«PÝR». 1971

 

РАССЛЕДОВАНИЕ

Сейчас мы расскажем не совсем обычную историю, ибо главный протагонист выступает тут только на периферии. Из уст шести человек он слушает изложение одного и того же события, не задав ни единого вопроса.

Часть I

Г о в о р и т  м а т ь  И в а н а.

Вы только посмотрите, милый человек, и сразу же увидите, что этот наш хутор совсем невелик. Несколько домов, которые тут находятся, кроме нашего, так далеко расположены друг от друга, что каждый сам себе хутор. Никто никому не родня, да и сказать, что кто с кем дружит, тоже никак нельзя. Мы здороваемся, когда встречаемся в поле или по дороге из городка, поговорим другой раз об урожае или о том, пора ли резать баранов или сеять чеснок. Случается, что и день-два пройдет, пока мы узнаем, что в таком-то доме кто-нибудь богу душу отдал… Ну а на похороны мы уж ходим почти что все, нас и так тут мало. На похоронах не бывает слишком грустно, ведь, горюет совсем немного людей, да и то по большей части из чужих. Свадьбы повеселее. По крайней мере бабы выпьют, а мужики пошумят. Тут наши дети и знакомятся. Что у нас особенного, так это что мы все на «ты». У нас не в обычае, как у вас в городе, кому-нибудь «вы» говорить. Так и человека обидеть можно. Даже школьник на «ты» с девяностолетней бабкой… Иногда очень долго, когда год, когда и полтора, мы не видимся с кем-нибудь из соседей и, когда встретимся, едва узнаем друг друга… Мы ведь, знаете, все здесь приезжие, нет у нас общей крови, общих воспоминаний. Только у немногих дети тут народились, а для нас, кто постарше, этого мало, чтобы совсем привыкнуть. Я, например, родилась километров двести отсюда, в узкой долине, по которой тек ручей, поросший лопухами. И не было там ничего, кроме двух-трех небольших полян, на которых паслось сколько-то коз, коровок и овечек. Поля там были маленькие, узенькие, скорей на огороды смахивали. И родили они картошки столько, что еле-еле до весны хватало. Что делать? С малых лет мы, детишки, пасли скот, овец и коз. Доили худых коровенок и пили их молоко. А когда они старели, забивали их по одной на мясо. Кожи продавали в отдаленном городе кожевникам. Была там у нас и маленькая школа. Трое учителей, одна учительница. Священник и доктор приезжали раз в неделю. Но дети были способные. Многие учились потом в городе, а кое-кто окончил и высшую школу. Не напихивались мы едой, и мозги нам лучше служили, Но там, где мы жили, не на что было употребить способности. Весь лес вокруг, все звери в лесах, вся рыба в реке — все принадлежало кому-то другому, не нам. Если бы мы могли хоть лесом заняться! Если бы хоть деревообрабатывающая фабрика была, мало бы кто подался за работой и пропитанием в другие края. И мне пришлось уехать. В городе я сначала стала ходить в сельскохозяйственное училище, потом перешла в фельдшерское, не понравилось мне — и поступила я в услужение. Я была молодая и красивая и быстро вышла замуж. От первого ребенка мы избавились, а потом целых десять лет у нас детей не было, пока не родился сын. Это долгое ожидание испортило мне мужа. Он перестал верить, что станет отцом, и, даже когда стал, не очень-то обрадовался. И в работе не преуспел — он был путевым диспетчером на угольных складах. Сказать по правде, жизнь в городе у нас не удалась, но войну, последнюю, мы в нем перетерпели. А потом открылись возможности, везде оставались земли бежавших немцев. Мы решились и выбрали это имение, точнее, этот хутор. Сыну уж восемь лет было, когда мы переехали. И до сих пор стараемся привыкнуть, как и прочие переселенцы. Места тут красивые, сами видите, милый человек, земля хорошая, можно и два раза в год урожай собирать, а привыкать тяжко. И закаты, и зори здесь не такие, как там, откуда я родом. Да и ветер тут дует не с той стороны. Да что зря говорить! Работы тут было, когда мы переселились, видимо-невидимо. Постройки разрушенные, хлева пустые, машины заржавленные. Первые месяцы мы и не выспались ни разу, пока все в кой-какой порядок привели. Сколько слез, сколько зубовного скрежета стало нам все это… Но выдержали мы, милый человек! Все прошло, и теперь бы все наладилось, когда бы не эта беда… Я и сама не знаю, как это могло случиться, как все произошло… И можете мне верить, более честных людей, чем мы, вы не найдете… Да мы тут и ни при чем вовсе, да и касательство мы к делу имеем через сына Ивана… Мужу моему жаль ее, он даже поплакал, но ведь такие случаи бывают где угодно, даже хуже случается… Если бы у этой несчастной не помутилось в голове, ничего бы и не было. Но кто же мог подумать, кто? Я теперь вижу, нам бы смотреть за ней внимательнее, на Ивана повлиять, быть с ним построже, а не заступаться за него. Теперь уж трудно сказать, что было бы лучше, что хуже. Да и что толку после драки кулаками махать!

Что до меня, я не хотела никого защищать: ни мужа, ни сына, ни невестку Жофку, пусть земля ей пухом будет, однако не все, что люди говорят, правда. Кое в чем нельзя верить ни брату, ни сестре, не то что чужому человеку. Хорошо еще, что дитя в живых осталось, бедняжечка.

Когда я услышала, что случилось, я едва на ногах устояла. Я как раз была в огороде, окапывала свеклу, а тут мне соседка и кричит: «Зуза, твоя невестка бросилась под поезд!» У меня тяпка из рук вывалилась, и земля подо мной закачалась. Я так испугалась, что все у меня помутилось, и я бросилась бежать к железной дороге. Я немного пробежала и увидела, как ее везут, несчастную, всю изрезанную. Я подбежала, обезумевшая от ужаса, но лесник Голар только махнул рукой. Было поздно. Ее чем-то закрыли, я даже не видела ее близко, только кровь кое-где проступала. Только потом я увидела на руках у лесника ребенка, мальчик улыбался мне, и мне чуть полегчало…

Так вот, я говорю, сперва там, в огороде, я страшно испугалась, а потом, когда я увидела живого внука, мне полегчало. Я шла за этим печальным возом, и ребенок расплакался у меня на руках. Я успокаивала его, качала, наконец он, бедняжечка, угомонился. И тут, даже не знаю почему, меня злость разобрала на Жофку. Я злилась на нее, и зло перешло у меня в слезы. Я так долго плакала, меня всю било, даже ребеночка разбудила. Он, однако, не заплакал, а смотрел, как я плачу.

Я скажу вам, милый человек, откуда эта моя злость. Чтобы вы правильно поняли. У нас дома, там, где я родилась, очень редко, когда люди себя жизни лишали. Это в наших местах было событие, из ряда вон выходящее. Я помню, мать моя, покойница, рассказывала, что наш сосед, старик Луцко, руки на себя наложил, повесился в собственном саду, так тот, говорили, пил до умопомрачения, и у него это перешло в мозговую болезнь. Пропил поле, пропил гумно, двор, сено на лугах и только потом это сделал. Его жена и дети его еще до света сняли, но скрыть ничего не удалось. Все сразу узналось. И событие это до того всех перепугало, точно какая чума. И когда мы ходили в день всех святых на кладбище отнести цветы и зажечь свечи, мать нам показывала в уголке у ограды могилу без креста, где лежал старый Луцко. Я и сама помню один такой случай. Это был Гартош, воинский начальник. Он был из наших краев, но служил в городе. Когда Гартош вышел на пенсию, он вернулся со своей женой в деревню. Они отремонтировали унаследованный дом, даже черепицу сменили, так что издалека было видать, как она краснеет. Это были добрые и скромные люди. Детей у них не было. Он иногда напивался, но не дрался, только выкрикивал команды. Кое-кто над ним смеялся, но он точно не слыхал. Они жили там у нас уже лет десять, когда вдруг открылось, что у этого пана с соседкой двадцатилетний сын. Никто не мог понять, когда и как это могло случиться, поэтому все очень удивлялись и сообщили его жене. Она сразу уехала, и больше ее никто в деревне никогда не видел. Говорили, что она утопилась в Комарне, но вряд ли это было так. После исчезновения жены пан как-то сразу опустился, и однажды его нашли в лесу мертвого. Говорили, он засунул в рот гранату и взорвал ее…

Значит, такие события происходили и у нас, но тут, в этих местах, на этом хуторе, такое приключилось впервые. Чем нам тут было труднее, тем больше мы держались и держимся за жизнь. На этих просторах, в этих горах, столько приходится бегать, столько ходить, что о смерти и думать-то некогда, да еще от своих собственных рук… А вот Жофка осмелилась…

И так мне было жаль этого мальчика, да и моего сына, и ее родителей, что я на нее и в гробу смотреть не хотела. И столько дней я засыпала и пробуждалась, а она передо мной. И до сего дня я не знаю, почему она это сделала. Ведь со всеми делами, всеми трудностями можно было справиться, было бы желание. Вдобавок и сын Иван считает меня во всем виноватой, он говорит, я принуждала его жениться на ней. А разве я принуждала? Конечно, нет! Сам за ней ходил, окликал ее, когда она девушкой еще проходила мимо нас, и всегда шел ее немного проводить. Я и подумала, что он ее любит. Ведь не желала я ему зла, наоборот. Кого бы он нашел здесь лучше? Девушка была хорошая, рослая. Бедра широкие, крепкие, всякая работа горела у нее в руках. Румяная и крепкая была, как грибок, и, когда затяжелела, работала до последнего дня. Вечером перед самыми родами она подоила коров и дров наколола. Да она бы до ста лет дожила, и ничего бы ей не стало… Иногда, правда, находило на нее, сама она не ведала, что творила, и потом не могла объяснить, что это было. Да кто без странностей?.. Раз я, например, неожиданно вошла в хлев и вижу: сидит Жофка возле коровы, подойник на голове, молоко течет, а она смотрит куда-то вдаль. Я слегка встряхнула ее — она сразу пришла в себя… Но таких случаев было немного, несколько всего… Я Жофке никогда их не вспоминала, даже не намекнула… Позднее, после родов, мне казалось, что она совсем поправилась… И на́ тебе…

