Нездоровый ажиотаж на провинциальном вокзале, — «Мерседес-Симплекс-Турер». — Родовое гнездо семейства Терских. — У феминисток не бывает таких печальных глаз. — Трагические вести из Москвы. — Тайна завещания старой графини. — Достопримечательности города Слепухина. — Заседание уездных феминисток. — Поэт-декадент Варсонофий Десницын и прелести могильного покоя. — Переполох в имении. — «Бабы помирают…» — Большой друг покойного батюшки. — Благотворительный взнос в пользу земской больницы.

Свою подругу я увидела из окна вагона, как только поезд подошел к станции. Маруся стояла на перроне, всем своим видом вызывая нездоровый ажиотаж в публике. На ней были мужские бриджи, кожаная куртка, краги и английское кепи.

Надо признать, с такой фигурой, как у Маруси, можно позволить себе любую одежду, хоть бриджи, хоть гусарский ментик, хоть греческую тунику, но местное общество все же предпочитало дам в консервативных кружевных платьях и шляпках с цветами.

Несколько подобных прелестниц издали брезгливо лорнировали Марусины бриджи. Сопровождавшие дам господа в котелках и канотье боялись рассматривать Марусю открыто, но тайком все же бросали на нее весьма заинтересованные взгляды.

Зато люди попроще — толстые бабы в цветных платках, ребятишки, разносчик с лотком пирожков, свободная паровозная бригада, пара носильщиков и инвалид, служащий в багажном отделении, — толпились возле моей подруги живописной группой, наслаждаясь экзотическим зрелищем.

Станционный жандарм, возмущенный непорядком, уже делал попытки разогнать зевак:

— Разойдись! Кому сказано, разойдись! Пассажирский поезд прибыл, а вы, бродяги, на перроне давку устраивать вздумали? Разойдись, вражьи души, а то враз в кутузку отправлю!

Мы с моей горничной Шурой вышли из вагона, причем часть вещей — тяжелый саквояж и шляпную коробку — несла я сама, ведь и у прислуги должны быть определенные права, не навьючивать же на нее весь багаж.

— Мари, дорогая! Я здесь! — Мне пришлось окликнуть Марусю и помахать ей рукой, чтобы обратить на себя внимание подруги. Окаменело-индифферентное выражение ее лица, рассчитанное на отпугивание зевак, моментально сменилось самым приветливым и радостным.

— Елена!

Мы расцеловались. Маруся выхватила у меня саквояж и коробку и повела нас куда-то за здание вокзала.

На брусчатке станционной площади стояло роскошное авто. (Некоторые предпочитают называть самодвижущиеся экипажи «моторами», но я предпочитаю слово «авто» — это коротко и элегантно.) Облепившие экипаж мальчишки с упоением давили на грушу клаксона, оглашая площадь довольно-таки мерзкими звуками.

— Ну как тебе мой малыш? «Мерседес-Симплекс-Турер», четыре цилиндра. Правда, прелесть? — спросила Маруся, любовно поглаживая стальной лакированный бок экипажа. — Авто — моя слабость. Я долго колебалась, что мне выбрать — «Олдсмобил», «Форд Мотор» или «Мерседес-Симплекс», — и, кажется, не прогадала. Для технического обслуживания пришлось нанять механика. Я бы и сама с радостью возилась с мотором, я в этом хорошо разбираюсь, но от подобной работы сильно страдает маникюр, а кожа на руках кажется какой-то немытой, машинное масло так и въедается в нее. Приходится стоять рядом с механиком и объяснять ему, что следует делать. Он, бедняжка, бестолков, как все мужчины…

— Маруся, ты хочешь сказать, что мы поедем на этом драндулете?

— Леля, голубчик, ты обижаешь моего «мерсика». Он ведь все понимает. Ты не представляешь, с какой скоростью мы сейчас помчимся. Двадцать пять верст в час! Или даже тридцать… Какой русский не любит быстрой езды? Меня так просто пьянит это ощущение полета… Держи шляпку крепче.

Маруся забралась на место водителя, повернула свое кепи козырьком назад и натянула на лицо безобразные очки на резинке.

