Глава первая

Станция Макаровка

Утром над поселком низко прошла огромная грозовая туча. Она пролилась сильным ливнем и свернула к хребту, глухо ворча затихающим громом. Но скоро выглянуло солнце, на улицах заблестели лужи. Особенно большая лужа разлилась у макаровского дома. В нее заглянули и закачались отраженные в воде бревенчатая стена с желтыми закрытыми ставнями и край деревянной крыши. В голубой луже проплывали кучевые облака…

На крыльце стоял высокий, худощавый мальчик лет двенадцати в железнодорожной фуражке. Он часто поворачивал голову то направо, то налево. С двух сторон прибывали «поезда», и надо было хорошенько смотреть за ними. Мальчик то и дело сдвигал фуражку на затылок, но она упорно сползала на лоб и козырьком закрывала глаза. «Дежурному» по станции полагалось бы надеть фуражку с красным околышем, как у Никифора Андреевича Хохрякова, но где взять такую? Пришлось утащить у отца кондукторскую — с малиновыми кантами, — она хоть и старая, но в ней все же не стыдно принимать и отправлять поезда. И ремень тоже старый, отцовский. Мальчик потрогал большую медную бляху, на которой были выдавлены царский герб (орел с короной на голове), молоток, гаечный ключ и буквы: Заб. ж. д.

Из-за угла вывернулся «курьерский». Он был босой, этот поезд — Ленька, по прозвищу Индеец. Штаны засучены до колен, колеса-ноги, как видно, часто попадали в лужи, их облепила грязь. Усиленно вращая согнутыми в локтях руками, Индеец голосисто прогудел:

— Ту-ту-у!

По этому сигналу мальчик в фуражке понял, что «курьерский» не хочет задерживаться на маленькой станции, просит пропустить его напроход. Дежурный быстро сошел с крыльца и вытянул руку с палочкой. Курьерский, приближаясь, держал такую же палочку. На ходу они обменялись «жезлами». У дежурного фуражка сползла на глаза, скрыв от него загорелое лицо запыхавшегося Индейца. Пока фуражка сдвигалась на затылок, курьерский, мелькая черными пятками, уже исчез за домом машиниста Храпчука.

«Дежурный» снял фуражку и сел на крыльцо. Ему хорошо знакомы эти ступеньки, ведущие в лавку купца Макарова. Сколько раз он поднимался и спускался по ним: мать посылала то за солью, то за спичками, то еще за чем-нибудь. Но бывали у него и свои дела. Когда отец приносил жалованье, дети получали по копейке. Порой попадались новые монетки, они ярко блестели, и ребятишки называли их золотыми. Монетки сразу же обменивались в лавке Макарова на ириски.

«Дежурный» вспомнил, как однажды бродил по берегу реки, собирая обкатанные водой камешки. И вдруг среди мелкой гальки увидел позеленевший пятак. Монета была наполовину затянута песком. Домой он бежал что есть духу и все боялся, чтобы кто-нибудь не отнял находку. Натерев пятак золой до блеска, он побежал в лавку за ирисками, но вот на этом крыльце споткнулся, и выпавший из кулака пятак закатился в щель. Сбежались товарищи, хотели оторвать доску, но рыжебородый Макаров разогнал всех. Вместо сладких ирисок пришлось глотать соленые слезы. Машинист Храпчук видел, как ранним утром купец ковырял щепкой, выуживая из щели пятак.

Теперь лавка закрыта, вывеска снята, двери забиты крест-накрест досками, и только тяжелый болт почему-то не втолкнули в косяк. Играя в поезда, ребятишки превращают этот болт в станционный колокол. Они стучат по нему палочкой или железкой, и он глухо звенит.

Купца Макарова в поселке нет уже больше года, с тех пор, как пришла революция. Купец, конечно, не знал, что она придет. Он много лет торговал, а потом решил сделаться жандармом. И верно, его увидели в жандармской форме. В лавочке же стали торговать его жена и дочь Конкордия, которую все звали Конфоркой. В жандармах купец проходил недели две, не больше, потому что скоро грянула революция. И тут купец исчез. В поселке говорили, что он будто бы утопился. Шел ночью со станции домой, да и нырнул в прорубь. Утром нашли только примерзшую ко льду новую папаху с кокардой. Жена Макарова и Конфорка закрыли лавочку, забили окна и уехали куда-то. С тех пор на крыльце собираются зареченские парнишки. Крыльцо они называют: «Станция Макаровка».

Больше поездов на подходе не было. Дежурный вертел в руках фуражку. В центре подкладки, на кусочке клеенки, он заметил почти стертые буквы: Т. Е. К. Их когда-то написал отец — Тимофей Ефимович Кравченко. Мальчик достал из кармана обломок химического карандаша, послюнил его и рядом со старыми буквами вывел новые: К. Т. К. — Константин Тимофеевич Кравченко…

— Ту-ту-у! — раздалось поблизости.

Константин Тимофеевич, а проще сказать Костя, надел фуражку, поправил ремень, спрыгнул с крыльца. К «Макаровке» подходил товаро-пассажирский поезд, так называемый «девяносто тяжелый». И шипящий паровоз и вагоны четвертого класса, перегруженные людьми, узлами и ящиками, изображал бежавший чуть-чуть вразвалку Васюрка Чураков. Мелькнув на миг в луже, как в зеркале, поезд подкатил в крыльцу.

— Пуф! Пуф! — отдувался он, вытирая руками пот с широкоскулого смуглого лица. Жесткие черные волосы его тоже взмокли.

Костя принял у прибывшего «жезл» и велел заправляться водой. Васюрка задним ходом подкатил к крыльцу. Около закрытых дверей стояла «водокачка» — солдатская манерка с водой. Паровоз жадно пил, раздувая щеки.

— Где ты потерял хвост своего состава? — спросил Костя.

Васюрка не успел ответить, как на середину улицы выбежал парнишка лет шести-семи. Одной рукой он вытирал слезы, а другой поддерживал порванные на коленях штанишки. Это был Витька, младший брат «девяносто тяжелого». От Васюрки он не отставал нигде и никогда. Бывало, старший Чураков и убегал и прятался, но все напрасно. Младший, завывая, плакал и упорно не прекращал поисков. Волей-неволей Васюрке приходилось выползать из засады. Вот и сейчас он покорно ждал своего постоянного спутника. «Эх, сорвут мне эти братцы движение поездов», — подумал Костя и поспешно звякнул по ржавому болту — дал два звонка «девяносто тяжелому».

— Не хныкай, Витя! — уговаривал дежурный. — Хочешь быть маневровым паровозом?

Витя шмыгнул носом и сразу перестал плакать.

— Тогда вот что! — Костя отвел мальчика к завалинке макаровского дома. — Запасайся пока топливом, собирай здесь щепки.

Витя усердно принялся за работу. Костя три раза ударил большим гвоздем по болту. Васюрка загудел, медленно тронулся с места, потом сильнее закрутил локтями, чтобы набрать скорость. Витя тревожно глянул ему вслед, бросил щепки, обеими руками ухватился за сползающие штаны и с воплем кинулся вдогонку. Костя хотел поймать его, но фуражка сползла на глаза, и тут же загудел новый поезд.

Неразлучные друзья Пронька и Кузя двойной тягой вели товарный поезд. Кузя держался за Пронькину рубашку, изо всех сил помогая гудеть головному паровозу.

— Товарняк, айда на отдых и ремонт! — распорядился Костя.

Расцепившись, Пронька и Кузя сели на верхнюю ступеньку. В эту минуту курьерский — Ленька Индеец — ворвался на станцию, врезался в лужу, рассыпая брызги, и с маху, резко остановился перед дежурным. Так лихо мог тормозить только Индеец.

— Почему без свистка? — накинулся Костя. — Ты же проехал закрытый семафор! Смотри, переведу в маневровые, будешь песок возить!

Ленька, тяжело дыша, сдал Косте «жезл» и подсел к «товарным паровозам». Пронька и Кузя по очереди пили воду из манерки.

Волновалась взбаламученная «курьерским поездом» лужа. Расплылся отраженный в воде макаровский дом. Пока ребятишки переводили дух, лужа тоже успокоилась, и снова в ней возникли желтые ставни и кусок старой крыши…

Неожиданно вдали показался «поезд», не предусмотренный никаким расписанием. «Поезд» был в короткой холщовой юбчонке и клетчатой кофточке. Тонкие босые ноги шлепали по грязи.

— Ту-ту-у! — донесся писклявый гудок.

«Дежурный» растерялся. Сначала он почему-то бросился к болту — колоколу, потом зачем-то снял фуражку и кинул ее на крыльцо.

— Гони ее! — закричал Ленька.

— Не пускай, не пускай! — завопили Пронька и Кузя.

Костя опомнился, напялил на голову фуражку и погрозил кулаком подходящему «поезду».

— Куда ты, Верка? Смотри, шишек наставлю!

Девочка остановилась, сердито швырнула на землю «жезл». Взгляд ее говорил Косте: «Эх ты, слушаешь всяких!»

— Проваливай отсюда! — не унимался Ленька Индеец.

Вера, хмурясь, отошла к забору. Ведь обидно! Бегает она не хуже всех мальчишек. А если пустить ее с этим Индейцем наперегонки, так он, пожалуй, и отстанет от нее. Он поэтому и не хочет принимать ее в компанию.

Костя, чувствуя себя виноватым, смущенно вертел фуражку. Вообще-то он не против этой девочки и согласился бы принять ее в игру, но вот ребята не хотят, особенно Ленька. Стоит заговорить о Вере, как он начинает бабой обзывать. Вера все еще стояла у забора. Она исподлобья поглядывала на крыльцо и пальцем ноги чертила по сырой земле. Тут Костя нашел выход.

— Хватит играть в поезда, давайте в лапту! — решительно предложил он.

Как раз вернулся Васюрка, а за ним приплелся воющий Витька. Прибыли и другие «поезда». Для игры надо было разделиться на две партии. Костя и Ленька были матками — вожаками, они набирали себе игроков. Мальчишки по двое отходили в сторону, шепотом сговаривались и возвращались к крыльцу. Матки поочередно отгадывали. Первыми, обнявшись за плечи, подошли Пронька и Кузя.

— На печке заблудился или в ложке утонул? — спросил Кузя, неизвестно зачем подмигивая.

— На печке заблудился! — сказал Костя.

Кузя шагнул к нему, а «утонувший в ложке» Пронька достался Леньке Индейцу.

Другая пара загадала:

— С размаху под рубаху или с разбегу под телегу?

Васюрке не с кем было сговариваться, братишка для такого дела не годился. Тогда Костя сказал Леньке па ухо:

— Возьмем Верку, она «свечки» здорово ловит?!

Ленька достал из кармана винтовочный патрон, задумался, вертя его в руках. Заманчиво иметь в своей партии игрока, который хорошо ловит высокие мячи, но ведь это же девчонка, а он терпеть их не может. Помявшись, Ленька сунул патрон обратно в карман и нехотя буркнул:

— Ладно!

Обрадованный Костя закричал:

— Вера, иди играть!

Девочка подбежала к крыльцу. Васюрка отошел с ней сговариваться.

— Ты будешь саранка, а я незабудка! — предложила Вера.

Васюрка поморщился, раскосые глаза его совсем сузились.

— Нужна мне твоя саранка! Лучше я буду пулеметом!

— А я тогда винтовкой!

— Это другое дело!

— Васюрка, ступай домой! — раздался хриплый голос.

На углу, с палкой в руках, стоял отец. Васюрка вильнул за товарищей, но отец уже увидел его.

— Ступай домой! — громко повторил он.

Делать нечего, Васюрка взял за руку братишку и побрел. Вера осталась одна, опять она в игру не попадала. Но тут Пронька закричал:

— Ребята, Ваню Лежанкин а провожают!

Из переулка показались люди, и ребята бросились им навстречу.

 

Глава вторая

Революция отступает

Молодой парень, слесарь паровозного депо Иван Лежанкин с первых дней революции вступил в Красную гвардию. Он уже участвовал в боях с белыми под Иркутском и Верхнеудинском, а теперь его часть отступала на восток. Иван прибежал со станции проститься с родными. Его провожала вся семья. Брат Вани, белокурый Шурка, или, как его звали в поселке, Томас Эдисон, шел впереди и нес красногвардейский карабин. Сам Иван вел под руку мать, успокаивая ее:

— Ничего, мама, все будет хорошо!

Забыв про лапту, ребятишки пошли за семьей Лежанкиных на станцию. На мосту кто-то сказал, что в депо идет митинг. Все свернули к закопченным корпусам…

Ремонтный цех был переполнен мастеровыми. Костя и Ленька протиснулись ближе к стоявшему на ремонтной канаве паровозу. На ступеньках, держась за поручни, горячо говорил высокий человек в военной гимнастерке защитного цвета. Косте сразу запомнились зачесанные назад волосы, густые черные брови и маленькие усики оратора. Говорил он, чуть-чуть картавя.

— Это кто? — тихо спросил Костя, дергая за рукав Храпчука.

— Лазо! — с уважением ответил машинист.

— Мы еще вернемся, товарищи! — крикнул Лазо и махнул фуражкой с красной звездочкой. Мастеровые захлопали твердыми ладонями…

После митинга деповские рабочие отправились на станцию. Толпой шли по путям, перешагивая и перепрыгивая через лужицы, покрытые фиолетовыми пятнами мазута. В воздухе пахло дождем, с нагорной Набережной летели, кружась, первые вестники осени — полужелтые-полузеленые листья тополей и черемухи.

Вдоль эшелона был выстроен отряд. Мужчины, женщины и дети стали прощаться с красногвардейцами. В отряде было много местных жителей. Иван Лежанкин поцеловал мать, обнял и похлопал по плечу Шурика.

— Ну, прощай, изобретатель!

Индейцу и Косте красногвардеец пожал руки.

— Растите большевиками, ребята!

Индеец вытащил из кармана винтовочный патрон и молча протянул его отъезжающему. Ваня взял патрон, расстегнул надетый на ремень кожаный подсумок и затолкал подарок между обоймами.

Костя видел, как дежурный по станции Никифор Андреевич Хохряков подошел к колоколу. Дважды прощально пропела медь. Крик, шум и плач усилились. Красногвардейцы стояли у раскрытых дверей теплушек. Иван Лежанкин поднялся в вагон, повернулся к провожающим и громко, красиво запел:

В вагоне и возле него могуче и дружно подхватили:

Песня всплеснулась и в других теплушках, высокой волной покатилась над вокзалом. Пели все, кто стоял на перроне.

Трижды прозвучал колокол. Эшелон тронулся. У Шурки перехватило горло. Двигаясь вдоль набирающего ход поезда, он сначала ускорил шаг, потом побежал, боясь потерять из виду брата. Эх, если бы ему побольше лет, если бы в руки ему карабин…

Костя махал отцовской фуражкой. Мимо проплывали вагоны, мелькали возбужденные лица красногвардейцев. Костя жадно вглядывался в них, хотелось всех запомнить. А песня гремела, волнуя его необычными и, как ему казалось, грозными словами.

