Утром на работе она отчиталась о командировке и занялась текущей работой, которой натекло, как в наводнение — выше крыши. В газете «Бизнес-Ярославль» Рокотова работала рядовым обозревателем отдела экономики и финансов, благо второе ее высшее образование было именно экономическим. Но что значит журналист провинциальной газеты: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Писать приходилось много и о разном. И хотя у отдела был номинальный руководитель, но фактически всю его работу тянула Маша. Главный редактор не раз предлагал ей место начальника отдела, но она упорно отказывалась. У нее уже был опыт руководящей работы, такой запомнившийся, что она поклялась себе никогда не быть больше начальником.

Было у Рокотовой в газете и свое хобби: она любила писать документальные очерки на вольную тему. Что произвело на нее наибольшее впечатление, то и становилось субботним материалом на разворот. Главный любил эти очерки и называл их украшением номера. Газета всегда получала на них много откликов, поэтому их ставили в субботний номер, почти не читая. Как-то Рокотовой взбрело в голову похулиганить, редактор подмахнул ее материал в печать, а потом, получив пару-тройку начальственных звонков, схватился за голову. На Машино счастье это был первоапрельский номер, но премию ей все-таки срезали.

Сегодня, подобрав материалы в текущий номер, подписав их у главного и передав выпускающему редактору, Маша созвонилась со своим давним знакомым, доктором технических наук Иваном Федоровичем Клинским. Он, как и Бураковский, заведовал лабораторией в НИИ проблем медицинского приборостроения. Но лаборатория была покрупнее, да и сам Клинский был ученым мирового масштаба. Настолько мирового, что из России его до сих пор выпускали с большим скрипом. В соответствии с этим масштабом и истории, в которые регулярно попадал Иван Федорович, были — ого-го! Ему было уже за шестьдесят, но выпить он любил, как и в молодости.

Однажды три завлаба, в том числе и он, крепко отпраздновали какое-то событие. А таким событием в НИИ мог быть очередной ученый совет или новая публикация. Стоял студеный снежный февраль. Завлабы засиделись допоздна, автобусы уже не ходили, и три товарища пошли домой через лес и поле. Полчаса пешком — и попадаешь в маленький микро-райончик, построенный институтом для своих сотрудников. Тропка среди сугробов была узенькая, друзья спустились с лестницы у задней калитки института и двинулись гуськом. Шли медленно, сил на разговоры уже не было. Через час они добрались до домов и стали прощаться. Тут выяснилось, что Клинского-то и нет.

А ведь стоял студеный февраль. Двое товарищей повернули назад. Еще через час они доковыляли до института. Тропка была одна, свернуть некуда, но Клинского они не встретили. Обошли территорию института. Нет, Клинского не было. Решив, что разминулись, друзья отправились домой повторно. Добравшись до дома Ивана Федоровича, разбудили его жену, выяснили, что дома его тоже нет, и стали пьяными голосами звонить в милицию. Что-то объяснив дежурному и получив ответ, который не поняли, сели ждать. Утром проснулись и разбрелись по домам, а к обеду притащились на работу.

К их изумлению, Клинский, как ни в чем не бывало, носился по своей лаборатории в развевающемся халате, сверкая лысиной.

Ночью сторожиха, обходившая территорию вверенного объекта, увидела у подножья лестницы в сугробе что-то темное и, прихватив с собой лом и собаку Жульку, полезла проверять. Из сугроба торчали ноги… С большим трудом старушка втащила крепко спящего тщедушного Клинского назад в институт. Там он и спал до утра, не зная, что два верных товарища, которых по телефону далеко и надолго послал дежурный отдела милиции, безнадежно ждут о нем вестей.

Мысль написать большой и хороший очерк о родном когда-то НИИ у Рокотовой появилась еще при разговоре с Бураковским. Но был у нее и свой собственный интерес. Это она отдала медицинскому приборостроению всего пять лет, в течение которых работала в институте заместителем директора по общим вопросам (а если проще, то главным завхозом). Клинский же проработал в этой области науки всю жизнь, был в курсе всех разработок и являлся просто ходячим справочником по всему создававшемуся в России и за рубежом медицинскому и околомедицинскому оборудованию. Если Клинский сам о чем-то не знал, то уж точно знал, где эту информацию добыть.

Иван Федорович встретил Машу радушно, напоил чаем и повел по институту, рассказывая о его и своей сегодняшней жизни. Побывали они у директора и его заместителей. Степанов был тот же, заместители новые. Вернее, тоже очень старые, но другие.

Желание писать очерк у Маши пропало. Она, честно говоря, надеялась, что вечный нытик Бураковский сгущает краски. Но он был совершенно прав. Писать было просто не о чем. Можно было отдельно писать статью о Морозове, серию статей об Акинфееве, книгу о Клинском… Новый сборник анекдотов можно было писать обо всех, отводя каждому по большой главе.

Но сказать об институте было нечего. Руки и ноги «калеки» действовали, и еще как действовали! Но совершенно отдельно от головы. Порой их деятельность становилась настолько бурной, что они просто отпочковывались и уползали жить своей жизнью. Мозг не управлял ничем. Он обитал в банке с притертой крышкой и знать не хотел, чем живет подвластный когда-то ему организм.

