Пят­ныш­ки у бо­жьей ко­ров­ки чуть вы­пук­лые, буд­то на крас­ную ка­ра­мель кап­ну­ли чер­ным гу­стым кре­мом. Ма­ма де­ла­ет ино­гда та­кие пи­рож­ные по вы­ход­ным. Ка­ра­мель или виш­не­вая – то­гда у бо­жьей ко­ров­ки кры­лыш­ки тем­ные-тем­ные, – или ма­ли­но­вая – то­гда они яр­кие, как пла­тье у мо­ей кук­лы Мар­га­ри­ты, – или клуб­нич­ная – то­гда по­хо­же на небо, что сей­час у ме­ня над го­ло­вой. А крем ла­крич­ный или шо­ко­лад­ный. Я боль­ше люб­лю шо­ко­лад­ный, хо­тя про ла­кри­цу ча­сто чи­та­ла – на­при­мер, в ста­рой книж­ке про маль­чи­ка… и еще од­но­го маль­чи­ка… и де­воч­ку. На са­мом де­ле там мно­го-мно­го маль­чи­ков, про­сто я имен­но этих и за­пом­ни­ла. Там еще этот маль­чик так хит­ро пред­ло­жил дру­гим за се­бя за­бор по­кра­сить, и те с удо­воль­стви­ем со­гла­си­лись. Хо­тя я бы то­же со­гла­си­лась. Я очень люб­лю ри­со­вать. А ведь кра­сить – это то же са­мое, что ри­со­вать. Толь­ко де­лать это еще и по­лез­но. И од­ной крас­кой, гу­сто-гу­сто, так, что ки­сточ­ка остав­ля­ет гор­ки и ям­ки. Со­всем как на­сто­я­щие гор­ки и ям­ки. Как их на­зы­ва­ют… ка­ни­о­ны… да, ка­ни­о­ны.

Тут то­же мно­го-мно­го ка­ни­о­нов. Па­па по­ка­зы­вал фо­то­гра­фии. А еще дю­ны, ка­те­ры, и ге­зе­ры, вот. Я ста­ра­юсь за­по­ми­нать все, о чем рас­ска­зы­ва­ет па­па. Прав­да, он ино­гда сме­ет­ся, ко­гда я по­вто­ряю за ним, и го­во­рит, что я пу­таю сло­ги и непра­виль­но про­из­но­шу, но ну и что. Глав­ное, что я об­щее за­по­ми­наю, – а уж со сло­га­ми по­том раз­бе­русь.

На фо­то­гра­фи­ях все та­кое ин­те­рес­ное и необыч­ное. И как-то да­же не ве­рит­ся, что это все то же са­мое, что и во­круг, – толь­ко свер­ху. Я все­гда сна­ча­ла пы­та­юсь най­ти на фо­то наш ку­пол. Ино­гда по­лу­ча­ет­ся – а ино­гда и нет. Ино­гда я пу­таю наш ку­пол с дру­ги­ми – осо­бен­но с де­ся­тым и пят­на­дца­тым по­че­му-то, – а ино­гда про­сто не мо­гу уви­деть его, так лов­ко упа­ла тень от го­ры. Но ча­ще все­го его на фо­то­гра­фии и нет, по­то­му что ап­па­рат сни­мал дру­гую часть пла­не­ты.

А по­сле по­ис­ка ку­по­ла я про­сто рас­смат­ри­ваю все эти узо­ры и пят­на и ста­ра­юсь пред­ста­вить, как это вы­гля­дит на са­мом де­ле. Па­па со мной да­же ино­гда иг­ра­ет так – да­ет фо­то­гра­фию, сде­лан­ную свер­ху, и пред­ла­га­ет на­ри­со­вать так, как это вы­гля­дит сбо­ку. А по­том до­ста­ет дру­гую фо­то­гра­фию, «сбоч­ную», и мы срав­ни­ва­ем, где я пра­виль­но сде­ла­ла, а где нет. Ино­гда к нам еще и дя­дя Ан­дрей при­со­еди­ня­ет­ся, и мы с ним со­рев­ну­ем­ся, кто пра­виль­нее на­ри­су­ет. Дя­дя Ан­дрей обыч­но вы­иг­ры­ва­ет – но это и по­нят­но. Он же стар­ше ме­ня, а кро­ме то­го, в неко­то­рых этих ме­стах был. Но я не рас­стра­и­ва­юсь. Тем бо­лее так смеш­но бы­ва­ет, ко­гда дя­дя Ан­дрей вдруг не опо­зна­ет ме­сто, из ко­то­ро­го толь­ко что вер­нул­ся. Он сам гром­че всех то­гда сме­ет­ся и го­во­рит что-то вро­де «по­сы­паю го­ло­ву пеп­лом и рву во­ло­сы».

Па­па го­во­рит, что это еще что. Вот ко­гда-то, ко­гда на Марс лю­ди еще не ле­та­ли, а толь­ко спе­ци­аль­ные кос­ми­че­ские ап­па­ра­ты, – то­гда на фо­то­гра­фи­ях вдруг уви­де­ли ли­цо. И сра­зу ста­ли ду­мать, что это ка­кое-то по­сла­ние мар­си­ан­ских жи­те­лей.

Его так и на­зва­ли – Мар­си­ан­ский Свинкс. На са­мом де­ле ни­че­го по­хо­же­го на на­сто­я­щих свинк­сов, я же их вжи­вую ви­де­ла, ко­гда на мо­ре ез­ди­ла. Они с ла­па­ми, ше­ей, у них по­па, как у на­шей ов­чар­ки Тош­ки. А у это­го – толь­ко ли­цо обыч­ное, и то, как буд­то че­ло­ве­ка в пе­сок за­ры­ли. Я так дя­дю Ан­дрея за­ка­пы­ва­ла. А у са­мо­го на­сто­я­ще­го, ста­ро­го свинк­са, ко­то­рый стар­ше да­же пра­де­душ­ки Ви­та­лия, – у него но­са нет. Вот.

Я по­про­си­ла па­пу сво­зить ме­ня к мест­но­му свинк­су, а па­па ска­зал, что это про­сто холм, свет и те­ни, что ни­че­го на са­мом де­ле нет. А по­том по­ду­мал-по­ду­мал, по­зво­нил ку­да-то, о чем-то по­го­во­рил и ска­зал, что ес­ли я до зав­тра не пе­ре­ду­маю и смо­гу ра­но встать, то мне по­ка­жут то, что при­ня­ли за свинк­са.

Ко­неч­но, я не пе­ре­ду­ма­ла. И да­же всю ночь не спа­ла. Всю-всю-всю ночь. А по­том под утро морг­ну­ла – и па­па ме­ня дол­го-дол­го тряс, что­бы раз­бу­дить.