Быстрее, быстрее, быстрее катились теплушки. Но перестук колес не в силах был заглушить песню.

Эшелон громыхал уже за семафором, а провожающие все еще махали руками, платками, фуражками. Ленька зачарованно смотрел на последний убегающий вагон и представлял: вот на эшелон напали белые, паровоз пыхтит и едва тянет вагоны на большом подъеме. Ваня Лежанкин уже расстрелял все обоймы, нечем стрелять и другим красногвардейцам. А тут из леса вдруг выскочил на лошади офицер, в руках у него граната, он летит прямо к теплушке. Ваня вспомнил о Ленькином подарке, загнал его в карабин и выстрелил. Офицер летит с лошади. Эшелон прорвался… Костя дернул Леньку за рубашку.

— Гляди-ка!

У станционного колокола в группе военных стоял Сергей Лазо. «Почему же он не отступил?» — подумал Костя, но тут же увидел на втором пути бронепоезд. Костя с восторгом разглядывал стройную фигуру Лазо, полевую сумку, что висела у него через плечо, наган, прицепленный к военному ремню…

* * *

Домой, в поселок Заречье, ребята шли вместе со взрослыми. Когда миновали мост, Шурка Лежанкин построил мальчишек по двое. Костя потянул Веру за руку в строй.

— Команда, шагом марш! Ать, два! Ать, два! — скомандовал Шурка и затянул:

Клонился к вечеру этот незабываемый августовский день 1918 года. На горизонте полыхал багровый закат, его огненные блики играли на куполах кладбищенской церкви, падали на реку, окрашивали окна домов.

Машинист Храпчук шел с непокрытой головой. Ветерок шевелил его поседевшие, взлохмаченные волосы. В руках он нес свою замасленную фуражку. На мосту старик остановился, показал фуражкой на объятый пожаром горизонт и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Будет буря! Большая буря!..

А ночью Косте Кравченко снилось: он стоит на крыльце макаровской лавочки. На голове его фуражка с красным околышем. Мимо по настоящим рельсам проходит настоящий красногвардейский эшелон. Костя отдает честь, из вагона его замечает Лазо. «Мы еще вернемся!» — кричит он Косте и бросает на крыльцо красную звездочку. Костя боится, как бы звездочка не провалилась в щель, он хочет поднять ее, но изнутри заколоченной лавки сильно и страшно стучат…

Костя в ужасе проснулся. Было темно-темно. А непонятный стук продолжался. Раздавалась надоедливая частая дробь, с ней сливались шум трепетавшей за окном листвы и завывание ветра. Кто-то торопливо чиркал спичкой. Вспыхнул маленький огонек… Костя облегченно вздохнул, он понял, что приехал отец и стучится в окно, а мать зажигает лампу. Стекло с легким хрустом наделось на горелку, от большого язычка пламени сразу же рванулась копоть, но фитиль увернули, и ровный свет расплылся по комнате. Мать унесла на кухню лампу, открыла отцу и загремела ухватом, доставая из печки чугун. Отец, умываясь, громко фыркал и шумно плескался. Потом хлебал щи, что-то рассказывал матери. Костя приподнялся, прислушался… Вот оно что! Отец сопровождал последний эшелон Красной гвардии. Уйдет со станции этот эшелон, уйдет и бронепоезд. «Революция временно отступает!» — вспомнились слова Лазо.

Костя опустился на подушку. Какой-то странный гул доносился со станции. Как будто оттуда двигалась большая масса людей, все разом кричали, угрожая кому-то… Почему отступает революция? Почему? Костя ведь хорошо помнит, как она пришла…

Тогда сияло снегами солнечное воскресенье. Мать была в церкви. Отец перевернул на бок табурет, бросил на него старый полушубок и сел починять Костины валенки. А он, Костя, подогнув босые ноги, сидел на кровати, читал сочинение капитана Мариэтта про индейцев. Вдруг в избу с шумом ввалилась растрепанная соседка — бабка Аничиха.

— Ой, слыхали? — завопила она с порога, хватаясь за голову. — Царя-батюшку сбросили!

Отец вскочил с табурета.

— Давно пора! — закричал он весело.

Размахивая руками, на одну из которых был надет дырявый валенок, а в другой зажато шило и длинная, черная от вара дратва с иголкой, отец неожиданно густым голосом запел:

Он пел, притопывая ногами. Глаза его задорно, по-мальчишески блестели. Косте казалось, что отец начнет сейчас прыгать по комнате.

Аничиха снова схватилась за голову.

— Да ну тебя, Тимофей… Ведь он же царь всея Руси! — испуганно шептала она. — Как же это его, батюшку, сбросили?

— А вот так! — отец опустился на табурет, оторвал от валенка кусок истрепанной подошвы и бросил в таз, в котором размачивал кожу. — Вот так! — повторил он гневно. — Взяли и сбросили! Стало быть, народ сильнее царя!

Аничиха всплеснула руками, всхлипнула:

— Кто же Россией-то будет править, Тимофей? Кто?

— Сами будем! — строго сказал отец. — Сами! Трудовой народ!

— Да ты что! Рехнулся?! — изумленно пробормотала Аничиха. — Мы же не умеем.

— Научимся! — властно отрезал отец и вонзил в валенок сверкнувшее шило.

— Ой, господи! — застонала Аничиха, крестя свой беззубый рот.

Она заправила под платок выбившиеся на лоб и виски редкие седые волосы и, не прощаясь, открыла дверь худеньким плечом.

— Папа, что такое царский чертог? — спросил Костя.

Но отцу было не до Кости. Тимофей Ефимович снял с себя сшитый из мешка фартук; в железную коробку, где хранились сапожные гвозди, кинул шило, в непочиненный валенок воткнул иголку и начал поспешно одеваться.

Костя решил сбегать к Шурке Лежанкину. Надо о многом поговорить. Произошло что-то не очень понятное… Отец радуется, а бабушка Аничиха испугалась. Интересно бы посмотреть, как сбрасывали царя-батюшку. А куда его сбрасывали и откуда? И что такое царский чертог? Пароход, что ли?..

На печке лежали старые отцовские валенки, подшитые толстой кошмой. Костя надел их и зашаркал к двери, не сгибая колен. У порога снял с гвоздя шапку и пальто…

На следующий день на станции собралось много народу. Высоко в небе светило солнышко. На перроне и путях таял потемневший снег, с крыши вокзала звонко падали капли. Машинист Храпчук вскинул красное знамя. Ветер трепал уже не новое, но все же яркое полотнище. Все старались протиснуться к Храпчуку, разглядеть знамя. Такого в поселке еще никто, пожалуй, не видел. Ежегодно в день коронации царя и на пасху многие жители вывешивали флаги, сшитые из трех полос: белой, синей и красной. А этот весь красный. Костин отец объяснял толпившимся, что это знамя есть кровь народная, поэтому оно и красное.

Окружившие Храпчука видели: поседевший машинист нет-нет да и смахнет шерстяной перчаткой слезинки, катившиеся по морщинистым щекам. Многие думали, что это ветер режет старческие глаза. А он, Храпчук, утирал слезы потому, что над ним снова развевалось красное знамя, которое побывало в его руках еще двенадцать лет назад…

В 1905 году Николай Храпчук состоял в боевой дружине. Дружина имела винтовки и знамя, сшитое женами мастеровых паровозного депо… Революция была подавлена. Два царских генерала: Меллер-Закомельский и Ренненкампф — один с запада, другой с востока — вели карательные отряды против восставших. Начались расстрелы. Храпчук по поручению товарищей спрятал знамя дружины в большой иконе Николая чудотворца. Эта икона висела в часовне, построенной в честь наследника престола — подраставшего Николая Романова. Молодой царевич когда-то проезжал по этим местам, возвращаясь из кругосветного путешествия. В 1913 году праздновалось трехсотлетие дома Романовых, и поселковые купцы вздумали обновить икону. Ночью Храпчук и Тимофей Кравченко раскрыли икону и взяли знамя, а когда ремонт закончился, снова спрятали его туда же. И вот сегодня, через 12 лет, Храпчук вскинул красное полотнище над притихшей толпой.

Люди построились в ряды и пошли на кладбище. Дорогой пели уже знакомую Косте песню:

Пели и другую, которую ни Костя, ни его друзья не знали:

Ребятишки, путая слова, разноголосо поддерживали взрослых.

На кладбище остановились около старой могилы. Холмик давно провалился, на дне небольшой ямы лежал ноздреватый снег, иссеченный лучами мартовского солнца. Над обнаженной и уже согретой землей поднимался едва видимый пар… Здесь в 1906 году железнодорожники похоронили шестерых своих товарищей — их расстрелял генерал Ренненкампф.

Машинист Храпчук снял шапку.

Все молча склонили головы…

Почти ежедневно с востока проходили поезда, в них ехали революционеры, освобожденные с забайкальской каторги. Они много лет мучились в Усть-Каре, Горном Зерентуе или Акатуе. С подножек вагонов освобожденные произносили обжигающие, страстные речи против царя-кровососа. Они говорили, что разгорается утро новой жизни.

Подражая взрослым, дети, прицепив на грудь красные банты, строились в ряды, маршировали по улицам и пели:

Зимой с германского фронта вернулся Филипп Кузнецов. Он работал токарем в депо, жил на Хитром острове и часто приходил к Костиному отцу в гости. Дядя Филя очень интересно рассказывал про царский чертог в Петрограде. Оказалось, что чертог — это дворец. Солдаты, матросы и рабочие выгнали из него разных министров. Дядя Филя ходил по царским комнатам, ел на подоконнике гречневую кашу и спал на дорогом паркетном полу.

На митингах говорили, что сначала была не настоящая революция и правительство было временное. Тогда Ленин постарался, чтобы рабочие и крестьяне сделали вторую, уже настоящую революцию и поставили в России постоянное правительство…

Не спится Косте… Заглушая шум ветра, в ночи разносится паровозный гудок. Костя понимает сигналы — это отправление поезда. Наверное, уходит последний красногвардейский эшелон, с которым приехал отец… Почему же революция отступает? И где теперь знамя, спасенное машинистом Храпчуком?

Под окнами кто-то все время топчется. Костя, затаив дыхание, прислушивается… Нет, это растревоженный непогодой тополь хлещет в ставни ветками… Мать с лампой прошла в передний угол. За ней — отец. Обеими руками он держал старую кондукторскую фуражку. Он почему-то держал ее так бережно, точно в ней сидели цыплята. Осторожно опустив фуражку на стол, отец встал на табурет и, сняв с божницы, подал матери две иконы. Она, что-то нашептывая, прислонила их к стене.

— Подай фуражку, — попросил отец.

— Оборони бог! — испуганно ответила мать. — Это уж ты сам.

Костя одним глазом видел: отец взял фуражку и снова взобрался на табурет.

— Посвети-ка!

Мать что-то неслышно шептала, наверное, молитву, а в глазах ее стоял страх. Она подняла лампу выше, рука заметно тряслась, стекло клонилось то в одну, то в другую сторону. Отец взял из фуражки осколочную, с выпуклыми квадратиками гранату, похожую на большую кедровую шишку, и положил ее в уголок божницы. Так он спрятал еще три «шишки». Потом мать подала ему иконы, и он водворил их на место, закрыв гранаты. Мать покачала головой.

— Опасно, Тима!

— Ничего! Тут их сама богородица охранять будет! А ты не забывай по воскресеньям зажигать лампадку!

— Страшно все-таки, — бледные губы у матери задрожали. — Случится что с тобой, куда я денусь с ними! — Она кивнула на пятерых детей, которые вповалку спали на полу. — Как я прокормлю такую ораву?

Косте стало жалко мать. Маленькая, с дрожащим подбородком, она беззвучно переступала босыми ногами, готовая разрыдаться.

— Ложись, ложись, старуха, отдыхай! Нечего нюни распускать! — твердо сказал отец.

Он взял у матери лампу, обошел ребятишек и остановился около книжной полки. Порывшись на ней, отец бросил на стол штук десять каких-то тоненьких книжек. Из ящика стола вытащил связку бумаг. Некоторые из них изорвал, а некоторые вложил в отобранные книжки. Клочки изорванных бумаг унес на кухню и бросил в печку. Потом вернулся с жестяным бидоном. Скрутив книжки в трубочку, он завернул их в кусок старой клеенки и затолкал в бидон. Он все делал быстро, но не суетливо. На мгновение задумается, закусит ус, сдвинет густые, лохматые брови, но тут же тряхнет головой, и снова руки его заработают.

Костя слышал, как отец вышел во двор, скрипнула огородная калитка. Звякнула лопата… В окнах чернела непроглядная, глухая ночь. Злобно лаяла и взвизгивала собака.

На кровати вздыхала мать, ворочалась, крестилась. Внезапно где-то не очень далеко ахнул сильный взрыв, зазвенели оконные стекла. Костя чуть не вскрикнул, закутался с головой в одеяло, скорчился. «Белые наступают… Хорошо, что папа дома, с ним не страшно…»

Торопливо хлопнув дверью, вошел отец, клацнул крючком.

— Что там, Тима? — задыхаясь, прошептала мать.

— Должно быть, мост взорвали за переездом! — возбужденно ответил отец. — Лазо на броневике отходит… Спи, старуха!

— О господи! — выдохнула мать.

Костя представляет взорванный мост: железная ферма одним концом свалилась в бурлящую, черную реку, с другого ее конца к воде свесились сшитые вместе рельсы и шпалы, это похоже на какую-то жуткую лестницу.

Костя открывает глаза: лампа не горит, в комнате мрак. На станции взвыл надрывистый деповский гудок, разом взревели паровозы. В комнате странно посветлело. Костя привстал; на стене заалело трепетное зарево пожара. Кто-то сильно ударил в крайнее окно. Костя нырнул под одеяло, но тут же понял: это ветер. Дождь с легким шумом бился в ставни.

 

Глава третья

Белые близко

Костю разбудила возня братишек и сестренок.

— Тише вы! — зашикал на них Костя. — Папа спит!

Ребятишки убежали в кухню, поднялся и Костя. Мать послала его в кладовку за ковригой хлеба. В кладовке он увидел отцовский дорожный сундучок и удивился этому. Отец, кондуктор, возвращаясь из очередной поездки, обыкновенно ставил сундучок на кухне у порога. Приезд отца всегда был праздником для детей. «Что послал нам зайчик?» — кричали они. Отец открывав сундучок и торжественно вручал одному кусочек сахару, другому огурец, третьему натертую чесноком корочку хлеба. Дети знали, что все это из дома, но все равно принимали подарки радостно. «Какие же гостинцы послал нам зайчик сегодня?» — подумал Костя, приподнимая сундучок за железную ручку. «Ого, какой тяжелый!». И тут он вспомнил про гранаты, спрятанные ночью за иконами. Костя тихонько поставил сундучок. «Может, и тут „кедровые шишки“ от зайчиков?».

