Ехать было скучно, и это мне досадно. Ведь я впервые одна ехала так далеко! А скука была не оттого, что все места были заняты, а потому, что нельзя мне было посматривать по сторонам, а то, чего доброго, еще какой-нибудь «убийца» вообразит, что я хочу его подцепить в мужья или того похуже. И я все время смотрела в окно, а это очень утомительно, когда за окном темно, как в погребе. Хорошо еще, в Жилине вошли две тети, довольно симпатичные, они дали мне шестнадцать лет, да честно, не просто как комплимент!

Поезд запаздывал, в Братиславу мы приехали около полуночи. Родители ждали меня на перроне. Как я обрадовалась, увидев их! Факт! У мамы на голове был платок, обычно она его не носит. Папка был нормальный. Когда мы двинулись, я схватила маму под руку, потому что вещи взял отец.

— Больше всего ненавижу встречи, — сказала я. — А ты, мама?

Факт! Не выношу объятий и поцелуев. Я тогда зверею.

Мама подумала, потом засмеялась.

— Я тоже!

Конечно, это противно каждому нормальному человеку. Я расстегнула пальто. У меня пальто три четверти, да еще с теплой подстежкой.

— Фу! Ну и жарища у вас, — сказала я. — У нас в горах такая холодина! Вы тут не таете в своих шубах?

Все городские модницы ходили страшно закутанные. Только я одна была с открытой головой, и все равно мне было жарко.

— Или у меня температура? — пришло мне в голову. — Говорят, у вас тут грипп?

Тут я спохватилась, что каникулы-то продлили, и прикусила язык. Разговорчики о гриппе могли сыграть против меня…

— Хорошо ли ты ехала, Олик? — поинтересовался папка.

— Хорошо, — сказала я. — С двумя старыми тетками. А, вон они!

Тетки сели, оказывается, в наш трамвай. Папка им поклонился, а мама засмеялась.

— Да им не больше сорока, — шепнула она мне. — Значит, я тоже скоро старуха?

Об этом-то я и не подумала! Вот тупица…

— Ты? — засмеялась я. — Ты что, мама? Ты — и старуха?

Я пошевелила пальцами у лба. Моя мама красивая, и самое красивое у нее — глаза. Они большие и золотистые. И в них что-то мерцает.

— Я рад, что у тебя были хорошие спутницы, — распинался папка. — По крайней мере, разные авантюристы не приставали к тебе с вопросами: «Когда же мы встретимся, барышня?»

— Нет, — отрезала я, — не приставали. Ограничивались пока что взглядами.

Отца-то я срезала, но, между прочим, это была правда. Сидел в купе один пожилой мужчина, все время пялил на меня глаза. Ему могло быть лет двадцать семь — двадцать восемь. Ногти у него были чистые, но все равно вид подозрительный. Он все время поднимал ноги и подтягивал складки на брюках. Да еще пах — только не кремом, а одеколоном. Один раз он вмешался в наш разговор, но я отвернулась к окну, чтобы тетки не думали, что я такая, с которой каждый может себе все разрешить.

Мы вышли из трамвая, и папка стал разглядывать меня под фонарем.

— Как ты ходишь? — сказал он. — У тебя ноги болят?

— А что? Ничего у меня не болит.

— Тогда почему ты боишься наступить? Прямо видно, как ты переносишь вес с одной ноги на другую. Может, гвоздь у тебя в ботинке?

Господи, чего только не выдумает!

— А плечи выдвигаешь вперед, словно у тебя сломана ключица. Слушай, ты об дерево там не треснулась? Ведь ты не ходишь, а вся извиваешься, будто у тебя ни одной косточки целой!

— Я хожу нормально, — отрезала я и зашагала вперед.

Знаю, ему не нравится, что я теперь не топаю как слон и не размахиваю руками, как в восемь лет. Теперь я хожу стройно. Ступаю сначала на носок и потом опускаю всю ступню, как вычитала в «Человеке». Надо только привыкнуть, тогда уже само пойдет. Как твист или любой другой танец. А отец — не треснулась ли я об дерево! Ох, трудно с ним! Но не нужно обращать внимания.

Дома было чудесно. Я и не знала, что у нас такая прекрасная квартира. Я зажгла все лампочки и еще в лыжных ботинках прошлась по комнатам. Потом погасила большой свет и прошлась еще раз при уютном ночном освещении. Бабушка стонала, что я натащу грязи, но мама заманила ее в кухню. Я уселась в кресло и начала читать газеты. В «Смене» был репортаж о свихнувшихся девчатах, но мне не дали его дочитать. Позвали ужинать. В полночь — ужинать! Но раз дали омлет, я его съела.

Потом в ванную. Бабушка полезла за мной под предлогом, что я не вымоюсь как следует, а постель чистая. Знаем, знаем! На самом деле будет охать да охать, что у меня все ребра пересчитать можно еще лучше, чем прежде, а потом станет требовать, чтоб меня больше никуда не пускали.

— Слушай, бабушка, — сказала я тихо, но довольно угрожающим тоном. — Не знаю, как бы тебе понравилось, если бы я лезла к тебе в ванную!