Ока­зы­ва­ет­ся, дя­ди из две­на­дца­то­го ку­по­ла как раз со­би­ра­лись в рай­он… сей­час вспом­ню… я да­же за­по­ми­на­ла спе­ци­аль­но, что­бы по­том до­ма по­хва­стать­ся пе­ред дев­чон­ка­ми… как там по-ан­глий­ски «ре­бе­нок»… я за­пом­ни­ла по-осо­бо­му – «ре­бе­нок он и я»… чилд… нет… а, вспом­ни­ла! Кид! Кид-он-и-я! Вот! Дя­ди из две­на­дца­то­го как раз в рай­он Ки­до­нии по­ле­те­ли, что-то им на­до бы­ло там об­ме­рить, – а па­па по­про­сил ме­ня с со­бой взять. Они по­шу­ти­ли, что, мо­жет, ме­ня там и оста­вить, как маль­чи­ка-с-паль­чи­ка. Глу­по, прав­да. Я же не маль­чик, да и па­пе до по­я­са, а не с паль­чик. Да и ес­ли бы ма­ма узна­ла, что ме­ня там оста­ви­ли…

Ма­ма у ме­ня ху­дож­ник. А еще она про­ко­мор. Хм. Нет, на­вер­ное, я пе­ре­пу­та­ла. Ни­как не мо­гу за­пом­нить, как у ма­мы вто­рая ра­бо­та на­зы­ва­ет­ся. Она там ка­кая-то очень се­рьез­ная, ма­ма все вре­мя в дру­гой го­род ле­та­ет. Каж­дый день. А по­том при­хо­дит устав­шая, с ка­ки­ми-то бу­ма­га­ми, дол­го-дол­го раз­го­ва­ри­ва­ет по скай­пу с раз­ны­ми людь­ми и ка­кие-то циф­ры все вре­мя упо­ми­на­ет. Мне эта ра­бо­та не нра­вит­ся. Я боль­ше люб­лю, ко­гда ма­ма ху­дож­ник. То­гда она раз­ре­ша­ет мне то­же взять ки­сточ­ку и по­ри­со­вать. А ино­гда да­же мне мож­но – прав­да, ко­гда ма­ма уже за­кан­чи­ва­ет кар­ти­ну, – мож­но влезть ру­ка­ми пря­мо в крас­ку и на­ста­вить пя­тен по все­му сво­е­му ли­сту. Ма­ма то­гда сме­ет­ся и на­зы­ва­ет ме­ня аб­страк­ти­тис­кой. Го­во­рит, что так дав­ным-дав­но, лет пять­де­сят на­зад, де­ла­ли – и вот то­гда я бы эти свои ри­сун­ки за­до­ро­го про­да­ла. А сей­час это уже неин­те­рес­но. Сей­час ри­су­ют, как ри­со­ва­ли еще дав­но-дав­нее, лет две­сти на­зад. Ма­ма го­во­рит, что это им­пре­с­ки­низм. Не знаю, мне это не нра­вит­ся. Я люб­лю, ко­гда на кар­тине и близ­ко и да­ле­ко как в жиз­ни – а тут ко­гда да­ле­ко, то вид­ны и де­ре­вья, и тра­ва, и небо, а как под­хо­дишь по­бли­же, то про­сто пят­на раз­ные, да­же цвет не тот, ка­кой ну­жен.

Вот. Так о чем это я…

А..

В об­щем, те дя­ди по­шу­ти­ли-по­шу­ти­ли да и взя­ли ме­ня в Ки­до­нию. Па­па был прав. Про­сто холм, ни­ка­ко­го ли­ца. Вот. Ни­че­го ин­те­рес­но­го.

Это непра­виль­ная бо­жья ко­ров­ка, па­па сно­ва что-то пе­ре­пу­тал. У на­сто­я­щей бо­жьей ко­ров­ки пят­ныш­ки на­ри­со­ван­ные, обыч­ные. А тут я же вам ска­за­ла, ка­кие они.

На­до па­пе по­ка­зать, вот толь­ко сей­час по­ло­жу бо­жью ко­ров­ку в па­ке­тик. В па­ке­ти­ке есть немно­го воз­ду­ха, по­это­му ко­ров­ка не за­дох­нет­ся. Воз­дух ну­жен всем, ина­че они умрут. Мне по­это­му без спе­ци­аль­но­го ко­стю­ма не раз­ре­ша­ют на ули­цу вы­хо­дить. Там воз­ду­ха нет, го­во­рят они. И пра­виль­но. Я уми­рать не хо­чу.

Бум!

Мне да­же и огля­ды­вать­ся не на­до, я и так знаю, что ди­но­завтр при­шел. Он все вре­мя при­хо­дит, ко­гда я в оран­же­рее ра­бо­таю. Мо­жет, слу­чай­но, ко­неч­но, но мне ка­жет­ся, что он зна­ет, где я и что со мной.

Дя­дя Ан­дрей го­во­рит, что на са­мом де­ле сде­лать ди­но­зав­тра па­па мог еще го­да три на­зад, на Зем­ле. Но там бы­ло что-то свя­зан­ное с ка­ран­ти­ном, с ка­ки­ми-то пра­ви­ла­ми, нуж­на бы­ла ка­кая-то «чи­стая зо­на» – дя­дя Ан­дрей хоть и ста­ра­ет­ся го­во­рить не слиш­ком ум­ны­ми сло­ва­ми, но я все рав­но не все­гда по­ни­маю, о чем он. А он го­во­рит, что де­ло не в сло­вах – про­сто я с этим еще не столк­ну­лась. Как-то я спро­си­ла – ведь ко­гда стал­ки­ва­ешь­ся, это же непри­ят­но, да­же боль­но бы­ва­ет. Дя­дя Ан­дрей по­ду­мал и ска­зал, что это за­ви­сит, на­сколь­ко ты вни­ма­те­лен, ко­гда стал­ки­ва­ешь­ся. А я от­ве­ти­ла, что ес­ли вни­ма­тель­ный, то и не столк­нешь­ся.

Бум!

Ди­но­завтр сно­ва ткнул­ся мор­дой в стек­ло. На са­мом де­ле это не стек­ло, это ка­кое-то по­ли… по­ли… не пом­ню, в об­щем. Но все тут на­зы­ва­ют это «стек­лом». Дя­дя Ан­дрей го­во­рит, что это «по­ли» невоз­мож­но раз­бить, а ес­ли на него силь­но-силь­но на­да­вить или рез­ко уда­рить – то оно про­гнет­ся, как плот­ная ре­зи­на и всё. Его мож­но толь­ко лоп­нуть – но не бу­дет оскол­ков, и дыр­ку от ло­па­нья мож­но бу­дет за­ле­пить или стя­нуть края вме­сте. Я ви­де­ла, как та­кое де­ла­ют. Не знаю из-за че­го, ско­рее все­го, про­сто что-то не рас­счи­та­ли, а мо­жет, это… как на­зы­ва­ет это дя­дя Ан­дрей… а, «брак»… та­кое стран­ное сло­во… брак, крак, кряк… кря­ка­ю­щее, как ут­ки в Ца­ри­цын­ском пар­ке. Кряк-бряк-брак… У взрос­лых та­кие стран­ные сло­ва ино­гда. Их ни­как не за­пом­нишь.