Когда он принес хлеб, за столом уже было шумно. Ребятишки толкались, выхватывали друг у друга куски, опрокинули стакан.

Мать то и дело покрикивала на детей, приговаривая: «Прямо наказание с вами». Она шлепала их, наливала чаю, подавала что-нибудь, убирала, самой же некогда было поесть.

Из комнаты вышел отец, прищурился на свет и сел на лавку около печи. Он хоть и устал от ночной поездки и плохо выспался, но все же весело улыбался.

Дети, опрокидывая табуретки, бросились из-за стола. Младшая протянула ручонки, мать посадила ее отцу на колени.

— Папа, ты что привез нам от зайчиков?! — наперебой кричали ребята, облепляя его.

— Кыш, саранча! Потом, потом! — шумел отец, отбиваясь.

Как старший, Костя считал неудобным вертеться около отца вместе с маленькими.

Положив ногу на ногу, отец качал младшую, ласково напевая:

Ребята вразнобой подтягивали:

Потом отец, веселясь не меньше детей, стал так ловко складывать пальцы рук, что на печке возникала тень зайчика с длинными ушами или тень летящей птицы.

«Если что случится с тобой, куда я с ними денусь, как прокормлю такую ораву», — вспомнил Костя причитания матери.

После чая отец попросил Костю сбегать в депо.

— Найди дядю Филю и скажи, чтобы он пришел сегодня к нам… Только долго не шатайся!

Сунув на всякий случай в карман кусок хлеба, Костя выбежал из дома. Яркое солнце ослепило глаза. Резкий, свежий ветерок тянул с реки. Костя повел худыми плечами под старенькой рубашкой и вприпрыжку побежал через мост…

Станция со всем своим хозяйством примыкала к реке. Железнодорожное полотно от берега отделяла полоса земли шириной не более сорока сажен. На этой полосе выстроились поленницы дров. Сюда подходили паровозы. Рабочие выстраиваясь цепочкой, кидали друг другу поленья, пока не заполняли паровозный тендер… В летнее время пассажиры прибегали на берег и до третьего звонка успевали выкупаться.

Сразу за станцией высились горы. Между ними и по их склонам раскинулась главная часть поселка, она так и называлась — Гора. Крутая лестница и каменистая дорога поднимались на Набережную улицу, застроенную казенными зданиями с красными железными крышами и желтыми фасадами. Сверху на станцию глядел широкими окнами телеграф, за ним выстроились в одну линию приемный покой, начальная школа, почта и несколько жилых домов. Чуть отступив от них, вздымалась белая с зеленой крышей и золотистыми куполами церковь.

От Набережной еще выше шла Базарная, самая шумливая улица. На ней несколько китайских лавчонок, набитых бобами, пуговицами, липучками из теста и сахара, лимонадом, махоркой; харчевня, где два бойких, веселых китайца подают посетителям сваренные на пару пампушки с мясом и луком; парикмахерская с одним креслом; сапожная мастерская; дом владельца лавки Митрофана Жердева. Дом был самый большой, а Жердев — самый толстый в поселке. Полнота его никак не подходила к фамилии, поэтому мясника называли Жердевым-Бревновым. Живот его переваливался через красный кушак. Ходил Жердев-Бревнов очень медленно, тяжело отдуваясь. Дети, когда им попадалась в газете карикатура на буржуя, говорили: «Толстый, как Жердев». Взрослые смеялись: «Это мировой капитал!»

Обращал на себя внимание и магазин с вывеской во всю длину крыши: «Клейман и Родовский». По соседству примостились аптека и пекарня. В самом конце Базарной стояла больница.

В разные стороны разбегались маленькие улицы и переулки. По ним жители поселка семь раз в неделю находили дорогу в монополку — так звали всегда открытую винную лавку. По воскресеньям работал кино-иллюзион Свербихина.

Западнее станции, как раз над паровозным депо, каким-то чудом держались на скалах побеленные халупы. Эта часть поселка называлась Порт-Артуром. На противоположном склоне горы приютился такой же маленький поселок — Чертов угол. Если от депо пойти к реке, то попадешь в Теребиловку. Отсюда через реку перекинут деревянный мост в Заречье, где живут Костя и его друзья. В Заречье пять-шесть улиц, одна из них растянулась по берегу версты на полторы. Тут, кроме закрытой лавки Макарова, есть небольшая «Торговля разными товарами Ф. С. Потехина».

На восток от станции расположились три острова — Большой, Малый и Хитрый. Но центр всей жизни — станция. В поселковые учреждения, на базар и в церковь жители Заречья, Теребиловки и трех островов ходили через станцию. На станции можно было посмотреть поезда, увидеть много незнакомых людей — пассажиров, среди них попадались даже иностранцы. Молодежь приходила к поездам, как на гуляние. Дети задерживались тут, идя в школу или возвращаясь из нее. На станции всегда было весело.

Костя прежде всего направился в депо. Здесь он бывал не раз, и всегда его поражали огромные двери, вернее, ворота старого кирпичного корпуса, в который заезжали на ремонт паровозы. Сейчас они были распахнуты. Высокий потолок в цехе представлял собой огромнейшую, разбитую на мелкие клетки раму. Стекла в ней давно закоптились и плохо пропускали свет. Посредине цеха во всю его длину тянулась ремонтная канава, на ней стоял без колес, на домкратах, зеленый пассажирский паровоз. Вдоль стен расположились станки, верстаки, какие-то ящики…

Обеденный гудок еще не скоро, но в цехе уже не слышно обычного шума и грохота. Мастеровые собирались группами, оживленно о чем-то беседовали. Лишь некоторые молча курили в стороне, не ввязываясь в разговор. У токарного станка стоял коренастый рабочий в суконной запачканной гимнастерке военного образца. Брюки и сапоги на нем были тоже солдатские. На зеленой фуражке виднелся след от снятой кокарды. Оглядывая окружающих, рабочий громко говорил:

— Туго приходится, потому и отступаем, товарищи! Слыхали, вчера Лазо объяснял? Оттуда, — он указал на запад, — напирают белые гады и чехи. Вот-вот к нам нагрянут. А там, — большим пальцем оратор потыкал через плечо на восток, — японцы в гости пожаловали, гостинцы заморские привезли! У нас под боком, в Маньчжурии, какой-то бандит атаман Семенов объявился, тоже на Советы прет. Видите, какая картина?!

Костя хотел пробраться ближе, но кто-то остановил за плечо.

— А ты куда, малец?

— Я к дяде Филе!

Рабочий в гимнастерке обернулся на голос.

— А, Константин Тимофеевич! Что скажешь?

Костя передал просьбу отца.

— Чаевать, что ли приглашаешь? — рабочий засмеялся. — Это можно! Чай пить — не дрова рубить! Приду!

На станционных путях Костя не увидел ни одного поезда. Только у самого вокзала, чуть попыхивая паром, маячил маневровый паровоз. У окна маневрушки сидел мрачный Храпчук. На Костино приветствие он кивнул головой. В зале ожидания пусто, даже буфет закрыт. Костя прошлепал босыми ногами по холодному каменному полу и вышел из вокзала. По лестнице поднялся на Набережную. У входа в школу столкнулся с учительницей. Пожилая, но очень подвижная, она легко спускалась с крыльца.

— Здравствуйте, Лидия Ивановна!

Учительница близоруко прищурила глаза.

— Здравствуй!.. Кравченко, кажется? Ты зачем? Когда начнем заниматься? Пока ничего неизвестно, дорогой мой! — она помолчала и, вздохнув, добавила: — Ничего, ничего неизвестно!

Лидия Ивановна быстро пошла, прижимая к груди стопку книг. Костя заметил, что на лице ее, уже тронутом морщинами, не было обычной улыбки.

Оглядев пустующую школу, Костя свернул на Базарную улицу. Китайские лавчонки и русские магазины были закрыты. Сапожник повесил на двери мастерской большой замок. Не хлопала и дверь парикмахерской. Поселок замер, притаился, опустел. Только ветер шуршал сухими листьями да завихривал пыль. Косте стало жутковато и неприятно. Какая-то женщина уселась на крыльцо парикмахерской, разложив пахнущие смолой кедровые шишки. У Кости в кармане была керенка. Он хотел купить шишку, но, увидев на дороге Веру, бросился к ней.

— Ты как сюда попала? — спросил Костя.

И тут же разглядел, что лицо у нее бледное, а глаза распухли и покраснели.

— В больницу ходила, — едва слышно ответила Вера, перебирая в руках свернутый платок. — Ночью тятька маму зашиб, за нами гонялся…

В Заречье всем было известно, что смазчик Яков Горяев часто пьянствовал, избивал жену и детей.

— Купить тебе шишку? — предложил Костя, не зная, чем помочь девочке. Не дождавшись ответа, он побежал к торговке…

На мосту Костя и Вера увидели Леньку Индейца и Шурку Эдисона. Мальчики, перегнувшись через перила, старались попасть камнями в торчавший из воды обломок старой сваи. Камни булькали, разбрасывая брызги, сильный ветерок рябил воду.

— В кого стреляете? — спросил Костя, поеживаясь.

Шурка, рослый и не по возрасту широкий в плечах, швырнул последний камень, повернулся к Косте.

— Я уже настрелял одному маркизу, будет помнить, почем нынче семечки!

Ленька отошел от перил, покосился на Веру и, почесывая одной ногой другою, начал рассказывать:

— Тут недавно драка была, Куликовская битва! Видишь, у меня рубашка порвана?

Костя и вчера видел ее такой же.

— Мы стоим и смотрим, как на перекате рыба играет. А этот типус, Володька Потехин, идет в своих лакированных сапожках, задается шелковым поясом с кисточкой. Я ничего такого не сказал, только говорю ему: «Здорово, пузатый боров!» Он подходит ко мне, берет за грудки и ка-ак рванет изо всех сил, рубаха — хрясь. У него, конечно, сила, он мяса жирного наелся… Тут Шура развернулся да ка-ак даст ему пилюлю в самую морду. Пузатый на него, кричит во все горло: «Удирает красная шантрапа, твой братуха тоже пятки смазал. Скоро всем большевикам каюк!» И снова, понимаешь, размахнулся, хотел ударить!

Рассказ кончил сам Шурка:

— Я бы ему ударил!.. Получил этот граф от меня вторую плюху и бежал отсюда без оглядки!

Вера торопливо завернула кедровую шишку в платок, молча кивнула всем и пошла с моста. Ленька ткнул Костю кулаком в бок.

— Опять с девчонкой ходишь?! Тили-тили тесто, жених да невеста!

— Сам ты тили-тили тесто! Ее мать в больнице лежит, отец избил!..

— Ребята, скорее! Ребята! — донесся крик Кузи, бежавшего по берегу.

Все бросились к нему.

Кузя выпалил:

— Ровно в одиннадцать двадцать семь прибывает ихний поезд. Пронькиного отца срочно вызвали на станцию, я сам все слышал! Побежим туда!

Шурка сплюнул и сказал:

— Леди и джентльмены, вы слышите, что говорит этот рыжий Кузя? К нам едут белые гады!

 

Глава четвертая

Хлеб да соль

Кладбище находилось в двух верстах от станции, на высоком песчаном косогоре, как раз в том месте, где железнодорожное полотно поворачивало вслед за изгибом реки. Поезда, идущие с запада, громыхали мимо крестов и памятников, потом огибали выступ большой скалы и выносились на открытое место перед поселком.

В полдень над кладбищем заклубился белый дымок. Он приближался, вытягивался. И, наконец, медленно, будто что-то высматривая, из-за горы выполз короткий поезд. Впереди паровоза была прицеплена открытая платформа, за ее бортами возвышались уложенные в несколько рядов шпалы, на них были установлены пулеметы: один смотрел маленьким глазком ствола вперед, а два — в стороны. За паровозом тянулся классный вагон, а к нему тесно прижимались две теплушки.

Нехотя поднялось крыло семафора. Поезд двигался тихо, без гудков, точно подкрадывался к станции. Из окон и с крыш домов за ним следили сотни настороженных глаз жителей Заречья. Молчаливая толпа на перроне выжидающе смотрела на непрошенного гостя.

Ветер все усиливался. Из-за хребта показались косматые, хмурые тучи. Они закрыли солнце, веселившее с утра землю…

Никифор Хохряков раздраженно ударил в колокол. Медь не зазвенела, а будто злобно вскрикнула. Странный поезд остановился на первом пути против белого здания вокзала.

Широкие двери теплушек, рокоча, открывались, солдаты с винтовками в руках выскакивали на перрон и торопливо выстраивались вдоль состава.

— Ура! Ура! — недружно и как-то фальшиво прокричали в толпе отдельные надсадные голоса.

Прошла минута, вторая, третья. Из классного вагона никто не выходил. Молчаливая толпа жителей все увеличивалась. От входа в вокзал до перрона образовался проход. В первых шеренгах стояла вся знать поселка.

Костя и Ленька Индеец, забравшись на штакетник станционного палисадника и держась за ветки черемухи, смотрели на диковинное сборище. Купцы нарядились в картузы с лакированными козырьками, в черные поддевки, широкие плисовые шаровары, в шелковые малиновые, зеленые, голубые рубахи. Сапоги с голенищами в гармошку блестели, как зеркала на солнце. Чиновники уже несуществующих в поселке или изменивших свои названия учреждений высоко задирали подбородки, подпертые крахмальными воротничками, на груди у некоторых болтались какие-то медали и значки. Бывший мировой судья нацепил галстук-бабочку. Старший агент общества страхования от огня, под названием «Россия», все время дотрагивался до цилиндра, едва-едва державшегося на его большой лысой голове. Заведующий школой Александр Федорович то и дело поглядывал на свои старомодные штиблеты и, морщась, переступал с ноги на ногу: штиблеты были куплены в годы молодости и теперь стали тесными. Около него топтался грек-булочник в узеньких, как трубочка, брюках. Дородные женщины шуршали новыми платьями и юбками. Жена аптекаря и дочь начальника лесничества пришли в широких шляпах с перьями.

— Вырядились, как пугала! — смеялся Ленька.

— Смотри, смотри, — зашептал Костя, — вон пузан!

Почти у самых дверей, рядом с отцом и Жердевым-Бревновым стоял Володька Потехин. «Так вот почему он сегодня в лакированных сапожках», — подумал Ленька, вспоминая драку на мосту.

Позади «знати» толпились все, кто случайно оказался на станции. Подходили рабочие паровозного депо и пункта технического осмотра вагонов. Еще задолго до прибытия поезда начальник участка тяги приглашал всех на станцию, чтобы, как он объяснил, не вызывать никаких подозрений. Ребятишки шныряли среди толпы.

Дядя Филя остановился около Кости и Леньки, оглядел поезд. «Ни броневик, ни пассажирский, ни то, ни се!» — подумал он, на всякий случай пересчитав вагоны.

— Внимание, господа!

Толпа зашевелилась, все повернулись в ту сторону, откуда послышался голос. В тамбуре классного вагона появился высокий молодой офицер.