Больше всего мучит меня, что сын на меня рассердился, будто я ему что сделала… Уж я упоминала, что хотела ему только добра, когда предложила жениться на Жофке… Другой такой во всей округе не было, а брать девку из города или откуда еще — это кота в мешке. Напал бы еще на такую, что не умеет ни сварить, ни изжарить, ни шить, ни штопать, ни стирать. Я не говорю уже о другой работе. Тут могут жить только такие люди — мужчины ли, женщины, — которые знают, как обращаться с тяпкой и с топором, с косой и с упряжью. Какая-нибудь фифочка из города тут бы с ума сошла и была бы всем в тягость… Я знаю, сын ездил кое-куда на танцы на мотоцикле, но он никогда не упоминал о серьезных знакомствах на стороне… И никогда мы ему ничего не запрещали, ни в чем не мешали, мы думали: пусть перебесится, пусть поживет… Теперь он еще упрекает меня в том, что я женила его перед призывом… А разве бы Жофка так долго, целых два года, ждала его? Как можно было упустить такую возможность, раз уж она представилась? Да и, сказать правду, Жофка его, шалопая, любила. Никогда косо на него не посмотрела, никогда ему не перечила, никогда не ругалась с ним, даже если он и по два дня домой из города не являлся. И нечего ему теперь жаловаться, что я принудила его к этой женитьбе, потому что, если не хотел, зачем же соглашался, мог бы уезжать, если ему не сиделось… Всегда так: хотите сделать своему ребенку добро, откладываете для него, стараетесь, чтобы ему получше было, а чуть не угодите, он вам сразу же кричит, что вы единственная причина его несчастья… Да что, и мы в свое время были не лучше, что теперь толковать?.. Я и не заикнулась бы, да вот запуталась в сплетнях…

У Жофки были богатые похороны; вся округа собралась посмотреть на такое диво — на самоубийцу Жофку. Но что было удивительно — кроме ее близких, никто слезы не проронил. Люди не любят таких, кто посягает на свою жизнь…

Мальчик, внучонок мой, теперь со мной. Я нянчусь с ним и уже научила его ходить. Он немного пройдет маленькими шажками, а потом усядется или перевернется… И слезы текут у меня, когда посмотрю на эту кроху. И жалко мне, и тяжело. Сын на него даже не глядит, а я и не принуждаю. Может, он сам еще переменится.

Теперь все чаще я вспоминаю места, откуда мы приехали сюда. И снится мне часто родительский дом, поля, скалы. Хотелось бы еще раз увидеть все это, но не знаю, суждено ли. Вырваться отсюда, пусть хоть на три дня, тяжелее, чем помереть. Сын работает в городе, муж выпивает, а с внуком еще рано пускаться в дорогу. Но я все же надеюсь, что соберусь когда-нибудь и с внуком. Боюсь только, назад уже не ворочусь, хотя чего и бояться? Да, еще было: собралась я как-то, взяла мальчишку на спину, перешла реку, хотела дойти до леса и обратно, но что-то меня тянуло все дальше и дальше, до самой железной дороги… И только загремел первый поезд, мальчик так и закатился, чуть дышать не перестал, судорогами весь пошел, головку закинул, точно запомнил чего… Я и вернулась, только с холма посмотрела на поезда, что шли в родную сторонку… Что же поделаешь, стара я стала, вот и потянуло к родным краям…

Часть II

Г о в о р и т  м а т ь  Ж о ф к и.

Отец мой был такой силач, что, когда возил дрова из лесу, не тормозил на спуске цепью, а просто придерживал колесо за спицу так, что оно переставало крутиться. И я сильная и выносливая. Еще теперь я могу пройти по снегу босиком и хоть бы что, не охрипну и ревматизм мне нипочем. Моя дочь Жофка пошла в меня и, может быть, была еще крепче… Девушка она была тихая, уступчивая и работящая. От самых невинных шуток краснела до слез. Совсем была дитя несмышленое… Ей еще семнадцати не было, когда пошла туда…

Кроме Жофки, была у меня еще одна девочка, но она, бедняжка, родилась до срока и была слабенькая. Кожа да кости. Даже сосала с трудом, задыхалась, захлебывалась. Промучилась я с ней месяц, она и померла. Теперь я осталась без детей… Так мне теперь до смерти маяться…

Когда-то я думала — это когда впервые почувствовала в себе женщину, когда впервые застыдилась этого и обрадовалась этому, — что будет у меня много, много детей… И я готовилась к материнству. Ела с охотой, чтобы сделаться сильнее и легко переносить роды… Готовилась радостно к будущему потомству всем своим телом, всей своей силой. И была красивая. Больше и крепче всех в округе, сильная, пружинистая, тугая… Я и теперь нисколько не задыхаюсь, когда приходится подниматься в гору на Полудницу…

Я вышла замуж. Муж мой, тот, первый, выглядел здоровым: румяный, высокий, глаза живые, черные. Не такой, конечно, великан, как мой отец, но тоже рослый, сильный… Поженились мы весной и жили два года без детей… Постепенно я начинала что-то подозревать, что-то беспокоило меня… Но только после его смерти я узнала, что он был совсем никудышный… Сгнивший изнутри, худой и бесплодный… Я, уж не взыщите, не очень о нем и горевала, мне даже казалось, что он нарочно обманул меня… Теперь-то я его злом не поминаю. Мне даже кажется, и, может, это и правда, что, если бы он остался жить, было бы мне с ним неплохо. Это был человек мирный и терпеливый, не любил ругаться и даже в гневе мог уступать. Я простила ему даже его бесплодие и не сержусь больше на него, даже его жалею…

Вдовою я была всего полгода, а это и сегодня может показаться слишком мало. Но я боялась, прямо обмирала со страху, что однажды проснусь и пойму, что вся плодородная сила во мне кончилась, ушла навсегда… И еще одно тут было. Два года ведь я жила с мужчиной — и все даром. Ведь тогда я еще не знала, что виноват был мой первый муж. Я только подозревала, но меня мучили опасения, не из-за меня ли это… Тогда-то стал заглядываться на меня Францко, да и я была не против… Он пришел из долины и нанялся на молотьбу. Он тоже был хорошего роста, — а какой смешливый! — теперь он уж не тот, все ему не хорошо, все сердится на меня, на себя, на соседей. Но в те времена он мне очень по душе пришелся. Он носил ковбойку и платок на шее. Вместе с товарищем он нанимался молотить, молотил и у нас. Они пробыли в нашей деревне всю осень. Францко ухаживал за мной, за молодой вдовой, очень настойчиво. На работе он отличался, да и брал полцены, а вечером заходил к нам. Мать с отцом считали его хорошей партией для меня, но были настороже — как бы он не попользовался да не ушел. Долго нас наедине не оставляли, гулять не отпускали, и на танцы мать со мной тащилась и скоро уводила меня домой. Такой строгий надзор над молодой вдовой многим казался смешным, мне и самой было стыдно, но, с другой стороны, опасения родителей были мне понятны. Да мне и не хотелось просто так, за здорово живешь, скурвиться, наоборот, я хотела семью, как у других женщин, хотела рожать и воспитывать детей… Когда нам удавалось остаться на минуту наедине, Францко уговаривал меня, упрекал за покорность родителям, но к нам ходить не переставал. В конце осени молотьба закончилась, Францко и ушел. Я думала, что вижу его в последний раз, и после его ухода всю ночь проплакала. Не так уж я его тогда любила, плакала я над своей грустной жизнью и несбывшейся мечтой. Однако прошла неделя, и он прислал мне первое письмо. И ко мне стали возвращаться надежды на семью, детей, потому что Францко в первом же письме снова написал то, что говорил мне не раз, что любит меня и, как только будет время, приедет. Я не то чтобы поверила, но не допускала к себе всяких шалопаев, которые часто стучались ко мне по ночам в надежде поживиться за здорово живешь. Ведь всегда же найдутся желающие позабавиться с молодой вдовой, а потом посплетничать об этом за кружкой пива в кабаке. Францко писал всю зиму, а на рождество прислал мне красивые сапоги и рукавицы. Эта зима была для меня самой долгой в жизни. Я тосковала, особенно по вечерам, меня бросало то в жар, то в холод, чуть я совсем здоровье не потеряла. Пришлось даже неделю-другую в постели полежать, но обошлось. Я была молода и легко справлялась с кашлем и простудой — отпустило и на этот раз. А в конце марта явился Францко, сам с ног до головы во всем новом, открыл посреди кухни огромный чемодан и стал доставать из него подарки для матери, отца и для меня. Роздал он, что кому предназначалось, и сразу же попросил моих родителей благословить нас. Те только переглянулись и с радостью согласились. В тот же вечер был сговор и мы надели кольца. Угощение, хоть и наспех приготовленное, было обильным и щедрым. Отец достал самогону, мать наварила мяса, картошки, капусты, а, кроме того, много съестного привез в своем чемодане и Францко, были и вареные яйца, одолженный у соседки калач, свежее и кислое молоко. Свадьбу готовили на другую неделю, и Францко остался у нас, хотя ему не позволили спать со мною в одной комнате…

Свадьба была веселая. У нас говорят, что самые веселые свадьбы бывают у вдов, и это правда. Мне и самой теперь кажется, что первая свадьба была у меня скучнее. А на второй я и пела, и танцевала, а плакать и не думала. И родители радовались, они уж не беспокоились, все вроде хорошо складывалось, впрочем, пересудов опасаться не было нужды, потому что Францко был один, без родичей, а сам он тогда мелочам значения не придавал. Теперь уж он не таков, но об этом потом. Могу честно сказать, свадьба удалась. Некоторые мои подружки, с которыми я в школу ходила, мне жестоко завидовали, потому что я уж второй раз шла замуж, а они все еще кисли, если можно так выразиться…

После свадьбы, понятно, кое-что изменилось. Нам обоим пришлось работать, потому что мы не хотели, чтобы нас содержали родители. А устроиться в те времена было нелегко. Пришлось нам из деревни перебираться в городок, сняли мы там комнату и некоторое время держались. Францко работал, где придется, постоянного места найти не мог, я была подсобницей в портняжной мастерской. Скоро я затяжелела и родила, но первый ребеночек помер. Это несчастье сильно по нас ударило. Жили мы до того с Францком в каком-то тумане — и сразу такая утрата. И друг к другу мы стали относиться по-иному. Мы не жалели, конечно, ни о чем; чего не было, того не было. Да и по сей день мы живем, в общем, хорошо, хотя под каждой крышей свои мыши, как говорится.

