После той ночи с Юлей мы почти не виделись – мне было дико неудобно за свое состояние и за то, что я позволил всему этому случиться. Ведь это было то, что можно назвать «сексом из жалости». Но она делала вид, что все в порядке, и по Скайпу мы регулярно разговаривали и виделись.

Как Юля и обещала, после ухода из «Горячей точки» она стала «ценителем свободного времени» и почти все время проводила в разъездах. В одну из таких поездок, как раз после известия об аресте Бори, она позвонила мне из Праги.

По весне Таня все больше времени проводила с друзьями и подругами в клубах, и вот я остался дома один, предаваясь одному из любимых своих пороков. Мы с Юлей разговорились о ее впечатлениях и планах, комментировали вслух фото из соцсети, а под конец я решил пожаловаться на судьбу – уже не боялся предстать перед ней слабым, куда уж слабее той Ночи Разбитых Носов?

– Все меня бросают, видишь, – сетовал я, покачивая головой в такт с «коктейлем Логинова». – Сначала ты уехала, потом с ребятами стал видеться все реже, теперь вот эта история с Борей и Вадимом Васильевичем. Даже жена меня сегодня оставила, и вот передо мной – грустный ужин доктора политических наук, состоящий из дорогого коньяка, смешанного с «Кока-колой». Теперь я пьян, чертовски устал и сейчас пойду спать.

– Я тебя не бросала, – заметила она. – А вот ты, кажется, собрался меня оставить?

– Мне пора, я действительно очень устал.

Чистая правда. Мне предстоял тяжелый день, голова болела от коньяка-колы, и очень хотелось покурить и завернуться в прохладное одеяло.

– Нет, Коля… Не уходи, – сказала она едва слышно.

– Юля, солнышко…

– Я тебя понимаю. Я понимаю. Но когда ты в Скайпе, такое ощущение, что где-то здесь, за стенкой, или рядом. А когда уходишь, то я далеко и совсем одна. Не иди спать. Никогда-никогда в жизни не спи…

Говоря это, она не смотрела в монитор или в веб-камеру – просто опустила глаза на свои ухоженные руки. Да и мне нечего было сказать, я просто шумно вздохнул. Мы виделись от силы раз в месяц, а она привязывалась ко мне все сильнее и сильнее, погружалась винтом в мой внутренний мир и, наверное, знала о моих переживаниях даже больше, чем я. Около минуты мы оба просто молчали. Наконец Юля подняла лицо и болезненно улыбнулась:

– А впрочем, иди спать. Я тоже пойду.

– Ты не обижаешься? – на всякий случай уточнил я, хотя даже если бы обижалась, все равно б ушел.

– Нет, – покачала головой она. – Все хорошо, правда. Доброй ночи, Коля.

Она шевельнула рукой, кликнула по мышке, и экран Скайпа погас.

Теперь я был готов к нестабильному нездоровому сну, исполненному сумасшедших сновидений. Но в моей душе от ее слов по-прежнему звенело приятное тихое эхо, какое раньше оставляли только прикосновения к Настиной руке. И этот знак меня сильно насторожил.

На майских праздниках я в последний раз в своей жизни (искренне на это надеюсь) видел Смагина не на фотографии или в новостях, а в живую, во плоти.

Тесть решил сделать себе подарок – прокатиться на машине по Западному Побережью США и с этой целью отыскал прекрасную конференцию по истории американской политической системы в Сан-Диего.

– Буду в Киеве через две-три недели, – рассказывал он, фальшиво вздыхая и обнимая меня за плечи в аэропорту. – Если что, звоните по Скайпу, на мобильный будет дорого. Каждый день постараюсь выходить в Интернет.

– Не забывайте фотографии выкладывать в Фейсбук, – сказал я, тщетно провоцируя себя на слезы. – Мы будем скучать.

В порыве радости оттого, что на двадцать дней избавляюсь от Смагина, я даже приобнял Танечку за талию и подмигнул ей. Она жеманно закатила глазки к небу и устало кивнула.

– Давайте, детишки, пока! – рявкнул ректор и покатил чемодан к стойке регистрации.

Когда Смагин куда-нибудь сваливал, формально ИПАМ руководил первый проректор – серая мышь и технократ, по порядочности сравнимый с КГБ. Но умные люди все равно шли с делами к Долинскому или ко мне. Для моего чувства собственной важности эти отъезды и командировки тестя были, как бальзам на душу…

И вот ранним утром в середине последнего месяца весны я сидел в кабинете, положив левую ногу на стол, а правую без обуви поджав под зад, и наслаждался помимо собственного величия солнцем, которое проникало через окно и задорно плескалось в стеклянной кружке с чаем, который я намеревался выпить.

Чай должен был быть очень вкусным – барбарисовый да еще и с лимоном, да еще и с симпатичнейшей конфеткой вприкуску. От процедуры меня оторвал трезвон мобильника – тема из «Крестного отца», которой у меня обозначен Долинский.

– Вице-король ИПАМ Логинов у аппарата, – надменно сказал я.

– Доброе утро, вице-король сраный, – злобно отчеканил консильери да так громко и с нажимом, что от испуга я немедленно подскочил на ноги, проливая чай на гладкую поверхность стола. – Не хочешь выйти в курилку на третьем этаже для важного разговора?

– Андрей, ты меня пугаешь…

– Я не зеркало, чтоб тебя пугать. В курилке жду через десять секунд, – уже более спокойным, но от того не менее жутким голосом сказал собеседник.

Нащупав под столом ботинок, я с трудом запихнул в него распухшую от пьянства от волнения ногу и бросился по зову, наспех закрыв за собой кабинет. Шла пара, поэтому курилка была совершенно пуста, не считая понурого Долинского, который сидел на покрытом пеплом умывальнике, нимало не заботясь о чистоте брюк.

– Че случилось-то? – справился я, притворяя дверь плотнее и пытаясь нащупать в кармане портсигар. – Блин, сигареты не взял. Подождешь, сбегаю?

– Успеешь сбегать, засохни и слушай, – сказал партнер тоном, не терпящим возражений.

Я не стал опираться на умывальник, а просто подпер спиной деревянную дверь с выцарапанными на ней надписями «Виноградов – быдло! Я тебя нахвачу!», а ниже – «Иванова – тоже!» (хотя ассистент Иванова, разумеется, не ходила в мужской туалет).

– Тут про Илью до сих пор тот пасквиль не стерли, что написали за случай с порванной ведомостью, – заметил я. – И где они его теперь «нахватят», интересно знать?

– Я бы сам его «нахватил» и морду расколотил, да он уже схоронился где-то, козлина! – прошипел Долинский, сильно нервничая и гримасничая.

Прежде никогда его таким не видел.

– Андрей, ты прям как Смагин разговариваешь, – смутился я. – Негоже так, ты ж все-таки интеллигент…

Консильери скривился, как от удара по локтевому нерву, и плюнул жвачкой в сторону мусорной корзины (не попал). Затем тигровые огоньки его глаз вонзились мне в лицо.

