#img_20.jpeg
Много прекрасных слов посвящено русскому лесу. Во все времена поэты воспевали долголетие дуба, белизну и стройность березы, задумчивость ивы…
О них слагались песни, их красота вдохновляла художников на создание изумительных полотен.
И в этом лесу, год от года теснимом растущим Свердловском, сохранились вековые лиственницы, вздымающие кроны чуть ли не к облакам, встречаются раскидистые ели, украшающие по осени свои густые мохнатые лапы гирляндами коричневых шишек, растут столетние липы, наполняющие в пору цветения всю округу медвяным, пьянящим настоем.
Но, бывая здесь, я мельком окидываю взглядом красавцев исполинов и прохожу мимо. Прохожу не останавливаясь, так как спешу к ней, старой ольхе, каждый раз поджидающей с удивительной новостью или очередной загадкой.
Ольха так стара, что ее можно было назвать дряхлой. Но я никогда не употребляю этого слова применительно к ней — ведь никто из нас не отзовется так о глубоком, но дорогом и уважаемом старике.
А она очень дорога мне.
От долгих прожитых лет ольха вся сморщилась, редкие ветки усохли, кора во многих местах отслоилась. Ствол оседлали узловатые грибы трутовики, и вся она, от основания до вершины, испещрена бесчисленными трещинами, дуплами, полостями. Впрочем, вершины у дерева и нет: однажды майской грозовой ночью она была сломлена шквальным ветром и, покрытая мохом, полуистлевшая, лежит теперь рядом.
Я познакомился с ольхой лет двадцать тому назад. Тогда она была еще зеленой и веселой, но большой пестрый дятел, удобно упершись хвостом о шероховатую кору, уже выдалбливал в ее стволе дупло для гнезда.
Мне стало ясно, что ольха серьезно и безнадежно больна — дятлы не устраивают гнезд в здоровых деревьях.
Шли годы. Ольха постепенно увядала, и ее все увереннее обживали птицы. За прошедшее время здесь вывелось четырнадцать поколений дятлов, гнездились большая синица и буроголовая гаичка, в разные годы селились горихвостки, мухоловки-пеструшки и поползни, на постоянное жительство прописалась вертишейка. Дважды здесь приносил потомство редкий сейчас удивительный ночной зверек, способный на огромные планирующие прыжки, — летяга.
Уже на протяжении пяти лет дупла ольхи дают приют летучим мышам. Неизвестно, из каких далей, из каких скрытых пещер прилетают сюда северные кожанки. Здесь они рождают детенышей, вскармливают и обучают полету и в августе покидают гостеприимный лес, чтобы вернуться следующим летом.
Случались весны, когда ольха представляла собой многоэтажное лесное общежитие.
На самом верху, в расщепе, устраивали гнезда дрозды-рябинники. Они выполняли роль чутких и добросовестных сторожей: поднимали переполох, издалека почуяв человека, собаку или сороку.
Я старался не подходить близко. Дрозды постепенно успокаивались. В бинокль хорошо было видно, как носят они вечно голодным птенцам гусениц и голых слизней.
Этажом ниже селилась вертишейка. Она вела себя так скрытно, что я узнавал о ее присутствии лишь по писку птенцов.
Странная эта птица. Относится к отряду дятлов, но ничем не напоминает их. Древесину не долбит, но ловко отыскивает вредителей леса в кронах деревьев, среди ветвей.
В среднем этаже обитала семья пищух, одной из самых мелких уральских птиц. Но какие это труженицы! Они приступали к работе, едва забрезжит рассвет. Методично, дерево за деревом, птицы обшаривали трещины коры, все ее неровности и выбирали оттуда коконы с яйцами насекомых, куколок. Порой они прилетали к дуплу с целыми пучками тлей, зажатыми в шилоподобном искривленном клюве. Ради любопытства я подсчитывал количество прилетов пищух с кормом для многочисленных птенцов. Получилось, что делают это они каждые три-пять минут.