Нам с Шурой ничего не оставалось, кроме как составить ей компанию. Авто, фыркнув и чихнув бензином, понеслось по дороге. Мальчишки с гиканьем устремились следом, но вскоре отстали. Даже самый быстроногий мальчик не в состоянии соперничать с чудом техники!

Поговорить дорогой не удалось, за ревом мотора слов разобрать было почти невозможно.

От механического чудовища в ужасе убегали собаки, куры и гуси, шарахались люди. Какая-то баба с ведром со страха перекинулась через низкую изгородь и предстала перед нами в неожиданном ракурсе — ногами кверху…

На выезде из города авто напугало двух старых лошадок, впряженных в огромный воз. Сидевший на возу мужик так ожесточенно жестикулировал вслед авто, что было ясно — он от всей души желает нам чего-то…

Наконец Маруся, лихо въехав в облупившуюся арку и миновав старинный запущенный парк, затормозила у крыльца двухэтажного усадебного дома. На мраморных ступенях лежали в расслабленных позах каменные львы.

— Ну вот, дорогая, счастлива приветствовать тебя в родовом гнезде семейства Терских. Входи, будь как дома. Комнаты для тебя приготовлены на втором этаже. Ты, верно, захочешь умыться и почистить перышки с дороги. Я буду ждать тебя в столовой.

Спустившись вниз минут через сорок, я нашла Марусю за накрытым столом. Лицо подруги показалось мне грустным и задумчивым. Вероятно, у нее что-то случилось, обычно Маруся выглядит жизнерадостной хохотушкой. Ладно, захочет поделиться, сама расскажет, а не захочет, так лучше не тревожить человека бестактными расспросами.

— Как идут дела с организацией филиала нашей Лиги? — спросила я, намазывая кусочек поджаренного хлеба тонким слоем варенья. — Есть здесь толковые женщины?

— Женщины есть. А вот толковые или нет — это как посмотреть. Обыкновенные женщины. Идеи борьбы за равноправие прививаются туго. Правда, мне удалось привлечь к работе Лиги нескольких дам, но не скажу, что это — цвет местного общества. Завтра я буду делать доклад о положении женщины в славянских племенах, я специально готовилась по трудам профессора Ключевского, соберутся члены Лиги, посмотришь на них. Может быть, и ты выступишь экспромтом с какой-нибудь темой? Все-таки свежий человек…

— Маруся, мне не дает покоя выражение твоего лица. У феминисток не бывает таких печальных глаз. Я не хотела задавать тебе вопросы, но все же, прости, у тебя ничего не случилось?

— Ты очень наблюдательная, Леля. Я получила неприятное известие из Москвы. Умерла старая компаньонка моей бабушки. Причем смерть такая дикая — старушка упала с лестницы и свернула себе шею. Жалко ее ужасно… С тех пор как огласили завещание бабушки, обманувшее надежды всех домашних, бедная старушка-компаньонка была вообще не в себе. Бабушка не раз говорила при жизни, что упомянула ее в завещании, а в результате бедняжка, прослужившая в нашем доме всю жизнь, не получила и трех рублей.

— Я помню, с завещанием твоей бабушки получилась какая-то странная история.

— Странная — это слишком мягко сказано! Бабушка была очень богатой женщиной с хорошей коммерческой хваткой. Поверь, ей было что оставить! Завещание она составила задолго до смерти и любила поговорить о своих распоряжениях. Предполагалось, что основной наследницей стану я, но кроме меня были помянуты многие родственники, друзья и преданные слуги. Что-то по мелочи должно было отойти моему двоюродному брату; еще одному родственнику, молодому художнику, были завещаны деньги на поездку в Италию; обедневшая тетка, внучатая племянница бабушки, ждала крупную сумму, оставленную бабушкой ее сыновьям, обе женщины мечтали дать мальчикам университетское образование… Компаньонке, управляющему и домашнему врачу тоже вроде бы причитались какие-то суммы; любимая горничная бабушки и другая прислуга должны были получать пожизненную пенсию, а молодая камеристка, которой жить на пенсию еще рано, ожидала несколько тысяч на свое самостоятельное жизненное обустройство. Бабушка даже собиралась оставить что-то нашей Лиге и одному детскому приюту…