— Внимание, господа! — повторил он и легко спрыгнул со ступенек на перрон.

Солдаты расступились. В дверях вагона показался тучный, небольшого роста полковник с жирными, красными губами. Высокий офицер помог ему сойти на землю. Следом спустились еще два щеголеватых офицера. Высокий пошел вперед по людскому коридору, размахивая руками, чтобы встречающие расступились шире.

Навстречу офицерам из вокзала вышли двое. Впереди шел, чуть прихрамывая на левую ногу, худенький, с седеющими усами и с бородкой клинышком, человек в железнодорожной форме. Рядом с ним на коротких и толстых ногах семенил купец, облаченный в темно-синюю шевиотовую тройку. Купец нес на вышитом холщовом полотенце большую булку хлеба, на булке стояла наполненная до краев хрустальная солонка.

— Господа! — начал купец, краснея до самых ушей. — Разрешите, так сказать, от всей души…

Тут он закашлялся. Не дожидаясь окончания речи, полковник взял подношение и сунул его идущему сзади офицеру. Человек в железнодорожной форме заюлил перед полковником.

— Разрешите представиться: начальник станции Блохин. Осмелюсь доложить, служил Советам по принуждению. Предан царю, готов…

— Спасибо, господа! Пойдемте, — хрипло забасил полковник.

Высокий офицер оттеснил сгрудившихся у входа людей. И вдруг толпа загудела, кто-то восхищенно ахнул. На одной из половинок дверей колыхался небольшой красный флаг, воткнутый коротким древком за железную решетку, оберегавшую стекло.

— Это что такое?! — взревел, багровея, полковник.

Семенивший за его спиной купец, еще не понимая, что случилось, и находясь под впечатлением незаконченной речи, выпалили:

— Примите, так сказать, хлеб да соль!

— Поручик! — заорал полковник. — Разогнать всех!

Он кинулся за Блохиным в здание вокзала. Высокий поручик рванул с двери флаг. Зазвенело, рассыпалось осколками стекло. Полотнище вспыхнуло в руке поручика, а древко осталось за решеткой. Поручик бросил флаг под ноги и начал топтать его.

— Разойдись! — надрывался он, потрясая огромным кулаком. — Разойдись!

Поручик бешено пнул подкатившийся откуда-то цилиндр, похожий на ведро, и побежал к солдатской цепи, расталкивая разряженных дам. По его команде солдаты чеканно отстукали три шага вперед и вскинули винтовки. Толпа заметалась, бросилась врассыпную, хотя и не все понимали, что произошло. У дверей вокзала купец в тройке хватал всякого, кто пробегал мимо, и пытался что-то сказать, но у него получалось какое-то бессмысленное лепетанье:

— Господа, так сказать… Господа, так сказать!..

Ребята спрыгнули со штакетника. Костя налетел на грека-булочника, получил от него подзатыльник и только собрался проскочить между аптекарем и толстым Жердевым, как вскрикнул от сильной боли: какая-то дебелая девица в белом шарфике наступила ему на босую ногу. Девица обернулась и махнула на него рукой. Ее толстое курносое лицо показалось Косте знакомым. И вдруг, уже пробираясь дальше, он вспомнил, кто это, и удивился: «Неужели она?!». Костя, забыв про боль, хотел побежать за девицей, но она уже затерялась в толпе.

Ленька, усиленно работая локтями, старался пробраться к водогрейке, чтобы удрать за вокзал. Тут под ноги ему попало что-то мягкое, и он запнулся. На земле валялось скомканное красное полотнище, брошенное поручиком. К нему прилипли сухие желтые листья. Ленька схватил флаг, сунул его под рубаху и, что есть силы, снова начал проталкиваться к водогрейке…

Тем временем полковник бушевал, распекая начальника станции в его же кабинете:

— Блоха ты, блоха и есть! Прыгаешь без толку, а кругом большевики орудуют!

— Виноват, ваше благородие! — бормотал Блохин. — Этого подлеца я найду и…

— Этим мы сами займемся! — оборвал его полковник. — А ваше дело пока сообщить всем станциям в западном направлении до самого Верхнеудинска, чтобы скорее продвигали наши эшелоны. Мы торопимся в Читу!

— Осмелюсь доложить, у нас за переездом мост взорван! Лазо…

— Мы еще доберемся до этого молокососа!

В кабинет вошел невысокий, крепко сбитый Никифор Хохряков. Он по-военному вытянулся у дверей.

— Телеграмма по селектору! Только что принял!

— Откуда? — спросил Блохин.

— С востока! Из Куренги!

— От красных? Ну-ка, ну-ка! — протянул пухлую руку полковник.

Хохряков подал телеграфный бланк. Читал полковник про себя, но по тому, как округлились его бесцветные глаза и искривились толстые губы видно было, что текст не пришелся ему по вкусу. Хохряков следил за ним, мысленно читая уже знакомые строки: «Мы еще вернемся». На лице Хохрякова, покрытом крупными пятнами давнишней оспы, мелькнула едва уловимая усмешка.

— Кто такой Иван Лежанкин? — полковник скомкал телеграмму.

— Красногвардеец… из местных — объяснил Блохин. — Вчера отступил…

Полковник бросил измятый бланк в суровое, непроницаемое лицо Хохрякова.

— Впредь не принимать! Пошел отсюда!

 

Глава пятая

Клятва

— Папа, я видел на станции Конфорку!

Отец сидел за кухонным столом, склонившись над книгой.

— Какую? — спросил он, скосив глаза на самовар, — конфорка была на месте, на ней стоял чайник.

— Да эту самую… Конкордию Макарову, она еще до революции ирисками у нас торговала.

Отец захлопнул книгу.

— Видел?.. Ну и что?

— Наверное, она опять лавочку откроет?

— Может быть, и откроет… А ты куда?

Костя ответил уже с порога:

— К Томасу Эдисону!

В калитке он столкнулся с дядей Филей. Тот нес корзинку, сплетенную из зеленых тальниковых прутьев. Спросив, дома ли отец, он вошел в избу.

В переулке Костя остановился, всунул в рот два пальца и дважды пронзительно свистнул. Сейчас же откуда-то с огорода раздалось в ответ:

— Ого-го!

— Давай сюда! — крикнул Костя.

В ожидании товарища он присел у забора, и, сгребая к ногам желтый, омытый дождями песок, задумался. У Кости узкие, покатые плечи, и поэтому кажется, что руки его начинаются сразу же от шеи. Грудь у него тоже узкая, впалая. «Петух» — иногда дразнили его ребята. Волосы тщательно причесаны, надо лбом небольшой вихор, глаза серые, мечтательные. Нос длинный, острый. Отец в шутку говорил: «Он у тебя, брат, гоголевский».

Через несколько минут в переулке появился Васюрка. Костя оглянулся по сторонам и спросил тихо:

— Вы свою баню топите?

— Давно уж нет… Каменка развалилась. А зачем она тебе?

— Пригодится! Скоро узнаешь… Айда к Шурке!

Из-за угла с плачем выбежал маленький Витька. Как всегда, он кричал:

— А я? И я с тобой!

По привычке Васюрка сорвался с места, но Витька заплакал еще громче. Васюрка передразнил братишку, подал ему руку. Костя хотел взять Витьку за другую, но вспомнил, что малышу нельзя будет поддерживать штанишки, и сердито сказал:

— Перестань хныкать!

На макаровском крыльце сидели Пронька и Кузя. Оба они держали в руках по капустному листу. На листьях лежала кучками переспелая, мятая, с вылезшими косточками черемуха. Мальчики захватывали ягоду прямо губами. Кузя выплюнул несколько косточек и протянул свой лист подошедшим товарищам:

— Пробуйте! Лучше сахара!

Он вытряхнул липкую ягоду в подставленные ладони.

— Эх, ребята, — со вздохом сказал Костя, — наверное, последний разок мы на этом крыльце сидим!

— Почему? — удивился Кузя, накрывая свою голову капустным листом, как тюбетейкой.

— Конфорка приехала!

Васюрка так удивился, что поперхнулся косточками и закашлялся.

— Откуда взялась эта купчиха? — наконец спросил он. — Она меня раз на одну ириску надула, жадюга!

— Айда! Потом разберемся! — сказал Костя, вытирая о рубашку испачканную черемухой ладонь…

* * *

Дядя Филя и Костин отец, поговорив в избе, вышли в огород. Тимофей Кравченко выдернул два куста картошки, зачерпнул из колодца воды и, вымыв в ведре молодые, с нежной розовой кожицей клубни, высыпал их в зеленую корзинку.

— Так удобнее! — сказал он, добродушно усмехнувшись в усы.

Мужчины степенно ходили от грядки к грядке, рвали огурцы, морковь, горох.

— Угощайся, солдат, — говорил Кравченко, весело подмигивая, — набирайся сил! Пока сигнала ждем, надо оружие добывать. Одним словом, вот пойдут эшелоны чехов, не надо зевать… «Картошку» и «горох» раздадим по рукам, а что покрупнее — спрячем на кладбище… Видал, какой мы со старухой хмель вырастили? — похвалился он громко, настороженно оглядываясь по сторонам.

По высоким палкам вилась толстая живая нитка растения с маленькими листьями и плодами, похожими на шишечки лиственницы.

— Добрый хмель! — похвалил дядя Филя. — А Никифор Хохряков ловко сегодня приветствовал беляков.

— Больше так рисковать не следует, — строго наказал Кравченко. — Телеграмму Вани Лежанкина передайте в депо и путейским… И еще вот что! Сын мне сказал, что макаровская девка появилась. Надо полагать, не зря вынырнула!

— Зато папаша ее никогда не вынырнет! — засмеялся солдат.

— Того мы всерьез искупали! — У Кравченко смеялись одни глаза — озорные, выпуклые. — Ну, а за Конфоркой надо смотреть, она здесь всех знает и, если в папашу удалась, то нам худо будет…

…Шурка и Ленька хлопотали во дворе Лежанкиных, под навесом из сосновых драниц. Ленька на обрубке рельса выпрямлял гвозди, а Шурка, засучив рукава, разрубал зубилом толстый железный обруч. Здесь, под навесом, была его мастерская. На верстаке валялись куски жести, костыли, клещи, старые банки. Подражая брату Ивану, Шурка увлекался слесарным делом. Дома он все старался делать сам: прибьет где надо гвоздь, посуду запаяет, ножи наточит. Он даже пытался сделать ведро, но у него получилась какая-то конусная труба. Приделать дно он не сумел, а спрашивать совета у знающих не стал из гордости. «Все равно сам сделаю». Сейчас эта труба была надета на винтовочный штык, вонзенный в стену сарая. Зато хорошо получались у Шурки сабли из железных обручей. Все приятели в Заречье были вооружены его саблями. Шурка пробовал даже изобретать. Ему так часто приходилось поливать в огороде, что, наконец, надоело возиться с лейкой. Тогда он поставил на тележку кадку с водой, вывел из нее железную трубку, а на конце ее закрепил лейку. Он заехал прямо на грядку с капустой, чтобы испробовать свою машину. Попытка кончилась тем, что более половины гряды оказалось перепаханной вдоль и поперек, а молодые побеги были затоптаны колесами в землю. Мать отлупила Шурку ремнем, а части его поливальной машины разбросала по двору.

— А я все равно что-нибудь сделаю! — заявил Шурка сквозь слезы.

Брат Ваня, узнав об этом, долго смеялся и сказал изобретателю-неудачнику:

— Эх ты, Томас Эдисон!

С тех пор за Шуркой и закрепилось имя знаменитого американца.

Шурка, действительно, не бросил мысли облегчить поливку овощей. Он целыми днями пропадал на огороде, даже перестал ходить на рыбалку, и к концу лета все-таки сам, без посторонней помощи, протянул трубу от колодца вдоль забора и установил два крана для воды.

— Доказал свое, упрямец! — похвалил Шурку старший брат.

Была у изобретателя еще одна страсть: любил он читать приключенческие книги иностранных писателей. Из них он выхватывал отдельные слова и щеголял ими. Мать называл графиней, брата — лордом или бароном, а соседей — синьорами. Однажды Шурка назвал бабушку Аничиху маркизой. Она, решив, что ее обругали, побежала к его матери жаловаться. Шурка опять получил хорошую трепку.

В школе его знали как очень хорошего математика. Шурка учился в седьмом классе, а к нему за помощью бегали и восьмиклассники.

Когда ребята пришли во двор, Ленька усиленно дул на палец, по которому ударил молотком.

— Эх ты, лорд неуклюжий! — смеялся Шурка. Он стоял около верстака. Щеки и нос изобретателя были запачканы ржавчиной от обруча. Даже белые, как лен, немного вьющиеся волосы были припудрены коричневой пылью. Увидев, что вместе с другими явился и Витька, он выкатил из-под навеса маленькую тележку на железных колесах.

— Поезжай, синьор, вон туда! — Шурка показал в конец двора.

Ленька забрался на верстак, Костя устроился на перевернутом ящике, Васюрка примостился на чурбачке, Кузя и Пронька — на курятнике.

— Вот что, маркизы! — сказал Шурка, оглядывая товарищей. — Никто не должен знать про наш разговор. Пускай отсохнет язык, но ты молчи. Согласны?

Все закивали.

— А клятву будем давать? — тихо спросил Кузя и снял с головы капустный лист.

Пронька сбил щелчком с его стриженой головы две черемуховые косточки.

— Без клятвы нельзя, — отозвался Шурка, — но это потом. Значит, так… Сегодня во время схватки с белым отрядом отважный Лешка Индеец спас красное знамя.

Ленька перестал рассматривать посиневший ноготь и пятерней поправил волосы. Мать дома называла его индейцем, а отец — головешкой за то, что он летом сильно загорал. Среди ребят он был самым черным, белели только зубы.

— Расскажи-ка нам об этом, сэр! — попросил его Шурка.

Ленька соскочил с верстака и с упоением заговорил, махая руками:

— Я пробиваюсь в самую гущу, а тут какой-то беляк ка-ак толканет меня, а я ка-ак шарахнусь о Жердева-Бревнова, чуть не свалил его. От Жердева я мячиком отскочил прямо под ноги мировому судье. А уж потом начал локтями всех распихивать…

В другой раз Костя не дал бы ему много хвастаться, но тут мешать было нельзя: очень важное событие случилось.

— Иду и чувствую, что наступил на что-то, — задыхаясь от волнения, продолжал Ленька. — Ну, думаю, жертва! Нагнулся, а это флаг. Схватил его, но, вижу — кругом солдаты. Офицер этот высокий с меня глаз не сводит. Я, конечно, не растерялся, спрятал флаг за пазуху — и удирать. Длинноногий офицерик за мной, да где тут! А флаг, ребята, вот он!

Ленька, трепеща от гордости, выхватил из поленницы свернутое полотнище. Завороженные мальчишки почтительно развернули его. Оно было сшито из десятка ярко-красных флажков, какими пользовались на железной дороге кондукторы, стрелочники, дежурные по станции.

