I. В день сорокалетия

«Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет от чернил, очищая твою душу...» Кто это сказал? Не помню.

Однажды, Милочка, ты спросила меня: а как я провел, то бишь встретил, Новый год? В Москве для торжественности, ты считаешь, бездна возможностей! Знала бы ты, как я тебе завидовал: вдруг среди ночи заваливаются хмельные твои друзья с бутылкой шампанского,, конфискуют Дарьины запасы продуктов и яблочной наливки (или у нее была настойка? А, и это не помню...) и кутят с тобой аж до самого утра. Э, как я завидовал!

Говорят, в Москве сейчас уже под девять миллионов. Представить страшно: такая «колоссаль» народу, а... поговорить не с кем. Разве что Борька Чугунок... И тот, сукин сын, забыл, что у меня сегодня такая круглая, как дырка от бублика, дата.

Сижу я эдак в прострации и в легком воспарении у окна, забросив ноги на «Эрику» (на тебе, презренная! Хоть сегодня я не твой раб!), за распахнутым окном дразнящие запахи — апрель, весна московская в разгаре,, а на душе такое дырочное уныние...

И вдруг — звонок. Почтальонша: «Товарищ Лавров?» — «Я самый». — «Распишитесь, вам телеграмма». — «От гиппопотама»? — «Зачем же так нехорошо шутить? — укоризненно покачала головой почтальонша — старенькая такая, сухонькая, в кудряшках, курносая и веснушки — вот что поразительно! — Телеграмма вам, товарищ Лавров. Из Алатау. Поздравляют с днем рождения. И от меня тоже примите поздравления...»

Я был так ошеломлен... Не там расписался. А почтальонша продолжает: «А еще для вас от нее же небольшая бандеролечка с доставкой на дом. Паспорт у вас далеко?»

И подает мне картонную коробку. Книга? Книжица... Держу я эту коробушку и чувствую такое непреодолимое желание расцеловать эту веснушчатую старушенцию!.. Слава богу, конфеты под рукой оказались — без поцелуя обошлось...

Отправил осчастливленную почтальоншу, а у самого, Милочка, руки дрожат: боюсь распаковать коробку, и только. Потом набрался все же мужества — прочел телеграмму: «Милый Геннадий Александрович! В этот день, забыв все и вся, невзирая на три тысячи километров, разделяющие нас, я хотела бы быть с вами. Счастья вам, здоровья, новых прекрасных и умных книг. Ваша Людмила».

Перевел дух и давай распечатывать коробку. Книга? Да нет, что-то не то. Один слой бумаги, второй, ватная обертка... Конверт. Раскрываю... Обыкновенная стеклянная пластинка. Чистая, прозрачная. Шутка? Ну, Милочка, ну, моя дорогая!.. И только тут обратил я наконец свое хмельное внимание на мелкие, тушью начертанные на краю пластинки цифры и символы всякие. Продрал глаза: что сие может значить? И вдруг по какому-то наитию: Борька! Хватаю пухлую записную книжицу, судорожно листаю... Есть. Борька Чугунок. Ору: «Чугунок, можно что-нибудь увидеть в абсолютно прозрачной стеклянной пластинке?» — «Откуда? — интересуется. — Кто прислал?» А, думаю, была не была: «Любимая женщина в день сорокалетия».

Слышу — Борька пыхтит. Виновато пыхтит. А потом забубнил: «Прости, Лаврушка, замотался. Твой ведь сегодня день. Ну, проклятая жизнь! Забыл. Прости...» — «Да брось ты нюнить! — кричу ему. — Ответь же на мой вопрос!» — «А тип волны указан?» — спрашивает Чугунок. — «Да есть тут какие-то китайские иероглифы...» — «Давай! — орет Борька обрадованно. — Кати ко мне! Разберемся! На такси кати — я оплачу!»

Приехал. А у них уже сабантуйчик готов на лабораторном столе: пара бутылок, сырки всякие... Чугунок в объятья: «Прикажи казнить или миловать!..»

«Отвяжись, — говорю. — Давай сначала посмотрим, что в этой прозрачной пластинке».

К счастью, Борька у меня тактичный — все понял с полуслова. Разогнал своих коллег, усадил меня в свое «мыслительное кресло», установил передо мной рамочку («скамейку» на ихнем жаргоне), поколдовал немного в полутьме, пробормотал: «Я потом объявлюсь» — и удалился из лаборатории на цыпочках. А я...

Глянул в стекло, а за ним... Джоконда. Узнаю и не узнаю. Смотришь на меня с такой улыбкой... Дурачок ты, мол, Геночка, и ничегошеньки ты в нас, в женщинах, не понимаешь. Пишешь умные книги, умеешь понять суть любой научной проблемы, а такую вот элементарную загадку... Да и загадки-то ведь никакой нет, Геночка. Какие могут быть загадки у любящей женщины, когда у ней душа перед тобой нараспашку? .