После этой печали переехали мы в другой городок. Там было немного полегче, и квартиру мы наняли побольше. Тогда, после войны, стали перебираться в города деревенские, и таких, как мы, было всюду много. Стало больше работы. Строились дороги, мосты, перестраивались заводы и города. Я забеременела снова и родила красивую девочку. Мы назвали ее Жофкой… Она росла здоровой, и мы любили ее неимоверно, потому что после родов мне врачи сказали, что это мое последнее дитя… Вы и представить себе не можете, что для меня это было… Я была и счастлива, и несчастлива… Счастлива, что у меня дитя, несчастна от того, что одно… Но скоро я со всем примирилась и все больше и больше заботилась о дочке. Теперь все уже позади…

Все бы могло быть иначе, если бы мы не поехали сюда… Могло бы… не знаю! Когда Жофке было три года, появилась возможность устроиться в здешних краях. Нам предложили землю, дом и кое-какие деньги для начала. Мы и поехали. Мы сразу оказались отрезаны от всего мира, самые близкие соседи за полтора километра от нас, но мы стали привыкать. Работы мы не боялись, собственно, мы вернулись к работе, которую больше всего любили. Поле нам очень понравилось. Земли тут и было и есть сколько угодно, много ее и сейчас пропадает даром… Сперва мы привели в порядок дом. Тогда только я поняла, какой мастер у меня Францко. Из длинных жердей он сбил стремянку и взобрался на крышу. Она была худая в нескольких местах, в дождь намокал потолок и протекало в комнатах. Францко заменил треснутую и разбитую черепицу и починил трубу. Пришлось, к сожалению, сбросить аистиное гнездо, но что было делать — топить-то нам надо было! Аисты нас не покинули, на будущую весну они поселились на липе возле дома… Когда крыша была в порядке, мы принялись за остальное. Выкрасили весь дом изнутри и снаружи. А потом рамы, двери и пороги. Кое-где пришлось перебрать полы, а во дворе вычистить колодец. С ним было много хлопот. Целый день мы таскали из него воду, пока не добрались до дна. Потом Францко по лестнице слез вниз, в вонь и смрад, а я на веревке вытащила пятьдесят ведер илу. А сколько там было всего понабросано! Детская коляска, лопаты, топорики, куски дерева, камни… И чего только там не было! Но мы никогда не жалели, что почистили колодец… Никто у нас потом никогда животом не маялся… Через два дня колодец снова наполнился, но мы еще не пили воду, нет, куда там! Мы еще раз вычерпали всю воду до последней капли, потом Францко набросал на дно большие камни, гальку, и только тогда мы отважились попробовать воды. Что же это была за вода!.. Все, кто живет здесь, да и приезжие, все знают нашу воду. Всем водам вода! Напьетесь — и точно жизни в вас прибудет!..

Когда кончили с домом, мы могли заняться полями и лугами. Мы купили трех коров, поросят, кур, коня… И кроликов. И урожаи все года были хорошие. Иногда выйдешь в поле, оглядишься, и аж сердце заболит, что нет хотя бы десяти детей, о которых я мечтала… Всех бы подняли… Однако я примирилась и утешала сама себя: нет детей, так хоть внуки будут… А теперь? Внук один, и тот не со мной, а с отцом, с Иваном, там, внизу… Иногда неделями его не видишь, так он нас с Францком и вовсе забудет… А что мы можем сделать?..

Тут и выросла наша Жофка… Она не грустила, не скучала, как могло бы кому-нибудь показаться… Детей здесь, конечно, не было, но были птички, кролики, забредали когда и олени, и серны… А еще она научилась распознавать цветы и травы, ведь она собирала их с детства. Тут совсем недалеко от нас, чуть пониже, проходит шоссе к городу, а до окрестного городка совсем недалеко и туда ходит автобус, на нем Жофка ездила в школу и обратно…

Потом, когда она выросла, стал к нам наведываться соседский Иван. Они играли вместе, шалили. Но тогда еще ни я, ни Францко о свадьбе и не помышляли. Ничего мы не думали и когда до позднего вечера они пропадали в лесу… Только как-то пришла Зуза, мать Ивана. Уселись мы на крыльце и разговорились. А Зуза возьми и скажи, почему бы нашим детям не пожениться… Ни я, ни Францко не были против, парень нам нравился, был работящий и вежливый… Только в одном мы не соглашались с Зузой, собственно, больше Францко — он желал, чтобы молодые подождали, пока Иван отслужит. Два года — это два года, говорил мой старик, все может случиться… Но Зуза об этом и слушать не хотела, а раз мне было все равно, Францко пришлось согласиться… Жофка радовалась, потому что парень нравился ей, она его любила. Приготовили мы все к свадьбе. Платье я заказала дочке в салоне в городе. Очень она была в нем хороша. Красивенькая, румяная, как ягодка. На свадьбе было немного народу, но было весело, а на другой день Жофка переехала к мужу. Жить им было где, потому что и их дом большой, да не в этом дело. Нам с Францко очень ее не хватало. Первые месяцы она часто забегала, да и мы спускались к ней вниз. Потом стала ходить все реже, и наконец… Но об этом лучше не говорить… После свадьбы прожили они с Иваном вместе месяца три, потом он ушел в армию… Не знаю, как они тогда жили, потому что, когда я спрашивала Жофку, она не говорила. Только пожимала плечами или улыбалась, но ни словечка не говорила. Знаю только, что осталась она в положении… Когда Иван уходил в армию, было уже видно… Тогда и стала она реже к нам ходить, но это и понятно… И хотя мне уже трудно пускаться в такую дорогу, я ходила к ним… Францко туда ходить не любил, не нашел он общего языка с Юло, отцом Ивана… Не знаю, что им было делить, но, стоило им встретиться, сразу же начинали спорить… И теперь у них не лучше, а то и хуже… Значит, ходила я туда, вниз, несколько раз, но мне казалось, будто все у них в порядке… И Жофка была здорова. А вот что на нее находило порой — это неправда. Никогда ничего подобного я не замечала, а ведь она немало прожила с нами… А почему она сделала то, что сделала, я понять не могу… Думала я над этим не один час, и днем и ночью, но ничего не могу сказать… Значит, что-то ее мучило, но что — не знаю. Я уже сказала, что всегда я при встрече ее спрашивала, нет ли у нее каких трудностей, но она никогда ничего. Да и с лица незаметно было, чтобы что случилось, — ни кругов под глазами, ни слез. И мне казалось, что все обстоит благополучно… Но теперь я вижу, что совсем не благополучно, потому что ни с того ни с сего такого никто не сделает. Под поезд может броситься только несчастный человек. Но что было? Почему? Уж я думала, что вдруг кто-нибудь написал ей, что ее муж Иван бегает на военной службе за кем-нибудь… Может, так оно и было, а может, нет, но она поверила… Может, и написала она Ивану, что все знает, потому что он вернулся именно в тот день, когда все случилось… Я знаю, что они поссорились и Иван даже дома не ночевал, уехал в городок и там напился… Вернулся он только на другой день к обеду, когда Жофки уже не было… Я его спрашивала, что между ними было, но он ничего не сказал… Даже и разговаривать со мной не захотел… После похорон он сразу же уехал обратно на службу… Мне трудно говорить об этом. Слезы мне глаза заливают, и ничего-то я не понимаю, а это хуже всего… А еще того хуже, это когда кто-нибудь свое дитя переживет… Это из всех бед беда…

Часть III

Г о в о р и т  Ф р а н ц к о,  о т е ц  Ж о ф к и.

