Занятия кончились, ждем, когда раздадут табели. Ходила в киношку на «Без пяти двенадцать». Когда по фильму начали расстреливать героев, первоклашки разревелись. Я вскочила, подбежала к первым рядам, потому что по голосу узнала Петера. В темноте схватила четверых ребят и вывела их вон.

— Ну чего ревете? — говорю им. — Ведь это не взаправду! Это же артисты, а не настоящие люди! Они только играют что написано. Когда в них стреляют, то это только грохот, а пуль никаких нет. Артисты падают понарошку, сами, ведь им за то и платят.

Потом мы немножко прогулялись, но на улице было холодно, а первоклашки были без шапок. Тогда мы вернулись и уселись в раздевалке. Мне фильм тоже не очень-то понравился. Всяким ужасам я предпочитаю «Полосатый рейс». Там хоть насмеешься, когда лев проглотил мыло и у него пена в пасти… В прошлом году наш пионерский отряд решил сходить на этот фильм коллективно. И ходили мы коллективно, да не один, а целых четыре раза! В пятый раз пошли всей школой — и тогда хохотали больше всего.

Когда фильм окончился и мы выходили, директор, правда, смерил меня взглядом, но ничего не сказал. А Верба, смеясь, подмигнула мне:

— Как дела, самаритянка?

После киношки мы вернулись в школу — надо было сдать заявления, кто куда хочет поступить после девятого. Это уже было серьезное дело, в заявление включали все отметки, начиная с шестого класса, и родители должны были его подписать.

Верба стала вызывать нас по алфавиту, и каждый, сдавая заявление, должен был говорить, куда он хочет. Вербе хотелось иметь общее представление. Первая к столу подошла Бабинская.

— Как же ты решила, Элена? — спросила классная и взяла ее заявление.

— В двенадцатилетку, — ответила Бабинская.

— Не может быть, — удивилась Верба. — Я ведь объяснила тебе, что это школа для лучших, а тебе известно, что ты завалила математику. Верю, к концу года ты отметку исправишь, но сейчас ничего нельзя было сделать. Так как же?

Мы все так и замерли, но Бабинская и бровью не повела. Дернула плечом и ничего не сказала.

— Для нашей школы выделено в двенадцатилетке определенное число мест, для лучших учеников, конечно, — Верба заглянула в заявление Бабинской. — Возьми его обратно, и дома еще подумайте. Приемные экзамены довольно-таки трудные. У тебя нет надежды, Элена.

Верба протянула Бабинской заявление, но та не взяла его и отрезала:

— Есть!

— Послушай, — сказала Верба еще мягко, — может быть, пойти тебе еще куда-нибудь? Но в двенадцатилетку — откуда у тебя такая уверенность?

— Оттуда, — надулась Бабинская, — потому что я знаю!

Мамочки, что тут началось!

Верба вскочила, она еле-еле удержалась, чтоб не закричать.

— Знаешь что, девочка, хоть отец твой и работает в министерстве образования, тебе в двенадцатилетке не место! И как бы твой отец ни стал тебя проталкивать, я — слышишь?! — я не допущу, чтобы по твоей милости в этот список не попала, скажем, Ольга Поломцева, у которой одни пятерки!

Ох, я так и оцепенела, хотя ясно было, что моя фамилия подвернулась чисто случайно. И не успела я прийти в себя, как Верба схватила заявление Бабинской, разорвала его на мелкие кусочки и выбросила в корзину! Она у нас такая: когда справедливо рассердится, ничего не боится, даже министерства. Потом она вышла в коридор. Бабинская ухмыльнулась ей вслед и сказала:

— Хоть ты на части разорвись, я все равно туда попаду.

Вот нахалка!

У всех нас, кто подал заявления в двенадцатилетку, испортилось настроение.

— Перестань болтать чепуху! — осадил Бабинскую Иван Штрба. Ему-то легко говорить, сам поступает в техникум.

Верба вернулась и с искусственным спокойствием сказала:

— Продолжаем, ребята.

Стали продолжать. Я писала черточки. В двенадцатилетку от нас идут двадцать четыре человека, но я уверена, что нас будет двадцать пять.

Потом Верба должна была продать нам билеты в оперу. Бедняжка. В оперу! Когда всем интереснее смотреть кабаре по телику или какой-нибудь фильм с изюминкой! У некоторых из нас уже есть паспорта, и мы ходим на все, которые «до шестнадцати лет». В оперу никто не желал. Отчасти, правда, потому, что дома не спросились.

— Нечего говорить, культурная молодежь! — рассердилась Верба. — Что ж, тогда подойдем с другого конца. Кто из вас единственный ребенок в семье — встать! Вам — билеты по девять крон.