– Сейчас решается твоя судьба, Коля. Один раз меня перебьешь – хоть один раз! – и будешь торчать в тюрьме ближайшие лет семь, а потом подохнешь. Ты меня хорошо понял?

– Понял, – очень серьезно повторил я. – Даю слово, я ни звука не издам.

Ноги ходили ходуном от страха, и я обхватил колени ладонями, чтоб не упасть.

Долинский заговорил ровным уверенным голосом с лекторской интонацией:

– В далеком царстве, тридесятом государстве, жил-был маленький серый человек в очках, звали его КГБ. И был там царь, по фамилии Смагин, и при дворе его… Тьфу, да что это я логиновщиной занимаюсь!..

– Тем более что у тебя не получается, – сказал я, но тут же прикусил язык (буквально).

Мне посчастливилось, что Долинский не расслышал моего замечания.

– Была у меня вчера встреча, давний приятель из Генеральной прокуратуры приезжал, – сказал он почти человеческим голосом. – Я его хорошим кофе напоил. А он за это предложил мне купить свою свободу. Знаешь, почему? Потому что в пятницу ночью наша любезная Инна передала следователям УБЭП все доступные ей материалы – тебя оно не касается, что именно, все равно не поймешь… В общем, сдала нас жена Виноградова, сдала с тапочками – и оба, с Ильей вместе как в воду канули! Телефоны выключены, дома никого нет. Я, конечно, разыскивать их не собираюсь, но в глаза бы посмотрел… кое-кому!

Я был в шоке – не мог поверить такому. Почему? Зачем? Я собрался задать вопрос, но по глазам Долинского понял, что он еще не закончил.

– Приятель мой далеко не всесилен, особенно по сравнению с нашим бывшим другом Генералом. Но у него достаточно влияния, чтоб под всякими бюрократическими поводами отложить нашего немедленный арест, – продолжал Долинский. – Весьма вероятно, что Инну шантажировали косяками, которые наделал Илья, пока ее подменял как бухгалтера Фонда – хотя там ничего серьезного, нормальный адвокат бы отмазал. Но нет же, надо было ей испугаться и сдать всех нас! Молодец, нечего сказать… В общем, дело швах, надо убираться. Естественно, мой кореш шею подставлять за «спасибо» не будет, и он должен поиметь свой процент. Поэтому в течение недели я должен передать ему чуть больше миллиона долларов. Если сделаю все как надо, то мне не будут блокировать выезд из страны, и можно будет отвалить. А если пожадничаю… В общем, как тебе эта песня?

– Смагину сообщать будешь? – спросил я.

Более дурацкого вопроса нельзя было придумать, но нужно было что-то сказать.

– Давай. Он станет невозвращенцем, и отдуваться придется нам самим. Давай уж лучше попросим Вадима Васильевича свершить над КГБ акт предосторожности, раз мы действуем сгоряча, – пожал плечами консильери. – Хорошая идея?

– Нет, ты прав, плохая идея. И с Вадимом тоже. Мы воры, но не убийцы, – ответил я, не соизмеряя голоса с обстановкой общественного туалета/курилки.

– Сходи-ка по громкой связи это объяви, а то, боюсь, не весь Институт услышал, – предложил Долинский.

– Блин, говорила мне мама, «иди, Коля, на хирурга учись»! Дался мне этот ИПАМ, – растерялся я. – А что ты предложишь?

– Я решение уже принял. И для тебя, вице-король ИПАМ, тоже есть вариант.

– Да?! – испугался и обрадовался я.

– Угу. Молись, если умеешь, только молча, про себя – и слушай дядю Андрея.

В тот миг не было для меня на Земле человека ближе и роднее, чем Долинский.

– Я договорился с прокуратурой и за тебя. Поэтому, Логинов, ты тоже уезжаешь. Не со мной, конечно, куда-нибудь в другое место. КГБ и УБЭПовцам, скорее всего, нет дела до недоумка-зятя, так что гоняться за тобой они не станут. Более того, у меня для тебя еще одна восхитительная новость: я поделюсь с тобой деньгами. Ты получишь восемьсот тысяч баксов – этого хватит на первое время. Найдешь себе где-нибудь работу дворника и будешь жить-поживать и печень пропивать. На это дело у тебя есть неделя: когда прилетит Смагин, его арестуют немедленно. А затем, разумеется, придут за нами. И еще одна мелочь: я не буду просить, чтоб ты молчал об этом – потому что ты все равно разболтаешь и Насте, и Алексею, не выдержишь. Но прошу тебя быть осторожным, а не ходить по Институту с плакатом «Эй! Я стар кучу денег и снимаюсь отсюда!» Запомнил?

Я запомнил каждое слово и каждый жест. И в моей пустой голове всплыл удивительный по своей простоте вопрос, который я тут же озвучил:

– А зачем ты это делаешь для меня? Почему?

Долинский едва заметно улыбнулся: вдоволь выговорившись, он всегда приходил к духовному равновесию, какие бы проблемы не висели над ним.

– Помнишь, ты мне пепельницу подарил на тридцать лет?

– Да, конечно! – кивнул я. – Хорошая пепельница… Из-за этого, что ли?

– Да. Понимаешь, меня это так тронуло… Мы тогда были едва знакомы, а ты сделал мне такой ценный подарок, – проникновенно проговорил консильери. – Я понял, что мы будем друзьями на всю оставшуюся жизнь… И так ведь и вышло, да?

– Да, – согласился я. – Великолепная история, почти в моем стиле. А на самом деле?

– На самом деле, я не могу безопасно вывести свои деньги и обналичить долю для прокурорских без твоей подписи и присутствия, – отчеканил Долинский. – На днях мы с тобой поедем туда, куда я скажу, и ты будешь подписывать такое количество бумажек, о котором не думал даже когда переписывал ведомость из-за лишней тройки.

– А пепельницу ты потерял, разумеется? – уточнил я.

– Нет, конечно, – открыто рассмеялся друг. – Я ее в тот же вечер из окна выкинул. И, знаешь, у нее была отличная аэродинамика.

– Летела, как птица?

– Как камикадзе.

– Ну и дурак ты, потому что она, между прочим, была антикварная, – вздохнул я.

– Логинов, ты б не сетовал, а радовался! – упрекнул Долинский. – Ты что, до сих пор не понял? Я беру тебя с собой! Прочь отсюда валим! Ну?

– Одно но, Андрей…

– Настя? – тихо спросил он. – Да, про нее тебе придется забыть. Но ты можешь предпринять отчаянную попытку увезти ее с собой, все-таки сумма у тебя на руках немаленькая, а многие женщины на это ведутся.