Когда-то был я веселый парень, точно, теперь уж я не смеюсь. То ли так положено, но только правду говорят, что хорошо смеется тот, кто смеется последним, в этом, видно, все и дело… Так или не так, а ничего не попишешь…

Чего я только на этом горьком свете не делал, где не был, чего я только не видел — всю нашу страну видел, да и в ней видел то, что не всякий увидит, и ничего не захотел, ничему не позавидовал, ни о чем не тосковал… Только по Жофке и тоскую, по дочке моей, перепелочке… Иногда думают, что, если у человека столько родственников, сколько у меня, он привыкает к смерти, как к хлебу. Но неправда это. Нас, конечно, было много, пятнадцать у одной матери, но никто до сего дня не умер, по крайней мере я не знаю… И родители старички живут у одной из сестер. Надо их вскорости навестить… Мои братья и сестры все детные, и, если бы все мы собрались, дети заполнили бы целую площадь… И все дети моих братьев и сестер живы, так что до сих пор в нашей семье не умирали… И вот моя Жофка!.. Но что же я тут рассуждаю, чего жалуюсь! Ничего не изменишь! Слезами не поможешь. Придется привыкать… Не все люди таковы. Помню, когда я еще бродил с места на место в поисках работы, некоторые из моих товарищей исходили тоской по дому через какую-нибудь неделю-две… Ничто их не веселило, и пиво в глотку не шло, намахаются за день, потом сядут куда-нибудь к окошку и часами глядят в ту сторону, где оставили мать или отца. А я ничего, привыкал. Да и товарищей уговаривал погулять, быть среди людей, глядишь, и полегчает. Неужели девушки тут хуже, чем где в другом месте, спрашивал я их, и разве земля вокруг нас не словацкая? Другие деревья здесь растут, что ли, не по-нашему разговаривают? Нет, говорили мне, почти все здесь как дома, но это не дом. Все идет от семьи. У нас, например, было столько детей, что, как только появлялся кто-нибудь новый, самый старший искал уже, в какую школу или на какую работу устроиться, чтобы уступить место младшим. Так мы и разлетелись и все живем в разных местах. И хоть мы все любим друг друга, нечасто ездим домой. И я сам четыре года не видел уж родителей, а сестер, что устроили свою судьбу в Чехии, не обнимал уже шесть или семь лет… Не то чтобы я вовсе не скучал по дому, но я могу с этим справляться. Я много с чем привык справляться. Иначе бы с того далекого времени, как я ушел из дома, я бы где-нибудь прозябал и был всем в тягость. Я везде привыкаю. И тут я привык, а тут вокруг никого. И другие, что живут здесь, привыкли кое-как, но я прижился, мне хорошо… Нашел я в окрестных лесах несколько уголков, куда приятно ходить, собственно, мне и не обязательно уходить далеко. И рядом с домом, под старой яблоней, мне преотлично. После работы растянусь на лавке и сквозь ветви гляжу на заходящее солнце, на долину, на отдаленные хребты и скалы. Каждый вечер в другие цвета окрашиваются леса и долины… Сколько вокруг красоты!.. Когда жива была милая моя Жофка, мы с ней все кругом исходили, оба мы были грибниками. Мы знали верные места и такие находили, где раньше ничего не росло, и вдруг показывался нам белый гриб, точно сказочный карлик в шляпе… Нет ничего лучшего, чем найти в лесу семейство боровиков. Точно добрых друзей встретишь. Присядешь к ним, поглядишь, погладишь по шляпкам, поговоришь с ними… И только потом, сожалея, уложишь их в кузовок… Поверите ли, тяжко мне становится, когда вытаскиваю гриб из земли, трудно мне отважиться на это… Потом подумаю, что после меня придет кто-нибудь другой и даже не посмотрит или грибы пойдут в рост, отсыреют, зачервивеют, так что лучше взять их такими красивыми… Но не только белые грибы мы с Жофкой любили… Даже когда находили мухомор, мы радовались и Жофка едва не слизывала его сахарные пупырышки. Дочка моя любила и лес, и поле, и это у нее было от меня… Хотите верьте, хотите нет, я всегда чувствую себя хорошо там, где лес, поля и луга. Это никакая не причуда. Я привык работать в поле, пахать, сеять, косить, молотить, окапывать, мотыжить, собирать урожай. Это, по правде сказать, единственная работа, которую я хорошо умею делать. После работы, в свободные часы, я, конечно, вожусь с деревом, но это так, для удовольствия. Вырезаю, что мне на ум придет. А если заинтересуется добрый человек моей работой, то я могу и подарить. Бери, говорю я ему, если нравится. Кто берет с удовольствием, кто пренебрегает. Но я не сержусь. Если кто честно откажется — это лучше, чем если кто возьмет для виду, а потом бросит в ближайшую канаву… Но чаще я хожу вырезать в лес. Я не только дышу там свежим воздухом, от которого тело становится пружинистым, но, когда я среди деревьев, у меня глаза раскрываются… Какая-нибудь ветка заинтересует меня. Остановлюсь, возьму в руки, огляжу со всех сторон и или положу на землю, или к себе в рюкзак… У нас говорят «рюбзак»… Я ведь без нужды и ветки не сломаю… Так я и хожу по лесу… А домой ворочусь с полным рюкзаком ценностей. Весь вечер я их разбираю, прикидываю, с чем буду возиться, с чем нет… Если бы вы вошли в дом, вы бы увидели, сколько у меня там вырезанных вещей… Жофка очень любила смотреть на меня… А когда была совсем маленькая, сидела рядом часами, не отводя глаз от моих рук и острого ножика… У нее были и свои излюбленные занятия. Может быть, теперь, когда ее уже нет, это неважно, но она очень любила собирать камни, а еще больше — ловить руками рыбу… Камней после нее осталось дома полно. И всяких. Белых, красных, зеленых, тяжелых, легких, я уж сам не знаю каких. Я их теперь пуще глаза берегу. И не отдал бы их никому ни за что на свете, потому что это единственное, что у меня от Жофки осталось. Иногда, когда мне тяжелее всего, я поднимаюсь на чердак и долго вожусь с этими камнями. Перекладываю их с места на место, взвешиваю на руке, разговариваю с ними, и мне иногда кажется, что меня слушает моя Жофка. Один-единственный камень из этой коллекции я взял и украсил им Жофкин памятник. Ну, уж за это меня никто не осудит…

И с рыбой так же… Она уж и замужем была, и даже беременна, но раз как-то пришла, по-моему, это было в последний раз, и подмигнула мне, как это раньше у нас с ней бывало. Точно спрашивала: ну, как, идем на речку или нет? Конечно, мы тут же и пошли. Все я бросил — работу, скот, все на свете. Уж очень мне было приятно, что и замужняя, и даже чуть не на сносях, она выбрала время и для рыбалки… В тот раз нам повезло. Форели точно отвыкли от нас, была их тьма-тьмущая, и они даже не очень-то спешили укрыться… Жофка с виду была очень робкая, а тут в воде осмелела, подоткнула юбку выше колен, неустанно наклонялась, рыская под бережком и среди камней, схватывала скользкое рыбье тело и выбрасывала мне на берег… После того как она таким образом выбросила мне четыре прекрасные форели, и я не выдержал. Я закатал брюки и рукава и сам прыгнул в воду. Вода была теплая, лов был хороший, нам везло. Посмотрел бы тогда на нас какой-нибудь дипломированный рыбак с первоклассными удочками, заплативший все членские взносы. Мы нисколько не были на таких похожи. Однако скоро у нас была полная корзина форелей, какую господин в сапогах, рыболов-спортсмен, что боится воды, не наловит за весь сезон. Воротились мы домой все промокшие, но веселые. Всю дорогу мы шутили и смеялись. А если бы мне попался еще злодей-боровик, я бы так и умер от счастья и ничего бы вам не смог рассказать… Когда мы пришли и показали матери полную корзину, она едва на ногах удержалась, только вскрикнула. И прямо руки стала заламывать, что у обоих у нас с Жофкой голова не варит, что мы столько времени в воде болтались и могли простыть. Ну, мы с Жофкой изжарили форель. Такой пир получился, сам император пальчики бы облизал. Даже жена моя нахваливала.

Она, понимаете, в сущности, добрая женщина, моя Марка. И я рад, что когда-то встретился с ней. Она понравилась мне своей силой и в то же время какой-то нежностью. Я терпеть не мог всяких кокеток. Таких, знаете, что сверху краска и всякое фигли-мигли, а изнутри колючие иглы. Ведь жену надо выбирать на всю жизнь, а не на неделю. А моя Марка всегда со мною считалась. Я нанимался молотить, когда с ней познакомился. Поженились мы, не откладывая в долгий ящик и без лишних разговоров и затей. Не люблю я этого. Из моей семьи, насколько я помню, на свадьбе не было никого. Подумаешь, ничего особенного. Родители были уже старые, и дорога была долгая. А что до братьев и сестер, если уж звать, то нужно было всех. И если бы я стал все организовывать, списываться, откладывать срок свадьбы — ведь так всегда бывает, то один, то другой не может, — сколько бы это времени прошло? Вот я и не позвал никого. Поверьте, что вовсе не потому, что не люблю их всех. Боже сохрани! Но попробуйте представить, что, помимо меня, туда явилось бы четырнадцать моих братьев и сестер, да еще с семьями, — а ведь я был тогда бедняк, да что там я, и Маркиных родителей родня моя бы объела! Что бы это было?! Ведь я женился, тут не до шуток… Кто-нибудь мог бы подумать, что мои родственники рассердились на меня за то, что я не позвал их на свадьбу, так нет! Теперь все они женаты или замужем, а я на двух-трех свадьбах всего и побывал… Так уж у нас заведено — мы и радоваться, и печалиться с близкими можем издалека. Так мы сызмальства привыкли.

