Самое прекрасное дело — болеть в учебном году. Только еще лучше, если с температурой. Тогда уж и вовсе порядок. Во-первых, никаких подозрений, во-вторых, всем тебя жалко, в-третьих, родители испуганы, и очень легко сорвать с них что угодно. Правда, не так легко, как в раннем детстве. Тогда они каждый раз пугались, что я умру, и каждый день, пока я болела, покупали мне что-нибудь. Теперь-то я поумнела, зато родители не так легко раскошеливаются. Отец говорит — из педагогических соображений, чтоб не избаловалась: ведь я у них единственная. Не то чтобы не было денег, денег хватает, да заработаны они тяжким трудом, а труд облагораживает человека, и это главное, а уж то, что он дает средства на жизнь, — это второстепенное. На жизнь, не на пустяки! Ха-ха! А прежде-то: «Что бы такое подарить моей золотой девочке?» А теперь — нате вам: тяжкий труд, облагораживающий человека… Хорошо еще, папку домой на машине возят после тяжкого труда, а то бы, пожалуй, и не добрался…

Словом, пока я здорова, о пустяках уж и не думай. Вот когда болеешь, еще куда ни шло. Но чтоб заполучить модулит, пришлось мне набить целых сорок градусов. Стоит модулит восемьдесят крон. Это такой материал для лепки: слепишь, что надо, потом варишь, как галушки. Это-то и забавно. Сваренное потом красят и покрывают лаком для ногтей. Когда мне удалось набрать сорок градусов, отец обещал мне модулит. Зато уж если родители что пообещают, слово держат. Тут они молодцы. Папка говорит: последовательность — главный элемент воспитания, а мне и дела нет. Для меня главный элемент — чтоб купили. А что при этом говорится — мне неинтересно, если мы одни дома. Но когда к нам приходят Ева, или Иван с Марцелой, или мой чокнутый двоюродный братец, Йожо Богунский, тогда папкины разглагольствования меня здорово бесят. Еще бы! Я-то своего отца знаю, он дядька что надо, да они его не знают, подумают еще, что у него винтиков не хватает или такое прочее. Так и жду сплетен, будто мои родители тем только и заняты, что воспитывают меня с утра до ночи! Тогда уж мне крышка!

Температура еще тем хороша, что, если вечером у тебя сорок, можешь требовать чего душе хочется. На следующий день натянешь тридцать семь, но в школу еще не пускают. Других ребят после температуры держат дома два дня, а меня четыре, потому что в первом классе у меня был легочный диагноз. Ева, конечно, мне завидует, но я-то не виновата, что у нее в первом классе не было туберкулеза. Не ходила бы в детский сад, тоже заболела бы. Бациллы набросились на меня, потому что я не привыкла к детскому коллективу. Меня потом в Татрах откармливали, как рождественского гуся. К счастью, следов этого не осталось. И туберкулеза тоже: с ним было покончено в Татрах.

Сегодня принесли модулит. Мамочки, целая куча! Я сразу принялась за работу, потому что лежать он может только месяц. Не знаю, как успеть, ведь леплю-то я только мелкие вещички. А болезнь моя в лучшем случае продлится еще четыре дня.

Первая порция у меня разварилась. Когда я вынимала вторую, пришел папка. Выругал бабушку, зачем разрешает мне возиться с газом и кипящей водой. Мол, ребенок не соображает, а тебе бы уж пора головой думать.

Ребенок! Ух, как я обозлилась, но решила не нервничать. Вторая варка удалась.

— Что же это у тебя такое? — начал папка рассматривать фигурки, которые я разложила на дощечке.

— Вот эти четыре кружочка — это декоративные пуговицы, — говорю. — Не видишь, дырочки? Я их раскрашу перламутровым лаком, что стоит в ванной. А вот это — цветок шиповника. Вот листик, он будет зеленый. Лепестки окрашу в розовое, а пчела будет коричневая. Красиво, правда?

— Гм, разве это пчела?

— Ясно, — говорю. — Такая модерная. Только намек.

— И ты хочешь сказать, что вас этому учат в изобразительном? Ульи вы там, часом, не делаете?