Когда же завещание огласили, оказалось, что все эти распоряжения отсутствуют. Мой двоюродный брат получил абсолютно все — деньги, дома, всю движимость и недвижимость. И никто из нас не знал, когда и почему бабушка изменила свою волю. Мне досталось только это имение, которое она еще при жизни перевела на мое имя. Остальные родственники, кроме кузена, конечно, считают, что с ними поступили несправедливо. Да, он старший из бабушкиных внуков и к тому же мужчина, но мы ведь живем не в Англии, чтобы передавать наследство по законам майората. Однако я не могла допустить, чтобы у гроба умершей шли разговоры о деньгах и дележе наследства. Бабушкиной прислуге, оставшейся без средств, я предложила переехать ко мне в имение, и кое-кто из них согласился. Я тут организовала хорошую молочную ферму, и денег мне вполне хватает, даже удается немного помогать тетке, обделенной наследством, ей ведь нужно поставить на ноги двух сыновей. Но вести из Москвы все время приходят грустные. Сначала бабушкин управляющий сгорел на пожаре. Вспыхнул старый флигель, где он жил, и только обгорелое тело нашли среди головешек. Потом дворник, всю жизнь прослуживший в доме, исчез неизвестно куда, не взяв ни рубля, ни рубашки, ни куска хлеба. В странствие так не уходят… Я уж думаю — жив ли он? А теперь компаньонка бабушки упала с лестницы… Умерла, не приходя в сознание. Страшная смерть… Я ведь знала всех этих людей, и мне тоскливо от мысли, что их больше нет на свете.

— А кого из старой прислуги ты перевезла в имение?

— Няню, бабушкину горничную и кухарку. Они женщины пожилые, новое место найти им было бы трудно, а дорогой кузен собирался выкинуть их на улицу. И еще одну девушку, камеристку, взятую в дом незадолго до бабушкиной смерти. Очень толковая и сообразительная. Думаю, ее следует подучить и сделать секретарем, она так помогает мне в делах Лиги.

— Ну видишь, четыре человека благодаря тебе имеют свой кусок хлеба, живы, здоровы и ни в чем не нуждаются. Ты отчасти исправила несправедливость, допущенную старушкой.

На следующий день было намечено заседание местного отделения Лиги феминисток, для чего Маруся арендовала небольшой зал в Купеческом собрании. До начала заседания она хотела показать мне город, и из имения мы выехали сразу после завтрака.

Небольшой уездный городок был как две капли воды похож на другие городки в южных губерниях России. Назывался он забавно — Слепухин. Основными достопримечательностями были собор, судя по архитектуре — рубежа XVIII и XIX веков, городской базар — довольно грязная площадь, где прямо с возов бойко торговали огурцами и картошкой, уже знакомое мне незамысловатое здание вокзала, торговые ряды, желтую штукатурку которых давно пора было обновить, городской сквер с летним театром и главная улица, на которой кипела жизнь, — здесь расположились банк, почта, гостиница «Петербургская», контора нотариуса, ресторация «Аркадия» и заведение с вывеской «Парикмахер Поль Лежье из Москвы».

На окраине Слепухина, в кирпичных казармах, окружавших пыльный плац, был расквартирован пехотный полк. Город вполне можно было назвать процветающим.

Здание Купеческого собрания, где было назначено заседание феминисток, не отличалось особым изяществом, но построено было добротно, что называется, на века. В синей гостиной собралось человек двадцать приглашенных.

Слепухинские феминистки и вправду оказались дамами не первого разбора. Кроме Маруси Терской и ее камеристки Евгении, стремительно делавшей карьеру и уже почти назначенной секретарем, присутствовали: конопатая телеграфистка, жена местного аптекаря, две гувернантки из состоятельных семей, весь женский персонал земской больницы — фельдшерицы, сестры милосердия, акушерка и кастелянша, несколько учительниц, три чиновничьих вдовы и небогатая помещица. Дамы принесли на заседание цветы из собственных палисадников и какую-то домашнюю выпечку. На столиках был сервирован чай. Обстановка казалась непринужденной. В углу я заметила темный мужской силуэт.

— Неужели мужчины тоже посещают ваши заседания? — тихо спросила я у Маруси.

