плечами.

— Вот новую больницу выстроят… — начала было пожилая няня, но Верочка ее перебила.

— Я не о здании говорю, — поморщилась она. — В каком состоянии у вас больница? — и взглядом показала на угол потолка, где паук деловито разбрасывал паутину, потом сдула с чернильного прибора пыль. — А сами на кого похожи?

Няни виновато переглянулись и потупили взор.

Верочка поднялась со стула, подошла к сестре-хозяйке и, взяв полу ее пожелтевшего халата, приложила к своему, сверкающему белизной.

— Прачка виновата… стирает так… — пролепетала сестра-хозяйка, покраснев до корней волос.

Кое-кто из медсестер и нянь, сгорая от стыда, подобрал под табуретки ноги.

— Так вот, товарищи, — смягчившись, продолжала Верочка, — давайте с сегодняшнего дня пересмотрим свою работу. Приведем в порядок помещение, себя, будем следить за чистотой. Без этого и новая больница превратится в грязный барак, — подчеркнула она последние два слова.

И вот уже заметны результаты…

 

5

Постучав, Верочка вошла в кабинет Скупищева — заведующего хозяйством леспромхоза.

— Здравствуйте! — сказала она и, осмотрев комнату, остановила взгляд на утонувшем в кресле за столом маленьком толстяке.

— Здравствуйте, барышня, — осклабился толстяк, рассматривая ее из-под очков. — Чем могу служить?

— Я заведующая врачебным участком, — сухо ответила Верочка. Скупищев проглотил слюну, облизал толстые губы, привычным движением руки вскинул на лоб очки.

— А-а-а… простите, Вера Михайловна… виноват, не знал, я… я сейчас, — поняв, кто перед ним, залебезил начхоз, вскакивая с кресла. — Пожалуйста, проходите, садитесь, — бормотал он, показывая на диван. — Я — Скупищев… Очень рад познакомиться, очень… Садитесь же!

— Спасибо, я на минутку зашла…

— Ой, люди добрые, стоило ли из-за минуты сюда идти? Брякнули бы по телефону, и я к вашим услугам!

— Вы мне нужны, а не я вам, — спокойно сказала девушка, — поэтому и пришла. Я бы хотела вместе с вами осмотреть столовую и общежития.

— Да-да пожалуйста!… Сейчас пойдем?

Верочка кивнула головой и направилась к выходу.

— Я сейчас, одну минуточку!

Проводив ее взглядом за дверь, Скупищев позвонил в столовую.

— Это Нина Николаевна?.. Слушайте, сейчас я с новым врачом к вам приду, чтобы все в порядке было. Понятно?.. Ага! И что-нибудь там сообразите… Ну, да, мясо же есть?.. Вот-вот. Все!

Скупищев бросил на аппарат трубку и поспешил на улицу, где его ждала Заневская.

— Вера Михайловна, зайдемте сначала в общежития, — предложил он, — они ближе, — и показал на два новых сруба, расположенных друг против друга через дорогу.

— Мне все равно, — согласилась Верочка и, вдыхая смолистый аромат свежевыструганных досок, поднялась на крыльцо.

В коридоре было светло. Верочка с удовольствием оглядела чисто вымытые полы, протертые стекла, подошла к одной из дверей, постучала. Никто не ответил.

— На работе все, — пояснил Скупищев, — я сейчас комендантшу позову.

Вскоре пришла комендант, худенькая, седоволосая женщина, и открыла комнату.

«Здесь живут девушки», — сразу поняла Верочка, любуясь аккуратно заправленными кроватями.

У коек стояли покрытые марлевыми салфетками тумбочки, на стене висели вышитые коврики, на окнах — занавески. Одно не понравилось Верочке — в комнате было душно.

— А почему нет форточек? — спросила она.

— Их нигде нет, — развела руками комендант. — Говорят, и так обойдетесь.

— Кто?

— Да вот, хотя бы Иван Иванович, — указала женщина на Скупищева. Начхоз предупреждающе кашлянул.

— А где у вас кипяченая вода? — спросила Верочка, выходя в коридор.

— У нас сроду ее не было, не в чем…

— Как не в чем? — перебил коменданта Скупищев. — А где ведра, что получили?

— Ведра-то есть, на кухне с сырой водой стоят. А кипятить-то где? — возмутилась женщина. — Кубовой нет, титана нет, даже котла не могли на кухне установить!

— Для кипяченой воды в общежитиях должны быть специальные бачки, закрывающиеся на замок, — сказала Верочка и, вынув из сумочки блокнот, стала записывать. Потом повернулась к начхозу. — Я вам даю две недели, и чтобы бачки с кипяченой водой были.

— Ой, люди добрые, да где я их возьму?

— Меня это мало интересует. А люди сырую воду пить не будут! — категорически заявила она, потом склонила набок голову, улыбнулась. — И форточки чтобы были.

«Ну и ну-у-у…» — вздохнул Скупищев, поправляя на большом красноватом носу очки.

Обойдя общежитие, направились в столовую.

В зале мыли полы. Заневская и Скупищев посмотрели на сдвинутые в угол столы и табуретки и прошли на кухню.

Чисто было и здесь. Но Верочка хмурилась: у поваров не было спецовок.

Проверяя чистоту посуды, Верочка выложила на стол горку ложек.

— Ржавые ложки нужно заменить, — спокойно сказала она.

— Вера Михайловна, помилуйте, мы и этим рады. Где же другие я достану?

— Это ваше дело, — невозмутимо заметила Верочка и посмотрела на заведующую столовой. — А где у вас кладовая и ледник?

— А нету у нас…

— То есть, как это нет? А скоропортящиеся продукты где храните?

— Здесь же, на кухне…

Заневская удивленно обвела взглядом тесное помещение кухни.

— Строить кладовую да ледник надо, — смущенно проронил Скупищев, отводя взгляд.

Наступило тягостное молчание. Заневская сделала очередную запись в блокноте, направилась, было, к выходу, но вернулась.

— Чуть не забыла пробу снять, — улыбнулась она заведующей столовой и, подойдя к столу, села на табуретку.

Скупищев бросил на заведующую мимолетный торжествующий взгляд. Через несколько минут на столе появился суп с пельменями, из духовки были извлечены румяные котлеты с поджаренным картофелем.

— О, да у вас замечательные обеды! — похвалила Верочка. — Только зачем мне так много?

— Кушайте на здоровье, — улыбнулся шеф-повар.

— Вы не обязаны врачей кормить… А что у вас на ужин? А на завтрак что было? Дайте, пожалуйста, меню.

Заведующая замялась, густо покраснела. Смущенно переглянулись повара. Начхоз закусил губу. Взяв поданное меню, Вера стала читать.

— Здесь написано: на первое мясные щи из свежей крапивы, солянка, на второе — пшенная каша, картофельное пюре. А вы… вы что мне подали?

И вдруг Верочка поняла все.

Ее лицо залилось краской, в глазах вспыхнули возмущенные огоньки.

— Это подло, товарищи! — с негодованием сказала Вера и поспешно вышла.

— Дура! — обругал заведующую столовой Скупищев и в гневе сжал кулаки. — Не могла сказать, что не знаешь, где меню, утеряли, мол? Или заранее на всякий случай приготовить нужное? Ну, и отвечай теперь!

— Так вы же распорядились…

— Я-аа? А где это видно? — Скупищев презрительно усмехнулся и пошел к себе.

«Эх-х, лучше дело иметь со ста мужиками, чем с одной бабой, наделает теперь неприятностей, — сокрушался начхоз, думая о Заневской.

 

6

Павел Леснов ехал на лесоучасток.

У конторы леспромхоза, он увидел директора с поднятой рукой и рядом с ним белокурую девушку с большой родинкой над верхней губой. «Кто она?» — подумал Павел, оглядывая ее стройную фигуру, и затормозил. Заневский, сойдя с крыльца на дощатый тротуар, подошел к мотоциклу.

«Неужели в лес собрался?» — подумал Павел, здороваясь с директором.

— Павел Владимирович, возьмите с собой дочку. Пристала, как смола, пойдем да пойдем в лес, мне, мол, надо ознакомиться с условиями работы. А мне некогда.

«Да, компаньон для поездки в лес из тебя плохой, — подумал Павел, с удивлением и не без любопытства рассматривая дочь директора. — Как она быстро выросла, — отметил он, — перед войной была девчонкой, а теперь… не узнал бы, случись где-нибудь встретиться».

— Пожалуйста, — приветливо улыбнулся Верочке Павел и показал на сиденье мотоцикла.

Девушка ответила благодарной улыбкой.

— Сели? — спросил Павел и включил скорость. — Держитесь!

Мотоцикл покатил к лесосеке.

Дорога, перебежав за поселком мост, пошла рядом с речкой по опушке леса, потом, сделав зигзаг, круто повернула вправо, убегая лентой в глубь чащи. Мотоцикл подскакивал на ухабах, кренился на поворотах. Поток несущегося навстречу ветра разметал пряди волос и слепил глаза, и девушка, захлебываясь струей воздуха, прятала лицо за широкую спину Павла.

Подъехав к конторе лесоучастка, Павел остановил мотоцикл. Верочка соскочила с сиденья, быстро осмотрелась. Вокруг были недавние вырубки с возвышающимися кучами порубочных остатков. Кое-где одиноко стояли семенники — сосны и кедры, оставленные лесорубами для естественного возобновления леса. Впереди, по обе стороны железнодорожного полотна, раскинулся штабелями лесосклад, а вправо и влево шумела в набегах неугомонного ветерка, тайга, доносился шум моторов, изредка и едва различимо монотонное жужжание электропил.

Верочка помнила вырубки с высокими пнями, захламленные валежником, там и сям валяющимися порубочными остатками: обрезками, ветками, сучками она помнила лесоразработки, держащиеся на трех незыблемых слонах — поперечной, или лучковой пиле, топоре да лошади, но первые же шаги по лесоучастку перевернули все ее представления. Вместо лошадей с тележкой движущейся по деревянным рельсам-лежням, с пасеки на магистральную дорогу выехал трактор с прицепом, груженным лесом. На делянках она не обнаружила поперечных и лучковых пил — туда тянулся от электростанции кабель, питающий электропилы.

«Как здесь все изменилось!» — удивлялась Верочка, следя за вращающейся цепью электропилы, быстро уходящей в ствол дерева.

Еще несколько секунд, еще немного, и сосна треснула в комле, судорожно вздрогнула и пошла к земле, возмущенно шумя лапником. Верочка восхищенным взглядом провожала ее, но вдруг, побледнев, рванулась вперед.

— Назад, наза-ад! — закричала она зазевавшемуся лесорубу — тот, собирая обрубленный лапник, шел под падающее дерево.

Сучкоруб спохватился и, бросив охапку веток, отчаянным прыжком отскочил в сторону.

— Павел Владимирович, это… безобразие это! — возмущенно выпалила Верочка, и ее гневный взгляд обжег Павла.

Леснов помрачнел, хотел что-то сказать, но сдержался. Повернулся к вальщикам:

— Если вы еще будете без предупреждения валить, я вас переведу в сучкорубы, — пообещал он, потом сурово глянул на сучкоруба. — А у вас где глаза?

Сучкоруб виновато улыбался, вальщики исподтишка показывали ему кулаки. Павел, окинув их сердитым взглядом, прошел мимо.

Переждав, пока пройдет трактор, Верочка прибавила шагу, догнала Павла, свернувшего на пасечный волок. Впереди стоял прицеп. Четверо навальщиков вагами накатывали шпальник по слегам на тележку.

— А вы почему не помогаете? — Павел остановился и вопросительно посмотрел на тракториста, развалившегося на поленнице дров.

— Моя хата с краю, товарищ начальник. Я тракторист, а не навальщик, — спокойно ответил краснолицый детина и широко зевнул.

— В таком случае я отдам распоряжение нормировщику, — спокойно заметил Павел, — чтобы он увеличил трактористам норму вывозки.

— А это почему?

— Потому, что в вашу норму входит как погрузка, так и разгрузка прицепа. Или не знали? — сощурив глаза насмешливо спросил Павел.

Он сделал несколько шагов и оглянулся. Тракторист в сердцах сплюнул, загасил цигарку. Соскочив с поленницы дров, он недовольно покосился в сторону навальщиков, потом взял вагу и подошел к ним.

— Взяли, ребята. Р-раз! Еще р-раз! Еще чуток!.. Добре.

— Видели орла, — Павел посмотрел на Верочку и кивнул в сторону тракториста.

— А у вас здорово получается! Это вы с каждым так беседуете?

Павел уловил в ее голосе иронию.

«Смеешься? — подумал он. — Что ж, в долгу оставаться не люблю!» — и ответил:

— С подчиненными получается. А вот с начальством… — Павел сделал паузу, по его губам скользнула ехидная улыбка, — никак договориться не могу.

— Вы имеете в виду моего отца? — вспыхнула Верочка.

— Вы догадливы, — довольный ее смущением, улыбнулся Павел.

Он замолчал, посмотрел долгим взглядом на работающих невдалеке лесорубов, и как бы схватив потерянную мысль, быстро повернулся к Верочке.

— Вы упрекнули меня в безобразной организации работ, — сказал он. — Молчу — в цель попали. Но скажите, что бы вы делали на моем месте, если бы на ваши протесты директор отвечал: «Когда станете хозяином, тогда будете указывать и делать по-своему. А сейчас мне кубики давайте!» А?

— Этого папа не мог сказать! — горячо возразила Верочка.

Павел болезненно поморщился, пожал плечами.

— Разуверять не буду, Вера Михайловна, — спокойно сказал он, — думаю, время лучше меня это сделает.

Девушка окинула его негодующим взором и отвернулась.

 

7

— Береги-ись!..

Спиленная сосна, треща сучьями, повалилась на землю, лес гулко отозвался эхом. Через минуту последовала вторая сосна, упала накрест третья…

Павел свернул на делянку Верхутина и, познакомив спутницу со звеньевым, удовлетворенно оглядел работающих лесорубов. Здесь правила техники безопасности соблюдались.

— Как дела, Гриша? — спросил Верхутина Павел.

— Лучше. Я с Уральцевым валю с корня, Веселов — разметчиком на разделке, двое — на обрубке и уборке сучьев.

— Получается?

Верхутин улыбнулся, кивнул на образовавшийся на пасеке завал из сваленных деревьев.

— До вечера разделывать им хватит, — показал на своих товарищей. — А мы с Николаем еще столько же свалим, и с утра всем сразу работа. И удобнее звеном, чем парами — никого не пришибешь!

— Значит, и без директора можно избавиться от безобразия? — кольнула Верочка.

Верхутин непонимающе переводил взгляд с Леснова на Заневскую, Павел добродушно усмехался.

— Можно, Вера Михайловна, можно. Только старое надо ломать.

— Кто же вам мешает?

Павел загадочно молчал.

— Так здесь нет ничего нового, — сказал Верхутин. — Всем известно, что в артели — и ели и пели, а в одиночку — вздыхаешь всю ночку!

Павел задумался, машинально достал блокнот, карандаш и, нарисовав какую-то схему, протянул Верхутину.

— Видишь?

— Да.

— Понимаешь?

— Нет.

— Это схема сквозного метода. Постой, постой, выслушай, — поспешил Павел, заметив, что Верхутин хочет что-то сказать. — Так вот. Ты заготовил звеном древесину, вечером сдал ее приемщику. Тот принял, а завтра навальщики станут грузить ее на прицепы, и трактористы отвезут на лесосклад. Так?

— А при сквозном методе как? — Верхутин взглядом показал на схему и, завернув цигарку, протянул кисет Павлу.

— При сквозном навальщиков не будет, и контролер-приемщик к тебе принимать не придет…

— Выходит, я ему должен сам везти? — усмехнулся Верхутин.

— Вот-вот, — обрадовался Павел и прикурил от поданной спички. — В сквозных звеньях не пять-восемь человек, а десять-пятнадцать. Сюда войдут и трактористы. Расстановка людей примерно такая же, но дрова, рудстойку и прочее вы в поленницы не складываете. Значит…

— Экономятся время и сила? — понял Верхутин.

— Верно. А когда приезжает тракторист, сучкорубы быстро грузят прицеп тем, что заготовлено, и он сдает древесину приемщику на складе.

— Выходит, обязанности навальщиков станут выполнять сучкорубы и обмана уже не будет. Одну и ту же поленницу второй раз приемщику не сдадут…

«Как будто дело стоящее», — думал Верхутин, глядя на схему. Потом спросил:

— А вы, Павел Владимирович, директору говорили?

Павел сделал рукой пренебрежительный жест.

— Говорил… Правда, разговор был неофициальный. Сделайте, мол, схему, расчеты, что бы все видно было, что да как, тогда и поговорим. А то перестроишь, а ничего не выйдет, леспромхоз и так еле-еле в план укладывается…

Верхутин хмурился, и трудно было понять, кого он осуждает; Верочка покраснела, окинула Павла враждебным взглядом.

«Отец прав, — думала она, — разве можно принять какое бы то ни было предложение, не взвесив и не обдумав его!..»

Вдруг раздался встревоженный крик:

— Верху-утин!.. Нет ли у вас бинта или чистой тряпки?

— Что случилось? — встрепенулся Павел, быстро поднимаясь и идя навстречу подбегавшему лесорубу.

— Павел Владимирович… ногу… топором ногу у нас в звене один разрубил…

— Ногу? Как?

— А так… Обрубал сучки, а ногой уперся в ствол. Ударил по сучку, а сучок-то гнилой, и по ноге ниже колена…

— Сильно разрубил? — вмешалась в разговор Верочка.

— Си-ильно! Кровищи больно много.

«И у меня нет бинта, что делать?» — с отчаянием подумала девушка, ругая себя за оплошность.

— Вот что, парень, — сказал Павел, — беги в конторку, там аптечка… кажется есть бинты…

Верочка, растолкав сгрудившихся над лежащим человеком лесорубов, опустилась на колени. Рана была глубокой.

— Дайте веревку или ремень, — резко сказала она, — кровотечение остановить надо, а не смотреть!

Лесорубы засуетились, кто-то подал кусок шпагата. Верочка, сложив его вчетверо, скрутила, наложила жгут. Кровотечение прекратилось. Принесли бинт, Заневская наложила повязку.

— Павел Владимирович, носилки есть?

— Один бинт да градусник на весь лесоучасток…

— Тогда надо позвонить в больницу, чтобы выслали транспорт и носилки. Где у вас телефон?

— Директор все обеща-ает, — подчеркнул Павел, — его сюда провести… Можно позвонить с лесобиржи. Но там надо просить железнодорожную станцию, вызвать центральную, потом район, чтобы соединил с поселком, и уж тогда больницу. Пока дозвонитесь — час пройдет: все занято да занято.

«Опять директор виноват!» — рассердилась Верочка и со злостью посмотрела Павлу в глаза. А вслух сказала:

— Все равно, идемте звонить!

Они вышли на магистральную дорогу и направились к бирже.

— Вера Михайловна, хорошо было бы, если бы вы выделили нам носилки и на каждое звено — по аптечке, — предложил Павел, поглядывая на сердитое лицо спутницы. — Да людей бы научили оказывать пострадавшему первую помощь…

— Спасибо, что надоумили, — обрезала Верочка, досадуя, что не подумала об этом сама.

Павел удрученно вздохнул и замолчал. Верочка, искоса глянула на его расстроенное лицо и, краснея, отвернулась: ей стало стыдно за свою резкость.

 

8

Деревья темнели. Теряя очертания, они сливались в черную стену, изрезанную по верхней кромке то зубцами еловых вершин, то кружевом возвышающихся на опушке берез, то лапами ветвистого кедра или лиственницы.

Верочка сидела у накрытого стола перед распахнутым окном. В руках она держала книгу, но смотрела куда-то в даль, в темноту.

«Ехала сюда, мечтала лечить людей, — думала она, — предупреждать болезни, а столкнулась с подхалимством, насмешками. А сколько трудностей впереди! Справлюсь ли?..»

Верочка улыбнулась, мечтательно подняла глаза.

«Вот выстроят новую больницу, образцовой ее сделаю, порядок наведу в общежитиях, столовой. Буду читать лекции. Обеспечу лесоучастки аптечками, обучу лесорубов оказывать первую помощь… А я зря сегодня нагрубила Леснову, — вспомнила она. — Но зачем он во всем винит папу?.. А телефон?»

Вошла неслышными шагами Любовь Петровна. Поставила на стол сковородку и, обняв дочь, заглянула в глаза.

— Ты что-то грустишь? Не заболела ли? — с тревогой спросила она. — У меня есть прошлогоднее варенье из малины, ты попей с ним чаю…

Верочка потянулась к матери, прижалась щекой к ее лицу.

— Спасибо, мамуля, но я не больна. Просто… устала за день.

Распахнулась дверь, в комнату вошел сияющий Заневский.

— Поздравляю, дочка, с боевым крещением, молодчина!

— Какое крещение, папа?

— Не скромничай, все знаю! — любовно глядя на нее, сказал Заневский и сел напротив.

Стул жалобно заскрипел под его тяжестью.

— Сижу, значит, в кабинете, а ко мне начхоз, — весело щуря маленькие карие глаза, начал он. — Вспотел, очки на нос сползли, галстук в сторону съехал. В глазах — отчаяние. Что случилось, думаю? А он с жалобой. Мол, что делать, ваша дочка столько беспорядков нашла, столько приказаний отдала, что я и голову потерял. Где, дескать, все достану?!

— А ты что? — подалась к отцу Верочка.

— А что я? — развел руками Заневский. — Отвечаю: «Если врач требует, значит, так надо. Ее, мол, в институте учили, знает, что делает!»

Верочка смущенно улыбнулась, с благодарностью посмотрела на отца. Любовь Петровна, радуясь успехам дочери, поцеловала ее в щеку и засуетилась у стола. Заневский вышел из комнаты и через минуту вернулся с бутылками вина и водки.

— Миша, не надо, — робко запротестовала Любовь Петровна, — для чего это?

— Что ты, мать, надо же отметить боевое крещение дочери!.. Ну, Вера, за твои успехи! — налив женщинам в рюмки вина, а себе в стакан водки, сказал он. — Горжусь тобой, в меня характером вышла. Будь здорова!

Чокнувшись, он осушил стакан, крякнул, тряхнул головой, и его густые черные волосы рассыпались по сторонам, образовав посредине извилистый пробор. Понюхав ломтик хлеба, он поддел вилкой кружок соленого огурца и налил себе второй стакан.

— Миша, хватит, — настойчивее сказала Любовь Петровна.

— Ничего, Любушка, — отмахнулся Заневский, — это для аппетита. Что же ты не пьешь, дочка?

— Хватит, папа…

— Э, не-ет, давай до конца, обижусь. Ну! — и, вторично чокнувшись с ней, выпил свой стакан.