– Только не Настя, – я покачал головой, и тут в мою голову влетела другая мысль. – Слушай, сколько ж у тебя бабла, что ты так запросто отдаешь лям за себя и почти лям остается мне? Долинский, а? Почему я столько не наворовал?

Консильери постучал указательным пальцем себе по лбу:

– Не наворовал, а заработал! Это все потому, что ты глупый, а я умный. Но для тебя это и лучше, потому что если будешь много знать – скоро сядешь. Пошли, работать надо. А тебе еще документы придумывать…

Вот Стежняк, вот ведь солнышко! Я часто полагался на счастливый случай (особенно когда был комсомольцем и забивал на важные экзамены), но что прям так выйдет с этим ее болгарским паспортом – как тут не уверовать в чудеса?

Где Илья? Что с ним?

Долинский разыскивал его не особо тщательно – у него теперь другие заботы, да и что бы он ему сказал?

Но мне и разыскивать было не нужно – я знал, где теперь отсиживается мой друг. Поэтому в тот же вечер (ближе к ночи) я сказал Тане, что еду к Леше и вернусь утром, и отчалил из дома.

У нас с ребятами в молодости была тусовочная двухкомнатная квартира на Гоголевской, где мы порой отмечали то Старый Новый год, то чей-нибудь День рождения. Занимались этим делом обычно Илья с Инной, но я прекрасно помнил адрес – годы алкоголизма выработали у меня привычку приходить в назначенное место на автопилоте, даже если я уже не мог говорить. Последний раз мы сидели в этой квартире после защиты Илюхиной кандидатской, но чем черт не шутит?

Свет в квартире горел – пробивался сквозь плотно задернутые шторы. Я пересек маленький чистый дворик, подошел к домофону и набрал заветные числа. Никто не отвечал. Я на всякий случай потянул на себя ручку подъездной двери, и она неожиданно легко поддалась – магнит был сломан. Что ж, иногда удается обратить прорехи в работе ЖКХ в свою пользу.

Дверь квартиры сразу у входа, в коридорчике первого этажа. Стараясь ступать как можно мягче и неслышнее, я подкрался к двери и аккуратно надавил на ручку: заперто.

Когда-то Илья скинул мне ролик с YouTube, где было показано, как правильно выбивать дверь – бить не плечом, а ногой, и не в сам замок, а рядом с замком. Наверное, я действительно тупой, как и говорят ребята – стал бы нормальный человек вышибать дверь в чужую квартиру, не будучи уверен, что вообще пришел по адресу?

Но я же доктор политических наук, а не хрен собачий! У меня же интуиция, у меня же интеллект прогностика, и я точно знаю, что Илюха прячется именно здесь! И я, отойдя на шаг, со всей дури ударил ногой в дверь, вызвав жуткий гул по всему подъезду, и тут же упал – не соизмерил силы.

Всего пятнадцать-двадцать секунд понадобилось, чтоб подняться и приготовить ногу для второго удара… который я чуть было не нанес в пах Леше – поскольку дверь резко распахнулась. Леша и Илюха в домашних футболках стояли на пороге с воинственным видом.

– О, наш умственно отсталый друг явился, – возвестил хмурый Лешка. – Откуда ты взялся только? Не отвечай, это вопрос риторический.

– Бегом, бегом, давай! – отрывисто проговорил Илья, затаскивая меня в квартиру и закрывая за мной дверь. – Я уж было думал, выследил нас кто…

– Да кому ты нужен, кроме Долинского, который тебе морду бить собирается? – сказал я, пройдя в гостиную не разуваясь.

Там был накрыт столик со сладкой водой и тортом с бухлом, а на подоконнике резвился озорной клоун стояла полная пепельница окурков – ребята здесь уже много часов…

– Ты-то хоть не собираешься, чахлик? – поинтересовался Илья, заходя следом за мной.

– Вот за что бы набил обоих – что меня не пригласили, – заметил я, залезая немытой рукой в банку за огурчиком. – Почему?

– Потому что нам и без твоих присказок и историй тошно, а еще мы тут кумекаем, как сделать, чтоб тебе срок поменьше вышел, – сказал Леша, присоединяясь к нам. – А ты таки приперся, частный детектив недобитый…

Я упал в старое заклопованное кресло с просаленной обивкой, прямо возле пепельницы подхватил недокуренную дешевую сигарету (видимо, это Ильи – он же не курит, а если вдруг придется, то покупает ту же дрянь, к которой привык в молодости) и вылил в себя стоящую поближе к себе стопку водки.

Друзья уселись на табуреты.

– Слушайте, а что ж вы нарушаете наши традиции? Чего вы не в маечках, как мы раньше сиживали в «Логинов-хате» на советских посиделках?

Илья грустно улыбнулся и опустил глаза, а Леша прокомментировал:

– Ему срок светит, а он хохмы травит!

– Не шейте мне дело, я лучше эмигрирую подальше, – прошамкал я, задорно хрустя огурцом. – А сроки можете оставить для себя. Или вы чистые-пушистые будете?

Они не проронили ни слова, я пожирал овощ в полной тишине старой квартиры. Илюха, наконец, прервал тягостное молчание, понимая, что я жду его голос.

– Я не знал, что Инна пойдет на такое, – тихо сказал он. – Прошу тебя, не вини ее. Я не знаю, как мы из этого выпутаемся, но как-то выпутаемся.

– Слушай, это… Может, и тебе спрятаться стоит сейчас? Где-нибудь отсидеться? – вмешался Леша. – Нет, я не предлагаю тебе в бега подаваться, но где-нибудь, где поспокойнее…

– Все сказали? – прищурился я, дожевав огурец и хлопнул в ладоши. – А теперь слушайте мою историю. Мы с Долинским уезжаем. Куда – пока не знаю, но как – это уже почти решено. Документы у меня на руках, денег у нас достаточно…

– Документы? – испуганно переспросил Леша.

– Денег? Долинский взял тебя в долю? – вторил Илья, скептически улыбаясь.

Какие они бывают забавные, эти ребята, когда думают, что знают все на свете…

– Документы, да, Леш. Стежняк когда-то помогла мне получить болгарский паспорт…

– Опять Стежняк! – взмахнул он руками. – Ты б с ней меньше связывался!

– Если б я с ней меньше связывался, прятался бы в каком-нибудь глухом поселке, а так буду спокойно жить в Европе под чужим именем, понял, умник?! – прикрикнул я, даже не пытаясь контролировать или хотя бы сдерживать эмоции. – Теперь второму идиоту отвечаю: да, родной, Долинский поделится со мной деньгами. Я последний, кто его не кинул, и он это ценит!

– Да как бы ты его кинул? От Смагиных ушел бы, что ли?! – прокряхтел Леша.

– Мотивы не имеют значения. У меня будут и деньги, и документы, так что советую вам обоим подумать в первую очередь о себе.

Друзья вновь притихли. Они не ожидали подобного поворота событий, не думали, что я способен так надежно подстраховаться. Как видно, они действительно считали, что я, мягко говоря, не очень умный.

