#img_5.jpeg

 

1

На втором увале, когда Касьян совсем уже было собрался поворачивать к зимовью, собаки наткнулись на след соболя. След был свежий, и Касьян решил, что через час-другой по обыкновению собаки посадят зверька на лесину. А там только бы усмотреть. И он никак не припозднится, успеет засветло выйти к ручью. По ручью и на ощупь доберется до зимовья.

Но соболишка попался ходкий. Лай собак слышался все время впереди, за заснеженными деревьями. Лай то останавливался на месте, и тогда Касьян напрягался, ускоряя шаг, то стремительно откатывался, становился глуше, стихал.

След не прерывался до самого вечера. И когда очертания деревьев стали тускнеть, расплываться, Касьян понял, что соболя ему не добыть сегодня, как не добраться сегодня и до зимовья, и стал подумывать о ночлеге.

Снегу в тайге было уже немало. Но под крутым сосновым выворотнем Касьян нашел чистое место, здесь и решил ночевать. Такие ночевки привычны: еловый лапник под бок, жаркий костер, горячий чай с промерзлым хлебом и ровный костер-нодья на всю ночь.

Касьяну и раньше приходилось вот так негаданно ночевать в тайге, и он знал, что спарщик Гришка Елизов не будет беспокоиться о нем. Другое дело, если не придет Касьян в зимовье завтра…

Ночью Касьян просыпался часто, почувствовав, как подбирается к лопаткам тряский холод. Тогда он легко вставал, будто и не спал вовсе, ладил костер, выпивал несколько глотков горячего чая, ложился и снова засыпал.

Собак рядом не было: они где-то там, в темноте, караулят соболя. Иногда во сне охотнику казалось, что где-то далеко-далеко слышен лай. Собаки у Касьяна хорошие: соболя на полдороге не бросят.

С первым светом Касьян был на ногах. Он хоть и спал плохо, но чувствовал себя бодро, шел по следу споро и уже на первом километре согрелся.

Припомнилось, что ночью ему снился спарщик Гришка Елизов, снился как-то не по-хорошему, и Касьян даже подумал — не случилось ли чего с Гришкой. Но сейчас, когда стало в тайге бело и солнечно, страх ночной показался пустым, никчемным. Только подумалось: конь напоен ли? Сена свалил ему вчера Касьян целую охапку — хватит сена, вот только воды дать. Но и здесь беспокойства не должно быть: Гришка о коне не забудет.

Через час хода Касьян услышал собак…

К зимовью Касьян попал около полудня. Соболя он добыл, зверек попался черненький, ничего себе, и на душе у охотника было хорошо. Сегодня можно было бы попромышлять еще, но после неуютной ночи захотелось поваляться на теплых нарах, погонять чаи, послушать в сытом тепле разговоры веселого Гришки Елизова.

Спарщик Касьяну нравился. Лицом черен, телом худ, а глаза веселые. И язык веселый. Вообще-то Касьян пустой болтовни не любит, но Гришку слушает с удовольствием. Гришка грамоту имеет знатную — в войну с грехом пополам четыре зимы в школу отбегал. Вся и учеба. А рассказчик — дай бог каждому.

Около зимовья Касьяна встретили Гришкины собаки. «И Гришка дома», — обрадовался Касьян. Заглянул в загородку, к коню. Сивый, увидев хозяина, заржал, потянулся мордой. Сена у Сивого поубавилось мало, плохо что-то ест коняга. Сивый ухватил хозяина за рукав и всхрапнул. Не поили сегодня, оказывается, Сивого, вот оно что. Внезапно Касьян снова почувствовал беспокойство, как давеча ночью, и, уже уверенный, что пришла какая-то беда, открыл дверь зимовья.

После белого зимнего света в зимовье показалось, как всегда, сумрачно, но Касьян сразу разглядел лежащего на нарах Гришку, его еще более почерневшее лицо.

— Приболел, что ли?

Гришка высвободил из-под овчинного одеяла руку, приветственно махнул.

— Живот что-то схватило. Я уж заскучал без тебя. Жгет живот.

— А я думаю, чего это твои собаки около зимовья крутятся? Не беда ли, думаю. Ел чего?

— Не тянет на еду.

Гришка сегодня, видно, с нар не вставал, печь не топил, выстыло зимовье. Маленькие окошки побелели, оплыли льдом, в углах зимовья иней выступил.

Касьян скинул понягу с привязанными к ней пышнохвостыми белками, дощечка глухо об пол стукнулась, сбегал за дверь, принес охапку тяжелых лиственничных дров, достал из угла желтую, скрученную трубкой бересту. Через полчаса в зимовье повеселело от тепла, повеселел и Гришка. Улыбался, показывал почерневшие зубы.

— Живот ночью схватило — хоть матушку-репку пой… Один… Сейчас-то вроде и не болит, но муторно.

Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше побаливал, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик тогда ночь простонал, а через день уже в тайгу вышел.

— Пройдет, Гришка, все пройдет.

Касьян уже напоил Сивого, снова принес кастрюлю колотого льда, часть льда в чайник засыпал.

— Сейчас варево какое соорудим. Чаи гонять будем.

— Покрепче.

— Покрепче сделаем, чтоб скулы сводило. У тебя зубы черные, видно, от чая?

Гришка любил чай густой, черный. Если Гришке доверять чай заваривать, так через пару недель пришлось бы пустую воду гонять. Поэтому Касьян прижимал спарщика с заваркой, хранил заварку в своем мешке. Но сегодня пусть Гришка потешится.

Когда чай согрел тело, распарил душу, Гришка спросил:

— Блудил, что ли?

— Соболишко увел. Чуть не с обеденного времени за ним бежал. И только седни утром взял.

Чай к разговорам настраивает.

— Интересное это дело — за соболем бежать. Вот привяжи, к примеру, за веревку три червонца, тащи их впереди меня и заставь за ними гнаться по снегу целый день да ночевать у костра — не побегу. Пропади они пропадом. А за соболем бежишь. Духу уже нет, а бежишь. Хотя соболю этому красная цена три червонца, а то и того меньше.

Касьян с Гришкиными словами согласен, улыбается в трепаную бороду.

— Дешево соболя стоят.

— Это нам дешевле платят за них. А в городе, в магазине, меньше, чем за сто рублей, не купишь.

— Не купишь, — соглашается Касьян. — Сам видел. Да и соболишки там, в магазине, не ахти какие.

— Хорошие за границу идут, на золото. Их любая нация покупает. Разве что неграм не надо — жарко в Африке.

Зимний день короток. Пятый час, а тени плотно набились в зимовье. Охотникам друг друга уже не углядеть, только видно, как вспыхивают и медленно засыпают зрачки самокруток. Касьян лениво встал с нар, нашарил на столе лампу — в лампе керосин булькнул, — подвернул фитилек повыше, чиркнул спичкой.

— Ну и звероватый же вид у тебя, — хохотнул Гришка.

Касьяну до этого вида дела мало. Вид как вид. Староват, правда, для своих лет Касьян. Нынче ему в феврале только тридцать шесть будет, а дать и пятьдесят можно. Клочкастая, будто недолинявшая, борода. Кожа на щеках потемнела, поморожена малость. Лицо худое, в жестких складках лицо. И сам худой, поджарый. Охотник-промысловик и должен быть поджарым — бегать легче.

— С таким видом раньше на горбачей охотились, — не унимается Гришка.

«Пусть его веселится, — думает Касьян, — быстрее поздоровеет».

Был раньше в Сибири промысел — на горбачей. Горбач не зверь, а человек, с золотом ли, с пушниной ли выбирающийся из тайги к жилу. На узких тропах караулили горбачей отпетые мужики. Хорошо жили такие охотники, справно. Дома имели большие, животины во дворе много. О ремесле своем помалкивали. Но в деревне занятие свое не скроешь. Некоторые из таких охотников в торговлишку пустились, на церковь деньги жаловали.

— Одного вот такого мужика спрашивают, — торопливо говорит Гришка: — «Бельчонку стреляшь?» Тот отвечает: «Попадат — стрелям». — «А соболишек стреляшь?» — «Попадат — стрелям». — «Ну, а людишек стреляшь?» — «Не знашь, а болташь».

— Чего это ты разговорился? — Касьян придвинул лампу на край стола, подкрутил фитиль. Клинышек огня вырос, высветил Гришкино лицо.

— Болит у меня снова, — выдохнул Гришка. — Рвет живот.

Касьян и сам заметил что-то неладное в Гришкиной болтовне. Он подошел к спарщику, сел на нары. Лицо мужика заострилось, не черное теперь у Гришки лицо, а пепельное.

— Где болит? Тут? — Касьян хотел положить руку на Гришкин живот, но тот боязливо оттолкнул руку.

— Не трожь.

— Может, грелку соорудить? — спросил Касьян.

— Давай. Хоть что давай. А лучше бы водки выпить. С солью.

Касьян отыскал под нарами пустую бутылку, вытер ее шершавой ладонью, погрел у огня. Теперь можно и кипяток наливать.

 

2

Поздно вечером Грише худо совсем стало: хоть криком кричи. И кричал. Потому что боли в животе совсем, видно, нестерпимые стали. А ночью рвать Гришку начало.

Касьян тоже всю ночь не спал, сам мучился, как от зубной боли. Топил печку, грел воду и в бутылке эту воду к животу спарщика прикладывал.

Касьяну самому хоть вой. Жилье далеко. Побежать в деревню за помощью не побежишь: на кого Гришку оставишь? А как о беде сообщить? Была бы рация, хоть вшивенькая.

Тяжко Касьяну Гришкины стоны слышать. Легче, казалось, самому болеть. Касьян садился к печке, недвижно смотрел на огонь. Таяла, стекала по лиственничным поленьям смола, и языки пламени слизывали ее торопливо, жадно. Метались по закопченным стенам зимовья рыжие всполохи.

Ночью Касьян проснулся, оттого что стонал, вскрикивал на нарах спарщик.

На дворе завыли Гришкины собаки. Тягуче, утробно.

— Смерть мою чуют, — прохрипел Гришка из темного угла.

— Не болтай, — сердится Касьян.

Воют собаки. Касьяну невмоготу сидеть. Выскочил под звезды, на мороз. Пинками разогнал воющих собак. Собаки отскочили под черные деревья, ощетинили загривки.

Шумит ветер над деревьями. Перемигиваются звезды. Холодно, пустынно. На многие часы хода нет людей кругом. Сколько раз, без счету, ночевал Касьян в тайге один, а не было ему так одиноко никогда.

Касьян походил вокруг зимовья, снег под ногами скрипит по-ночному, жестко. Остановился в раздумье, взял прислоненные к стене подбитые камусом лыжи. Осмотрел свою пару, потом Гришкину: ничего, крепкие еще лыжи.

Больше часа Касьян был во дворе, стучал молотком, пилил. Вернувшись в зимовье, сел на нары, расстегнул крытую сукном куртку — разогрелся в работе.

— Чего ты там делаешь? — Гришка кривит лицо, дышит тяжело.

— Волокушу. К жилу тебя повезу.

— Не проехать с волокушей к Чанингу.

— Сам знаю. В Беренчай поедем. По ручью.

В Чанингу, заимку, где живут Касьян Сокольников и Гришка Елизов, с волокушей действительно не проехать. Добираться туда через кочкастые болота, через хребты. С лошадью, когда она под вьюком идет, — полный день пути. Да и незачем в Чанингу с больным человеком ехать: ни врача там, ни рации. Восемь домов всего. А новых домов в Чанинге уже лет сорок не ставят. Бросать дома — бросают, а строить — такого нет.

Выбираться — так в Беренчай, село по сравнению с Чанингой большое. Домов пятьдесят. Фельдшерский пункт есть. А сам фельдшер не справится, врача всегда по рации из района вызвать можно. Дорога туда хоть и дальняя — два дня пути, но зато по льду ручья, а там по реке. Не тряхнет. А потом по дороге брошенная деревня будет. Но в деревне той один дом жилой есть, будет где передохнуть.

— Делай как знаешь, — махнул рукой Гришка.

— Знаю. Ехать надо. — Касьян решил твердо. Любому понятно, что не отлежаться Гришке в зимовье, врача надо. Не просто живот у него болит, не съел чего плохое, а язва, может, какая приключилась.

Касьян содрал со своих нар козьи шкуры, пошел заканчивать волокушу. Вернувшись, достал пушнину, уложил в чистый мешок, взял и Гришкину добычу.

— Вот тебе подушку приготовил.

— Когда выезжать думаешь?

— Продуктишки кой-какие соберу и пойдем. Нам с тобой день, ночь ли — все равно. По-летнему дак сейчас утро скоро. Зато к обеду до жила, до Осипа доберемся.

Вот и кончился промысел. До свидания, зимовье. Касьян укутал спарщика в два шубных одеяла, легонько обвязал сыромятными ремнями, чтобы дорогой не раскрылся. Осторожно подхватил на руки, перенес на волокушу. Хорошо укутан Гришка, только маленькая дыра для лица оставлена. Над дырой — парок от дыхания. Частыми толчками.