Ну разве не противный? Сначала у меня отпала всякая охота раскрашивать шиповник. Но потом пришла Ева, и ей мой цветок понравился. Я его все-таки раскрашу.

Ева живет на нашем этаже. Родились мы в одну и ту же неделю. И не только мы: Иван Штрба с нашего этажа тоже. Конечно, не теперь. Четырнадцать с лишним лет назад. Но все равно — вот, верно, было здорово! Жалко, ничего этого не помнишь. Иван, правда, говорит, что помнит, но это он, конечно, врет.

У Евы большое несчастье. Мама перехватила письмо, в котором ее подружка из Чаниковц писала о Яне из ремесленного. Я об этом Яне знаю, потому что Ева мне все рассказывает, как она у своей бабушки в Чаниковцах кружила головы деревенским парням.

— Видела бы ты, — говорит Ева, — до чего они с ума сходят, стоит появиться городской девчонке!

А я бы и впрямь с удовольствием посмотрела.

Так вот, Ева мне все рассказывает, а своей маме ничего. Ну и поплатилась. Ох и скандал был, да еще три пощечины схлопотала. И в Чаниковцы ее одну уже не пустят.

— Я тебе покажу, — заявила ей мать, — как с четырнадцати лет с парнями таскаться!

А я бы тоже обозлилась, потому что Ева с Яном только один раз и разговаривала, вот и все, что между ними было. И вовсе никакой он не парень. Ему всего-то шестнадцать.

— Почему же ты ей все это не объяснила? — сказала я Еве. — Она теперь думает бог знает что. Я своей маме все рассказываю.

— Не буду я объяснять, — отрезала Ева. — Она меня оскорбила, и я с ней не разговариваю. А ты, если все говорить будешь, тоже поплатишься, хотя твоя мама и другая.

Но я маме, факт, скажу, когда будет о чем. Папке, наверное, нет, и бабушке нет. А маме — всегда.

Жалко мне Еву, она сейчас болеет, и нет ей никакой радости от болезни. И плакать к нам приходила. Я ей говорю: «Садись ко мне на кровать, спрячь ноги под одеяло». Она поднялась со стула и наступила на халат — халат-то был мамин, — и носом ткнулась в одеяло. Мы расхохотались и никак не могли остановиться. Только тогда перестали, когда услышали, как бабушка поднимается по лестнице. Мы мигом выскочили из кровати, Ева выбежала в другую комнату, и мы начали разговаривать через дверь, чтоб к нам не приставали, — у Евы желтуха, а у меня только краснуха.

До вечера я пробыла одна; вот скука была!

Но потом — господи, что творилось ночью!

Вечером началась драка у наших новых соседей — и я получила множество полезных сведений. В полночь ко мне пришла мама, прислушалась, спокойно ли я дышу, и вдруг всплеснула руками.

— Оля, да ты схватишь воспаление среднего уха! Стены холодные как лед!

На том и кончилось мое самообразование, но я долго не могла уснуть. И вовсе не потому, что гадала, действительно ли у соседки есть любовник, а сам сосед пьяница, а потому, что там плакали дети. Не выношу я, когда дети плачут. Если их еще и били, то завтра же позвоню в милицию, увидят они у меня…

Придя к такому решению, я наконец задремала. Но если я думала, что теперь уж будет тихо, то ошиблась. Как раз когда я погружалась в царство снов, зазвонил телефон. Я слышала, как отец шлепает босиком в прихожую и как он рычит в телефонную трубку. Спросонок он всегда рычит, как дикая собака динго. И не только спросонок. Однажды в зоопарке я ему об этом сказала, и он очень смеялся. А потом, когда он как-то зарычал так же на маму и я опять сказала про динго, он мне чуть было не всыпал. Тогда я была еще глупа и принимала всерьез разговоры отца о семейной демократии и о том, что у меня есть право голоса, как у каждого члена семьи, и т. д. и т. п. Вот уж верно — век учись, как говорит бабушка.

Папка положил трубку и прорычал маме:

— Яна едет к нам. Опять их сыночек пропал. Я бы его приструнил! А они только и знают: «Йожинька, Йожинька…» Вот и получили.