Гла­за у ди­но­зав­тра очень груст­ные. Не знаю, не мо­гу ска­зать, ка­кие они все­гда, – но ко­гда он смот­рит на ме­ня, то они очень груст­ные. Дя­дя Ан­дрей го­во­рит, что это по­то­му, что ди­но­завтр пло­то… пло­то… пло­то­яд­ное, ну а я то­же со­стою из мя­са. Прав­да, я ему от­ве­ти­ла, что от­ку­да ди­но­завтр зна­ет, что я из мя­са, он же ни­ко­гда лю­дей не ви­дел. А дя­дя Ан­дрей ска­зал, что в то вре­мя, ко­гда жи­ли та­кие, как он, все, кто дви­га­лись, со­сто­я­ли из мя­са.

Я спро­си­ла – а как же ро­бо­ты. А дя­дя Ан­дрей ска­зал, что ро­бо­тов то­гда еще не бы­ло. Да и сто лет на­зад их не бы­ло. Прав­да, по­том он за­ду­мал­ся, что-то по­счи­тал на паль­цах, про­бор­мо­тал про ав­то… ав­та… ав­то­мо­ли­бы… мо­би­ли. А по­том мах­нул ру­кой и ска­зал, что неваж­но, но ро­бо­тов и про­че­го в те вре­ме­на точ­но не бы­ло. Аб-со-лют-но точ­но. Вот.

Па­па и дя­дя Ан­дрей го­во­рят, что это ди­но­завр и его зо­вут Ти­ран­но­завр Рекс. Но мне это имя не нра­вит­ся. Ну ка­кой он Рекс? Рек­са­ми зо­вут со­бак. У На­таш­ки есть пес Рекс. Он лох­ма­тый и боль­шой. А тут еще боль­ше – и лы­сый.

Он Ди­но­завтр. По­то­му что мне все вре­мя го­во­рят, что ме­ня пу­стят к нему зав­тра. А та­ких зав­тра бы­ло уже мно­го-мно­го. И ду­маю, что еще так же мно­гом­но­го бу­дет. На­вер­ное, па­па бо­ит­ся, что ди­но­завтр ме­ня съест. Стран­но. А я вот не бо­юсь.

Пе­ред­ние ла­пы у ди­но­зав­тра со­всем ма­лень­кие. Нет, ко­неч­но, боль­ше, чем мои ру­ки, но для та­ко­го боль­шо­го жи­вот­но­го они то­же долж­ны быть боль­ши­ми. И паль­цев на них все­го два. Ди­но­завтр ни­ко­гда не смо­жет ри­со­вать или пи­сать ка­ран­да­шом. Прав­да, дя­дя Ан­дрей го­во­рит, что он ни­ко­гда бы и не на­учил­ся. А я не ве­рю – ведь ес­ли да­же зна­ме­ни­тый дель­фин Воль­де­мар уме­ет ри­со­вать, а у него лап во­об­ще нет, неуже­ли ди­но­завтр не смо­жет?

Я как раз смот­ре­ла про Воль­де­ма­ра пе­ре­да­чу, ко­гда ма­ма рас­ска­за­ла мне, что па­па хо­чет ме­ня на Марс взять.

– Саш­ка. – Ма­ма то­гда при­се­ла на кор­точ­ки и вни­ма­тель­но по­смот­ре­ла на ме­ня. На­вер­ное, она хо­те­ла по­смот­реть мне в гла­за – но у нее это не по­лу­ча­лось, и по­это­му она смот­ре­ла по­оче­ред­но то в один мой глаз, то в дру­гой. У ме­ня то­же не по­лу­ча­ет­ся, на­вер­ное, у нас с ма­мой про­сто гла­за ма­лень­кие и непри­выч­ные к это­му.

А вот у Жор­пет­ро­ви­ча по­лу­ча­ет­ся. Он мо­жет смот­реть в гла­за дол­го-дол­го, ино­гда да­же не ми­га­ет, и ка­жет­ся, что за­снул. Дя­дя Ан­дрей го­во­рит, что это по­то­му, что Жор­пет­ро­вич во­ен­ный. При­чем не сол­дат, а офи­цер, и боль­шой офи­цер. Я да­же ви­де­ла у него в ком­на­те мун­дир с ме­да­ля­ми.

– Жор­пет­ро­вич, – спро­си­ла я то­гда. – А как вы эти ме­да­ли по­лу­чи­ли?

Жор­пет­ро­вич по­смот­рел на ме­ня дол­го-дол­го и ска­зал:

– Так же, как по­лу­ча­ют все ме­да­ли. За ра­бо­ту.

– За ка­кую? – спро­си­ла я.

Он по­ду­мал, по­тер ру­кой ще­ку там, где у него боль­шой-боль­шой шрам, и от­ве­тил:

– За хо­ро­шую.

– А вот эта ме­даль за ка­кую из ра­бот? – ткну­ла я паль­цем в са­мую боль­шую, звез­ду со мно­же­ством лу­чи­ков и порт­ре­том ка­ко­го-то дя­ди в се­ре­дине.

Жор­пет­ро­вич улыб­нул­ся. Ко­гда он улы­ба­ет­ся, шрам ста­но­вит­ся по­хож на мол­нию, как у маль­чи­ка в ста­рой дет­ской книж­ке, все вре­мя за­бы­ваю ее на­зва­ние. Толь­ко он не на лбу, а на ще­ке. Я как-то спро­си­ла у Жор­пет­ро­ви­ча, чи­тал ли он ту книж­ку про маль­чи­ка. А Жор­пет­ро­вич хит­ро при­щу­рил­ся и ска­зал, что он и есть тот маль­чик. А шрам про­сто пе­ре­полз. Об­ма­ны­вал, ко­неч­но, – но я сде­ла­ла вид, что по­ве­ри­ла. Взрос­лым очень нра­вит­ся, ко­гда де­ла­ешь вид, что ве­ришь им.

– Это, Сашк, не ме­даль, а ор­ден, – ска­зал он.

– А за ка­кую ра­бо­ту?

– Ой, Сашк… пусть та­кой ра­бо­ты ни у ко­го боль­ше не бу­дет… – вдруг по­че­му-то груст­но от­ве­тил он.