Любовь Петровна нахмурилась и, раскладывая по тарелкам яичницу, бросила на мужа сердитый взгляд, но промолчала. Она знала по опыту, что ругаться бесполезно — муж все равно не послушает ее.

Заневский раскраснелся, кое-как доел яичницу.

— Ну, а как на лесоучастке побывала, небось, тоже прорехи нашла? — смеясь, сказал он и потянулся было к оставшейся в бутылке водке, но, встретив осуждающий взгляд дочери, с сожалением вздохнул. Заткнув пробкой горлышко, убрал бутылку под стол.

Верочка молчала. Отодвинув тарелку, она отломила мякиш хлеба и, задумавшись, стала катать шарики. Ей не хотелось вспоминать разговор с Лесновым.

— Что же ты молчишь? — усмехнулся Заневский. — Или все ладно?

— Как тебе сказать…

— А ты говори как есть.

«Да, лучше сказать, — решила Верочка, — папа объяснит все и рассеет мои сомнения».

— Не соблюдаются там правила техники безопасности — сказала она, — и в этом винят тебя. Дескать, ни с чем не считается, а лес требует. Ведь это же не правда, папа? — быстро закончила она, словно боялась, что отец подтвердит ее опасения.

— Не Леснов ли это говорит? — невозмутимо сказал Заневский.

— Да, он, — ответила Верочка, не спуская с отца внимательного взгляда.

— Видишь, я даже знаю, кто и что говорит! — торжествующе произнес Заневский. — Леснов — фантазер, горазд на выдумки; это хорошо, и за это я его ценю. Недавно предложил укрупнить звенья. Ничего не скажешь — дело! Применили, и результаты налицо. Потом говорили о сквозном методе. Мысль будто толковая. Просил сделать схему и расчеты, а он что-то медлит. Или сам забраковал свой метод, или занят. Напомню ему…

«Ну, вот!» — облегченно вздохнула Верочка.

— Однако лезет Леснов куда не надо, — продолжал Заневский. — То ему не так, это не эдак, то переделай, это перестрой. Хорошо советы давать, да трудно, а подчас и невозможно применить их в жизни.

Заневский помрачнел, его широкие брови сошлись в одну линию, голова склонилась к столу, и от этого мешковатая опухоль под глазами стала более заметной.

— Разве я против нового? — горячился Заневский. — Нет! Придет время, увижу своими глазами и у себя применю. От выгодного я никогда не откажусь. А от фантазии — увольте! Экспериментами заниматься не намерен. У меня есть план, и его надо выполнять. Вот так, дочка, и передай своему Леснову.

— Почему-это он мой? — вспыхнув, обиделась Верочка. — Но ты скажи, — тут же робко начала она, — в том, что на лесоучастке нет телефона, тоже виноват Леснов? Сегодня там была травма. Пока я остановила кровотечение и перевязала рану, прошло двадцать минут, да битый час еще — пока дозвонилась до больницы. А ведь за это время человек мог умереть!

— Но не умер же! — отшучивался Заневский, явно не расположенный продолжать разговор на эту тему.

Верочка смотрела на отца удивленно-непонимающим взглядом. Заневский понял состояние дочери.

— Сдаюсь, дочка, сдаюсь! — поднял он руки, — Ты права. Телефон должен быть на лесоучастке и будет. Только не сразу. Поважнее есть дела.

Верочка ответила отцу доверчивой улыбкой.

 

9

Павел остановил мотоцикл у склада технических материалов, вошел в помещение, осматривая содержимое полок, бочек, ящиков.

«Сколько ненужного нам добра лежит», — думал он, разглядывая детали и инструменты, но не находя необходимого: топоров, валочных вилок и клиньев, так нужных ему.

— Вы что ищете-то? — следуя за ним, интересуется старичок-кладовщик. — Валочных вилок да топоров давне-енько нету.

— А провод есть? Телефонный?

— Е-есть, — нерешительно отвечает кладовщик.

— А аппараты?

— То-оже найдутся.

— Сколько того и другого?

— Аппаратов-то десятка полтора никак будет. Новенькие все, с цифрами и буквами по кругу. А проводов-то верст на тридцать-сорок с гаком хватит. Во-он на чердаке лежат.

— Сам ни гам и другому не дам, — вполголоса говорит Павел.

— Что вы сказали, Павел Владимирович? — не расслышал кладовщик.

— Пойду начхоза искать, говорю.

— А-аа, оно, конечно. Он хозяин-то.

Павел вышел из склада и, сев на мотоцикл, поехал к конторе леспромхоза.

Начхоз Скупищев, увидев Леснова, встал и пошел навстречу.

— Ой, Павел Владимирович, как вы редко к нам заходите! Садитесь, садитесь, пожалуйста!

— Редко да метко, — улыбнулся Павел, опускаясь в кресло у стола.

— Знаю, знаю, без дела не придете, — Скупищев хитро подмигнул и, пройдя за стол, сел.

— Я, Иван Иванович, вот по какому вопросу. О топорах и валочных вилках будем говорить потом и в другом месте, — точно поняв скрытую тревогу начхоза, проговорил Павел. — Выпишите мне два телефонных аппарата и десять тысяч метров провода.

— Ой, люди добрые, да где же я вам возьму столько! — испугался Скупищев. — На что вам? Дома ведь телефон есть…

— А на участке и лесоскладе? — глядя ему в глаза, спокойно сказал Павел.

— Нет у меня, нет, дорогой! — Скупищев поднял на лоб очки, часто моргая большими навыкате глазами. — Вот достану тогда, пожалуйста, выпишу…

— Не врите, Иван Иванович. Есть и хватит чуть ли не на все лесоучастки. Я знаю.

— Ой, люди добрые, что на белом свете творится! Начхоз не знает, а начальник лесоучастка…

Скупищева бросило в пот, и он усердно вытирал платком толстую шею и затылок. Павла же вранье начхоза вывело из себя.

— Хотите покажу?

«Значит, знает, раз так настаивает», — мелькнула у Скупищева мысль, и он изменил тон.

— Но поймите, столько я без директора дать вам не могу. Метров пятьсот, ну, тысячу — пожалуйста.

— Значит, отказываете? — Павел поднялся.

— Ой, да чем же я виноват, когда директор не разрешает, — развел руками Скупищев, выходя из-за стола.

— Пока, — коротко бросил Павел и направился к выходу, но вдруг остановился, вернулся к столу. — Ладно. Давайте разрешение на тысячу.

— С удовольствием, — пожал плечами Скупищев и принялся писать. — Но что вы будете с ним делать, его же мало…

— Это моя забота. До свидания!

 

10

В комнате темнеет. Павел отрывает взгляд от ватмана и смотрит в окно. Солнце село. Над тайгой расплывается пятно киновари, на него медленно наплывают окрашенные золотистой охрой облака.

— В кино пойти, что ли? — приходит мысль, и перед глазами вдруг появляется образ Верочки. — Ее, может, встречу… А зачем? Встретились вчера, поздоровались и разошлись. Даже не улыбнулась… Обиделась? Я говорил правду… Что же, когда-нибудь поверите, Вера Михайловна, сами убедитесь!.. Но почему меня это тревожит?..

Павел вздохнул. Сжал рукой подбородок, задумался.

«Чем же заняться?.. На мотоцикле прокатиться? — поморщился. — Позаниматься с собакой? На рыбалку сходить?.. Пойду», — решает он, и его лицо проясняется.

Павел торопливо переодевается, идет к двери. Но тут телефонный звонок возвращает его к столу. Звонит Верхутин. Григорий ждет его в кабинете замполита. Будет разговор о сквозном.

— Иду, — говорит Павел.

Он без сожаления стягивает с ног бродни. Взгляд его теплеет.

«Ага-а, вспомнили о моем предложении, — торжествует он, — согласились со мной!»

В кабинете замполита трое: Столетников, технорук Седобородов и Верхутин. Седобородов, как паровоз, попыхивал трубкой и теребил свою пышную бороду; Верхутин, просыпая на колени самосад, свертывал цигарку и недовольно посматривал на технорука, а замполит, поглаживая на голове «ежик», ходил из угла в угол, и на его губах играла хитрая улыбка.

«Двое спорят, а третий наблюдает», — подумал вошедший Павел.

— Вот и виновник вашего спора, — сказал Столетников, и в его взгляде, брошенном на технорука, Павел прочел мелькнувшую на мгновение досаду. — Садитесь, Павел Владимирович, рассказывайте и показывайте.

— Вот, — Павел развернул ватман со схемой и листы с описанием и расчетами. — Смотрите и читайте.

Столетников, Седобородов и Верхутин склонились над схемой. Несколько минут все молчали, потом замполит стал читать описание схемы. Павел стоял с противоположной стороны и смотрел на замполита.

Черные, глубоко сидящие глаза Столетникова горели любопытством. Он часто останавливался и, уясняя прочитанное, заглядывал в схему, бросая на Леснова время от времени одобрительные взгляды. На лице Седобородова лежала печать упрямого недоверия, хотя Павел видел, что и технорук заинтересован его предложением.

— Павел Владимирович, — заговорил Верхутин, — положим, распределили мы и закрепили за каждым звеном трактористов. А ежели в каком звене будет завал леса, и свой тракторист не управится вывозить?

— Я упустил это, — помедлив, проронил Павел.

«Если задает такой вопрос, значит, верит в новый метод, — тут же подумал он. — Значит, знает, что в его звене может быть завал, и беспокоится… — посмотрел на Седобородова, встретил его торжествующую насмешку. — Рано, старик, радуешься!» — и добавил:

— Но есть выход, Гриша. Можно создать резерв начальника лесоучастка.

Никто ничего не ответил, но Леснов понял, что Столетников и Верхутин с ним согласны.

— А ваше мнение, Сергей Тихонович? — спросил технорука Столетников, когда Седобородов кончил читать, и строго посмотрел на него.

Их взгляды встретились. Седобородов не выдержал: насупил косматые брови, недовольно отвел взор в сторону и пожал плечами:

— Трое мы этот вопрос не решим, — увильнул он от прямого ответа. — Дело в директоре и…

— И в партийной организации, вы хотели сказать?

— Нет, Лександр Родионыч, я так не сказывал…

— Но вы, вы-то, что думаете, как технорук?

— Я-то? — Седобородов пожевал губами, захватил в кулак свою пышную бороду, помолчал. — Что люди скажут… подумать надо, — спустя минуту отозвался он и, набив табаком потухшую трубку, задымил.

«Трусит высказаться, а вдруг, мол, промахнусь?!» — усмехнулся Столетников и пренебрежительно сощурил глаза.

Посмотрел на Леснова, дружески ему улыбнулся, как бы говоря: «Не тужи, хорошему делу не дадим пропасть».

 

11

Леснов вошел в кабинет директора со Столетниковым, когда все уже были в сборе.

Началась разнарядка точь-в-точь, как всегда. Заневский говорил, сколько недодано по графику леса, называл время простоя железнодорожных вагонов под погрузкой.

— Из пяти участков лишь один — Леснова — выполняет график, — сдвинул широкие брови Заневский и, поглядывая на начальников других лесоучастков, хмурился. — А почему? Потому, что Леснов правильно расставил рабочую силу. Отчего же вы, «старички», не могли этого сделать? И даже теперь не делаете? Ждете?

— Надобно бы поглядеть, что да как, — заикнулся кто-то.

— Почему же не посмотрели? — спросил Столетников.

— Павел Владимирович, расскажите о своей работе, — попросил Заневский. — Пусть послушают.

— Зря, Михаил Александрович.

— Что зря?

— Говорить. Пусть приедут на лесоучасток со своими звеньевыми и посмотрят. Лучше поймут.

Столетников одобрительно кивнул головой.

— Леснов прав, Михаил Александрович, — заметил он.

— Не возражаю, Александр Родионович, — развел руками Заневский.

— Значит, товарищи, — Столетников обвел всех взглядом, — завтра к девяти на участок Леснова.

— Я не могу, Александр Родионович, — сказал начальник пятого лесоучастка Зябликов и опустил глаза. — Мой участок в хвосте. Уеду — совсем ничего не сделают.

— И все же вы приедете, — твердо заявил Столетников. — А что люди без понукания не работают — сами виноваты. Распустили их… Говорят: рыба с головы тухнет.

Зябликов покраснел.

— А как с планом, — вдруг спросил Седобородов, — выполним, ежели расставим лесорубов, как в звеньях Леснова?

— Месячный — едва ли, — ответил плановик-экономист Бакрадзе. — Но квартальный — обязательно. Я уже подсчитал…

— Не дело, товарищи, — помотал головой Заневский. — За квартальный нас загодя хвалить не будут, а за месячный — наверняка шею намылят!

— А выход есть, — вновь заговорил Седобородов, и все повернулись к нему. — Я Михаилу Лександрычу говорил, советовал, так сказать: в выходной провести воскресник, как в прошлом месяце… это спасет нас…

— Вы тоже уже подсчитали? — в голосе замполита была ирония.

В кабинете раздался сдержанный смех.

— Это не выход! — возмущенно заявил Павел.

— По крайней мере, на сегодня, — невозмутимо сказал технорук.

— Я против воскресника, товарищи! — уже обращаясь ко всем, с жаром заговорил Павел. — Не потому, что вообще не одобряю, а потому, что воскресники у нас стали постоянными.

— Совершенно верно, Павел Владимирович! — поддержал его Бакрадзе. — А выход есть, товарищи, и очень хороший… Правда, кое-кому, — экономист бросил взгляд на технорука, — он пришелся не по душе. Это сквозной метод, предложенный инженером Лесновым. Для нас это находка, и будет преступлением, если мы от него откажемся!

«Ого, куда хватил?» — изумился Седобородов и посмотрел на директора.

Заневский сидел спокойно, перебирая пальцами карандаш, и с минуту молчал, как бы ожидая, что скажут другие, но все примолкли и смотрели на него.

— Мне Павел Владимирович говорил о нем, — начал Заневский. — Я попросил сделать схему и расчеты, он сделал. Вот они!

Он вынул из стола бумаги и потряс ими в воздухе.

— Замполит, экономист и я изучили их, проверили и пришли к выводу: новый метод нам необходим. Так что твое предложение, Сергей Тихонович, отпадает, — улыбнулся Заневский, — не будет воскресника. Хватит. И так уже за них ругали… Теперь к вам вопрос, Павел Владимирович: когда закончите рубить в старом квартале?

— Дней через пять-шесть. В новом я уже начал подготовительные работы.

— А что скажут о сквозном методе товарищи? — спросил Заневский.

— Попробует Павел Владимирович, а там видно будет, — неопределенно высказался Зябликов. — Получится — и мы на него перейдем.

«Дрейфят мои начальнички, — подумал Заневский, — ждут, когда разжуешь да в рот положишь…»

Дверь приоткрылась, в кабинет просунулась голова начхоза.

— Вы меня ищете, Иван Иванович? — раздался насмешливый голос Леснова.

«И дернула же нечистая меня заглянуть, — скривил толстые губы Скупищев и, войдя, заискивающе улыбнулся, раскланиваясь направо и налево. — Сейчас начнется!»

— Михаил Александрович, — сказал Павел, чувствуя охватывающее его раздражение, — надоело говорить об инструментах. Не хватает топоров, колунов, валочных вилок — единицы, нет клиньев. Когда же начхоз обеспечит необходимым?

— С лесоповальным инструментом и у меня дело дрянь, — вставил Зябликов. — А на складе, кроме барахла, ничего нет.

— И потом, — продолжал Павел, — надо немедленно провести телефонную линию на лесоучастки и лесосклады. Провод есть, аппаратов больше, чем надо. Я не прошу, я требую!

— Ой, Павел Владимирович, — требовать-то всегда легче, чем достать и сделать, — с упреком вымолвил Скупищев, ища в присутствующих сочувствия, но ему никто не улыбнулся, не кивнул головой.

— Подождем немного с телефоном, — начал Заневский. — Люди заняты, да и, признаться, не хочется отрывать от работы в конце месяца. Успеем провести.

— Людей начальники лесоучастков дадут, — не удержался Павел, — пусть Скупищев выписывает провод и аппараты!

Заневский быстро повернулся к Леснову, его маленькие глаза сверкнули гневом.

— Не разбрасывайтесь людьми, Павел Владимирович, — жестко процедил он. — Больше леса давайте. И вообще, я вам советую думать о своем лесоучастке, а о других есть кому позаботиться.

Павел нахмурился, но промолчал: ему нечего было возразить.

Он полез в карман пиджака за табаком и нащупал вдвое сложенную бумажку. Вынул ее, посмотрел. Это было разрешение начхоза на выписку из склада тысячи метров провода. Глянув на Скупищева и директора, Павел со злорадством усмехнулся: «Ну и не надо, без вас обойдусь. Посмотрим, что вы потом говорить станете!»

 

12

Низенький хитрый толстяк, Скупищев славился необычайной пронырливостью и изворотливостью. Все, что казалось по его мнению, нужным хозяйству теперь или в будущем, он без разбора тащил себе в склад, и при виде переполненных стеллажей, углов, заваленных ящиками, бочками и мешками, его лоснящееся лицо с большим красноватым носом расплывалось в самодовольной улыбке.

Имея довольно обширный круг приятелей и знакомых в районе и области, он без особого труда увеличивал «богатства» своего склада, не думая, понадобятся ли вообще те или иные материалы или детали, но зная, что при случае их можно обменять на нужные. Им прочно владела страсть накопления, и он не останавливался ни перед чем. Просил и умолял, требовал и угрожал, льстил и обещал отблагодарить. И если уж Скупищев обещал, — а делал он это лишь в тех случаях, когда знал, что не раз придется обратиться сюда самому, — то слово держал.

Приходилось и обманывать.

«Что ж, — вздыхал он, — такая уж наша работа: не обманешь — не проживешь, а достать надо».

Стоило в кабинете начхоза появиться просителю, как Скупищев превращался в артиста. Он жаловался на трудности, связанные с работой, где черт голову сломать может, однако сам он не ломал! — удивлялся количеству требуемого. И всегда сочувствовал, обещал, восклицал, и если уж решал выписать, то самую малость, всегда считая, что раз материал входу, то он понадобится на более важное дело.

…Получив вечером разрешение директора, Скупищев утром на полуторке выехал в город. На склады областной базы он прибыл к обеденному перерыву. Заглянул к знакомым кладовщикам, выписал в конторе накладные на лесоповальный инструмент и направился к заведующему базой за подписью.

Заглянув в кабинет, он вытаращил и без того выпуклые глаза и замер в полуоткрытых дверях. В кресле, за столом, подписывая какие-то бумаги, сидел в офицерском кителе без погон его старый сослуживец.

«Он или не он? — раздумывал Скупищев, и, когда завбазой поднял голову, его физиономия озарилась улыбкой. Он распахнул дверь, порывисто вошел в кабинет радостный и смеющийся.

— Ой, люди добрые, кого я вижу! — воскликнул Скупищев и приложил руки к груди. — Ефим, ты как сюда попал?!

— Ива-ан? — удивился завбазой, вскакивая с кресла и роняя на стол карандаш.

Они обнялись, похлопывая один другого по плечу, и Скупищев от радости даже прослезился.

— Ну, рассказывай, рассказывай. Где работаешь, как живешь, как здоровье, семья? — засыпал вопросами старый друг, усаживая Скупищева на диван и пристраиваясь рядом.

Скупищев вспомнил довоенную жизнь. Он работал агентом по техснабжению в Могилеве, Ефим был тогда его начальником. Но началась война. Ефима призвали в армию, а Скупищев эвакуировался на Урал и устроился в леспромхозе.

Скупищева тянуло на родину в Белоруссию, но уже обжитый теплый уголок и хорошее положение удерживали. Он понимал, что там все разрушено, сожжено, и ему придется начинать жизнь с самого начала. И это пугало его. Он уже на собственном опыте знал, как тяжело расставаться даже с мелочами, нажитыми упорными стараниями, и все время откладывал переезд до более благоприятного времени. Теперь же, увидев своего бывшего начальника здесь, он твердо решил никуда не переезжать.

«Да и какая разница, где жить, — подумал он, — везде одинаково, везде надо работать, а на родине можно побывать и во время отпуска».

— А ты, Ефим, как?

— Ну, как — воевал. Последние два года был начальником боепитания дивизии. Теперь демобилизовался и приехал к семье. Отдохнул немного, и райком партии направил сюда, на базу…

— Елки-палки лес густой… Поздравляю, Ефим, от всего сердца! — Скупищев схватил его руку и стал пожимать, глядя на полоску из пяти разноцветных колодочек на кителе друга. — Сколько орденов!

— Пока один, — смущенно улыбнулся польщенный завбазой, — остальные медали… Да ты о себе расскажи.

— Ой, Ефим, много надо рассказать, много, а с чего начать — и не знаю… — Скупищев взял предложенную другом папироску, неумело прикурил, закашлялся и продолжал. — Шесть, седьмой год живу здесь. Работаю снабженцем в леспромхозе Таежном. Семья жива, здорова… — и, вспомнив, вдруг о бачках для питьевой воды, о ложках для столовой, тяжело вздохнул. — Трудно вот работать, — сказал он. — Лесоповального инструмента днем с огнем не достанешь, а мне жизни не дают. Да и разве только инструмент нужен? Кручусь, как белка в колесе…

— Так вам же должен быть инструмент в разнарядке. Получай.

— Эх-х, выписал я по разнарядке, — скривил толстые губы Скупищев, протягивая накладные, — кот наплакал. Мало на один лесоучасток, — соврал он, — а у меня их пять. Выручай, Ефим. Выпиши хоть еще столько же…

— Ванюша, не обижайся, не могу я без наряда. Сам должен знать, как…

— Какой же ты друг, ежели не выручаешь? Может быть, и я тебя чем-либо выручу.

— Ваня, все что хочешь выпишу с базы, а это не могу. В ограниченном количестве получили. Вот скоро…

— Значит, не выручишь? — обиженно поморщился Скупищев.

— Ванюша…

— Знаю, знаю, — не дал ему договорить Скупищев, — лучше с посторонними иметь дело, чем со знакомым и притом другом.

— Ах, Иван, Иван, как тебе не стыдно! Зачем так говорить?

— А я хожу по базе, — опять перебил его Скупищев, — вижу, покосились склады, один скоро совсем завалится. Помочь тебе думал, лес прислать, а ты вот как меня встретил…

— Ну, зачем, зачем же сердиться, — уговаривал завбазой, а сам думал: «Как я сразу не сообразил, что Иван может лесом выручить?» Вслух же продолжал: — Что ж, уж раз так нужен лесоповальный инструмент, помогу по старой дружбе. И ты мне помоги. Склад надо новый строить, а леса нет…

— Ой, Ефим! Сразу бы так! А сколько тебе леса надо?

— Совсем мало, Ванюша, кубометров семьдесят.

— А ты мне сколько дашь?

— А сколько тебе надо?

