В двадцать два ноль-ноль командир бригады собрал офицеров.

— Мы получили приказ, товарищи, — мерным, своим невыразительным голосом говорил комбриг, — выступить сегодня ночью в указанном направлении. Смотрите на карту. — Он подошел к грубо сколоченному столу, стоящему у бревенчатой стены блиндажа, и командиры последовали за ним. На столе была разослана потертая карта. На ней стояла плошка, сделанная из снарядной гильзы. — Бригада должна совершить двухсоткилометровый марш. — Андронов сделал паузу и посмотрел на командиров. Они молчали. Каждый из них представлял себе, что такое двухсоткилометровый марш по только что освобожденной земле, по лесным заваленным снегами дорогам. — Мы будем идти вот здесь, — Андронов показал красную ломаную линию, проведенную на карте, — побатальонно, имея направление на город Торопец и села Осьмино, Крюково, Михаи на реке Ловать; вот здесь, севернее Великих Лук, — район сосредоточения бригады. Отсюда мы должны будем развернуть наступление в районе города Локня и в результате выйти на железнодорожную линию Насва — Локня и оседлать эту магистраль. Такова, товарищи, поставленная перед нами задача, выполнив ее, мы откроем нашим частям путь в Прибалтику.

Он сделал паузу.

— Какие будут вопросы?

— Кто будет поддерживать наше наступление? — поднялся начальник разведки.

— Сходные задачи имеют другие части шестого корпуса сибиряков, — сказал Сыркин скупо.

— Если позволит погода, обещали, что с воздуха окажет поддержку штурмовая авиация.

— Хорошо бы… — подумали все.

— Еще вопрос, — на этот раз встал Артюхов. — Каковы силы противника в том районе?

— Точных данных мы пока не имеем, об этом надо батальон разведки просить…

— Но есть данные разведки фронта, — сказал Сыркин. — На этом участке сильный укрепрайон противника. Его обороняют, как минимум, две пехотные и одна танковая дивизия. Есть данные, что на участке нашей бригады оборону держат войска СС.

* * *

Я приехал в Великие Луки рано утром. Город недавно праздновал тридцатилетие освобождения. Пока я доехал до центра, дождь усилился. Подняв воротник куртки, я вышел на мост через такую известную мне по военным книгам Ловать и был чуть взволнован и удивлен этой встречей. Река сейчас, в половодье, желто-бурая, несла льдины, сталкивала их, била, выбрасывала на берег, а они лезли друг на друга со скрипом, треском. Быки моста невозмутимо рубили это месиво. Дорожка вывела меня на площадь, пустынную под дождем. Памятник я узнал сразу. Подняв автомат, в добротном несолдатском полушубке, на меня бежал Матросов. Парень этот, намного моложе меня, занимал мои мысли не первый день, и я всматривался в работу Вучетича, поставленную здесь через несколько лет после войны. Лицо у бронзового солдата было очень мокрое, и полушубок был мокрый, и сапоги. За его спиной белел модерном музей, и я пошел к нему. В Музее комсомольской славы имени Матросова я провел три последующих дня в разговорах с осведомленной и доброжелательной Галиной Трофимовой, директором. Киномеханик Толя много раз подряд крутил для меня в пустом кинозале военную хронику — очень маленький ролик, снятый летом или ранней осенью сорок третьего года, уже после того, как погиб Матросов.

Они шли маршем куда-то по безлесной, слегка холмистой местности, с автоматами за плечами. А потом был другой кусок — они уже сидели у костра после боя, очень усталые, одинокие какие-то, может, такое ощущение было у меня оттого, что сюжет показывали мне без текста, и я не знал кто и где; я запомнил молодого-молодого, лет двадцати четырех, майора, зябко запахивающего на плечах шинель, а потом показали бойцов — пожилых, бородатых и совсем еще мальчишек, и они что-то рассматривали, передавая из рук в руки. Только мне было не разобрать, о чем говорят, но камера приблизилась к ним, дала крупный план, — с рук на руки показывали автомат, на прикладе которого штыком было глубоко вырезано: «А. Матросов».