Не по­ни­маю взрос­лых. Раз­ве это пло­хая ра­бо­та, за ко­то­рую ме­да­ли да­ют? Вот у ма­мы есть три ме­да­ли за кар­ти­ны. Я, прав­да, не по­ни­маю, по­че­му имен­но за эти – ведь у ма­мы мно­го-мно­го та­ких же, с де­ре­вья­ми и озе­ром, но, на­вер­ное, тем, кто да­ет ме­да­ли, луч­ше знать. Я бы то­же хо­те­ла иметь ме­даль. Они кра­си­вые и зве­нят, ко­гда их мел­ко-мел­ко тря­сешь.

Бум!

Ди­но­завтр сно­ва ты­ка­ет­ся, со­всем ря­дом с мо­ей го­ло­вой. Глу­пый. Зна­ет ведь, что не по­лу­чит­ся про­бить, – вот и бьет не силь­но. А по­го­во­рить с ним не по­лу­ча­ет­ся – не слыш­но ни­че­го.

А по­том дя­дя Ан­дрей ска­зал, что Жор­пет­ро­вич во­ен­ный, за это у него и ме­да­ли все. А я спро­си­ла у дя­ди Ан­дрея, а раз­ве на Мар­се вой­на, что Жор­пет­ро­вич тут ра­бо­та­ет. А дя­дя Ан­дрей от­ве­тил, что нет, – но Жор­пет­ро­вич уме­ет лю­дей ор­га­ни­зо­вы­вать. И по­это­му он здесь. Вот. Ин­те­рес­но.

Ну так вот, про ма­му-то я вам так и не рас­ска­за­ла. У ме­ня все­гда так – нач­ну про од­но, а по­том как-то пе­ре­ска­ки­ваю на дру­гое, по­том еще на дру­гое, по­том еще и еще… а по­том и во­об­ще за­бы­ваю, о чем го­во­ри­ла. Па­па го­во­рит, что мне в шко­ле бу­дет слож­но, по­то­му что там на­до бу­дет рас­ска­зы­вать о чем-то од­ном.

Ну и лад­но, в шко­ле и на­учусь. Ведь для че­го же еще нуж­на шко­ла, как не для то­го, что­бы учить.

Зна­чит, при­се­ла ма­ма на кор­точ­ки, по­пы­та­лась по­смот­реть мне в гла­за и ска­за­ла:

– Саш­ка… Не бу­ду го­во­рить, что ты уже взрос­лая. По­то­му что это не так. Не бу­ду го­во­рить и что ты еще ре­бе­нок – по­то­му что те­бе это не по­нра­вит­ся…

Да нет, по­че­му же. Это за­ви­сит от то­го, как го­во­рят, что я ре­бе­нок. Ко­гда это го­во­рят, вро­де «ну-у-у-у… ты же еще ре­бе­нок, ни­че­го не по­ни­ма­ешь, ни­че­го не мо­жешь, не уме­ешь» – ко­неч­но, мне это не нра­вит­ся. А ко­му это по­нра­вит­ся? Вот ска­жи им «ну-у-у-у… вы же уже взрос­лые, о чем с ва­ми го­во­рить, вы ни­че­го не по­ни­ма­е­те, за­бы­ли и ра­зу­чи­лись» – ведь им же то­же не по­нра­вит­ся. Взрос­лые очень лю­бят сказ­ку о маль­чи­ке… я пло­хо за­по­ми­наю на­зва­ния кни­жек и име­на ге­ро­ев – мно­го очень чи­таю, по три-че­ты­ре за день, из го­ло­вы сра­зу вы­ле­та­ет… про маль­чи­ка, ко­то­рый умел ле­тать и ни­ко­гда не взрос­лел. На­вер­ное, они все за­ви­ду­ют это­му маль­чи­ку. А вот всем мо­им дру­зьям эта книж­ка не по­нра­ви­лась. Точ­нее, им бы­ло все рав­но. Мо­жет, по­то­му, что мы еще не взрос­лые.

– Но ви­дишь ли, Саш­ка, – про­дол­жи­ла ма­ма. – Ты очень нуж­на па­пе в ра­бо­те. Я не со­всем уве­ре­на, что он прав, – но рас­ска­зы­ва­ет он это очень убе­ди­тель­но.

Па­па то­гда сто­ял за ма­ми­ной спи­ной, ки­вал и хит­ро мне под­ми­ги­вал. Ну я и со­гла­си­лась. Ну а что? Я люб­лю, ко­гда мы вме­сте с па­пой. И ко­гда с ма­мой люб­лю то­же. Но у ма­мы на Зем­ле я все знаю – а вот у па­пы на Мар­се я не бы­ла ни­ко­гда.

Ме­ня по­ло­жи­ли в ка­кую-то стек­лян­ную ван­ну, ска­за­ли за­крыть гла­за – и я уви­жу сон. Об­ма­ну­ли, не бы­ло сна. Па­па по­том ска­зал, что, на­вер­ное, я про­сто за­бы­ла его – не, я ни­ко­гда не за­бы­ваю сны. Это толь­ко взрос­лые за­бы­ва­ют. Или ко­гда они не ви­де­ли сон, они об­ма­ны­ва­ют се­бя, го­во­ря, что он был – толь­ко они за­бы­ли. Взрос­лые очень лю­бят об­ма­ны­вать – толь­ко обыч­но са­ми се­бя.

Вот так я и ста­ла по­мо­гать па­пе здесь. Недол­го, ко­неч­но, до осе­ни. А по­том па­па по­ле­тит до­мой в от­пуск и за­бе­рет ме­ня и дя­дю Ан­дрея с со­бой. Мне на­до бу­дет в шко­лу по­сту­пить, а дя­де Ан­дрею – в вось­мой класс пе­рей­ти.

С ма­мой у нас каж­дые утро и ве­чер ви­део­звон­ки. Она сна­ча­ла очень бес­по­ко­и­лась за ме­ня, а по­том пе­ре­ста­ла. Или сде­лал вид, что пе­ре­ста­ла.

Мне здесь нра­вит­ся. Прав­да, немно­го скуч­но. Хо­тя мне и до­ма бы­ва­ло скуч­но. Так что мож­но ска­зать, что я на Мар­се как до­ма.

Па­па слу­чай­но по­нял, что я мо­гу ему по­мочь, ко­гда как-то при­е­хал в от­пуск. Он то­гда как раз при­вез ма­ме бу­кет ро­ма­шек – пер­вых, ко­то­рые они вы­рас­ти­ли на Мар­се. Нет, ко­неч­но, не на са­мой пла­не­те, а под ку­по­лом, но, как ска­зал па­па, «тем не ме­нее».

Во­об­ще, ле­пест­ки у ро­ма­шек на­до от­ры­вать, так по пра­ви­лам. Но это для зем­ных ро­ма­шек. А это мар­си­ан­ские. Ред­кие. Мо­жет быть, да­же един­ствен­ные на зем­ле. По­это­му я не от­ры­ва­ла их, а про­сто осто­рож­но ка­са­лась паль­цем. Как бы по­на­рош­ку от­ры­ва­ла.