Отец натянул брюки, накинул на плечи пиджак и пошел ждать тетю Яну на улице, потому что наше парадное на ночь запирают. Я воспользовалась случаем и перебежала к маме на тахту. Она была до смерти напугана.

— Мама, что с Йожо?

— Не знаю, девочка. Дядя Андрей поднял на ноги милицию, его разыскивают целую ночь. Уже два часа ночи.

— Ну и что же? — я хотела утешить маму. — Если Йожо не захочет, его и милиция не найдет. Сам вернется, когда проголодается.

— Приснился мне плохой сон, — вбежала в комнату бабушка. — И за что такие страдания моей Яне!

— Может, он переплыл Дунай, — успокаивала я маму, — и давно уже в Венгрии или в Австрии.

— Не каркай, девочка! — воскликнула бабушка, а мама побледнела.

— А что ему там делать, скажи пожалуйста? — вошел в комнату папа. Ему уже надоело ждать на улице.

— Что? Да мало ли что… Писал бы романы, рисовал бы иллюстрации. А то торговать бы стал. Он умеет! Зарабатывал бы и жил припеваючи.

Бабушка заплакала, за ней мама. Папа, к счастью, ничего не сказал. А насчет писания чистая правда. Когда Йожо было девять лет, он написал книгу «Большое путешествие маленькой щепочки. Первый роман в нашей семье. Автор — Йозеф Богунский». И было довольно занимательно: как маленький мальчик бросил в Дунай щепку, и как она плыла, и что она видела. По-моему, вполне удачный сюжет. А цветы он продавал у Михальской башни, когда ему было только четыре года. Наломал дома сирени и продавал по четыре кроны. Мне еще тогда это нравилось, и я ему ужасно завидовала. Но помню, как наши пришли в ужас: отец Йожо — врач, мама — судья (это тетя Яна), а сын попрошайничает на улице! Но ведь он не попрошайничал! Он честно зарабатывал, как все, кто продает цветы. Жалко, что Йожо не родной мой брат. Я бы с ним когда-нибудь убежала. А одна я боюсь.

— И вообще, — закричал на меня папа, когда тетя Яна уже звонила в двери, — ты-то что здесь делаешь? Марш в постель! Детям полагается ночью спать!

Пришлось уйти. Они тихо сидели в другой комнате, и папа то и дело звонил к Богунским и в детскую комнату милиции, где держат разысканных детей. До чего мне хотелось попасть в эту комнату! Ночью… Но меня бы туда не направили, ведь мне уже больше четырнадцати. А Йожо двенадцать, ему туда легко попасть.

Не знаю, как это могло случиться, что я проспала главное. Наверное, у меня действительно слабые нервы (так говорит мама). Я чуть не лопнула от злости, когда проснулась и увидела, что уже утро.

Я вскочила, побежала в кухню на разведку к бабушке. И что же я увидела? За столом сидит его благородие Йожо! И не только сидит, но и жрет картофельные оладьи! Мне утром ни за какие коврижки не дали бы оладий: они-де тяжелы для желудка. Яичко всмятку и какао. Фу! А бабушка скачет перед Йожо, словно он принц какой. Каждую оладушку прямо со сковородки кладет ему на тарелку, салфеткой вытирает его сальные руки — и (держите меня) ротик! Того и гляди в пеленочки его завернет. А Йожо знай себе жует и жует.

— Привет, — говорю и сажусь напротив. — Добро пожаловать к нам!

У Йожо был набит рот, он только кивнул мне и мизинцем показал на кружку — это чтоб бабушка налила ему еще чаю. Конечно же, не чай ему нужен, а нужно ему не смотреть на меня.

Бабушка мне подмигнула (а подмигивает она — со смеху лопнешь! — даже слон заметит!) и завела песенку о том, какое она мне готовит прекрасное какао. Очень трогательно! Что же, так и будем играть в глухонемых? Да еще это какао! К счастью, бабушка заметила, что я расстроена: у нее на это чутье. Взяла тарелку и положила мне одну оладью.

— Но если это тебе повредит, — промолвила она, — я не в ответе.