— Ловко лежать тебе?

— Ловко, — выдохнул Гришка.

Касьян залил огонь в печке, еще раз оглядел опустевшее зимовье и захлопнул тяжелую, из плах, дверь. Можно и в путь.

— Пошел, Сив-вый!

Теперь только чуть в низинку спуститься, а там по ручью. Не тряхнет.

И по ручью снег рыхлый, еще не слежался. Но лыжи хорошо гнутые, не зарываются. Касьян вначале вел Сивого в поводу, но потом пошел вслед, за волокушей. И не понять, где легче идти: или тропу торить, или следом, по ископыченному Сивым снегу. Кое-где, на излучинах, ручей переметен валами, и тут идти совсем тяжело. Ручей петляет, крутит. Полчаса назад проходили неподалеку от крутого голого мыса с разлапистой сосной на взлобке. А сейчас снова чуть ли не на старое место вернулись. Вот он мыс и сосна разлапистая, низкорослая. По прямой идти — совсем ничего. Но с волокушей в кусты тальника, затвердевшие на холоде, в глухие ельники не сунешься. Иди по ручью да благодари бога, что не вьет пурга, не жмет мороз.

— Удобно тебе, не замерз? — спрашивает Касьян.

— Кричать хочется, — шепчет Гришка.

Незаметно подкрадывался серый рассвет. И не поймешь: то ли ночь еще продолжается, то ли уж день занялся.

Постепенно стало развиднять: на юго-востоке меж редких туч светлая полоска образовалась. Да и деревья, что очерчивают берег, ясней стали. Собаки убежали вперед. Изредка возвращаются, покрутятся около и снова убегают.

Когда стало совсем светло, пересекли свежие следы сохатого. Вдоль следов глубокие отпечатки собачьих лап: не иначе псы в погоню ударились, теперь скоро их не жди. Другой бы раз не выдержал Касьян — собаки опытные, могут закружить зверя — побежал бы следом, а сейчас даже голову не повернул. Не до того. Да и притомился вроде.

Черт те что: на охоте весь день — от темна до темна — бродишь и сил на весь день хватает, а в дороге быстро устаешь. Касьяну уже давно хочется сесть посидеть, разложить костер, вскипятить чаю. Хотя — Касьян взглянул на часы — четвертый час кончается, как вышли они из зимовья. Можно устать.

У Касьяна одна мысль: добраться до деревушки. Хотя и пустая она, брошенная, но ведь один дом еще жилой.

— Пошел, пошел, Сивый!

Касьян мысленно видел, как он остановит коня около знакомого дома, как радостно выбежит за ворота соскучившийся по людям присядистый рыжебородый Осип, как заохает, засуетится возле Гришки хозяйка, начнет отпаивать Гришку травами, и Касьяну уж не о чем будет тогда беспокоиться. Если позволит Гришкина болезнь, Касьян переднюет у Осипа, а при нужде сбегает в Беренчай, вызовет для Гришки вертолет.

— Пошел, Сивый, пошел!

Неизвестно отчего на память Касьяну пришел его просторный теплый дом, вспомнилась жена Катерина. Чуть ли не в последний день перед выходом Касьяна в тайгу затеяла Катька разговор. Касьян ухмыльнулся: дошлый народ эти бабы, а ласковая да игривая Катька в особенности знает, когда нужный ей разговор заводить. В зимовье по дому, по ребятишкам, по бабе скучать начнешь — последние дни, последние разговоры помнятся на особицу. А Катерину в Беренчай потянуло, в переезд.

— Хватит нам с керосиновой лампой сидеть. Да и скучно здесь.

Касьян тогда удивился: «Какое тебе еще веселье требуется?»

Касьян бы вроде и не против Беренчая, там у него семьей брат живет, но боязно бросать здешнюю тайгу.

— Тесная в тех местах тайга…

— Не учись врать. Плохому охотнику тесно. А мне рожать нынче. Прошлый раз чуть не померла. Врача нет…

Касьян оглянулся на сани. Вроде пока с Гришкой все в порядке. Над лицом — парок.

…А Катерина у Касьяна баба видная, красивая. Кто-то был в ее роду из эвенков, и теперь это проступает матовой кожей, чернотой глаз. Русское — в бойком характере да в косе тяжелой и мягкой. Рожала прошлый раз Катерина тяжело. Бабка Коробова просидела у ее постели двое суток. А где лучшего акушера найдешь? Ближнее село — Беренчай. А до него километров пятьдесят по прямой. Это по тропам да через зыбуны…

Хоть и притомился Касьян, а решил идти без привала: еще несколько поворотов ставшего широким ручья — и будет деревушка, где живет Осип.

…О переезде Катька не сама придумала. Касьян же и сказал ей об этом. И не то чтобы сказал, а просто передал разговор с промхозовским начальством. Касьян тогда своим словам и внимания не придал, а вот, поди ж ты, Катьке запомнились они.

Начальство уговаривало его, Касьяна, сниматься из Чанинги и в Беренчай переезжать. Всякие блага рисовало: и магазин тут, и почта тут, и клуб. Касьян и сам видит эти блага. Но ведь обжитое место кинуть — не рукавицу с руки сбросить.

Крайний дом открылся неожиданно. Сгорбленный, обметанный белым снегом. Касьян облегченно вздохнул, расслабил шаг, предчувствуя скорый отдых. Он прошел еще несколько тоскливых домов и забеспокоился: ни на ручье, ни на берегу не было никаких следов. Снег всюду лежал белый, холодный и нетронутый. Издали увидел крышу дома Осипа и забеспокоился еще больше, хотя крыша как крыша, только разве над печной трубой не дрожит дым. Опять же время позднее — хозяйка обед сварила, печь протопилась. Но липкое беспокойство не оставляло, росло. Касьян остановил лошадь и полез на берег, чтобы лучше разглядеть Осипов дом и двор и разом прогнать это беспокойство. Взобравшись на бугор, Касьян понял все, но, еще на что-то надеясь, побежал к дому Осипа.

Касьян остановился около дома, старался унять дыхание, тупо и слепо смотрел в пустые провалы окон, и ему хотелось закрыть эти провалы ставнями, как закрывают пятаками глаза покойника. Но ставен уже не было, и лишь одна косо висела, удерживаясь на ржавом шарнире, поскрипывала на ветру и глухо стучала в черные бревна стены.

— Укочевал Осип, — вслух сказал Касьян. — Ху-у-до-то как, а!

Он поднял голову и огляделся. Дальние и близкие лесистые хребты, белая просека ручья, редкие избы с завалившимися пряслами огородов. Тихо, пустынно, одиноко.

По своему следу Касьян вышел на лед ручья. Сивый покрылся куржаком, голову ниже клонит, тянет шею. Оглядывается на хозяина. Касьяну понятно: привал надо делать. Отдохнуть, собраться с мыслями, приготовиться к тяжелой дороге.

— Гришка, чаю хочешь?

Гришка открыл глаза, хотел что-то сказать, но, изломанный болью, сорвался на крик. Гришка душил в себе этот крик, но он рвался, захлебываясь сам собой. И уже не рот кричит — глаза.

Крик тонул в белой долине, тонул в снегах, и никто его не слышал, кроме Касьяна, и даже эхо молчало.

— Ты кричи, кричи громче, легче будет, — засуетился Касьян. — Но-но! Сивый! Пошел!

Конь шагнул нехотя, Касьян вдруг обозлился, забежал вперед, схватил Сивого под уздцы, будто падая, потянул коня на себя. Испуганный Сивый старался вырвать поводья, храпел, скалил зубы.

К вечеру, когда Гришке совсем стало худо, над охотниками низко пролетел маленький самолет. Касьян схватил ружье, торопливо начал стрелять, старался привлечь внимание летчика. Но с самолета охотников не заметили, самолет прогудел мотором, пролетел мимо. Касьян, забыв себя, бежал за самолетом, кричал, и страшными словами ругал бога, и просил у него помощи, потому что на другую помощь уже нельзя было надеяться.

А случись такое чудо — сядь самолет на лед ручья, — Гришка через двадцать минут был бы уже в Беренчае, а то и прямо в район его могли бы отвезти.

День кончился. Касьян на долгий отдых не останавливался, костра не разжигал, устало и тупо продолжал идти и ночью, уминал снег, в отчаянии бил коня и тянул его под уздцы, когда Сивый останавливался, плачущими глазами смотрел на своего мучителя. И не заметил Касьян, когда умер Гришка. Он вдруг увидел, что нет над лицом спарщика белесого пара, и осторожно, почти крадучись, подошел к волокуше и тут только понял, что Гришка уже не дышит. Пугаясь, он заглянул Гришке в лицо и увидел, что глаза у него открыты и неподвижны. Касьян хотел прикрыть эти глаза, но мороз уже прихватил мертвые веки. Касьян хотел крикнуть, но крика не получилось, лишь вырвался дурной, как во сне, всхлип. Он спал… Или бредил. Сон как бред. А Касьян по-прежнему идет впереди коня, только идет уже не по средине ручья, сбился к левому берегу и вот-вот уткнется в кусты. Касьян остановил Сивого и, веря и не веря, покачиваясь, подошел к Гришке, опустился коленями в снег.

— Живой?

— Живой, — выдохнул Гришка. — Где мы?

Место Касьян не узнавал, но Гришке сказал как мог бодрее:

— Ты терпи. Близко нам.

— Я терплю, — слабо дышит Гришка. — Дрожит все во мне. Я уж несколько раз около рая покрутился. За последней справкой вернулся. Помираю, видно…

Касьян оглянулся. Кругом снег, черный лес и тусклые звезды над головой. Неподалеку полукругом сидят собаки и настороженно смотрят на людей. И почувствовал Касьян, как страшно он устал и что без отдыха не добраться до Беренчая. Но не идти нельзя.

— Сейчас, Гришка, сейчас. Сейчас дальше поедем, — шептал Касьян, стоя на коленях.

И Касьян поднялся и шел еще час и еще час, шел и тогда, когда потерял представление о времени и способность удивляться тому, что он еще жив и что он еще идет. Мозг у Касьяна уснул, и лишь какая-то часть его мучительно бодрствовала и не давала Касьяну упасть в снег, забыть, что на волокуше лежит Гришка.

Потом Касьян услышал лай собак. Эти звуки трудно пробились к сознанию Касьяна, и он понял, что собаки лают уже давно и что ему нужно к чему-то приготовиться.

Тяжелыми руками он потянул из-за спины ружье, чтобы быть готовым к встрече с неизвестным, но услышал впереди фырканье лошади и человеческий голос.

 

3

Касьян поднял тяжелые веки. В глаза хлынул плотный яркий свет, глазам стало больно. Касьян снова прикрыл веки, но успел заметить, что около стоит кто-то большой и черный.

— Проснулся, братуха?

Голос прозвучал откуда-то сверху, заполнил собой еще тесный Касьянов мир. От белого света, от этого свойского голоса Касьян успокоился и совсем открыл глаза.

В три окна комнаты лилось солнце, и три ярких и теплых прямоугольника лежали на полу. На одном из пятен сидел рыжий лохматый кот и старательно вылизывал шерсть. Около кровати стоял Семен — Касьянов брат — и улыбался.

— Проснулся, братуха? — снова громыхнул Семен.

В дверь заглянула Соня, жена Семена, и шикнула на мужа:

— Разбудишь мужика. Пусть спит.

— А? Чего? — отозвался Касьян и поднял голову.

Соня вошла в комнату, вытирала о фартук полные руки, тоже улыбалась, говорила деланно сердито, скороговоркой:

— Вот ведь он какой, не дает гостю поспать. Он вина вчера еще купил, а я отобрала, спрятала, обещала отдать, когда проснешься. Так сегодня встал твой братец ни свет ни заря, ходит вокруг тебя, как кот вокруг горячей каши.

— Спрятала, — ухмыльнулся Семен. — В сенцы под тряпки.

— От тебя спрячешь, — безнадежно махнула рукой Соня.

Касьян смотрел напряженно, старался вникнуть в слова говоривших, но слова, круглые и невесомые, мыльными пузырями лопались где-то рядом, не проникали в сознание.

— Да он как чумной. Угорел? Братуха!

И разом, словно вынырнув из глубокого омута, Касьян понял, где он и что с ним было вчера или теперь уже позавчера, быть может.

— Гришка где?

— Твоего Гришку еще вчера на вертолете в район увезли. А сегодня по рации сообщили: живой он. Операцию сделали.

— Так, — сказал Касьян уже радостно и опустил ноги на пол. И тотчас увидел, что на нем серые от грязи подштанники, из которых торчат прелые, тяжело пахнущие ноги. Касьян смущенно оглянулся на застеленную белым постель и увидел на подушке, где лежала его голова, серое пятно.