Не переношу этого. Что ей меня разглядывать? Я, еще когда в шестом классе была, один раз папку водой окатила. Он нечаянно зашел в ванную, когда я купалась. Вернулся с работы и хотел руки вымыть. Очки у него вспотели, так что он и не подозревал, что в ванной дочка. А я, на беду, играла ведерком. Зачерпнула воды — и хлесть ему на костюм! Ну и рассердился он тогда! Говорит: «Думаешь, не видел я голых детей? Я и тебя не раз из мокрых пеленок вынимал! Просто ты из кожи выпрыгнуть хочешь, вот и все!»

Однако с тех пор он всегда, как собирается пойти в ванную, сначала смотрит, где я. Только на бабушку ничего не действует. Разве что дерзость. Если б только она при этом не плакала! Но она до ужаса любит плакать!

Сегодня у нее не было настроения плакать. Она шлепнула меня по голой спине и выкатилась. Обычно-то я ей говорю: «Чего дерешься? Интересно, как бы это тебе понравилось!» Но сегодня я ей ничего не сказала. А кончилось, естественно, тем, что она сказала маме:

— Что-то мне девочка не нравится. Поставь-ка ей градусник.

Через минуту стук в дверь:

— Выходи, простудишься. Чего ты там так долго мокнешь?

Быстро моюсь — плохо, долго — опять нехорошо. Трудно так жить! Но я себе головы не ломаю. Вякну что-нибудь — и ладно.

Я надела пижаму и стала подкарауливать бабушку. Как только она опять явилась, я рывком открыла дверь и прыгнула на нее. Она чуть не упала, но я была готова к этому и подхватила ее. Очень ей не хотелось смеяться, да она не удержалась. Но стоило мне отпустить ее, как она коршуном влетела в ванную и начала сзывать всю семью — пусть-де посмотрят, какая после меня черная вода! Ну и что такого? За всю неделю я мылась один только раз в ту самую ночь. Да и то не потому, что была грязная. Когда тетя Маша гнала нас мыться, дядя всегда говорил, что от грязи еще никто не умер, а вот от чрезмерной чистоты — случалось. Нам это было на руку, потому что вода была холодная как лед. Но дома я как раз очень соблюдаю чистоту.

Потом бабушка вычесала мне волосы густым гребешком. От этого она ни за что не откажется. Отец сердится: мы, говорит, живем не в средневековье, чтобы она меня терзала вшивым гребешком, словно мачеха какая-нибудь. Но я не сопротивляюсь — это очень даже приятно.

Спать мне совсем не хотелось. Родители начали меня расспрашивать, успели вытянуть из меня все, что я делала эту неделю. Кое о чем я рассказала, но не обо всем. Зачем? Еще перепугаются… И вообще у меня не было настроения рассказывать, мне, наоборот, хотелось знать, здесь ли Ева и остальные ребята. Как они будут мне завидовать, глядя на мой загар!

Потом меня все-таки загнали в постель, был уже час ночи. И радио не позволили включать. Мама сказала, что ляжет в моей комнате на софе. Это меня обрадовало. Я прыгнула в постель и наладилась ждать ее.

Однако на меня сейчас же напала дремота. Мама-то пришла, но я уже не могла рассказать ей про самое главное. У меня в постели такая ложбина, от нее кривится позвоночник (скоро мне купят тахту), зато спится в ней божественно. Я хотела погасить ночную лампу, но не могла даже руки протянуть.

Я еще слышала, как мама расчесывает волосы. Электричество так и щелкало, из-под гребешка выскакивали искры. Я их не видела, так как была не в состоянии открыть глаза, но знала, что они летают вокруг маминой головы, как маленькие голубые мушки.

Проснулась я в десять часов! Ну, не жалко ли так тратить время каникул? Всюду было тихо, как в заснеженном лесу. Все было убрано. Даже около моей постели!

Бабушка сидела в кухне, смешно смотрела в книгу через очки в простой оправе, но сразу сняла их и надела другие — не для чтения.

Она уже изготовила список всего, что я забыла. Стала я читать:

1. Домашние туфли (конечно, остались там под кроватью).

2. Одна варежка (сгорела на печке).

3. Четыре носовых платка (один я потеряла, когда поднималась по канатной дороге, остальные не знаю где).

4. Пара рейтуз (их я отдала Бабуле, потому что она мерзла: проделала дырки для рук, а резинку затянула ей вокруг шеи).

5. Две майки (понятия не имею, куда они девались).

6. Все для рисования (ну ясно, бросила тогда в столовой).

7. Предметы туалета (да ну, забыла только зубную щетку, пасту, стаканчик и полотенце).

— Не понимаю твое пристрастие все преувеличивать, — сказала я бабушке: ей всегда ужасно жалко всякой ерунды.

На самом деле я иной раз и не такое забываю! Даже самые нужные вещи. Могу, например, отправиться на урок рисования, а с собой возьму школьный портфель, в котором ни одного карандашика. Или летом на пляже вдруг обнаруживаю, что не взяла купальник. Из школы я чуть не каждую перемену бегаю домой за забытыми вещами. А из молочной принесу что угодно, кроме молока.

