Я люблю Оренбург… Этот город стоит точно на перекрестке.
Направо — Поволжье обильное и голодное, Волга простая и трагичная…
Налево — Сибирь, свирепая и лютостью морозов и хищным зверьем своим и окаянным золотом россыпей и руды…
А прямо вниз… — Тысяча и одна ночь — русский Багдад
— «Ташкент, город хлебный…»
Сам Оренбург — словно и не город даже, а просто — площадь базарная, к которой сбегаются проселочные дороги…
Оренбург лежит прямо в центре хлебороднейших, хлебоноснейших губерний России. В Оренбургской губернии нет и не было недорода… Но это ничуть не препятствует тому, что в иной день совершенно внезапно с оренбургского рынка исчезает хлеб…
Хлеба в такие дни нет в столовой Дома крестьянина и посетителям предлагается приносить его с собой… Хлеба нет в базарных палатках… Хлеба нет в булочных…
Дальше, за Уралом, это явление еще разительнее: осенью этого 1926 года в городе Златоусте Уральской области неожиданно с базара, из всех лавок, вообще из продажи — исчез хлеб, как ситный, так и ржаной…
Правда, в русской провинции, как известно, большая часть хозяек печет на дому; но вся беда в том, что отсутствие печеного хлеба в продаже немедленно отозвалось на ценах на муку, поднявшихся чуть ли не вдвое. А еще через два дня у всех мучных лабазов стояли в очереди целые семейства и после нескольких часов стояния каждый получал по норме, — столько-то фунтов на человека, — одним словом, зрелище в точности напоминало то, что все мы видела в Петербурге в 1917 году…
На все недоуменные вопросы торговцы и кооператоры твердили одно:
— Не привезли… Из-за распутицы…
Как раз на площади стоит местный Дом крестьянина, двор которого в каком-нибудь срединном русском городе, скудном разнообразными видами фауны — смело мог бы сойти за зоологический сад… Приезжая на базар, крестьяне сразу же заезжают в Дом крестьянина напиться в трактире при нем чайку (обед там не по карману крестьянину, как, впрочем, почти во всех Домах крестьянина), животных же своих они распрягают и оставляют тут же во дворе…
И вот по утрам двор наполняется волами, верблюдами двугорбыми и верблюдами одногорбыми, изящными ишаками, похожими на игрушечных, и просто лошадьми… На верблюдах в Оренбургской губернии редко ездят верхом, — большей частью их впрягают в телегу, обычно — парой; на них же здесь пашут. Верблюжье молоко приготовляют подобно кумысу, причем киргизы часто сбывают его, выдавая за кумыс.
Вечер… Возвращаюсь из кино. Я живу в Доме крестьянина, мне отвели там комнату во втором этаже, предназначенную под сельскохозяйственную выставку.
Осторожно подымаюсь по лестнице к себе наверх, стараясь в темноте не наступить на голову кому-либо из семейства заведующего, которое спит тут же, на площадке лестницы, подостлав соломенный тюфяк… Дома, мол, у себя в комнате клопы одолевают… Примеру семьи заведующего следуют и все низшие служащие Дома крестьянина.
Вход в общежитие, где останавливаются крестьяне, совсем отдельный, поэтому я никогда не встречаю их, но у моей комнаты и у общежития одна общая глухая стена, — настолько нетолстая, что пропускает не только каждое слово, но даже каждый вздох или чих… Таким образом, я не знаю в лицо никого из моих соседей, но уже научилась отличать их по голосам…
— Так… А все-таки заботятся об нашем брате товарищи… — растягивает, словно прядет свою речь, елейный голос, нарочито-громкий («хорошо, кабы кто из начальства услыхал»).
— Вот Дом крестьянина какой поставили… Дом крестьянина…
— А раньше постоялых дворов, что ли, не было?! — равнодушно, точно сплевывает, — второй голос.
— Были… Зачем не были? — Сам, бывало — придешь — тут тебе и чайку горячего, — тут тебе и щи жирные наварные, — всего за двугривенный вся недолга… — соглашается первый голос, вибрируя затаенным смехом и тонкой крестьянской иронией. — Тоже опять и выставку устроили… В комнате направо, — видал?