— Что ж вы меня на чистое положили?

— А мы гостей не под порог ложим…

— Да вот, — Касьян показал на подушку и с хрустом стал чесать заросший подбородок.

— Ты хоть помнишь, как сюда попал? — спросил Семен.

Лицо Касьяна стало напряженным.

— Помню вроде.

— Ну-ну.

Касьян шел тогда всю ночь. А перед самым рассветом, когда уже совсем перестал понимать, где идет, на охотников наткнулся выехавший за сеном директор Беренчаевской школы. Это еще Касьян помнил, а после — в памяти провал.

— Мы тебя сонного и в избу затащили, — сказал Касьяну Семен.

— Касьяша, а я баню вытопила, — Соне хочется сказать гостю приятное. — Пойдешь сейчас?

— Горит тело. Пойду, конечно.

— Может, перекусишь вначале малость? — начал было Семен.

— Я в баню сперва, — улыбнулся Касьян. — То ведь не зря сказано: сытый в баню не ходи, голодный купайся.

Касьян встал, накинул на себя полушубок и, чувствуя боль во всем теле, шаркая ногами, вышел за дверь.

С крыльца Семенова дома хорошо видно все село. Дома, школу, клуб, почту с высокой антенной на крыше. В школе, видно, закончились занятия, ребятишки высыпали на улицу, и Касьян удивился: ребятишек-то сколь, не то что в Чанинге. Откуда-то из-за избы вывернулись собаки — Касьяновы и Гришкины. Они радостно помахивали хвостами, скалили белозубые пасти. Касьян вдруг вспомнил о Сивом и пошел к сеннику. Сивый уже отдохнул хорошо, высоко держал голову. Касьян похлопал конька по крупу и, окруженный собаками, пошел к бане.

— Да поскорее мойся! — крикнул с крыльца Семен.

В теплом предбаннике Касьян увидел стопку чистого белья, чистые штаны, рубаху. Все Семеново. Касьян сел на широкую лавку, сгреб в горсть жесткую бороду, прикрыл глаза. Он сидел и думал, и никто не мешал ему думать. Из приоткрытой двери парной наносило сухим жаром, запахом березовых веников, горьковатым дымом прогорающих дров. Он сидел долго, и могло показаться, что Касьян заснул.

Потом он, словно что-то решив для себя, шумно вздохнул и стал раздеваться. Чувствуя во всем теле зуд, сбросил подштанники и, радостно покряхтывая, почерпнул ковш холодной воды, плеснул на раскаленные камни. Камни ухнули горячим паром, воздух стал плотным и вязким, стало трудно дышать, но Касьян почерпнул еще ковш воды и снова плеснул.

Через час с блаженно блуждающей улыбкой на лице Касьян вывалился из бани. Голова закружилась на свежем воздухе. Мир для Касьяна стал добрым, радостным.

— Благодать-то какая!

Семен сидел уже за столом, крепко упершись локтями в дощатую столешницу.

— С легким паром тебя!

Семен говорит громко. Привычка. Вот уже лет десять как он работает мотористом, дает деревне свет. Работа спокойная, но шумная. Вот и привык кричать. Когда-то Семен ходил в штатных охотниках, но соблазнился твердым заработком моториста. «А потом всегда сытый, в тепле, чистый» — это Семен так говорит. Хотя осенью, когда охотники на промысел уходят, Семен становится скучным, мрачнеет…

— Ну, с приездом тебя!

Братья чокнулись, выпили. Соня присела на краешек стула, пододвигает гостю соленые рыжики, мороженую, пересыпанную сахаром бруснику. Частит словами:

— Ешь, Касьяша, ешь. Рыжики, брусника, сохатиный язык вот. Не обессудь. Чем богаты, тем и рады. В магазине хотела какую консерву взять, да нету хорошей. Взяла какая есть. Ешь, ешь. Сейчас у меня пельмени закипят…

— Да не стрекочи ты сорокой, — перестал жевать Семен. — Голова болит.

Соня подолгу на одном месте не сидит. От стола к печке: «Ой, дров подбросить надо». От стола в сени: «Ой, у меня там мороженые сливки есть. Забыла на стол поставить. Памяти совсем нет».

Успевает и в окно посмотреть.

— А эвон директор школы по улице идет. К нам, поди.

— К нам — не к нам… — прильнул к окну и Семен. — Выскочи, пригласи.

— Хорошо бы пригласить, — подает голос Касьян.

— Надо, чтоб Семен вышел. Как-никак хозяин.

— Давай, давай, — командует Семен.

Соня накинула платок на голову, выскочила за дверь. Через двойные стекла слышно, как звонко она кричит, и видно, как зазывно машет рукой. Соня забежала в избу и, шепнув — «идет», кинулась к шкафчику с посудой.

— Звать-то директора как? — спросил Касьян Соню. — Забыл я.

Соня ответила шепотом:

— Геннадием Ивановичем зови. Он простой мужик, хороший. Он и белочить даже ходит.

Касьян вылез из-за стола, встретил гостя у порога: ведь это он подобрал в тайге, в село привез Гришку и его, Касьяна, полусонного, полуживого.

— Я к вам, Геннадий Иванович, хотел зайти, спасибо сказать, да вот только проснулся и в баню успел сходить.

— Да чего там. — Директор машет рукой. — Вы бы и сами до деревни дошли. Близко уже оставалось.

— Не дошел бы.

Геннадий Иванович улыбнулся, насечка мелких морщинок около глаз стала заметнее, и Касьян увидел, что директор еще недавно был молодым.

— Напугали вы тогда меня. Смотрю — на льду что-то шевелится. А темно еще, плохо видно. Ну и крикнул: «Эй, кто такой?» Думаю, свой кто, сейчас ответит. Никто не отвечает. Подъехал ближе — смотрю, конь стоит, а около коня человек и ружье к себе тянет. Я еще что-то спросил, а человек молчит и, видно, без ружья со мной разговаривать никак не хочет.

— В беспамятстве это.

— Я потом так и понял.

Геннадий Иванович разделся, прошел по белым половикам к столу. Достал папиросу, размял ее в крепких пальцах, закурил и закашлялся.

Соня тем временем рюмки наполнила, подтолкнула мужа: угощай, мол. Мужиков упрашивать не надо. Охотно потянулись друг к другу чокаться.

Касьян закусил увертливым рыжим грибком, повернулся к директору.

— Я ведь вас, Геннадий Иванович, давно знаю. Мельком только все, издали. Разговаривать даже ни разу не привелось. А ведь помню, когда вы приехали. Я еще подумал: и этот уедет к себе в город. Не держались тогда учителя в Беренчае.

— Мог бы и уехать, — Геннадий Иванович согласно кивает. — Вполне мог. Когда заканчивал институт, совершенно никуда не хотел ехать. Как говорится, не было любви ни к деревне, ни к городу.

— Это как же так?

— По молодости. Сюда послали — я не отбивался: все едино. Потом, не сразу, через несколько лет, понял, что мне повезло. Послали туда, куда хотел, сам того не сознавая.

— Деревней довольны? — спросил Касьян.

— Тут у меня своя философия. Тайгой доволен. И считаю, что человек должен жить, тесно соприкасаясь с природой. Только жаль, что к природе человек часто плохо относится. Леспромхозы эти…

— Тайги еще много, на наш век хватит.

— А потом? Вы посмотрите, как быстро отступает тайга перед человеком. Конечно, относительно быстро. Но от промышленных городов лес уже отошел. Возьмите, к примеру, нашу таежную область. Вокруг некоторых городов голо. Реки, текущие от Саян, засорены отходами сплава.

Касьяну это уже понятнее, интереснее.

— Географию, видно, преподаете?

— Физику. А почему решили — географию?

— Да вот про реки, про тайгу говорите.

— Так про это каждому нужно говорить.

— Ну, а что делать надо?

— Точно я и сам не знаю. Развитие промышленности не остановить. Но мне понятно, что этикеток на спичечных коробках, где написано: «Берегите лес» — явно недостаточно. Нужно очень испугаться за свою землю, за свое будущее, и тогда можно что-нибудь придумать.

Касьяну и эти слова Геннадия Ивановича понятны. Только он тайгу и с другой стороны видит: недаром тайга скудеет. Раньше, лет двадцать-тридцать назад, вокруг Чанинги небольшие деревни были. Не близко, но и не далеко. До которой три часа ходу, до которой полдня. А где теперь эти деревни? Были, да все вышли. Охотничьи угодья соседей часто пустуют теперь. От больших деревень к этим угодьям многие дни пути. А на чем? Лошадей у охотников за последние годы много поубавилось. И ведь никто не гнал охотников из тайги. Вначале из тайги молодежь хлынула, к кино, к электрическим лампочкам, к многолюдству. Скучно в маленьких деревнях молодежи. Правильно, конечно, все это. Человеку лучше жить стало. Но и тайгу жалко. А тайга без человека — кому она нужна?

Разговор становился свободнее, громче.

— А вот, — говорит Касьян, — я где-то читал, сейчас и не вспомню где, будто в Англии последнего дикого оленя убили лет триста назад. И там теперь ни медведей, ни волков, ни рысей нет. Так же будто и во Франции.

— Пустыня, — говорит Семен. — Тоскливо же им там жить. Ты, братуха, читал в охотничьем журнале, как французы делают? Закупят, к примеру, зайцев в Венгрии, к себе привезут, на волю выпустят и охотиться начинают.

— Игрушки.

— Я тогда сам смеялся, когда читал. Если бы кто просто так рассказал, а не в журнале прочитал, не поверил бы. Зачем же этих зайцев выпускать, если они у тебя в руках?

— Для спорта. — Геннадий Иванович уютно, по-домашнему щурится. — Да еще деньги надо заплатить, чтобы разрешили погоняться за этим зайцем. И все это как раз в подтверждение моих слов.

— Вам-то что до тайги, Геннадий Иванович? Вы человек ученый. Будет ли белка, уйдет ли за вырубки и пожоги — на вашей зарплате не отразится.

— Ты чего? Сдурел? — шикнула на Семена жена.

Семен досадливо крутнул головой.

— Вы не обижайтесь, Геннадий Иванович, что так спросил. Я по-простому.

Директор рассмеялся.

— Новости я вам, Семен, не сообщу, если скажу, что тайга это не только зверь, белка, соболь. Не только деревья… А потом вот какой парадокс: я вырос в рабочем поселке, где нет ни леса, ни реки. Казалось бы, должен считать, что и так хорошо. Но я болезненно завидовал тем, кто жил у рек, в лесу. В нашем поселке снег всегда был серым от сажи…

— Закусывайте, закусывайте, — приглашала всех хозяйка.

Зимние сумерки всегда рядом, за спиной стоят. Не успеешь повернуться, день прошел. За веселым столом время летит и того быстрее. Вроде только за стол сели, песен еще спеть не успели, а Соня уж манит хозяина из-за стола. Семен вид делает, что не замечает жену. Но та подошла, зашептала что-то сердито в волосатое ухо Семена.

— Чего это ты своего мужика зудишь? — спросил завеселевший Касьян.

— Да время уже свет давать, а он еще к своему спарщику не ходил, не просил замениться. Иди, иди, — подтолкнула жена Семена. И гостям: — Он быстро, он сейчас прибежит.

— А чего к нему идти? — Семен хмурится. — Колька еще утром в тайгу ушел. Завтра вернется.

Соня хлопнула себя по крутым бедрам.

— А ты знал, язва, оказывается. А что днем говорил? «Схожу!» Да если б я знала, что тебе работать, дала бы я тебе выпить?! Жди!

Семен нехотя поднялся. Посмотрел на директора.

— Если бы ребятишкам не надо уроки учить, не пошел бы я. Заболел, и все тут.

— Надо уроки учить, — улыбнулся Геннадий Иванович.

Минут через двадцать после ухода Семена зажелтела под потолком электрическая лампочка, постепенно наливаясь белым светом. В избе стало ярко и празднично, как давеча днем. А за окном — совсем темно.

Геннадий Иванович посидел еще часок, засобирался домой. Касьян проводил гостя за ворота, постоял на морозе. Тихо в деревне, только у школы ребячий гомон слышится.

Вернулся в тепло. Соня подоила корову; в избе пахнет парным молоком, прогретыми кирпичами русской печи, луком. Касьяну захотелось домой, в Чанингу.

 

4

На другой день с утра Касьян решил попроведовать земляка-чанингца Иннокентия Чертовских.

— Сходи, сходи, только к обеду вертайся, — сказал ему Семен. — А Кеха уж неделю, как из тайги вышел. Избу спешит строить. Зда-аровую избу.