– У вас тут что из выпивки осталось?

– Пива вот малость, – отстраненно проронил Лешка, глядя на последнюю недопитую банку.

– Я понял. Одевайтесь, мы идем в «Поляну». Сегодня наша прощальная ночь. Надеюсь, кое-кто не будет отмазываться, что ему на работу завтра?

– Выходной взял, – покачал головой кое-кто.

– А я утром уезжаю в Харьков к брату, – признался Илья. – Инна с Валеркой уже там, и я тоже побуду, пока тут все дела не улягутся. Не хочу попасть под руку Долинскому или еще кому-то.

– В таком случае, джентльмены, натягивайте рубашки, идем за водкой. Отметим конец эпохи радостно, а?

С этими словами я встал и уверенно направился к выходу из квартиры, мимоходом толкнув плечом Лешу.

Мы оставались на ногах всю ночь – и где те годы? Нам опять по двадцать лет, мы можем непрерывно курить, говорить о ерунде, и спать никто не будет…

Время бежало, летело, неслось. Уже начало светать, а мы все никак не могли успокоиться, пытаясь поместить все прошедшие одиннадцать лет в одиннадцать часов тихой весенней ночи в зачуханной съемной квартире на Гоголевской.

Такси, которое должно было отвезти Илью на вокзал, приехало в семь утра и ожидало во дворе. Мы с Лешей намеревались побыть еще какое-то время в квартире, отоспаться. Я пошел провожать Виноградова до машины.

– Ну, бывай. Пиши письма без обратного адреса, – слабым от количества выкуренных с отвычки сигарет сказал он. – Смотри, не попадись Интерполу.

– Ты не спал с ней? – вдруг спросил я, взяв Илюху за локоть и заглядывая ему в глаза. – Там, в Одессе?

И эти искренние и утомленные голубые глаза мне улыбнулись, и в первый раз за все прошедшие годы я услышал в ответ не «как знать, как знать» или «это профессиональная тайна», а нечто иное:

– Нет, старик, у нас никогда ничего не было. Ни в Одессе, ни где-либо еше.

Я улыбнулся и крепко обнял его.

– А еще – я не предавал тебя, – тихо сказал Виноградов. – И Инна не предавала. У нее не было другого выхода…

– Заткнись, – примирительно сказал я. – Все в порядке, я бы поступил так же ради Насти. Она все сделала правильно, и передай ей, пожалуйста, что я ею горжусь.

– Я передам, – грустно усмехнулся Илья.

– Береги себя, ладно?

– Ага, – согласился он. – Ну все, давай, побегу уже.

– Беги, – я хлопнул его по спине, снова заглянул в глаза и отвернулся.

Машина в секунду завелась и медленно тронулась, выезжая из двора. Таксист чуть не задавил зазевавшуюся кошку, и я услышал через его открытое окно, какими матами он обложил несчастное животное.

Опоры, поддерживающие мое сердце, одна за другой расшатывались – первая из них рухнула.

Вечером того дня, скрывая перегар изрядным количеством принятого кофе и дешевыми ароматизированными сигаретами, мы с Долинским сидели на лавочке у входа в Институт и создавали видимость непринужденной беседы.

– Я всегда хотел, чтоб нашелся человек, с которым я могу ограбить банк, бежать в Майами или в Касабланку и там жить долго и счастливо, постоянно скрываясь, а потом умереть в один день от полицейских пуль или от отравления несвежими апельсинами. Но я вообще надеялся, что это будет лицо противоположного пола.

– Зажрался ты, я смотрю, как разжился паспортом ЕС! Тебе еще и девочку подавай. Вот и поговори с Настей, может, согласится?

– Ладно, увидим. Каков план? – едва он заговорил о Насте, я расстроился и решил сбить с себя лиричный настрой.

– План таков, что может ты выкинешь эти сигареты? – скривился Долинский. – Я только тебя увидел, сразу понял, что ты вчера бухал, не исключаю даже, что с моим любимцем Виноградовым – чтоб ему на том свете пива не налили! Но это не так важно…

– Согласен, не будем травиться, – дворников рядом не было, и я тихонько отбросил окурок на газон. – Так что, по-прежнему только понедельник?

– Увы, только понедельник, раньше деньги забрать не получится, – вздохнул консильери. – Беда в том, что во вторник утром возвращается Смагин. Но мой связной сказал, что время пока есть. Главное сделать все тихо. У тебя планы на этот день есть?

– Хочу принять экзамен у своего любимого курса, вообще-то. Экзамен в 11.

– Ты дурак? – он кинул на меня секундный ястребиный взгляд и тут же отвернулся. – А, ну да, вспомнил, ты же дурак. Да и КГБ затревожится, если ты вдруг экзамен пропустишь – он наверняка наблюдает за этим. Ладно, я подумаю, что мы можем с этим сделать. До одиннадцати утра успеем обанкротить Фонд, поделиться с прокуратурой и себя не обидеть. Билеты на поезд скоро будут у меня на руках.

– Через Москву?

– Да.

– Как снимаем деньги, и как я получу свою долю? – неделикатно осведомился я.

Долинский ухмыльнулся:

– Ишь ты, беру свои слова насчет дурака обратно. Коля в коем-то веке научился думать о деньгах… Как мы и оговаривали, это будет счет в австрийском банке, оформленный на имя…

Да, научился думать о деньгах. Раньше помыслить бы не мог, чтоб напомнить кому-то из должников о расчете.

Что-то изменилось.

Я провел следующие два дня, решая текущие дела и приводя в порядок все вопросы. Долинский просил, чтоб это не выглядело как «завещание Логинова» и не вызывало подозрений, поэтому я старался не подавать виду, что переживаю. Позвонил Вадиму Васильевичу, узнал, что у Бори все плохо, и ситуация не изменилась к лучшему – его сыну по-прежнему светит серьезный срок. Попили чаю с Лешей и договорились, что воскресенье проведем вместе – нужно нормально попрощаться.

А в четверг вечером мы с подельником опять посвиданничали. Под вечер, когда Таня отправилась к двоюродной сестре на гулянку, я вызвал такси и рванул в гости к своему спасителю. Долинский открыл дверь, протянул руку для вялого рукопожатия и уныло побрел внутрь квартиры. Вид у него был уж очень озабоченный… Я щелкнул замком, быстро разулся и догнал партнера у самого балкона. Из квартиры консильери открывался шикарный вид на Оболонскую набережную. Там прогуливались по-летнему одетые веселые разноцветные люди. Над рекой парили десяток-два белых и красных воздушных фонариков.

– Красиво у тебя тут, а? Придумал, что с недвижимостью делать? – я сразу перешел к делу. – Не будешь же ты ее бросать.

– Придумал, не беспокойся. С этим я как-нибудь разберусь, не дурнее тебя, – у Долинского явно было ворчливое настроение. – Давай пересядем на диван, я обрисую тебе ситуацию.