— И ладно, — рассердилась я, — но тогда давай больше.

Тоже мне хороша — мастер унизить человека. «Повредит»! Потом мы ели, но мухи дохли со скуки. Бабушка все время болтала, а Йожо — ни звука. Я порой взглядывала на него, но по нему ничего не было видно. В Дунае он явно не плавал, одежда на нем сухая. Ногти чистые — бабушка, поди, его уже отмыла, и ботинки каши не просят, хотя он шлялся где-то целую ночь. Волосы влажные и причесаны набок. Постричься бы ему не мешало. Голова у него как груша, наверху широкая, книзу сужается. Но глаза красивые. Карие, большие, с такими золотыми черточками. Немножко как у совы в зоопарке, когда она не спит. Любопытство меня так и распирает. А бабка все мелет свое.

— Сколько ты уже съел? — спросила я громко, чтобы заглушить бабку.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Мало. Штук пятнадцать.

Боже, ну и оголодал!

— Бабушка, ты ему еще испеки, — сказала я.

— Да нет, — встал Йожо из-за стола. — Хватит. Позвонил телефон, бабушка пошла к нему. Это мать Йожо проверяла, у нас ли он еще. Через некоторое время позвонил проверить его отец.

«Если будут так надоедать, он снова убежит», — испуганно подумала я. Но Йожо вел себя так, словно это его и не касалось. Рано утром его привели к нам, под присмотр бабушки. Он даже в школу не пошел. Только вечером его заберут.

— Теперь, детки, идите в комнату, — стала бабушка убирать со стола, — а я вам сварю вкусный обедик. Чего тебе хочется, Йожинька?

— Все равно, — пробормотал он.

— Жареный шницелек? И говядина у нас есть для жаркого. Или пойти поискать курочку?

— Ладно, — сказал Йожо. — Если нет маку к лапше, то уж свари что тебе легче.

— Ах, — воскликнула бабушка, — голова моя садовая! Ну конечно же, лапшу с маком и суп с яичком.

Мы ушли в комнату, и сначала было очень скучно. Я не знала, о чем говорить с Йожо, раз его интересуют только приключения. Они и меня интересуют, только я не умею говорить о них.

— Хорошо еще, что ты больная, — сказал Йожо, — а то тут совсем подохнешь.

Ох, убил! А он с девчонками иначе и не разговаривает. В этом он хуже других мальчишек.

— Когда ты пришел домой? — спросила я просто так, вовсе не сгорая от любопытства.

— Около трех, — ответил он, роясь в моем столике. — Только не сам. Мильтоны засекли меня у театра. И доставили к отцу через бюро находок.

— И ты дал себя засечь? Мог бы знать, что за тобой следят.

— Не следили. Случайно встретили.

— Ты что, маленький? «Случайно»! Ты, верно, и не подозреваешь, что ваши ночью весь город на ноги подняли.

— Может быть. Но меня-то поймали случайно. Видела бы ты их рожи, когда они меня застукали — а я стоял, читал список вин у дверей «Савойи». Вокруг ни души, и я один глубокой ночью, на площади Гвездослава. Я думал, что лопну от смеха.

— А все-таки хоть немножко-то да екнуло у тебя сердечко, — сказала я. Не люблю, когда уж слишком-то хвастаются.

— Как раз! — ухмыльнулся Йожо. — Прямо упал от страха. Если хочешь знать, я сунул руки в карманы, а когда они направились ко мне, начал насвистывать «Витаминовый чарльстон».

— Вот это да! — пришлось мне признать его геройство.

— Вот так. — Йожо сунул руки в карманы и зашагал ко мне, будто я милиционер. Он раскачивался из стороны в сторону, подгибал колени и свистел «Витаминовый чарльстон».

Я откинула угол ковра и протанцевала несколько па; локти в стороны, пятки повыше… Я не виновата, но как услышу танцевальную музыку, так срываюсь с места, юля, по выражению бабушки.

Я видела, что Йожо нравится, как я танцую, но он вдруг перестал свистеть и сказал:

— Меня такие глупости не интересуют.

Не интересуют потому, что не умеет! Что двугорбый верблюд, что он — одно и то же. Ну да ладно!