— Ну и отчаянный же человек повесил это знамя! — сказал Пронька, не зная, что восхищается своим отцом.

— Это сделал настоящий революционер! — пояснил Костя. — Таких людей знаете, как называют? Большевиками! Это мне папа рассказал.

— Ребята, — вмешался Кузя, — давайте узнаем, кто это сделал, и напишем ему письмо!

Васюрка радостно ударил Кузю по плечу.

— Ты у нас молодец! А что мы напишем?

— Что? — загорелся Кузя. — А вот что!.. «Дорогой герой, ты не сомневайся и не печалься! Мы нашли твое знамя и спрятали. Мы его принесем на станцию и укрепим на том же месте…»

— Когда, Кузя? — перебил друга Пронька.

— Не мешай! Конечно, тогда, когда вернутся красные! Слушайте дальше… «Мы с этим флагом будем встречать Сергея Лазо и всю Красную гвардию. Ваню Лежанкина — тоже. Ура!» и подпишемся так: «Молодые тайные революционеры». Здорово, ребята?

— Здорово! — за всех сказал Васюрка. — Ты молодец, Кузя, только тебе ума не хватает! Сам подумай, как мы найдем того человека?

Пока ребята спорили, Шурка свернул полотнище.

— Не надо его искать, — сказал он твердо. — Тот человек сам найдется, когда наши придут… Николай Григорьевич сколько лет молчал! Теперь так… Куда мы спрячем знамя?

— Я знаю, куда! — Костя вскочил с ящика. — Революционеры все закапывают в землю. Давайте возьмем старую посудину, положим туда знамя…

— Верно! — поддержал Шурка. — Закопаем в нашем огороде. Отсчитаем от сарая восемнадцать шагов…

— Почему восемнадцать? — удивился Кузя.

— А год у нас какой? 1918-й!

Шурка взял с верстака большую железную коробку с крышкой. На стенках коробки среди нарисованных цветов еще можно было прочесть: «Печенье Эйнем».

— Граф Кузя, тащи-ка с крыльца вон ту холщовую тряпку! — распорядился Шурка.

Кузя живо сбегал.

— А не попадет тебе от бабушки? — встревожился Ленька.

— Не попадет! — Шурка завернул знамя в тряпку, положил сверток в коробку и захлопнул крышку.

— Милорды, кто знает клятву?

— Я знаю! — выступил вперед Костя.

— Ты говори, а мы будем повторять за тобой! — предложил Шурка.

Костя взял коробку и прижал ее к груди.

— Клянусь! — произнес он, оглядывая товарищей.

— Клянусь! — негромко, но разом повторили все.

— Никто не будет знать!

— Никто не будет знать! — гудели за Костей парнишки.

Высоко подняв голову и зажмурившись, Костя продолжал клятву:

— Ни мать, ни отец! Ни дядя, ни тетя! Ни брат, ни сестра! Ни живой, ни мертвый! Провалиться мне на этом месте! Утонуть в трех речках! Сгореть в семи огнях! Никто не будет знать! Клянусь!

Костя передал Шурке коробку, и все направились в огород. Остался один Васюрка, он начал катать Витьку в тележке, чтобы братишка не побежал за ребятами. Но никто не заметил, что в узкие щели забора во двор Лежанкиных давно уже смотрела пара чьих-то глаз…

В огороде Шурка отмерил от сарая восемнадцать шагов, провел пяткой черту против старого столба.

— Копайте здесь!

Копали по очереди.

— Еще хорошо бы клятву кровью написать! — сказал вдруг Кузя, поглядывая на коробку.

— Мы не разбойники и не индейцы! — сухо обрезал его Костя и взял у Леньки лопату.

Яма скоро была готова и коробка зарыта. Шурка вырезал перочинным ножом на столбе: «23/VIII 1918 г.».

Вернулись под навес. Два глаза по-прежнему наблюдали в щель за всем, что делали «молодые тайные революционеры»…

Перед тем, как разойтись, Костя сказал:

— Тут часто собираться нельзя. Как бы кто-нибудь не подглядел. Я думаю… Вот у Васюрки в огороде есть баня заброшенная. Туда можно приходить через заборы… Ты, Васюрка, не против?

— Не!

— Так! — сказал Шурка. — Это хорошо, джентльмены. А Витька не выдаст?

— Ему надо что-нибудь давать, и он никому ничего не скажет, хоть тресни!

— Я ему саблю с ручкой сделаю… Как шпага будет!.. Теперь выходите по одному! У нас с Костей военный совет.

А тот, кто смотрел в щель, имел и уши…

Когда Костя пришел домой, семья обедала. Дяди Фили не было. У порога стоял отцовский сундучок. Костя приподнял его. «Легче стал… Раздал папа подарки от зайчика».

 

Глава шестая

Ноченька темная

«Компашка», как называл машинист Храпчук свой маневровый паровоз с широкой трубой в виде шляпы, стоял на последнем станционном пути. В круглых фонарях около трубы и над буферами горели керосиновые лампы, они мигали в ночной тьме, слабо освещая рельсы. В ожидании маневровой работы «компашка» (это название пошло от старинной марки локомотива Компаунд) попыхивал дымом и чуть-чуть посвистывал паром.

Храпчук сидел в паровозной будке у окошечка и пил чай из большой железной кружки. Тускло светила коптилка. Тряпочный фитиль слабо потрескивал. Маленький огонек то совсем прятался в жестянке, то, как бы пытаясь подпрыгнуть, высовывал над ее краями свой бледно-красный язычок и еще больше коптил.

Машинист медленно жевал что-то, поглядывая перед собой в окошечко и раздумывая над событиями прошедшего дня…

Дверь вокзала громко хлопнула, и на перроне показался человек с фонарем. Пересекая пути, он направился к «компашке». Раза два или три идущий переложил фонарь из одной руки в другую (должно быть, шарил на ходу в карманах). Храпчуку было видно, как металось по земле отражение зеленого и белого огонька. «Никифор идет проведать», — узнал машинист.

Хохряков легко поднялся в будку по редким железным ступенькам, поставил у двери фонарь и сам присел на толстое полено против закрытой дверки топки.

— Ну, как жизнь, старина? — спросил он и опять полез в карманы. Найдя, наконец, клочок бумажки, свернул цигарку.

Храпчук допил чай, спрятал кружку в небольшой ситцевый мешочек, затянул на нем петельку из тонкого шпагата, вытер бороду, поправил усы, смахнул с колен хлебные крошки и уже после этого повернулся к Хохрякову.

— Как видишь!

Старик покрутил мешочек, мол, сказать больше нечего. Хохряков поднялся с полена, прикурил от коптилки. В будке запахло махорочным дымом. Тонкой струйкой он потянулся в окошечко. Говорить как будто не о чем, все обоим известно…

После разгона жителей поселка с вокзала белые передвинули свой состав в тупик около товарного двора. Высокий поручик предложил Блохину немедленно отправить вспомогательный поезд к взорванному мосту. Блохин передал это распоряжение Хохрякову, а Хохряков Храпчуку. «Компашка» потянул вагон-мастерскую и несколько платформ, нагруженных шпалами, рельсами, песком и камнем. Ремонтная команда была составлена наспех из путейцев и деповских рабочих. Поехал с ними и поручик: под его надзором должно было начаться восстановление моста…

Возвращаясь к станции, Храпчук заметил из окошечка, что в классный вагон поезда белых вошли Блохин и Конкордия Макарова. Все это расстроило старика. «Зашевелились, вражьи дети», — думал он сейчас, затягивая еще туже и без того затянутый мешочек с кружкой.

Догадываясь о мрачных мыслях товарища и желая поднять его настроение, Хохряков сказал:

— Эшелон чехов застрял на разъезде!

Храпчук вскинул голову.

— Кто задержал?

— Стрелка была переведена вразрез. Паровоз и два передних вагона сошли с рельсов. Пусть теперь попляшут! Наш вспомогательный занят, придется им из Петровска вызывать… Стрелочник убежал в лес. Это Капустин, у него сын в Красной гвардии…

Храпчук оживился.

— А мы когда же начнем?

— Не торопись, старина! Начнем, когда Усатый скажет!

— Это еще что за Усатый? — насторожился машинист.

— Я и сам не знаю… Так по «цепочке» передали. От Усатого ниточки во все стороны тянутся. Мы его не видим, а он нас всех знает!

Хохряков сильно затянулся, огонек на миг осветил его сумрачное, озабоченное лицо и огрубевшие пальцы, державшие маленький остаток цигарки.

— Работать будем двойками, — говорил он, сдувая пепел с цигарки, — я тебя знаю, ты меня. Когда надо, из другой двойки придет связной.

— Усатый так придумал? — спросил Храпчук, видно, одобряя услышанное. — Усатый… Скажут тоже! Попробуй, отгадай его в поселке. У нас куда ни плюнь — в усатого попадешь. Даже эта контра Блохин и тот с усами!

— Да и ты усач порядочный! — засмеялся Хохряков. — Вон какие пики накрутил, того и гляди телеграфные столбы заденешь с паровоза.

Старик окончательно повеселел.

— Да уж вырастил! — Храпчук потрогал свои усы. — Не то что ты! Оставил под носом пучок щетины, да и тот закоптил табачищем…

Хохряков усмехнулся, подошел к узким дверям, бросил на землю окурок, посмотрел на усыпанное звездами небо и вдруг тихо запел:

— А ты еще поешь! — Храпчук открыл дверку топки. — Подкормлю-ка я своего конягу!

— Запоешь тут! — перешел Хохряков на серьезный тон. — Завтра нам с тобой придется хоронить кое-что на кладбище… Знаешь, офицерики уже в часовню заглядывали, может, нутро Николая-чудотворца проверяли, не завелось ли там чего. Не Конфорка ли сработала? Как думаешь?

И, не дожидаясь ответа, закончил почти шепотом:

— После вечернего гудка приходи к дамбе, острогу не забудь прихватить, рыбу будем лучить. Я в лодке жду… Пока, старина!

— Будь здоров! — ответил Храпчук, кидая очередное полено в открытую пасть топки. Отсветы пламени заиграли на его лице.

Хохряков взял фонарь и спустился с паровоза. На путях забегали зеленый и белый огоньки…

* * *

Невысокая, сутуловатая женщина открыла калитку во двор Храпчука. Был полдень, машинист доставал из колодца воду. Он только что проснулся после ночного дежурства и хотел умыться. Увидев женщину, старик поспешно отцепил ведро, прикрикнул на заворчавшую собаку и пошел к калитке.

— У вас, кажется, сдается комната? — спросила женщина.

— Сдается! — Храпчук держал в одной руке ведро с водой, а другой указывал на дверь в сени. — Пройдите, уважаемая…

В небольшой комнате Храпчук задернул занавески на двух, глядевших на улицу, окнах.

— Смотрите наш дворец!

Женщина оглядела комнату, улыбнулась сухими тонкими губами и сказала негромко:

— Здравствуйте, товарищ Храпчук! Вам посылка от Усатого!

Она сняла с головы сложенную вдвое черную шаль и развернула ее. Машинист увидел знакомое еще с 1905 года алое шелковое знамя. «Снова мне его прятать… Сберегу и на этот раз…»

Женщина взяла шаль и накинула ее на плечи. Храпчук побежал в другую комнату. Скоро он вернулся с большой, уже довольно потертой клеенкой и накрыл ею расстеленное на столе знамя. На клеенке были отпечатаны портреты царя Николая II, императрицы, наследника Алексея и всех царских дочерей.

— А я вас сразу-то не узнал, — сказал Храпчук, разглаживая клеенку широкими ладонями. — Моя дочка у вас прошлой зимой училась…

— Помню, помню… Лиза, кажется?

— Она самая… Умерла нынче от чахотки. Сын с войны не вернулся, старушка скончалась от горя…

Храпчук проводил женщину до калитки.

— Ну, что ж, — проговорил он громко, — не понравилась комнатка, другую поищите! Всего хорошего, уважаемая!

На крыльце макаровского дома сидели Кузя и Пронька.

— Здравствуйте, Лидия Ивановна! — крикнул первым Кузя и сорвался с крыльца навстречу учительнице.

— Здравствуйте! — вторил ему бежавший позади Пронька.

— Здравствуйте, ребята! — Лидия Ивановна кивнула на бутылку, которую держала в руках. — Вот зашла молочка купить, но…

— У дяди Николая корова еще летом в трясине утонула, около Кривого озера, — заторопился Кузя. — Бабушка Аничиха молоко продает!

— Пойдемте, мы покажем! — предложил Пронька.

Оба довольные, они повели учительницу к домику бабушки Аничихи.

 

Глава седьмая

Подпольщики

Проводив Лидию Ивановну, ребята свернули в узкий переулок. Кузя и Пронька были неразлучны. В Заречье многие удивлялись их дружбе, настолько они были разными. Пронька молчаливый, а Кузя балагур. Пронька кивнет головой и сделает что надо, а Кузя всем расскажет о своих планах, но не выполнит их. Одинаковы они только ростом…

— Скоро уже в школу идти, а ты так и не снял свои космы! — Кузя дернул товарища за отросшие на затылке волосы.

Пронька втянул голову в плечи.

— Отец ножницами поправит, и ладно. Нельзя мне наголо стричься — шрам на макушке. Помнишь, прыгали с сарая на картофельную ботву и я на кирпич угодил?

— А я, Проха, боюсь расти… Как с рыжей бородой ходить?

— Борода ничего! — сказал Пронька. — Ты бы лучше пятнышки с лица смыл, а то будто мухи засидели. На носу-то вон сколько!

Кузя потер переносицу.

— Опилками тер, песком — не помогает! Надо еще керосином попробовать… Здесь перемахнем?

Ребята перелезли через забор и очутились в огороде. Прячась среди зелени, они короткими перебежками пробрались к бане. Как было условлено, Кузя два раза стукнул в дверь. В ответ раздался тоже двойной удар, потом звякнул крючок, дверь приоткрылась, и высунулась взлохмаченная голова Кости Кравченко.

— Где вас черти носят? Живо!

Костя пропустил ребят и захлопнул дверь. С потолка посыпалась сажа — баня топилась «по-черному». Кузя и Пронька схватились за головы, пальцы ощутили мягкую липкую пыль.

Сначала они ничего не могли разглядеть в темноте, кроме белого квадрата окошечка.

— Леди и джентльмены, садитесь! — раздалось из мрака.

— А где тут сидеть-то? — заворчал Кузя.

Чья-то рука усадила одного на ведро, другого — на порог.

— Мы вас уже давно ждем, — сердито сказал Шурка, — некоторых уже приняли. Почему опоздали?

Пока Кузя рассказывал о встрече с учительницей, Пронька протянул руку влево и нащупал печку-каменку, ладонь ощутила бархатистый слой сажи. Направо оказалась бочка. Кто же тут, в бане, кроме Шурки и Кости? Приглядевшись, Пронька различил в углу сверкающие глаза и зубы Индейца, на полке тихонько покашливал Васюрка.