Иннокентий многодетный, но последние два года около него в Чанинге только младший сынишка жил, которому в школу еще было рано. А старшие все в Беренчаевском интернате. Как подрастет парень или девка до семи лет — так из дома. Шибко переживал Кеха. А как пришло время отдавать в школу младшего, последнего, навьючил свою лошадь Кеха и ушел, обходя зыбкие болота, на Беренчай. После осенью, когда путь наладился, приезжал Иннокентий за остальным добром, хвалился:

— Ничего живем. Ребятишки все, почитай, кроме большака, со мной. В кино ходят. И мы со старухой ходим. А жить здесь без ребятишек на кладбище ровно.

Касьян нашел Иннокентия на краю деревни, около белого сруба. Иннокентий земляку обрадовался. Расплываясь в улыбке, протянул широкую ладонь.

— Знал я, что ты здесь. Придешь, думаю.

— Вот пришел. Строишь?

— Строю.

— Большой дом.

— Мне большой и надо. Скоро старшой мой из армии вернется. Да и мне надоело квартировать у знакомых. Ихняя семья да моя — тесно… Ты постой, сейчас ко мне пойдем. Посидим, поговорим..

Но Касьян остановил земляка.

— Чего я тебя от работы отрывать буду? Тебе день дорог. Мне потом еще нужно о Гришке узнать — слышал, я его привез? — узнать, как он там, в больнице.

— И узнавать нечего. — Иннокентий сел на бревно, жестом пригласил сесть Касьяна. — Вчера сообщение было, что в порядке он.

— Про вчерашнее знаю.

— И седни уже начальство с районом связалось — был я в конторе, — обещали там, что через две недели Гришка на своих ногах притопает. Так что и ходить тебе никуда не надо. Покурим вот лучше, а потом — ко мне. Ребятишек посмотришь.

День солнечный, теплый даже. Редко такие дни зимой выпадают. Хорошо сидеть на бревне, курить самокрутку, щуриться на голубое небо.

— Как жизнь тебе здесь после Чанинги?

Кеха вопроса не понял.

— По-разному Беренчай живет. И вот так живет. Посмотри.

Мимо новостройки пролетел, запрокинув голову, рыжий конь, запряженный в кошеву. В кошеве двое. Один отчаянно растягивал мехи баяна, другой орал и нахлестывал лошадь. Издали, когда лошадь пронырнула узкую лощину и понеслась по заснеженному косогору, это было красиво.

Касьян проводил взглядом гулеванов, тронул бороду.

— Праздник у кого-то. Широко гуляют, — сказал то ли с завистью, то ли с осуждением.

— С бичом-то учительницы муж, Ивашка Торосов.

— Знаю я его маленько. Видел.

— По графику, стервец, живет.

— Как это?

— А так, — Иннокентий сплюнул в снег. — Приди в девять часов к магазину — Ивашка пол-литра берет. Опохмеляется, значит. В это время он добрый и всех приглашает выпить. К обеду, часов в одиннадцать, коня своего, Рыжку, запрягает и летит куда глаза глядят. Тогда опасный он, как медведь-шатун. Сколько сейчас время? Во! Одиннадцать скоро. Ивашка из графика не выбился.

Недалеко от сруба сутулится дощатая времянка с одним широким окном.

— Рамы я здесь сейчас делаю, — махнул Иннокентий на времянку. — Зайдем.

Во времянке бело-желтые ровные брусочки — заготовки для рам. Пахнет стружкой, разогретой смолой, летом.

— Дай-ка я малость поработаю. — Касьян взялся за рубанок. — Да не бойся ты, не испорчу. А потом с Гришкой ты меня обрадовал.

— Ну давай, коль охота, — согласился Иннокентий. — И мне дело есть.

Касьян работал рубанком размеренно, неторопливо. Белая стружка вскипала над рубанком, как мыльная пена.

— Хорошая работа — дом строить.

— Веселая, — соглашается Иннокентий.

— А на что он пьет?

— Ты об Ивашке? — Иннокентий выпрямился. — Жена хорошо зарабатывает. Сам охотничает. Не так давно сохатого завалил. Но ленивый: пьянка время требует. Люди в тайге по два-три месяца живут, а Ивашка самое большее — месяц. А раньше, говорят, работяга был.

Проработали мужики недолго, но Иннокентий сказал:

— Шабаш. Пошли ко мне. Работа никуда не убежит.

— Брат к обеду наказывал вернуться. Обидится, не приду если.

— Не хочу я тебя отпускать. Соскучился по своим. А мы так, паря: ко мне зайдем и к Семену.

Касьян, для себя неожиданно, но словно думал уже об этом много, спросил:

— Так где же тебе лучше живется, если о Чанинге скучаешь?

— Известно, скучаю. Кошка к одному месту привыкает, не то что человек. А там у меня ребятишки народились, выросли. Но опять же, мне теперь свет электрический надо, кино надо, магазин надо. Я как-то еще там, дома, думал: почему это все для других, есть, а для меня нету? И жалко мне Чанингу, во сне иногда ее вижу. Это молодым легко старые места оставлять… Жалко, а с другой стороны… У всякой вещи две стороны есть. Да не две, а больше. И каждая в свою сторону смотрит.

— Как это?

Иннокентий мохнатой рукавицей не спеша обмел с валенок стружку, повернулся к Касьяну.

— А хотя бы так. Вот сидишь в зимовье, мокрый, усталый, лампешка чадит, а над тобой самолеты реактивные летают. И все — издали. Хочется их поближе рассмотреть.

— Бывал же ты в городе, видел.

— Не о том я.

— Понятно, не о том, — соглашается Касьян.

— А потом судьба, она, видно, есть. И у человека, и у дома, и у всей деревни. Так и у Чанинги.

— Какая же у Чанинги судьба?

— Да нет у нее теперь никакой судьбы. Кончилась.

— Ладно тебе, — сказал Касьян, сердясь. — «Судьба, кончилась». Думаешь, ты уехал, так и наша заимка кончилась?

Кеха не обиделся.

— Да я ведь к тому, что народ и в наших краях теперь другой стал. Старикам проще было: жили в лесу, молились колесу. Сыты были — и ладно. Все и счастье. Ну как я своего старшего, Мишку, заставлю сейчас в Чанинге жить? Он и телевизоры знает, и про все другое такое. В армии в большом городе служит. Как я его посажу с керосиновой лампой сидеть? Как без друзей-товарищей оставлю? Уйдет ведь он тогда от меня. Я боюсь, что и Беренчая теперь ему будет мало. — Последние слова Кеха сказал тихо, вроде спрашивал у него, у Касьяна, осторожно и боялся его ответа.

— Мало молодых охотников остается в тайге, — говорит Касьян, и Иннокентий понимает, что это и есть ответ.

— Ко мне зайдем. Встреча у нас все ж таки. Поговорить ведь охота. И к Семену успеем, — потянул Иннокентий Касьяна за рукав.

— Мне в контору сперва надо. Насчет Гришки самому узнать. Ехать ведь мне завтра. Надо что-то его бабе говорить.

— Экий ты, недоверчивый, — удивился Кеха. — Сказывал же я тебе…

— Да я пушнину еще хочу сдать. Узнаю, примут ли седни.

— Это другое дело.

Промхозовская контора стоит на пригорке, почти у самого леса. Сторонний человек, не скажи ему, так и не догадается, что это контора: маленький домишко в три окна. Да и ни к чему большой дом: главная контора промхоза в районе, а здесь приемный пункт пушнины. Правда, в этом домишке свой начальник есть — управляющий отделением.

Ни крыльца, ни сеней у конторы нет. Дверь прямо на улицу. Когда дверь открывается, в избушку врываются клубы морозного воздуха и тают около раскаленной железной печки.

В конторе было на удивление пусто. Лишь грелся у печки незнакомый по обличью нездешний человек, да за низкой перегородкой сидела на полу пожилая женщина, собирала в связки беличьи шкурки.

— Где начальство, Надея? — спросил Иннокентий.

— Тьфу ты, — чертыхнулась женщина. — Теперь ты меня со счету сбил. И так памяти нисколько уже нет, а тут еще над ухом ревут. Откуда мне знать, где управляющий? Дома скорее. Вон человек его ждет. Говорю ему: иди прямо домой — стесняется.

Касьян оглядел незнакомца, прикинул: молодой еще. На худощавом бледном лице щегольские усики. Бороду бреет, а на щеках узкой полоской оставляет. На ногах войлочные ботинки.

Незнакомец тоже без стеснения рассматривал охотников. Особенно долго задержал взгляд на олочах, обуви, горожанам совсем неизвестной.

— Студент, поди? На практику охотоведом приехал? — спросил Касьян.

Парень вроде ждал вопроса, отвечал с готовностью:

— Жить приехал. Вообще хочу здесь жить.

— А делать чего будешь? — у Иннокентия свой интерес. — Может, в школе хочешь работать или в клубе?

— Охотиться хочу.

Иннокентий оживился:

— Да сезон-то кончается. Раньше бы, осенью надо к нам. Припоздал ты.

— Знаю, — соглашается парень. — Только так уж получилось. Потом, собак у меня еще нет. А сейчас щенят у кого-нибудь куплю, а может, и взрослую собаку найду.

— Хорошую не продадут. Только по случаю.

— Да мне для начала хоть бы такую, которая лаяла, — рассмеялся парень.

— Значит, в охотники решил определиться? — Иннокентий подтащил к печке табуретку. — Может, у тебя для города специальности нет?

— Почему нет? — обиделся парень. — Мне уже скоро тридцать. В типографии печатником работал.

— Один приехал, без семьи? — не отставал Кеха.

— Один пока. Отцу до пенсии год остался. Пойдет на пенсию — ко мне переедет. Отец у меня лес любит…

— Женат?

— Нет еще.

— Ты этого пока не говори никому, — засмеялся Касьян. — Здешние девки проходу не дадут. Женихов в Беренчае мало.

Парень оказался разговорчивым. Сам расспрашивал о здешней охоте, о рыбалке, о деревне. Интересовался, у кого можно остановиться на квартире.

— Ха, квартира, — удивился Иннокентий. — К любому заходи, потом выберешь хозяев по характеру. Я дом дострою, ко мне можешь приходить.

— По-доброму, и мне надо дом строить.

— Дело, — соглашается Иннокентий.

За стеной проскрипели шаги. Глухо стукнула промороженная, в белых прожилках инея дверь. На пороге — моложавый, легкий мужик в меховой куртке, в высоких оленьих унтах.

— Управляющий, — шепнул приезжему парню Иннокентий.

— Здравствуйте, — поздоровался управляющий с приезжим. — Здравствуй, Касьян. С тобой, Иннокентий, мы виделись. Ты, Касьян, поди, пушнину принес сдавать? Так приемщик сейчас будет.

— Не принес еще, но сдавать надо.

— Так давай неси.

— Я тогда сбегаю. — Касьян нахлобучил шапку.

Отдав Соне Гришкину пушнину на сохранение, Касьян собрал свою и заспешил в контору. Тут вывалил он из чистого холщового мешка прямо на пол груду меха. Для Касьяна этот момент всегда вроде праздника. Он деланно небрежен к добытой пушнине, разговаривает громко, и совсем не об охоте, а о всяких пустяках. Касьян любит, чтобы в конторе в этот момент были люди — свидетели его охотничьей удачи.

— Можно? — приезжий парень протянул руку, взял темную шкурку соболя. Встряхнул, огладил осторожно.

— Знаешь, какого кряжа? — спросил его управляющий.

Парень отрицательно мотнул головой.

— Баргузинского. Видишь, какой темный? Дорогой. А вот этот енисейского.

— И этот красивый.

— Соболь все ж таки.

— Еще неделю-другую хотел в тайге пробыть, — говорит Касьян, — да вот с Гришкой беда случилась.

— Я, Касьян, хочу спасибо тебе сказать. — Управляющий произнес это серьезно, почти торжественно. — Опоздай ты еще немного, и, врачи говорят, каюк бы Гришке. И хорошо, что сюда привез, в Беренчай. В Чанинге бы ему тоже каюк пришел. А так — жив мужик остался.

— Я о рации тогда скучал.

— Будут у вас и рации.

— Будут, — Касьян недоволен, — когда еще будут.

— Это вы все один добыли? — приезжий тронул Касьяна за рукав.

— Другие больше добывают, — отвечает Касьян, но видно, что доволен. — Если приживешься у нас, могу тебя в следующий сезон с собой взять. Только пораньше об этом сообщи мне.

— Правда? — обрадовался парень.

— А чего не правда? Тайга большая, всем места хватит. И в зимовьях места хватит. Звать меня Касьяном. Запомни.

— А меня Петром.

— Вот и познакомились. При случае в Чанинге будешь, в гости заходи.

— Так ты о моих словах не вспоминаешь? — спросил управляющий Касьяна. — Чтобы переехать вам всей Чанингой сюда?

— Вспоминаю, — ответил Касьян. Он думал о переезде и Иннокентия нашел, лишь бы еще раз убедиться, что переезд нужен.

— Так, значит, убедил я тебя, — расплылся в улыбке управляющий.

— Может, и убедил, — согласился Касьян.

— Я тут для вас, чанингцев, вырезку одну из газеты принес.