— Дай на первый случай хоть столько же, сколько в разнарядке. «Если даст половину — и то хорошо будет!» — подумал Скупищев.

— Гм… Ну, ладно, Ванюшка, договорились, — немного помедлив, согласился завбазой, и Скупищев, не ожидавший такой щедрости, просиял, хлопнул в ладоши.

— Значит, по рукам? — и подумал: «Вот он каков, закон снабженцев: нужно сто — проси двести, сотню уж обязательно получишь!»

— По рукам! — сказал Ефим, и они, пожав друг другу руки, поднялись. — Сейчас, Ванюшка, перерыв. Пойдем ко мне обедать, моя жена очень рада будет тебя видеть. После обеда выпишу, и получишь.

— Пошли! — согласился с радостью Скупищев.

«Правильная русская пословица, — думал он, выходя из кабинета, — не имей сто рублей, а имей сто друзей».

 

13

Заневский просматривал докладную записку десятника погрузки Костикова и думал о разговоре с замполитом.

«Не лучше ли было согласиться и разрешить Костикову заняться своим предложением?.. Нет, не лучше. Вряд ли что выйдет! К тому же лебедки предназначены для трелевки леса, и их могут в любой момент из леспромхоза забрать».

Заневский сунул под стекло докладную записку, прислушался. Из приемной доносился тихий говор — был час приема посетителей.

«И какого черта, — с раздражением подумал он, вслушиваясь в невнятный разговор, — рабочий день, а они тут сидят».

Болела голова: вчера в районе встретил двоюродного брата, изрядно выпили. Заневский скривился, потер ладонью обрызнутые сединой виски.

«Опохмелиться бы!»

— Можно, Михаил Александрович? — в дверях показалась секретарь — Зина Воложина. — Уже десять человек собралось, — робко произносит она, — принимать будете?

— Кто там? — разглядывая какую-то бумажку и стараясь казаться занятым, спрашивает Заневский.

— Ветврач, завклубом, десятник погрузки, домохозяйки, клиенты, — перечисляет она, — и начхоз пришел.

— Начхоза позови, а остальные пусть подождут.

Зина вышла. Заневский смотрит на часы. До обеденного перерыва остается час.

«Одного-двух приму и уйду, — решает он, — пусть в рабочее время не шляются».

Вошел Скупищев. Он вернулся из поездки минувшей ночью. Разгрузив лесопильный инструмент, он строго-настрого приказал кладовщику никого в склад не допускать и помалкивать о количестве привезенного. Составив только что разнарядку на выписку инструмента лесоучастка, утаив про запас половину, он направился на доклад к директору.

— Ну, что привез?

— Электропилы, запасные цепи к ним, канадские топоры, колуны, немного валочных вилок. Без наряда достал циркульные и продольные пилы для шпалорезных и пилорамных станков…

— Сколько?

— Теперь живем, Михаил Александрович! И наказ вашей дочери выполнил!

«Слава богу, — облегченно вздыхает Заневский, — теперь не посмеют ссылаться на отсутствие или недостаток инструмента».

— Все по блату достал — хвастается Скупищев, но, заметив входящего в кабинет замполита, проглатывает объяснение.

— Как же это, «по блату»? — интересуется Столетников, поняв, о чем шла речь.

— Мой бывший начальник и друг — теперь завбазой.

— А, — улыбается замполит, хитро щурясь. — А вы ему что пообещали? Ведь долг платежом красен.

— Пообещал, — нехотя проговорил начхоз и подумал: «Ну, точно в душу заглянул!.. Сказать или нет? Скажу, — решает он. — Замполит должен понять!» — И говорит:

— У него склад завалился, леса просит… Нас обещает всегда выручать.

— А наряд-то у него есть?

— Нет наряда, — развел руками Скупищев, но через несколько секунд под хитро улыбающимися глазами собираются мелкие морщинки. — Наряд-то закон, он нам знаком: что выписано — получи, а про излишки — молчи. Но коль другу сделаешь одолжение, всегда и все достанешь без промедления. Вот так!

Столетников прошелся по кабинету. Улыбка исчезла с его лица, глаза стали серьезные, задумчивые. Посмотрел на Заневского — директор улыбался. Перевел взгляд на начхоза — тот с видом победителя взирал на замполита.

— Так, значит, рви, тащи? — с негодованием сказал Столетников.

— Зачем рвать и тащить? Дают — бери, бьют — беги, — невозмутимо ответил Заневский. — А запас карман не трет.

— Эх-х, Михаил Александрович, — разочарованно вздохнул Столетников, — я был о вас лучшего мнения… По-плюшкински у вас получается: тащи все, что ни попало, авось да пригодится.

Скупищев же пожал плечами, словно хотел сказать — каждый, мол, понимает по-своему.

«Зря я ему рассказал, — подумал он, отводя от замполита взгляд. — Вместо «спасибо», выговором угостил, следующий раз умнее буду».

Молчание Заневского Столетников истолковал по-своему: «Согласился со мной», — и сказал:

— Михаил Александрович, я собираюсь на участок Зябликова. Решил взять с собой Леснова. Надо помочь там перестроить работу. До каких же пор они будут тянуть нас назад!

«Я с ним ничего не мог сделать, а вам и подавно не удастся», — злорадно подумал Заневский, но ничего не возразил.

— Может, вместе поедем?

— Нет, поезжайте уж с Лесновым. Работы у меня много. Скоро конец месяца, из треста все время звонят… Да за Павлом Владимировичем смотрите. Горячий он, все норовит по-своему да поскорее.

— А по-моему, это не порок. Такие, как Леснов, живут будущим! А что горяч слишком — согласен с вами. Но это исправимо.

— Так-то оно так, — протянул Заневский, барабаня пальцами по настольному стеклу, — только нельзя за все сразу браться. Помню, работали до войны и в войну. Ни электропил, ни тракторов не было. Лучок, да топор, да лошадь, а план перекрывали и, держали знамя треста! А теперь пообленились. Война, дескать, кончилась, есть техника, она производительнее, можно и силенку приберечь и отдохнуть. Вот тут в чем загвоздка!

— Ошибаетесь, Михаил Александрович, и жестоко, — сказал Столетников. — Вы говорите: «Во время войны леспромхоз перевыполнял план». Да, действительно, люди сами отказывались от выходных, они тоже сражались за Родину!.. Но поймите, дорогой, что естественно было тогда, недопустимо сейчас. А вы и теперь за старое держитесь…

— Это — мораль? — озлобился Заневский.

— Совет… Да поймите же, черт возьми, мне хочется работать с вами плечом к плечу, вместе, если придется радоваться и горевать, а вы… Не обижайтесь за резкость, поймите меня правильно.

«Плечом к плечу», а сам спицы в колесо вставляет! — раздраженно подумал Заневский. — Видишь, без наряда выписать леса нельзя, запас держать — тоже, взаимно выручить другое предприятие — не смей. Что же можно? Разрешить использовать трелевочные лебедки на погрузке? Нет, замполит, так мы общий язык не найдем, ты мне помогать должен, а не мешать!»

К конторе подкатил на мотоцикле Леснов. Столетников заторопился.

— Мы с вами еще вернемся к этому разговору, не правда ли? — сказал он и направился к двери.

Едва замполит вышел, Скупищев с мольбой в глазах обратился к Заневскому.

— Михаил Александрович, выручайте!.. Ведь вы же понимаете, что значит иметь с техбазой блат? А леса они просят мало…

— Сколько? — машинально спрашивает Заневский.

— Семьдесят.

— А на чем возить будут? — спрашивает Заневский. — Машин я не дам!

— Не на-адо, — замахал руками Скупищев. — Я с вагонным диспетчером договорюсь.

— Ладно, иди. Я позвоню Раздольному.

— Ой, Михаил Александрович, большое спасибо. Сразу видно хозяин!

Заневский снисходительно улыбнулся, посмотрел, на часы и, поднявшись с кресла, вышел за Скупищевым из кабинета.

— Еду на лесобиржу, — сказал секретарю, — буду в семь вечера.

Но в приемной его тотчас же обступил народ.

— Товарищ директор, это безобразие, две недели вы не выполняете наш наряд на отгрузку шпал! Вы задерживаете строительство железнодорожной ветки!..

— К начальнику погрузки обращались? — и, увидев десятника погрузки Костикова, Заневский кивнул ему. — Проводите товарища, Леонид Константинович.

— Я два раза уже был у Раздольного. Говорит, не дают вагонов, и к вам посылает.

— Идите к нему. Скажите, я распорядился немедленно отгрузить!

— Дайте письменное распоряжение, или буду звонить в райком!

— Хорошо, — кривя губы, согласился Заневский и повернулся к секретарю. — Зина, напишите.

— Михаил Александрович, — к Заневскому протиснулся ветврач, — что же это получается? На участке Зябликова ветеринар снял с работы двух заболевших лошадей, а они работают…

— Напишите рапорт, я наложу на Зябликова взыскание.

— Товарищ Заневский!..

— Товарищ директор!..

— Ой, люди добрые, что творится! — Скупищев, работая локтями, направился к выходу. — Пообедать человеку не дают, вот приспичило!

— Поневоле приспичит, когда три дня ходишь, а приема не добьешься. То занят, то уехал, то не принимает, то еще черт знает что!.. Товарищ директор! — прогремел басом вышедший из терпения клиент, протягивая над головами людей какую-то бумажку.

Скупищев тем временем прошел в свой кабинет и позвонил диспетчеру.

— Василь Васильич? — Скупищев тревожит… Здравствуйте, здравствуйте, дорогой!.. Выручайте! Нужно срочно отгрузить облтехбазе стройлес… Да-да. Подайте нам сверх нормы четыре вертушки… Что-о-о?

— А мою просьбу когда выполните? — говорит по телефону вагонный диспетчер. — Я ведь вас все время выручаю. Знаете же, какие простои вагонов под погрузкой в леспромхозе?

— Я начхоз, а не начальник погрузки! А насчет просьбы — на днях выполню. Что, что?.. Слово даю, Василь Васильевич!.. Значит, пришлете?.. Вот спасибо. Буду ждать.

«Все, как по маслу, идет, — засмеялся Скупищев. — Лес будет отгружен, а насчет просьбы — не знаю. Вряд ли Михаил Александрович даст ему лес для дома. Впрочем, это не мое дело. Сказать — скажу».

Скупищев вышел из кабинета. Заглянул в полуоткрытую дверь бухгалтерии, — там около бухгалтера стоял Леснов. Хотел, было, зайти и спросить, почему он не получает провод, но тут увидел директора.

«Он же на лесобиржу едет, — вспомнил начхоз. — Поеду и я!» — и поспешил за Заневским.

— Павел Владимирович, вы здесь? — раздался в дверях голос Зины Воложиной, — вас ищет Александр Родионович.

— Иду, — ответил Павел и, взяв накладные, заторопился к замполиту.

— Что это у вас? — спросил его Столетников, когда Павел вошел к нему в кабинет, держа в руках бумаги.

— Да так… провод выписал, — нехотя ответил Павел. Столетников снял с вешалки плащ, подошел к Леснову, глядя на накладные, которые Павел торопливо засовывал в карман.

— Покажите, — попросил замполит. Павел медлил, потом, волнуясь, протянул накладные, исподтишка наблюдая за лицом Столетникова. — Все-таки добились своего?! — улыбнулся замполит и одобрительно потряс Павла за плечи, возвращая бумаги.

— Молодец, — похвалил он. — А я был вчера на вашем лесоучастке и видел, как звено дорожных рабочих заготовляло столбы. Хотел спросить, зачем торопятся. Теперь ясно. Но-оо… не будет ли ущерба для работы?.. Михаил Александрович согласен?

Павел молчал. Он не смотрел на замполита. Лицо его покрылось густым румянцем.

— Директор ничего не знает, — тихо проговорил он.

— А кто разрешил выписать десять тысяч метров провода?

— Скупищев…

Столетников удивленно и в тоже время недоверчиво посмотрел на Леснова.

Павел, чувствуя на себе пристально-внимательный взгляд замполита, растерялся. Он даже испугался, что задуманное может сорваться.

Когда директор ему отказал в проводе, ссылаясь на более неотложные дела, Павел решил взять ответственность на себя, но телефонную линию провести. Если и поругают потом, — не велика беда. Главное, будет связь. И, не думая о последствиях, он смело воспользовался дерзкой мыслью — приписал в разрешении начхоза к тысяче еще один нуль.

— Я, Александр Родионович… мне Скупищев разрешил выписать тысячу, а я… прибавил…

— Так вы подделали?!

Столетников нахмурился, бросил на диван плащ, стал ходить по кабинету. Вынул папиросу, начал сильно мять ее. Оболочка разорвалась, табак просыпался, но он ничего не замечал.

— Рассказывайте, — потребовал он, — садитесь.

Лицо Павла из бледного стало багровым, потом снова побелело… Он глядел на замполита виновато, покаянно.

— Хотел провести линию, она необходима… вот и…

— И считаете это нормальным?

— Нет, конечно… не подумал об этом, — признался Павел.

— Эх ты-ы, мальчишка! — гневно сказал Столетников. Он еще раз прочитал накладные, потом разорвал их пополам, еще на двое, еще и выбросил в мусорницу. — Иди получи дубликат, а эти накладные я порвал… нечаянно. Понял? — выразительно закончил Александр, впервые назвав Павла на «ты».

 

14

Окончив десятилетку, Александр Столетников послал документы в художественную студию, но смерть отца расстроила планы, и он поступил на работу, чтобы содержать себя, сестру и больную мать. Вскоре сестра вышла замуж, а его призвали в армию — направили в военно-политическое училище.

Прошли два напряженных учебных года, а затем младший политрук Столетников выехал в часть, расположенную под Ленинградом.

Спустя месяц, он подыскал небольшую, но удобную квартиру и послал матери деньги на дорогу. А через несколько дней телеграфировал, чтобы не выезжала: причиной была финская война и отъезд его соединения на фронт.

За день до перемирия Александр получил тяжелое осколочное ранение. Восемь месяцев пролежал в ленинградском госпитале, потом месяц отдыхал в Махинд-жаурском санатории под Батуми. Новое назначение было в Смоленск, и туда, наконец, приехала к нему мать.

Но недолго длилось его счастье. Началась Отечественная война. Пришлось разлучиться с матерью и эвакуировать ее к сестре в Свердловск.

В боях под Ельней Александр был ранен. Выписавшись из госпиталя, он с группой десантников попал в тыл врага в район Полесья.

Война кончилась для него при штурме Зееловских высот на подступах к Берлину. Ослепший, оглохший и потерявший речь в результате контузии, замполит полка майор Столетников шесть месяцев пролежал в госпитале. Постепенно, вслед за слухом, стали восстанавливаться речь и зрение.

Самое тяжелое пришло с выпиской: его демобилизовали. Столетников не представлял себе жизни вне армии, не видел для себя иного пути и погрузился в состояние какой-то апатии.

Неизвестно, сколько бы еще длилось его безразличие к себе и окружающему, если бы не повстречался он случайно с бывшим начальником, подполковником Нижельским.

А было это так.

Столетников шел по городу, равнодушно поглядывая на витрины магазинов, на очереди и прохожих, и только встречные офицеры вызывали в нем острую тоску и зависть. Он шел, машинально переходя на перекрестках улицы, сворачивая за углы, в тысячный раз обдумывая свое новое положение, и немало удивился, увидев перед собой красивое здание вокзала с массивными колоннами.

Пассажиры шумно выходили на площадь. Александра поглотила пестрая, разноголосая толпа.

— Товарищ гвардии майор! — раздался чей-то знакомый голос, но он не обратил на него внимания — мало ли на свете майоров и схожих голосов. — Столетников!.. Александр!.. Ты что, не узнаешь?

Опустив чемоданы, перед ним остановился Нижельский.

— Товарищ гвардии подполковник, вы ли это? — изумился Столетников, еще не веря своим глазам. — Вот так встреча! Как попали сюда?

— Гора с горой не сходится, Саша…

Они крепко сжали друг друга в объятиях и по-солдатски расцеловались, искренне радуясь встрече.

— Вот уж, действительно, — гора с горой не сходится… Ну, принимай однополчанина, показывай город.

— Да что показывать, я и сам-то здесь без году неделя.

— Тогда поехали в гостиницу, троллейбусом минут десять езды, говорят.

Они взяли по чемодану и, оживленно разговаривая, двинулись в путь.

Хмурые тучи жались к земле. Холодный ветер визжал, цепляясь за телеграфные провода, потрескивали под ногами тоненькие корочки льда, вместе с мелким дождем сыпались острые крупинки снега.

В номере гостиницы было тепло. Столетников впервые со дня демобилизации говорил откровенно, не таясь, и в каждом его слове Нижельский чувствовал грусть и тоску, отчаяние и безнадежность.

— И вот я приехал в Свердловск… на иждивение сестры… Ну, встретили, накрыли стол. Кое-что купили в коммерческом магазине и на рынке, кое-что получили по карточкам. Известно, нелегко сейчас с продовольствием. Но дело не в этом… Собрались свои, пришли родственники мужа сестры, сослуживцы. Интересно же поговорить с фронтовиком, с Героем Советского Союза! А мне не до рассказов… И я напился сразу, как сапожник, — первый раз в жизни! — чтобы не приставали с расспросами. Наутро опохмелился порядочно, думал — забудусь, но не-ет, не действует. Я еще. Потом бродил по городу, думал, как жить, чем заниматься.

— И долго ты, ходишь да думаешь?

— Недели две… — невесело улыбнулся Столетников.

— Саша, — медленно начал Нижельский, — по-моему, тебе надо хорошенько отдохнуть…

— Олег Петрович!.. — с упреком перебил его Столетников. — Вы, вероятно, считаете меня больным, не совсем нормальным? Я совершенно здоров.

— Верю, Саша, — серьезно сказал Нижельский, — но ты переутомился. Да-да-да, переутомился от безделья! Забил голову дурными мыслями, опустил руки, и тебе кажется, что все потеряно. Да, тебе надо отдохнуть, — продолжал он, — отдохнуть в работе, чтобы вздохнуть времени не было. И я тебе такую работу предоставлю в самый короткий срок. И попробуй мне отказаться…

— Что, наложите взыскание?

— Да. Наложу…

— Опоздали, я демобилизовался, товарищ подполковник…

— Запаса, — закончил за Александра Нижельский и, глядя на оторопевшего собеседника, улыбнулся.

— Как? — Столетников даже привстал. — Вы демобилизовались?

— Уволился в запас. И назначение получил.

— А куда? — спросил Столетников, и потянулся к коробке папирос.

— Сюда… В распоряжение обкома партии. Не знаю еще, на какую должность, но это не имеет значения. И кому-кому, а тебе дремать не дам… по старой дружбе. Тебя демобилизовали. Ну и что же? Тысячи офицеров едут домой. Посмотри на страну, вспомни то, что в войну пережил, что видел собственными глазами. Все исковеркано, разрушено, сожжено немцами. А кто восстанавливать будет?.. Я спрашиваю, кто будет, если все офицеры, как ты, рассуждать станут?.. Видите ли, он не может без армии!.. А ведь ты солдат, солдат трудовой страны, который обязан выполнять долг там, где прикажет партия, Родина!.. Молчишь?.. То-то!..

До глубокой ночи затянулся разговор фронтовых друзей. Расстались во втором часу, договорились утром встретиться в обкоме.

— Приду, Олег Петрович, обязательно!..

 

15

Трактор с прицепом остановился у штабелей дров, бросавших на волок длинные тени. Выглянув из кабины, Русакова посмотрела на солнце. Оно было еще высоко.

«Успею!» — подумала она и, став на гусеницу, спрыгнула на землю.

Рабочие лесосклада приступили к разгрузке, взялась за полено и Татьяна, и тут надтреснутым дискантом пропел гудок шпалорезки.

— Ну, шабаш, бросай работу, — сказал партнеру усатый рабочий, — завтра докончим!

— Как же это завтра? — заволновалась девушка. — Или вы не знаете, что с завтрашнего дня мы переходим на сквозной метод?

— Все уши прожужжали, — спокойно возразил рабочий. — Ну, и с богом, а нам-то какое дело? Гудок был, значит, кончай работу. Закон! Так-то, милая!

— Эх-х, — с горечью вздохнула девушка и посмотрела в сторону шпалорезки, куда собирались рабочие.

Там: машины уже разворачивались в сторону поселка, люди залезали в кузовы.

— Русаковой наше почтеньице, — вывел ее из задумчивости чей-то голос. — Кого ждешь, Таня, почему не глушишь мотор?

— Ступай своей дорогой, — отмахнулась Татьяна и взялась за полено.

Не глядя на проходящих мимо рабочих, она стала укладывать дрова в штабель и, чтобы ни о чем не думать, считала. Так, казалось, работа шла быстрее.

— А ну, товарищи, поможем Татьяне, — услышала она знакомый голос и, оглянувшись, увидела технорука Седобородова, остановившего группу рабочих лесосклада.

— Помочь, можно, — отозвались те и, побросав на штабель телогрейки и куртки-спецовки, принялись за работу.

Таня с благодарностью взглянула на технорука.

— Молодец, дочка, — подойдя, сказал он, — правильно, говорю, делаешь, что не оставляешь назавтра. Однако, зря своих рабочих отпустила.

— Гудок же был, Сергей Тихонович, — тихо ответила девушка, виновато глядя на высокого, горбоносого старика, с прокопченными табаком пышной бородой и усами. — Шабаш, говорят.

— Шабаш шабашом, а закончить надо… Ну, поезжай! — кивнул он на трактор.

Таня влезла в кабину трактора и взялась за рычаги. Сильней заурчал мотор, машина дрогнула и рванулась с места.

«Ну, вот, теперь я успею!» — радостно засмеялась девушка и подумала о Николае. Улыбнулась, радуясь, что теперь они будут вместе, в одном звене!..

Чем ближе подъезжала она к делянке Верхутина, тем звонче стучало сердце.

В центре пасеки у тракторного волока собрались лесорубы. Увидев Русакову, Константин Веселов многозначительно подмигнул товарищам и, приняв театральную позу, пропел:

Девушка нахмурилась, но на лице Константина было такое невинное выражение, что она невольно тут же улыбнулась, простив ему шутку.

Верхутин поднялся, уступив ей место на лесине, и, глядя на лесорубов, заговорил. Слушали его с некоторым недоверием.

«Что ж, — было написано на лицах лесорубов, — посмотрим, что выйдет».

— Вы спрашиваете, какая, мол, будет польза от сквозного метода? — говорил Верхутин. — Давайте вместе рассудим. Вот ты, Николай, — обратился он к Уральцеву, — сколько зарабатываешь?

— Всяко случается, — нехотя ответил Уральцев. — Меньше тысячи не бывало, чаще полторы-две, а то и больше.

— А ты, Костя? — спросил Григорий Веселова.