Ситуация складывалась неплохо. Со средствами, предназначенными для откупа, Долинский разобрался и без меня и перенаправил их, куда следует. Теперь, возжелай вдруг ректор или кто-нибудь еще проверить положение дел Фонда, он был бы крайне удручен пустыми схронами… Значит обратного пути для нас нет – осталось перевести деньги на свои счета в понедельник, и все будет шито-крыто, вернее, в трактовке консильери, «спето-выпито».

– Марина с малой уже выехали из Киева, – продолжал он. – Так что все готово – в понедельник с восьми до десяти мы работаем в банке, потом ты едешь на экзамен, а вечером отчаливает наш поезд на Москву. Там наши с тобой пути разойдутся. Куда поедешь, кстати?

– Остановиться планирую в Вене, а лететь буду через свою родную Болгарию, рейс «Москва-София», – признался я. – Стежняк сказала, что ее люди помогут мне на границе. Главное в Шенген въехать, там разберемся… Пару фраз на болгарском для общения с таможней я уже выучил. А ты?

– А этого я тебе не скажу, – покачал головой Долинский. – Не забывай, что это я умный, а ты глупый. Если проколешься, они вытянут из тебя все. Это небезопасно.

Я не сдержался и возмущенно фыркнул:

– Ну, Андрей, это прямо свинство какое-то! Не доверять…

– Инне я тоже доверял, – упавшим голосом перебил он, не глядя на меня. – И что из этого вышло? В общем, все. Ты планируешь ехать сразу из Института?

– Да, хочу свести к минимуму общение с Танечкой.

– Немудрено. Ну, хорошо. Смотри, – Долинский встал, прошел до бара, извлек оттуда «Нокиа 1100» и бросил его мне. – Это тебе на понедельник. Утром, как только начнется экзамен, сразу выключишь свой телефон, вытащишь батарею и сим-карту и разбросаешь в разные урны. Аппарат тоже выкинь. Связь мы с тобой будем держать вот по этим штуковинам. Там уже забит мой новый номер. До понедельника не включай его и в понедельник никому, кроме меня, с него не звони.

– Такая конспирация? – удивился я. – Стоит ли?

Консильери глубоко вдохнул и на выдохе пробормотал:

– Да, Коля, свободная жизнь и те деньги, что есть у нас с собой, того стоят.

Еще одна мысль не давала мне покоя – то «досье», что передал мне Вадим Васильевич два года назад. Это может звучать неправдоподобно, но за все это время я ни разу так и не решился открыть эту флешку.

Она лежала у меня в столе под замком между книгой с автографом Леся Подеревянского и черепушкой от античного кувшина с Родоса, и я даже несколько раз, основательно набравшись, разглядывал ее на свету лампочки. Обыкновенный кусок пластика с микросхемами. Что подразумевал Вадим, когда предлагал показать ее кому-нибудь? Преступные связи Летчика с какой-нибудь самолетной мафией или не менее преступные – со стюардессами?

Быть может, если я покажу это Насте, она…

И что дальше? Язвительный, но мудрый советчик в моей голове, которого я считал ангелом-хранителем (при этом говорил ангел почему-то Лешиным голосом) отвечал на мои немые вопросы примерно так:

«Ничего, Логинов. Даже если там доказательство того, что Летчик – воплощение Антихриста на Земле, за подписью Папы Римского и всех членов Конклава, это ничего не изменит для тебя. Ты проиграл до того, как сделал первый ход: ни зенитка, ни Вадим Васильевич, ни широкие романтические жесты не решат твою нерешаемую проблему».

И все же – я точно знал, о чем буду говорить с Настей, когда расскажу ей о своем скором бегстве, и что буду предлагать, но мне катастрофически не хватало аргументов, чтоб убедить ее сделать так, как я прошу… Какие-то злобные хорькообразные существа, обитавшие в районе моего сердца, подсказывали: открой, открой, открой… Быть может, если б они говорили чуть менее напористо, я бы так и поступил.

Но меня не взять силой, только лаской. В ночь на пятницу, ближе к утру, я проснулся задолго до будильника от настойчивых лучей солнца, пробивающихся через занавеску, и отправился в кабинет. Понимая, что действовать нужно быстро, чтоб не успеть передумать, я включил компьютер, тихонько открыл стол, достал флешку и отформатировал ее: на все – про все ушло минут восемь.

В красивой игре нет места грубым жестам.

Итак, вторая опора моего сердца обрушилась в пятницу. День прошел как всегда – дела, вопросы, приглашения на ужин, от которых я едва успевал отбрехиваться, таки наступил момент, когда в крыле остались только я и она.

Я вошел. Настя курила у раскрытого окна и даже не повернулась на скрип расшатанной двери (стоило бы смазать петли, но пусть уже новый заведующий этим занимается).

Идеально для начала решающего разговора.

– Насть, – моя левая рука в джинсах перебирала связку ключей, а правая легла на ее плечо. – Ты как? Консультация сегодня была или экзамен? У тебя тут еще какие-то дела?

Сквозь ее элегантный белый пиджак я почувствовал какой-то импульс. Дрожит. У нее что-то болит? Или она чувствует, что я собираюсь ей сказать?

Она подняла орехово-зеленые глаза, в которых, как всегда, нельзя было прочесть ничего.

– Нет, Логинов, никаких дел. Хочешь подвезти меня? Не нужно, Влад заберет. Он только что вернулся из крайнего рейса.

Перед моими глазами, как всегда в случаях упоминания ею мужа, сверкнула молния. Но я подавил эмоции: не до того.

– Я тебе хочу кое-что рассказать. Есть свободные уши?

– Для тебя есть, Коля.

– Знаешь, в нашем бизнесе… В моем бизнесе… есть определенная кривизна, понимаешь…

– Да, – она кивнула, чуть скривив губы, и это показалось мне не самым благоприятным знаком. – Кривизна в том, что вас больше не крышуют, а потом раз – и уходит Виноградов, два – и увольняется Леша, три – и арестовывают твоего водителя… Ты хочешь признаться мне в чем-то, Коль?

– Да, Настя, – я боялся, что пожалею об этом, но слова полились из меня потоком. – Мы с Долинским попали в лапы органов. Скоро нас ждут проблемы.

– Откуда знаешь?

Она действительно не хотела верить или просто поддерживала разговор?

– Птичка напела, как говорят настоящие мафиози… Я боюсь, Настя. Я не могу больше здесь находиться.

– Ты уедешь? – тихо спросила она, не глядя на меня.

Я заметил, что ее дрожь усиливается. Она отвернулась к окну и бросила сигарету вниз.