Меня интересовали детали, и я, в десятый раз попросив невозмутимого Толю поставить мне ленту снова, вглядывался в эти усталые, отмеченные войной, бесконечно знакомые и простые лица, а оттого, что не было ни музыки, ни текста, ничего, отделявшего меня от них, только старая кинохроника, возникло ощущение какого-то прорыва в иное время, в другое измерение, где все еще идут маршем на запад по слегка холмистой земле усталые солдаты матросовского полка. Я узнал первого командира полка, тогда еще молодого, сухого, затянутого в ремни офицера, — я узнал его по фотографиям — Прокопий Прохорович Тарабаев, полковник в отставке, живет в Феодосии. Потом мне показывали взятие Великих Лук, и я видел, как шли в атаку танки, а на их броне, прижавшись к башням, белела в маскхалатах пехота, а танки шли по снежному полю, разбрызгивая огонь из пушек, а искореженный, взорванный город горел, и танки шли на скорости, сквозь дома, сквозь развалины, сметая немецкие батареи, и бежали солдаты, стреляя куда-то из карабинов. И вот один упал, потом второй, — мы привыкли к военным фильмам, снятым с размахом и умением, мы видели, как изображают смерть в «Освобождении», а здесь на скромной кинохронике просто падали лицом в снег солдаты, просто умирали, просто взрывались в густом дыму наши танки.

Двадцать пятого января 43-го была обнародована благодарность Верховного Главнокомандующего войскам, отличившимся в боях за освобождение Великих Лук, в том числе и 91-й отдельной стрелковой бригаде.

Каждое утро я приходил в Музей комсомольской славы имени Матросова, листал папки с газетными вырезками, слушая магнитофонные записи рассказов ветеранов, рассматривал карты.

— Это был бой местного значения, — говорили мне, когда я спрашивал о бое под Чернушками, — бой местного значения в глухих псковских лесах.

Карта Псковской области была разложена передо мной, и я измерял расстояния между пунктами. Древней этой земле много выпало горя в последней войне. В январе 43-го были освобождены Великие Луки. И только через год, после страшных боев Новосокольники, находящиеся в тридцати километрах от города... 91-я бригада держала путь на Локню, бойцам снились по ночам Пушкинские горы, но Пушкинские горы после ожесточеннейших боев были освобождены лишь летом 44-го... Псковскую область рассекла «линия Пантера», на которой пытались закрепиться фашистские войска, чтобы не пустить наши войска в Прибалтику и Восточную Пруссию.

Вот почему такого накала, такого ожесточения достигали здесь, понимал я, «бои местного значения» за несуществующие деревни, за обозначенные только на старых картах населенные пункты и безымянные высоты.

Я многого еще не знал о людях 91-й бригады, и о ее пути, многого не знаю и сейчас. Но, проходя каждый день по улицам Великих Лук до музея и обратно до гостиницы, мимо мокнущего под дождем Матросова, я понимал, что должен, обязательно должен побывать сам на этом месте, где 23 февраля 1943 года батальон капитана Афанасьева без артподготовки пошел в атаку на вражеские пулеметы.

* * *

Совинформбюро

Утреннее сообщение от 18 февраля.

«…В районе Змиева наши войска продолжали наступление, в бою за один населенный пункт подразделения Н-ской части разгромили батальон немецкой пехоты и захватили бронемашину, 2 самоходных орудия, 7 противотанковых ружей, 15 пулеметов и другие трофеи...»

Батальон подняли по тревоге перед рассветом.

Шли колонной, впереди рота автоматчиков. Бойцы брели с полной выкладкой — автомат за плечами, запасные диски, гранаты на поясе, лопатка, вещмешок с НЗ и личными вещами. Перед ними здесь уже прошел первый батальон, и на первых километрах они шли по утрамбованной сотнями ног дороге упругим походным шагом.

Вдоль дороги встречались временами обгорелые остовы танков — немецких и наших, начисто сожженные и уничтоженные села — такие пустые и холодные, что казалось, чистое поле уютнее их.

И чем дальше они шли, тем сумрачней становились лица, тем приглушеннее разговоры.

Первый большой привал был сделан километров за двадцать от начала пути.

— Не ешь снег, — толкнул Матросов Копытова. — Спятил, что ли? Так и до фронта не дойдешь, свалишься под кустом!

Они были знакомы и раньше, в училище, но дружбы между ними не было, принадлежали они, как говорится, к разным компаниям, да и к разным ротам, — Матросов к пятой, а Копытов к шестой, а это в армии условие немаловажное. Здесь же, во фронтовой части, попали они в одно отделение, и это сразу сблизило их.

— Горит все внутри, Саня, — пытался улыбнуться Копытов. — Пить хочу — сил нет.

— Да ты что! — чуть не закричал Матросов, — заболел?!

— Тише ты, я одному тебе сказал. Может, обойдется еще. Мне бы до позиции дойти. А там, — он пытался хорохориться, — в бою подлечат! Сто граммов в зубы — и пошел!