— Эх вы, маркизы! — прервал Шурка Кузин рассказ. — Разве так революционеры поступают? Вы бы подождали Лидию Ивановну, помогли бы ей нести молоко. А вы…

Шурка повернулся к Косте. Они о чем-то недолго посовещались.

— Кузя, встань! — наконец приказал Шурка.

Кузя, поднимаясь, загремел ведром.

— Тихо ты! — крикнул на него Шурка. — Видишь, какая обстановка!

Помедлив немного, он спросил:

— Клятву давал?

— Давал!

— Не отступишь?

— Ни в жизнь!

Шурка достал из кармана какую-то бумажку, рассматривая, поднес ее ближе к окошку.

— Какие ты песни знаешь?

— Разные… «Отречемся от старого мира», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные воют над нами»…

— Не воют, а веют! — поправил Костя.

— Ну, пусть веют… А еще «Вы жертвою пали», «Солнце всходит и заходит», «Последний нынешний денечек», «Все пушки-пушки грохотали»… А чего ты спрашиваешь? Вместе же поем!

— Стоять смирно! — прошептал Шурка. — Ты знаешь каких-нибудь великих людей?

— Великих? — Кузя посмотрел на потолок и потер переносицу. — Ну, вот… Петр Великий!

Тут вмешался Костя.

— Петр при старом режиме жил, до революции… А кто теперь великий?

— Ленин! — крикнул с порога Пронька.

— А ты не подсказывай, без тебя знаю! — рассердился Кузя.

— Тогда говори! — торопил Шурка.

Кузя вытянулся в струнку, опустил руки по швам и отчеканил во всю силу:

— Ленин — вождь мирового пролетариата!

— Тише ты! — зашикал Шурка. — Забыл, что ли, где мы находимся? Говори дальше!

— Я, ребята, видел его! — зашептал Кузя.

— Кого?

— Ленина!

— Вот граф Трепачевский! — забыв о предосторожности, громко сказал Шурка.

Ребята засмеялись. Кузя с обидой горячо возразил:

— И вовсе не Трепачевский! Помните, летом из Верхнеудинска приходил политпоезд? Вот на вагоне был портрет Ленина в рамке из елочек. Ленин в кепке, а на груди его бант красный. Голова чуть-чуть набок… Еще один дяденька в кожаной тужурке объяснял про него…

— Это верно! — подтвердил Костя. — Мы тогда с Кузей ходили в китайскую лавочку, постное масло покупали. Идем, а на станции народу тьма-тьмущая. Все деповские к политпоезду высыпали. Мы и в вагон заходили, там были разные книжки и плакаты. Помнишь, Кузя, на большом листе был нарисован буржуй: сидит на мешках с золотом, сигару здоровенную курит, а на голове у него шляпа, похожая на ведро, которое Шурка не доделал, а по пузу цепочка из человеческих черепов…

Все притихли, слушая Костю.

— Точно, точно! — обрадовался поддержке Кузя. — А рядом с Лениным был портрет Карла Маркса, такой человек с большой бородой. Так ведь, Костя?

— Так, так!

— Тогда ладно! — Шурка еще раз заглянул в бумажку. — Вот что, Кузя… С этого дня мы будем работать в подполье…

— Картошку ссыпать? Так еще рано, копать не начали…

Ребята захихикали, а Шурка покачал головой.

— Ты, Кузя, чудак не нашей губернии! В подполье — это значит тайно работать, чтобы никто не знал.

— Так бы сразу и сказал, — возмутился Кузя, — а то… в подполье… В подполье я сколько раз работал!

— Ты послушай-ка, — перебил его Шурка. — Подпольщика могут поймать белые и начнут терзать, в тюрьму тебя посадят или расстреляют. Ты как? Не боишься?

— Ну и пусть расстреливают! А я зубы стисну и вытерплю!

— Так, так! — одобрительно сказал Шурка и снова пошептался с Костей.

— А если мы тебя ночью на кладбище пошлем, вроде как на разведку? — спросил Костя.

— Одного?.. — голос Кузи дрогнул.

— Одного.

— Лучше пошлите с Пронькой, у него там сторож родня какая-то, мы сразу же все узнаем — и назад!

— Ты прямо скажи, пойдешь один или нет?

— Пойду, но вдвоем-то ловчее. Вдруг меня убьют, кто тогда донесение принесет?

Костя снова пошептался с Шуркой и сказал:

— Решили принять Кузю. Все-таки надежный парень!

— А когда на кладбище идти? — забеспокоился Кузя.

— Сегодня! — ответил Шурка и, подумав, добавил: — Вместе с Пронькой! Вас не разделишь… Пронька, ты что молчишь?

— Я что, я ничего! — отозвался тот.

— Вот что, ребята! — обратился Костя уже ко всем: — Проньку примем после похода на кладбище. А сейчас… Как вы думаете, брать нам к себе девчонок или нет?

— Никаких девчонок! — отозвался из угла Ленька. — Они все долгоязыкие!

С полки соскочил Васюрка.

— И не все! В нашем классе есть мальчишка хуже девчонки. Может, знаете, Женька Драверт. Все его зовут брехунцом…

— А нам и принимать некого! — стоял на своем Ленька.

— Можно бы Верку Горяеву принять! — уже горячился Костя. — Знаешь, какая она!

Но Ленька не соглашался:

— Какая? Девчонка, да и все!

— Тише, синьоры! — строго произнес Шурка. — Я одну книжку читал из французской жизни. Там у тайных революционеров девушка была. Вот это да! Всех парней смелее, в полицейских стреляла, листовки разносила по городу… Если взять Верку…

Он не договорил. В окно шлепнулся комок земли. Стекло задребезжало, покрылось пылью, но не разбилось.

— Ложись! — скомандовал Шурка, а сам выскочил из бани. В огороде никого не было видно. Вернувшись, он взволнованно прошептал:

— Плохо дело, ребята! За нами кто-то следит. Неужели подслушали?..

— Это гидра контрреволюции! — сказал Кузя.

— Враг не дремлет! — добавил Ленька Индеец.

 

Глава восьмая

Огни на реке

Едва Пронька вошел в кухню, где обедала вся семья, как младшая сестренка замахала ложкой и закричала:

— Мама, Прошка-то грязный какой!

Мать обернулась и ахнула:

— Батюшки!

— Где это ты трубы чистил? — спросил, улыбаясь, отец. — Посмотри на себя в зеркало!

Пронька, юркнув в комнату, заглянул в зеркало. На лбу, на щеках и даже на кончике носа размазана сажа. Ребята по одному выходили из бани и не видели друг друга. «Значит, все такими заявились домой», — подумал Пронька. Потом он долго умывался, слушая, как мать жаловалась отцу:

— Целый день бегает и бегает, ничего не заставишь делать. Утром говорю: «Ты бы, Проня, полез в подполье да выгреб оттуда мусор, скоро овощи ссыпать»… А он хвост задрал — и на улицу. Надо бы, Никифор, дать ему ремня хорошего…

— Вот я отдам его в трубочисты, — полушутя-полусерьезно сказал отец, прихлебывая горячий чай.

За обедом Пронька, путаясь и краснея, врал о том, что он с ребятами заходил в деповскую кузницу и там знакомый молотобоец провел по его лицу грязной рукавицей.

— Ты вот что, — строго сказал отец, — после обеда вычистишь подполье. И смотри у меня — матери не перечь, а то получишь на орехи!..

Склонясь над тарелкой, Пронька невольно усмехнулся: «Начинается подпольная работа»…

— Сегодня никуда больше не бегай, — продолжал отец. — Поможешь мне лодку проконопатить и на речку отвезти…

Через полчаса во двор Хохряковых заглянул Кузя.

— Тетенька, Пронька дома?

— Он в подполье! — ответила хозяйка, разбрасывая овес курам.

«Неужели Пронька выболтал?» — изумился Кузя и хотел повернуть обратно, чтобы избежать расспросов, но его уже приглашали в дом:

— Проходи, рыжик, проходи!

В кухне, увидев открытое подполье, Кузя понял, в чем дело.

— Эй, подпольщик! — крикнул он.

— Кузька, прыгай сюда скорее! — раздалось из темноты.

Под полом, на глубине трех аршин, друзья вели приглушенный разговор:

— Ты что дома сказал?

— Ну… будто бабушка Аничиха привезла из леса горелые дрова, а я помогал складывать их и запачкался. А ты?

— Про кузницу заправил!

— Понимаешь, когда я шел домой, Верка навстречу попала… «Сходи в баню», — кричит. Слушай, Проня, про какую это она баню? Может, знает что?

— Где уж ей! Она шпионить не умеет… А как мы сегодня на кладбище пойдем?

— Ты ведь на сеновале спишь? Я отпросился ночевать к тебе… Как стемнеет — удерем через огороды. Только по шпалам надо идти — веселее…

Хохряков принес в котелке смолы и велел Проньке развести костер. Из-под навеса вытянули лодку, перевернули ее вверх дном. Ребята затыкали щели паклей и заливали их растопленной тягучей смолой. Проньку так и подмывало спросить отца, куда он собирается плыть и не возьмет ли его с собой, но пришлось помалкивать, потому что предстояла ночная разведка на кладбище.

Когда отец снял с чердака «козу», Пронька вздохнул, поняв, какого увлекательного занятия он сегодня лишился. «Коза» — это изогнутый, примерно в сажень длиной, железный прут. На одном конце его, тоже из железных, но более тонких прутьев или полос устроено гнездо; в гнезде разводится огонь. «Коза» укрепляется на носу лодки. Лодка плывет по неглубоким местам, и огонь просвечивает воду до самого дна. Один рыбак находится на корме, он очень осторожно, не булькая, толкает лодку шестом, а другой рыбак держит в руках острогу. Увидев притихшую, сонную рыбу, он резким ударом вонзает в нее острогу… Черт возьми, как же быть? Вот бы поехать!.. А кладбище?..

Пронька с тоской смотрел на то, как отец складывал в мешок маленькие поленья и щепки, нарубленные из сосновых смоляных пней.

— Пронька, выкатывай, тележку, — распорядился отец, — повезем лодку на берег.

* * *

Осенью небо в Забайкалье по ночам светлое, звездное. Звезды засматриваются на земную красоту, срываются и летят вниз, оставляя за собой тонкий красный хвост. Случается, что летят они одна за одной часто-часто, как будто играют в догонялки. Люди только удивляются: миллионы лет падают звезды, а на небе их по-прежнему столько, что и не пересчитать…

Думал об этом и Никифор Хохряков, когда сидел у подножья высокой каменной дамбы, которая защищала полотно железной дороги от размывов. Река тут делала крутой поворот и без устали колотилась о берег.

На воде покачивалась лодка. В гнезде «козы» полыхал небольшой костер, смолье трещало, в реку падали угольки. Они шипели и, угасая, пускали маленькие струйки дыма. Казалось, что это весело бегут пароходики. Огонь освещал дно, и были видны все камешки, разбросанные по песку…

— Ну как, капитан, готов корабль?

Из-за кустов неслышно появился Храпчук. В мягких ичигах с высокими голенищами, в теплой куртке, перетянутой широким ремнем, и в кепке, он выглядел значительно моложе своих лет.

— Можно отплывать, — сказал Хохряков, прыгая в лодку, — подай-ка груз, старина!

Старик протянул сначала острогу, а затем какой-то сверток.

— Оно? — еле слышно спросил Хохряков.

— Оно! Я его завернул в клеенку с портретами всей царской фамилии да еще в обрубок водосточной трубы упаковал…

Хохряков встал на корме, подбросил в огонь несколько полешков, взял острогу, и лодка медленно подалась вверх по течению. Старик умело вел лодку, она не вертелась на воде, не прыгала вперед сильными рывками, а шла ровно, без шума. Шестом машинист действовал, как легкой палочкой.

Сразу же за дамбой Хохряков заколол большого усатого налима. На подходе к перекату острога вонзилась в спину серебристого ленка… Рыбаки разговаривали редко и негромко. Когда свернули в узенький заливчик, Хохряков предложил остановиться у кустов и немного отдохнуть. Покуривая цигарку, он вспомнил о сыне:

— Пронька мой любит такую рыбалку, а взять его не пришлось.

— Еще успеет, — добродушно сказал Храпчук, — сейчас, небось, спит себе без задних ног!

А Пронька и Кузя шагали по линии железной дороги в одних рубашках, босиком. Чтобы их никто не заметил, они выбрались на полотно за выходным семафором. Участок пути здесь был трудный, до самого кладбища тянулся крутой подъем. Некоторое время мальчики двигались по шпалам и старались «держать ногу», но расстояние между шпалами было неодинаковое, и поэтому шаги получались неровные, то широкие, то узкие. Тогда Пронька и Кузя перешли на междупутье, там сразу стало легче: ступать мягко и не собьешься с ноги…

Ночь светлая, а все-таки страшно. Кузя ухватился за Пронькин ремень. Идут они молча. «Какой он, этот Прошка, — думает Кузя, — идет и не оглядывается, наверное, один бы на кладбище пошел…» Дома ночью хорошо — спишь себе и не видишь, какие страхи кругом. А тут… Луна большая-большая, на ней ясно видны темные пятна, они похожи на две человеческие фигуры. Говорят, это Каин поддел на вилы Авеля. Надо долго смотреть на луну и обязательно увидишь их. Одна звезда сорвалась с неба и покатилась вниз. Кузя убавил шаг — вдруг звездочка упадет прямо на линию, недалеко от них. Но звезда уже потухла. Кузя с опаской озирается по сторонам…

Позади осталась освещенная немногими фонарями станция. Справа, совсем рядом, пугают темнотой скалистые горы. Слева — откос, там, внизу, тихо бежит река. Разведчикам далеко видно, как она извивается и блестит под луной. По реке ползает много огней — это горят костры на лодках. Другие пылают на одном месте, высоко бросая горсти искр, — это ночуют на берегах рыбаки…

— А что мы будем там делать? — спросил Кузя.

Пронька, поглядывая на речные огни, представлял себя с отцом в лодке и не понял вопроса.

— Где? — спросил он.

— Ну, там! — Кузя показал рукой вперед, ему не хотелось произносить слово «кладбище».

— Пройдем по могилам, заглянем в сторожку Матроса.

— Зачем мы пошли-то?

— Не понимаешь, что ли? Это называется… Как же называется?.. Погоди… вот забыл…

Пронька не успел вспомнить нужное слово. Где-то за кладбищем раздался резкий гудок паровоза.

— За мной! — Пронька бросился через кювет к скале.

Оба скрылись за каменным выступом. Из-за поворота выскочили три ярких паровозных глаза. Поезд прогрохотал мимо парнишек, обдавая все вокруг ветром и пылью. В окнах теплушек и классном вагоне, выделявшемся посредине состава, мерцали огоньки.

Как только миновал последний вагон с красным фонарем, Пронька и Кузя вышли на бровку полотна. Оба они понимали: сейчас с запада мог проследовать только поезд белых. Но они не знали, что это был тот самый эшелон восставших чехословаков, который попал в аварию на соседнем разъезде.