— Можно и прочитать, коли интересно.

Управляющий порылся в столе, достал неровно оборванную четвертушку газетного листа.

— Вот это особенно почитай, — показал управляющий на обведенное карандашом место.

«Давно уже даже в самых медвежьих уголках нашего района стали обычными радиоприемники, фотоаппараты, городская мебель. И процесс приобщения к благам цивилизации продолжается. Люди тянутся к поселкам, где есть клуб, школа, почта, оставляют малолюдные заимки. Рождается тип нового охотника, который по-прежнему любит тайгу, азарт охоты…»

Правильная заметка. Но Касьян знает: ни заметка, ни управляющий не могли бы убедить его в переезде до тех пор, пока не созрело решение в душе. А когда оно созрело? Быть может, когда решил Касьян везти Гришку не в Чанингу, а в Беренчай. Быть может, и в этот момент. Быть может…

Всем интересен разговор между управляющим и Касьяном: и Иннокентию, и приезжему молодому парню Петру.

— Ты ведь, Касьян, для Чанинги как стопорное бревно в заломе. Ты переедешь, и все поедут.

— Ну уж, — говорит Касьян, — я держу! Ну, переедем всей заимкой, а жить где будем?

— Это моя забота. На улице не оставим.

— Ты вот, паря, Петра посели вначале.

— И его поселим. Его-то проще всего — один.

Из конторы Касьян вышел вместе с Иннокентием.

— Чудной народ. Не сидит на месте, — говорит Касьян. — Из деревни в город бежит, из города к нам стремится. Не поймешь, кому и что надо.

— Плохо разве, что к нам едут?

— Да разве я говорю — плохо? Только иной городской поживет, поживет, помучается без сноровки и опять уезжает. Были же такие случаи. А наши молодые ребята в городе по улицам штанами метут.

Кому-кому, а Иннокентию известно все это. Конечно, разве заманишь этим приезжим парнем сыновей Ивана, того самого Ивана, у которого он в дому живет. Сыновья Ивана начали охотиться с детства. И добрыми охотниками стали. Но вернулись из армии, отпромышляли по сезону, насытились тайгой и уехали. Оба уехали. На каких-то курсах теперь в городе учатся.

— Мой Мишка вернется, — убеждая себя, сказал Иннокентий.

Касьян ощупал в кармане пачку денег.

Веселая сейчас для Касьяна улица, добрая. И нынче за белку, не пример прошлому году, лучше заплатили. В два раза больше.

— Так ты серьезно решил переезжать? — спросил Иннокентий.

Но Касьян не ответил.

 

5

Касьян возвращался домой. Еще три поворота реки — и будет старая таежная Чанинга. Можно путь и сократить: махнуть прямо через некрутую, редколесную горушку. Касьян еще сам не решил, каким путем идти, а Сивый уже повернул с реки. Хитрому коняге все тропы известны, а лучше всех — тропа домой.

Некрутая горушка, а пока добрался до верха, ноги у Касьяна налились тяжестью, заныли. Дорога сегодня была дальняя, нелегкая. На перевале Касьян приглядел короткий пень, сел покурить. Отдохнуть надо, да и чего спешить — привычное это дело — возвращаться из тайги домой.

С горушки вся Чанинга видна, вот она. Все восемь домов. Не прибавилось, не убавилось. Но это видимость одна. Чанинга — пустая наполовину. Вон над берегом стоит заколоченный дом стариков Парамоновых. Уехали Парамоновы еще прошлой зимой. И не куда-нибудь, а сразу в город, к дочери. Плакали старики, говорили, что в городе, видно, придется и помирать, а все ж таки за домом просили приглядывать. Хотя недолго стоять стариковскому дому. Летом речка смирная, а когда хлынут из тайги снеговые воды, река рушит берег, добирается к постройкам. Еще весна-другая, и все.

Дальше к лесу стоит дом Иннокентия Чертовских. Тоже пустой.

Дом Иннокентия смотрит из-за синего сугроба черными провалами пустых оконных проемов, навевает тоску. Без хозяйских рук враз покосился заплот, завалилась крыша стайки.

Чанинга — деревня маленькая. Никто ее и деревней-то теперь не называет — заимка. Восемь дворов. А жилых теперь всего пять. Потому что не вернулся из армии в самую крайнюю избу повидавший белый свет сын Ильи Сухого, Иван. А Сухому уже четвертый год идет, как замерз он по пьяному делу.

Сивый дергал повод, торопил домой.

— Успеешь, лодырь! — громко и хрипло сказал Касьян.

А вон и его, Касьяна, дом. Не то чтобы очень хороший, но свой, уютный. Совсем недавно, минуту назад, над печной трубой не было дыма, а сейчас — дым. Видно, Катерина печь только что затопила. Касьян огляделся: так и есть — собак не видно, уже домой убежали. И Катерина знает, что муж где-то рядом, на подходе, вот и затопила печь.

Но Касьян не спешит. Хорошо ему тут сидеть, усталому, почти на пороге дома и знать, что в этом доме его ждут.

Тем временем еще над одной трубой — в Гришкином дворе — дым затеплился, потянулся к небу. Тоже ждут мужика.

Касьян на минуту представил, что вот он, так же как и сейчас, идет с промысла и для Гришкиной бабы у него черная весть: дескать, не довез он тогда своего спарщика. Так же бы Касьян сидел на пне, так же бы смотрел на свою Чанингу.

Так же бы, да только не так. Черным стал бы для него снег. А в деревню хоть не показывайся. Касьян поморщился, повел плечами, прогнал видение.

— Успеешь, лодырь! — опять крикнул Касьян на конягу, почувствовав, что Сивый потянул повод. Но крикнул уже не сердито, дружелюбно.

Сивого дорога сегодня тоже измотала. Касьян видит и понимает, что хочется Сивому скорее домой, Касьян закупил в Беренчае кое-какие подарки, опять же муку и сахар, и вьюк получился нелегким. Так что нелегко Сивому.

Подумал Касьян и о другом соседе своем — Алексее Коробове. Мужик Алексей хороший. Раньше Касьян с Алексеем промышлял и любил ходить с ним в тайгу, хоть Алексей старше его лет на двадцать. Правда, последнее время Алексей со своей дочерью Ольгой в тайгу ходит. Но и нынче старый спарщик звал Касьяна на промысел, да Касьян отказался: решил вместе с Гришкой на дальние участки сбегать.

Сегодня Касьян по-особому разглядывает Чанингу. Будто Чанинга для него уже в прошлое отошла. А для других? Для Алексея, для Гришки? Может, и верно, он, Касьян, как стопорное бревно в заломе: поедет, и другие поедут. А потом зарастут дворы бурьяном, зарастут огороды осинником и даже дикие козы будут обходить это место.

Касьян по привычке заплевал окурок, бросил его в снег и трудно поднялся.

За воротами отца встретил пятилетний Сашка. Вокруг Сашки свора собак крутится, машут собаки хвостами, скалят пасти, радуются хозяину.

— Мне хлеба лисичка прислала? — деловито спросил Сашка.

— Прислала, прислала. — Касьян подхватил сына на руки, прижался к нему темной от мороза щекой, услышал, как пахнет от Сашки домашним теплом, и почувствовал себя счастливым.

Заскрипели ворота. Катерина шаль не успела надеть, выбежала в одном коротком полушубке.

— С приездом.

Касьян на приветствие не ответил, лишь засмеялся глазами да ласково жену чуть плечом задел. Радостно Касьяну. Только какими об этом словами скажешь? Нет таких слов. Да Касьяну они не нужны.

Не успел развьючить Сивого, как прибежала жена Гришки.

— А мой где?

Глаза у Гришкиной бабы диковатые, испуганные, рот приоткрыт, словно готова баба сейчас и к радости, и к безудержному горю. Ждут глаза.

— Вот, думаю, коня распрягу и к тебе зайду. — Касьян, кряхтя, свалил вьюк на землю. — Тяжелый, зараза.

— И верно, Григорий-то где? — удивилась Катерина. — Почему один?

Касьян деланно рассердился:

— Рта раскрыть не дают. Где да где. В Беренчае остался. Управляющий ему велел.

Гришкина жена вроде успокоилась, но тут же снова подступила с расспросами:

— Да как вы в Беренчае-то оказались?

— Стало быть, надо стало. — Касьян посчитал, что этого ответа вполне достаточно. — Гуляй, Сивый, отдыхай, — хлопнул он коня по крупу.

Женщины переглянулись, но спрашивать больше ни о чем не стали: осердится мужик по-настоящему.

— Экий вы народ, — пробурчал Касьян. — Все вам сразу, без остановки выкладывай. Нет, чтоб, как водится, накормить, напоить, а потом уж расспросы вести… Ты не уходи, — кивнул Касьян жене спарщика. — Тут Гришка тебе кой-чего прислал. Дай только груз домой стаскать. А то сяду, и меня уже не подымешь.

В избе Касьян разделся, сбросил изопревшие олочи, сел на лавку, вольно привалился к стене. Ноют у Касьяна ноги, ломит тело, но все равно ему хорошо.

Маленький Сашка забрался к отцу на колени, теребит его за бороду. Касьян опустил сына на пол, дал легкого шлепка. Сашка не обиделся, сказал сурово:

— Большой, а дерешься.

— Разве можно отцу так говорить? — кинулась к нему мать.

Касьян считает, что растить детей надо в строгости, но Сашке прощает пока многое: мал еще.

— Пойдем лучше, сына, вьюк разберем, посмотрим, что там для тебя лисичка послала.

— Пойдем, — обрадовался Сашка.

Ждать подарков от лисички научила соседская Оля Коробова.

Отцу, хочешь не хочешь, надо приносить подарки — от лисички даже черствый промерзший хлеб Сашка ест с удовольствием.

Вьюк большой — из двух тюков. Касьян развязал один из них, не спеша стал доставать мешочки, туго обмотанные бечевой свертки, банки. Женщины любопытны не меньше Сашки, ощупывают каждый сверток, стараются угадать, что в нем.

— Это Григорий прислал, — показал Касьян на несколько объемистых мешочков.

Женщины не утерпели, сразу развязали мешочки: что в них? Григорий прислал, оказывается, самое необходимое: муку, сахар, дрожжи для стряпни, ребятишкам мелкие подарки.

Тем временем вечер уже подобрался, посинели окна. Катерина лампу зажгла. Касьян хотел попросить зажечь еще одну лампу — темно, но вспомнил, что в доме керосину осталось, должно быть, всего ничего, промолчал.

— Да как же вы в Беренчае-то оказались? — снова подступила к Касьяну Гришкина баба.

Катерине это все вроде бы без интереса, разбирается с покупками, но Касьяна не проведешь: видел он, как Катька жену Гришки в бок подталкивала. Касьян ухмылку в бороде прятал.

— Приболел твой мужик маленько, вот мы и решили крюк сделать. Да ты не пугайся, — сказал Касьян, увидев, как у бабы округлились глаза. — А управляющий наш и сказал Григорию: дескать, поезжай в район, отвезешь там бумаги какие-то и за попутьем врачам покажешься.

Касьян вранья не любил, но тут куда денешься: плачь, да ври. Бабы народ дурной, скажи им правду про Гришку, еще крик поднимут.

И еще Касьяна мучит: надо бы сказать людям, что уехать он решил и им того советует, но не повернется язык вот так сразу сказать такое. Касьян мужик решительный, а эти слова отложил до подходящего случая. За окнами шаги послышались. Не иначе, как идут мужики Касьяна проведать, расспросить, как промысел был.

Чанинга — деревня без дорог. Только слабые тропы вьются вокруг деревни, да и до первого ветра — враз снегом заметет. И тогда неделями вокруг деревни нетронутый белый снег. Ти-ихо живет Чанинга, так же тихо, как падает в теплое безветрие снег с низкого неба. Поэтому возвращение охотника с промысла — событие большое. Для всей деревни. Тут уж соседи дома не усидят. Касьян это знает. Вот и еще одни шаги к дому скрипят.

 

6

В доме пекут хлеб. Квашня с тестом из новой муки, поставленная с вечера, ко времени не укисла, и теперь — зимнее солнце давно над деревьями — Катерина все еще возится у широкого зева русской печи.

Чанингским печам завидует всякий, кто вольно или невольно попадает в эти места. Даже в Беренчае во многих новых домах стоят железные печки: кирпича из города в такую даль не навозишься. Выстроят дом и, хочешь не хочешь, железную печь ставь. Пока топится — жарко, хоть до исподнего раздевайся, а прогорели дрова — холод сквозь стены лезет.

А в Чанинге печи из битой глины. Били глину в давние неторопливые времена дюжие мужики, били до пота, до ломоты в спине. Но зато печи получались добрые. На век. Сгорит, бывало, дом, а печь стоит целехонькая. Расчищали пожарище и новый дом ставили вокруг печки.