— Ну если они прогрессивно мыслят и разделяют наши взгляды, почему мы должны их прогонять? Тот господин в углу — местная знаменитость. Известный поэт-декадент Варсонофий Десницын…

— Известный в Слепухинском уезде или шире?

— Его два раза печатали в петербургских журналах. Не знаю, насколько он известен в столице, но что слава его перешагнула границы Слепухина — это точно.

Между тем пора было открывать заседание. Маруся, как председательница, взяла слово, поприветствовала собравшихся, представила гостей — меня и поэта, который, естественно, был хорошо знаком местным дамам, — и приступила к докладу.

В повестке ожидалось еще мое сообщение об успехах французских женщин в деле получения образования, выступление поэта и обсуждение организационных вопросов, а именно благотворительный базар с целью сбора средств для нужд Лиги.

По мне, эти базары, выручка с которых еле-еле покрывает накладные расходы, чистая ерунда. Гораздо разумнее найти состоятельного купца, склонного к благотворительности, и время от времени выпрашивать у него немного денег на общественные нужды. Купцы, сдирающие со своих должников проценты до копеечки, не всегда могут отказать молодым дамам-просительницам, даже если деньги, по купеческому разумению, пойдут на ерунду.

Маруся ознакомила присутствующих с формами языческого брака у славянских племен дохристианского периода в Древней Руси, а также имущественных прав наших прародительниц. Члены Лиги вежливо слушали, но, как мне показалось, скучали. Мое сообщение о современной французской жизни было встречено с большим интересом.

Потом поднялся со своего кресла поэт и вышел вперед, чтобы приступить к декламации. Я наконец смогла как следует рассмотреть его — элегантный, хоть и поношенный сюртук, длинные волосы, выражение бледного лица недвусмысленно свидетельствует: он любит воспевать прелести могильного покоя… Предчувствие меня не обмануло! Поэт заломил руки, поднял к потолку свои дивные голубые глаза и заголосил, слегка подвывая:

— А разве волчьи ягоды растут гроздьями? — спросила я у Маруси. — Это ведь не виноград.

— Тише, — шикнула она. — Какая ты бестактная! Это поэтический образ.

— Я люблю поэзию без гробов! — прошептала я в ответ и замолкла.

Если отвлечься от «гробовых» поэтических образов, стихи юноши, «чья слава перешагнула границы Слепухина», и по форме показались мне далекими от совершенства. Но мое мнение, похоже, разделяли не все…

Дамы слушали поэта с восторгом. Я наконец поняла, зачем феминистки оборвали свои клумбы — жаждущий отравленного воздуха юноша был осыпан цветами.

Возвращаясь в авто в Марусино имение, я поняла главное преимущество нового транспорта — темную вечернюю дорогу освещали фары, и мы вполне благополучно преодолели все три версты пути. Возле дома стояла чья-то чужая бричка.

У крыльца нас никто не встретил, зато в глубине дома царила страшная суета. Прислуга бестолково носилась по комнатам, слышался женский плач и уверенный басовитый мужской голос. Маруся схватила за руку няню:

— Петровна, ради Бога, что происходит?

— Ой, горе, барышня, помирают, помирают бабы…

— Какие бабы? Кто помирает?

Няня рыдала и отвечала все невпопад.

В конце концов нам удалось выяснить, что заболели кухарка и горничная, привезенные в имение из дома Марусиной бабушки. У них наблюдались симптомы сильного отравления.

Подозрение пало на грибы, которыми кухарка угощала своих старых подружек в честь собственных именин. Няня, страдавшая болезнью печени, отказалась от всех острых закусок и ела мало, а горничная и кухарка налегли и на грибочки, и на огурчики, и на селедочку… Через пару часов обе женщины занемогли, но, слава Богу, няня догадалась сразу же послать за доктором.

Врач, увидев, что хозяйка дома вернулась, попросил ее пройти куда-нибудь в тихое место для конфиденциального разговора. Маруся пригласила доктора в свой кабинет. Я по ее просьбе тоже приняла участие в разговоре. Врач явно предпочел бы говорить с хозяйкой с глазу на глаз, но Маруся строго объяснила, что от гостьи у нее секретов нет.