Пронька и Кузя не глядели больше на реку. Они приближались к кладбищу. Недалеко перед ними на возвышенности показалась церковь. Кузя вспомнил… Как-то был он у Кости Кравченко, они рассматривали картинки в журнале «Жизнь». Одна была такая: небо, покрытое свинцовыми тучами; на обрывистом берегу реки маленькая церковь, вокруг нее могильные кресты… Кузя тогда испугался и сознался Косте, что боится бывать на кладбище. Подпись под картинкой — «Над вечным покоем» — врезалась в память…

Кузя замедлил шаг, ему стало страшно видеть луну, церковь и кресты. «Может быть, Костя нарочно послал меня сюда…»

— Пронь, давай вернемся, я…

Но Пронька вдруг зажал Кузе рот ладонью и зашептал:

— Тихо!

Внизу, со стороны станции, доносилось равномерное постукивание. «Дрезина идет», — понял Пронька и потянул Кузю за рукав. Оба они свалились в неглубокий кювет, тянувшийся вдоль полотна. Пронька не ошибся. Действительно, шла ручная дрезина и почему-то, вопреки правилам, без огней. Парнишки, пожалуй, не уловили момента, когда дрезина поравнялась с ними и пронеслась дальше, потому что биение собственных сердец казалось им значительно сильнее стука колес. Пронька угодил лицом в большой клок пропитанной керосином пакли, выброшенной, должно быть, с паровоза, а Кузя лежал, зарывшись носом в песок.

Мальчишки, конечно, не видели, кто ехал на дрезине. И тем более не могли знать, что полковник распорядился во что бы то ни стало найти стрелочника Капустина. Полковник полагал, что мужик не будет долго бродить по лесу и обязательно выйдет к жилому месту где-нибудь недалеко от своего дома. Было решено в течение ночи проверить все путевые будки и казармы на участке от станции до разъезда, на котором произошло крушение эшелона.

На дрезине ехали два солдата, высокий поручик и Конкордия Макарова. Конфорка понадобилась для того, чтобы опознать стрелочника, он года три тому назад работал батраком в хозяйстве ее отца.

Конфорка и предложила поручику остановиться на кладбище для осмотра церковной сторожки. В этой избушке уже давно проживает подозрительный, по ее мнению, старик. Настоящую его фамилию мало кто знает, все зовут старика Матросом. Он действительно когда-то служил матросом, участвовал в восстании против порядков на царском флоте, был приговорен к каторжным работам.

Отбыв срок в Акатуе, Матрос поселился в этом железнодорожном поселке, отпустил большую бороду, хотя и не был старым. Семьи он не имел, жил у людей, за харчи помогал в домашнем хозяйстве. Матрос был злой на язык и, как говорили про него, никого не боялся. Однажды, когда он жил у Хохрякова, во время религиозного праздника крещения местный священник зашел в дом окропить всех «святой» водой из Иордани-проруби, выдолбленной в реке в виде креста. Как только священник обмакнул кисть в серебряную посуду с водой и хотел брызнуть на Матроса, старый служака скрылся за печку и, выглядывая оттуда, сказал: «Эка невидаль! Я, слава богу, в Тихом океане купался, весь соленой водой пропитался». Ошеломленный поп все же сделал замечание, что не следует поминать бога, если не веришь в него. «Ей-богу, верю!» — доказывал Матрос из-за печи. «Ты и в церковь не ходишь», — укорял его поп. «Вот и неправда, батюшка, в прошлое воскресенье был… Шел я мимо церкви, а собаки напали на меня. Куда деваться? Ну, я в храм и забежал…» Священник пробормотал что-то сердито и вышел.

Был еще случай… Как-то посетил поселок высокий жандармский чин из Читы. Провожая его, местные купцы вынесли к поезду несколько огромных корзин грибов и ягод. Важный гость замахал руками. «Куда мне столько? Не надо, господа!» Матрос, стоявший в толпе зевак, крикнул: «Кушайте, ваше благородие, у нас этого барахла хватит!»

Матрос уже много лет был кладбищенским сторожем. Церковный совет долго не соглашался принимать его, но все-таки принял, потому что на эту должность никто не хотел идти.

 

Глава девятая

На кладбище

Лодка обогнула кладбищенский косогор и причалила к низкому берегу, поросшему молодым тальником. Хохряков бросил острогу на дно лодки, присел на лавочку прикурить.

— Гляди, старина, какая луна гуляет… Белая, чистая, будто сейчас из бани вышла…

Поблизости зашуршала прибрежная галька. Можно было угадать, что идут двое. Вот они подошли и «коза» осветила их. Один — сухопарый мужчина в брезентовом плаще, стоптанных сапогах и железнодорожной фуражке. Он сразу уставился на огонь в одну точку, не взглянув на приехавших в лодке. Должно быть, какая-то мысль не давала ему покоя. Второй был высокий и статный, вся его мощная фигура дышала огромной физической силой. У него была широкая борода, густые, сросшиеся брови и большой нос, весь он походил на героя из страшной сказки. Несмотря на осеннюю, еще теплую пору, на нем были подшитые валенки, полушубок с дырой на боку и шапка-ушанка, у которой загнутые, незавязанные уши торчали рогами.

— Как улов? — спросил носатый старик, ставя на землю незажженный фонарь.

— На уху хватит! — ответил Хохряков.

Он бросил в воду окурок, взял с носу лодки сверток и, став на борт, спрыгнул на берег.

— Вот тоже рыбак, — старик кивнул на человека в плаще. — Возьмите его в компанию!

Хохряков подал обоим руку.

— Садись в лодку! — сказал он сухопарому. — А я тут с Матросом останусь…

Храпчук шестом оттолкнулся от берега.

— Жди меня, Никифор, на песчаном мысе!

Лодка шла к противоположному берегу. Работая шестом, Храпчук заговорил с пассажиром.

— Выходит, неудачно ты порыбачил. Расставил сети, хотел белой рыбы поймать, да не вышло!

— Выходит так, — нехотя отозвался человек в плаще.

— Я бы на твоем месте так же поступил, руки чешутся, но, говорят, рано. И поодиночке ни к чему, сообща надо…

Пассажир молчал, погрузив руку в холодную воду. По маленькому и худому лицу было видно, что тревожные думы одолевали его. Храпчук спросил:

— Стало быть, ты целый день в алтаре сидел, один на один с богом разговаривал?

— Стало быть, так! — глухо ответил сухопарый.

— Вот что уважаемый!.. Сейчас пойдешь прямо до Гореловского хутора, а там по дороге — в вершину пади. Юрту Цыдыпа Гармаева ты знаешь, ему все известно, он спрячет. Когда в кедровник уходить — сообщим. Шибко-то людям не показывайся…

Лодка ткнулась носом в мягкий песок. Человек в плаще поднялся.

— Ну, прощайте!

— Ты, Капустин, о семье не беспокойся, мы ее на той неделе в Осиновку переправим. Счастливо тебе!..

* * *

Хохряков и Матрос прошли немного среди кустов вдоль берега, потом свернули на косогор и стали подниматься по неглубокому оврагу. Ступая по песку и опавшим листьям, Хохряков спросил:

— Место-то хорошее приготовил? Сам понимаешь, какую святыню временно хороним…

— Могила дорогая. Я под одного купца подкопался!

Матрос остановился, засветил фонарь и снова пошел впереди. Около железной оградки, окруженной молодыми тополями, они остановились. Старик открыл дверку.

— Здесь!

Посредине оградки возвышался холм с высеченным из камня крестом. В гранитную глыбу была вделана чугунная надгробная плита. «На Петровском заводе отливали», — подумал Хохряков. Он взял у Матроса фонарь, нагнулся над плитой, сдул с нее пожухлые листья тополя.

«Под сим крестом покоится раб божий купец Аристарх Федорович Кочкин (1854–1916). Он много жил, да мало нажил. Прими его, господи.

Благодарные дети».

Матрос снял с одного бока могилы несколько кусков дерна, разгреб руками землю, и перед ним открылось небольшое отверстие. Спрятав в подкопе поданный Хохряковым сверток, старик быстро заровнял землю и положил на место куски дерна.

— Утречком я еще тут приглажу! Пошли, Никифор!

У оградки на тропе они закурили.

— А купчине-то этому можно доверить? — спросил, смеясь, Хохряков.

— Вполне! Видишь, как я за ним ухаживаю: оградка покрашена, кругом чистота и порядок.

Где-то в темноте, недалеко от церкви, послышались голоса. Матрос сдвинул шапку на одно ухо, а другим прислушался. Ничего не говоря, он потянул Хохрякова с тропы в кусты, посветил фонарем, молча указал на недокопанную могилу. Хохряков прыгнул в нее, а старик поспешно выбрался на тропинку. Голоса становились слышнее, и скоро Матрос встретился с тремя мужчинами, одетыми в военную форму, и молодой женщиной. Лицо ее показалось знакомым…

* * *

Пронька заворочался в канаве, отбросил вонючую паклю, приподнял голову. Стука дрезины не было слышно.

— Ползи за мной, — прошептал он.

Кузя, вздрагивая от страха, на четвереньках пробирался за товарищем. Руки и колени натыкались то на камни, то на железные костыли… Пронька высунул голову из канавы, прислушался. Никого не было. Пустая дрезина стояла напротив лестницы, по которой можно подняться на бугор. А там дорожка поведет к церкви и к избушке сторожа… Значит, те, кто приехал, ушли. Пронька осмелел и вылез наполовину. Кругом тихо-тихо. Под луной маслянисто поблескивают рельсы. Пронька встал на ноги, поднимая за руку Кузю.

Он побежал к дрезине, обернулся, поманил рукой трусившего товарища.

— Стой тут, на карауле, — шепнул Пронька, а сам, озираясь, начал подниматься вверх.

Кузя следил за ним, затаив дыхание. Было слышно, как под босыми ногами скрипела лестница. На верхней ступеньке Пронька вдруг присел. То, что он увидел на кладбище, испугало его. На тропинке стояли люди. Кто-то из них махнул фонарем, и мальчик на миг различил фигуры военных. Пронька скатился по лестнице, едва не сбив Кузю. Ничего не говоря, он с разбегу толкнул дрезину, она качнулась, но с места не сдвинулась. Сообразив, в чем дело, Пронька кинулся к передним колесам и сбросил подложенные под них небольшие камни.

— Давай! — уже громко скомандовал он, снова наваливаясь на дрезину.

Кузя понял затею друга и тоже старался изо всех сил, лишь бы скорее удрать с этого проклятого кладбища! Еще усилие, и разведчики побежали по путям, подталкивая дрезину.

— Хватит! — выдохнул запыхавшийся Пронька и, свернув с бровки полотна, запрыгал вниз. По высокому откосу следом за ним бежал, часто спотыкаясь, Кузя.

А тем временем дрезина легко катилась под уклон на станцию и колеса ее часто выстукивали: «Так и надо, так и надо…»

* * *

— Это ты сторож, по прозвищу Матрос? — спросил поручик, сдвигая по-женски тонкие брови.

— Мы! — ответил старик, приподняв шапку-ушанку.

— Что тут делаешь?

— Да вот… охраняем навеки усопших!

— Зачем же их охранять? Они и так никуда не убегут!

— Это верно! Покойники — народ тихий, зато живые — совсем наоборот. Не догляди — железную оградку с могилы одним махом унесут, в хозяйстве, говорят, все сгодится. Или взять рыбаков. Эти, особливо из молодых, норовят деревянные кресты утащить. Целую же ночь костры палят…

Поручик махнул рукой, чтобы сторож замолчал.

— Веди в свою хижину!

Проходя маленькие сени сторожки, офицер открыл дверь в кладовую.

— Посвети-ка, Матрос!

Старик прошел с фонарем в кладовку.

— Тут у меня гробы готовые… на любой рост! Сам делаю!

— Поменьше разговаривай! — одернул его поручик.

В избушке он приказал солдатам обыскать подполье, а сам сбросил на пол заслонку и посмотрел в русскую печь.

— Посвети-ка!

— Чего ищете, голубчики?

Старику никто не ответил. Офицер подошел к столу, брезгливо отодвинул грязную миску с рыбьими скелетами, сел на скрипучий табурет и спросил Матроса:

— К тебе никто не приходил вчера ночью или сегодня днем?

Старик опустился на кровать, снял шапку.

— Сюда, милый, никто сам не приходит, сюда всех приносят. А это уже не своя походка!

— Не болтай! Отвечай толком! — вспылил поручик.

— Мы, ваше благородие, гостей за столом принимаем, а не в подполье и не в печке… А прятаться, если надо, лучше всего в могиле, там никто искать не будет!

— Придержи язык, старый хрыч!

— Да уж теперь старый! Не то, что эта молодка! — Матрос кивнул на девицу, стоявшую у порога. — Не отворачивайся, ягодка переспелая, я тебя по бородавке на правой щеке узнал.

Офицер направился к выходу.

— Довольно! Покажи храм.

Старик привел всех к церкви. Поручик поднялся на широкое крыльцо, потрогал большой замок на обитых жестью дверях.

— Там никого нет?

— Есть! — Матрос помедлил и добавил: — Есть Иисус Христос, да и тот распятый, не опасный!

— Ты у меня поговори еще!

Поручик сбежал по ступенькам, солдаты и девица пошли за ним по дорожке. Шествие замыкал Матрос с фонарем. Около лестницы офицер взял Конфорку под руку.

— Посвети-ка, Матрос!

Солдаты загромыхали сапогами вниз по лестнице. И вдруг испуганный голос:

— Ваше благородие, дрезину угнали!

* * *

Огни на реке еще не погасли. Когда Пронька и Кузя шли по берегу к мосту, на одной из лодок, возвращавшейся в поселок, мужской голос затянул:

— Мой батька поет! — сказал Пронька. — Дуем скорее домой!

Когда мальчишки шлепали босыми ногами по деревянному настилу моста, лодка с рыбаками переваливала через перекат. Песня слышалась сильнее:

Разведчики осторожно пробрались на сеновал и сразу же улеглись на свежем сене. Пронька, заложив руки под голову, думал обо всем, что произошло в течение дня и долгого вечера. В щели крыши заглядывали еще не погасшие звезды. С реки доносились голоса рыбаков.

— Кузя, знаешь, зачем мы на кладбище ходили? — зашептал Пронька, тряся товарища за плечо. — Это называется испытанием!

Но Кузя уже сладко всхрапывал.

 

Глава десятая

Кто ходит по следам?

После обеда ребята собрались в бане. Сидели в полутьме и ждали Индейца.

Кто-то сильно дернул дверь снаружи, потом еще и еще. Это не условный знак. Подпольщики замерли. Стоявший на карауле у двери Шурка Лежанкин тихо спросил:

— Ты кто?

— А ты кто? Зачем в нашу баню залез?

Все узнали голос Васюркиного брата Витьки. Шурка начал с ним переговоры через закрытую дверь.

— Витя, тебе нельзя, мы здесь сабли делаем!

— Дайте мне одну!