Настя, девочка моя, что с тобой?…

– Настя, да, так надо, – я обхватил ее за плечи, а она даже не двинулась, – Мы с Долинским уезжаем. Завтра у меня экзамен, а вечером поезд в Москву. Никто, кроме тебя и Лешки, не знает. Мы добираемся до Москвы, а там уже решим – или в Европу, или в Африку, или в Америку, черт знает пока что.

– Ты не вернешься, да? – все так же тихо уточнила она.

– Нет, – твердо проговорил я. – Я не вернусь… Настя, я тебя люблю.

– Я знаю, – согласилась она.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной, – продолжил я.

Она повернулась ко мне лицом и подняла голову. Давно она не смотрела мне прямо в глаза, и я почувствовал, что именно этого взгляда мне недоставало. Я продолжал, зная, что она не станет перебивать.

– Знаешь, мне сегодня снился дождь. Дождь и кто-то рядом. Было холодно, но плохо не было. Я не знаю, была ли это ты. Не видел. Но мне было хорошо. Там не было ни Смагина, ни ИПАМ, только дождь и чья-то холодная рука в моей руке. А потом я проснулся и понял, что дождь мне не снился, он лил за окном; а вот все остальное таки снилось. И мне так страшно стало, что я решил больше никогда не просыпаться без тебя. Хочу поставить точку, Насть. Устал от запятых. Не могу я с запятыми. Они все какие-то неровные, сплошь везде помарки, а не запятые. Я люблю тебя и хочу тебя. Хочу детей. Хочу жить по-человечески, а не с этими тварями!

Последнее слово я выкрикнул, как-то страшно визгливо и совсем не по-мужски. Ее от этого еще раз передернуло, большие глаза уже были размером почти с дверной звонок, но я не мог остановиться.

– Пришла пора разорвать этот круг. Мы вместе уйдем от них всех, от тех, кто заставляет нас переступать через себя и через свое самоуважение. Я готов отказаться от работы, готов бросить все это и уехать куда угодно, куда ты пожелаешь. Туда, где нет снега, ректора, Фонда. Я даже вертолет не хочу так, как хочу тебя, а я очень сильно хочу вертолет. Ты можешь быть более счастлива, нужно только рискнуть, поверить мне… попробовать… Давай принимать решения и отвечать за них. Теория принятия решений – это здорово, но она у нас как-то оторвана от практики. А теория, мой друг…

Я прервался на мгновение: дыхание перехватило.

– …да что там. Я уже не могу говорить. Настя, не молчи со мной сейчас. Только не молчи и не закуривай больше, иначе я тоже закурю, а это выше моих потребностей.

– Зачем?

Она наконец ударила словом в ответ и сразу – нокаут.

Спазмы не отпускали мою гортань, я не мог ни слова сказать.

– Зачем это, Коля? Взгляды, слова, прикосновения? Сколько можно боли? Тебе это нравится, да? – амплитуда колебаний нарастала. – Если тебе плевать на то, что ты делаешь со мной, подумай о себе. Надоело жить, а нет сил, чтобы шагнуть из окна? Предпочтешь медленную и тяжелую смерть от истощения?

Дыхание вернулось, но пульс превысил привычную для меня отметку в девяносто и перевалил за сотню. Я прорычал сорванным голосом:

– Я люблю тебя.

– Я не люблю тебя, – просто ответила она. – И я не твоя, как бы сильно ты не вожделел этого.

Я совершил то, чего не простил бы себе, будь это не наш с Настей последний день: впился ей в плечи, рванул на себя, не соизмеряя силы, не думая о том, что оставляю следы, что делаю ей больно, и обхватил медвежьими объятьями.

Она не шевелилась в моих руках. Мы замерли на минуту в полной тишине кафедры госуправления.

– Мне нужно ехать, – она попыталась отстраниться.

– Минуту, еще одну минуту…

Я никого не умолял так ни разу с того момента, как однажды зимней ночью пересекся с двумя бандитами в парке Дружбы Народов.

– Тебе будет мало минуты, мало десяти минут, мало дня, мало жизни. Да я и не могу уделить тебе всю жизнь. Ты это знаешь.

Настя сделала шаг назад, выпав из моих ослабевших объятий.

– Коля, тебе нужно знать – на выходных меня не будет в городе, и вернусь я только во вторник вечером.

– Я же увижу тебя когда-нибудь, да? Увижу?

Я скорее утверждал, нежели спрашивал.

– Увидишь, – неожиданно ответила она. – Мы с тобой увидимся. Я обещаю.

Я еще раз вскинулся, сделал шаг вперед, последним рывком впился в ее губы, не наталкиваясь на сопротивление, и тут же сам отступил, отвернулся и ударил в стену двумя раскрытыми ладонями.

Мне показалось, как в полусне, что Настина рука прошлась по плечам и шее, но я не обернулся и продолжал стоять. А когда наконец решился, увидел, что на кафедре стало пусто. Откинулся на стену, сполз с нее до пола, сжал кулаки так, что браслет часов расстегнулся, и уставился немигающим взглядом в окно. Я не мог сдерживаться и затрясся мелкой дрожью.

Какой смысл в красивой игре, если терпишь поражение?

Танечка…

Странно – вот не любил же я ее ни капли, никогда – а привязался.

Хотя, наверное, было бы странным не привязаться к человеку, с которым просыпаешься в постели больше десяти лет. А может, меня просто сразил синдром выпускника: когда перед прощанием со школой и физрук оказывается не таким уж тупым мутантом, и математичка – женщина с душой, а учитель физики так вообще становится лучшим другом.

Всю субботу я провел с женой. Мы пересматривали старые фотографии, даже вместе смеялись над моими историями, а потом поехали в ресторан ужинать.

Нет, Таня Смагина не была монстром. Как и все мы, она имела право быть счастливой. Возможно, где-то в глубине души она тоже привязалась ко мне, хотя ни малейшим образом не проявляла заботы или внимания – разве только если что-нибудь сломала или хотела выпросить. И все же даже Долинский был мне ближе, чем дочь Смагина. Видимо, мы с ней просто оказались не на своих местах, и это я должен был сделать рокировку, чтобы исправить сложившуюся ситуацию.

Надеюсь, Таня еще встретит того человека, с которым ей будет по пути.

В любом случае, Леши мне будет недоставать сильнее, чем прочих.

За эти годы он стал для меня чем-то вроде «кривого зеркала наоборот». Он был отражением того, каким я должен был стать, каким я видел себя, когда только поступал в ИПАМ – успешный, компетентный, авторитетный. Но увы-с – успешным только за счет брака, компетентным – только в одной сфере деятельности, которая не имеет практического применения, да и авторитетным только для студентов, и то благодаря очешуительным историям и тому, что начитывал лекции без конспекта.

– Погоди, я не понял, куда тут нажимать, чтоб сдачу выдало? – недоумевал я.

Мы стояли возле кофейного автомата новой модели на перроне ЖД вокзала: решили вспомнить молодость и посидеть в какой-нибудь дешевой забегаловке.