Я не знаю, что зна­чит «лю­бит – не лю­бит». Точ­нее, мне про это рас­ска­зы­ва­ли, но как-то мне это со­всем неин­те­рес­но. По­это­му я ре­ши­ла, что в мо­ем га­да­нии «лю­бит – не лю­бит» озна­ча­ет, ис­пол­нит­ся за­га­дан­ное же­ла­ние или нет. И вот пред­став­ля­е­те – я за­га­ды­ва­ла, за­га­ды­ва­ла же­ла­ния – а эти мар­си­ан­ские ро­маш­ки мне все го­во­ри­ли, что же­ла­ния не ис­пол­нят­ся. Все вре­мя!

Мне ста­ло обид­но, и я по­до­шла к па­пе.

– Па­па, па­па… – по­дер­га­ла я его за ру­кав. – Это пло­хие ро­маш­ки.

Он уди­вил­ся.

– По­че­му, Саш­ка? Пах­нут пло­хо или цвет не та­кой?

– Не ра­ду­ют, – ска­за­ла ма­ма, и они с па­пой рас­сме­я­лись. Я знаю, что это та­кое. Это зна­чит, что ма­ма сей­час на­пом­ни­ла па­пе ка­кую-то смеш­ную ис­то­рию… аник­тот, вот. Па­па ее то­же вспом­нил, и они по­сме­я­лись. Мне не обид­но. Ма­ма как-то пы­та­лась рас­ска­зать мне эти аник­то­ты, но я не по­ня­ла. На­вер­ное, по­том пой­му, ко­гда взрос­лой ста­ну. Не страш­но.

– Па­па, они несчаст­ли­вые.

– В смыс­ле несчаст­ли­вые?

– Ни од­но же­ла­ние не ис­пол­нит­ся. Смот­ри, как их мно­го, – а ни од­но не ис­пол­нит­ся.

Па­па за­ду­мал­ся, а по­том по­до­шел к бу­ке­ту и стал вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать его. Рас­смат­ри­вал дол­го-дол­го, по­том да­же взял у ма­мы ка­ран­даш и бу­маж­ку и стал ле­пест­ки счи­тать.

А по­том стал ку­да-то зво­нить. Я хо­те­ла сесть к па­пе на ко­ле­ни, а ма­ма ска­зал: «Тс-с-с-с-с-с, па­па сей­час с Мар­сом бу­дет раз­го­ва­ри­вать».

– Мат­вей, – ска­зал па­па ко­му-то. – Мат­вей, по­шли ко­го-ни­будь в пя­тую оран­же­рею по­счи­тать ле­пест­ки у ро­ма­шек.

– По­счи­тать что? У ко­го? – Го­лос у ко­го-то был хрип­лый-хрип­лый. Или это про­сто по­ме­хи, та­кое бы­ва­ет, ко­гда зво­нишь да­ле­ко-да­ле­ко, в Ан­тарк­ти­ду или под мо­ре.

– Ле­пест­ки у ро­ма­шек, – от­ве­тил па­па.

– Па­вел Сер­ге­е­вич… вы что?

– Мат­вей, по­шли ко­го-ни­будь, по­жа­луй­ста.

По­том на том кон­це – на Мар­се, зна­чит, – дол­го мол­ча­ли и на­ко­нец от­ве­ти­ли:

– Па­вел Сер­ге­е­вич, зна­чит, так… Все­го де­сять ты­сяч че­ты­ре­ста шест­на­дцать кор­зи­нок и…

– Сре­ди них нет нечет­ных, – за­дум­чи­во пе­ре­бил па­па.

– Нет, – от­ве­ти­ли ему.

В сле­ду­ю­щий свой при­езд па­па при­вез мне ело­вую ве­точ­ку с шиш­кой и улит­ку. С ве­точ­кой и шиш­кой все бы­ло пра­виль­но, а вот ес­ли пу­стить улит­ку полз­ти по ру­ке, то по­том ру­ка бу­дет пах­нуть, как буд­то зуб­ной пас­той вы­ма­за­ли.

Ока­зы­ва­ет­ся, у па­пы в ла­бо­ра­то­рии улит­ки ни­ко­гда по ру­кам не пол­за­ли – толь­ко по спе­ци­аль­но­му стек­лу. И ле­пест­ки там не счи­та­ли. Там во­об­ще не зна­ют ни­че­го, что де­ти зна­ют. Точ­нее, нет, ко­гда-то они же то­же бы­ли детьми и зна­ли – а вот те­перь за­бы­ли.

И па­па по­про­сил ме­ня по­мочь ему. Ему нуж­но бы­ло, что­бы я де­ла­ла тут все то же, что и на Зем­ле де­лаю, – иг­ра­ла, рас­смат­ри­ва­ла, ло­ви­ла. Глав­ное – что­бы цве­ты не сры­ва­ла. А я и не сры­ваю, мне и так все хо­ро­шо вид­но и удоб­но.

А по­том я па­пе го­во­рю, ес­ли что-то где-то со­всем не так, как на Зем­ле. Вот как сей­час, с бо­жьей ко­ров­кой. Я па­пе уже по­мог­ла с дож­де­вым чер­вя­ком – па­пин чер­вяк, ко­гда его тро­га­ешь паль­цем, не из­ви­ва­ет­ся, а ста­но­вит­ся пря­мой, как пал­ка. А так де­ла­ют со­всем-со­всем дру­гие гу­се­ни­цы! И с аню­ти­ны­ми глаз­ка­ми по­мог­ла, и с льви­ным зе­вом, и с… мно­го с чем, все­го уже и не вспом­ню.

А по­том па­па о чем-то по­го­во­рил с людь­ми на Зем­ле – и при­ле­тел дя­дя Ан­дрей с дру­зья­ми. Они сна­ча­ла очень гор­ди­лись, что по­мо­га­ют на Мар­се, а по­том уви­де­ли ме­ня – и пе­ре­ста­ли гор­дить­ся. Хо­тя, мо­жет быть, они толь­ко тут так, а пе­ред дру­зья­ми с Зем­ли про­дол­жа­ют хва­стать­ся. Ну и лад­но. Ма­ма го­во­рит, что маль­чиш­ки все­гда та­кие, это у них иг­ра та­кая. Ну и пусть, мне не жал­ко.

Ну вот, а те­перь мне по­ра ид­ти. На­до бу­дет еще книж­ку по­чи­тать, про ры­ца­рей. На­до же к шко­ле го­то­вить­ся. А шко­ла – это се­рьез­нее, чем па­пи­ны ко­ров­ки и ро­маш­ки.

На по­ро­ге оран­же­реи я огля­ну­лась и по­ма­ха­ла ру­кой:

– По­ка, ди­но­завтр.

Мне ка­жет­ся, он то­же пы­та­ет­ся мне по­ма­хать – но лап­ки у него слиш­ком ма­лень­кие. По­это­му он про­сто сто­ит и смот­рит мне вслед.