А волосы каштановые... От лазера? Или ты стала краситься? Но как тебе идут эти длинные, по плечам рассыпанные локоны! И красный свитер с огромным воротником... Так мне плохо стало, Милочка! Хорошо хоть один в лаборатории — сам себе хозяин. Открыл бутылку... Плюхнулся опять в кресло, те же роскошные локоны, я даже запах их помню... А что-то изменилось в твоем лице: мягче стало, и улыбка мягче... Пожалела меня, Милочка? Так пронзительно, так отчетливо предстала передо мной та минута!.. Та, именно та минута... За что, за что так мне плохо? Протянул дрожащую ладонь свою — за стекло, в «зеркальное царство» протянул, пальцы у твоего лица, сердце в диком напряжении, остановиться готово...

А потом пришел Борька. Посмотрел тоже и сказал с уважением: «Красивая. Завидую. Настоящая...» Ох, как я на него взбеленился — Чугунок от меня на три метра шарахнулся: «Дурак! — кричу ему. — Чему ты завидуешь? Чего здесь настоящего? Призрак один! Стекляшка!..» — и... разбил я, Милочка, твой драгоценный подарок.

А Чугунок философски заметил: «Не стекляшку ты разбил, Лавруша. Судьбу свою... в осколочки». — «Не лезь, — кричу, — со своим умничаньем!» А он опять: «У тебя и жизнь-то вся в осколочках, Лавруша...»

А потом мы с ним, с моим дорогим Чугунком, естественно, выпили. И Борька утешал меня, что твоя голограмма (или твоя голография?) — день вчерашний, что сейчас они, голографисты, научились создавать видения «при Солнце» — как «в жизни»... «Представь, — говорит он мне, — приехал наш шеф в Ереван на симпозиум, подходит к лотошнице, вынимает из кармана стеклышко, обращает к солнцу, и... из стеклышка выскакивает серебряный рубль. Лотошница таращит глаза, шеф протягивает ей рубль, со стеклышком, конечно, лотошница тоже тянется, а рубль... Нет его, одна субстанция. Сам видел, своими очками!»

Наверное, сдуру я спросил его — так, бездумно: «А чего же твой шеф не придумал способ, как передать этот рубль лотошнице?» А Чугунок ко мне с объятиями: «Да ты гений, Лавруша! В корень проблемы смотришь! Я как раз этим и занят. Показать?» Я отмахнулся: надоел ты, Чугунок, со своими голографическими фокусами! А, он все равно талдычит — на коньке оказался: «На голограмму можно записать сотни изображений — только меняй угол записывающего луча лазера. А теперь представь: мы меняем угол записи строго синхронно с передвижением солнца по небу. Один снимок — кадр. Проявили, обработали пленочку, подставили под солнышко... Чуешь, что получится? Нет, ничего ты, Лавруша, уже не чуешь. Давай-ка по домам, а то нас с тобой кто-нибудь застукает да и докладную высокому начальству.

«Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет...» Кто это сказал? И ведь вертится в голове... Забыл.

Как многое стал забывать. Не помню даже, писал ли я тебе, что последние полгода я чувствую себя архискверно. Временами такой упадок сил — еле домой приползаю. И это в сорок — сорок, представляешь! — лет. Тяжела, ох тяжела шапка лидера журнала... Лень, а хорошо бы поискать что-нибудь об этой самой шапке у мудрого, всезнающего Шоу. Не может быть, чтоб не было!

Джоконда среднеазиатская моя! Если б знала, как я хочу в Алатау! Только ждет ли меня Алатау? Как молитву твержу: позови меня, Алатау!

 

Письмо, оставшееся недатированным :

I

«Радость моя, боль моя...

Хотя я здесь и недавно, но уже так привык к своему одиночеству (медсестра, являющаяся через каждые три часа, словно белый призрак со шприцем, — не в счет, разумеется), что твое появление было воистину громом небесным, Дочери мои — не в счет. Две пикантные москвички, прослышавшие о тяжелой болезни своего полузабытого папочки... Даже называют по имени-отчеству!

Что со мной, ты спрашиваешь? Врачи, как им и положено в таких случаях, ходят кругами, вокруг да около, насчитали десяток болезней. О главной же ни гугу. Если я что-то да понимаю в науке, а ты признавала за мной это достоинство, то меня изволила посетить самая модная болезнь двадцатого века.

Я — в больнице, ты — в больнице — вот и не верь после этого в телепатичность души! Неужели тебе предстоит еще и это — потерять отца... Небо, судьба, кто там есть еще — неужели они не сжалятся над тобой?