После свадьбы мы оба сразу за работу. Больше нам и делать-то ничего не оставалось, если мы не хотели, чтобы нас вши сожрали. Но работали мы всегда с охотой и, если бы даже не приехали сюда, с голоду бы не пропали. Марке трудно было решиться уехать, но я-то был очень рад… И потом, когда мы приводили в порядок дом, да и потом, на полевых работах, на покосе — ни разу я не пожалел, что сюда приехал, вплоть до сегодняшнего дня… Я знаю, Марка бы рассердилась, если бы услышала меня сейчас… Но никто ведь не знает, что где ждет его, и разве можно сказать, не было бы в другом месте еще хуже? Я-то могу быть благодарным и за то, что было, и за то, что есть… Не то чтобы меня не сломила Жофкина гибель, разве мало я слез пролил, но что поделаешь? Ведь она сама сделала выбор… Если бы мы больше заботились о ней, может быть, и не случилось бы всего этого… Мне Иван понравился, но Жофке я говорил, чтобы подумала, хорошенько подумала, правда ли ей хочется уйти от нас… Не то чтобы я не хотел выдавать ее замуж, но я полагал, что лучше было бы, если бы какой-нибудь парень перешел к нам. Тут и жилья, и работы довольно… И Ивану, зятю, я говорил, но он и слушать не хотел… Да мне кажется, он еще легкомысленный. Но как они жили с Жофкой и почему она сделала это, я и понятия не имею… Я знаю, что она по нас скучала, может быть, что-то ее мучило, но что мешало ей прийти домой в любое время, ведь и двух-то километров полных не было… Сам я пару раз заходил туда, но долго я там пробыть не мог ни разу… С Зузой еще можно было поговорить, но со стариком Юло — никогда! Собственно, не такой уж он старик, мне ровесник, пятьдесят ему недавно стукнуло… Но никак не могли мы найти общий язык… Не нравится он мне, скользкий какой-то… Пьет да еще о себе невесть что понимает… Выставляется, слова правды от него не услышишь, не люблю я этого… И все-то ему не так! Такой бы и с собственной матерью поспорил, и если бы не придерживал себя, то и в драку бы полез… Как они к Жофке относились, эти ее свекры, не знаю… Конечно, они ей рады были, сколько работы она взяла на себя, как только перешла к ним… Коров кормила, доила, птицей занималась, поросят выхаживала да еще в поле со всеми ходила… На это Жофка, конечно, не жаловалась, она любила работу. Ни минуты без дела не сидела, не могла она иначе, заскучала бы… Не знаю я, что сделалось с нашей девочкой, что она такое над собой сотворила… И никто не знает или говорить не хочет… Как спустишься вниз, все глаза отводят, никто не может честно в лицо посмотреть… У меня такое чувство, будто они стыдятся чего… Но чего? Почему? Бог знает. Если бы не было у них нашего внучка, ребеночка, ноги бы моей там не было, честно, не стал бы я туда ходить… Вот и опять я разозлился, а какой прок?.. Людям бы понять друг друга постараться, а не злиться, так я полагаю. Я-то сам не люблю всяких ссор, споров. Потому и не упрекаю нижних за Жофку. Значит, должно было все так случиться, как случилось… Кто же знает!.. Уж я своих взглядов не переменю, так доживу как-нибудь. От креста своего тяжкого я уж не избавлюсь, но жить-то надо… Если бы еще я себя жизни лишил, а мне не раз об этом мечталось, все стали бы говорить, что у Жофки это от меня… Но это же неправда, нет… Конечно, были у меня всякие мысли, но зачем на жизнь посягать? Горе есть горе, а жизнь-то ведь идет… Разве нет больше леса, полей, лугов? Или птички больше не поют для меня? Нет, все осталось по-прежнему. И когда я теперь сам брожу по горам и найду вдруг красивый камешек, я беру его и отношу домой, точно для Жофки. И все мне кажется, что я поднял камешек для нее, и мне радостно так вспоминать ее… Да я везде вижу ее, везде нахожу: и у реки, и в волнах, и в лесу, и в поле, и на лугу… Всюду осталась память по ней, я все время перебираю воспоминания, и они меня радуют… Вот так я теперь и живу, и мне кажется, что до последнего моего дня ничто не переменится…

Часть IV

Г о в о р и т  И в а н,  м у ж  Ж о ф к и.

Мне теперь все равно, на все плевать… Лучше бы я и не говорил ни о чем таком, черт побери, что тут теперь говорить!

Кое-кто думает, что виноват я, а если и не совсем, то уж в чем-то виноват непременно… Я же не чувствую никакой своей вины…

Я не знаю, как все это случилось… Ни к чему такому я не был готов, потому что все это произошло неожиданно… Только это может мне кто-нибудь поставить в упрек, да и я сам себе…

Здесь я вырос; когда мои родители переехали в здешние места, был я совсем маленький. И с Жофкой было так же… Это и есть мой родной край, другого я не помню и не знаю. Мне не пришлось привыкать тут, как моим родителям, я тут дома… И пока я мог, я всегда рад был им помочь в любой работе, и в поле, и в лесу. Правда, во время учебного года мне приходилось ходить в школу, а по вечерам делать уроки, так что тогда большой помощи от меня не было, но за два месяца каникул я все возмещал. Всем ведь известно, что именно тогда в поле больше всего работы…

Уже после 24 июня, после Иванова дня, начинается сенокос. Трава густая и созревшая, ее надо косить, чтобы не зацвела и не засохла. И для того, чтобы успела вырасти новая трава, мягкая, молодая. Вы сами знаете, сколько работы с сеном… А я, и родители подтвердят, никогда не отлынивал… Я и косил, и косу правил сам, потому что отец — он уже не первый год смотрит в рюмку гораздо чаще, чем требуется… Но скосить — это не все. Надо траву сгрести, высушить и чтобы дождь ее не замочил, а дождь может пойти в любую минуту. А если сено хоть два раза попадет под дождь, оно все почернеет и протухнет, скот не только не дотронется до него — глядеть не станет… Очень много работы с этим сеном. Вы переворачиваете его, складываете в стога, разваливаете их снова и, наконец, если повезет, его за три дня надо погрузить на возы и свезти. Да и с этим морока. Сметывать сено в стога — не пустяки, я сам люблю эту работу больше всего. Вспотеешь на возу, сено и труха забьются в волосы, в глаза, прилипнут к телу… весь исчешешься, точно в чесотке… Однако ничего, вытерпеть можно…

Как только сложите сено, сразу хлеба подоспеют, созревают рожь, яровая пшеница, овес… Снова в поле. И снова вы косите, вяжете снопы, складываете их в скирды. Подождете, пока солома высохнет на солнце и на ветру, и снова возить…

К концу каникул приходится еще косить молодую траву, и в это же время поспевает картошка — ее пора копать. К тому же надо сгребать, молотить, да мало ли еще… И так всегда в каникулы работы бывало по горло… А если выдавался свободный час — так тут же в лес за дровами и хворостом… И тогда, и теперь — всегда летом надо думать о студеной зиме… Если бы было нас больше, хотя бы шестеро-семеро, но было нас только трое: мать, отец, я, так что работать нам приходилось здорово. Я даже спрашивал у матери, отчего не было у нее больше детей, один я, но она только загадочно усмехалась и ничего не отвечала.

Так я и жил тут… С соседями мы встречались мало. И времени особо не было, и жили они далековато… Но с Жофкой мы каждый день ездили в автобусе в школу… Мы учились в небольшом городке, она, правда, была на три класса младше… Встречались мы и не только в школе, чаще всего в субботу и в воскресенье… Если не было работы, чаще всего мы ходили в лес. К Жофке я относился скорее как к сестре, чем к чужой девушке. Возможно, и она относилась ко мне так же… Она много чего знала. Научила меня распознавать разные растения, отличать лекарственные, ядовитые и съедобные. И в грибах она разбиралась куда лучше меня… Для меня, например, есть только один гриб — это белый… А прочих я до Жофки и не замечал… А как она ловила форель — об этом можно долго рассказывать…

И я очень удивился, когда месяца за два до призыва мать стала уговаривать меня жениться на Жофке. Мне показалось это смешным и удивительным, потому что я, как уже сказал, считал Жофку за сестру… Но мать твердила, что жениться нужно обязательно, потому что нигде по соседству нет лучшей девушки и потом два года — это два года… Нельзя же знать, кто встретится Жофке и позарится на нее… Для уверенности необходимо жениться… Долго я думал об этом, не спал ночами… Я понимал, конечно, что мать желает, чтобы Жофка перешла к нам хотя бы потому, что, когда я уйду на военную службу, Жофка станет ей хорошей помощницей… И о другом я думал… Я не мог себе представить, что именно с Жофкой мне придется жить, как мужу с женой… Вы мне поверьте, что никогда перед этим мы даже не поцеловались, может быть, нам бы это и в голову не пришло, потому что чувствовали мы себя братом и сестрой. И вдруг такая перемена…

А мать не отставала… Постепенно и я начал опасаться, что, когда меня не будет, Жофку уговорит кто-нибудь другой… Сначала мне было жаль только прогулок по лесам, игр на полянах, в лугах, а потом и самой Жофки жаль стало… Ведь, в сущности, я любил ее, только сам не догадывался, потому что это и не нужно было… Мы встречались, когда хотели, делали, что хотели… Никакие ограничения или препятствия не могли пробудить нашу любовь, потому что их не было, не было и тоски, и неудовлетворенности первого чувства, как это иногда бывает… Как только я все это понял, я сразу же согласился с матерью, а она уж отправилась к Жофке и ее родителям… Я даже опасался, согласится ли Жофка и ее родители, но все устроилось…

