Между домами было немножко теплее, чем у Дуная, зато и прохожих было во сто раз больше. Я встретила Кинцелку и страшно «обрадовалась». В самом деле, только ее мне недоставало для полного счастья. Конечно, она была не одна, а с парнем, за которого ее хотят выдать замуж по окончании школы. То есть не он должен кончить школу — он уже работает, — а Кинцелка. У нее есть младшие сестры, вот и говорят, будто мать хочет как можно скорее повыдавать их замуж. Наверное, это правда, потому что парочка держалась под ручку. Или они просто пользовались туманом. Пес их знает! А что мне до них?

— Ой, приветик! — удивилась Кинцелка. — Ты тоже туда идешь?

— Нет, — сказала я, — я не туда. А куда это?

Дело в том, что мне вдруг стало интересно, куда ходят с женихами, в особенности куда ходит Кинцелка.

— Да к Шанталу! Его старики смылись на два дня. Карчи дает родео. Сегодня первая эпоха.

Вот как! Родео, эпоха первая! Дает Карол Шантал, ученик одиннадцатого класса, красавец и хулиган.

— Ну пока, — тронулась я дальше.

— Ладно, всего, — согласилась Кинцелка, а жених начал уговаривать, чтобы я пошла с ними, что Карчи будет в восторге от нового явления. Кинцелка кисло молчала. Еще бы — не хотела, чтобы я пошла с ними. Именно это меня подзадорило.

— Вы уверены? — защебетала я нарочно, как жаворонок.

— В чем я уверен? — тупо спросил жених.

— В том, что Карол Шантал обрадуется.

— Карчи-то? Господи боже мой, это же яснее ясного!

Господи, что нашла Кинцелка в этом парне? Таращит глаза, как тюлень, а когда разговаривает, чуть ли не касается носом собеседника. Да если б еще нос как нос. А то ведь носишко! Курносый носишко с шишкой на конце. Он прямо-таки теснит меня этим носишком, а я не могу подвинуться — жених уже схватил меня под руку и потащил за угол, к дому Шантала, и Кинцелка уже совсем не Кинцелка, а кислый огурец, а меня чертовски забавляет, как жених толкает ее локтем в бок, заставляя превращаться в кисло-сладкий огурец, и в конце концов она через силу, но очень сладенько пропищала:

— Факт, если у тебя нет другой программы, пошли с нами.

Эх ты, ящерица, программа у меня действительно совсем другая! Но я, если хочешь знать, нарочно пойду. Хоть время убью, а туманом я достаточно надышалась, и ходить по улицам больше неохота.

Карчи встретил нас радостно. Великолепно разыграл сцену встречи, так что я чувствовала себя принцессой, которую приветствует в своем замке какой-нибудь аристократ. Он пятился передо мной через две шикарные комнаты и ввел меня в третью, а может быть, в тринадцатую, раз уж все было как в сказке. И все бы хорошо кончилось (как в сказке), если бы тринадцатая комната не была отделена от предшествующих красным занавесом, и Карчи не запутался бы в этом занавесе, как в сетях, и если бы он в итоге не приземлился бы на животе, а сорванный занавес не покрыл бы его, подобно траурному покрову. И сразу обнаружилось, что мы вовсе не в сказке, и ничто хорошо не кончится, а, наоборот, все начинается очень подозрительно. Потому что комната, конечно, была не тринадцатой, а всего-навсего третьей, из чего следует, что в ней не было никаких тайн, а стояли обыкновенные кресла и тахта, и на них тесно сидела молодежь. Это бы еще ничего, но подозрительным был стол, заставленный рюмками и бутылками, и, если пристальнее всмотреться в присутствующих, можно было ясно заметить кое-какие подозрительные признаки.