Я смотрю на тебя и пишу тебе. Это так странно, это так удивительно хорошо. И боль отступила куда-то, эта рвущая все мои клетки звериная боль.

О, бесценный мой друг Чугунок!

Как мила мне была его шумная возня вокруг меня, когда он, пыхтя и отдуваясь, переворачивал мою кровать лицом к окну, на которое повесил какие-то странные шторы, закрыл апрельское светило. Я испытывал к нему такую нежность, что в точности выполнил все его брюзгливые распоряжения: и подтянулся на спинку — чтоб лучше видеть окно, и глаза потом закрыл послушно... И вдруг острая догадка пронзила мою память — это не шторы, это пленка. И в тот момент я отчетливо вдруг услышал в палате женский голос... Твой голос: «Так и стоят твои глаза передо мной. Помнишь, как мы проснулись — оба сразу? Вот тогда я и рассмотрела наконец твои глаза по-настоящему — какие они у тебя красивые. Для женщины вообще, наверное, очень важно заглянуть в глубину глаз своего любимого — что у них там на самом-самом дне?..»

И тогда я открыл глаза. Нет, нет, совсем не потому, что услышал бережный шепот Чугунка: «Я потом объявлюсь, Лавруша». Я так явственно услышал, что ты позвала меня: «Милый мой, я рядом с тобой...»

Милочка... Вот видишь, родная, ты была права — пришло наше будущее. Какое красивое на тебе платье — да, да, не улыбайся, я и в модах разбираюсь — не только в науке! Ты встала со стула? Ты идешь ко мне? Нет, нет, что ты! Я сам встану, что ты! Я сейчас возьму тебя на руки. Как тогда... Помнишь? Видишь, я встаю...»

II

«Дорогая Людмила Михайловна!

С большой печалью сообщаю, что сегодня в 10 часов утра во 2-м онкологическом диспансере скончался Геннадий Александрович Лавров.

Я сделал все, как вы просили: он пробыл с вами полчаса (наедине). Я зашел в палату, когда он был у ваших ног и пытался взять вашу руку. Я его подхватил, но было уже поздно: сердце остановилось.

Сообщаю также, что ваше предположение о том, что антиэнтропийный процесс в голографическом двойнике можно поддержать лишь излучением «текста жизни» от индивидуума, имеющего ту же резонансную частоту биоэнергостаза, подтвердилось: ваш двойник распался (оптически исчез) примерно через пять минут после смерти Геннадия Александровича. То есть в тот момент, когда прекратилось излучение биоплазмы его мозга.

Примите мое глубокое уважение и безмерную скорбь.

Б. Чугунов.

12 апреля».

III

«г. Москва, Научно-исследовательский институт кинотехники,

начальнику отдела голографии докт. техн. наук

т. Чугунову.

Глубокоуважаемый Борис Николаевич!

От вас на имя сотрудника нашего института кандидата физико-математических наук Л. М. Кореневой было прислано письмо. Посоветовавшись между собой, мы решили вскрыть его, так как сама Людмила Михайловна сейчас в тяжелом состоянии. Она перенесла сильное нервное потрясение. До сих пор на искусственном питании, не восстановились пока функции речи.

Несчастье произошло внезапно, в лаборатории, без каких-либо видимых причин. Исключено переутомление, хотя Людмила Михайловна и работала не покладая рук. Врачи затрудняются поставить верный диагноз, а следовательно, определить радикальную методику лечения.

Ваше письмо озадачило нас полным совпадением по времени заболевания Л, М. Кореневой с кончиной журналиста Г. А. Лаврова. Мы далеки от мысли, что между этими событиями прямая связь, и все-таки убедительно просим вас как можно скорее приехать к нам. Прямые и обратные свойства голографического дублирования настолько мало еще изучены, что любая дополнительная информация, гипотеза были бы полезны. Может быть, сообща нам удастся поставить на ноги Людмилу Михайловну.

Это первое, это самое главное. Если бы вы знали, как она дорога нам! Ее имя носит не только открытый ею с товарищами эффект «текста жизни», о котором вы упоминаете в своем письме, но и внедрение в широкую практику «браслетов здоровья». Даже сам поворот медицины от лечения болезней к их предупреждению связан с открытием Людмилы Михайловны так называемой «ведущей частоты» излучения биоплазмы организма. А сколько прекрасных идей еще не реализовано ею! Мы обязаны спасти Людмилу Михайловну.

И второе. В некоторых точках наши научные поиски смыкаются. Нам кажется, что для пользы дела назрела необходимость личных контактов.

Ждем. Приезжайте!

А. Колющенко, член-корр. АН СССР,

директор института биофизики».

IV

«Срочная. Алатау. Институт биофизики. Колющенко.

Вылетаю сегодня. Рейс 615. Прошу встретить. Везу аппаратуру, медикаменты.

Чугунов»