Свадьба должна была состояться скоро. Обе матери вместе взялись за приготовления… А мы с Жофкой только наблюдали со стороны… Мы встречались почти каждый день, но по-прежнему уже не веселились… Нам точно было стыдно друг перед другом даже улыбнуться, не то что баловаться в лесу, как раньше… И даже разговаривать стало нам труднее. А тут вдруг точно и говорить стало не о чем. Точно мы в первый раз виделись и ничего не знали один о другом… Такие отчужденные и ушедшие в себя мы и жили до самой свадьбы… Но потом все изменилось. Без всякого волшебства произошло наше сближение… Это пришло как-то само собой, мы даже и не заметили… Снова стали мы веселые и разговорчивые… Эти месяцы, что мы прожили вместе до призыва, было очень хорошо, мне понравилось. И ни разу мы не поссорились, а чтобы драться — и говорить нечего… Мы привыкли быть постоянно вместе и вместе работать… Работали мы с большой охотой в поле и ходили рука об руку, как у нас говорят, даже в лес. И не затем вовсе, чтобы валяться под деревьями, а главное затем, что мы снова полюбили ходить вместе в сосновый бор по грибы и радовались, когда находили их… И в те первые месяцы я вовсе не жалел, что женился. Думаю, что и Жофке нравилась такая жизнь. По вечерам в доме мы вместе мечтали, как станем жить, когда народятся у нас дети, когда ворочусь я со службы… Готовили мы тогда себе сами, потому что родители привыкли ужинать всухомятку. Хлеб с салом или брынзой, к этому лук или чеснок, все это запивается молоком или чаем из лесных трав — вот и все. А у нас приготовление ужина превратилось в торжество, мы забавлялись оба. Мы с увлечением варили галушки с брынзой или запекали картофельную бабу в духовке… Когда нам удавались наши опыты, мы радовались до ночи… Мы старались даже экспериментальным путем улучшить рецепты, унаследованные от родителей… Сколько новых компонентов прибавляли мы к знакомым кушаньям и потом со страхом ожидали результатов… А Жофка изобрела новое блюдо — балабачку, — это была очень вкусная еда, готовилась она из мяса, картошки, молока, зелени, капусты и еще много кое-чего… Я не помню, как готовилось это блюдо, Жофка забрала с собой рецепт…

Эти месяцы быстро промчались. Я получил повестку и должен был уходить на военную службу. Мы долго прощались, но прощание не было особенно грустным… Жофка провожала меня до городского вокзала. Тогда она была уже на четвертом месяце, и, когда я готов был уже вскочить в поезд, она приложила мою руку к своему животу и сказала, что они будут ждать меня оба — она и дитя…

Первые дни и недели на военной службе мне было тоскливо невыносимо! Мы вместе с парнем, с которым ходили в один класс, сидели во дворе казармы, перед нами была груда соломы и пустые мешки для тюфяков. Мы набивали мешки и готовы были взвыть. И у товарища дома осталась молодая жена, и ему было грустно и тяжко. Но постоянный шум и движение, свойственные армии, в результате заглушают человеческие чувства… Постепенно я привыкал и помаленьку забывал… Бывало, что от Жофки приходило письмо, но нечасто… Она писала, как живет и что делает. Ничего особенного у нее не происходило, и из своей дали я мог легко себе все представить, будто сам побывал дома… И я, само собой, отвечал ей или в другой раз открытку пошлю — и все. А через четыре месяца, когда я получил увольнительную на четыре дня для поездки домой, я был даже немного удивлен и мне даже не слишком хотелось и ехать… Но я поехал. Трясся всю ночь в поезде и утром был на месте. Жофка была тогда на восьмом месяце и, хотя и обрадовалась моему приезду, была так занята собой и своим состоянием, что я почувствовал себя в доме абсолютно лишним… В доме не происходило ничего особенного, как я и предполагал… Поэтому я возвращался в свою часть совершенно успокоенный. Через месяц родился мой сын и я опять был дома… Тогда было веселее. Мы отметили, выпили, повеселились… Это был первый ребенок, родившийся в здешних местах. Я обрадовался ему, как каждый отец, но через несколько дней снова пришлось возвращаться в часть… Потом мне часто давали увольнительные, почти каждые два месяца. Мальчик рос, Жофка, как и прежде, работала в поле и, хотя после родов немного потолстела, стала женственнее, притягательнее… Но тогда мне показалось, что она немного охладела ко мне… Я объяснял это себе тем, что она должна заниматься ребенком, не только мною… А так дома ничего не изменилось… Мать стонала и жаловалась, когда у нее что-нибудь болело, как и раньше, а отец, так же как и раньше, выпивал. Работы не убывало, и я отлично мог себе представить, что ожидает меня по возвращении…

Так все и шло до тех пор, пока не произошел один странный случай. Сыну минул как раз год, когда я получил письмо. Меня насторожил конверт, как только я его увидел. Он отличался от тех, которые я получал до сих пор. Адрес написан был правильно, но почерк показался мне незнакомым. Наклон был очень сильным. Адрес отправителя не стоял, а почтовый штемпель был нашего городка. Я торопливо открыл конверт и стал читать, не веря собственным глазам… Письмо у меня сохранилось, я могу его прочитать еще раз и теперь…

«Дорогой Иван, — начиналось письмо, — пишет тебе твой товарищ. Неважно, как меня звать. Гораздо важнее то, что я хочу тебе сообщить. Ты уже почти два года в армии и не подозреваешь даже, что творится у тебя дома за твоей спиной. Твоя жена Жофка, мать твоего сына, совсем сбилась с пути. Ты, может быть, не поверишь, но я должен тебе сообщить, что она валяется с твоим собственным отцом. Это так же точно, как то, что меня родила моя мать. Всего лучшего желает тебе твой искренний друг».

Это все. Я не знал, что делать и верить ли мне всему этому. Сначала я будто окаменел, потом вскочил и, если бы была у меня сабля, все бы порубил. Представьте себе мое положение… Это письмо сжигало меня всю ночь. Но и на другой день я ничего никому не сказал — мне было очень стыдно. Однако выдержать такое положение я не мог. Я подал рапорт и попросил о внеочередной увольнительной по семейным обстоятельствам. В тот же вечер я уехал…

В поезде я все время мучился. Я не знал, как вести себя по приезде. Что сказать, что сделать? Меня бросало то в жар, то в холод. И так продолжалось всю дорогу. Но как только я вышел из поезда и ступил на землю, я точно почувствовал уверенность. Скоро я был дома. И жена, и родители очень удивились моему приезду. Но я ничего не сказал. Я и сам удивляюсь, как я мог вести себя, будто ничего не случилось…

Приехал я утром, поел, поговорил с отцом и матерью, поиграл с сыном. Но когда мы с Жофкой остались одни, я достал письмо и прочитал его вслух… Я не ругался, не кричал, не угрожал. Я даже не требовал, чтобы она призналась… Но Жофка расплакалась… Она убежала в ригу, бросилась там на пол и стала рыдать… Мать пошла утешать ее, потому что думала, что мы из-за чего-то поругались… Но я ничего не говорил… Отец старался не попадаться мне на глаза, и, чтобы не узнать ничего лишнего, да и с горя, я отправился в город и там напился… Я болтался в городе до самого вечера и не знал, ворочаться домой ночевать или нет… И тут встретил я кое-кого из приятелей, двое из них тоже служили… Мне в моем тогдашнем состоянии очень по душе пришлось их приглашение… Последний автобус все равно уже ушел, да мне и не особенно хотелось домой…

И мы просидели до утра. Много пили и много курили, точно у всех были такие же горести… Но когда ночь прошла, меня сразу же потянуло домой… Вы не поверите, но меня точно кто-то подталкивал… Не то чтобы это было предчувствие, но я ощутил необходимость быть дома…

А дома стоял плач… Всюду было полно людей… Женщины заламывали руки, на глазах у мужчин были слезы. Я еще не знал, что случилось, но тут мне показали Жофку… Она была мертва… Я ничего не мог понять… Несколько женщин чуть не хором рассказали мне, что случилось и как все произошло… Будто Жофка сразу же после моего ухода взяла ребенка и куда-то ушла… Ее никто не удерживал, думали, будто она идет к своим. А она, несчастная, бежала бросаться под поезд… Хоть ребенок спасся…

Так и живу я теперь на прежнем месте. С родителями… Работаю в поле и ни о чем не спрашиваю… Ни отца, ни мать… О сыне забочусь как могу… Жениться мне не хочется… Может быть, вам покажется удивительным, как я могу так жить. Может быть, вы удивитесь, что мне даже не хочется узнать правду. Но для чего? Если бы жива была Жофка, мне было бы важно, что в том письме правда, а что — нет. Но теперь… Мне нет необходимости знать правду обо всем об этом… Пусть стыдно будет тем, кто знает правду… Они свое получили!

Часть V

Г о в о р и т  Ю л о,  о т е ц  И в а н а.

Я человек простой, много о себе не думаю. Когда мне хочется пить, я пью, когда голоден, я ем. Тело и душа знают, чего им требуется, и мне подскажут. Этим я и руководствуюсь, прочее меня не занимает… И на что? Вот я весь с головы до пят, снаружи и изнутри… Некоторые стараются казаться лучше перед соседями, и им даже не смешно их поведение. Когда мы еще жили в городе в доходном доме, некоторые соседи по три-четыре раза в день стучали по столу, пусть все вокруг думают, что они отбивают бифштексы… Как-то и я разозлился и стал колотить по пустой доске целых десять дней утром и вечером, но мне-то было смешно, да еще как!