Невысокий, худенький Копытов был в училище одним из самых бесперспективных курсантов, и когда пришел приказ отправить половину личного состава в действующую армию, его без колебаний включили в состав маршевой роты. Матросову пришлось труднее, — сам начальник училища полковник Рябченко запомнил его в деле на стрельбище и потом время от времени интересовался его успехами. Колючий курсант, оказалось, был любим товарищами, играл на гитаре, пел несильным, но приятным голосом, но, самое главное, было в нем что-то командирское — и в голосе, убежденном и твердом, и самой манере держать себя, потому-то Матросова и оставили в училище — доучиваться на офицера, и ему стоило немалых трудов добиться отправки на фронт.

— Погоди, — сказал Матросов, — я сейчас!

Он принес котелок с чаем, достал галеты, протянул Копытову: ешь. Подошел Белов и, привалившись спиной к толстой сосне, обжигаясь, стал отхлебывать из котелка горячий чай.

— Ты ведь детдомовский, Саня? — спросил Копытов.

— Детдомовский.

— И я детдомовский.

— Правда? — удивился Матросов. — Мы с тобой как свояки, значит? А откуда ты?

— Из Оренбурга. Друзья мы, значит, с тобой по несчастью.

— Да, — сказал Матросов, — хотел бы я, как Белов наш, годок, да что там, месяц пожить, чтоб и отец, и мать, и дружная семья, и все такое...

— Вот кончится война, — сказал Белов, — поедем мы с тобой к моим, заживем вместе. Ты в индустриальный поступишь, знаешь какой институт? Сам Серго Орджоникидзе его основал! Перед самой войной — такой дворец для него построили, не институт — огромный музей!

— А что? И поедем, — сказал Матросов мечтательно, — я технику люблю. Машины, станки, запах металла...

— А если б мне выбирать, я бы поваром стал, — сказал Копытов. — Хорошим поваром, в хорошей столовой — прекрасно! И отожрался бы за всю свою жизнь! Несытая она была...

— Ты, Саня, в каком детдоме был?

— В разных.

— А больше всего?

— В Ивановском детдоме жил.

— Это где?

— Под Ульяновском. Говорили, бывшее имение князя Оболенского. Мы жили на краю парка, в двухэтажном таком флигеле. Жизнь была там хорошая, спокойная. Сами пахали, сами сеяли, сами овощи растили, сами сено косили, летом на Волгу ездили купаться... У нас летний лагерь был возле села Каменки, жили в шалашах, палатках. Берег песчаный, красивый, Волга широкая…

...После привала они шли молча. Устали, было не до разговоров, и смеркалось к тому же, а в сумерки человек как-то вдруг остается наедине с собой, даже если справа и слева, и сзади, и впереди шагают твои товарищи.

Шел Копытов, было ему зябко и ломило кости, вспоминал он вот такое же холодное свое беспризорное детство.

Шел Белов и думал о родном городе Свердловске, таком красивом весной, да и зимой тоже, если разобраться.

Шел Матросов. На привале вспомнилось ему совсем, казалось, забытое детство в Ивановском детдоме, и он вспоминал невозвратное: комнату с немудреным общежитейским бытом — железными койками, тумбочками, рупором громкоговорителя. Свою первую тельняшку, которой он страшно гордился, она как бы подтверждала его право носить такую звонкую и гордую фамилию, свою гитару, на которой он часами играл в музыкальном кружке вместе с другими ребятами, у кого в руках балалайка, у кого — мандолина, а у него — гитара... Вторая гитара была обычно в руках руководителя Павла Петровича Резина, и это льстило…

Он чуть слышно, про себя, запел старую, самую любимую песню своего детства:

Раскинулось море широко,

Лишь волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далеко,

Далеко от нашей земли…

* * *

— Туда никак нельзя сейчас добраться, — сказал мне Коля Михайлов, секретарь Великолукского горкома комсомола. — Я звонил в Локню, мне сказали, что последние лесовозы прошли оттуда по вдрызг разбитой дороге несколько дней назад.

Видно, у меня вытянулось лицо, потому что Коля сказал:

— Да ты не расстраивайся, правда, посмотришь в музее фотографии, там у них схема есть, кто где был, где дзот стоит…

Помолчали.

— Тебе очень нужно, значит? — в нерешительности сказал он. — Есть вообще-то один вариант. На днях туда туристы с радиозавода собираются пройти на моторных лодках, — сказал он. — Первый такой поход. Можно и попросить...