Приятную же работку подкинул ей шеф, нечего сказать! Битых полтора часа ей пришлось сидеть в кабинете начальника пресс-службы «Бизнесконсалтинга» и беседовать с этим самодовольным усатым котом, сыто поглаживающим пухлыми ручками уютный животик. Бог мой! И вот в этот масляный пельмешек она была когда-то влюблена! Одно радовало: Сашка стал настолько самовлюбленным котом, что не только не узнал подружку своей ранней юности, но даже и не поинтересовался именем журналистки. Что не узнал, в общем-то, понятно. Рокотова сильно изменилась даже с их последней встречи, а Сашка из близорукого паренька, забавно щурившего темные глаза, превратился, похоже, в полуслепого дядьку. В заплывших жиром глазках линз не было, Сашка все так же щурился. Что касается имени репортера, решил, что секретарша видела удостоверение и этого достаточно. Не пристало крутым профессионалам с мелюзгой ручкаться.

В обед она забежала к маме. Вот уж тридцать шесть лет Маше, а никак у нее не получается ни дня без мамы. В те дни, когда командировка или затянувшийся рабочий день не позволяли ей увидеть Аллу Ивановну, она, конечно, звонила, но все равно чувствовала себя больной и несчастной.

Маше Рокотовой всегда не хватало мамы. И не потому, что Алла Ивановна редко бывала дома или недостаточно занималась ребенком. Мать проводила с дочерью любую свободную минуту, была ей самым близким человеком, лучшей подругой и центром Вселенной. Но маленькая Маша не хотела отпускать маму даже на работу и очень страдала в детском саду, с мукой дожидаясь вечера.

Однажды эта мука стала такой невыносимой, что Маша пролезла сквозь прутья забора и пошла домой, к маме. А воспитательница кинулась ее догонять. Маша испугалась, что ее накажут и не отдадут домой, побежала, упала и распорола ногу ржавым гвоздем. В детском саду был настоящий переполох! Вызвали «скорую», и Машу увезли в больницу. Там ногу зашили, это было очень больно, но зато потом Алле Ивановне дали больничный, и они с Машей долго-долго сидели дома, до тех пор, пока не сняли швы. Тогда Маша поняла, что все, что ни делается, делается к лучшему. Шрам на ноге всю жизнь напоминал ей об этом, им она заплатила за две замечательных недели, проведенные дома с мамой. И на такую плату она была согласна.

Немало лет потребовалось дочери для того, чтобы понять, что в жизни ей вовсе необязательно все постигать методом собственных проб и ошибок. Достаточно просто спросить совета у мамы. И последовать этому совету, пусть даже на первый взгляд он и покажется нелогичным. Просто ей, Маше, еще не хватает мудрости, чтобы постичь эту логику.

— Мам, ну вот почему начальниками пресс-служб во всех этих «консалтингах» назначают такую сволочь!

Маша в сердцах отшвырнула папку. Алла Ивановна закончила ушивать размохрившееся полотенце и откусила нитку.

— По-моему, ты несправедлива.

— Да знаю я, что несправедлива, но все равно обидно! — насупилась Маша. Мать обняла ее за плечи.

— Маша, мы ведь это все, как Тимка говорит, проехали. То, что человек подло поступил когда-то конкретно с тобой, еще не значит, что он всю жизнь и со всеми будет таким же подлым. И вообще, представь, что ваши отношения тогда не разладились бы, ты бы вышла за него замуж. Неужели ты уверена, что была бы сейчас счастливее?

— Нет, не уверена.

— Конечно, ведь ты бы Ильдара не встретила, и Тимки бы сейчас у тебя не было.

— Уж это точно, что Ильдара бы я не встретила! Я и в университет-то только из-за Сашки поперлась.

— Не преувеличивай. Если б ты только из-за него туда поперлась, так и пошла бы, как он, на исторический факультет, а не на физику. Неужели ты его все еще любишь?

— Бог с тобой! Нет, конечно. Мам, это единственный, понимаешь, единственный мужчина в моей жизни, который бросил меня. Пусть это было в юности, почти в детстве, но все равно обидно. Ты же знаешь, я всегда сама принимала решение расстаться. А тут меня бросили.