После нас семикроновые билеты пошли тем, у кого есть один брат или одна сестра. Тем, в чьей семье три ребенка, она раздала билеты по пять и по три кроны. Тут уж она была не так строга, потому что билетов было меньше, чем учеников. Ну и придумала же! Первоклассная получилась заваруха. Верба в два счета раздала билеты и сказала:

— Ну вот, на сегодня кассу закрываем. Деньги принесете завтра или после каникул. Пропади она пропадом, такая работа!

Во какая мировая!

А по дороге домой Бабинская начала нас травить: а вдруг ее примут, а нас нет?

— Да что вы, девчонки, дуры, что ли? — сказал Иван Еве и мне уже на лестнице нашего дома. — Да скорее мир вверх тормашками перевернется, а «Слован» вылетит из хоккейной лиги! Нет, до этого мы еще не дошли!

Звучит-то складно, но почему же она тогда так уверена? Из нас, например, никто не уверен, что его примут.

Серьезное дело!

Ни о чем другом мы говорить не могли до самой субботы, когда нам выдали табели. У меня опять самые-самые. Антония пересилила себя и поставила-таки мне пятерку. У Евы четыре четверки. Зато Иван! Сплошь пятерки — и тройка по пению! У него ломается голос, а он нарочно валяет дурака. Дворжака он спел, как тирольские песни, с горловыми переливами. И на экзамене твердил, что один вытянет моравские песни на два голоса. Учителка рассердилась, а он взял да и запел — то высоким, то низким голосом, чтоб нас распотешить. Вот и заслужил тройку по пению, но он не расстраивается, — отметки по пению в заявление не входят, а он говорит, когда будет собирать машины, нарочно будет один петь моравские песни в два голоса. Дурак! Ничего у него тогда не получится, потому что он будет взрослым!

В тот же самый день была и вечеринка. Зал для нас арендовали недалеко от школы, в Доме пенсионеров. Только не кафе, где старушки вяжут, а старички играют в карты за чашкой кофе, — другое помещение, в полуподвале. Там не было ничего, и мы наработались, как лошади, пока перетаскали из школы столы со стульями. Потом мы, девчата, делали бутерброды, как нас учили на уроках домоводства. Получилось чудесно, только немножко не хватило ботвы от петрушки для украшения да чего-нибудь красненького — редисочки, например. Мальчишки вертелись около нас, таскали кружочки колбасы, а мы отгоняли их ложками в горчице. Потом Бучинец принес магнитофон, всех повыгонял, а помещение запер. Мы пошли домой переодеться.

Бабушке смотреть было противно, как я надеваю силоновые чулки и новые туфли на каблуках.

— Молчу, молчу, — подстрекала она отца, — но, если она заболеет, я за ней ухаживать не буду.

Не будет! А сама даже ночью приходит чаем меня поить, знаем мы ее! Потом она стала нашептывать маме, что у красного платья совсем открыто горло (!), пусть заставит меня надеть шарф вместо золотой цепочки с древнегреческим медальоном. Как раз! Цепочку я купила за собственные накопленные денежки. Вместе с медальончиком стоила восемнадцать крон. И она у меня покрасивее, чем у той потаскушки в телике! Потом бабушка прицепилась к моей прическе, и ей удалось натравить на меня отца.

— Слушай, Оля, — оглядел он меня, — ну-ка убери этот пучок, а то подумают, я тебя замуж собираюсь отдавать. Выглядишь на все восемнадцать.

Подбегаю к зеркалу — факт! Я и не надеялась, что у меня так выйдет! Отец шел за мной. Чтобы отвлечь его от прически, я сказала:

— По-моему, папа, замужество — мое дело. Не бойся, я выйду сама, тебе хлопотать не придется!

Отец смутился, но засмеялся. А мне надоело слушать: «Запишу тебя на немецкий. И в школу плавания. Отведу тебя подстричься». Или: «Не хочу выдать тебя замуж!» Словно я малое дитя и у меня нет своего разума.

В конце концов завелись бесконечные споры о том, когда мне вернуться. Бабушка настаивала на восьми часах. Еще чего! В шесть начнется, а в восемь чтобы я летела домой?

— Уйду как все! — сказала я и на всякий случай попросила маму, чтобы никто не ходил за мной позорить меня.

— Ох, барышня, совсем ты нам отставку даешь! — отец покачал головой и ушел.

Когда я уходила (без ботов!), то заглянула в комнату и крикнула:

— Пока, папочка!

Пусть видит, что я не забыла детства.

— Веселись хорошенько, Оленька, — сказал он вежливо. Но не стал провожать меня. Курил как турок.

Бедняжка. Он бы тоже с удовольствием пошел на вечеринку, но я не могу его взять с собой. Ничего, успокоится.