— Я, как люди, что напилил, то и будет. Серединка — тысячу.

— А ты? — повернулся звеньевой к лесорубу, работавшему обычно с кем-либо в паре.

— Да как сказать-то?.. Пятьсот-семьсот…

— А вы? — спросил он других.

— Считай, что не больше.

— И вам хватает?

— На вот те, хватает! Да откуда хватит-то, ежели у меня дома жена с тремя ребятишками? Рад бы больше заработать, да, видать, кишка тонка. Больно много времени попусту расходуешь.

— А почему?

— Очень даже просто! — сердился лесоруб. — Вальщик свалит да раскряжует, подсчитал на глазок — норма аль две есть, ему и хватит. А мне-то норма от сучков идет. Может, сам бы свалил себе, да электропила одна. Перегрелся мотор — жди, пока остынет, а топором лесину не свалишь. Вот и заработай!

— Значит, плохой был метод?

— Выходит…

— А как думаешь, лучше ли будет при новом?

— Должно бы…

— Вот именно. — А станем работать дружно и слаженно, больше шестидесяти кубометров заготовим и вывезем, и заработок прибавится, — говорил Верхутин.

— На словах-то густо, а на деле-то как выйдет, — бабушка надвое сказала, — пробурчал Николай.

— Да не хуже, — сердито заметил его бывший напарник. — От шестидесяти кубометров больше сучков будет, чем от твоих двадцати. Значит, больше и заработаешь, да прибавь еще погрузку леса на прицеп. Так, Гриша? — спросил он Верхутина и, ухмыльнувшись, кивнул на Уральцева. — Не по сердцу, видать, Кольке новый метод.

Уральцев сделал вид, что пропустил реплику мимо ушей, и стал свертывать цигарку. Татьяна внимательно посмотрела на него. Николай был хмур, в широко посаженных глазах его застыла тревога.

«Что с ним, — заволновалась девушка, — не заболел ли?»

Их взгляды встретились. Николай насупился еще больше и отвернулся, прочтя в глазах девушки немой вопрос.

Глянув на часы, Верхутин хотел сказать, что пора идти к шпалорезке — их ждут автомашины, но Таня, вспомнив, дернула его за рукав.

— Гриша, а предложение можно дать? Только я говорить ничего не буду.

Она подняла с земли ваги и раздала их Верхутину, Уральцеву и Веселову, затем позвала товарищей к разделанной сосне:

— Давайте-ка, подкатим к прицепу и погрузим. А у кого есть часы, заметьте время. Ну, раз-два… взяли!

Лесорубы с интересом ждали развязки. Они видели, с каким усилием и напряжением четверо их товарищей перекатывали шестиметровое бревно через пни, как покраснели от натуги их лица. Кто-то принес и приставил к прицепу слеги-покаты, и через несколько минут взмокшая четверка, наконец, вкатила бревно на прицеп.

— Легко? — запыхавшись, поинтересовалась Татьяна.

— Как обычно! — насмешливо отозвался Веселов. — Дружно вкатили — силы сократили. Гуртом легче.

— А теперь вот что сделаем, — сказала девушка. — Гриша, возьми электропилу и свали парочку сосен под прямым углом к тракторному волоку. Обрубите их и разделайте. А потом свалите несколько штук на разделанные, чтобы они упали параллельно дороге. И тоже разделайте.

Ее просьба вскоре была выполнена, и Таня подвела трактор, остановив прицеп у бревен; приставила к нему покаты.

— Ну, берите ваги, давайте теперь подкатывать!

И они быстро катили бревно за бревном по двум-соснам к прицепу.

— Сколько времени мы катили первое бревно? — спросила Таня, когда бревна были погружены на прицеп.

— Пять с половиной минут! — ответил кто-то из толпы.

— А остальные шесть штук?

— Тринадцать минут.

— Вот, товарищи, и все мое предложение. Поняли?

— Ты смотри, ве-ерно! — обрадовался Верхутин. — Мы так раза в два-три быстрей грузить будем.

— Правильно, Таня! И сучкорубам легче!

— Молодчина!

— Тише, товарищи! — Григорий вскочил на прицеп. — По-моему, предложение Тани очень хорошее, и нам надо обязательно его приспособить в своем звене. Как вы думаете?

— Испытал на себе? — пошутил кто-то, и все рассмеялись.

— Испытал, — засмеялся и Верхутин.

— Тоже мне, выдумщица, — уязвленный, Николай зло посмотрел на улыбающуюся девушку и зашагал к шпалорезке, чтобы поскорее уехать в поселок.

«Это она, чтобы передо мной пофорсить. А мне ни жарко ни холодно».

Таня с горечью глядела вслед удаляющемуся Уральцеву. Что с ним?

Верхутин видел волнение девушки. Когда все лесорубы направились к шпалорезке, он подошел к ней.

— Не обращай внимания, Таня, — кивнул Григорий в сторону ушедшего Николая.

— А я и не думаю, — вспыхнув, поспешно отозвалась Таня и, оставив прицеп на пасеке, поехала к тракторному парку.

 

16

В поселок она попала с последней автомашиной.

Придя домой, сразу же сняла комбинезон и, налив в умывальник воды, долго и сосредоточенно терла намыленной вехоткои руки, потом вымыла лицо, шею, уши, насухо вытерлась стареньким полотенцем. Прислушалась. В комнате Уральцева было тихо.

«Дома нет, что ли? — подумала она и шумно вздохнула. — Не пойму, что с ним. От меня отворачивается, и домой уехал, не дождавшись…»

Она вновь перебрала в памяти все, что произошло за день, вспомнила утреннюю встречу.

— Коля, ты знаешь, что завтра мы уже новым методом работать будем? — крикнула она Уральцеву, когда навальщики грузили ее прицеп.

— А-аа, — неопределенно отозвался Николай и усмехнулся. — Цыплят по осени считают!

Таня непонимающе посмотрела на него, хотела переспросить, но Николай включил электропилу, и в воздухе повисло монотонное жужжание. Пила коснулась хлыста, из-под стремительно бегущей цепи брызнула струя молочно-желтых опилок, жужжание стало прерывистым, то подымаясь до высокой ноты, то возвращаясь к первоначальной.

— Готово, Таня, поезжай! — крикнула ей одна из навальщиц, и девушка, не придав значения сказанному Николаем, влезла в кабину и тронула трактор…

Хотелось есть. Таня рассеянно стала чистить картофель, мягкий и сморщенный, с обрезанными ростками — остаток от посадки.

В коридоре послышались твердые, неторопливые шаги. Они приблизились, на секунду замерли у дверей. Раздался стук, и сразу же распахнулась дверь. Сказав: «Можно?» — Николай вошел в комнату.

— Коля, ты ужинал? Садись со мной.

— Спасибо, Танюша, — отказался он, свертывая цигарку, — только что из столовой.

— А ты картошки поешь, там ведь жареной не бывает.

— Жареной можно. Только немного, — согласился Николай, присаживаясь к столу.

— А я много и не дам, — пошутила девушка.

Николай ел молча. Отодвинув пустую тарелку, он начал скручивать цигарки. Выкурил две и принялся за третью. Татьяна закашлялась, открыла окна.

— Чего дымишь? — шутливо проворчала она, отбирая у Николая цигарку и ласково прибавила: — Вредно же для здоровья, Коля!

— Обидно…

— Ты о чем?

— О новом методе, черт бы его побрал!

Таня пожала плечами.

Николай с упреком посмотрел в ее большие темно-серые глаза, хотел чему-то улыбнуться, но улыбки не получилось. Скуластое лицо его, загорелое и обветренное, сморщилось, тонкие, как у девушки, губы скривились, из груди вырвался вздох.

— Скажи, Таня, разве я плохо работаю?

— А кто об этом говорит?.. Многим у тебя поучиться можно…

— Вот-вот! — обрадованно подхватил он. — А что им от меня надо?.. Новый метод! Ну, и работайте им, а меня не трогайте. Я и один не меньше сделаю…

— Постой, постой, Коля, тебе идти в звено не хочется? — темно-серые глаза девушки расширились, она начала понимать Николая.

— Да, не хочу! — зло отрезал он. Посмотрел на изумленную Татьяну, на мгновение прикусил губу и, смягчившись, пояснил: — Одному мне легче работать. Сколько захотел, столько и сделал, никто тебя не подгоняет. А главное — все твое!

— А я, Коля, думала, что ты работаешь за совесть, а не за деньги, — медленно и разочарованно проговорила она, отворачиваясь к окну.

— Что-о?.. Или у меня совести нет? Эх, Таня, Таня, не понимаешь ты меня. А деньги мне тоже нужны. А тебе разве не хочется одеться?

— Мне, как и каждому, хочется одеться, обуться и поесть… Но ты ошибаешься. Я думаю не только о заработке…

Она задумалась, глядя в окно.

— Я так понимаю: трудно, не хватает обуви, одежды, питания. Ты работаешь, и чем труднее достается кусок хлеба, тем он дороже…

— А все-таки деньги — все! — не сдавался Николай. — Ты вот сегодня предложение внесла, чтобы быстрее нагрузить прицеп и сделать больше рейсов, а значит, и больше заработать. Не так разве?

Девушка покачала головой.

— Я не только о себе думала. От этого всем польза. Лесорубы больше заработают, леспромхоз перевыполнит план… А вот ты о своей рубашке… И неужели тебе не хочется работать со мной в одном звене?

— Видишь, Таня… — замялся Николай, — когда реже встречаешься — желаннее…

— Я надоела тебе?.. — с обидой вымолвила Таня, в глазах ее блеснули слезы.

Николай спохватился. Взяв девушку за руки, он хотел было притянуть ее к себе, но Татьяна вырвалась и, всхлипывая, отошла к окну.

— И ты еще говоришь, что любишь? — говорила она. — Людям в радость, когда вместе работают, а ты…

— Таня, Танюша, — Николай подошел к ней, обнял узенькие вздрагивающие плечи. — Прости меня… Ну, сорвалось как-то… не обдумал… Конечно, я буду работать с тобой в звене…

Таня повернула голову, взглянула на Николая. Он смотрел куда-то в темноту распахнутого окна.

«О чем он думает? Наверно, переживает, что меня обидел — он ведь хороший. Он поймет меня, и все будет по-прежнему».

И девушка ласково коснулась щекой его лица.

 

17

Задребезжал телефонный звонок. Заневский снял трубку.

— Доброго здоровья, Михаил Александрович! — услышал он голос секретаря райкома и насторожился. — Говорят, вы переворот у себя устраиваете, а? — продолжал Нижельский.

— Какой? — не понял Заневский. — Кто вам сказал?

— Слухом земля полнится. А мне, честное слово, обидно, что новости приходится слышать от других. Ну, что бы стоило поделиться, телефон-то под руками. Или вы вообще недолюбливаете телефонную связь?

— А-аа, — протянул Заневский, поняв намек. «Уже успели сообщить!» — с неприязнью подумал он о Столетникове и Леснове. — Да, Олег Петрович, был тут один разговор, — сказал он. — Обсудили, решили перейти на новый метод работы…

— Только? — разочарованно молвил Нижельский. — А я, грешным делом, собрался уже было к вам. Думал — завтра и перейдете.

— Видите ли, Олег Петрович, — заискивающе начал Заневский, — вопрос о переходе на сквозной метод решен. Но о дне не договорились — все зависит от того, когда закончат рубить в старом квартале. Сегодня я узнаю и позвоню вам вечерком…

— Ну, что ж, ладно…

Нижельский положил трубку. Заневский же еще долго держал ее около уха. Мучила мысль, что его обошли, рассказав Нижельскому о новом методе.

«А сам виноват, — думал он. — Распустил всех, каждый делает, что хочет».

Позвонила телефонистка. Спросила, кого вызвать. Нет, ему никого не надо. Он просто забыл положить на место трубку.

«Новый метод… А ведь удивятся в тресте, когда узнают. Шутка ли, сразу на сотню-другую кубиков больше давать за день будем!» — Заневский откинулся на спинку кресла и закрыл темно-карие маленькие глаза.

Представилось: он читает газету, где на первой полосе помещен его портрет — портрет лучшего директора леспромхоза. Потом его поздравляют, просят поделиться опытом.

«А может же такое быть! Надо и Леснова поощрить, — подумал он. — Это поднимет в нем дух, подбодрит. А он, глядишь, и еще что-нибудь придумает. Толковый малый! Надо приласкать его, тогда и огрызаться не станет…»

Заневский взял телефонную трубку и позвонил на квартиру Леснова. Но Павел с работы еще не приходил. Не было его и на лесоскладе, куда Заневский дозвонился спустя полчаса через район и железнодорожный коммутатор. Он впервые искренне пожалел, что на лесоучастках нет телефона.

«Надо обязательно провести, — подумал он, — а то до секретаря еще дойдет, и, пожалуйста, скандал!»

Леснов через несколько минут вошел в кабинет сам.

— На ловца и зверь бежит, — обрадовался его приходу Заневский. — Давайте сядем и поговорим о переходе на сквозной метод, — пояснил он, увидя во взгляде Павла вопрос. — Решить-то мы решили, а точно день перехода не определили.

Павел с удивлением смотрел на Заневского. Удивляло, что он разговаривает ласково, покровительственно, даже чуть-чуть заискивающе.

Заневский снисходительно улыбнулся. Ему приятно было видеть Павла растерянным. Он заговорил:

— Как дела с дорогами и волоками в новом квартале?.. Садитесь, пожалуйста, — предложил кресло около стола и сел напротив, сузил свои маленькие глаза, склонил набок голову.

— Готовы, — коротко ответил Павел.

— А в старом квартале как работы подвигаются, к следующей неделе-то закончите лесоповал и вывозку?

— Почему к следующей? — редкие брови Павла чуть приподнялись. — Я уже закончил.

— Как? — Заневский недоверчиво сощурился. — У оврага же остался невырубленный клин. Я сам видел…

— Ну, и что? На нем я оставлю пару звеньев. Они его за несколько дней вырубят, потом зачистят делянки. Там леса мало, участку работы едва на день хватит. Поэтому я и решил завтра с утра переводить людей в новый квартал. Пасеки размечены, звеньевые их знают. Навальщики из бригады распределены по звеньям, трактористы тоже знают с кем работать. Я провел после гудка собрание, и лесорубы в курсе дела… Вот и пришел окончательно утрясти этот вопрос.

— Да вы его и без меня утрясли, — засмеялся Заневский, хлопнув Леснова ладонью по колену, — чего же еще трясти? — но через несколько секунд его широкое лицо приняло озабоченное выражение, он нахмурился.

«Опять без меня все решил, — кольнула мысль. — До каких же пор это будет?»

— А как вы себя чувствуете, не волнуетесь? — заговорил он о другом. — Меня, знаете ли, немного тревожит переход…

— И я волнуюсь, — признался Павел, приглаживая ладонью густые, слегка вьющиеся волосы. — Трудностей не боюсь — знаю, что в тяжелую минуту поддержат, помогут.

— Что за вопрос, я всегда рад вам помочь! — по-своему понял Леснова Заневский. — Когда что нужно будет, прошу ко мне. А то как-то неловко получается: сперва узнает весь леспромхоз, а то и район, а затем директор.

— Да, — серьезно подтвердил Павел.

— Ну-у… — проронил Заневский, — будто и все. Решили!

Он сдвинул широкие брови, вопросительно посмотрел в чуть прищуренные глаза Павла.

— Что у вас еще есть ко мне?

— Все, Михаил Александрович, — весело улыбнулся Леснов и быстро поднялся, словно гимнастерку, по привычке, одернул на себе пиджак. — На лесоучасток-то завтра приедете?

— Постараюсь. Приглашу секретаря райкома и с ним загляну.

— Милости просим. До свидания!

— Всего хорошего. Счастливо! — Заневский встал, крепко пожал руку Павла и, обняв его за плечи, проводил до приемной. — Ни пуха ни пера!

 

18

Павел проснулся в праздничном настроении. На душе было так хорошо и легко, что хотелось смеяться и петь. Даже завтрак нынче показался ему вкуснее обычного.

— Погодил бы ехать, сынок, — сказал отец, когда они позавтракали. — Рановато. Добрые люди, чай, только просыпаются.

— Поеду, папа. Лучше по участку поброжу или в конторке что сделаю, чем сидеть да поглядывать на часы.

«Как же не волноваться? — раздумывал старик. — Бывало, ходишь по звеньям, брак какой заметишь, сучки там заподлицо не обрублены, аль еще что, и скажешь, замечания дашь, поругаешь — они и исправят, перепилят, потому как все видишь. А как-то теперь будет у приемочного пункта? Кто за всем следить-то станет?.. Да и с непривычки сиднем сидеть, надоест весь день. Метод! Кому хорош, а мне непригож!»

Леснов распахнул окно и подставил грудь ворвавшемуся в комнату ветру, с наслаждением вдохнул влажный после дождя воздух, пахнувший смолой и хвоей.

«Сам-то, Павлуша, будто ничего, успокоился, — продолжал размышлять отец. — Успеха ждет?.. Да-а, этому радоваться можно. Да и то сказать: в газетах пропишут, другим в пример ставить будут, авось, и старика упомянут нехудым словом… Фу, аж самому приятно стало!»

Леснов искоса глянул на сына, улыбнулся своим мыслям и, подойдя к Павлу, сказал, взяв его под руку.

— Ладно, бери уж и меня с собой, Павлуша. Поехали!

 

19

До начала работы оставалось четверть часа. Павел, ломая в руках прутик, вышел из конторки лесоучастка и, увидев Бакрадзе, удивленно свистнул.

— Вот кого не ожидал встретить здесь в такой ранний час!

Оба засмеялись, пожимая друг другу руки.

— По звеньям, Павел Владимирович? — тот кивнул головой. — Тогда и меня берите, — сказал Бакрадзе.

Павел с участием оглядел сутулую фигуру плановика-экономиста, скользнул взглядом по его рыхлому, болезненному лицу.

— Васо Лаврентьевич, давно спросить хотел, — начал он, — кто вас заставляет с больными ногами ходить по лесоучасткам?

Бакрадзе усмехнулся.

— Неправильно вопрос ставите, Павел Владимирович. Не «кто», а «что».

Стараясь не отставать от Леснова, он семенил, тяжело неся свое полное тело, и быстро передвигал бамбуковую палочку, на которую опирался. Так они дошли до пасек.

— Звено Верхутина. Десять человек, две электропилы, трактор, — вслух прочитал Бакрадзе дощечку, прибитую к шесту, и остановился.

На делянке уже стучали топоры.

— Скажите, Павел Владимирович, — заговорил Бакрадзе, а вас что заставляет лезть на рожон?.. Что вы так на меня смотрите?.. А? Почему не работаете так же спокойно, как Зябликов или другие начальники лесоучастков?

Павел улыбнулся.

— Вот то-то, генацвале, — улыбнулся и Бакрадзе.

Павел взял его под руку и свернул на делянку Верхутина.

Он видел, как люди старательно вырубали мелколесье, подготовляя рабочее место, не без удивления отметил, что Верхутин валит деревья под прямым углом к пасечному волоку. Обычно валили в елочку накрест.

«Гришка что-то пробует», — мелькнула мысль, и стало досадно, что от него это скрыли.

Прозвучал гудок шпалорезки.

Лесорубы собрались в центре пасеки вокруг звеньевого и после короткого совещания разошлись группами по местам. И только Николай Уральцев направился в конец делянки и приступил к работе один. Вскоре показался трактор Русаковой. Остановив машину, Таня в ожидании готового леса стала помогать сучкорубам.

Павел и Бакрадзе наблюдали за работой издали. Теперь уже деревья валили крест-накрест параллельно волоку. Разметчик металлической меркой размечал очищенные от веток и сучков хлысты, кряжевщик разделывал их по ассортиментам, и, когда они двое вагами быстро откатили к волоку мешавшее им бревно по подмосткам, Павел не выдержал и схватил Бакрадзе за руку.

— Вы понимаете, Васо Лаврентьевич, что они придумали!.. Это ведь временные подмостки приготовлены, вроде эстакады, для быстроты и удобства погрузки леса на прицепы!.. Верхутин, Гришка! — закричал он и возбужденный, смеющийся, подошел к звеньевому. — Как тебе не стыдно, почему молчал?

— Не по адресу обратились, Павел Владимирович, — засмеялся Верхутин. — Претензии предъявляйте Татьяне.

— Русаковой?

— Ей. Она вчера вечером заставила нас испытать. Ну, попробовали — вышло.

— Да здесь нет ничего мудреного, — улыбнулась Таня и пояснила: — Когда пилили лучками, а вывозка шла на лошадях, леса было немного. Успевали грузить и вывозить. Теперь же, пока сделаешь рейс, на пасеке — завал, а тут еще стоишь и ждешь пока нагрузят прицеп. Поневоле придумаешь!

Девушка усмехнулась, словно говоря: «Плохо вы знаете лесорубов, товарищи начальники!»

— Да, — вздохнул Бакрадзе, направляясь на лесосклад. — Не знаем мы людей. Выходит, дело не колесо, толкни — не покатится… — Наморщил лоб, помолчал. — Надо лучше знать стремления людей, — спустя минуту продолжал он, — поощрять инициативу. Тогда и люди будут верить нам, и работа будет спориться.

— Это вы очень хорошо сказали, Васо Лаврентьевич! — искренне проговорил Павел. — Верно в армии-то привык: стоит дать приказ — и подчиненные выполнят его…

— Вы и тогда ошибались, товарищ Леснов. Мало этого было для солдата.

Павел, обернувшись, увидел высокого, смуглого секретаря райкома и замполита.

— А вот товарищ Бакрадзе прав… — улыбаясь, сказал Нижельский. — Ведите, Павел Владимирович, показывайте и рассказывайте.

 

20

Солнце жгло спины, и короткие тени человеческих фигур распластались у ног.

Над магистральной дорогой, перед лесоскладом, возвышалась арка с кумачовым лозунгом:

«Дадим стране больше леса для восстановления разрушенного войной народного хозяйства!»

Тут же сбоку расположился под навесом из сколоченных горбылей контрольно-пропускной пункт. Около него собралось руководство леспромхоза, с нетерпением ожидая первый трактор.

Павел волновался больше всех.

«Кто же первый приедет? — думал он и вскоре услышал приглушенный расстоянием звонкий девичий голос. — Ну, конечно, это же Русакова!»

Таня чувствовала себя необыкновенно радостно: и оттого, что сегодня солнечный денек, и что ее предложение оправдало надежды, и что она первой ведет свой трактор с «тепленьким», только что спиленным лесом, который впервые за историю леспромхоза примут не на делянке после работы, а через несколько минут на лесоскладе.

Она даже не обратила внимания на то, что Николай в звене работает обособленно, а когда она приехала с лесобиржи за прицепом, даже не повернул головы. Он обрубал сучки на поваленных деревьях и делал вид, что поглощен работой.