— Ужо погоди, — пугает меня бабушка, — когда-нибудь голову потеряешь, тем и кончится!

Господи! Слыхала я это сто тысяч раз!

Я спустилась к Еве. Они все еще не приехали из Чаниковц. Встретила Марцелу. Позвала к нам, но ей было некогда. Она потеряла сезонный билет на каток и теперь мчалась загонять книги букинисту. Хотела я посмотреть, что она несет, — не дала. Понятно! Это не ее книги, отцовские. У них в маленькой комнате под кроватью ящик стоит с книгами, вот Марцела из него и потягивает. Вчера, говорит, продала на целых сорок две кроны, недостает еще двадцати двух. Она ужасно нервничала, сказала, зайдет потом. Я ее поняла. Однако она не забыла спросить про Йожо Богунского. Тут ей никакая нервозность не помешала. Марцела с Иваном вернулись после каникул позавчера. Они были в Банска-Бистрице. У них там тоже тетка.

Потом я позвонила в дверь к Сонечке. Никто не открыл. В квартире ни звука. Тогда я прибежала к себе и спросила бабушку, не знает ли она, что сделали с детишками эти злодеи.

— Какие злодеи? — испугалась бабушка.

— Да соседи! — крикнула я. — Что они сделали с Рудком и Сонечкой?

— Да ничего, — облегченно вздохнула бабушка. — Что они могут с ними сделать? Их мать вернулась, но сейчас ее, наверное, нет дома.

Я метнулась было к дверям, но бабушка меня удержала:

— Разве не помнишь, что отец запретил тебе к ним?

Я вырвалась. Ну конечно, звонок у них испорчен! Я стала упорно стучать в дверь. Открыл Петер. Я кинулась прямо в кухню: Сонечка сидела за столом и ножом (!) чистила картошку. Увидев меня, она покраснела, но не сделала ни малейшего движения. Не бросилась мне навстречу! Мне показалось даже, что она выпрямилась, словно линейку проглотила.

— Здравствуй, Соник, — села я за стол. — Как поживаешь?

Молчит. Только порой устремляет на меня серьезные глаза.

— Что вы делали все это время? Тот зубик у Рудка прорезался?

Ни гугу. Батюшки, да она обиделась! И Петер молчит как заколдованный.

— Хорошо же вы меня встречаете, — обиделась и я. — Тогда я лучше уйду.

Тут Сонечка шевельнулась и до ужаса укоризненно произнесла:

— Где ты была?

Я подробно выложила ей все — про лыжи, про фуникулер, про турбазу. Соня слушала, но все еще держалась страшно сдержанно. Конечно, ей все это интересно, но она себя ничем не выдала.

— А мне ты ничего не сказала! — вырвалось у нее наконец.

Я объяснила, что и сама-то толком не знала о том, куда поеду. Она вроде приняла такое объяснение, потому что постепенно начала сама задавать вопросы. Заметив, что гнев ее проходит, я спросила, вернулась ли к ним мама.

— Нет, — сказала Сонечка.

— Как нет! — воскликнул Петер. — Вернулась, только сейчас ее нет дома.

— Когда же она вернулась?

— Завтра, — сказала Сонечка.

— Вот дурочка! — засмеялся Петер.

— Ну, значит, вчера, — поправилась она.

Все та же песенка! В сотый раз объяснила я ей, что такое завтра, а что вчера. Она сидела с умненьким видом, но, спорю, в следующий раз опять все перепутает. Она в самом деле умная, только времени не разбирает.

— С кем она пришла? — спросила я. — Одна?

— Нет, с отцом.

Господи, эти дети уже путают отца с чужим мужчиной! Совсем ребенка идиотом сделают, злодеи!

— Она пришла с отцом, он ее бил, и я плакала. Правда! — быстро прибавила Соня.

Значит, это и впрямь был отец.

— Не верь ей, — сказал Петрик, — у нее еще разума нет.

Нет, у Сонечки разум есть! И еще какой! Но мне стало жалко Петрика, и я шепнула ему, что не верю ни одному Сонечкиному слову. Он сразу же повеселел. Я еще и врать должна из-за этих гнусных злодеев! Хочешь лупить жену, лупи ее где-нибудь в другом месте, не при детях!

Сонечка уже сидела у меня на коленях. Чтобы доставить Петрику приятное, я сказала Сонечке, что с мамкой, конечно, лучше (!), чем без нее. Сонечка долго молчала, и я уже начала тревожиться за Петера, но потом она все же сказала:

— Конечно.

Но думала она, безусловно, совсем о другом, потому что обхватила меня за шею и повторила:

— Где ты была так долго?

— Ведь я тебе уже сказала, — покачала я ее на колене.

— А меня почему не взяла?

— В следующий раз возьму, — сорвалось у меня с языка — теперь уж не Сонечка, а я сама чуть не ревела. Как я ее возьму, когда мой отец против них?!

Ох, боже, не понимаю, за что некоторым детям такое мучение!

Ничего, когда-нибудь и я стану самостоятельной! Заработаю на картинах и на собственные деньги возьму с собой кого захочу!