Я спра­ши­ва­ла у па­пы, все ли пра­виль­но с ди­но­зав­тром. А па­па от­ве­тил, что ни­кто не зна­ет – по­то­му что ни­кто ни­ко­гда жи­вых ди­но­зав­тров не ви­дел. Они все умер­ли еще до то­го, как че­ло­век по­явил­ся. Я спра­ши­ва­ла – как это, Зем­ля, и без че­ло­ве­ка. А па­па рас­ска­зал, что дав­ным-дав­но и Зем­ля бы­ла дру­гая и жи­ли там дру­гие су­ще­ства. И ска­зал, что рань­ше ду­ма­ли, что на Мар­се кто-то жи­вет. То­го же Мар­си­ан­ско­го Свинк­са в при­мер при­во­ди­ли, яко­бы боль­шой-боль­шой па­мят­ник. А еще рань­ше, дав­ным-дав­но, прав­да, ко­гда уже ди­но­зав­тров не бы­ло, ду­ма­ли, что на Мар­се во­об­ще кто-то вро­де лю­дей есть.

Па­па ска­зал, что они до сих пор не зна­ют, бы­ла ли на Мар­се жизнь. Од­ни го­во­рят, что бы­ла, дру­гие – что нет. А кто прав – тем бо­лее непо­нят­но.

А ди­но­зав­тра жал­ко. Я ино­гда пред­став­ляю, как это оно – ко­гда ты один остал­ся. Или ко­гда ро­дил­ся – и уже один. Я бы хо­те­ла прий­ти к нему, по­гла­дить по шку­ре, – мне ка­жет­ся, что она у него мяг­кая-мяг­кая… и теп­лая. У него та­кие доб­рые гла­за, что шку­ра обя­за­тель­но долж­на быть мяг­кой и теп­лой.

Но па­па го­во­рит, что зав­тра.

Эх, зав­тра-зав­тра… по­ка, ди­но­завтр.

Па­па го­во­рит, что, ес­ли что, я мо­гу за­хо­дить в его ка­би­нет и остав­лять то, что на­шла. Он ча­сто в ла­бо­ра­то­рии, но мне ту­да нель­зя – по­то­му что там все в бе­лых ха­ла­тах, а мне ха­лат сшить не успе­ли. Толь­ко ко­стюм для ули­цы сде­ла­ли. Ну и лад­но. Ви­де­ла я эту ла­бо­ра­то­рию че­рез дверь, ни­че­го ин­те­рес­но­го. Дя­ди в бе­лых ха­ла­тах, мно­го все­го стек­лян­но­го и вся­ко­го си­нень­ко­го мно­го.

По­это­му я сра­зу про­бе­жа­ла в па­пин ка­би­нет и по­ло­жи­ла ему на стол па­ке­тик с бо­жьей ко­ров­кой.

А по­том…

А по­том на ок­но се­ла ба­боч­ка.

По­ни­ма­е­те, ба­боч­ка!

С той сто­ро­ны!

Сна­ча­ла я ис­пу­га­лась, что это я как-то слу­чай­но вы­пу­сти­ла ба­боч­ку. Ведь ма­ло ли что! А по­том по­ду­ма­ла и по­ня­ла – нет, это не я. Ведь у па­пы нет ба­бо­чек. Он с ни­ми не ра­бо­та­ет по­че­му-то. Точ­нее, он объ­яс­нял по­че­му, но я за­бы­ла.

Это бы­ла на­сто­я­щая мар­си­ан­ская ба­боч­ка, вы по­ни­ма­е­те?

Всам­де­лиш­ная мар­си­ан­ская ба­боч­ка!

Зна­чит, на Мар­се есть жизнь!

И я об этом узна­ла пер­вая! Узна­ла по-на­сто­я­ще­му и со­вер­шен­но точ­но!

Ба­боч­ка си­де­ла на окне и де­ла­ла кры­лья­ми вот так, как, зна­е­те, все­гда де­ла­ют ба­боч­ки – рас­прав­ля­ют и сно­ва скла­ды­ва­ют, слов­но ку­да-то мед­лен­но ле­тят. Я по­до­шла к ок­ну по­бли­же. Ба­боч­ка не уле­та­ла. Я сна­ча­ла хо­те­ла по­сту­чать по стек­лу, а по­том вдруг пе­ре­ду­ма­ла.

Вот смот­ри­те.

Ес­ли я сей­час по­сту­чу, то ба­боч­ка ис­пу­га­ет­ся и уле­тит, так? Так. А как я то­гда по­том до­ка­жу, что я ви­де­ла имен­но ба­боч­ку? Что я ее не при­ду­ма­ла? Вот. Ни­как.

Я осто­рож­но ото­шла от ок­на. Ба­боч­ка про­дол­жа­ла ше­ве­лить кры­лыш­ка­ми, но де­ла­ла это все мед­лен­нее и мед­лен­нее, слов­но вот-вот за­снет.

Мож­но бы­ло, ко­неч­но, по­звать взрос­лых, на­при­мер па­пу, – но по­ка они спро­сят, за­чем, по­ка по­ве­рят, по­ка при­дут… ба­боч­ка и уле­теть мо­жет. И они мне то­гда не по­ве­рят и оби­дят­ся, что я их про­сто так вы­зва­ла. Еще по­ду­ма­ют, что мне скуч­но и я так с ни­ми по­иг­рать за­хо­те­ла.

Нет.

Мне на­до са­мой пой­мать ба­боч­ку и по­ка­зать ее им. То­гда мне и ве­рить не на­до бу­дет – вот же она, всам­де­лиш­ная мар­си­ан­ская ба­боч­ка. А ес­ли она уле­тит… что ж… то­гда об этом бу­ду знать толь­ко я. Но за­то ни­кто не бу­дет мне не ве­рить и сме­ять­ся.

Я быст­ро-быст­ро сбе­га­ла в свою ком­на­ту и на­де­ла ко­стюм для ули­цы. Во­об­ще па­па стро­го-на­стро­го за­пре­тил мне вы­хо­дить од­ной, ска­зал, что нам то­гда силь­но от ма­мы по­па­дет. Но ду­маю, что ко­гда ма­ма узна­ет про ба­боч­ку, она ру­гать­ся не бу­дет.

Глав­ное бы­ло – не встре­тить ни­ко­го по до­ро­ге. А то обя­за­тель­но бы ста­ли спра­ши­вать – ку­да я иду, да еще в та­ком ко­стю­ме. А по­том взя­ли бы за ру­ку и при­ве­ли к па­пе. И ни­ка­кой ба­боч­ки, вот.