Свой же, шкурный, интерес принес Маше неожиданно богатые плоды: Клинский о приборе знал. И с Цацаниди он был хорошо знаком.

— Если бы он не умер, я не советовал бы тебе с ним связываться, — сказал Маше Иван Федорович.

— Почему?

— Это был ужасный человек. И то, как он прожил свою жизнь, ужасно. Думаю, черти в аду по спецзаказу делали для него сковородку, так много грехов на его совести.

— У Цацаниди, я так понимаю, были совсем иные представления о загробной жизни, — усмехнулась Маша. — Что он такого натворил?

— Он много успел. Стольких людей в могилу свел, и каких людей! Всю жизнь по головам шел. Не удивлюсь, если и после смерти вокруг его имени будут одни несчастья. Если у твоей подруги и в самом деле есть какие-то его документы, пусть побыстрее сбагрит их этому его заместителю.

— Стольникову?

— Ему. Тоже тот еще орел. Понимаешь, разработка была незаконной. А деньги вокруг нее крутились огромные. Тебя это не настораживает?

— А вы откуда знаете?

— Он приезжал ко мне консультироваться. Хотел вовлечь в работу. Ему нужны были такие особые микроустройства на особых процессорах, которыми только я занимаюсь. И материалы в этих устройствах должны быть такие, чтобы живой тканью не отторгались.

— Какой тканью?

— Мозгом, нейронами…

— Он собирался вживлять их в мозг? Зачем? Он хотел управлять человеком?

— Нет, он хотел отключать заданные отделы головного мозга и регулировать жизненно важные функции: дыхание, сердцебиение, слух… Да что угодно.

— Это невозможно! — уверенно заявила Маша.

— Отнюдь. Ты говоришь это с уверенностью вождя дикого племени, увидевшего телевизор.

— Вы сделали ему эту работу?

— Нет, не сделал, сказал, что не могу.

— В самом деле не можете?

— Могу, — хитро прищурился Клинский.

— Тогда почему не сделали? — удивилась Маша.

— Я уже тогда был очень старый. Старый и в разумной мере трусливый. Он предложил мне такую сумму, что я сразу подумал: как он мне ее привезет? В самосвале, что ли? И речь шла не о договоре на институт, а о наличных. Это и была его ошибка. Предложи он мне обычную копеечную сумму, я, возможно, и согласился бы. А тут вдруг понял — заказчик-то работы кто? Либо иностранец — а у меня с этим, сама знаешь, напряженка, — либо бандит из самых верхних эшелонов.

— Может, олигарх какой?

— Ага. Это ж было знаешь когда? В девяносто первом году. Тогда все теперешние олигархи были еще простыми бандитами.

— Но ведь прибор он, похоже, все-таки создал. Значит, обошелся без устройств, отключающих мозг?

— Не думаю. Там весь принцип изобретения был построен на концентрации в определенных участках мозга, и такая концентрация без ограничения работы других участков была невозможна. Он и открыл это, занимаясь обследованием и лечением тяжелых инсультников. У них ведь в результате кровоизлияния мозг поражается на разных участках. А непораженные участки начинают функционировать в аварийном режиме. Когда объем отключившихся клеток становится критичным, работа оставшихся переводится мозгом в качественно новый режим, мозг готовит накопленную в нейронах и клетках информацию к передаче и открывает сам канал передачи. Передача происходит за считанные секунды, и оставшиеся клетки, выполнив свою функцию, погибают. Наступает смерть.

— И тело становится легче на девять граммов… — пораженно прошептала Маша.

— Что? Ах да, Бураковский! Ну что ж, возможно, возможно… Только это не его идея, он не взвешивал души.

— Что не взвешивал, это я догадываюсь. Не было у него такой возможности, — засмеялась Маша.

— Их взвешивал Цацаниди. У него-то была такая возможность. А Бураковский просто притянул его данные к своей теории.

— Но Бураковский сказал, что такие разработки невозможны! — Маша вспомнила оглушительный хохот Олега Ивановича в электричке.

— Еще бы он тебе по-другому сказал! Это он сделал Цацаниди микроустройства.

— И получил самосвал денег? — с сомнением сказала Маша.

— Нет, не получил. Цацаниди его обманул. Так что я остался в большом плюсе, — улыбнулся Клинский.

— А прибор? — вернулась Маша к интересующей ее теме. — Что он делает?

— Он удерживает канал передачи и позволяет вернуть отправленную информацию назад. И не только вернуть, но и вытащить из инфосферы данные, чуждые организму. Если канал удастся удержать достаточно долго, то можно сканировать информацию, содержащуюся в информационной базе, и найти необходимую. Собственно, сам канал существует довольно долго, главное — не дать клеткам мозга, отработавшим программу его открытия, отработать и блок самоуничтожения. Вот эту корректировку и делал прибор. Думаю, при его тестировании Цацаниди убил десятки больных…

— Вы, в самом деле, во все это верите? — Маша собрала воедино все скудные остатки своих сомнений.

— Убежден, — ответил Клинский, и Машины колебания рассыпались, как карточный домик.

— Сколько времени в естественном состоянии открыт канал?

— Девять дней.