Леша цокнул языком, нажал на мелкую неприметную стальную кнопочку с надписью «CHANGE», и монетки градом посыпались в лоток.

– Нажми себе на сонную артерию, окажи услугу человечеству, – проворчал он.

И где я теперь отыщу другой такой же непересыхаемый источник отличного настроения? Разве эти австрийцы способны на такое?…

В студенческие годы мы часто встречали и провожали поезда – Леша жил недалеко и не любил выезжать для встреч в центр, поэтому мы пили чай или кофе на перроне, отмораживались от назойливых попрошаек, комментировали состояние поездов и думали, куда бы нам съездить покататься в ближайшие выходные.

Мы уже три с лишним часа стояли на первой платформе, погружаясь в воспоминания и планы на будущее. Мне было очень неспокойно, да и другу, видимо, тоже.

– Я вчера с Таней провел весь день, представляешь? – признался я, пытаясь разболтать остатки кофе «три в одном» на дне пластикового стаканчика.

– А я зато вчера смотрел футбол и спал, – равнодушно пожал плечами друг.

– Да ты и во сне будешь на диване сидеть! Дед, блин! – расхохотался я.

Леша кивнул, соглашаясь с моей формулировкой.

– Почему у меня с ней не сложилось, как считаешь?

– Почему у тебя не сложилось – с кем? – уточнил он, и тут же сам добавил. – А, ни с кем? То есть ни с Таней, ни с Настей, ни с директоршей нашего клуба?

– Ну, предположим, про директоршу я и не думал, – отметил я, хотя сам не был уверен в своих словах, особенно после нашей с Юлей последней беседы в Скайпе.

– Вот поэтому так и вышло, что не думал!

– Расшифруй, – потребовал я.

Друг свел в кучу брови и нахмурился, вырабатывая мысль, и через мгновение выдал мне объяснение моей проблемы:

– Ты знаешь, это, конечно же, не моя мысль, я где-то ее прочитал… Но суть в том, что мы отталкиваем тех, кто в нас нуждается, и бежим за теми, кому мы не нужны – и это главная ошибка несчастных людей.

– Хочешь сказать, что и я так поступал?

– Откуда мне знать? – покачал он головой. – Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, навряд ли эта гонка сделала тебя счастливым. Ведь так?

– Возможно, – не стал возражать я, пристально заглядывая в его умные глаза.

Леша бросил пустой стаканчик в урну.

– Вот так. Можно двигаться уже, я думаю?

– Ты прав, – согласился я, хотя мне очень этого не хотелось.

Мы вышли на стоянку, где была припаркована машина. Леша в этот раз приехал на общественном транспорте, его могучий трактор на профилактике. Я долго старался оттянуть этот момент, но пришла пора прощаться, и я решительно протянул другу руку:

– Ну что, будем разбегаться?

Леша крепко сжал мою клешню.

– Когда буду в Европе, дам знать. Повидаемся? Покажешь мне, как ты там обустроился…

– Думаю, да. Едва ли за тобой будет слежка, – одобрил я, не отпуская его руку.

– Да это… какая там слежка, – скривился он. – Тебя может даже в розыск не объявят. Живи спокойно, давай знать о себе и радуйся. И не бухай!

– Бывай, старик, – вздохнул я. – Не буду бухать, обещаю. И даже курить брошу.

– Ну, это само собой, а то сердце грохнешь. Ну, будь!

Третий и последний человек, чье существование еще держало меня в Киеве, кивнул мне еще раз головой, развернулся и мгновенно растворился в привокзальной толпе.

Бывай, Леша…

В понедельник ранним утром я оставил машину дома и приехал на такси в отделение банка на Богдана Хмельницкого, выполняя инструкции Долинского. Он уже был на месте и пил кофе внутри. Кроме охранника и банкира, которые явно были в доле, в помещении не было ни единой души. Отделение открывалось в десять.

Похожий на змею мужчина-банкир долго щелкал что-то в компьютере, записывал цифры под диктовку Долинского, распечатывал что-то на компьютере и протягивал мне бумаги. Я подписывал, он ставил печати, снова что-то вводил, распечатывал и сканировал…

Мы уложились в полтора часа. Веселый и очень возбужденный, но все равно сосредоточенный Долинский пожал банкиру руку, похлопал по плечу охранника и растворился в переулках. Я вызвал такси и, прибыв в Институт без спешки и в благодушном настроении, приступил к последнему экзамену в своей жизни. Это были мои любимые социальные системы, и курс был достаточно умный и интересный, так что свой дембельский аккорд я отыграл на «отлично».

Пока я общался со студентами, в моей многозадачной голове формулировалась красивая задачка:

«Перед тем, как помахать Украине ручкой и бежать в неизвестность с липовыми документами и чемоданом валюты, некто А. Долинский проработал финансовым консультантом некоего Смагина больше десяти лет. Первое время он занимался делами «Грифон-сервиса», затем добавились дела Фонда, типография, продажа казенной земли, тендера и ремонты, а под конец под его контролем оказалась половина дохода от ночного клуба «Горячая точка». Не стоит забывать и про наркодоллары, что перепадали от Вадима Васильевича.

Внимание, вопрос! Сколько денег мог за все это время заработать и стибрить А. Долинский, если учесть, что:

а) он не стеснялся вкладывать общаковые деньги в собственные проекты;

б) много денег Фонда уходило на откаты/взятки/благотворительность?»

И ответом на задачу было стоявшее перед глазами уверенное лицо консильери в тот момент, когда банкир сказал «Все!». Денег было достаточно много, чтобы больше никогда и нигде не работать.

Мне казалось, что текущий вариант развития событий устраивал Долинского даже больше, чем продолжение работы на Смагина: а вдруг он когда-нибудь надоест ректору, или же органы дотянутся? Теперь же он сам себе хозяин и отбывает со смагиновскими денежками в лучший мир, где нет ни горести, ни печали, но только радость вечная – в эмиграцию.

Сдал ведомость первому проректору, покурил с Филимончуком (который очень любит вишни) в кафедральном туалете, сказал ему «до завтра», вышел из ИПАМ, провел пропуском по турникету… Все как ни в чем ни бывало – и ощущения, что я покидаю это место и этих людей навсегда, я не испытывал.

Я с большим удовольствием прошел пешком по улице Немировича-Данченко, минуя «Мистер Снэк», и вышел на бульвар. Едва подумал о том, что надо позвонить партнеру, как моя новая «Нокиа» сама запиликала неприятным и непривычным звонком.

– Ну что ты, Коль? – на удивление дружелюбно вопрошал Долинский. – Давай, я уже подъезжаю – на заправку ездил. Возле ЦИК тебя заберу.

– Буду там через пять минут.

Увидев замерший в неположенном месте голубой «Ниссан» консильери с мигающей аварийкой, я почувствовал себя совсем уже свободным и опустил запасной телефон в попутную урну – он мне только мешал.