Стряпать хлеб — работа жаркая. Катерина пока садила да вынимала хлебы, притомилась. Опустилась на лавку, поправила выбившиеся из-под платка волосы, огладила располневший живот. Посмотрела в сторону широкой деревянной кровати.

— Проснулся уже? Приснилось чего?

— Ничего не приснилось, — с хрустом потянулся Касьян.

Любит Касьян, когда в доме пекут хлеб. Добрый он в такой момент, распаренный. Катерина его тогда хоть ругай — только улыбаться будет.

Касьян в первые дни по возвращении из тайги отдых дает себе, рано с кровати не поднимается, спит, пока спится. А проснется — тоже вставать не спешит. Потихоньку, лениво вспоминает, что было, думает о том, что будет. Да и вообще, какие бы мысли в голову ни пришли — Касьян их не гонит, мысли сами по себе, а Касьян сам по себе: будто листает он давно знакомую, но уже немного забытую книгу.

Вдоль стен, на широких лавках, лежат круглые, исходящие сытым теплом караваи. Их много, этих караваев, с хрусткой, желто-коричневой корочкой. Печь хлебы Катерина умеет. И получается хлеб сытный и легкий. А вот у Затесихи, чей дом напротив стоит, доброго хлеба не съешь. Нрав у Затесихи такой, что в прежние времена ходить бы ей в деревенских колдуньях. А теперь, как появилось радио да самолеты со взрывами стали над тайгой летать, знахари повывелись: веры им стало меньше. Заодно повывелись и те, кто травы всякие знал и ими людей от всяких болезней пользовал.

Как-то ночевала в Чанинге маленькая экспедиция, объясняли люди из этой экспедиции, что травы целебные ищут. И ругались, что забывают в народе про эти травы. А кто и знает, так таится или только своих людей ими лечит.

Хотя как не таиться. На памяти Касьяна ругали этих травников-знахарей и в газетах и по радио. Всяко ругали. Сейчас-то вроде наоборот говорят — мудрость народная. Но как старикам не опасаться: еще неизвестно, куда все это повернет. А старикам тишины, покою, тихой ласки хочется.

— Муку ты нынче хорошую привез, не то что в прошлый раз. — Катерине хочется с мужем поговорить.

— Какая была, ту и взял, — лениво отвечал Касьян, но ему приятно, что Катерина хвалит купленную муку.

— Хорошей только надолго не хватит. Быстро съедим.

— У Семена я еще куль оставил. Поедет скоро сюда за рыбой да погостить — захватит.

— Семен приедет? А что ж ты молчал, не сказывал?

— Говорил я вроде, — вспоминает Касьян.

— Ничего ты мне не говорил.

— Не успел, значит.

Катерине снова к печи надо, а у Касьяна мысли уж по другому руслу текут.

В прошлую зиму добыл Касьян на промысле не то чтобы очень уж хорошо, но на удачу грех жаловаться: двадцать три соболя и восемь десятков белок. Много вроде. Да, так оно и есть — много. Получил Касьян за пушнину больше тысячи. Но если на весь год эти деньги разбросать, так на месяц не так уж густо получится. По девяносто рублей не натягивается. Вот и живи не тужи. Из этих же денег припас покупай, собак корми и сам кормись. Одежонку справлять — опять деньги выкладывай. В городе ли, в леспромхозе ли народ, не в пример здешним справным охотникам, намного денежней живет.

Нынче Касьян не меньше прошлогоднего добыл. Если бы не Гришкина болезнь, еще недельку можно было бы промышлять. Но денег нынче в доме побольше будет: пушнину стали принимать по новой цене. Белку так совсем хорошо наценили — в два раза. На соболишек, правда, не набросили, но зато штук пять соболей у Касьяна черненьких, на особицу дорогих.

— Вставать, что ли? — вслух подумал Касьян. — Как, Катя?

— Мне хоть до вечера лежи.

— Не-е, видно, встану.

Касьян босиком протопал по широким половицам, сел к окну, где на подоконнике обычно стояла банка с махоркой, свернул самокрутку. Из этого окна и двор видно, и заимка как на ладони, маленькая, придавленная снегом. От пяти домов сбегаются у речки узкие тропинки. Все видно, кто куда пошел, где что делается.

Кругом, куда ни посмотри, чернеет тайга. Еще вчера она была белая, а теперь — черная. Ночью не переставая ревел северный ветер, качал деревья, сбивал снег. Из-под навеса вылезли, потягиваясь, собаки. Они широко раскрывают красные пасти, встряхивают заиндевелыми шубами, вопросительно смотрят в окно.

«Мороз. Солнце-то в рукавичках», — подумал Касьян, увидев около солнца два желтых полудужья. Воздух, пропитанный светом, льдисто искрит, будто загораются крошечные морозные огоньки и тут же гаснут, чтобы сразу же загореться и снова погаснуть.

— Сашка-то где?

— К Коробовым убежал.

— Может, и мне к Алексею сходить?

— Отнеси им парочку караваев. Они за новой мукой еще не ездили. Выбери покрасивше.

Тихо зимой в Чанинге. Один день на другой похож. Ребятишек и тех не видно. Семь лет исполнится — уезжают учиться в школу-интернат, возвращаясь на короткое, звенящее комаром лето. После школы — город. Закрутятся в пестрой толпе, заблудятся в каменной толчее домов, да так и не найдут дороги в таежную Чанингу. За последние годы только одна Оля Коробова вернулась, да и то нужда привела. Жена Алексея Коробова, мать Ольги, прихварывать стала. Трудно ей за коровой ходить, дом вести. Плакала Ольга, тосковала без подруг, да что сделаешь: судьба. Но, видно, и Ольгу скоро придется отпускать. К тому идет: Ольге в Чанинге замуж ни в жизнь не выйти. Потому как не за кого. Так что Коробовым хоть плачь, да отпускай Ольгу.

Постепенно Ольга к охоте пристрастилась. А нынче уже уходила на промысел. Алексей понимает: без настоящего дела человеку нельзя, враз опаскудиться можно. А потому даже против жены пошел, купил Ольге ружье, широкий тяжелый нож.

Сам Алексей в тайгу с двумя собаками ходит, а дочери собрал целую свору рослых псов. И даже Карама не пожалел, отдал. В Чанинге вообще собаки крупные, а среди них беломордый Карамка выделяется мощными лапами, широкой грудью. Ольга, зная, как любит отец беломордого пса, отказывалась от щедрого подарка. Но отец свое слово сказал, значит, быть тому.

— У тебя собаки молодые, случись что — оробеть могут. А Карам всегда оборонит-выручит. Проверено.

Касьян с Алексеем дружат по-соседски. Хоть и разный у них возраст, а дружат. Если есть мясо в одном доме, значит, и в другом есть. И Касьяну в доме Коробовых всегда рады.

— А я к тебе собирался пойти, — встретил Касьяна Алексей. — Хорошо, что ты сам пришел.

В избе у Коробовых просторно, чисто. На стене висят рога громадного лося, того, что свалил Алексей в прошлом году. Над кроватями вместо ковров прибиты шкуры лосей. Только над кроватью Ольги дорогой ковер ручной работы.

Жена Алексея отложила в сторону шитье, тяжело на рыхлых ногах пошла к печке.

— Садитесь к столу, чаем поить вас буду. С твоим хлебом.

— А я тебя на рыбалку хочу сбивать, — Алексей потянул гостя к столу.

— Давай. И сбивать меня нечего: сам про рыбалку подумываю. Только поедем через недельку. Семен, понимаешь, приедет. Просил с ним на круглое озеро сбегать.

— Через неделю так через неделю, — легко согласился Алексей. — А я за эти дни сена привезу.

Раскрасневшаяся с мороза в избу влетела Оля с Касьяновым Сашкой на руках.

— Здравствуй, красавица, — ответил Касьян на приветствие девушки и вдруг увидел, что Ольга и впрямь красавица. И еще Касьян почувствовал грусть, которая неизвестно какими путями прихлынула к его душе. Грусть не за себя, скорее за Ольгу: кому ей в Чанинге красоту свою показать, кого обрадовать своей красотой, кому отдать эту красоту?

 

7

Гость из Беренчая приехал раньше, чем обещал. Да не гость, а гости.

Касьян снова тогда сидел у Коробовых, вел неторопливые разговоры, курил махорку. За окном предупреждающе залаяли собаки.

— Чего это они дурят?

Касьян потянулся к заледеневшему окну.

— Едет кто-то, паря.

Гости в Чанинге бывают редко. Новый человек — событие. Мужики быстро оделись, вышли за ворота. Собаки лаяли еще громче, азартнее, сгрудились вокруг людей.

По речке движется черная точка. Снег слепит, и не поймешь, вершим кто едет или в санях.

— Далеко услышали, — кивнул Касьян на собак.

Ольга выбежала за ворота без шубейки, и Алексей строго сказал дочери:

— Сбегай оденься, а то не заметишь, как в сосульку превратишься. Холод.

Когда Ольга вернулась, можно было уже разглядеть, что едут двое, в санях.

— Кому бы это быть?

— Промхозовское начальство, кому еще.

— Братуха, может, но рано еще, — вслух размышляет Касьян. — Через недельку только обещался.

Собаки кинулись с крутого бугра на лед реки, навстречу саням. Они покрутились около лошади и прямо снежной целиной, проваливаясь чуть ли не по грудь, вернулись к домам. Лаять они перестали, а некоторые дружелюбно виляли хвостами.

— Свои, — убежденно сказал Алексей.

Седоки соскочили с саней, пошли рядом. Конь вынес сани на бугор. Одного из приезжих признали издалека: старший брат Касьяна — Семен. Другой — в длиннополой оленьей дохе — Алексею незнакомый, но Касьян сказал:

— Да это Петро. Городской парень в Беренчай переехал, охотником решил стать.

— Здорово! Не ждали гостей? — закричал Семен еще издали. Он сбрасывает лохматую рукавицу, идет к встречающим с протянутой для приветствия рукой.

Здороваясь с Петром, Касьян сказал дружески:

— Ты на корреспондента похож. Фотоаппарат на шею повесил.

— Он всю дорогу щелкал своей игрушкой, — сказал Семен, отдирая с усов ледышок. — И вчера, пока ехали до ключа. Мы на ключе и ночевали седни. Руки морозит, а снимает. Погреет эту игрушку на груди и снова снимает.

— Места уж очень красивые. Не удержишься.

— Молодец, что приехал, — похвалил парня Касьян.

От избы с любопытством глядят люди: кто приехал, к кому? Через заплот завистливо Затесиха поглядывает. Сам Затесов за ворота вышел. От другого дома другой Затесов, однофамилец и недруг первого, смотрит. С крыльца Катя кричит:

— Чего людей морозишь? Веди скорее в дом.

— И верно, — Касьян взял лошадь под уздцы, — пойдем в тепло. И ты, Алексей, заходи с гостями посидеть, поговорить.

Касьян гостям коня распрягать не позволил, сам занялся.

— Вы же с дороги, пристали.

Петр со двора не уходит, ждет хозяина. Ему, видно, здесь все ново, интересно: орава веселых собак, крутящихся вокруг саней, шкуры, прибитые к стене дома с наветренной стороны, связка капканов. Касьяну хоть и приятен интерес гостя, но он и его в избу прогнал.

— Иди, иди, отдыхай.

Петр старательно обмел голиком снег с валенок, сбросил в холодных сенях доху, прошел в избу. Катя быстро сгоношила стол: гости с дороги.

— Может, строганинки? — спрашивает Касьян Петра.

— Не ел никогда, — Петр посматривает солнечно.

— Тащи, — командует Семен.

Касьян выскакивает из-за стола, возвращается с улицы с большим куском мерзлого мяса.

— Сохатина.

— А ты знаешь, — поучает Семен новичка, — дикое мясо самое легкое. Ешь его сколько хочешь — тяжело не будет.

Касьян широким ножом гонит по мясу красную стружку.

— Вот и строганина. Соль, перец — и ешь.

— А с выпивкой еще вкуснее, — громко смеется Семен.

Спать легли поздно. Ехать на озеро решили завтра, не откладывая. Касьян хотел отложить рыбалку еще на день, но Семен неожиданно заупрямился:

— Если бы ты знал, сколько я об этой рыбалке думаю, не стал бы отговаривать.

— Так переезжай сюда и хоть каждый день рыбачь.

— Что я — дурак? — ответил Семен.

— А я, значит, этот самый, меня, значит, в детстве на голову роняли? — обиделся Касьян.

— Спать давайте, полуночники.

Касьян лежит в темноте, заснуть не может. Да и не хочет. В окно остро смотрят звезды, слышно, как за стеной шуршит сухой снег. Хорошо лежать Касьяну, мирно, но только вместе с тем глубоко в душе шевелится маленький лохматый комочек — обида. И не поймешь, от чего обида. Все вроде есть: и дом, и дети, и охотничья удача. Но будто обманули в чем-то его, Касьяна, обошли. Кто обошел, в чем обошел? А может, от слов Семена шевелится этот лохматый комочек?..