Несколько ниже жили летучие мыши. Мне было известно, что они крайне осторожны. Даже слегка потревоженные, мыши навсегда покидали убежище. Нужно было терпеливо ждать вечера, и в сумерках, когда лес затихал, приоткрывались мне тайны жизни и поведения этих овеянных мистическими легендами и поверьями животных.
На первом этаже, всего в каком-нибудь метре от земли, обосновалась пара скворцов. У скворца была любимая ветка, на которой он располагался на заре и наполнял весь округ своей песней.
В единственном числе скворец представлял чуть ли не весь лесной оркестр: его песня включала и посвист иволги, и крик кулика, писк синички.
Кормиться скворцы улетали на ближайшее картофельное поле.
Жаль того, что эти красивые птицы слишком неряшливы — оставили дупло в таком состоянии, что уже три года там никто не решается поселиться, и оно пустует. Впрочем, это не совсем так. К своду дупла лесные осы прикрепили свое шарообразное, пергаментное гнездо и, как пригреет солнце, с устрашающим жужжанием устремляются на охоту.
Есть у ольхи и подвальное помещение. Однажды, когда я сидел поблизости в ожидании вылета летучих мышей, в корнях дерева послышалось шуршание, и из норы выглянула любопытная мордочка землеройки. Она поводила по сторонам хоботком, сверкнула глазами-бусинками и снова юркнула в темноту подземелья. С той поры по ночам я часто слышу таинственные шорохи, едва уловимое движение травы и догадываюсь, что это снует под пологом леса моя осторожная знакомая. Но ничего о ее нравах пока не узнал.
С наступлением зимы число обитателей старой ольхи уменьшается, но и в эту суровую пору ее дупла не пустуют. Слетаются на ночлег синицы и поползни. В верхнее дупло забирается на ночь большой пестрый дятел. Жилище летучих мышей, переделав по-своему, занимает обыкновенная белка.
Однажды после ночных похождений сюда забралась даже куница и провела, свернувшись в клубок, весь день.
Ольха служит кладовой для многих обитателей леса. Еще с осени летяга собирает березовые сережки и складывает их за отставшую кору. Поползень забивает трещины различными семенами.
Как-то в январские морозы мы высыпали на очищенный от снега пень арбузные семечки, чтобы подкормить пернатых.
Два дня спустя мы добрую половину из них обнаружили в ольхе — работа поползня. А в пору бабьего лета в одном из дупел наткнулись на целый склад обезглавленных полевок и лесных мышей — излишки добычи мохноногого сычика.
Но в минувшую субботу, придя, как всегда, на встречу с ольхой, я увидел на ее почерневшей от времени коре свежий затес топора. На затесе краской обозначены какие-то цифры и знаки. И хотя содержание их мне непонятно, я сердцем почувствовал главное — ольха обречена. Работники леса запланировали здесь очередную санитарную рубку, согласно которой все старые, трухлявые деревья спиливаются на дрова.
Приходит конец одному из последних оплотов всего живого, кем населен лес и без которых он молчалив и безжизнен.
В настоящее время человечество все серьезнее задумывается над глубокой, органической взаимосвязью всех компонентов природы. Как мы могли убедиться, даже отмершее дерево является необходимым условием благополучия леса.
И, сетуя на исчезновение в пригородных лесах многих видов птиц, полезных зверьков, насекомых, не резонно ли спросить себя, а не повинны ли мы в этом сами, чрезмерно заботясь о чистоте и ухоженности лесов, составляющих зеленую зону вокруг крупных городов?
«Все старые, больные деревья являются резерватом и рассадником вредителей леса», — заявляют лесники.
Полноте! Да все ли? Любое вредное насекомое, оказавшееся на старой ольхе или поблизости, будет тотчас же обнаружено, извлечено и проглочено любым из ее многочисленных обитателей!
Гораздо справедливей решать судьбу таких деревьев, руководствуясь индивидуальной оценкой. Оставлять те из них, которые служат приютом лесным обитателям, не трогать необходимых зверю и птице убежищ.
Я уходил домой обеспокоенным за судьбу ольхи. И эта ода, написанная в ее честь, продиктована одним желанием — отвести от нее топор человека.