Когда Карчи полетел, все захохотали, вскочили, человека четыре бросились его поднимать и, окутанного занавесом, раскачали и бултыхнули на тахту. Остальные с визгом катались по полу, и, когда они более или менее успокоились, я и увидела, что выглядят они как-то подозрительно. Кроме Кинцелки, здесь была еще одна наша девчонка из параллельного класса. Потом две десятиклассницы и куча мальчишек, более или менее знакомых. Из нашего класса был Валович, из «Б» — Петерсон (хотя он и не швед), остальные на год-другой старше нас. Когда все уселись, я убедилась окончательно, что вид у всех максимально подозрительный. За исключением Петерсона. Он единственный нормально сидел в кресле, его гладкие волосы невыразительно-светлого цвета были зачесаны набок и разделены старомодным пробором. Он курил, но не казался подозрительным.

Все столпились вокруг меня. Жених наполнил рюмку, одну сунул мне в руку — надо, мол, выпить за встречу. Я огляделась. Все чокнулись со мною. Мне было ясно, что кое-кто из моих одноклассников предпочел бы увидеть меня в преисподней. Ха-ха, еще бы! Я пригубила. Ух, черт, крепкое! Все ждали, как я отреагирую.

— Блеск, — сказала я. — Сколько звездочек?

Я знала — алкоголь измеряется звездочками. Три, пять, семь — всегда нечетные числа, и чем больше число, тем крепче. У нас дома на Новый год была бутылка только в пять звездочек.

Все заржали. Жених обхватил меня за плечи и, казалось, носом воскликнул:

— Нисколько, Олечка! Это водка. У водки не звездочки, а градусы.

— Водка! — выкрикнул кто-то из ребят. — Московская, советская. Не бойся, пей, прогрессивная, с гарантией!

Осел! Намекает на моего отца.

— Ну же, Олечка, — приставал жених, — до дна, Олиночка!

Олиночка! Кто это тебе «Олиночка»? И катись подальше, не хватай меня, а то как тресну прямо при твоей Кинцелке!

— Нет, — я резко поставила рюмку, стукнув по стеклянной доске на столе. — С меня хватит. А что, собственно, вы отмечаете?

— День рождения Карчи!

— Который был месяц назад?!

— Но тогда сыночек в белой рубашечке пировал под крылышком родителей.

— А теперь его предки тю-тю!

— Эй, эй, эй! — Карчи начал выпутываться из-под занавеса.

Он что-то бормотал, вздыхал и жалобно посматривал на меня. Я все еще стояла около тахты. Сесть было некуда.

Валович все время ловил транзистором Люксембург. Приемничек внезапно взвизгнул, запищал — и неожиданно громкая музыка заполнила задымленную комнату.

Парочки повскакали, начали танцевать. Играли блюз, но они шпарили твист. Им, видно, хотелось извиваться и выламываться — танцевали довольно вызывающе. И у меня заходили ноги. Я подумала: хорошо бы меня пригласил Петерсон. Мы бы с ним танцевали прилично. А он сидел, как морковка в грядке, курил, и я еще по нашему школьному вечеру знала, что он не танцует. Жених, к счастью, отплясывал с Кинцелкой. Стало куда веселее. С музыкой ведь всегда веселее.

Валович танцевал один, транзистор висел у него на шее, и сначала он казался мне ужасно комичным. Сначала, пока я не заметила, что он едва стоит на ногах, колени у него подгибаются, и все движения у него куда более старческие, чем у моего дедушки из Кисуц. Костюм у него измялся, а волосы были острижены под дурачка, и это удивительно было ему к лицу. Взгляд у него был какой-то бесцельный, словно он, прищурившись, всматривался в самого себя. Всматривайся хорошенько, пьяный молокосос! Жаль, что не можешь посмотреть на себя со стороны. Увидел бы картину отравления алкоголем. Вот нарисую тебя и завтра в школе покажу тебе твой портрет. Сразит он тебя наповал, Валович! Завтра? Твое счастье! Завтра я тебе уже ничего не покажу. И закрой рот, господи, смотреть противно!

— Ольга, — вздыхал на тахте Карчи, — ох, как мне плохо, Ольга! Да ты садись, Оленька. Тебя ведь Оленькой зовут?

— Нет, — засмеялась я, — Евой!

В седьмом классе этот Карчи с ума сходил по моей подружке Еве.