На озеро вышли поздно, уже по обогреву.

— Все равно сегодня сети бы нам не поставить, — объяснил Касьян. — Так чего ради утром по самому морозу бежать? А Петро, к примеру, совсем к морозу должен быть непривычный.

Петр с фотоаппаратом не расстается. Все фотографирует подряд: лошадей, на которых навьючен груз, собак, мужиков, мужиков с собаками, заснеженные деревья.

— Пленку тебе не жалко портить? — спросил Касьян.

— Да кадры же интересные. А пленки хватит.

— Тогда мне карточки, может, сделаешь? Сашку особо хочется снять. Потом бы ему лет через пятнадцать показать: смотри, мол, какой ты был.

Петр рад Касьяну приятное сделать.

— Непременно Сашку сфотографирую и вышлю.

— А чего, Алексей, я твоей помощницы не вижу? — Касьян легонько толкает приятеля в бок.

— Ну куда я без нее? Ольга еще раньше ушла. Пальника, говорит, может, подстрелю.

— Пальник — это тетерев по-нашему, — объяснил Касьян Петру.

Почти сразу же за деревней построились по-походному — один след. Впереди маленького отряда идет Семен, ведет в поводу лошадь. Шагает Семен широко, плотно вминает снег. Следом Касьян ведет своего Сивого. Дальше — Алексей. Петр то идет самым последним, то обгоняет отряд по рыхлому снегу и щелкает фотоаппаратом.

— Смотри, парень, пристанешь. Путь хоть и недалекий, а все же…

Одет Петр, как и все, легко и тепло. И видно, что радуется этой легкости и теплу, этой непривычной для горожанина одежде. На ногах у него легкие олочи. Тепло в олочах на ходу. Горят ноги. Старая ондатровая шапка Касьяна пришлась ему впору. Штаны из шинельного сукна, суконная куртка перехвачена ремнем.

Собаки куда-то по обыкновению убежали. Изредка они появляются далеко впереди черными точками и снова исчезают.

Часа через полтора хода сделали привал. Смели снег с поваленного дерева и сели. Закурили. Пополз в морозном воздухе синий табачный дым. Мужики лениво смотрели на облака, на снег, на деревья. Меж заснеженных елей, ныряя, пролетел дятел. Он пристроился высоко на сухой лесине, заскользил еще выше. Стукнул несколько раз, недоверчиво склонил голову набок. Лесина ему чем-то не понравилась, дятел сорвался с дерева и в три пологих нырка исчез. Словно его и не было. Только несколько желтых сосновых чешуек, планируя, спускались на снег.

— Смотри-ка, вроде Ольга бежит.

Алексей приподнял голову.

— Она, кому еще.

— Быстро бежит.

По небольшой лощине, чистой от леса, движется темная фигурка. Впереди несколько собак. Обогнал всех рослый грудастый пес.

— Карам!

Пес прижимает уши к голове, машет круто гнутым хвостом, трогает Алексея тяжелой лапой.

Петр хотел было погладить собаку, но Карам вопросительно повернулся, и парень отдернул руку.

— Не бойся. К людям он добрый, — бородатый, краснолицый Алексей треплет пса по загривку.

Вскоре подъехала Ольга. Она сняла широкие, подбитые лосиным камусом лыжи, поставила к дереву тозовку.

— Одну только белку и встретила.

Девушка бросила понягу с привязанной за голову дымчатой белкой с пышным рыжеватым хвостом.

— Краснохвостка.

Одета молодая охотница не в серый суконный зипун, а в короткую оленью парку. Вместо олоч — высокие, расшитые разноцветными кусочками кожи унты.

— Медленно же вы едете, — голос Ольги звонкий и прозрачный, как ледяная сосулька на солнечном ветру.

— Тебя ждем, — засмеялся Семен. — А где «здравствуйте»?

У Ольги розовое от холода и смущения лицо, чуть вздернутый нос, милая улыбка.

— Ой, здравствуйте! А я и забыла.

Мужики бросили в снег окурки, легко поднялись на ноги.

— Идти надо. Так просидеть до вечера можно.

— И мне пора, — объявила Ольга.

— Я, пожалуй, тоже по закрайку леса пробегу, — сказал Касьян и снял с вьюка широкие лыжи.

— Красивые у тебя лыжи, — похвалил Петр. — Я еще никогда на таких не ходил.

— Наука нехитрая. Хочешь, так я тебе свои дам? — Алексей подошел к лошадям, снял притороченные к вьюку лыжи. — Вот!

Крепление лыж пришлось впору.

— Вот теперь ты похож на настоящего охотника. Ружья только не хватает.

Но нашлась и тозовка: Семен отдал свою.

— А вы меня берете? — шутливо спросил Петр Ольгу.

— Пойдемте, — Ольга засмущалась, отвернулась и быстро пошла, раскачиваясь в такт шагам.

Собаки, лежавшие в снегу, вскочили на ноги и, обогнав девушку, кинулись в чащу. Алексей хотел что-то крикнуть вслед, он уже набрал полную грудь воздуха, но потом махнул рукой.

— Увела девка парня, — хохотнул Касьян и не спеша пошел следом.

Петр нагнал девушку одновременно с Касьяном. Да он бы и не догнал ее, если бы Ольга сама не остановилась.

— Пойдем медленнее. Задохнулся.

Ольга с удивлением посмотрела на него: парень, а признается, что сразу устал. Но ничего не сказала.

По лесу на лыжах идти трудно. Завалы колодника, путаная чаща подлеска сдерживают бег. Да и нельзя назвать бегом ходьбу на охотничьих лыжах. Не проваливаешься в снег — и то хорошо.

Касьян пошел теперь чуть в стороне от молодежи, будто он сам по себе, а они — Ольга с Петром — сами по себе.

В чащу ветер не прорывается. Молодой сосняк и ельник стоят в снегу. На одной широкой еловой лапе, пригнутой к земле, Петр и Ольга увидели рысь. Снег причудливо вылепил фигурку зверя, и нужно совсем немного воображения, чтобы увидеть не ком снега, а рысь. Даже уши у снежной кошки есть и один глаз.

— Оля, смотрите. Забавно, правда? На рысь похоже.

— Похоже. Я видела. Только вам не стала говорить, думала, смеяться будете.

— Что вы, разве над этим смеются?

Ольга оживилась, обрадованно посмотрела в лицо парню.

И Касьяну опять отчего-то радостно и чуть грустно. Давно в Чанинге никто так не разговаривал. А для Ольги сегодня праздник, видно. Мало девке надо: идет рядом хороший парень — и праздник уже.

Касьян сам себе не понятен: стал замечать то, на что раньше бы и внимания не обратил, думать о том, что раньше бы и в голову не пришло. Вот эта Оля Коробова… Сыта, одета — значит, хорошо живет, думалось. А чего хорошего? Первый раз так Касьяну подумалось: чего хорошего в одной еде? — и не показалось кощунством.

Кто-то, Петр или Ольга, тронул нечаянно ветку, рысь скользнула вниз и рассыпалась в сверкающую пыль.

— Жалко.

— А знаете, в лесу часто такие фигурки встречаются. Иногда старичка с палкой, сгорбленного такого, увидишь, то медведя на задних лапах. А вот сегодня рысь. Вроде просто снег лежит, а приглядишься…

Ольга говорила, смеялась, а голос ее вызывал в памяти Касьяна солнечный день ранней весны, сосульки, свисающие с крыши к наличникам окон, разрисованных русской деревянной вязью, ветер и серебряный звон, который вот-вот должен раздаться. Вот-вот, сейчас.

Чаща неожиданно кончилась, и они вышли к низине, заросшей ерником. Посредине круглой низины небольшой островок высокого леса: темнели хвойные деревья, а над ними голые вершины тополей. На тополях несколько черных точек.

— Пальники, — шепнула Ольга. — Далеко больно.

В ерниках на лыжах совсем плохо идти. Пришлось их снять. Жесткие кустарники не пускают, царапают лицо. Искали обход по замерзшим болотцам, изредка поглядывали на вершину тополей: сидят еще тетерева, не улетели.

Когда подошли настолько, что птицы стали крупными и четкими, Касьян, шедший впереди, остановился. Он уже хотел поднять винтовку к плечу, но, увидев, каким азартом светится лицо Петра, чуть отодвинулся и шепнул одними губами:

— Стреляй.

Сухо щелкнул выстрел, словно сучок под неосторожной ногой переломился, а птицы продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Только шевельнулся один пальник и замер снова.

— Теперь ты стреляй.

— Все втроем, — снова одними губами сказал Касьян.

Три выстрела слились почти в один. Птицы тотчас сорвались с голой вершины, но одна из них, перевертываясь в воздухе, врезалась в снег. Петр, не разбирая дороги, напролом через замерзшие кусты, кинулся к деревьям. Следом — Ольга.

На выстрелы прибежали собаки. Раскрыв пасти, они тяжело прыгали, проваливались в сыпучий снег, обгоняли людей.

— Назад! Карамка, назад!

Петр поднял убитого косача, а Ольга отшвырнула ногой молодую собачонку, которая, азартно взвизгивая, прыгала вокруг парня, стараясь вцепиться в бок птицы.

Подошел Касьян. Прикинул птицу на руке.

— На варево хватит. Ну а теперь пора нашим на след выходить.

Одолев ерники, вышли в чистый кедровник и снова стали на лыжи. Солнце рыже просвечивало из-за верхушек деревьев и клонилось к западу, и Касьян решил спешить. Пока догоняли своих, Петр взмок и теперь просился сесть отдохнуть, но Касьян строго сказал, что садиться сейчас ни в коем разе нельзя и надо хоть как, но идти.

— Да тут уж близко совсем, — сказал он, успокаивая. — Километр, не больше. Озеро-то, вот оно уже.

 

8

Вскоре увидели зимовье. Оно спряталось в снегу, у самого края леса. Да его и заметили бы позднее, если бы не слабая полоска синего дыма.

— Кто бы это мог? — Касьян, шедший теперь впереди, остановился и подождал, когда поравняется с мим Алексей. — Из Чанинги кто ушел в эту сторону?

— Никто не уходил. Да и следы бы увидели. А то ведь никаких следов не пересекали.

Когда подошли поближе, удивились еще больше: следы крутятся только у самого зимовья и не отходят дальше чем на десять метров. Самая набитая тропа — к поленнице дров, которую заготовили Касьян с Алексеем еще прошлой весной. Поленница была большая, а теперь от нее осталось всего ничего. В наметенных с заветренной стороны сугробах ямины: брали отсюда, видно, снег для воды.

Алексей снял с плеча ружье.

— Неладно что-то.

Касьян сделал крадущийся шаг вперед, но в этот момент заскрипела дверь зимовья. В дверном проеме человек, заросший щетиной. Человек сказал хрипло:

— Я знал, что вы все равно придете.

На человека смотрели с изумлением.

— Не узнаете меня, что ли?

Семен шагнул вперед, словно не доверяя себе, дотронулся до одежды мужика, посмотрел пристально.

— Ты, Степан?

На лицо Степана наползла улыбка.

— Признал, значит.

— Признал. А о тебе в Беренчае уже беспокоиться начали.

Теперь Касьян признал мужика. Видел его раз или два в Беренчае.

— Да как ты сюда попал?

— Куда сюда? Место как это называется? — Степан смотрит напряженно. — У меня ведь мозги чуть в сторону не съехали — пытался понять, где нахожусь.

— Отсюда до Чанинги ходу часа три. А это озеро Круглое.

— Вон ведь куда упорол. Блудил я.

— Понятно, — соглашается Касьян. — В зимовье пошли.

В зимовье, на розовой от жары печке, кипел чайник.

— Хлеб у вас есть? Заголодал, — Степан показал на пустой стол.

Алексей занес в тепло мешок, достал круглую булку. Ножом отвалил большой ломоть.

Степан торопливо налил кружку кипятку, схватил ломоть. Тут уж не до разговоров. Степан старается есть без жадности, аккуратно, но он не может совладать с собой, чавкает, давится.

На Степана смотрят с жалостью.

Степан в тайге, можно сказать, человек новый. Приехал из города в прошлом году и поселился в Беренчае. Поговаривали, что в городе, на заводе, Степан в уважении у начальства ходил. И в трудовой книжке благодарности записаны, и похвальные листы имеет. И квартира у Степана не чета деревенской: паровое отопление, водопровод. По мнению многих, новосел глупость сделал: в городе и магазины, и кино, и люди всегда как на праздник одеты. Надо поехать — сел на трамвай и за три копейки в другой конец города уехал. Часы на производстве отработал — иди домой, ложись на диван, смотри телевизор, и никто тебе слова не скажет.

А Степан одно твердит: в тайгу хотелось, поохотиться всласть.

— Дед у меня охотником был. А отец в город уехал. Я уж в городе родился. Но, видно, осталось что-то во мне дедовское. Всю жизнь думал в охотники податься.