– Телефон выкинул? – уточнил партнер.

– Да, оба, – похвастался я, устраиваясь на сиденье и пристегиваясь: его машина противно пищала, если ехали без ремня. – А ты?

– Ну, попробуй сам догадаться, – Долинский тронулся, и машина плавно поскользила вперед. – У меня все на мази.

– Только вот один вопрос: зачем ты заправлялся, если сейчас все равно бросишь машину?

– Да вот убей, не знаю! – расхохотался друг. – Сам об этом подумал, только когда с заправки выехал. Видишь, у мастера тоже могут быть ошибки…

Мы попали в зеленую полосу и катились быстрее, чем мне хотелось.

Долинский был совершенно спокоен и уверенно давил на газ. Под голос Скотта МакКинзи, который пел о Сан-Франциско и цветах в волосах, мы в полном молчании спустились по бульвару Леси Украинки, проехали по Бассейной, обогнули Бессарабку и вырулили на бульвар Шевченко. Все – финишная прямая.

– Подожди, Андрей. Давай по Льва Толстого проедем, а?

– Нет, – все так же спокойно сказал он, – мы не будем проезжать мимо Настиного балкона и смотреть, не вышла ли она тебе платочком помахать. Уходя – уходи. Спето-выпито.

Я не стал спорить: глупо, прав он. Но тут же меня посетила другая идея.

– Давай, притормози тогда на секунду возле парка Шевченко. Я это место так люблю. Тем более, это для меня очень символично и очень важно. Знаешь, мы там когда-то…

– Ну, ты был бы не ты без истории, – перебил партнер, но сбавил скорость, принял влево и повернул по Владимирской. – Расскажешь уже в поезде, извини, я сейчас не настроен слушать. Кстати, тут и жена твоя рядом где-то. Не хочешь попрощаться заехать?

При этом Долинский очень серьезно посмотрел на меня и наклонил голову.

– Оч-чень смешная шутка, – заметил я. – На самом деле, не очень.

– Несмешная, – согласился он. – Особенно для Тани, которая скоро совсем сиротинушкой останется. Смагин должен был вылететь из JFK меньше часа назад. Менты об этом тоже знают, а значит, кстати, уже могли отправить «друзей» за мной и за тобой. Впрочем, я все же рассчитываю, что мой прокурорчик сдержит слово и дотянет с разрешением на арест до вторника.

Мы остановились, не доезжая метров сто до центрального входа в Красный корпус КНУ.

– Не думаю, что они дернутся за нами, пока самолет Смагина не приземлится, – я скорее успокаивал себя, чем реально рассуждал. – Но береженого Бог бережет…

– А небереженого конвой стережет, – закончил консильери таким тоном, словно вколотил тупой гвоздь.

Меня это удивило:

– Сегодня у нас что, хит-парад искрометных шуток от Андрея Долинского? Расскажи мне еще про медведя, который сел в машину и сгорел. А я тебе старую зэковскую загадку загадаю, раз уж ты поднял тюремную тему – от Смагина услышал, он у нас такое любит. Итак, стоят два стула, на одном пики точены, а на другом…

– Не умничай, – оборвал меня приятель, которого не тешили такие шутки. – У нас два часа до поезда, но давай, шевелись.

– А ты? Может, идем вместе, а?

– Пошли, – сдавленно согласился он.

Мы перешли дорогу по переходу – глупо быть сбитым машиной, когда у тебя в кармане столько левых денег (и все-таки, сколько же Долинский оставил себе?) – и отправились к памятнику Шевченко. Людей в парке было предостаточно, но им не до нас – двух задумчивых мужчин в светлых костюмах.

– Смотри, батько Тарасе, на детей своих неразумных, – начал я проповедовать сам себе проникновенным тоном, остановившись у подножия памятника. – Докатились до чего: Родину обокрали да еще и друзей-благодетелей кинули!

– Таких друзей в проруби утопить мало, – возразил Долинский. – Логинов, ну откуда в тебе столько пафоса?!

Я не ответил.

Над головой Тараса пылало солнце.

– Нет, Долинский, не с тобой я тут должен был стоять, – вдруг прошибло меня. – Не с тобой провожать взглядом это солнце. Не обижайся… да ты и не обижаешься. Но это все неправильно.

Я закурил последнюю в своей жизни сигарету.

Мой спутник не смотрел ни на Шевченко, ни на солнце. Он не собирался прощаться со светилом: то же самое солнце будет светить мне в Вене, а ему – куда там он собрался?…

– Что же ты молчишь, Долинский? – досадовал я. – Ты должен меня утешать, так давай, слушаю.

– Из меня плохой исповедник, – признал тот. – Я знаю только то, что машина ждет, и что скоро мы сядем в поезд и поедем туда, где звонят колокола и где златые купола. Никто не будет гнаться за нами, и никто нас там не найдет. А с Настей ты по-человечески попрощался. Лучше ты не мог сделать. Пора.

– Значит я поставил точку в этой истории? – обнадеженно поинтересовался я.

– Нет, не поставил, – консильери разбил мои хрупкие надежды одной фразой. – Тебе нужно было повзрослеть, а ты этого так и не сделал. На данный момент. Как знать, может, изменения в нашей с тобой карьере и месте жительства отразятся на твоем поведении. Хотелось бы.

– И мне бы хотелось, знаешь…

– Тогда делай. Все от тебя зависит. Давай, полюбовались и хватит, идем.

– Все, в путь! – согласился я. – Уходя – уходи, ты прав. И долой все старое…

Тут я совершил поступок, которым совершенно не горжусь: швырнул Настин портсигар со львом в урну – в общем, обошелся с ним так же бесцеремонно и беспощадно, как в свое время поступил Долинский с ненужной ему пепельницей.

Спустя больше десятка лет я наконец-то нашел в себе силы выбросить этот предмет именно там, где мы с Настей когда-то потеряли наши легкие ненапряжные «недоотношения». А следом за портсигаром в мусор полетел окурок последней сигареты, и я, отворачиваясь от политой оранжевым светом головы Шевченко, фальшиво запел: «Есть город, который я видел в гробу…» А он, гениальный художник и неплохой поэт, не смотрел вслед мне и Долинскому – двум обреченным на бегство «детям своим неразумным». Он же памятник! Как он может посмотреть?!

Умно сказал консильери. Финальная точка, она же стартовая, поставлена. Из моей жизни, вместе с любимой работой и стабильным положением, навсегда вырвана темная страница семейства Смагиных, и я освобожден от проблем, создаваемых их делами.

С другой стороны, скорее всего, я никогда больше не увижу Настю.

Все оборачивалось не так, как я ожидал. Причины были, разумеется, во мне самом. Я же сказал «ахалай-махалай», помахал волшебной палочкой, даже дунул – а чуда не произошло. «Факир был пьян и фокус не удался».

Факиру настало время протрезветь.