Знаете, тут все думают обо мне, что я пьяница, не говоря уже о моей жене и сыне… Есть такие даже, что при встрече жалеют меня, уговаривают перестать пить, не губить здоровье и совесть… Про здоровье я и сам хорошо знаю… У меня уж кое-когда и почки болят, и повышенная кислотность… И изжога меня мучит, точно ножом режет после каждой выпивки… Вот как с моим здоровьем… Но мне говорят еще, что я себе водкой порчу жизнь… Это, конечно, можно допустить, хотя только допустить… У меня, однако, другое мнение… Что пьяная, что трезвая жизнь — все равно. В жизни ничего не испортишь, ничего не исправишь… Жизнь, по-моему мнению, — это жизнь. Что тут мудрствовать лукаво, дело-то известное… Пока ты жив — живи, помрешь, жить больше не будешь… Жизнь испортить может только смерть, ничто другое не повредит ей… Да это все пустяки… Пусть говорят, что я пьянством порчу себе жизнь и здоровье… Пусть говорят, это вполне естественно… Но что злит меня, огорчает — это глупые слова, что водка уничтожила или еще уничтожит мою совесть… Что же она такое, эта совесть? Пальто, которое можно испачкать? Или жаркое, которое может подгореть? И жена кричит, стоит мне выпить: нет у тебя совести! Кричит, что нет у меня совести, будто она знает, что это такое… И я ее спросил, и она готова была ответить, но замолчала и молчит до сих пор… Таковы те, кто кричит о совести… Кричат, а сами не знают о чем… А если не знают они, что такое совесть, как же могут они знать, что ее можно потерять от выпивки? Это мне не понятно… Я, честно признаться, и сам не знаю, что такое совесть, но по крайней мере я не кричу… Я никогда не высказываюсь о том, чего сам не знаю…

Но я, конечно, понимаю, в чем дело. Всем безразлично мое здоровье, пусть не врут. Всем им это безразлично — высохнет у меня мозг или нет… Этим негодяям нужно другое… Они бы рады потешить себя чем-нибудь дурным, грязным в моей жизни — это они называют потерей совести!.. Они хотят доказать, что я безнравственно живу… Но это не так, поверьте; я, скорее, стараюсь помешать всему безнравственному, обороняюсь от него, преодолеваю, пусть даже мне придется отыскивать проявления безнравственности, чтобы им противостоять…

Конечно, те, кто наслышался обо мне, не поверят, что я говорю правду… Но даю честное слово, все эти слухи обо мне сильно преувеличены. Ведь характер у меня тихий, мирный. Когда я трезв, я скорее печален, чем весел; я не любитель поговорить — кое-кому я этим мешаю, а кое-кого и раздражаю… Но и когда выпью, я держу себя в руках… Многие, когда выпьют, дерутся, ругаются и творят всякие безобразия. За одну пьянку столько глупостей наделают, что потом целых две недели голова болит… А я не таков! Я не дерусь, не ссорюсь, никого не обижаю. Единственное, что я делаю непривычное, — это много разговариваю, как вот теперь… Но что в этом такого? Какой я кому наношу урон?

Могу представить, что вам про меня наговорили… Мне, конечно, дела до этого нет, пусть черт с ними всеми знается, но если бы послушать меня — и я кое-что мог бы порассказать… Я не собираюсь защищаться, но объяснить кое-что я должен… Все следят за мной, ходят по пятам, а потом сплетничают…

Вот моя жена Зуза, например… Она-то уж точно раззвонила по всему свету, как застала меня в постели с бедняжкой Жофкой… Но разве она может говорить об этом? Разве знает она, как все было, с чего началось, как вообще дело до этого дошло? Ничего она, ведьма, не знает! А разговору на семь деревень хватит…

Бедная Жофка! Она ведь была больная… Что-то на нее порой находило… Шизофрения, что ли, болезнь эта называется или еще как-то… Когда они поженились с Иваном и она переехала к нам, мне очень нравилось, как они жили… Правда! Целовались они, миловались, чуть не на руках друг друга носили… И так было все время, пока сын был дома, пока не ушел на военную службу… Тогда уж Жофка была в положении, она очень была осторожна, как-то погрузилась в себя… Но тогда я еще ничего не замечал… Совсем ничего, до самых родов… Здоровая, сильная была девушка… Работала за двоих, все у нее спорилось. Что сварить, что посуду перемыть, корову подоить, боронить, дров наколоть, печь затопить, убраться — ничего, никакой работы не чуралась, все ей нипочем… Так и было все до самых родов… Когда парнишка у ней народился, она прямо ума чуть не лишилась от радости… Первые месяцы ничего не видела и не слышала, все ей застил младенец… Качала его, кормила, купала, обстирывала… Но уже тогда произошла какая-то перемена, и я это заметил… Например, стоило мальчику расплакаться, она совсем теряла голову, начинала вся дрожать… «Что с ним? Что с ним?» — спрашивала она меня или Зузану… «Как помочь ему?» — стонала она и часто плакала, когда всего-то и делов было, что сменить пеленку… Она так убивалась из-за каждой малости, что иногда, казалось, не вынести ей такой тяжести… Говорил я своей старухе, чтобы успокоила ее, чтобы объяснила ей хорошенько, как с детьми управляться… Но она меня не послушалась: «Принесла, так пусть как знает!» — И занялась своей работой…

А что мне было делать, я уж и смотреть на это все не мог больше… Я уговаривал ее, как мог, объяснял ей, что если мальчик и поплачет раз, два или хоть три раза в день, то ничего с ним не станется… Да и на деле, показал ей раз, когда мальчик при мне расплакался, а она растерялась, что надо дать ему бутылочку с молоком и сменить мокрую пеленку — и он сразу же затих… Жофка слушала меня, и ей как будто становилось легче… И кончилось тем, что она так привыкла ко мне, что шагу не могла без меня сделать… Прямо липла ко мне, но только ведь из-за того, что я помогал ей с ребенком… И я не видел в этом ничего дурного, потому что понимал, как ей трудно… Она стала вести странные речи. Сперва я только удивлялся… Все чаще она стала заговариваться, мне приходилось трясти ее, окликивать, пока она не приходила в себя… Я жалел ее и все время следил, как бы она чего не натворила…

Тогда я пил не больше сегодняшнего… Иногда, когда я дольше задерживался в городе, я находил ее в ужасном состоянии… Старуха ложилась или была у себя, а Жофка с мальчиком были в своей комнате… Может быть, она и боялась чего, потому что, когда я к ней заглядывал, она часто вся дрожала… Но как только она видела меня, она бросалась мне навстречу и тащила к ребенку, она заставляла меня глядеть на него и подтверждать, что с ним все в порядке… Так и было, но как она беспокоилась! У некоторых по пятеро-шестеро, а им хоть бы что… И не мучаются они так, как Жофка бедняжка с одним-единственным.

Что было делать, пришлось мне с этим мириться… А что я мог поделать с тем, что она так доверяла мне… Что же, и мне надо было повернуться к ней спиной, как моя старуха? Если бы она чуть больше уделяла ей внимания — мне бы не пришлось…

А потом случилась эта неприятность… Утром еще отправился я в город с живым и тяжелым бараном. Еле уговорил кондуктора в автобусе, чтобы взяли меня… Сначала он никак не соглашался, но потом, когда я посулил отблагодарить, впустил меня… Он, конечно, скотина, потому что в автобусе почти и народу-то не было, два-три места всего были заняты, и у барана были связаны ноги и ему место не требовалось… Я положил его на заднюю площадку. Значит, поехал я, говорю, в город на рынок и понадеялся выгодно продать этого барана… Всю дорогу я об этом думал… Когда же я приехал на рынок, у меня руки опустились: народу полным-полно, и многие продают овец и баранов… Но раз уж приехал, уезжать не хотелось… Сначала я потихоньку выведал цены, чтобы знать, сколько просить, если появится какой-нибудь покупатель, а потом нашел себе хорошее местечко, то есть это я так подумал, что оно хорошее, а когда простоял около трех часов, то передумал… Ну, стоял я, пока не нашелся серьезный покупатель, какой-то бородатый и вообще весь заросший человек, горожанин. Он чуть не уселся рядом с бараном на землю, ощупал внимательно ему брюхо, спину, заглянул ему даже в рот, хотя так никто не делает, и только тогда поднялся и спросил: «Сколько?» Ну, я ему и говорю, а сам испугался, не ушел бы он. И точно, повернулся он и пошел прочь… «Подождите! — закричал я, и даже побежал за ним и потащил его за рукав. — Уступлю!» Тогда он стал благосклоннее и ко мне и к барану. Еще раз ощупал барана и без слова заплатил ту сумму, что я назвал во второй раз. Но удивил он меня напоследок. Неожиданно он одним движением поднял барана, перекинул через плечо и пошел, будто ничего и не нес. А ведь в таком хорошем костюме был — никогда бы я не подумал, что он так-то может…

Это была хорошая сделка, и я в этом скоро убедился, когда подошел к рядам, где продавали баранов, — за такого же барана, как у меня, просили вполовину… Не такой уж я, видите, дурак, как полагает моя жена. Недолго поразмыслив, купил я за половину вырученных денег нового барана, у меня осталось еще и на водку, и на подарки, и на еду… Взял я барана и пошел с ним в ближайшую харчевню… Можете себе представить, как я проголодался, было уж часа два. Я и наелся и выпил, водка показалась мне особенно вкусной, вот я и задержался до темноты. Едва попал на последний автобус, а в нем был тот самый кондуктор, что утром, но теперь он пустил меня без слова, наверное, пожалел, что ворочаюсь я домой с бараном… Если бы он только знал…

Значит, приехал я в тот вечер домой поздно, да еще хмельной… В доме нигде не было света, пустил я барана в овчарню, пошел к себе, разделся в темноте и лег. Скоро я заснул… Проснулся я оттого, что мне показалось, будто кто-то рядом со мной шевелится. Господи боже ты мой — Жофка! Она была чем-то перепугана, вся тряслась… Все время повторяла, что боится… Прижималась, бедняжка, ко мне, а я не знал, что делать. Кричать на нее я не хотел, чтобы не разбудить старуху, а стал уговаривать ее потихоньку, чтобы уходила к себе… Тут отворились двери, показался свет, и старуха накинулась на нас: «Тьфу! Стыда на вас нет!» Мне и стыдно стало, и зло меня взяло. Но я не хотел обижать и еще больше пугать ее, бедняжку, а осторожно отвел ее в комнату к сыну, уложил, успокоил как мог и пошел назад к себе… Поверьте, что была она со мной не больше трех-четырех минут. И ведьма моя должна была это знать, потому что не спала она, когда я вернулся, а все время следила за мной…