Еще в дверях нас с Евой разобрал смех. Все наши мальчишки были в брюках, да не в вельветовых, а в темных, праздничных! Все при галстуках, кое у кого даже «бабочки», узенькие такие, узелком. Кавалеры хоть куда! А держались-то как! Сбившись в углу, они негромко разговаривали и косились на нас, как на чужих. Зато же и мы вырядились! У Кинцелки даже была мамина вышитая сумочка и перчатки! Могла бы и я догадаться. Не про перчатки, про сумочку! Но поскольку я до этого не додумалась, то вместе со всеми потешалась над Кинцелкой. Сначала злила меня эта сумка, а потом прошло. Зато у меня в волосах была красная бархотка, чего мне завидовать!

Стоим мы, подпираем косяки, как вдруг приходит к нам Бучинец и предлагает места на стульях вдоль стен. И обращался он к нам совсем не тем тоном, что на уроках рисования. Больше того, мы чего-то застеснялись, тогда он взял Еву под руку и повел ее через зал. Мы, как овцы, за ними. Бутерброды наши красовались на столе, и не только бутерброды — еще масса бутылок с лимонадом. На другом столе блистал магнитофон. Когда мы сели, Бучинец завел музыку. Господи, вальс!

Мальчишки в углу — ну ухмыляться! Ни один с места не двинулся. Понятно! Вальсу мы их не обучали! Да и кому могло это прийти в голову? Так мы и сидели, и страшно было глупо. А потом стали смеяться и мы. Тогда наши учителя пошептались за своим столом, встали и начали нас приглашать. Учителя — нас, а учителки — ребят. Я совсем обомлела, когда увидела, что достанусь директору! Правда, я сразу опомнилась, встала и сделала реверанс. Неглубокий: голову чуть наклонила и присела. Директор тоже поклонился, обхватил меня — и мы закружились. Я-то все могу танцевать, был бы ритм, это для меня не проблема. А директор был великолепен. Кружил меня то в одну сторону, то в другую, вообще куда хотел. Держал он меня немножко так, как мой дедушка из Кисуц, но выдержка у него! Он, между прочим, вблизи ничего дядька. Это он издали страшный, а вблизи ни чуточки. Я даже пожалела, когда его перехватила Кинцелка в своих перчатках. Сумочка у нее висела на локте и на поворотах шлепала директора по спине. Помрешь!

А учителки мучились с нашими мальчишками. Я своими глазами видела, как Пале Бернат своим ботиночком пятидесятого размера ляпнул по лодочке Вербы. Когда она взяла другого кавалера, Бернат подошел ко мне, щелкнул каблуками, как Швейк, поклонился и говорит:

— Так, долг я исполнил, теперь могу посвятить себя тебе, Оленька.

Вот так бы и стукнула! Может, он вообразил, что я от радости свалюсь! Этот тупица думает, что я без него с ума сойду, как Лива Зварова, которая плакала, когда он ее бросил. Он просто ненормальный, сразу видно, что из «Б». У нас таких донжуанских привычек нет. Но я ничего не сказала, потому что еще не знала, повезет ли мне с кавалерами. Если нет, придется довольствоваться Пале Бернатом, потому что уж лучше он, чем никто. Кабы не моя самоотверженность, он бы вовсе танцевать не умел — пускай же теперь отслужит долг, верно?

Магнитофон грянул польку, и Пале пригласил меня. Я уж думала, он меня разорвет — так его заносило в чарльстоне, не остановишь! К счастью, таких психов было несколько, и я приспособилась к Пале, чтобы хоть не свалиться с копыт.

— Правда, здорово у меня получается? — выкрикивал Пале, а волосы хлестали его по глазам. Они у него такие длинные и прямые, если упадут, то уж назад не отбросишь.

— Пале, — дернула я его за руку, — ох, остановись! — Музыка уже целый час как смолкла.

Все накинулись на бутерброды.

Пале подал и мне один — он длинный и может дотянуться поверх других. Потом он выхлебал две бутылки лимонада — и уже опять потащил меня танцевать! Бучинец направился к магнитофону.

— Сейчас оторвем мэдисон, — сказал Пале с набитым ртом.

— Оторвем то, что будут играть, — отрезала я. — Посмей мне только мэдисон!

— Почему, Оля? Я его здорово умею — смотри! И он сделал несколько заученных движений.

— Ладно, умеешь, — согласилась я. — Только хоть немножко музыку-то слушай! А то, видишь ли, сейчас ты чарльстон под польку рвал!

— Потому что польку не умею, — горячился Пале.

— Не умеешь — не танцуй, а то скачешь как козел!

Я рискнула так сказать, хотя у некоторых девочек не было кавалеров — мальчишки все не решались. Но зря я боялась — Пале меня не бросил. Он только потихоньку шепнул мне:

— Слушай, Оля, ты мне всегда сначала говори, что играют, чтобы я знал. Потому что, если уж я начну не то, переключиться не сумею!

Приветик! Значит, так мне с ним и биться все время?