Выехав у лесосклада из-за поворота, девушка увидела у арки столпившихся людей с обращенными в ее сторону взглядами. Встречая ее, они зааплодировали.

Радостным румянцем загорелись Танины щеки.

— Стой, дочка! — крикнул ей контролер-приемщик Леснов, поднимая руку. — Примать буду!

— Восемь и одна десятая, Владимир Владимирович, звену Верхутина пишите! — скрывая смущение, выкрикнула Таня, высовываясь из кабины.

Трактор обступили, ее стали поздравлять с первым возом сквозного рейса.

— То-очно, восемь и одна десятая, — пробурчал Леснов, подсчитав кубатуру, и Павел, глянув на сосредоточенное лицо отца, улыбнулся.

«Не к чему придраться, а не прочь бы!» — подумал он.

Один за другим подъезжают к арке тракторы, и водители торопят контролера-приемщика.

«Эк их разобрало со сквозным методом, — хмурится Седобородов, шевеля косматыми бровями. Он думает о трактористах, в его растерянном взгляде недоумение. — То с прохладцей работали, а теперь торопятся, словно на пожар!»

 

21

Для Заневского день начался неудачей.

Попросту говоря, он проспал…

Наскоро умывшись, не позавтракав, поспешил в контору. Там все шло своим чередом. Узнав от секретаря Зины Воложиной, что к нему никто не приходил, он облегченно вздохнул и направился в кабинет. Позвонил в райком, но там ответили, что Нижельский давно уехал в леспромхоз.

«Где же он? — забеспокоился Заневский. — Может быть, по пути задержался?»

Решил подождать в кабинете. Не прошло и получаса, как вошел главбух с полученной претензией — леспромхоз отгрузил в адрес треста «Егоршинуголь», вместо крепежа, пять вагонов дров.

Заневский побагровел, бросился к телефону.

— Начальника погрузки мне! — прокричал он в трубку и, когда телефонистка вызвала лесобиржу, в бешенстве бросил:

— Что вы делаете, Раздольный, где у вас глаза?

— Я не понимаю вас, Михаил Алекс…

— Зато я вас понимаю! — оборвал Заневский. — Куда вы смотрели, когда отправляли дрова, вместо крепежа, тресту «Егоршинуголь»? Ведь это скандал, подсудное дело!..

Несколько секунд Раздольный молчал, как бы припоминая, потом заискивающе проронил:

— Но я не виноват, Михаил Александрович, ведь Костиков распоряжается погрузкой, а отдел сбыта оформляет документацию.

— А вы за каким чертом там сидите?.. Он же вам сдает документы! Найдите Костикова и немедленно ко мне, я вам покажу, сволочи, как работать!.. Нет, подождите, я занят! — тут же отменил он свое распоряжение и подумал: «А вдруг секретарь райкома как раз придет?» — Раздольный, вы слушаете?.. Продолжайте работу, я вас потом вызову!

Заневский бросил трубку на аппарат и растерянно посмотрел на главбуха.

— Кто еще знает об этой претензии?

— Пока никто.

— Н-да-а-а, нехорошо получилось… Никому не говорите, я сам разберусь и как следует всыплю кому надо, — и Заневский сунул в ящик стола злополучную бумажку.

Главбух передернул плечами, пожевал мясистыми губами и вышел.

Вторая половина дня прошла без происшествий, но настроение у Заневского не изменилось. Оно, как ржавчина, разъедало его.

Он уже знал, что секретарь райкома звонил ему, когда он еще был дома, и теперь со Столетниковым и Седобородовым находится на лесоучастке Леснова. Несколько раз пытался через работников лесобиржи узнать, как идет работа новым методом и где, но ничего не добился. И второй раз пожалел, что нет с лесоучастками связи.

Хотел было поехать к Леснову, вызвал из гаража машину и вышел уже было из конторы, но его вернули в кабинет. Звонил директор треста, требовал сведения из квартального отчета. Когда он освободился, был уже конец рабочего дня.

Вечер подкрадывался незаметно. Мимо окон по улице проехали автомашины с первой партией лесорубов, спустя несколько минут, к конторе подкатил на мотоцикле Леснов. Заневский вскочил с кресла, почувствовал сильное сердцебиение и в ожидании Павла заходил по кабинету.

— Добрый вечер, Михаил Александрович! — весело приветствовал его Леснов, останавливаясь в дверях.

— Сколько?.. Сколько, спрашиваю, леса дали? — волнуясь, проговорил директор.

Павел, не прикрыв дверь, прошел к столу.

— Двести восемьдесят два с половиной…

— Ка-ак?

Заневский на мгновение онемел, подумал, что ослышался. Но нет, Леснов повторил те же цифры. Маленькие глаза директора часто заморгали, на лбу собралась сеть морщин и бороздок, на широком лице было недоумение.

«Как же так? — думал Заневский, приходя в себя и в бессилии опускаясь на первый попавшийся стул. — Подсчитывали, проверяли… как будто все было верно и хорошо… неужели ошиблись?.. А что скажет секретарь райкома… В тресте узнают — засмеют!.. Вот тебе и статья в газете, поздравления! Позо-ор! Провалиться бы на месте!..»

— Павел Владимирович, как получилось? — упавшим голосом вымолвил он, доставая платок и вытирая выступивший на шее и лбу пот.

— Ничего особенного, так и должно быть. А завтра…

— Что завтра? — прервал его Заневский и услышал в приемной шаги.

Оглянулся. В дверях стояли Нижельский, Столетников. Из-за их плеч выглядывал Седобородов. Они с любопытством смотрели на него. Заневский неестественно улыбнулся; быстро встал и, оправив на себе пиджак, бросил на Павла укоризненный взгляд. Шагнул к Нижельскому, протягивая руку.

— Здравствуйте, Олег Петрович!.. Проходите, садитесь.

— Спасибо, Михаил Александрович, — Нижельский пожал ему руку, потом прошел к дивану. — Что ж, поздравить вас можно со сквозным методом, а?

«Ну, вот, начинает, — мелькнуло у Заневского. — Не успел войти и уже насмешки. А дальше?»

— Леснова поздравляйте, это его затея, — сказал он и недовольно покосился на сдерживающего улыбку Павла.

«Плакать надо нам, а ты смеешься, молодой человек!» — чуть не сорвалось у Заневского с языка.

— А мы его уже поздравляли, — серьезно сказал Нижельский. — Молодец! За половину рабочего дня его трактористы вывезли на лесосклад немного меньше обычного, а на пасеках осталось еще около сотни кубометров леса. Это же у вас рекордная цифра, не так ли?.. Радоваться надо, а вы, кажется, недовольны чем-то. А?

Нижельский поднялся и подошел к Заневскому.

— Поздравляю, Михаил Александрович! И не только с новым методом, но и с успешным применением предложения Русаковой.

Заневский вопросительно глянул на Павла и Столетникова.

— Не понимаете?.. Впрочем, немудрено. Вот если был бы на лесоучастках телефон… — поддел секретарь и рассказал о подмостках-эстакадах на пасеках.

— А ведь здорово придумала! — искренне вырвалось у Заневского. — И просто! Я ее обязательно премирую!

— Мало, Михаил Александрович, — заметил Столетников — Надо написать в газету о ее предложении, поделиться опытом, чтобы и другие леспромхозы могли перенять этот способ.

— Тоже хорошо, — согласился Заневский и к Леснову: — Павел Владимирович, извините, не понял вас сразу и перебил… Ну, да с кем оплошности не бывает?.. Поздравляю вас! — радостно произнес он, пожимая и тряся его руку. — Спасибо! И еще: напишите о Русаковой вы.

Павел кивнул головой, а Заневский велел Зине Волошиной срочно вызвать начальников лесоучастков.

— Сообщу им результаты работы сквозным методом и предложу воспользоваться способом Русаковой, — сказал он, сияющим взглядом окидывая присутствующих.

 

22

Верочка оделась и подошла к матери.

— Я пойду погуляю, ладно? Такой вечер чудесный!..

— Иди, Верунька, иди милая. Только к ужину не запаздывай.

— Хорошо, мамочка!

Верочка вышла за поселок к реке. Темнело.

Откуда-то доносилось кряканье уток. Вот стая со свистом пролетела над головой девушки, плеснула в воде рыба. Налетел теплый порыв ветра, что-то взволнованно зашептали прибрежные кусты.

Верочка села на обрывистом берегу, сорвала ветку рябины. Вспомнила о полученном письме. Подруга жаловалась на суровый климат Севера, писала о неожиданных заморозках.

«А ведь и я могла туда попасть на работу, — подумала девушка и вспомнила, как ее встретили в облздраве, как сразу же предложили поехать в Таежный леспромхоз. — Это папа позаботился, чтобы меня в другое место не послали», — с благодарностью подумала она об отце.

Невдалеке треснула сухая ветка и оборвала ее мысли.

Верочка прислушалась и вскоре ясно различила шаги, потом увидела парня и девушку в белом платье, идущих берегом. Первым желанием Верочки было встать и уйти, но молодые люди остановились поблизости и несколько минут молчали, а ей теперь уж неудобно было выходить из-за рябины, скрывающей ее.

— Эх-х, Коля, Коля, — разочарованно вымолвила девушка, — а я-то думала…

— Думала, думала, — нервно перебил ее Николай и закурил. — А что тут такого? Ну скажи, Таня, какая разница, как я работаю? Вот ежели б я не умел и сторонился — другое дело. А то ведь все знают, какие я рекорды давал. Надо разобраться. Может, мне так лучше будет, и создать условия…

— А мне казалось, — продолжала она, думая о своем, — нам в одном звене будет лучше: спокойнее, веселее. А ты бесчувственный какой-то… все о себе думаешь… не любишь меня! — ее голос задрожал, послышалось всхлипывание.

Верочке стало неловко оттого, что оказалась непрошеным свидетелем такого разговора.

— Таня, Танечка, ну зачем же плакать? — мягко уговаривал Николай.

— Кто плачет, кто? — неожиданно повысила голос девушка. — Это я плачу? Больно ты мне нужен, чтобы я ревела из-за тебя… На себя я злая, вот что! Не могла раньше тебя понять. А ты… ты можешь делать как хочешь, я… я не заплачу, — сквозь слезы проговорила она и, отвернувшись, вытерла платком глаза.

Николай дотронулся до ее плеча, хотел обнять, но Таня отшатнулась, отошла.

— Таня, почему ты такая чудная?

— А ты ищи не чудных! — вскипела девушка и, повернувшись, пошла берегом дальше. Наткнулась на Верочку, отскочила. — Ай!.. Кто это?

— Я, — смутилась Верочка, вставая. — Вы, девушка, извините. Я сидела тут, а вы пришли…

— Вы-ы?

Таня это сказала таким тоном, словно давным-давно знала Заневскую. Она резко повернула голову к Николаю, отбросила за плечи косы, быстро заговорила:

— Поглядите на этого красавчика… Ему не нравится работать сообща, — язвительно произнесла она. — В звене, боится, меньше заработает. А того не хочет понять, что…

— Таня! — грозно прервал Николай.

— Что, не любишь правду?.. Да пойми, Коля, — прижала она к груди руки, — от сердца для тебя лучшего хочу. Ну, скажи, приятно мне будет, когда станут говорить: «Вот эгоист Колька Уральцев, зазнался, товарищей не уважает!» А тебе каково слушать-то будет?.. Или тебе наплевать?

Николай вспыхнул, на скуластое лицо его нахлынула волна жара. Он сердито метнул на Татьяну взгляд и зашагал к поселку.

«Я эгоист, я зазнался? — с обидой и негодованием думал он. — Ладно, еще видно будет, кто кому нужен… При чужом человеке такое говорила!»

— Коля, подожди, — крикнула девушка, но Николай не обернулся.

Он шел быстро, а Таня с грустью и обидой провожала его взором, и столько горя было в выражении ее лица, столько отчаяния, что Верочка почувствовала, как что-то сдавило горло.

— Зачем вы плачете, девушка?.. Вас Таней зовут?.. Не надо, успокойтесь… Наверно, все мужчины такие — о себе лишь думают.

— Все? — переспросила Татьяна и, повернувшись к Заневской, покачала головой. — Это вы уж зря… Вот у нас начальник лесоучастка — золото. Знаете его, Павла Владимировича-то?! Или замполита?

— Леснова? — удивилась Верочка, и ее тонкие, темные брови изогнулись. — Его знаю. Знакома. А замполита — нет. Но, по-моему, Леснов чересчур высокого о себе мнения. И дерзкий…

— На вот те, вот уж сказали! И неправда! И не знаете вы его, Павел Владимирович — душа человек.

Таня помолчала, потерла висок.

— Про сквозной метод слыхали? Это он придумал, да! — с гордостью произнесла она. — Не такой он, как директор наш. К тому на козе не подъедешь! — усмехнулась девушка, и ее чуть вздернутый носик сморщился. — А все потому, что грубый. Никогда не поговорит с людьми, не спросит ни о чем. Ему только кубики давай, выполняй, план. Лишь бы его не ругали. А как нам достаются эти кубики-то, его не касается… Разные люди бывают…

Таня вздохнула, на секунду прикусила губу.

— А вы кто будете-то? Из приезжих, наверное?

— Верой зовут, — краснея, сказала Верочка, — а фамилия — Заневская. Здесь врачом работаю.

— Заневского — директора дочка?

— Да.

— Батюшки-и, — изумленно протянула Русакова, спохватываясь, что наговорила лишнего. — Не знала… вы того… не обижайтесь…

— Ничего, Танюша, — преодолевая смущение, ответила Верочка, беря себя в руки. — Если вы правду говорили — бояться нечего…

— Конечно, правду, — заторопилась Татьяна, досадуя за свою откровенность, — любого спросите — то же самое скажут…

 

23

Глянув на часы, Любовь Петровна вошла в комнату дочери и в нерешительности остановилась перед кроватью.

«Будить ли? Просила в восемь. А куда торопиться? Всю ночь в больнице пробыла. Нынче приема нет, а обход сделать успеет…»

Солнечный луч лег на подушку. Верочка зажмурилась от яркого света и открыла глаза. Увидела мать, улыбнулась.

— Пора? — сладко зевая и потягиваясь, сказала она и села.

— Поспи еще, доченька. Чай, ночь не спала…

— На обход надо, мамочка, больные ждут.

Верочка соскочила с постели, хотела заправить кровать, но Любовь Петровна запротестовала.

— Вот еще выдумала, мало в больнице забот! — с ласковым упреком вымолвила она. — Одевайся да завтракай, сама уберу.

Верочка засмеялась, поцеловала мать и начала одеваться.

— Надень крепдешиновое, что это ты в простеньких ходишь? — посоветовала Любовь Петровна, видя, что дочь сняла с вешалки ситцевое платьице. — Вон Зина Воложина секретарем работает, а одевается в шелка. А ты врач…

— Жалко, мам, одно оно у меня. Да и не по одежке о человеке судят.

— Ничего, что одно, еще купим, — возразила мать. — Не все же время так туго с материалом будет. Война кончилась, и жизнь наладится. Говорят, скоро карточную систему отменят…

Верочка не возражала, но переодеваться не захотела. Умылась, причесалась. Садясь завтракать, зацепила под столом ногой бутылку и опрокинула ее.

«Опять папа опохмелялся, — досадливо поморщилась она, — сам жалуется на отрыжку и изжогу, а меня не слушает. Не верит, что вредно. Надо проверить, может, у него гастрит!»

— Ты чего не ешь, доченька, остынет завтрак, — глядя на задумавшуюся дочь, проговорила Любовь Петровна и подсела к столу.

— Мама, давно папа пить стал? — спросила Верочка. Любовь Петровна тяжело вздохнула.

— Давно… Сначала говорил — для аппетита, потом больше, больше, а теперь редкий день проходит, чтобы не выпил…

— А ты что же?!

И хотя Верочка сказала это ласково, но упрек больно кольнул материнское сердце. Любовь Петровна обиженно поджала губы, опустила голову. На глазах появились слезы.

— А разве он меня слушает? По всякому пробовала: и упрашивала, и ругалась, и рассказывала, что люди о нем говорят… Хоть бы что!.. «Плевать я на всех хотел!» — говорит… измучилась я уже, Веруська, — призналась она и расплакалась, закрыла лицо руками.

— Мама, мамочка, не надо, прошу тебя… — умоляюще прошептала Верочка и, подойдя к матери, обняла ее.

— А однажды я спрятала бутылку самогонки — он к брату двоюродному ездил и привез из деревни — думала с трезвым в гости пойти. Приглашали, — уже не могла сдерживать наболевшее Любовь Петровна. — А он явился пьяный и давай искать… Где, говорит, самогон? Я сказала, что не дам, а он… он обозвал меня и… и ударил…

— Обозвал?.. Уда-арил?

— Ты только не говори ему, — с мольбой посмотрела на дочь Любовь Петровна, — а то… не надо говорить… Не хотела я тебе рассказывать, да ты сама…

Прижимая к груди голову матери, Верочка тяжело задумалась то гладила ее пышные светлые волосы, то вытирала руками мокрое от слез лицо матери. Потом вдруг наклонилась, всматриваясь в едва заметный над переносицей рубец.

— Это он?

Любовь Петровна удрученно вздохнула.

— Доченька, без четверти девять, — проговорила она, — на работу тебе пора, а ты не ела…

— Не хочу, мам… я пойду!

— Куда же, обожди! Хоть чаю с медом попей!

Но Верочка отрицательно замотала головой и вышла из комнаты.

«Зря я разоткровенничалась», — уже сожалела Любовь Петровна.

 

24

Закончив обход больных, Верочка пришла в ординаторскую и остановилась у окна, наматывая на палец резинки фонендоскопа. Из головы не выходил разговор с матерью.

«Сказала, что один раз ударил, — думала она, — а может быть, и не раз? Мама скрытная…»

«…больницу начали строить, фундамент заложили», — вдруг услышала Заневская конец фразы, сказанной кем-то в коридоре.

— Давно пора бы, — ответил другой голос.

«Скоро ли выстроят? — подумала Верочка, — надо поинтересоваться».

Вышла на крыльцо и увидела прораба.

— Вы на строительство? — окликнула она.

— Интересуетесь новой больницей? — охотно вступил в разговор прораб. — Не беспокойтесь, здание хорошее будет: светлое, просторное, сухое. Покрасим, побелим — ахнете!

— Посмотрим, — неопределенно ответила Верочка, шагая рядом.

— Вот здесь будет больница, — начал прораб, останавливаясь и показывая на огороженную горбылем площадку. — На днях закончим с фундаментом и примемся за стены…

— Ага, — кивает головой Верочка.

«Надо маме больше времени уделять, — думает она, не слушая прораба, — а с папой серьезно поговорить».

— …Тут будет вестибюль, здесь коридор, там палаты, — показывая на окаймленные бетоном и траншеями прямоугольники и квадраты, рассказывает прораб. — В конце правого крыла здания разместится кухня, в левом конце — прачечная… Вам понятно, Вера Михайловна?

— Да, да, — машинально отвечает Верочка.

«Сегодня же поговорю с папой», — решает она.

— Вы приходите, когда будут возведены стены — понятнее станет… Ну, извините, я пойду. Надо застать в конторе Скупищева и цемент выписать. До свидания!

— До свидания… — Верочка вдруг с недоумением посмотрела на уходящего прораба. — Куда вы? Что же вы меня бросили?

— То есть… я же… показал уже все! — пожал плечами прораб..

— У вас что-нибудь есть, ну-у… план, проект, что ли? — сказала Верочка. — Покажите, пожалуйста!

Прораб кривит толстые губы, морщит короткий нос. Вытащив из папки чертежи, объясняет вновь.

— Постойте, постойте, что-то не понимаю, — останавливает его Верочка. — С одного крыла кухня, с другого прачечная?

— Правильно!

— Что правильно? — вскидывает вверх свои тонкие темные брови Заневская. — Они должны быть отдельно от больницы или, по крайней мере, изолированы капитальной стеной. А у вас?

Прораб задумчиво пожевал губами.

— Вестибюль… коридор… так, так. А где будет изолятор? Ну, инфекционная палата?

— А это уже по вашему усмотрению, — ответил прораб.

— Изолятор должен иметь отдельный вход и выход. Так же и родильное отделение, и приемный покой. А у вас один вход на всю больницу, если не считать сквозные через кухню и прачечную!

Прораб молчал и почесывал за ухом.

— А как планировка сделана? — наседала Верочка. — Окна палат должны быть обращены на юг или юго-восток. А у вас?

— На север! — вставил один из рабочих, прислушиваясь к разговору.

— Да, на север, — подтвердила Верочка. — И потом: здесь вообще не место для больницы. Почему бы не построить ее вон на том бугорке? — показала она рукой за поселок. — И речка под боком, и место сухое и, главное, отдельно от жилых построек!

— Так ведь специально не застраивали этот участок, под больницу берегли…

— А скажите, с кем вы согласовывали вопрос о выборе места под постройку?

— Не знаю… кажется, ни с кем…

— То-то! — усмехнулась Верочка, — боюсь, товарищ прораб, больницу придется в другом месте строить!

 

25

Верочка распахнула дверь и вошла в кабинет решительной, свободной походкой. У стола остановилась, небрежно бросила на стул сумочку. Посмотрела на отца. Широкие брови Заневского вопросительно приподнялись, маленькие, темно-карие глаза нетерпеливо щурились.

— Садись, дочка, — предложил он и с беспокойством спросил: — Ты чего сегодня такая? Что случилось?

Он поднялся с кресла, подошел к дочери и, обняв ее за худенькие плечи, подвел к дивану. Усадив, устроился рядом, пригладил ладонью ее растрепавшиеся волосы.

«Ласкает, а маму бил», — мелькнула мысль, и Верочка, поправляя волосы, осторожно высвободилась из-под тяжелой ладони отца.

— Папа, ты опять пил?

Заневский обиженно поджал губу, шумно вздохнул. Опершись локтями о колени, он опустил на растопыренные пальцы голову, потер ими седеющие виски.

— Эх, дочка, дочка, осуждать легче всего! — с упреком проговорил он. — Но хоть бы один человек спросил, почему я пью…

— А ты расскажи…

Заневский поднял голову, испытывающе посмотрел на Верочку. Лицо дочери было взволнованно, широко открытые глаза светились ожиданием.

— Да что говорить, — как-то нехотя и неуверенно начал он, — работа у меня такая — вконец издергала!.. Неприятность на неприятности… Вот на днях претензию получили, дрова вместо крепежа отгрузили шахтерам… подсудное дело!..

— По этому случаю надо выпить? — усмехнулась Верочка.

— А ты не смейся, дочка, — недружелюбно отозвался Заневский, — мала еще отца учить.

— Папа, дорогой, я ведь тебе добра желаю…

— И нечего мне нотации читать! — грубо прервал ее Заневский.