— Послушай, — спросила я напрямик, — а не кажется тебе, что ты уж слишком загадочную личность из себя строишь? Мне-то твои тайны ни к чему, оставь их при себе, но я видела, в каком состоянии была ночью твоя мать!

Он моментально сник.

— Что я тебе сделал? — спросил он глупо.

— Мне-то ничего, а вот бабушка говорит, что ты маму в гроб сведешь. Думаешь, им это пустяк — целые ночи не спать от страху? Они тебя хоть выпороли?

— Еще чего, — двинул он плечом.

— Так вот что я тебе скажу: другие бы тебе всыпали так, что на тебе живого местечка не осталось бы!

Зазвонил телефон. Йожо выскочил в прихожую, но трубку передал бабушке. Это его отец звонил. Йожо вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.

— Так где же ты шатался? — спросила я.

— Где, где. Сначала по городу, а потом по Петржалке.

— Вплавь?

— Зачем вплавь? По мосту.

— И что дальше?

— Ничего. Шел, смотрел…

— Не завирайся: темно было.

— Ну и что? Думаешь, в темноте нельзя видеть?

— Куда же ты дошел?

— До пограничников в Овсище. Они меня уже знают, я к ним захаживаю. Они целую ночь не спят, и мы разговариваем.

— Вот врет! Ты еще скажи, что тебя поймали при переходе через границу.

— И нет! Я же тебе говорю, что шел прямо к ним.

— А если они тебя знают, то как же они не позвонили родителям, не спросили, не волнуются ли они, что ты пропал ночью? А?

— Да не кричи так, Оля, — струсил Йожо.

Ага! Наконец-то я его поймала.

— Я не кричу, — сказала я шепотом. — Так как же было дело?

Господи, чего я тут только не узнала! Милый Йожинька и не думал называть пограничникам свою настоящую фамилию. Наплел им, что отца у него нет, а мама работает кондуктором на ночном автобусе, что одному ему дома скучно, что он даже и не ужинает, и т. д. и т. д. Конечно же, они его не передавали в милицию и никуда не звонили, да и куда? А в двенадцать они его всегда отвозили на машине к одному дому в Петржалке — вроде он там живет, а мама приходит с работы в час ночи. Он прощался с пограничниками и — вот хитрюга! — даже в парадное входил. Там он ждал, пока они уедут, а потом пешком шлепал к Братиславе. В полночь один! У него сильно болели ноги, он-де прислонялся к дереву и немного дремал. Чертов мальчишка! И вот сегодня около театра, уже почти у самого дома, его и засекли.

— Но это неважно, — окончил Йожо, — по крайней мере, довезли до дому. А то я уже сыт был по горло — пешком шлепать.

Нет, честно говорю, я была в восхищении. Одно меня злило — что Йожо не хотел рассказать, что он видел на границе.

— Не могу я все это выбалтывать, — заявил он. — Я собираюсь писать роман. Тогда прочитаешь. Роман будет называться «Один на ночной границе».

И сказал, что мне первой даст читать. Ладно.

— Только, если узнают, что ты назвался чужой фамилией, засадят как миленького, и я не знаю, как ты тогда будешь писать.

— Не узнают, — возразил Йожо. — Я больше туда не пойду.

— Ага, каталажки испугался!

— Зря смеешься, каталажки я не боюсь. А не пойду я туда совсем по другой причине.

— Интересно, по какой?

Позвонил телефон. Его мама. Йожо выхватил трубку у бабушки из рук, прикрыл себе рот ладонью, чтобы не слышали, и сказал:

— Мама, это ты? Знаешь что, мам?.. Приходи за мной, мам. Ладно? Хорошо. И я хочу тебе что-то сказать… ну, что больше не убегу… Приходи, мама.

Ну вот я и поняла, почему Йожо больше не пойдет к пограничникам. Но сделала вид, что и понятия об этом не имею.

Даже когда пришла тетя Яна, я и виду не показала.