Наконец переиграли все польки и вальсы, и Бучинец поставил ленту более современную — настоящий чарльстон. Учителя уселись, а ученики пустились в пляс. Пале стоял как пень и моргал мне, чтобы сказала, что это за танец.

— Чарльстон, — говорю, — только прилично! Наконец-то и мы дорвались. Все уже танцевали — некоторые, правда, мучились, как на каторге. А мы с Пале — нет! У нас все выходило гладко, легко, Пале держал себя галантно! Я тоже танцевала прилично, не то что дома перед мамой, когда я изламывалась как сумасшедшая. Около учительского стола мы кинули две эффектные фигуры с поворотом. Верба засмеялась, а директор даже нам зааплодировал. А что, фигуры-то вышли блеск!

Мэдисон я танцевала с Иваном и видела, что Пале стоит грустный, как бегемот. Он ужасно любит танцевать, но с другой не решается — боится оконфузиться.

— Чего стоишь? — окликнула я его, проносясь мимо.

И что же сделал этот болван? Вообразил, что я без него сохну, протолкался к нам и говорит Ивану:

— Прости, это моя партнерша.

Мамочки, я чуть не умерла! Иван усмехнулся, как черт, отпустил меня и издевательски произнес:

— Пожалуйста!

Пале сиял, как лампочка, а я была холодна как лед. Катастрофическая ошибка! Я-то как раз хотела избавиться от Пале, пусть танцует с другими, а вышло, что сама накачала его себе на шею! Подсчитав, что Ева танцует уже с десятым, а я все время с одним и тем же, я готова была провалиться. В «Б» есть по меньшей мере восемь ребят во сто раз лучше Пале. Но они уже не для меня…

И сразу мне стало скучно, и в голову пришли те двое с Подъяворинской. Они бы в жизни не стали портить человеку первый школьный вечер, как Пале Бернат! Я нарочно перестала называть ему танцы — пусть скачет как хочет! А он долго и не замечал этого, потом уж только стал подлизываться — мол, вместе пойдем в десятый класс, и какая у меня прекрасная цепочка, и т. д. Пусть ловит на эти штучки Ливу Зварову, а не меня!

Я просто возненавидела Вербу: проходя через зал, она крикнула во весь голос:

— Ах, как вам это идет, Ольга!

К счастью, танцы кончились, и Бучинец стал складывать магнитофон. Я посмотрела на часы — отец купил их мне в Лейпциге за двадцать марок. Батюшки, уже десять, а мы-то и не заметили! Я оставила Пале и пошла вместе со всеми относить стулья в школу. Пале набивался помогать.

— Такой слон, как ты, — говорю, — и стол унесет, не то что стульчики!

Он это понял буквально, схватил стол и один, на голове, попер его через улицу. Псих!

На улице меня ждал отец, двери нашего дома уже заперли на ночь. Но отец не стал меня забирать, позволил носить стулья. Когда все переносили, мы еще подурачились в темном школьном дворе. Там позавчера наши хоккеисты залили каток, и мы пустились танцевать на льду. У Биндаса из «Б» была губная гармошка, так что получилось настоящее ледяное ревю. Там наконец-то мне повезло с кавалерами!

А Пале Бернат ждал меня у калитки и пошел провожать, хотя со мной был отец! Он даже поздоровался с ним: «Добрый вечер, дядя!» Вот нахал!

Дома никто не спал, все ждали меня. Мама спросила, как было.

— И здорово, — сказала я, — и скучно.

— Вот видишь, — торжествовала бабушка, — давно могла бы лежать в постели!

Ха-ха! Как раз то-то было здорово, что мы пропадали до половины одиннадцатого и танцевали на настоящей вечеринке! А скучно мне было единственно из-за этого подлизы Пале Берната.

— Что это за мальчик? — спросил отец. — Очень симпатичный…

Ну и наблюдательность!

— Хорошо воспитанный, — таял отец, — знает, что полагается проводить девочку домой. И не удирает, как дикарь, при виде отца. Очень он мне понравился!

Конечно!

— Хоть кому-то понравился, — сказала я. — А для меня такие подлизы не существуют, хотя бы они тебе и во сто раз больше нравились!

Родители явно меня не понимали, но это меня не удивило. Они меня давно не понимают. Еще мама куда ни шло, да и ей по душе только такие мальчишки, которые ведут себя точно по правилам этикета.

Раздевшись, я включила радио. Я и знать не знала, что поздно вечером передают такие ритмы — блеск! Покружилась я с мамой, потом с папкой — пусть утешится, что не был на вечеринке. Только бабушка не далась. Уцепилась за стол и запричитала, что я разбужу всех соседей. Словно не слышала, как Иван внизу пустил ту же музыку. Пари держу — крутит он сейчас Марцелу в пижаме, раз уж никого другого нет под рукой. Он без девчат жить не может, юбочник эдакий!