Верочка вспыхнула, возмущенно сверкнула глазами, быстро поднялась с дивана и хотела выйти, но в кабинет вошел прораб, и она задержалась.

— Михаил Александрович, как быть с постройкой больницы? — начал тот.

— То есть?.. Строить да быстрее!

— Нельзя! — вмешалась в разговор Верочка. — Больница неправильно спланирована, и место выбрано негодное. — И она стала подробно излагать свои замечания.

Слушая ее, Заневский хмурился и нервно мерил шагами кабинет, потом остановился у окна, заложил за спину руки.

— Та-ак… — проронил он и зло посмотрел на дочь. — Все?

— Пока все.

— Отлично!.. А на чей счет прикажешь отнести заложенный фундамент?

— Это не мое дело, — спокойно пожала плечами Верочка.

— А чье, мое? — возмутился ответом Заневский. — Значит, я из своего кармана должен выкладывать деньги? Хватит! — крикнул Заневский и хлопнул ладонью по столу. — Ишь ты, учить меня вздумала, не выйдет!.. Радуйся тому, что выстроят, а то ничего не получишь. Поняла?

«Что он на меня кричит?» — оскорбилась Верочка.

— Папа, я разговариваю с тобой как заведующая врачебным участком!

— Вон что!

— Да! И предупреждаю: продолжать строительство по имеющемуся проекту и на том месте, где разбита площадка, нельзя. И я этого не допущу.

«Эге, однако же она зубастая, вся в меня», — уже удовлетворенно подумал Заневский.

— Ты, дочка, не горячись, — начал он спокойней. — Проект не я составлял и утверждал, из треста прислали. И место для строительства выбирал не я один. Со мной были замполит, технорук, начхоз, прораб. Как лучше хотели…

— А из санэпидстанции кто был? Принимать-то здание их представитель будет.

— Ничего, как-нибудь сдадим, — добродушно рассмеялся Заневский и подмигнул прорабу. — Уладим, а? — и подумал: «Общежития ведь сдали, а грозились, что не примут. И больницу сбагрим!»

— А люди должны будут расплачиваться своим здоровьем?

— Почему? — на широком лице Заневского искреннее недоумение.

— А представь себя больным. Тебе предстоит длительное лечение в больнице, и тебя кладут, — Верочка взяла у прораба чертеж проекта и, развернув, ткнула пальцем в одну из палат, — вот сюда. Приятно будет за все время лечения ни разу не увидеть солнечного луча?

«Вот ты о чем! — Заневский облегченно вздохнул и отошел от стола.

— Ты, дочка, по-своему, возможно, и права, — подумав, сказал он. — Что ж, пиши в трест, там разберутся. Прикажут переделать — я с удовольствием!.. Договорились?

А сам подумал.

«Пока туда дойдет, да ответ будет, мы до окон венцы подведем. А приказа ломать не дадут!»

— Хорошо, — неопределенно проговорила Верочка и, свернув в трубочку ватман, сказала прорабу: — Я чертежи проекта задержу до завтра. До свидания!

Заневский улыбнулся вслед дочери и хитровато подмигнул прорабу:

— Строй!

 

26

Рассерженная непогодой, шумит тайга. Резкие порывы ветра, набрасываясь на деревья, раскачивают их, гнут по опушкам молодняк. Над поселком — пыль. Ее клубы, поднятые с дороги ветром, носятся по улицам, пудря бревенчатые срубы, заборы, траву. Лениво накрапывает дождь. Капли, шлепаясь о землю, мгновенно обволакиваются пылью.

Верочка протирает запорошенные глаза и заслоняет лицо сумочкой. Проходя мимо дома замполита, замечает в одном из окон Столетникова.

«Надо зайти проверить, как он мои назначения выполняет», — подумала девушка и, свернув с тротуара, поднялась на крыльцо.

Мать Столетникова проводила ее в комнату.

— Добрый день, Александр Родионович! — сказала Верочка, и ее взгляд задержался на установленном у окна мольберте. — Вы рисуете?

— Какое там, — смущенно улыбнулся Столетников, — малюю.

Верочка подошла ближе, посмотрела на полотно. Это был пока набросок. Сосновый бор с гривой осинника и березняка, проталины на снегу. В лесу еще сумеречно, но невидимое на картине солнце уже осветило верхушки деревьев и поющего на одной из лиственниц глухаря.

— Хорошо! — искренне сказала Верочка. — Знаете, я однажды с папой ходила на глухариный ток, и все было почти так. Только… зря вы, на мой взгляд, зарево сделали. Ведь деревья в верхней части освещены лучами, значит, солнце с противоположной стороны.

Столетников густо покраснел, но тотчас же рассмеялся.

— Ну теперь верите, что я не умею рисовать?

— Нет! — серьезно возразила Верочка и огляделась. В комнате было чисто, постель аккуратно заправлена, на столе лежали раскрытые книга и тетрадь.

— Как чувствуете себя? Почему режим не соблюдаете?

— Спасибо, Вера Михайловна, лучше. Голова почти не болит, а вот… — и он в припадке кашля оборвал речь.

Откашлявшись, виновато улыбнулся. Верочка посчитала у него пульс, выслушала легкие, сердце.

— Температуру мерили?

— Утром тридцать восемь было.

— Почему не лежите? — строго спросила Верочка.

— Так ведь в комнате тепло…

— Не имеет значения, Александр Родионович. Лечение гриппа, как и любого другого заболевания, начинается с постельного режима, покоя. А вы ходите, рисуете. Нельзя! И курите поменьше. А лучше, хотя бы на время болезни, бросить. Это мои требования. Не будете выполнять, я откажусь вас лечить.

— Вы, однако, сурово относитесь к пациентам, — с улыбкой проговорил Столетников, но его черные, глубоко посаженные глаза с уважением смотрели на врача.

— Как могу, — пожала худенькими плечами Верочка и, поймав на себе внимательный взгляд замполита, торопливо попрощалась, пообещав завтра наведаться вновь.

В дверях остановилась, повернулась к Столетникову.

— Я сейчас все уберу, Вера Михайловна, и лягу, — пообещал Александр.

— Я о другом, — засмеялась Верочка. «С ним посоветоваться о больнице, что ли?» — мелькнула мысль. — Помогите мне, Александр Родионович…

Вернулась в комнату, присела у стола и подробно рассказала обо всем.

— Тут и я виноват, — сказал Столетников. — Признаться, впервые пришлось выбирать место под строительство, а требований не знал… Что делать? Да, в трест надо написать. Но этого мало, вы правы, нужно добиться немедленного прекращения строительства…

— Но как? — с отчаянием вырвалось у Верочки.

— Я сейчас оденусь, и мы вместе пойдем к директору…

— Нет-нет, вам нельзя выходить! — запротестовала Верочка. — Я сама все сделаю, — уже неуверенно закончила она, и ее большие глаза стали задумчивыми.

— Да-а… А вы поезжайте в район, Вера Михайловна, — обрадовался мысли Александр. — Обратитесь за помощью в санитарно-эпидемиологическую станцию. Они же будут принимать здание!

— Звонила туда, — огорченно вздохнула Верочка. — Главврача нет, в отпуске, а фельдшер ничего не знает.

— Так пойдите в райисполком, в райком партии!

Прощаясь, Верочка, крепко пожала Столетникову руку. Оставшись один, Александр скользнул безразличным взглядом по мольберту и подошел к окну. По стеклам барабанил дождь.

«Она же вымокнет, — спохватился он, — зачем я ее отпустил?»

Прижавшись лбом к стеклу, он увидел, как Верочка бежала по дощатому тротуару, прикрывая голову сумочкой.

«Хорошая девушка, — подумал он. — А где-то теперь Надя? — и тяжело вздохнул. — Писал — не отвечает. Может, вышла замуж? — кольнуло предположение. — Или не вернулась еще из эвакуации. А Верочка чем-то напоминает Надюшу. Такая же белокурая, только у Наденьки косы».

 

27

Костиков медленно отворил дверь и, комкая в руках мокрую кепку, остановился у порога. Было в его фигуре, коренастой и широкоплечей, что-то детское, обиженное.

— Бо-оже мой! — испуганно воскликнула жена, глядя из-под очков. — Да ты никак пьяный? Гляди, как вывозился-то!

— Пьяный, мать, как ни на есть пьяный, — медленно проговорил он, — да еще дурак… В точку попал, дурак и есть! — оживился он, вешая на гвоздь кепку и плащ и сбрасывая с залатанных сапог галоши. — Дожил до седых волос, и вот нынче — спасибо…

Он сказал это таким тоном, что жена поняла: стряслась беда.

Костиков, чуть пошатываясь, прошел к столу и тяжело опустился на стул, оставив на чисто выскобленном полу следы.

— Галоши-то, чай, текут, в починку надо, — наставительно заметила жена и, взяв тряпку, тщательно подтерла половицы.

— И ничего не скажи, — слухать не хотят… — продолжал Костиков. — А я-то, дурак старый, старался, ночи не спал, душой изошел, все хотел сделать как лучше да легче людям… вот и получил сполна за свой труд, за старания да прилежность…

— Да говори толком-то, — сердито перебила жена, присаживаясь к нему и вытирая платком его мокрое от дождя лицо.

— Да я и говорю… так, значит, вышло… что перепутали, а я виноват.

— Да что перепутали-то? Вот грех с тобой, как заволнуешься, дитем становишься прямо. Тяни да тяни за язык.

— Дрова с крепежом перепутали. Заместо крепежа дрова отправили шахтерам, а оттедова бумажку прислали, что жалобу, мол, на нас писать будут, потому как мы им добычу угля чуть не сорвали. Поняла теперь, старая?

— А ты-то в чем виноват?

— Вот в том-то и дело, что ни в чем. А Раздольный на меня кажет. Он, мол, грузил, он и ответчик!

— А ты что?

— А что я?! Директор меня и слухать не хочет… Он Раздольного слухает. Как же, начальник погрузки Раздольный-то, его из треста прислали, разве можно заобижать!.. Вот я и виноват!.. Вы, говорит, получили письменное распоряжение чем грузить порожняк, значит, и виноваты. Стали бумажку искать эту растреклятую, все тут как тут, подшиты, а этой-то и нету. Видать, Раздольный ее утерял и неправильно номера вагонов поставил, когда оформлял документы, вот и перепутали… А свалили на меня. Мол, перепутал и не сдал бумажку… Под суд хотел отдать директор-то да говорит: «Получай строгий выговор с предупреждением и знай, что пожалели, как ты двадцать лет работаешь по лесному делу».

— И все?

Костиков обозлился, стрельнул гневным взглядом в жену.

— Нет, не все. Сейчас все будет!

Он встал, вынул из стола сверток чертежей, направился к печке.

— Не смей, не смей, Леня! — закричала жена, подбегая к нему и хватаясь за чертежи. — Пусти, пусти, говорю, а то кричать стану!.. Ты что надумал-то? Два месяца маялся, ночей не спал, и все сжечь?.. — Она вырвала чертежи, смягчилась. — Труд бы свой пожалел, Леня, что ли? Этим разве докажешь? Эх ты… — уже ласково закончила она, пряча чертежи в сундук, и обняла его. — Как мальчишка… Ну-ну, не обижайся, всяко случается в жизни-то. Ты вот докажи, что не виноват!

Костиков озабоченно сдвинул брови, засопел.

— Лень, а, Лень, может, виноват ты? — снова заговорила она, усадив его за стол. — Так сознайся. Покаявшегося-то не бьют…

— Ты что, мать, да разве я не признался бы, ежели б что…

— А ты не серчай. Я к тому говорю, что с человеком все бывает, и зарекаться нельзя… Сходи к замполиту, расскажи, что да как. Не свет же клином на Заневском сошелся. Глядишь, разберутся и найдут виноватого.

«А мать-то разумное советует», — подумал Костиков и попросил достать чертежи.

Жена внимательно посмотрела на него поверх очков, потом вынула из сундука чертежи, подала. Костиков развернул их, слегка коснулся ватмана шероховатой ладонью. Рассматривал долго, словно видел их впервые, словно не он сидел над ними ночами, а кто-то другой.

«А приспособления-то почти готовы, — подумал Костиков, и радостная улыбка впервые за вечер мелькнула на губах. — Осталось расчеты сделать и начисто перечертить».

— Ну, отец, будет смотреть, вечер, поди, большой. Умывайся, да ужинать пора. Да сапоги сними.

 

28

Распуская по железнодорожной насыпи пушистые усы пара, паровоз пятился, проталкивая порожняк.

Чудно́ выглядит состав!

Здесь крытые теплушки и четырехосные пульманы, платформы и решетки. Даже бронированная платформа с высокими бортами, отслужившая службу зенитному бронепоезду, пришла за лесом. Стучат сцепления и буфера, вторя им, погромыхивают на стыках рельсов колеса, раздаются свистки кондуктора, и машинист, высунувшись по пояс из паровозной будки, отвечает короткими и длинными гудками.

Идет расстановка вагонов.

Грузчики приступают к погрузке: затесывают стойки и укрепляют их в гнездах платформ; приготавливают прокладки и проволоку для увязки; устанавливают покаты и пропускают под торец бревен веревки. Слышится дружное «Взяли!», и, подтянутый веревками кряж со штабеля ползет на платформу.

Костиков стоит на штабеле и внимательно наблюдает за погрузкой. От внимания не ускользает ни одна мелочь. Он лишний раз хочет убедиться в целесообразности применения при погрузке круглого леса трелевочной лебедки с его, Костикова, приспособлением.

— Здорово, Леонид Константинович!

Костиков обернулся и увидел позади себя начальника погрузки Раздольного. Не любил он этого долговязого человека, с прыщеватым худым лицом. Было в его манере держаться с другими что-то отталкивающее, неприятное. Раздольный никогда не смотрел собеседнику в глаза, говорил резко, насмешливо. Держал себя самоуверенно, подчас нагло.

Костиков небрежно кивнул головой и отвернулся. Он не хотел разговаривать с Раздольным после инцидента в кабинете директора.

— Что это у вас за рисуночки? — Раздольный протянул руку к чертежам, но Костиков не шелохнулся. — Что, секрет? Исподтишка мешки рвем и — в лауреаты?

— Я никогда не, думаю о себе, Алексей Васильевич, — с раздражением сказал Костиков, не поворачивая головы.

Раздольный пропустил замечание мимо ушей.

— Так можно взглянуть? — не унимался он.

«Пусть позлится», — решил Костиков и протянул чертежи.

Раздольный не торопясь развернул бумагу и на мгновение удивленно вскинул брови.

«Что, слопал?» — мысленно сказал Костиков и усмехнулся.

Действительно, начальник погрузки никогда не подозревал, что старый десятник способен на изобретения. Внимательно рассматривая чертежи, он видел, какой переворот сделает трелевочная лебедка с костиковским приспособлением в погрузке круглого леса, шпал, досок, брусьев. Он мысленно отдал должное и автору, но скривил толстые губы в презрительную усмешку, сощурил глаза.

— Я ошибся, Леонид Константинович, на такую ерунду не стоило время тратить.

— Знаете что, Раздольный… — Костиков выхватил чертежи и с ненавистью посмотрел в его глаза. — Вы… вы подлец… — С негодованием, задыхаясь, выкрикнул десятник и, соскочив со штабеля, пошел прочь.

— В Москву пошлите! — усмехнулся Раздольный.

— И пошлю, куда надо, будьте спокойны. А лебедка все равно скоро заработает!

Костиков увидел у шпалорезки Павла Леснова и Седобородова и направился к ним.

 

29

Раздольный, взволнованный неожиданным вызовом замполита, вошел в кабинет и сдержанно поздоровался. Некоторое время Столетников не обращал внимания на него, рассматривая лежащую на столе бумагу, потом поднял голову и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.

Раздольный кашлянул. Столетников медленно открыл глаза и внимательно посмотрел на начальника погрузки, приглаживая левой рукой непослушный «ежик». Несколько минут он молча разглядывал его, а Раздольный уставился на грани Золотой Звезды на кителе Столетникова, ощущая неприятный холодок от устремленных на него глаз.

Столетников встал, вынул из кармана портсигар, протянул его Раздольному.

— Вы, как следователь, товарищ замполит, сначала папиросы, а затем вопросы, — усмехнулся Раздольный, доставая кисет. — Слабые они, — кивнул он на папиросы, — привык к крепачу. Попробуете?

— Благодарю… А вы разве были под следствием?

— Не отведал такого удовольствия, — смутившись, поспешно сказал Раздольный и просыпал табак. Быстро стряхнул его с колен, достал новую щепотку.

— Какое у вас специальное образование? — спросил Столетников, шагая по кабинету, но не выпуская Раздольного из поля зрения.

— Лесной техникум. В тридцать восьмом окончил.

— А в войну где были?

— До сорок третьего была бронь, в леспромхозе работал на Севере, потом призвали в армию. А в сорок пятом демобилизовали по ранению. Устроился в тресте «Красдрев» в Красноярском крае, потом уволился, и наш трест направил сюда год назад.

— А почему уволились из «Красдрева?»

— Не сработался с начальством, — буркнул Раздольный.

— А здесь сработались?

Раздольный подозрительно покосился на замполита, но промолчал.

— А где у вас семья?

— Нет у меня никого… — резко ответил Раздольный; нахмурился и, закурив, отвернулся, давая понять, что ему неприятен этот разговор.

«Почему он так интересуется мною?» — волновался Раздольный.

Столетников понял его волнение по-своему.

«Вероятно, родные погибли во время войны».

И он повел разговор мягче.

Раздольный поднял на Столетникова глаза. «Нет, как будто, все в порядке».

Столетников остановился у стола и движением руки пригласил подойти Раздольного.

— Вот по какому поводу я вас вызвал, — начал он, показывая рукой на чертежи. — Как вы смотрите на приспособление Костикова к лебедке?

— Вы это о трелевочной, что ли? — Раздольный окончательно пришел в себя и ответил уже без прежней сдержанности. — По-моему, непрактичная идея.

— Мотивы?

Раздольный на секунду смешался.

— Нерентабельна будет лебедка, в лесу она больше пользы принесет…

— А если в лесу она нам пока не нужна?

Раздольный пожал плечами.

— По предложению Костикова лебедка должна быть установлена на санях, значит, стационарной будет, что позволит грузить лес лишь с одного штабеля и не больше двух-трех вагонов, — заметил Раздольный. — Трос должен цепляться за борт полувагона, потом за пачку бревен и тянуться лебедкой. Потребуется много времени и рабочей силы, и в итоге лебедка не оправдает себя.

— А если сани с лебедкой передвигать от штабеля к штабелю, ну… хотя бы трактором, а к ней приспособить что-нибудь вроде стрелы, как у подъемного крана?

— Овчинка выделки не стоит, — скривил губы Раздольный и отошел от чертежей, давая понять, что сказал все.

Столетников промолчал, нахмурил брови.

— А что, если мы все-таки попробуем? — замполит в упор посмотрел на Раздольного, но тот тотчас же опустил глаза.

«Странная привычка не смотреть в глаза людям», — подумал Столетников и добавил:

— Есть и хорошие отзывы о предложении Костикова.

— Тогда я, значит, ничего не понимаю, — немного подумав, ответил Раздольный, закуривая вновь.

— Хорошо. Я буду надеяться, что вы это скажете Костикову, когда испытания будут проведены. Всего хорошего!

Раздольный пожал плечами.

«Без меня хотите обойтись? Что ж, попробуйте, только ничего у вас не выйдет. Не разрешит директор использовать на погрузке лебедку, а я масла в огонь подолью!..»

Раздольный вышел, а Столетников еще долго не мог отделаться от беспокойной мысли: где он видел этого человека? Выпуклый лоб, нахмуренные брови, длинный нос, выдвинутый вперед подбородок…

 

30

Технорук Седобородов был безобидный, добродушный старик, более четверти века проведший на лесоразработках. Он рубил лес, после курсов был контролером-приемщиком, руководил контрольной тройкой, командовал лесоучастком и, наконец, «присох» в должности технорука.

Он пунктуально выполнял все требования и распоряжения начальства, работал честно и добросовестно, этого же требовал и от подчиненных.

Седобородов не мог сидеть в кабинете. Для него совещания, собрания и разнарядки были пыткой. Зато он хорошо чувствовал себя на лесоучастках, проводя там почти все рабочее время.

Его видели везде: на пасеках и шпалорезке, на лесоскладе и в гараже.

Работать он любил. Не ладится где — поможет. Возьмет пилу или топор, с навальщиками, нагрузит прицеп, чтобы не задерживать трактор, проверит правильность разделки ассортиментов, пожурит за оставленные высокие пни и попросит их спилить. Да, да, попросит! Приказывать он просто не умел.

Работал он так же, как и его предшественник, как работали испокон веков. Подруби дерево на треть диаметра, спили выше подруба — оно и упадет в нужную сторону. Очисти от сучков, раскряжуй. Вот и весь секрет!

Но шли годы. Прибавились лесоучастки, повысился план. Леспромхоз стал отставать. Выход из положения Седобородов с директором нашли в штурмовщине, особенно в годы войны. Редкий выходной проходил тогда без воскресника, на который выходило все население леспромхоза, от мала до велика. Люди работали не щадя сил, зная, что лишний кубометр леса — удар по врагу, помощь отцам и братьям, сражающимся на фронте.

Кончилась война. В леспромхоз стала прибывать техника: электропилы, трактора, увеличился план. И опять стал сдавать леспромхоз. Нужны были новые методы труда, а технорук и директор их не находили.

В это время вернулся из армии инженер Леснов, с институтской скамьи ушедший на фронт. Первые же успехи на его лесоучастке заставили Седобородова задуматься.

«Что же случилось, — спрашивал себя он, — где зарыта собака?»

Ответил ему на это Леснов.

— Учиться надо, Сергей Тихонович, с умением рубить, — как-то сказал он, — грамотно!

— Не умею, говоришь, лес рубить? — горячился Седобородов, тряся пушистой, расчесанной бородой. — Да ты еще под стол пешком ходил, когда я рекорды давал!

— Было время — прошло, — соглашался Павел. — Пилу поперечную и лучковую да топор вы знаете, не спорю. А электропилу? Ее возможности? А трактор? А лебедку? Нет, не знаете. А вы беритесь за учебу. Я помогу, дам книги, конспекты.

— Прав Павлушка, — вмешивался в разговор старик Леснов. — Я, Тихоныч, на десяток, поди, старше тебя и то за книги взялся.

«С ума спятил на старости-то лет, — подумал о Леснове Седобородов. — Через десяток-другой в гроб сходить, а он — учись!»

Но сегодня, когда Костиков показал ему чертежи своего приспособления и поинтересовался мнением, он, технорук, ничего не мог сказать. Вспомнились и слова старика Леснова, пришлось с ним согласиться.