Но ни­ко­го не бы­ло. Это и по­нят­но – все или в ла­бо­ра­то­рии, или на ули­це ра­бо­та­ют, по ко­ри­до­рам ни­кто хо­дить не лю­бит. По­то­му что ко­ри­до­ры скуч­ные. Ни окон, ни ин­те­рес­ных кно­по­чек, толь­ко несколь­ко лам­по­чек, и всё.

Для то­го что­бы вый­ти на ули­цу, нуж­но на­жать три кно­поч­ки и по­тя­нуть за ры­чаг. Па­па сме­ет­ся, что это спе­ци­аль­но для то­го, что­бы ма­лень­кие де­воч­ки од­ни не гу­ля­ли, – но он-то не зна­ет, что мож­но не тя­нуть, а про­сто вот так вот упе­реть­ся и по­вис­нуть. И то­гда дверь от­кро­ет­ся. Но, чест­но го­во­ря, я са­ма об этом толь­ко что узна­ла.

И зна­е­те, что?

Ба­боч­ка жда­ла ме­ня у вы­хо­да на ули­цу!

И это бы­ла имен­но та са­мая ба­боч­ка, ко­то­рая си­де­ла на окне! Что я, ба­бо­чек не мо­гу раз­ли­чить, что ли?

Она си­де­ла на крас­ном пес­ке – это не на­сто­я­щий пе­сок, боль­ше по­хо­же на пыль, как из пра­де­душ­ки­но­го ста­ро­го ков­ра, но тут все на­зы­ва­ют это «пе­сок» – и про­дол­жа­ла скла­ды­вать и рас­прав­лять кры­лыш­ки.

А по­том вдруг взя­ла и взле­те­ла. Про­ле­те­ла немно­го и сно­ва се­ла. Я сде­ла­ла несколь­ко ша­гов к ней. Она сде­ла­ла вид, что ме­ня не ви­дит.

Но как толь­ко мне оста­ва­лось до нее еще один шаг, она – оп! – и взле­те­ла.

Да, я по­ня­ла! Ба­боч­ка со мной иг­ра­ет! Она иг­ра­ет в до­го­нял­ки! Ну что ж… во дво­ре я луч­ше всех иг­ра­ла в них. Ни­кто от ме­ня не ухо­дил. А уж тем бо­лее – ка­кая-то ба­боч­ка.

Мы иг­ра­ли с ба­боч­кой дол­го. И вы не по­ду­май­те, я смот­ре­ла, ку­да она ле­тит. Ес­ли бы она уле­те­ла да­ле­ко от ку­по­ла, я бы ни­ку­да не по­бе­жа­ла за ней. Я же все-та­ки по­ни­маю, ко­гда со­всем-со­всем что-то не на­до де­лать.

А по­том мы за­бе­жа­ли за ма­лень­кий хол­мик и вдруг…

…са­мое боль­ное – ко­гда уда­ря­ешь­ся лок­тем, зна­е­те, ко­гда та­кие му­раш­ки еще по­том по нему бе­га­ют? – и еще ко­гда под­во­ра­чи­ва­ешь но­гу.

Чест­но-чест­но, я ак­ку­рат­но бе­жа­ла. Не смот­ре­ла, ко­неч­но, под но­ги – как ту­да смот­реть, ко­гда пе­ред то­бой на­сто­я­щая мар­си­ан­ская ба­боч­ка? – но ста­ви­ла их очень ак­ку­рат­но.

И вдруг бах – и в но­ге очень-очень боль­но, и я ле­жу на зем­ле, то есть на Мар­се… ле­жу, в об­щем. Хо­ро­шо, что тут па­дать не так жест­ко, как до­ма, – па­па рас­ска­зы­вал, что это по­то­му, что тут что-то с си­лой и тя­же­стью дру­гое. Но в но­ге боль­но, как и вез­де. Очень-очень.

А еще и встать нель­зя ни­как. И из-за хол­ма ме­ня не вид­но, вот.

И полз­ти не по­лу­ча­ет­ся, по­то­му что, как толь­ко ше­вель­нешь но­гу, так сра­зу буд­то те­бя кто-то ку­са­ет по ней – аж до спи­ны. И в гла­зах сра­зу сле­зы по­яв­ля­ют­ся. Вот.

А еще па­па го­во­рил мне, что в этих ко­стю­мах воз­ду­ха на со­всем неболь­шое вре­мя. И ко­гда его ма­ло, то за­го­ра­ет­ся крас­ная лам­поч­ка. И это то­же вот.

Зна­е­те, ко­гда ле­жишь на крас­ном пес­ке – не сра­зу ви­дишь, что крас­ная лам­поч­ка уже дав­ным-дав­но го­рит.

Ба­боч­ка си­де­ла око­ло ме­ня и ше­ве­ли­ла кры­лыш­ка­ми.

Я про­тя­ну­ла ру­ку.

Ба­боч­ка вздрог­ну­ла и не уле­те­ла.

Я кос­ну­лась ее кры­лы­шек.

Я ни­ко­гда не тро­га­ла ба­бо­чек. До­ма ма­ма за­пре­ща­ла мне это де­лать, го­во­ри­ла, что я обо­бью пыль­цу с них и ба­боч­ка ни­ко­гда не смо­жет ле­тать. На­вер­ное, она пра­ва. Я ви­де­ла, как дев­чон­ки пы­та­лись пой­мать ба­бо­чек. Кры­лыш­ки по­том ста­но­ви­лись по­мя­ты­ми, в ка­ких-то се­рых пят­нах, – и ба­боч­ки не мог­ли взле­теть. А по­том их ло­ви­ли маль­чиш­ки и от­ры­ва­ли им кры­лья. За­чем? По­че­му маль­чиш­ки пы­та­ют­ся все­гда все сло­мать? Я спра­ши­ва­ла у па­пы – и па­па от­ве­тил, что это на­зы­ва­ет­ся не сло­мать, а «по­смот­реть, что внут­ри», «ис­сле­до­вать»… но ведь ес­ли что-то по­том не ра­бо­та­ет, то это и на­зы­ва­ет­ся «сло­мать».

Я очень бо­я­лась, что мо­гу сло­мать эту ба­боч­ку.

Но зна­е­те… Она бы­ла дру­гая. Она бы­ла не та­кая, как на Зем­ле. Те­перь я по­ня­ла это со­вер­шен­но точ­но.

Кры­лыш­ки.

У нее бы­ли дру­гие кры­лыш­ки.

Эти кры­лыш­ки ма­ма бы раз­ре­ши­ла тро­гать. И эти кры­лыш­ки очень-очень за­хо­те­ли бы ото­рвать маль­чиш­ки. За­то их точ­но бы не по­вре­ди­ли дев­чон­ки.

Они бы­ли… не мо­гу объ­яс­нить… как ли­сты в мо­ем лю­би­мом аль­бо­ме для ри­со­ва­ния. Они вро­де и мяг­кие – и по­рвать очень слож­но. Вот по­тро­га­ешь их вот так – жест­кие, как же­ле­зо, а вот эдак – мяг­кие, как ткань у ма­ми­но­го вы­ход­но­го пла­тья.