— Ева… — пробормотал он. — Какая Ева? Подойди поближе, не слышу. Орут, как павианы.

Я села на тахту и тогда заметила, что Карчи белый как полотно, глаза у него провалились, а рот приоткрылся — помирает, и только! И двигаться перестал… Я оцепенела от страха, хочу позвать кого-нибудь, но в этом диком гаме собственного голоса не услышишь… Я коснулась руки Карчи — может, уже похолодела? Он приоткрыл глаза, схватил меня и жутко простонал:

— Поцелуй меня, ну же, скорее!

Я вырвалась, вскочила и, не будь Петерсона, пулей вылетела бы на улицу. Но Эрик Петерсон поднялся, остановил меня и сказал:

— Не обращай внимания на пьяную свинью. Садись сюда.

Он неторопливо погасил сигарету в пепельнице, вышел из комнаты, принес стакан воды и выплеснул ее в лицо «умирающему» Карчи. Тот встряхнулся как мокрый пес, заржал как дурак и довольно быстро встал. Не обратив никакого внимания на меня, шатаясь подошел он к столу и начал перебирать бутылки: не осталось ли выпивки. Он явно начисто забыл все, что было до того, как его облили водой. Зато я помнила. И не могла больше видеть его.

Музыка внезапно смолкла. С транзистором что-то случилось, мелодия оборвалась на полуслове (английском). Парочки не расходились, ждали. Валович стучал по транзистору, вертел кнопки — молчание. В комнате висел густой дым, и оттого, что стало тихо, вдруг полезли в глаза разбросанные стулья, скатанные ковры по углам, переполненные пепельницы и множество грязных рюмок. Мамочки! Прямо как в сомнительных фильмах! Интересно, когда они успеют все это убрать? Даже паркет облили. Хотела бы я видеть, как Карчи будет натирать полы! Сдается мне, погорит он на этом деле, если только нет у них уборщицы, что вполне возможно у таких аристократов. Только дым не выветрится и за неделю.

— Ты не можешь открыть окно, Эрик? — попросила я Петерсона (его зовут Эрик, но он правда не швед).

— Боже упаси! — крикнул жених. — Не надо, Олиночка! Дамы простудятся. Не могу я взять такого груза на совесть!

Ха! «Дамы».

— Тем более мы сейчас будем играть в фанты. Хорошо?

Стали рассаживаться, девчонки хихикали, жених распоряжался вовсю. Идиот! Кому интересны фанты? «Летает, летает, доска летает, деточки пальчики не поднимают!»

Подняли пальцы добрая половина. Жених стал собирать фанты. Один отдал ботинок, другой — пиджак, третья — кожаный пояс. Карчи, давно ходивший в одних носках, спустил с плеч тонкие подтяжки, выскользнул из брюк и бросил их жениху. Грянул хохот. Я было оторопела, но Карчи был такой смешной в пиджаке и красных трусиках, что и я не удержалась от смеха.

Вот умора!

На бутылке срезалась и я. Напрасно я спорила, что бутылка летает, если ее подбросить. Моя туфля отправилась к жениху. Носовой платок он не взял: полагалось отдавать что-нибудь из одежды. Минуту спустя я охотно отдала вторую туфлю: они немного промокли, пусть хоть подсушатся. Игра продолжалась, многие уже щеголяли в трусиках, и уже становилось неладно — одна десятиклассница отдала в фанты свой свитер и осталась в комбинашке. Не думала я, что она на это способна.

— Может, пора разыгрывать фанты? — шепнула я Петерсону. — Скажи этому ослу.

Петерсон посмотрел на десятиклассницу.

— Еще четыре круга, — отметил он.

Четыре круга! А на ней всего четыре вещи и осталось. Если не раньше…

— Послушай, — дернула я Петерсона, — но ведь это ужасное свинство. И не дыми ты, как фабричная труба.

Он взмахнул рукой и погасил сигарету.

— Ничего, ее это не смущает.

Мы заговорились и не подняли пальцев, когда назвали ракету! Эрик отдал галстук, а у меня ничего уже не было.