«И участка, поди, много для меня, — рассуждал он, — не знаю я техники. — И решил сходить к Лесновым. — Посмотрю, чему Павел отца учит».

Надел новый костюм и отправился.

— Пришел поглядеть, Владимирыч, чему тебя сын-то учит. Может, и мне сгодится на старости лет, — начал Седобородов, останавливаясь у порога и переминаясь с ноги на ногу.

Он ждал насмешливых взглядов, упреков или нравоучений, до которых был охоч старик Леснов, но тот радушно встретил его.

— А я знал, Тихоныч, что придешь.

Оглядевшись, Седобородов заметил у окна Костикова, и его косматые брови удивленно поползли вверх.

«Неужто и этот учиться пришел? — перевел взгляд на стол и увидел чертежи приспособления к лебедке. — Вон оно что!»

О нем, казалось, забыли. Павел и Костиков склонились над столом, что-то чертили и вычисляли, Леснов рылся в книгах на этажерке. Чувство неловкости постепенно проходило.

Через некоторое время Павел позвал:

— Сергей Тихонович, присоединяйтесь к нам, это тоже учеба.

«Я пришел посмотреть, а не учиться, — вертелось на языке, — ишь чего вздумали!» — но промолчал и нехотя подошел к столу.

— Вы кстати пришли, — улыбнулся Павел, когда Седобородов сел на стул и, вынув трубку, стал набивать ее самосадом. — Помощь ваша требуется.

— Какая такая помощь?.. Я в чертежах разбираюсь плохо…

— Меня сегодня спрашивает Верхутин: «Почему в леспромхозе нет БРИЗа?» — продолжал Павел, словно не слышал его последних слов. — Он прав. Жизнь вносит в работу новое, а оформить, испытать, внедрить некому. Вот, казалось бы, предложение Русаковой: пустяки, временная эстакада на пасеке. А сколько она пользы дает!

— Мысль толковая, — прикуривая, проронил Седобородов.

«Вишь, как тонко подход начинает, — подумал он. — Сперва помоги организовать БРИЗ, потом, скажет, надо голосовать за предложение Костикова, а там и заниматься придется. Хитер, брат, хитер».

Седобородов вздохнул и опять запыхтел трубкой.

— Так как же, Сергей Тихонович?.. — напомнил Павел.

— Да так же, — нерешительно проговорил Седобородов. — Мысль, говорю, стало быть, подходящая… Ты давай действуй, про БРИЗ-то, а я помогу…

И как-то легче стало у него на душе, и он с улыбкой посмотрел на Павла, Костикова, Леснова.

 

31

Татьяна Русакова выехала с порожняковой дороги на пасечный волок. Увидев ее, лесорубы замахали руками.

— Та-аня, Та-анька-а, жми на весь газ! — кричали они, будто она могла что-нибудь услышать за шумом тракторного мотора.

Она подъехала, остановила трактор. Вылезая из кабины, глянула на возбужденных товарищей и ничего не поняла, а ее тотчас же обступили и, подхватив на руки, стали качать.

— Да пустите же, черти, что я вам далась!

— А вот читай!

Бережно опустив ее на землю, они протянули сразу несколько газет.

— Какую? — девушка переводила взгляд с газеты на газету.

— Любую, везде одинаково написано!

Таня развернула газету и ахнула. На третьей полосе был помещен фотоснимок, где она увидела себя у прицепа и тут же Столетникова, Павла Леснова, его отца, Костикова, Бакрадзе — они поздравляют ее.

«Кто же фотографировал? — заволновалась она. — И как же я плохо получилась: косы расплелись…»

— Ты читай, читай, что написано, — торопили товарищи, — потом себя рассмотришь!

«Почин Татьяны Русаковой подхвачен», — прочитала она, и сердце сжалось от радости.

— Ну… что вы?.. Ладно, ребята, — не сумев сдержать счастливых слез, проронила девушка и, сунув газету в карман, пошла к прицепу.

— Расстроилась девка, — улыбнулся Верхутин. — Не тревожьте ее, ребята, пусть успокоится. Поможем лучше нагрузить прицеп, да по местам.

Прицеп был нагружен минут через десять, и Таня сразу же тронула трактор.

«Дождусь перерыва, тогда и прочитаю, — думала она, выезжая с пасеки на магистраль».

Она растроганно вспомнила, как Веселов прямо из-под рук хватал тяжелые жерди и успевал дважды сбегать к прицепу, пока она управлялась с одной. А Николай стоял все время в стороне и не сказал ни слова.

«До сих пор дуется, — вздохнула она, — а за что?»

Сдав лес контролеру-приемщику, Татьяна въехала на лесосклад и остановилась. Впереди стояли три трактора с неразгруженными прицепами.

«Эдак полчаса простою, пока разгрузятся? — думала она, глядя на передних.

— Здоровенько живем, Таня! — около нее остановился Седобородов. — Читала газету? Поздравляю…

— Спасибо, — улыбнулась девушка, но тут же нахмурилась. — Только не с чем, Сергей Тихонович.

— Как не с чем?

— А вы поглядите вперед.

— Что там? Ничего не вижу…

Татьяна укоризненно посмотрела на технорука.

— А три прицепа с лесом видите? Так стоять будем и нормы не вывезем, а вы — поздравля-аю…

Девушка соскочила на землю.

— Посмотрите, штабеля с крепежом в конце склада, мне там надо разгружаться, а эти, — она рукавицей махнула на стоящие впереди трактора, — тоже ждут, пока передний даст дорогу. А разве нельзя сделать у штабелей объездные волоки?

— Правильно, Таня! — поддержали Русакову другие трактористы. — На каждом шагу затор!

— Ладно, ребята, — сказала девушка. — Пошли, поможем разгрузиться переднему!

«Что, старина, проглотил пилюлю? — усмехнулся Седобородов, приближаясь к шпалорезке, — и поделом!..» Он споткнулся о разбросанный горбыль, остановился, глянул под ноги, вокруг, крикнул заведующего шпалорезкой.

— Что это у вас здесь, шпалорезка или свалка? — строго спросил он молодого механика. — Чтобы нынче же убрал и сложил в штабеля горбыль-то, а опилки свез в кучу. Понял?

— Угу-уу, — протянул заведующий и от удивления раскрыл рот. — «Смотри-ка, приказывать стал!»

Потом Седобородов, заглянул в конторку, засеменил на делянки и, найдя на одной из пасек Павла, потащил его на лесосклад.

— Вот что, мил дружок, — сказал он Леснову, показывая на образовавшийся вновь затор у одного из штабелей, — правильно говорят, что мы ослепли… Потрудись-ка сделать объездные усы у штабелей. Да немедля. Сей же час приступи к работе!

Павел с недоумением глянул на технорука и улыбнулся.

«И когда ты научился так разговаривать?»

— Ты чего разулыбался-то? — проворчал Седобородов, по-своему истолковав улыбку Павла. — Сам-то не видишь, что трактористы простаивают?

— Вижу, Сергей Тихонович, вижу. Спасибо на добром указании. Сейчас же распоряжусь!

— Так-то лучше, — тоже улыбнулся Седобородов, поглаживая расчесанную бороду и, вытащив трубку, стал набивать ее табаком.

 

32

— Приятного аппетита, Сергей Тихонович! — сказала Верочка, подойдя к Седобородову.

— Спасибо, дочка, — отозвался технорук. — Присаживайся.

— Благодарю, — отказалась Верочка и прислонилась к сосне.

Седобородов расположился на колодине, а перед ним на огромном пне лежал на газете «сухой завтрак», как он называл: кусок ржаного хлеба, лук, соль да вареный картофель.

Ел он с чувством, смакуя каждый кусочек; подставлял под подбородок шершавую ладонь, чтобы не просыпалась крошка.

Седобородов отправил с ладони в рот крошки хлеба, вытер усы. Вынул из кармана трубку, выколотил о пень, набил самосадом. Закурив, сладко затянулся.

— Михайловна, а, Михайловна, — технорук хитро покосился на Верочку, — чегой-то в больнице не сидится тебе? С чего бы это, а?

Верочка смутилась, но спокойно выдержала взгляд технорука.

— У меня лекция во время перерыва будет…

— Не-ет, девка, — погрозил пальцем Седобородов, — я, брат, воробей стреляный… Ну-ну, не сердись… Да и то сказать — интересно, поди, тебе на участках побывать, посмотреть, как мы работаем.

— Вот я и смотрю. Шла сейчас через участок Зябликова. Не знаю, права я или нет, но мне кажется, что Зябликов не умеет работать, не слушают его лесорубы. Он кричит на них, они его ругают, и не поймешь сразу, кто из них прав…

— Это ты верно заметила, — задумчиво сказал Седобородов, направляясь вместе с Верочкой к шпалорезке. — Зябликов любит покричать, хотя злобы в его крике и нету. Он кричит по привычке, так сказать… такой уж человек.

— А кто дал ему право кричать на людей?.. Криком ничего не добьешься, а людям настроение испортишь.

— Это оно так, — согласился технорук и подумал: «Глазастая девка».

Не успели они пройти несколько шагов, как Седобородов зацепился штаниной за горбыль и споткнулся. Остановился, посмотрел по сторонам. Везде по-прежнему валялись горбыли, бракованные доски, там и сям возвышались груды опилок. В другое время он не обратил бы на это внимания, — за день на лесоучастках не раз споткнешься о корни, пни да валежник, — но сейчас его это разозлило.

«Да-да, в точку Михайловна попала. Не только Зябликов, я тоже не могу руководить, и меня люди не слушают».

Технорук, шевельнул прокопченными усами и решительно зашагал к зданию шпалорезки. Найдя заведующего, отвел его в сторону и, сдерживая волнение, спросил:

— Кто я есть для тебя?

— Технорук, — с недоумением ответил молодой механик; посмотрел на Верочку и усмехнулся, точно сказал: «И что он от меня хочет?»

— Так. А мои слова для тебя ветер, что ли?

— Вы о чем?

— Ах, о чем еще! Пошто не убрал горбыль, доски, пошто не свез в одно место опилки? Или я тебе не говорил? Или мои слова для тебя собачья брехня?!

— Поду-маешь какая беда — горбыль да опилки! — насмешливо воскликнул заведующий шпалорезкой и махнул рукой. — Ничего им не сделается, уберу еще! — беззаботно проговорил он, явно рисуясь своей независимостью перед девушкой.

А технорука поведение механика довело до крайности.

— В-в-вон, вон отседова! — закричал он и затопал ногами. — Сей же час сдай шпалорезку помощнику и — на все четыре стороны! Я увольняю тебя, понял? Приказ завтра в конторе получишь при расчете… Никита Васильич! — крикнул он высокого худого мужчину, наблюдавшего за сценой. — Примай шпалорезку, я этого зава уволил. Да горбыль с досками сложи в штабель, да опилки убери. Понял?.. Пошли, Михайловна, пущай теперича убирают!

Все это произошло так быстро, что никто ничего не успел сказать, а Седобородов сразу же направился в поселок, в контору к директору.

— Михаил Лександрыч, напишите приказ об увольнении с работы зава шпалорезкой.

— Почему?

— Потому как он не выполняет мои распоряжения и насмехается. Что я, в леспромхозе заместо чучела? Сказал — не сделал, спросил почему — он смеется, пущай, мол, валяются, уберу когда захочу.

— Так он теперь уберет. А если мы за каждую мелочь будем увольнять, то работать некому станет.

— Так значитца я на ветер сказал, да?

— То есть?

— Вот вам и то есть, я уже заявил, что он уволен и приказал сдать шпалорезку помощнику.

— Вот как! А почему вы не согласовали вопрос со мной? — Заневский негодовал. — Я не уволю. Нет! В другой раз не станете своевольничать. Я здесь хозяин!

— Значитца, не уволите? Тогда меня увольняйте, вот вам и весь сказ! — Седобородов, сдерживая обиду, поклонился и направился к двери.

— Сергей Тихонович, успокойтесь! — Столетников загородил дорогу и, обняв старика за плечи, подвел к дивану, усадил. Потом повернулся к Заневскому. — Я, Михаил Александрович, поддерживаю технорука.

— Не уволю! — замотал головой Заневский.

— Уволите! — решительно заявил Столетников. — Вы сами подрываете авторитет у подчиненных, Михаил Александрович, а потом жалуетесь, что они плохо работают.

Столетников спокойно и укоризненно смотрел на Заневского, и тот смутился, отвел взгляд в сторону.

«Ладно, замполит, — подумал Заневский. — Мы с тобой еще сочтемся. Я покажу тебе, как подковыривать директора, я тебя заставлю еще покраснеть!»

Но сказал другое:

— Мы и так нуждаемся в механиках.

— Так, значит, им можно все прощать? Неправильно. Этот пример заставит кое-кого призадуматься. Люди будут выполнять распоряжения.

— Ладно, будь по-вашему, — морщась, процедил Заневский. — Но Сергей Тихонович, чтобы это было в последний раз.

— Нет, Михаил Лександрыч, хватит. Я ведь до чего дошел — рабочие мне стали замечания делать, когда я должен им указывать. А все потому, что чужим умом жил, надо мной же насмехались. Я технорук и буду поступать так, как должон технорук… Само собой, будет где загвоздка или своим умом не дойду — приду к вам, помощь спрошу. Вот так!

…Утром, перед отъездом на лесоучасток, лесорубам зачитали приказ об увольнении заведующего шпалорезкой за грубость и невыполнение распоряжений технорука. А вечером, едва Седобородов поднялся из-за стола, в дверь постучали. Хозяйка открыла, и в комнату вошла группа рабочих шпалорезки во главе с новым и старым заведующими.

— Мы к вам, Сергей Тихонович, — вразнобой заговорили они, потом молодой белобрысый механик выступил вперед и, сняв кепку, виновато глянул на Седобородова.

— Сергей Тихонович, — его лицо вспыхнуло краской, вспотело, — я не обижаюсь на вас, вы правильно поступили, что сняли меня с работы… теперь научили, как надо выполнять распоряжения… а я… а когда ушли все со шпалорезки, я понял, что неправильно сделал и… — он запнулся, но его выручили товарищи.

— Он всю ночь работал, — заговорили одни.

— Мы были у директора и замоплита, — поддержали их другие, — а они говорят, мол, ступайте до технорука, как он скажет, так и будет.

— Вот я и прошу вас, Сергей Тихонович, — оправляясь от смущения, опять сказал белобрысый механик, — простите меня, а я ни за что не повторю подобного, вот честное комсомольское!.. Примите обратно!

Седобородов посмотрел на механика. Худенький, курносый, с таким табунком веснушек на щеках, что лицо казалось розовым, он не сводил глаз с технорука, стараясь по выражению его лица угадать ответ.

«Ага, мальчишка, дошло до тебя, — думал технорук, — в другой раз будешь слухать, что тебе говорят, не станешь петушиться!»

— Да прости ты его, прими, — вмешалась в разговор жена Седобородова, растроганная просьбой рабочих.

— А ты замолчи, старая, не твово ума дело! — огрызнулся Седобородов, а когда жена вышла, расправил усы, не торопясь набил и закурил трубку, потом, для пущей важности еще немного помолчав, примирительно вымолвил:

— Быть по сему! Но, чур, помни, ежели что опять натворишь, в шею выгоню, и уж ничто не поможет. Уразумел?

— Сергей Тихонович, да я… да чтобы… — но что он, механик так и не сказал.

Тут Седобородова стали благодарить все присутствующие, радуясь благополучному исходу. Не меньше их радовался и технорук: у него отлегло от сердца.

 

33

Николай Уральцев сел на пень и закурил.

Сучкорубы догружали прицеп.

«Как на пожар торопятся!» — подумал Николай и усмехнулся.

— Эй, работяги, перекурите! — крикнул он, но на него не обратили внимания.

Подошел Верхутин.

— Отдыхаешь, Коля?

— Маленько. По правде сказать, устал.

— Еще бы, один всегда устанешь! И с корня свали лесину и сучки обруби да стащи в кучу, и раскряжуй…

Николай поморщился.

Когда лесоучасток перешел на сквозной метод, он попросил, чтобы ему с помощником разрешили работать самостоятельно. Павел отказал, объяснив все выгоды и преимущества нового метода как для леспромхоза, так и для лесоруба, и направил его к Верхутину.

— Ты с ним сработаешься, Николай, — сказал Павел, — люди там хорошие.

«Ишь, чего захотели, — с обидой думал Николай, — чтобы на моем горбу другие выезжали. Не быть по-вашему!»

В звено Уральцев все-таки пошел, но в первый же день работы заявил Верхутину:

— Ты, Гриша, разреши мне отдельно пилить. Я привык один.

Верхутин попробовал уговорить Николая, а потом решил:

«Пускай поработает один, сам убедится, что это тяжелее и хуже».

Николая же работа вполне устраивала. Вся кубатура, что заготовлялась им за день записывалась в рабочем листке против его фамилии, хотя сучки за него подчас обрубали и убирали члены звена.

Как-то Таня во время погрузки прицепа окликнула Уральцева.

— Николка! Помоги нам кряж вкатить, больно тяжел, больше кубометра будет!

Николай как раз собирался валить с корня толстую лиственницу.

— Некогда, Таня, — ответил он, — сегодня лес хороший, хочу больше напилить.

Девушка проглотила обиду. Кряж кое-как вкатили с помощницей и сучкорубами, но вечером она пожаловалась звеньевому:

— Как хочешь, Гриша, а я больше его лес грузить не буду! Кубатуру всю ему записываешь, пускай сам и грузит. Нашел, тоже, теплое местечко. Обруби сучки за него, убери их, да кряжи погрузи. А он и в ус не дует, о себе лишь думает.

— Танюша, пойми, он привык работать один, в неделю ничего ему не докажешь, надо постепенно…

— Как знаешь, Гриша, — перебила Татьяна, — ты звеньевой, я тебе не указка. Только не буду я за него грузить, когда он помочь не хочет, и все тут!

«Что ж, Таня права, — подумал Верхутин, — надо с Николаем поговорить».

И вот Григорий сидит с Уральцевым.

— Нехорошо получается, Коля. Оторвался ты от звена, даже помочь ребятам не хочешь. Мы за тебя многое делаем, и ты не должен считаться.

— А я и не считаюсь, — не понял Николай звеньевого. — Разве я плохо работаю?

— Никто тебя в этом не обвиняет. Но почему ты не хочешь работать вместе с нами? Боишься мало заработать?.. Ты говоришь — не считаешься, а сам отказался помочь Тане вкатить на прицеп твой же кряж!

Николай покраснел и опустил голову.

— Было время, Коля, — продолжал Верхутин, — когда нас устраивали отдельные рекорды отдельных людей. Теперь время другое…

— Разные люди, все одинаково не смогут работать, — возразил Николай, свертывая вторую цигарку. — Увижу, тогда поверю и сам приду… Закури.

— Спасибо, в перерыв покурю, а сейчас — работа идет.

— Работа не волк, в лес не убежит, — пробовал пошутить Николай, но Григорий так посмотрел на него, что Уральцев осекся и, подымаясь, потянулся к электропиле.

 

34

Николай вышел из дома и осмотрелся. По тротуарам гуляли лесорубы с девушками, около клуба собралась в ожидании киносеанса толпа, и время от времени легкие порывы ветра доносили приглушенный хохот.

Николай направился туда.

В центре толпы в дорогом, но поношенном костюме стоял Константин Веселов — низенький, широкоплечий толстяк. Когда он смеется, его добродушное лицо, румяное, со множеством веснушек, становится розовым, и тогда он еще больше походит на колобок.

Издали, заметив Николая, Костя вдруг перестал смеяться и с самым серьезным видом заговорил:

— Все это, хлопцы, пустяки по сравнению с тем, как давал «рекорды» Уральцев. Работали мы как-то рядом. По два-три человека, словом, кому как вздумается. И Николай работал с напарником. Мы изо всей силушки тянем, а они с перекуром через час, а перекур-то полчаса. Мы до обеда-то кубика по три поставим, а они — не разберешь, потому как не укладывают в поленницы. А как перерыв и все уйдут на обед, они и начинают «рекорды» ставить. Валят лес на поленницы, уже принятые приемщиком: дрова разлетаются в разные стороны, а им того и надо. Свои соберут, как разделают хлысты, и в поленницы сложат, да туда же и те, что не отмечены контролером, потому что не отметишь же все! Придешь с перерыва, а у них уже пять-шесть кубиков стоит!

— Костя, а, помнится, что это ты с напарником так делал, когда в лесорубы пришел, — заметил кто-то из товарищей.

— На вот те, тоже скажет! — обиженно протянул Веселов. — Да я до этого и не додумался бы! Вот — спроси Николая, подтвердит.

— А я не знаю о чем речь, — ответил Уральцев не слышавший начала рассказа.

— Ну, вот, — развел руками Веселов и, увидев выходящих с первого сеанса лесорубов, заторопился. — Кто куда, а я в клуб. Ты идешь? Николай.

— Я смотрел эту картину.

Веселов вошел в зал и, заметив Русакову, подсел к ней.

— Что ты, девка, не весела, что ты носик свой повесила, — начал он с прибаутки. — Нету взаимного понимания в любви, или кто обидел?

— С чего ты взял? Так, что-то, настроения нету.

— Настроение, как день, — понимающе подмигнул Веселов, — улыбнется, опять тень. Одна, бедная, сидишь — вот тебе хмурь да тишь, а как милый придет, все разметет!

— Да ну тебя, будет болтать!

— Нет, ве-ерно… Да, видел Кольку. Звал в кино, не пошел, говорит, смотрел. А мне кажется, тебя ожидает. Вы помирились?

— А мы и не ссорились. Я правду сказала, ему не понравилось, вот и нос воротит…

Таня на минуту задумалась, сдвинув широкие брови, тряхнув косами.

— А ты, Тань, плюнь на него. Парня разве себе не найдешь? Сама-то гляди какая! Точь-в-точь как в песне:

— Эх, Костя, Костя, — вздохнула девушка и нахмурилась еще больше. — Лишь бы зубы скалить…

— Что ты, Танюша, я не смеюсь, — примирительно заговорил парень уже другим тоном и, чуть подумав, добавил: — Николай сейчас, как мыльный пузырь. Надулся, сам блестит-сверкает и доволен, что больно красивый. А натолкнется на махонькую соломинку, лопнет. Тогда поймет.

— Сомневаюсь, — покачала головой девушка, — гордый он.

— Ничего. Не надолго гордости-то хватит. Старого-то уж не будет!.. Я давеча рассказывал, как на принятые дрова лес валили. Было такое? Факт! А теперь? Захочешь обмануть, да бортом, потому что заготовленную древесину на складе принимают.

— Свои проделки вспоминаешь? — улыбнулась Таня.

— Было разок, не отказываюсь. Сдал тогда приемщику, отцу Павла Владимировича, да не выдержал. Сам ему и рассказал…

— А он?