— Видите ли, мадемуазель Терская, положение у меня довольно сложное.

Врач явно волновался и все время то снимал, то снова надевал пенсне. Мы с Марусей молча смотрели на почтенного эскулапа, выжидая, когда он сможет достаточно ясно сформулировать, в чем сложность его положения.

— Ваша заболевшая прислуга… Видите ли, диагноз таков, что вынуждает меня предпринять определенные шаги…

— А разве диагноз — не отравление? — не выдержала Маруся.

— Отравление, конечно же, отравление, но только, как бы вам сказать, не пищевое.

— Не пищевое?

— Н-да, судя по симптоматике, вместе с пищей женщины получили некое отравляющее вещество.

— Вы хотите сказать — им подсыпали яду?

— Похоже на то, хотя я предпочитаю избегать подобных формулировок, вызывающих в памяти романы Дюма. К сожалению, ваша камеристка, ну, такая молодая вертлявая девица, не знаю, как ее зовут, только что выбросила всю оставшуюся от застолья еду в отхожее место, как она утверждает, от греха, чтобы больше никто не отравился. Я теперь не могу провести исследование продуктов и дать более определенное заключение. Но, во всяком случае, ясно, что кто-то пытался отравить вашу прислугу, и я обязан проинформировать об этом полицию. Но тогда, мадемуазель, вам не удастся избежать громкого скандала и полицейского расследования. Я сталкивался с подобными вещами и хорошо знаю, насколько они неприятны. И сплетни, естественно, неизбежны… Ваше имя, простите уж великодушно, мадемуазель Терская, и так в нашем городе притча во языцех, а после скандала обыватели начнут утверждать, что суфражистки травят в своем доме людей…

— Да Бог с ними, со сплетнями, мне не привыкать! — закричала Маруся. — Лучше скажите, в каком состоянии бедные женщины? Я пригласила их в имение, чтобы дать им возможность достойно жить, а не умереть в мучениях.

— Успокойтесь, успокойтесь, госпожа Терская, к счастью, за мной вовремя послали, я сделал все, что было в моих силах, и жизнь бедняжек уже вне опасности, хотя ущерб их здоровью нанесен серьезный и оправятся они не скоро. На этот раз все обошлось, летального исхода женщины избежали, об этом можно говорить определенно… Поэтому я и позволил себе задуматься о вашей репутации. Я был когда-то большим другом вашего покойного батюшки, мадемуазель, принимал у вашей матушки роды, когда вы изволили появиться на свет… Я помню вас милой толстенькой крошкой в кружевном чепчике и не могу навлечь на голову этой крошки, дочери моего друга, серьезные беды…

Я решила, что мне пора вмешаться.

— Господин доктор, давайте пойдем на компромисс. В полицию мы сообщать не будем. Они вряд ли помогут, а неприятностей госпоже Терской устроят множество. Нам с Мари лучше будет провести приватное расследование, чтобы самим во всем разобраться и избежать повторения подобных трагедий. Я могу позволить себе сделать благотворительный взнос в пользу земской больницы?

— Простите, сударыня, вы хотите купить мое молчание?

— Извините меня, если я вас обидела. Неужели некоторая сумма денег оказалась бы лишней для вашей больницы?

— Конечно, нам пригодились бы деньги для приобретения постельных принадлежностей и прочего… Извольте, если уж вам так угодно помочь уездной медицине, соблаговолите передать ваше пожертвование под расписку в больничный комитет. У нас строгая отчетность. А больных женщин я бы предпочел забрать в больницу — если они будут у меня на глазах в палате, я смогу пребывать в большей уверенности относительно их безопасности. А вы, мадемуазель Терская, пообещайте мне разобраться с этим отравлением и принять меры. Это дело серьезное. Кстати, не желаете ли, чтобы я заодно осмотрел вас и вашу гостью? Вы обе слишком бледны, наблюдается желтизна кожи, синяки под глазами… Ну-ка, мадемуазель, покажите мне язык и скажите: «А-а!» Так я и знал, язык обложен…

Я не люблю врачей. Но этот оказался вполне приятным человеком, и он даже был мне симпатичен. Настолько, насколько вообще может быть симпатичен мужчина, который в курсе, как функционируют твои внутренние органы…