Алла Ивановна с улыбкой качала головой.

— Ты уже взрослая девочка. Когда же ты поумнеешь и расстанешься со своими детскими обидами? Это же смешно, в тридцать шесть лет обижаться на человека, который двадцать лет назад тебя обманул.

— Да мне не это обидно, а то, что он всего достиг: должности, известности… Знаешь, как я в свое время мечтала? Вот стану крупной начальницей, он придет что-нибудь просить, а я откажу. Дурь какая, правда?

— Правда. А ты забыла, как была начальником в закрытом институте, а он корреспондентом в бульварной газетенке? А как он пришел к тебе интервью брать и глаза выпучил? А ты его послала и директору насоветовала с этой газетой дела не иметь? Забыла?

Маша задумчиво смотрела в окно, на губах ее появилась довольная улыбка.

— Помню. Было дело.

— Ну вот, а говоришь — обидно. Считай, что ты ему уже отомстила, и забудь об этом. А крутой начальницей ты сама быть не захотела. Ведь и сейчас тебя главный в любой момент начальником отдела поставит. Сама же говоришь, или не так?

— Так. Только я не хочу начальницей. Знаешь, кем я хочу быть? Корректором.

— С ума сошла? — изумилась Алла Ивановна.

— Нет, правда. Сидеть бы с текстами, чтоб никто не трогал. Чтоб зарплата зависела только от производительности твоего труда: сколько сделаешь, столько и получишь. Устала я, знаешь ли, от людей. Мне хочется общаться только с тобой, Тимкой и Кузькой.

— И что ж ты не идешь корректором? — лукаво прищурилась мать.

— Так из-за денег, из-за них, родимых! Ведь при любой производительности зарплата будет — чистые слезы! А денег, их так хочется!

— Можешь не рассказывать. Только еще я знаю, что тебе такая жизнь надоела бы через две недели. Посидела бы, отдохнула от людей, а потом снова вылезут твои природные амбиции. Кстати, о работе. У меня сегодня на приеме была Лариса Володина, помнишь, вы вместе в НИИ работали? Говорит, черт-те что у них там творится.

— А что творится? Я недавно совсем видела Бураковского и с Клинским разговаривала…

— Вот как раз о Бураковском и Клинском. Бураковский умер.

— Когда!? — ужаснулась Маша. — Да я вот только недавно его в поезде видела! Когда он успел-то?

— Это дело недолгое. Он покончил с собой.

— Да как это, как покончил? — дочь не верила своим ушам.

— А вот так. Повесился. Прямо на работе. Лариса говорит, вышел с ученого совета нормальный, с ней еще пошутил, потом пошел к себе в кабинет. А потом к нему аспиранты пришли, постучали, заглянули, а он висит на каком-то шнуре от компьютера, я уж не знаю…

— И никто не слышал?

— Ты помнишь, какое там здание? По пять комнат на человека.

Алла Ивановна одно время тоже подрабатывала в этом институте. В лучшие времена там был медпункт со стоматологическим кабинетом.

— Это верно. Но там соседний кабинет у Клинского. А ведь раз был ученый совет, значит, Иван Федорович точно на работе был. Неужели и он не слышал?

— Он сразу домой уехал. А дома вечером полез привязывать что-то к трубе отопления в ванной, сорвал ее и обварился весь. Лежит в больнице. Ожоги не сильные, но поверхность большая.

— Боже мой! — качала головой Маша. — Кошмар какой-то.

— Ты на похороны-то пойдешь? Лариса сказала, завтра в зале прощание.

— Нет, я не настолько близкие отношения с ним поддерживала. Вот к Клинскому в больницу я завтра же пойду. Володина не сказала, где он лежит?

— Не сказала, но, наверное, в Соловьевской, в ожоговом центре. Хотя, может, и на набережной. Ты позвони ей.

— Да-да, точно, — Маша уже схватила трубку. — Ужас, какой же ужас! Алло?