— Видал… — нехотя отзывается второй.
— Машинища-то эта, — трактор… Видал, — показывали во дворе?..
— А на что ее нам показывать-то?
— Как это — на что показывать-то! Да чтобы знали мы, народ темнай, — как хозяйство свое улучшать…
— Ну и знаем… Ну, и что из того?.. Да разве мы не понимаем?! Мы что это — для плезиру, что ли, плугом землю ковыряем?.. Кабы привезли нам товарищи таких тракторов — нате, мол, — работайте — мы-то разве отказались бы, — что ли? Да где они — трактора-то? — Их на всю на Рассею, пожалуй, столько как раз будет, чтобы на выставках показывать… А плуги-то разве имеются? А косы, а серпы? На деньгах их только отпечатывают для фасона… А на деле, — не во всяком кооперативе достанешь…
— Верно, верно… Оно точно, все, что ты говоришь, — засуетился вдруг первый голос. — Я вот и приезжал как раз для этого — плуг покупать… А мне говорят: нет еще, — не выслали… Приезжай так недельки через две…
Я в этом винить никого не виню… — заторопился голос и снова начал елейно растягивать: — Оно, ка-неч-на и то-ва-ри-щам нелегко сразу всю страну наладить да пустить. Опять же и раз-ру-ха… На все, милок, свое время надобно… Не успевают…
— Не успевают!.. А почему они с налогами поспевают?.. Не поспеет еще урожай в поле, как они уже налоги с него собирать поспели…
— Опять же и налоги… Погоди, милок, я тебе все пораскажу… Это все какая голова кому от Бога дадена… Вот скажем, я… завсегда с любой властью поладить сумею… И уж она мне не страшна… Я, милок, в бедняках числюсь, и меня оно, милок, не касается… Опять же, сын у меня в вол совете — свой человек, и две дочери — комсомолки, безбожницы… Косы были — во, до самого до пола, — срезали… Я им не препятствую, — как хотят… А смотреть на них стриженых смехота разбирает. Вот моя — даром, что комсомолка, а замуж шла — у попа венчалась, для крепости, значит… Нарочно в город венчаться ехали, чтобы свои комсомолы не пронюхали… Нюх у них на это тонка-ай!.. А вот уж как дите принесла, — так не крестили, — Октябрины делали. Я на это молчал, потому как сам думаю, — октябрённому ребенку большевики больше хода дадут…
— Грех это, браток!..
— А кто его знает?.. Мож, и грех!.. А только я так располагаю, — попы, они тоже все больше темный народ обманывают… — Те же товарищи!..
И вот стал я тебе, значит, милок, рассказывать… Все, стало быть, говорю, от того — какая человеку голова дадена… Помнишь время-то в гражданскую войну, — когда коней- то всех для армии забирали… Был у меня мерин, с господского двора, — ну и мерин был… — Неужели же такого для армии отдать?! И вот надумал я мерина моего прописать бережой кобылой… На реквизиционном пункте тоже у меня свой человечек был. Так и ходил мой мерин всю гражданскую войну в бережих кобылах… Оно великое дело, чтобы везде и всюду своего человека иметь… Вот скажем, к примеру, селькор у нас заявился… Ябеда такая, что не приведи Господь… Стали наши уж подумакивать, как бы его того-с, прикончить… Насилу я их отговорил… — Рази ж это, — говорю, — можно православную душеньку сгубить… Опять же, и по головке за это не погладят… Мы с ним и без этого обойдемся… — И стал я его почастенько к себе зазывать да самогоном потчевать… Сладчайший стал мужик: что я ему велю, то и пишет… Таперича все обчество мне благодарно…
А властей нам бояться нечего… — голос понизился, почти перешел в шепот: — Это все до поры, до времени… Нам что — власть? — Мы и без нее проживем… А власти без нас никак нельзя… Город, он, прости Господи, что вошь крестьянином сыт… — за стеной затрясся хитрый и долгий смешок…
Под него я и заснула. Если б я была коммунисткой, — вряд ли я спокойно уснула бы под этот смех, добродушно-угрожающий…