Первую осень Степан, можно сказать, ничего не добыл. Собак добрых не было: потому как никто хорошую собаку не продаст. И не столько заработал, сколько обносился. Камусы да олочи и то ему надо было купить. Шить олочи, одежду — опять людей проси: жена не умеет. Зиму и лето кое-как перебился. Глухарей стрелял, рыбу ловил. Но это достатка в дом не принесет.

К нынешней осени вроде приготовился. Щенят от хороших собак взял, подрастил. Но от собак-первоосенок пользы тоже немного. В октябре ушел Степан с двумя охотниками из Беренчая — Федькой и Иваном Макарычем. Спарщики уже две недели как из тайги, а новосел остался.

Степан ест, а Касьян смотрит на темное лицо мужика, старательно курит. Постепенно в глазах Степана тухнет голодный блеск.

— Как ты один насмелился охотиться, Степан?

— А что мне оставалось делать? Этой осенью все на карту поставил. Думал: добуду что-нибудь — останусь в Беренчае. Нет — вернусь в город. И не ленился вроде. Не позднее спарщиков вставал. Но они десять белок добудут, а я две. Они соболя принесут, а я снова две белки. Вот и решил остаться. Иван Макарыч своих собак дал. Спарщики хорошо добыли, им домой хочется. Мне тоже домой хочется, а нельзя.

Степан говорит медленно, глухо, словно для себя, но видно, что он сдерживается, не дает воли обиде.

— Ну правда, в первые дни, как мужики ушли, словно стало получаться, иногда чуть не до полночи белок обдирал. На третий день соболя собаки загнали. Совсем весело стало. Думаю, пошли дела…

Ольга тем временем ужин сварила, налила дымящееся варево в большую общую миску, позвала всех к столу.

Степан ест и успевает рассказывать:

— А потом заненастило, снег повалил. Собакам трудно стало работать — снег глубокий. Шарик Ивана Макарыча не пошел со мной промышлять. А затем в деревню убежал и других собак увел. Понятно: не хозяин я ему. Два моих песика остались. Их-то я из рук выкормил.

Чуть стало вечереть, а в зимовье уже густо набились сумерки. Пришлось зажечь жирничок. Дверку печки открыли — все светлее будет.

— Не видел твоих собак, — подал голос из темного угла Семен. — Где они?

— Сейчас все расскажу. Потом, когда непогода кончилась, думаю, схожу на соседний хребет. Там-то и подкараулило несчастье. На хребте мои песики след соболя взяли. Подучились около собак Ивана Макарыча. Долго гнали, чуть не до вечера. А все равно идти надо. Возвращаться пустым никак нельзя. Соболишка вроде как с хитрецой оказался. Проложил след около выворотня, а под выворотнем — берлога. Песики след бросили и к берлоге… Тут и я подбежал.

Степан рассказывает, и Касьян ясно видит, как всплыл внезапно в снежной пыли медведь, рявкнул и поднял на охотника когтистую лапу, но кинулась вперед собака и покатилась, хрипя, с разорванным боком. Охотник хотел укрыться за спасительное дерево, но поскользнулись ноги, обутые в раскатанные олочи. Только заплечная накидка осталась в лапе зверя. Благо накидка эта была пришита слабо и неумело.

— Подтянул бы тебя косматый за накидку — не ушел бы, — говорит Касьян.

— Известно.

— Не мешай, Касьян. — Семен шелестит бумагой, заворачивает новую самокрутку. — Говори, Степан.

— Да уж вроде все рассказал… Пока я в сторону отползал да ружье в снегу шарил, медведь вторую собаку убил и ушел. Тут уж ночь — решил я утро ждать. А сам боюсь. Не сплю. Думаю, воротится хозяин, что я с тозовкой сделаю.

— Не воротился бы.

Степан на слова Алексея внимания не обратил.

— Ночью опять снег. А утром блудить начал. В своих следах не разберусь. Да и не пойму — то ли мой вчерашний это след, то ли кто раньше ходил. Не могу понять, где я, да и только. Четверо суток шатался, пока на это зимовье не вышел. А уж думал — замерзну. Когда зимовье нашел, решил — никуда не пойду. Людей буду ждать. В зимовье-то кой-какая еда была. Да и страшно в сторону отойти. Поверьте, за сушиной боялся сходить, поленницу жег.

Семен вздыхает по-стариковски.

— Эх, жизнь наша… Вот в городе женщины воротники всякие носят и не знают, как они достаются…

В зимовье накурено, тянет дымом из прогорелых боков печки. У Петра першит в горле, он кашляет.

— Дверь приоткройте. Сядьте к двери, — заботливо советует Ольга.

За бревенчатой стеной дышит тайга. Тонко сочится ветер в щели избушки, в узкий притвор двери наметает снег.

Тихо стало в зимовье. Степан все сказал, а другим сейчас ничего говорить не надо: слова утешения — пустые слова. Каждый о своем думает. Касьян внимательно, будто впервые увидел, посмотрел на Петра. Может, и этого парня такая же, как и Степана, судьба ждет. Помытарится и снова уедет в свой город.

Но Петр, словно услышав Касьяновы мысли, чуть заметно Касьяну головой кивнул: не бойся, дескать, не испугался я.

 

9

Прошел Новый год. Протрещали рождественские и крещенские морозы. Чуть не два месяца Чанинга жила радостным ощущением перемен. Ехать собрались не все семьи, но и для тех, кто оставался, тоже перемены намечались. Хотя и не такие радостные, а перемены.

Последнее утро Чанинги началось задолго до света. Последний раз над белыми трубами пепельные зимние дымы, последний раз разбивали лед в прорубях на извилистом Болдызяке.

Переезд — дело уже решенное, да и не неволит никто бросать заимку, а тяжко в это утро было у всех на душе. Катерина, радостно принявшая переезд, в это утро припала к печке, заревела в голос. В другой бы раз Касьян накричал бы на бабу или ласковое слово нашел, а нынче как воды в рот набрал.

А неделю назад еще никто не знал, быть Чанинге или не быть. Как-то все разом решилось. А может, в книге судеб записано: быть Чанинге всего двести лет?

Вначале собрались ехать три семьи: Касьян, Алексей Коробов, Гришка Елизов. Гришка недели четыре как из больницы вернулся. Вернулся еще более черным, худым, но весел по-прежнему.

— Я теперь районный житель, — похохатывал Гришка. — Без кино и без свежей почты жить не могу. Так что ехать мне обязательно надо.

Но Касьян знает, что Гришке желательно поближе к врачам жить. И оставались в Чанинге жилыми всего два дома. И в обоих — Затесовы. Не родственники — однофамильцы. И враги. Давно началась эта вражда. Сами не помнят из-за чего. Конечно, Затесовы друг на друга не кидаются, понимают — в тайге живут, стрелять каждый умеет. А тайга темная, утайливая. Но слова соседского друг другу не скажут. А чтобы в дом друг к другу зайти — об этом и думать нечего.

Два дня до отъезда переселенцы жили в доме Коробовых. Из окон в остальных домах вынули стекла, чтобы там, на новом месте, не покупать. Да и Семен сказал, что в Беренчае со стеклом худо. Больше из домов ничего не возьмешь. Столы, скамейки — все оставили: за полсотни километров скамейку не потащишь.

— В магазине мебель купим, — говорит Касьян жене. — Настоящую, городскую.

— Да я ничего, — успокаивала его Катерина. — Только жалко мне все это. Опять же дом новый построим — куда деть все это? В новом доме старую лавку не поставишь.

Тяжело смотреть на брошенный дом. На что крепкий человек Касьян, а и у него на душе, как пройдет мимо своего дома, становится муторно, а Катерина — та откровенно плакала. Покинутое жилье обмануто смотрит запавшими глазницами. Не дом, а больной человек. Стариков Парамоновых дом или Ивана Сухого — тоже пустой, а не трогают так за сердце. Свой — к сердцу прикипел. Без боли не оторвешь.

За день до кочевья прибежал к Коробовым один из Затесовых.

— Задержитесь маленько. С вами поеду.

Ждать согласились. Нельзя первого Затесова со вторым Затесовым оставлять здесь вместе. Кто-то из них должен уехать. А то без людей да от тоски раздерутся по-настоящему.

В тот же день и другой Затесов пришел.

— Ждите до завтра, с вами поеду.

— Вот и не стало Чанинги, — сказал Алексей, когда закрылась дверь за Затесовым. — Была, да вся вышла.

Больше всех радовалась переезду, пожалуй, Оля Коробова. Не держали ее душу темные, дедовской кладки стены, не мучило сожаление об оставленных амбаре и погребе.

В ограде Коробовых последние дни было шумно. Дрались сведенные из трех дворов собаки. Особенно задирал всех Карам. Пришлось его посадить на цепь. Карам ничего не понимал, волновался, рвался с цепи.

Вещи увязали в тюки, уложили в сани еще с вечера. Казалось раньше, что и везти-то нечего — немного вещей в доме, а стали собираться, понятно стало: за один раз не увезти. Погнутое ведро, в котором корове пойло выносили, и то не бросишь, на новом месте за ведро деньги выложить придется. А вообще-то, по-доброму, многое из барахла бросить бы надо. Корыта там всякие, старые капканы, ремонта требующие, верши, плетенные из тальника. Но каждая вещь к месту была, каждая вещь в душе у хозяина уголок свой имеет, корни в душе пустила, без боли не оторвешь. Решили: вещи поважнее — одежонку, кастрюли — в первую очередь везти, а за остальными при удобном случае вернуться. Пришлось взять самую малость.

Под утро, еще при ярких звездах, заскрипели ворота, зафыркали кони. Маленький обоз из пяти саней вышел в двухдневную дорогу.

Все. Кончилась Чанинга.

Темень еще. Хорошо, что на льду ни коряг, ни ям, знай шагай. Первый поворот реки — и осталась позади старая жизнь, привычные дома, кладбище, на котором лежат предки. А впереди… Видно еще будет, что впереди. А пока — дорога.

Шумно отфыркиваются лошади, скрипят полозья саней. На возах — укутанные до глаз ребятишки. Все, кто может идти, идут.

Дорога сегодня не шибко дальняя: ночевать решили в зимовье на Ключе. Зимовье там просторное, полати ладные. Летом в тех местах Алексей накосил небольшой стожок сена и оставил его на случай, если кто в Беренчай или из Беренчая поедет или если кому около Ключа пурговать с лошадью придется.

До зимовья на Ключе обоз дошел хорошо: без поломок, без долгих остановок. И ночевали хорошо. Женщины быстро разожгли железную, обложенную камнями печь, засветили керосиновую лампу. В зимовье стало тепло и уютно.

Женщины приготовили ужин. К столу садились в три очереди. Вначале накормили ребятишек. Те, усталые, куражились. Потом позвали к столу мужиков. Женщины сели ужинать последними.

А через полчаса в зимовье спали. Тяжело храпел Алексей, причмокивали во сне ребятишки. В железной печке подергивались белым пеплом, остывали угли.

Под утро Катерину разбудили чьи-то глухие стоны, всхлипывания. Она села на нарах, прислушалась, чиркнула спичку. Желтое недолгое пламя высветило спящих. Стонал Касьян.

— Ты что? — толкнула Катерина мужа.

Тот разом открыл глаза, но смотрел непонимающе, ошалело. Потом шумно, облегченно вздохнул.

— Приснится же чертовщина!

— Что хоть видел?

— Сейчас, обожди, дай в себя приду.

Зимовье уже выстыло, и Касьян, обувшись, подсел к печке, бросил в нее несколько коротких полешков. Напряжение медленно сходило с его лица.

— Понимаешь, что видел: будто плыву я по нашей речке. Только широкая она, как весной. Нет, еще шире. Течение на ней и волна такая, что даже через плот хлещет. А я к берегу правлю и никак с течением совладать не могу. Знаю, что пристать здесь мне нужно, а никак не могу. И несет меня уже мимо Чанинги. А Чанинга вся горит. Дома сплошь пылают. Я к берегу рвусь — погорят, думаю, все, а не могу плот развернуть. Потом смотрю, мимо пожарища Иван Сухой идет. Я и во сне помнил, что помер Иван давно, замерз, а кричу ему: «Спасай деревню!». А он ухмыляется так — помнишь ведь, как он ухмылялся? — и говорит: «Знай плыви себе, тебе о Чанинге теперь забота маленькая…»

Касьян поставил на печь чайник.

— Пить хочется.

— Плюнь ты на сон, — на нарах зашевелился Алексей, он давно проснулся и слушал Касьяна.

— Я и так…

Касьян вышел на улицу посмотреть лошадей.

Не зря говорят, что первую половину пути человек думает о прошлом, живет воспоминаниями, а вторую половину пути думает о будущем.

Так и Касьян. Он уже думал о дороге, думал о Беренчае, о будущей хорошей жизни.