— Вычеркнул все, что за день сделал. Это чтобы неповадно было.

Николай, не дождавшись Татьяны, все же решил пойти в кино. В перерыве между журналом и картиной, он увидел ее рядом с Веселовым, насупился и решил не подходить:

«Еще подумают, что мириться навязываюсь».

Выйдя после сеанса из клуба, он нарочно задержался у выхода, но Таня не заметила Николая.

— Костя, ты не занят? Проводи меня, — попросила она, — может, Колю встретим.

Николай разозлился.

«Подумаешь, какая краля, проводи ее!.. «Может, Колю встретим». Поди, уж пожаловалась на меня… — Таня и Костя не торопясь шли по тротуару. — Ушли… Ну и шут с ними!..»

Один из лесорубов насмешливо окликнул…

— Николай, что это Веселов увязался за твоей невестой?

Другой пояснил:

— Где ему теперь до нее, отстал парень. О ней вон в газетах пишут, снимки печатают…

«Ладно, — обозлился Николай, — вы обо мне еще услышите!»

 

35

Вечер распростерся над поселком…

Таня задумчиво шла едва заметной тропкой: знакомый ручеек — она легко перепрыгнула; бугорок, покрытый шиповником и малиной; лощина, поросшая осокой, и вскоре пушистая березка на берегу, обрывистом и высоком.

Девушка присела на траву у дерева и глянула вниз. Перед ней, шурша в берегах, мерцала река, вдали, на той стороне, вырисовывался зубчатой стеной лес; изредка у берегов плескалась рыба, и медленно расходились круги, теряясь в набегающей волне.

Еще совсем недавно, несколько дней назад, сидели они с Николаем под этой же березкой…

Так это было недавно и в то же время, кажется, так давно!

Она гордилась им, — он считался лучшим лесорубом, — и ей казалось, работай они вместе, он подымется еще выше.

Но все повернулось по-иному. Не помогла беседа с Верхутиным, не захотел он слушать и понять ее. В результате — поссорились. А статья Леснова в газете о ее предложении обострила их отношения, и Николай перестал разговаривать, делая вид, что не замечает ее.

Сегодня, придя домой, Таня нашла просунутую под дверь записку. «Танюша, — прочитала она, узнав почерк Николая, — я хочу с тобой поговорить, подожди меня дома».

Девушка обиделась.

«Подумаешь, дипломат какой: лень два шага через коридор сделать, послания шлет!» — и она, наскоро поужинав и переодевшись, ушла.

Теперь, сидя на берегу, она с тревогой думала о Николае.

«Что же делать? Оставить в покое — он еще больше опустится… Да и не могу я оставить, я же люблю его…»

Позади послышались шаги, быстрые, знакомые. Таня вздрогнула.

«Идет!» — радостно подумала она.

Подошел Николай. Поздоровался, ласково и виновато, сел рядом.

— А я тебя искал, Танюша!.. Постучал в дверь, не отвечаешь: заглянул в окно — никого нет. Пошел в клуб, потом в библиотеку, к девчатам в общежитие заглянул. А потом разом догадался, что здесь — это ведь твое любимое место… — Николай посмотрел на Таню и осекся. — Ты, что, не рада, что я пришел?

— Ты что-то хотел сказать… говори, Коля, — сделав усилие над собой, спокойно произнесла девушка.

— Танюша, я не пойму, что мы не поделили? Было хорошо, ладно, — стараясь заглянуть ей в глаза, проговорил Николай.

— Ладно, да не все, — отрезала Таня. — Говоришь, не поделили? Хорошо бы. Но ты от дружбы отмахнулся. Да и не любишь ты меня, говоришь только.

— Танечка, милая… — искренне вырвалось у Николая, и он, схватив ее руку, сжал в своих ладонях.

Девушка внимательно посмотрела на него, вздохнула…

Но и этот вечер не кончился миром. Разговор невольно зашел о звене, и в ответ на Танины упреки Николай нахмурился, заговорил раздраженно, зло.

— Что, думаете, давно рекордов не давал, так и обогнали меня? Черта с два! Не от меня зависело, от леса. Не лес был, а карандаши. На них кубатуру не дашь. Но подождите, — горячился он, — скоро кубатурный лес пойдет, тогда услышите обо мне. Еще примазываться к моей славе будете, мол, «Колька в нашем звене работает!..»

— Замолчи! — вспыхнула Татьяна. — Как тебе не стыдно?!

Девушка вскочила, ее длинные, густые ресницы мелко-мелко задрожали. Бросив на Николая гневный, взгляд, она пошла прочь.

«Ну, и шут с тобой, — мысленно сказал он ей вслед, — пускай другие под твою дудочку пляшут, а я ни у кого еще под каблуком не был!»

А Таня почти бежала, словно боялась преследования Николая.

«Как он подумал только, как он посмел так сказать! — кусала она губы. — Это низко, мелко!.. Я буду примазываться к его славе! Нет, соколик, высоко взлетел, а сядешь-то где, не подумал».

— Костя, Костя, — почти крикнула она, увидев у своего дома Веселова.

— Э-ээ… Кума говорила, что парня любила, а нынче плачет, беда — не иначе! — с шутки начал Веселов и спросил: — Что случилось?

— Если бы ты слышал, Костя, что он сказал! — вытирая слезы, проговорила Татьяна и опять всхлипнула. — Я о нем думаю, беспокоюсь, а он…

— А зачем плакать? Сядь, вот сюда. Ну-ну, садись же! — Константин взял ее под руку, усадил на скамейку у забора, примостился рядом. — Рассказывай по порядку да не спеши.

Татьяна подробно передала разговор с Николаем.

— Да-а-а… — протянул Константин. — Не тревожили, ждали одумается, а оно вон куда вывезло… Зря ему Гришка разрешил работать отдельно. Заставил бы сразу, и был бы порядок!

Над тайгой поднималась ущербная луна. Где-то за околицей кричал филин, слышались глухие, удаляющиеся шаги запоздалых прохожих. Таня тяжело вздохнула, пошла в дом. Открыв двери, включила свет, и ночные шторы мгновенно опустились на окна.

«Вот и поговорили с Николаем, — подумала она. — Что теперь делать?»

 

36

«Ушла, не оглянулась даже!»

Николай медленно брел берегом реки к поселку, потом свернул к огородам и, путаясь ногами в картофельной ботве, зашагал напрямик к дому. Войдя в коридор, столкнулся с Зиной Воложиной. От девушки пахло пудрой и дешевыми духами, в руках у нее — сумочка и летний плащ.

— Ты что это, Зина, расфуфырилась? Не на свидании ли была?

— Нет, Колюша, — кокетливо ответила она и повела накрашенными бровями, — в конторе задержалась. На свидание ходить-то не к кому, всех хороших парней девчата порасхватали.

— А ты чего ворон ловила?

— Занята была… на работе, конечно. А ты чего один?

— А я давно один, — стараясь скрыть волнение, сказал Николай, зевая, и добавил: — Поссорились мы с Танькой.

— Вот как! — изумленно воскликнула Зина и улыбнулась. — Потому ты и грустный такой? Скучаешь? — Воложина склонила набок голову, заглянула в его узкие, с косым разрезом глаза.

— Выпил бы, да нет ничего дома… У тебя, случаем, не осталось от гостей? Может, продашь?

— Я не торгую, — покачала головой Зина. — А угостить могу. Я ведь вечная твоя должница, — повела она плечами, намекая на дичь и рыбу, которыми Николай при удаче оделял соседей.

— Не откажусь, — согласился Николай и, покосившись на Танины двери, вошел в комнату Воложиной.

«Назло тебе сюда иду, жаль, что не видишь!» — мысленно сказал он Русаковой.

Зина давно засматривалась на Николая, но тот не замечал этого — его мысли были заняты Татьяной, и Зина это хорошо понимала, завидуя их дружбе. Теперь они поссорились. И в душе девушки вспыхнули надежды…

Зина быстро приготовила закуску. Нацедила из бутылки в графин брагу, подала на стол.

— На меду ставили, — сказала она, — папа из деревни привез.

— Все равно, Зиночка, я сейчас что хочешь пить буду!

Зина молча пододвинула ему тарелку с закуской.

— Не знаю, за что и пить, — усмехнулся Николай, разливая по стаканам янтарный напиток.

— За успехи! — предложила Зина.

Николай чокнулся с ней, залпом выпил, налил еще стакан. Нахмурился, скривился, понюхал кусочек ржаного хлеба и бросил в рот ломтик огурца.

В голове зашумело, и она стала тяжелой, неповоротливой; белки глаз покраснели, к горлу подкатился комок обиды. Вспомнилось пережитое.

…Отец поздней ночью вошел в хату усталый, но радостный: у кулака Шибаева нашли спрятанный хлеб, — зерно было зарыто под дровами в огороде. Поделился вестью с женой, ласково потрепал по стриженой головке шестилетнего Николашку и, похлебав жиденьких щей, лег спать. Вскоре в дверь постучали.

— Председатель, — басил кто-то, — примай гостей с района. За хлебом приехали!

Отец оделся, взял потрепанный портфель и — на улицу. И в следующую секунду раздался выстрел, потом в комнату ворвалось несколько человек и — к матери.

— Где печать сельсовета?

— Говори, большевичка, убьем!

— Убивцы!.. Убивцы!.. — кричала мать и рвалась на улицу, но ее повалили на пол, заломили руки и стали бить.

Николка видел, как мать таскали за волосы, топтали, требуя печать. Что было дальше, мальчик не помнит. Он воспользовался темнотой, выскочил в одном белье на улицу и с криком «Тятьку и мамку убили!» бросился к сельсовету. Когда же на крик мальчонки прибежали заспанные соседи, в избе Уральцевых было тихо: отец и мать лежали мертвые. Смутно помнит Николай, как жил потом по чужим людям. Помнит, как сбежал из деревни и колесил с случайными дружками-беспризорными по России, как привезли его однажды в детдом. Там он учился, потом приехал в леспромхоз. Семнадцатилетним парнем взял он в руки топор и пилу. С непривычки болело тело, он с напарником едва выполнял норму — пилили тогда еще поперечной пилой. Потом постепенно втянулся, окреп. И вот наступили дни, когда люди заговорили о нем.

Ему исполнилось девятнадцать. Крепко становился на ноги. Лучковой пилой впервые в леспромхозе поставил рекорд, заготовив за смену три с половиной нормы. Потом еще и еще. Ему дали отдельную комнату, выделили участок земли под огород. Не раз Николая премировали, о нем писали в газетах. Тогда его уважали, ему завидовали…

 

37

Николай шумно вздохнул.

«Да, это было тогда, — думал он, закуривая неимоверной величины цигарку и обволакиваясь дымом, — а теперь? Разве я плохо работаю, что на меня, как на волка, смотрят? Разве я не тот же Николай? Почему же такое ко мне отношение? И Верхутин, и Веселов, и Павел Владимирович, и Танька — все обозлились на меня…»

— Коля, — проникновенно сказала Зина, придвигая к нему свой стул, — а ты расскажи, в чем дело, поделись. Глядишь, и легче станет. Одному переживать-то тяжелее…

Николай повернулся к девушке, посмотрел на нее долгим взглядом. Маленькие, темные глаза ласкали его, в них было невысказанное сочувствие, растрогавшее Николая; подведенные брови застыли в ожидании, накрашенные губы были слегка открыты.

«Хорошая ты девушка, отзывчивая, — подумал Николай, — зачем только красишься и мажешься?»

— Обидно, Зина, вот что… — Николай взял стакан, выпил, налил еще.

— Что обидно, Коленька? — Зина придвинулась ближе.

— Да раньше вот хорош был, а теперь для них никудышным стал. А почему? Потому что один работаю, привык так. У меня и у одного хорошо получается, — сдерживая клокотавшую в груди обиду, говорил он. — Подумать, какая разница — один ли работаю, вместе ли, лишь бы кубики были,.. Время, говорят, такое, что коллективом надо… А я не согласен! Я хорошо работаю… А Танька вон что сказала: ты, мол, отстал от нас. Это я-то отстал! — язвительно улыбнулся он. — Я им еще покажу, кто отстал, они по-другому заговорят!..

— А ты не обращай внимания. Знаешь, собака лает, а ветер носит…

— Да, носит… Хорошо, когда мимо!

— Коля, а ты заявление напиши директору. Так, мол, и так, разрешите одному работать…

— Я и так один работаю, да только вот проходу не дают, — признался он. — Дался я им, и все тут!

Мутно было на душе у Николая. Обида и злость бередили грудь, рвались наружу. Он налил рюмку Зине, взял свой стакан, чокнулся с ней и залпом выпил. Кружилась голова. Хотелось спать. Попытался подняться и уйти, но отяжелевшие ноги не повиновались, голова склонилась на грудь, опустилась на стол. Зина, обняв его за плечи, шевельнула.

— Коля, пойдем, я провожу тебя…

— Не… не… не п-понимаешь ты м-меня… — бормотал Николай.

— Понимаю, Коленька, понимаю, родной… я же люблю тебя, ты слышишь? — сквозь слезы шептала девушка. — Давно люблю, а ты… ты не знал этого, да и сейчас не понимаешь… — сокрушенно вымолвила она.

Николай заерзал на стуле, медленно поднял голову, посмотрел на Зину.

— Т-ты ч-то… а-а? — сказал он, потирая виски.

— Люблю, Коленька, люблю тебя, понимаешь? — с отчаянием прошептала девушка и, опустившись на колени, обвила его шею руками, целуя щеки, губы, лоб. — Люблю, люблю, люблю, — как в бреду твердила она. — Ты слышишь, Коля? Ты понимаешь: я люблю тебя…

…Ушел Николай от Зины рано утром…

Открыв свою комнату, он, не раздеваясь, бросился на кровать и схватился за голову, застонал.

«Что я наделал, что я натворил, — билась мысль. — Дурак! Осел! Растяпа! Что же теперь будет?.. Что делать?.. Как же это получилось? Кто из нас виноват?..»

И от бессилия поправить положение он разрыдался…

 

38

Уральцев свое слово сдержал.

Работая один в конце пасеки, он два дня подряд валил тонкий лес — «карандаш», очищая рабочее место от мелколесья, готовясь дать рекордную выработку.

«Пусть я эти дни дам меньше обычного, — рассуждал он, — зато послезавтра…»

И он уже представлял, как будут злиться Татьяна, Верхутин, Веселов.

Лесорубы поняли намерения Николая.

— Гриша, — беспокойно говорили они Верхутину, — в галошу ведь сядем!

— Не волнуйтесь, ребята, — успокаивал звеньевой. — Даст он день-два и выдохнется… Сами не подкачайте.

На третий день началось…

Сосны, ели, пихты со стоном и грохотом валились одна за другой по всей делянке; заглушая друг друга, стучали топоры сучкорубов; прерывистым жужжанием подпевали им электропилы.

— Разошелся Николай, — говорили между собой лесорубы.

— Черти, не отстают от меня! — глядя на работу товарищей, злился Николай.

До обеда он ни разу не присел отдохнуть, некогда было вынуть платок и вытереть обильно умытое потом лицо. Едва кренилось спиленное дерево, как он в несколько прыжков перебегал к следующему, быстро подтягивал кабель, включал электропилу и, сделав подпил, выбивал клин топором. Жужжала электропила, режущая цепь легко и быстро углублялась в ствол с одной стороны, с другой, потом поворачивалась параллельно под пилу, и вскоре лесина, распластав ветви, лежала, поверженная, на земле.

К обеденному перерыву на делянке Верхутина появились директор, замполит, технорук. Следом за ними, в помощь Русаковой, пришел за древесиной второй трактор — Таня одна не успевала вывозить. Она задорно улыбалась товарищам:

— Давайте, давайте, ребята, докажем Николаю, что мы звеном работаем лучше его!

А вечером, радостная и взволнованная, Зиночка Воложина торопливо выстукивала на машинке приказ директора и улыбалась. Да, Николай сдержал свое слово, он стал опять знаменит! Одно лишь омрачало Зинину радость — Николай к ней больше не заходил.

«Ничего, — успокаивала себя она. — Занят он был эти дни — к рекорду готовился. Наработается за день, ему и не до меня».

А как ей хотелось встречи, как хотелось быть с ним!

…Утро. Лесорубы собираются у клуба, ожидают машины.

— Что случилось с директором, — удивляются они, увидев Заневского, — вчера весь день почти на нашем лесоучастке был, сегодня в такую рань сюда пришел?

— Наверно, гвардии майор расшевелил, — высказывают некоторые предположения, заметив подходящего к директору Столетникова.

— Замполит кого хошь расшевелит, — поддерживали другие и подходили к трибуне.

— Товарищи лесорубы! — покрывая шум, выкрикнул Заневский. — Вчерашний день на вашем лесоучастке ознаменовался двумя рекордами. Звено Верхутина заготовило и вывезло полторы дневных нормы, а лесоруб этого же звена Уральцев дал Родине двадцать восемь кубометров строевого леса!.. Звено Верхутина показало, что не только отдельные лесорубы могут работать по-стахановски, но и коллективы. Желаю успеха вам, товарищи, и объявляю благодарность, а Уральцева премирую отрезом на костюм!..

— Ну, что, милая, — насмешливо улыбаясь, сказал Николай стоящей невдалеке Татьяне, — кто от кого отстал?

«Ах, вот как, — возмутилась Русакова, — ты только из-за этого и старался, чтобы мне доказать?» — И Таня, — она потом сама не знала, как это получи-лось, — крикнула:

— Вы поспешили с премией, товарищ директор, — раздался ее звонкий голос, — сегодня-то единоличник вполовину меньше сделает!

Лесорубы зашумели: одни — возмущенные дерзкой выходкой трактористки, другие — поощрительно. Таня с мольбой посмотрела на Верхутина и Веселова, ища поддержки.

— Правильно, Таня, — шепнул ей Григорий и крикнул, повернувшись к трибуне: — Мне сказать разрешите, товарищ директор!

— Товарищи! — начал Верхутин. — Правильно сказала Русакова, назвав Уральцева единоличником. Он откололся от звена, отказался от нашей помощи, не послушал наших советов. Вчерашним рекордом он никому не принес славы — ни себе, ни звену. Несколько дней подряд рубить лишь «карандаши» и едва выполнять норму, а потом приняться за толстоствольный, кубатурный лес — это каждый сможет! Если сложить его ежедневную выработку со вчерашней и разделить на рабочую неделю, то получится понятная каждому картина. В результате он обманул только себя…

— Ве-ерна-а!

— Это не рекорд! — раздались голоса, и лесорубы зашумели.

— Я хочу, товарищи, при всех вас обратиться к Уральцеву. Ты, Николай, хороший лесоруб, работать умеешь — этого у тебя никто не отнимает, но ты станешь плохим, если не будешь идти со всеми. Мы, члены звена, еще раз предлагаем: включайся в общую работу, не бойся, меньше не заработаешь! А если тебе не по сердцу, если считаешь себя выше нас, работай единоличником. Только уходи из звена, не мешай нам!

Раздались одобрительные возгласы, аплодисменты.

«Ну и язва, что наделала!» — с негодованием подумал о Татьяне Николай и, подойдя к директору, положил у его ног на трибуну сверток.

— Я отказываюсь от премии… значит, не заработал, если так люди говорят…

А в стороне стояла Воложина и покусывала губы.

«Нахалка, — ругала она Русакову, — совести у нее нету… Но ничего, она еще поплатится за все, спохватится, да поздно будет!»

 

39

— Вот, Таня… значит, так… значит, все между нами кончено. Ну, что ж… пусть по-твоему будет…

Таня выслушала эти слова в безмолвном оцепенении.

Что-то давило плечи, и было это «что-то» такое тяжелое, что девушке казалось — не выдержит она, упадет, разрыдается…

Николай дал себе слово не думать больше о Татьяне. Но когда первая обида прошла, он стал вспоминать слова Татьяны и Верхутина и, к собственному удивлению, увидел, что они правы.

«А правда, какой же это рекорд, когда я три дня тютелька в тютельку норму давал? Поставил рекорд, а на другой день чуть больше половины прежнего сделал… а звено и позавчера, и вчера, и нынче заготовило и вывезло не меньше, чем тогда…»

Вывод этот ошеломил его.

«Что же мне делать? Пойти к ребятам? Это можно. Простят, примут к себе. Но с какими глазами идти к Тане, как объяснить случившееся с Зиной?»

Недавно встретились случайно. Глянули друг на друга и, покраснев, отвернулись — стыдно.

— Коленька, ты чего не заходишь? — спросила Зина, не поднимая глаз.

— Не знаю… ты извини, я… мне неудобно…

— Ты не виноват, — еле слышно сказала Воложина.

— Все равно… я не знаю, что делать… как это случилось?

— Не будем, Коленька, говорить… что случилось — останется, теперь не изменишь!

— Я не могу сейчас с тобой встречаться, у меня тут, — Николай показал на грудь, — сам не знаю, что творится… все спуталось, перевернулось… дерьмо какое-то…

— А ты не думай ни о чем, займись чем-либо и забудешь, — вздохнув, тихо проговорила Зина.

— Да-да, надо чем-то заняться, — как в бреду пробормотал Николай и пошел в свою комнату. Сел за стол, сдавил ладонями виски.

«Таня, Танюша, как мне тяжело!.. Я не знаю, что делать, я заплюхался, я пропал!»

Он вскочил, заходил по комнате, не замечая сумерек, не догадываясь включить свет.

«А кто виноват, что я пошел к Зинке?.. Если бы Татьяна не разозлила меня, я бы не оказался там… А почему она злила меня? Может, не любила, а просто развлекалась, как кошка с мышкой?»

Мысль понравилась. Она оправдывала поступки, обвиняла Татьяну.

«Ну, да! Иначе бы не закричала: «Единоличник!» Это она подговорила Верхутина и ребят, чтобы против меня сказали, а я еще любил ее…»

И он уже поражался подлости Татьяны, задыхался от негодования. Николай ударил по створкам, и окно распахнулось. В комнату вместе с прохладой ворвались комары. Они носились над головой, назойливо пища, нещадно жалили его, но он ничего не замечал.

«Ты смеялась надо мной, — мысленно говорил Николай Татьяне. — Ты подлая, двуличная. Вот приди, в глаза то же скажу!»

И будто по чьему-то велению, постучав, в комнату вошла Таня.

— Извини, Коля, что потревожила, — сказала девушка, сдерживая волнение. — Я давно сделала мережку на твоих занавесках, возьми, пожалуйста.

Она подошла к столу, положила стопку выглаженных марлевых занавесок, задержалась.

Девушке казалось, вот-вот Николай подойдет к ней… Она ждала секунду, другую, пятую, чувствуя, как что-то холодеет в груди, как на глаза навертываются слезы. И не выдержала, рванулась к двери, выскочила из комнаты и разрыдалась у себя, дав волю обиде…