— Давай свитер! — орал жених. — Или юбку!

— А больше ничего? — крикнула я. — Вот носовой платок.

— Не годится, — заржали все. — Помоги расстегнуть «молнию», Эрик!

— Я помогу!

— Не ломайся, Оленька!

— Не задерживай игру!

Жених подошел ко мне, но, не успел он до меня дотронуться, я оттолкнула его с такой силой, что он налетел на стол и свалил рюмки.

— Не выпендривайся! — кричали мне. — Играть так играть!

— Нужна нам такая!

Карчи прикрикнул на них, обнял меня за плечи.

— Ну сними свитерочек. Ведь тут тепло. Ну!

Я могла снять свитер — под ним у меня была еще красная майка, бабушка заставила меня ее надеть. Но я уже поняла, что тут делается, зачем жених все это затеял. Гнусный убийца, распутник! Алкаши, болваны, развратники!

— Пусти! — вырвалась я от Карчи. — Отдайте мои туфли! А ну-ка давайте мои туфли!

Жених смеялся. Все смеялись, отвратительно кривляясь в дыму. Жених прыгал передо мной, держа под мышкой мои промокшие мокасины. Рассвирепев, я попыталась их вырвать, но он увернулся и свалился на тахту. Идиот, думал, что я с ним начну бороться. Я хорошо знаю, что он так думал, и хорошо знаю почему! Знаем! Все уже знаем! Я протолкалась через толпу полураздетых идиотов, в одних чулках выбежала в прихожую и набросила пальто. Но уйти я не могла. Не могла же я уйти ночью босиком!

Спас меня Петерсон. Пришел и спас меня.

— Не сходи с ума, — и он подал мне туфли. — Есть из-за чего реветь. И ступай отсюда.

Дверь не поддавалась. Напрасно я дергала ее. Петерсон снял цепочку, и дверь сразу открылась.

— Пока, — напутствовал он меня. — И плюнь на это.

Он вернулся в квартиру.

Ну и странный же этот Петерсон! Словно и в самом деле швед. Только он не швед.

Ну, знаете, я совсем иначе представляла себе родео. Хулиганы! Впрочем, откровенный хулиган — один Карол Шантал. Остальные здорово маскируются. Но единственным по-настоящему замаскированным человеком мне кажется Эрик Петерсон. Совершенная загадка в маске. Честное слово, так они меня взбесили, что, если бы не мой характер, я бы пошла за милицией. Пусть бы их забрали, как ту парочку, что занималась непристойными делишками за оградой катка. Но человек с характером доносить не может, как бы ему ни хотелось. Ха, первая эпоха! Интересно, как выглядит вторая. И вообще лучше всего плюнуть на них, как советовал Петерсон. И на Имро плевать, вот и все. Все это ужасная гадость, потому что ни с кем, ну абсолютно ни с кем на свете нельзя поговорить по душам. Даже с молодыми. Разве только с Сонечкой или Рудко. Или с детьми, которые еще не умеют говорить. Но сколько же таких детей? Мало. Во всем нашем доме только четверо. А в нашей семье ни одного. И уже не будет у нас младенчика. И вообще. Завидую этому болвану Йожо Богунскому, у него есть хоть обезьяна, он целыми днями с ней разговаривает. Он знает, как она его ждет, когда он возвращается из школы, и что она его любит больше, чем все люди на свете. А меня никто не любит. И ладно, и плевать мне на все. Только грустно мне, ох, нестерпимо грустно, хуже, чем бегемоту, в миллион раз хуже, чем Клеопатре и всем диким зверям, которые хорошо знают, что никогда в жизни не убежать им из клеток в тропические джунгли.

Я шла и никак не могла понять, почему меня снова несет к Дунаю, хотя там холоднее всего. Сначала я думала, что мне хочется посмотреть, не плывут ли на льдине потерпевшие крушение. Потом — что спущусь по лесенке к воде и попробую рукой, действительно ли она кипит или шумит просто так. И посмотрю, покрываются ли деревья белым инеем…