Я ле­жа­ла и гла­ди­ла кры­лья ба­боч­ки. А она не уле­та­ла.

Уме­реть, ока­зы­ва­ет­ся, не страш­но.

Это про­сто очень-очень оди­но­ко.

А по­том вдруг по­яви­лась боль­шая чер­ная тень и на­кры­ла ме­ня.

И за­бра­ла ме­ня в се­бя.

Вот.

* * *

Те­перь я все­гда бу­ду чи­стить зу­бы, без на­по­ми­на­ния. И ма­ме да­же не на­до бу­дет рас­ска­зы­вать мне сказ­ку про ка­ри­оз­ных мон­стров, ко­то­рую ей ко­гда-то рас­ска­зы­вал пра­де­душ­ка, а ее де­душ­ка – Ви­та­лий.

По­то­му что, ес­ли не по­чи­стишь зу­бы, во рту бу­дет очень-очень пло­хо пах­нуть.

Я пред­ло­жи­ла па­пе по­чи­стить ди­но­зав­тру зу­бы, пред­ло­жи­ла, что я са­ма это сде­лаю. Па­па за­дум­чи­во по­смот­рел на ме­ня и мах­нул ру­кой. Я так и не по­ня­ла, что это зна­чи­ло – да или нет.

На­вер­ное, все-та­ки «да».

Ведь обыч­но «нет» па­па го­во­рит чет­ко и да­же объ­яс­ня­ет, по­че­му нет.

А тут про­сто мах­нул.

На­вер­ное, это «да» – толь­ко он не зна­ет, как это сде­лать.

А я знаю. На­до по­про­сить ди­но­зав­тра лечь на жи­вот и от­крыть рот. А по­том зай­ти ту­да – и по­чи­стить тря­поч­кой или да­же щет­кой. И мож­но еще меж­ду зу­ба­ми по­ко­вы­рять чем-то ост­рым, вдруг там остат­ки пи­щи по­па­ли. Ди­но­завтр же не мо­жет сам это­го сде­лать, как они не по­ни­ма­ют, у него же лап­ки со­всем ко­ро­тень­кие.

Толь­ко, на­вер­ное, они са­ми бо­ят­ся это сде­лать. Ду­ма­ют, что ди­но­завтр их съест или про­сто за­кро­ет рот и не вы­пу­стит. Ну и глу­по. Ко­гда ди­но­завтр за­кры­ва­ет рот, он пе­ре­ста­ет ды­шать, – а, как и все, дол­го не ды­шать он не мо­жет. Ко­гда дол­го не ды­шишь, очень боль­но в гру­ди и пе­ред гла­за­ми чер­ные точ­ки. Ди­но­завтр ум­ный, он так про­сто так де­лать не бу­дет. Толь­ко в осо­бых… как го­во­рит дя­дя Ан­дрей… экст… экс­тер… экс­тран­ных слу­ча­ях, вот.

Но я это са­ма сде­лаю. Мне-то не страш­но. И да­же при­выч­но.

Вот толь­ко на­до по­до­ждать, ко­гда но­га пе­ре­ста­нет бо­леть.

Ко­гда бо­ле­ешь, во­круг те­бя все хо­дят, уха­жи­ва­ют и да­рят что-то ин­те­рес­ное. Вот Жор­пет­ро­вич по­да­рил мне на­сто­я­щий дик­то­фон. От­ку­да он у него здесь – не знаю, он сде­лал та­ин­ствен­ное ли­цо и ска­зал: «Рань­ше и за это ме­да­ли да­ва­ли». А по­том рас­сме­ял­ся и от­дал мне его. На­все­гда.

Я те­перь в шпи­о­на иг­раю.

Хо­ти­те по­слу­шать?

Вот смот­ри­те, что я вче­ра за­пи­са­ла.

«– …Паш, а мо­жет, во­об­ще ни­че­го не го­во­рить?

– Ма­рине я точ­но ни­че­го не ска­жу. И ты, на­де­юсь, то­же.

– Ну а Саш­ка-то рас­ска­жет… ей-то ты не за­пре­тишь.

– Ес­ли Саш­ка рас­ска­жет, то уже бу­дем ре­шать по хо­ду дей­ствия. На­де­юсь, что у нее ку­ча дру­гих впе­чат­ле­ний пе­ре­бьет этот… экс­цесс.

– Ты ре­шил на­зы­вать это экс­цес­сом?

– А как еще это на­звать? Как это на­звать, что­бы бы­ло вер­но?

– Лад­но, Пашк, ты прав.

– Да и во­об­ще об этом луч­ше лиш­ний раз не упо­ми­нать.

– Ре­шил все-все дер­жать в сек­ре­те?

– Ви­дишь ли, Ан­дрей, я смо­гу объ­яс­нить, по­че­му на стан­ции ре­бе­нок, – и по­ка­зать раз­ре­ше­ние, я смо­гу объ­яс­нить, от­ку­да у ме­ня на стан­ции ти­ран­но­завр, – и то­же по­ка­зать раз­ре­ше­ние, я смо­гу по­жа­ло­вать­ся на то, что труд­но усле­дить за детьми и ти­ран­но­зав­ра­ми… да все, что угод­но… да­же то, что ти­ран­но­завр му­ти­ро­вал, му­ти­ро­вал стран­но, невоз­мож­но, уди­ви­тель­но, ка­ким-то непо­нят­ным об­ра­зом су­мев не толь­ко вы­жить на по­верх­но­сти Мар­са – но и на­учив­шись со­зда­вать у се­бя в па­сти кис­ло­род­ный пу­зырь! И да­же при­ду­маю ди­чай­шую вер­сию, за­чем ему этот кис­ло­род­ный пу­зырь! И да­же по­про­бую что-то пред­по­ло­жить по по­во­ду то­го, по­че­му эта му­та­ция про­яви­лась так вне­зап­но и сию­ми­нут­но – слов­но он вне­зап­но за­хо­тел ее!

– Но…

– Но я ни­ко­гда ни­ко­му, и в первую оче­редь са­мо­му се­бе, не смо­гу объ­яс­нить лишь од­но­го. Лишь од­но­го, Ан­дрей.

– Че­го же?

– По­че­му друж­ба при­ни­ма­ет под­час та­кие стран­ные фор­мы?»

Это па­па и дя­дя Ан­дрей.

Но я ни­че­го­шень­ки не по­ни­маю.

Ес­ли вы пой­ме­те, о чем это они, рас­ска­жи­те мне, по­жа­луй­ста. Ну или на­пи­ши­те.

Марс, Ку­пол 113, Са­ше.

Мне обя­за­тель­но пе­ре­да­дут.

И мы с ди­но­зав­тром про­чи­та­ем.