Утро было как утро, будто ничего и не случилось… И старуха разговаривала со мной, как обычно, про ночь и не упоминала… Я думал, она все поняла, потому что Жофка была уже совсем больна… Я предложил Зузе вызвать врача, но она только дернула плечом… Никто не мог узнать, кроме нас троих, что произошло той ночью, но через пять дней Иван был уже дома… Я понял, почему он приехал так неожиданно — значит, кто-то ему об этой ночи написал… Но кто это мог сделать? Жофка из дому не выходила, я бы не написал такого… А вот старуха моя в тот день ездила в город и вернулась только после обеда. Что она делала там, змея? Когда я спросил, она сказала, что покупала продукты, но не заходила ли на почту? Если бы я знал! Если бы я знал, что за письмо или телеграмму получил Иван… Я хотел спросить его, когда он приехал, но чего-то я все же опасался… Собственно, я боялся, что он ничего не поймет и вообще поймет не так… Он казался мне даже не слишком рассерженным… Поговорили нормально… А Жофка в тот самый день, что Иван приехал, такое сотворила… Не могу понять отчего… А ведь мне еще жить, еще соберусь с силами и спрошу у сына обо всем… Иначе тяжко мне будет помирать… И верьте мне, когда я узнаю правду, еще прежде, чем помру, кое-кому плохо придется.

Часть VI

Г о в о р и т  л е с н и к  Г о л а р.

Ай-ай-ай… Невеселый это был день, печальный. И не только потому, что бывают дни, в которые случится больше неприятностей, чем за иной месяц, но вообще…

Итак, если начинать с самого начала, накануне мы договорились с шурином Павлом встать до света, в третьем часу, и отправиться в лес на охоту… Я, знаете, хожу в лес каждый день, и не удивительно, что я отыскал одну полянку, куда ходил красавец олень… Я видел его там несколько раз, но только издалека… Этого охотнику вполне достаточно. Следов там было, точно после танцев, и каждый день следы были свежие… Значит, туда-то мы и хотели идти, залечь где-нибудь на краю этой полянки и подождать красавца…

Однако легко сказка сказывается… Проснулся я уже после трех, пока оделся, было полчетвертого, а потом уже пришлось будить шурина… Короче, четыре пробило, когда мы вышли задами из усадьбы… И мало того! Будто назло, из каждой низинки навалилось столько тумана, что на два шага вперед не разглядеть… Это для охоты очень плохо, потому что черта ты увидишь в таком тумане, а уж зверь тебя учует… Так неудачно начинался у нас этот день… Но раз уж мы решили идти, то пошли дальше наудачу…

Мы шли быстро, но все равно было уже пять часов, пока добрались до места… Туман начинал рассеиваться, кое-где проглядывало солнце, мы увидели перед собой поляну, но особо не надеялись на успех… И все же уселись на пеньки посуше и стали ждать… Час прошел, полтора — хоть бы что… Шурин стал уже косоротиться, ведь я уверил его, что олень ходит туда каждый день…

Потом мне надоело, и мы перестали ждать. Закурили, стали вслух разговаривать, шуметь… И только мы эдак перестали остерегаться, чуть не по воздуху пролетел у нас над головами наш красавец, и, пока мы опомнились и схватились за ружья, его и след простыл… Я чуть не лопнул от злости, готов был волосы на себе рвать… Да что изменится?

Ну, что ты будешь делать! Ничего! Успокоились мы и курам на смех стали собирать лекарственные травы… Совсем уж развиднелось, мы с шурином с винтовками за плечами сфотографировались, поставив аппарат на автоспуск.

Немного поели земляники и малины, да еще рыжиков собрали, лисичек там, сыроежек. И тут мы услышали выстрел… Хороший был выстрел!

— Черт, — говорю шурину, — кто же это стреляет? Пошли-ка поглядим!

И мы побежали. Задыхаясь, минут через пятнадцать прибежали мы на верхнюю полянку, а там…

Лежит на травке мой красавец, мой олень, на которого я так давно зубы точил, вот ведь только что промчался мимо меня… И кто же его так отделал? Бунцко, гад!.. Если бы еще кто другой, но Бунцко!.. Он стоял над моим оленем, и ствол его ружья еще дымился. Это самый большой мой недруг, соперник по охоте… Не то чтобы мы не разговаривали, но мы никогда терпеть не могли друг друга… И именно Бунцко преподнес мне такой сюрприз… Именно Бунцко!..

Ну, что же… Со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками повернулся я к нему спиной и собрался уходить, не мог я видеть его злорадной рожи; шурин, понятно, за мной…

Сами видите, неудачи в тот день преследовали меня с самого утра и до вечера не отступили, да и вообще… Вот я и говорю…

Я и не заметил как, а было уже восемь часов… Шурин простился со мной и отправился домой досыпать, потому что ему было во вторую смену, а я пошел проверить посадки деревьев в Ольховой, посмотреть, как там бабы работают… Участок у меня большой, там много чего увидишь, кого-кого не встретишь… Я всегда дважды в день тихонько обхожу его… Но теперь я пошел скорей, потому что было довольно далеко. Это, глядите, вон та гора, мы как раз тогда проводили там посадки на одном из склонов… Через полчаса я туда добрался. Женщины работали. Но когда я получше присмотрелся, мне снова пришлось рассердиться. Заместо сосен они стали высаживать лиственницы… Ну до чего же народ бестолковый! То, что уж высадили, пришлось так и оставить, а дальше сажать то, что требуется. Пробыл я там до десятого часа, поел с бабами, а потом стал спускаться по пологому склону вниз, к самой железной дороге. Тумана больше не было, воздух был чистый и свежий… Раз уж больше ничего не радовало, то оставалось наслаждаться ясной погодой и приятной дорогой… Я позабыл уже обо всех неприятностях, которые преследовали меня с утра, и даже стал что-то напевать, время от времени останавливался и брал какой-нибудь гриб, что я делаю не всегда… Так, не торопясь, спускался я к железной дороге… И длилось это не меньше трех четвертей часа. Я подошел к пригорку, который метров на десять возвышается над полотном. Там я уселся на траву и стал смотреть вниз на поезда, проходящие подо мною…

Ну, минут пятнадцать я там просидел, когда увидел, как какая-то женщина прошла по мосту над рекой и стала приближаться к железнодорожному полотну метров на семьдесят пониже меня… Я подумал тогда, кто бы это мог быть и зачем… Женщина казалась вроде знакомой, но узнать ее я не мог. Заметил только, что несла она на спине ребеночка…

Женщина остановилась метрах в десяти от пути и некоторое время стояла там без движения… Сверху спустился поезд, а она все стояла… Я подумал, что она пережидает поезд, а когда он пройдет, перейдет полотно и войдет в лес. Но какое там! Она стояла на том же месте, а ребеночек размахивал ручками у нее за спиной в платке. Я стал думать, чего это она там стоит — хочет показать ребенку побольше поездов? Или ждет кого?

Потом стал приближаться поезд, поднимающийся в гору… И я увидел, как женщина быстро сняла со спины платок с завернутым в него ребенком и положила на траву… Поезд уже приближался.. Что произошло потом, я описать не могу, потому что все это произошло в одно мгновение и было так ужасно, что я даже не знаю… да и вообще-то…

Итак, поезд приближался, женщина положила ребенка в траву, и, когда паровоз был уже близко, она как-то неловко вскинулась, будто даже подскочила, разбежалась и бросилась под колеса…

Да, так и было… Паровоз сперва отбросил ее вперед, я уж подумал, что столкнет ее с откоса, но не тут-то было: он прошел прямо по ее ногам…

Я не знал, что делать… Я не слышал даже крика, ничего… Я думал, что она убита, но, когда поезд прошел, я увидел, как она, бедняжка, уже без ног, ползет по траве… Она ползла медленно, но ползла… Я себя не помнил от ужаса… Я так и стоял, точно окаменел, собственно, я и глазам своим не верил, правда ли то, что я вижу… А женщина все еще ползла… Она хотела доползти до ребенка… Но дитя, как только увидело ее, хотя еще, верно, и ходить не умело, стало отползать прочь от матери… И страшно закричало… Ужас — ребенок, плача, отползал от матери…

Тут я побежал… В несколько прыжков я оказался на месте… Но женщина лежала не шевелясь, а ребенок кричал неподалеку. Я бросился к женщине, она была еще жива, глаза ее были неподвижны, она меня не видела… С трудом дышала, потом стала захлебываться кашлем… Тот поезд, что задавил ее, не остановился… Машинист, наверное, ничего и не заметил… И ничего удивительного. Что значит человек рядом с таким чудовищем? Муха — не более!

Я перевязал ей раны, она теряла много крови… А тут сверху стал спускаться паровоз, и мне удалось его остановить… Мы вместе с машинистом подняли женщину на паровоз, взяли и ребенка и очень скоро были в городе…

Только на паровозе я узнал ее… Я вспомнил, что ее звать Жофкой, заговорил с ней… Но она не отвечала, и я не знаю, была ли она в сознании… Она еще была жива, когда ее увозила «скорая помощь», но протянула недолго…

Она потеряла много крови… И вообще…

Что об этом теперь говорить? Лучше и не распространяться, потому что это очень грустная история… И вообще. Эх, да что там!

З а к л ю ч е н и е.

Главный протагонист выслушал шесть рассказов, кое-что понял, но собственных соображений не высказал… И вообще он не был согласен с тем, что все это — дело семейное.