Вечером по телику передавали «Честную шлюху». Мы смотрели вместе с бабушкой, но потом пришел папка, а мы не услышали и не успели выключить… Когда их нет дома, мы всегда смотрим при полном освещении, а как услышим ключ в дверях, скорее выключаем. Правда, только когда передают что-нибудь подозрительное. Если же показывают «Новости сельского хозяйства» или «Культурное обозрение», то нет. Тогда родители не ворчат, только папа остановится, скажет: «Ага, это Дюро Потканик». Или: «Ну и знаток этот Яно Шупола по кукурузе. Таких бы нам побольше». Папка всех знает.

За «Честную шлюху» нам, конечно, попало. Меня с ходу засадили заниматься. Догонять пропущенное. Хорошо, папка не сказал, каким предметом мне заниматься, и я углубилась в историю. А эта шлюха была очень красивая. Как отрежу косы, сделаю себе такую же прическу. Юбка у нее — закачаешься. Интересно, когда же и мне мама разрешит носить узкую юбку? Ева носит уже целый год. И даже две: в клеточку и белую. И туфли на высоких каблуках. В этом ее мама куда прогрессивнее, чем моя. С бюстгальтером вот то же самое! Сколько раз я просила маму купить мне бюстгальтер, а она смеется. «Зачем?» — говорит. Как зачем? Носить. У всех уже есть, Ева даже второй номер носит, а мне не хотят купить даже несчастный нулевой…

В девять вечера отец похвалил меня и сказал:

— Видишь, Оленька, разве не умнее провести вечер за книгой, чем смотреть всякую сомнительную ерунду? Завтра повтори и другие предметы, чтобы у тебя не было пробелов, когда пойдешь в школу.

Есть чего бояться! Пробелы залатаем справками от врача. Три дня на них продержусь, а у «Пушкина» даже неделю. Только географию перелистаю: Антония ко мне цепляется.

Потом меня отправили спать. Мама разрешила еще почитать полчасика. И папка не возражал. Я взяла Гашека «О ребятах и зверятах». Эту книгу они мне подарили еще в прошлом году, когда я болела гриппом. Мама шутит — вот бы хорошо, если бы я так же обожала учебники, как Гашека! А что? Если б учебники были такие же остроумные — пожалуйста! Бедные родители, они даже не подозревают, какие в этой книге соленые штучки. Они-то думают, Гашек писал о зверюшках для детишек! Ха-ха! К счастью, отец читает почти только служебные бумаги. Мамка, хоть и много читает, на этот раз дала маху. Я все время дрожу: вдруг возьмет да перелистает эту книгу. Тогда ведь сметет с лица земли несчастного Гашека, и дома от него следа не останется…

Я разыскала рассказ о трагическом конце гимназиста Петишки, который прыгнул в отхожее место, да так, что только пузырьки пошли, а директор еще кричал ему вслед, что исключит из школы. Я уже дошла до того места, когда ему стучат в дверь, и смеялась как сумасшедшая, как вдруг мне показалось, что у соседей кто-то плачет.

Прислушалась — и верно. Плакал ребенок. Самый младший. У них трое. Плач грудного младенца, это я различу за сто километров. Но не было слышно, чтобы кто-нибудь с кем-нибудь ругался. Только ребенок плакал, плакал, плакал…

В голову мне пришла ужасная мысль, что эти гнусные изверги торчат где-нибудь в баре, а детей оставили одних ночью. Если бы они были дома, так подошли бы к нему, ведь верно? А что, если маленький вывалился из колясочки, или ему снится что-нибудь страшное, и он лежит весь мокрый и умирает от голода? Я совсем растерялась, не знала, что делать. То, что милиция тут не поможет, мне было ясно — кого же забирать, когда никого дома нет? Я уж думала позвать маму, как плач вдруг затих. Наверное, уснул, бедняжка. Я напряженно ждала, что дальше. Когда стало ясно, что он действительно уснул, я снова принялась читать про Петишку. Только мне уже не было весело. Мне и его стало жалко — за то, что он так боялся директора. Некоторые взрослые — отвратительные обезьяны. И даже еще отвратительнее, потому что обезьяны своих детенышей любят, даже блох у них выискивают, чтобы не кусали. Как в той большой клетке, в зоопарке.