— Сейчас! Только ты уходи отсюда!

Дверь немножко приоткрылась, в щели показалась сабля. Шурка отдавал свое любимое оружие, изготовленное из нового обруча. Витька повертел в руках саблю и начал стучать ею в дверь.

— Пустите меня!

— Здесь темно, Витя, ты забоишься!

— Пустите, а то скажу маме, что Васюрка от меня убежал!

В бане зашептались, и снова приоткрылась дверь. На Шуркиной ладони лежала бутылочная пробка в которую вонзились два рыболовных крючка. Это Пронька жертвовал на общее дело все, что у него оказалось в карманах. Витька снял картуз, бросил в него пробку и снова надел, на голове сразу вздулась шишка.

— Пустите меня, это наша баня! — снова закричал мальчуган, стуча голыми пятками в дверь.

Ему подали большой огурец — Кузин запас продовольствия. Витька хихикнул, откусил огурец. Шурка продолжал уговаривать:

— Витя, беги скорее к мосту, там дяденьки рыбу ловят неводом, ты будешь собирать!

— А чего еще дадите?

На этот раз из бани просунулась рука Васюрки, он передал братишке короткую медную трубочку, приготовленную для самодельного револьвера. Витька запрыгал от радости, подул в трубочку — раздался легкий свист.

Витька, поняв свою власть над ребятами, сумел опустошить все их карманы. Он еще вытребовал у них костяную пуговицу, дохлого воробья, осколок зеркальца, рогатку и кусочек свинца.

— Это уже грабеж среди бела дня! — вскричал Шурка.

— Если будешь жалеть, я сейчас вас повыганиваю из бани! — ехидно предупредил Витька.

Он побежал, махая саблей и придерживая штаны. Картуз его раздулся от всякого добра.

— Слава богу! — с облегчением сказал Васюрка, закрывая дверь.

— Опасно здесь все-таки! — проговорил со вздохом Костя. — Как это Витька пронюхал?

— Я забыл, что у него здесь бабки спрятаны, — признался Васюрка. — Наверное, это он в прошлый раз в окно кинул!

— Надо в лес уходить! — предложил Пронька. — Тут сажей испачкаешься, и все догадываются, где ты был.

— Чумазые мы революционеры! — хихикнул Кузя.

В дверь дважды осторожно постучали. Вошел запыхавшийся Ленька.

— Где пропадал, Индеец? — набросился на него Шурка.

— Скрывался от опасного противника! — таинственно прошептал Ленька.

— От какого противника?

— Понимаешь, сворачиваю в переулок, а там Володька Потехин прохаживается да на огороды поглядывает. Ну, думаю, пропали наши ребята, надо заметать следы, чтобы сбить купца с толку…

— Ты короче! — попросил Костя.

Но Ленька продолжал рассказ, не обращая внимания на замечание:

— В тяжелое положение я попал. Как тут быть? Я в аксеновский двор незаметно шмыгнул, а у них, сами знаете, какая собака на цепи. Пес-то ка-ак кинется на меня, чуть-чуть штаны не порвал, а я ка-ак дам деру через забор. Перемахнул в хомутовский огород, а бабка Хомутова подумала, что я за огурцами, да ка-ак закричит. Из избы выскочил дедушка с дробовиком и ка-ак трахнет из двух стволов. Может, слыхали выстрелы? Хорошо, что я за грядку спрятался. Пока дедушка перезаряжал ружье, я к Липатовым, и сколько времени полз по картошке…

— Хватит тебе заливать! — перебил Шурка. — Купец не гнался за тобой?

— Где ему! Я же сразу ловко следы запутал… Попадется мне этот буржуйчик, я ему наподдаю!

— Своими боками, чужими кулаками! — прибавил Шурка. — Давайте скорее Проньку принимать, тут обстановка меняется…

О ночном походе Пронька рассказал коротко, но ничего не забыл.

— Так это вы дрезину на станцию спустили? Она же стрелку около депо испортила… Вот здорово, джентльмены! — восторгался Шурка. — Я думаю, Проньку можно принять в тайные революционеры!

Все тихо отозвались: «Принять». Молчал лишь Ленька, он думал: почему не его послали на кладбище? Как бы он рассказал сейчас о всяких ужасах на могилах, о кровавой схватке с врагом на полотне железной дороги…

— Индеец, ты что скажешь? — толкнул его в спину Шурка.

— А? Что? — встрепенулся Ленька. — Можно, можно!

Шурка положил свою руку на Пронькино плечо.

— Клятву помнишь?

— Помню!

— Язык прикусил?

— Прикусил! Только вот…

Пронька запнулся, помолчал и договорил:

— Как быть, ребята? Разве революционеры могут обманывать родителей? Ведь дома приходится врать. В тайные записался — молчи, на кладбище ходил, знамя прятали — помалкивай.

— Какой ты чудак, сэр! — сказал Шурка. — Ведь мы сейчас врем для чего? Для пользы революции! Когда наши придут, мы все откроем!

— Я тоже так думаю! — подтвердил Костя.

Кусок сухой глины ударился в оконце. Стекло щелкнуло, белой молнией пробежала по нему трещина.

— Ложись! — скомандовал Шурка.

С минуту молча лежали на грязном полу. Не поднимая головы, Шурка распорядился:

— Выходи по одному, без моей команды здесь не собираться!

Первым из бани выскользнул Кузя. У ворот его догнал Пронька. Озираясь, они поползли вдоль забора, потом бросились за палисадник. Переулок был пуст. Ребята вздохнули спокойно.

— Кто же это следит за нами? — бормотал Пронька.

Они вздрогнули от шороха, оглянулись: пробежала собака.

— Скорее всего, кто-нибудь из буржуйчиков рыскает по нашим следам, — сказал Кузя.

С берега мальчишкам было видно, как от кладбища к станции подходил поезд. Теперь эшелоны белочехов прибывали один за другим. В одной из комнат вокзала утром обосновался военный комендант, он подолгу торчал у дежурного по станции, бегал на телеграф, в депо, следил за снабжением паровозов дровами и водой, везде размахивал руками, а часто и револьвером.

— Быстро! Скорей! — кричал он.

Вечером Кузя ходил в депо, видел там коменданта, запомнил его выкрики. В Заречье вернулся весь увешанный медными и стальными стружками. Около макаровского крыльца он появился, когда ребята сговорились пойти в кедровник за шишками. Держа руку «под козырек», Кузя важно вышагивал перед товарищами и говорил, делая ударения на первом слоге:

— Я че-хословацкий ко-мендант, мо-гу а-рестовать, мо-гу рас-стрелять, мо-гу по-миловать!

Поздно ночью Костиного отца вызвали сопровождать очередной эшелон. Кравченко быстро собрался, засветил фонарь, взял свой сундучок и отправился на станцию. На мосту его ждал дядя Филя. Дальше они пошли вместе.

— От Усатого связной приходил, — рассказывал дядя Филя, — интересовался, не мы ли с тобой дрезиной побаловались. Видишь, какая тут картина… Все двойки опросили, но никто к дрезине не причастен. Странно все-таки!

Кравченко высказал свою догадку:

— Ничего тут странного нет. На дрезине ехали белые растяпы, они и виноваты — недоглядели, тележка сама укатила под уклон. Так бывает!

— Бывает, конечно, но Усатый, видать, сердится и вторично предупреждает: булавочных уколов врагу не наносить, его бить надо так, чтобы не поднялся…

Дядя Филя остановился.

— Я на станцию не пойду, нечего лишний раз коменданту на глаза попадаться. Пока! — и он свернул в переулок…

Кравченко принял поезд и пришел к дежурному по станции за путевкой. Никифор Хохряков подал ему два одинаковых листка — заполненную путевку и чистый бланк, на котором было написано:

«Прочитай и отдай мне… В Куренге эшелон будет завтракать. Когда пищу раздадут всем, ты придешь в вагон-кухню и скажешь чернявому повару: „Наздар“ — это по-ихнему „Привет“. Остальное увидишь на месте».

— Добре! — сказал Кравченко, возвращая одну бумажку Хохрякову. — Я — к паровозу!

Минуты через две раздался свисток отправления. Эшелон вздрогнул и тронулся. Кравченко по старой кондукторской привычке подождал, когда подойдет последний вагон, и легко на ходу поезда вскочил на тормоз. Увидев на путях военного коменданта, провожающего эшелон, крикнул:

— Наздар!

Комендант поспешно отдал честь.

— То-то же! — сказал про себя кондуктор и усмехнулся в усы.

 

Глава одиннадцатая

Сошлись враги

Красная гвардия оставила Читу. Сергей Лазо и его боевые товарищи отступили с последним поездом. Красногвардейцы с оружием в руках расходились по селам и деревням, по рабочим поселкам и казачьим станицам. Воевать надо было по-новому — партизанскими методами: совершать внезапные налеты и ловко уходить от преследователей, бить противника там, где он не ожидает, не давать ему покоя нигде и никогда…

С востока стали прибывать эшелоны с белогвардейцами, их называли семеновцами — по имени атамана Семенова, который пришел со своими бандами из Маньчжурии. На станции говорили, что вот-вот появятся японские войска…

* * *

В один из сентябрьских солнечных дней зареченские ребятишки шумной ватагой отправились в поселок Гора. В высшем начальном училище начинались занятия. Теперь Проньке, Кузе и Леньке Индейцу учиться в пятом классе, Косте, Вере и Васюрке — в шестом, а Шурке Эдисону — в восьмом…

На высоком крыльце школы стоял долговязый Женька Драверт в фуражке с зелеными кантами и белой кокардой; веночек с тремя буквами ВНУ. Его окружали сыновья аптекаря, грека-булочника и начальника лесничества. Увидев зареченских ребят, Женька закричал:

— Ичиганы идут! Шире грязь — навоз ползет!

— Помалкивать, не огрызаться! — успел сказать своим Шурка Лежанкин, а сам, проходя мимо Женьки, отдал ему по-военному честь.

— Приветствую вас, сэр!

После звонка учащихся собрали на общую молитву. Вся первая смена построилась в две шеренги в большом коридоре. Лицом к школьникам стояли, сбившись в кучу, учителя. Директор училища был в тех же узеньких лакированных туфлях, в каких Костя видел его в день прибытия первого поезда белых. Перед учителями топтался толстый священник в темно-малиновом подряснике с широкими рукавами. Директор откашлялся и объявил:

— Тихо, дети! Отец Филарет будет говорить!

Костя с интересом наблюдал за батюшкой. Черная борода его вскидывалась и опускалась, а большой крест на серебряной цепочке раскачивался и колотился о грудь.

Отец Филарет говорил немного нараспев. Костя не старался понять речь священника, а следил за тем, как тот легко выговаривал непонятные церковно-славянские слова. Костя повторял их про себя: «Чада, отроки, егда приидеши во царствие небесное…» Все это казалось забавным.

Отец Филарет говорил о том, что наступило смутное время, теперь все люди от мала до велика должны стать ближе к богу, уповать на его милость и не роптать на новую власть, ибо только один господь знает, кто должен править на земле. Батюшка произнес фразу из священного писания: «Несть власти аще не от бога…»

Костя вспомнил, что дома есть «Библия» — толстая книга с золотым крестом на корке, и подумал: «Батюшка, наверное, всю ее знает наизусть». Отец иногда читал «Библию» матери и соседям и почему-то спорил с ними. Костя знал, что у отца есть другая книжка, канцелярская. В нее он много лет переписывал разные стихи и песни, иногда читал их гостям. После чтения обыкновенно начинались шумные разговоры. До революции отец где-то прятал свои записи, а с 1917 года книга лежала в ящике стола. Костя несколько раз доставал ее и читал. Сейчас она была закопана в огороде вместе с какими-то таинственными бумагами.

Священник все говорил и говорил, а Костя мысленно перелистывал записи отца… Там было стихотворение про бога и человека. Если бы революция не отступила, Костя выучил бы все стихотворение. Глядя на бороду священника, он вспоминал отдельные строки.

…Человек просил бога спасти его от зла и насилия, но бог с небес ответил, что он и не думает никого спасать, так как люди давным-давно его забыли. Бог говорил: «Коль хошь спастись — спасайся сам, а зря не прись ты к небесам». Бог упрекал человека за то, что тот на земле сам наделал себе богов, пророков да святых. «Ну, там и требуйте от них, а я не выжил из ума, чтобы нос совать в ваши дела. Вас там и черт не разберет и не поймет, кто что поет: что ни тиран, то весь в звездах и держит власть в своих руках…» Бог велел жить на земле и не сквернить небес, а то он в самом деле слезет на землю и выгонит всех с планеты…

Косте представилась картина: лысый бог-старичок с белой бородой выгоняет людей с земли поганой метлой. Сам того не замечая, Костя широко улыбался. Стоявший рядом Женька Драверт прошипел: «Вот скажу директору, что ты смеешься на молитве».

Костя очнулся. По-прежнему раздавался певучий голос отца Филарета, он призывал учеников рассказать родителям обо всем, что они услышали от него сегодня.

Едва отец Филарет закончил речь, директор подал знак рукой. Володька Потехин, сделав два шага вперед, начал баском читать молитву: «Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы…»

«И как это он запомнил такие слова?» — думал Костя.

А купеческий сын продолжал: «Дабы, внимая преподаваемому нам учению, возросли мы тебе, нашему создателю, на славу, родителям нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу…»

Ученики крестились. Кузя стоял позади Женьки и старательно мелом выводил на его спине кривую рожицу.

— Разойтись по классам! — раздался писклявый голос директора.

* * *

На первый урок в шестой класс пришла Лидия Ивановна. Школьникам казалось, что она еще больше ссутулилась и состарилась за это лето, глаза ее будто потемнели, прибавилось морщин.

— Мы живем в трудное время, дети! — начала она неожиданно молодым и твердым голосом. И вот уже посветлели ее глаза и будто разгладились морщинки.

— Может быть, вы скоро станете свидетелями больших событий. Впрочем, не только свидетелями, но и участниками. И я хочу в первый день нового учебного года пожелать всем вам успехов. Приобретайте знания, с ними вам будет легче во всякой борьбе. Учитесь. Хорошо учитесь! А теперь мы займемся…

Женька Драверт поднял руку с обгрызанными ногтями.

— Что тебе? — спросила Лидия Ивановна, недовольная тем, что ее прервали.

— Я не буду сидеть на одной парте с Кравченко! — обиженно буркнул Драверт, шлепая толстыми губами.

— Почему?

— Он мне не пара!

— Вот как!

С несвойственной ее возрасту быстротой учительница встала со стула и подошла к Драверту.

— Во-первых, почему ты сидишь?!

Драверт нехотя поднялся, отвалившись всем телом на спинку парты.

— А во-вторых, — продолжала Лидия Ивановна, — кого же тебе надо в соседи?

Драверт молчал, грызя ноготь.

— Кого же тебе надо? — повторила учительница.

— Мой папа машинист пассажирских поездов, а у него кто? — Драверт покосился на Костю. Его презрительный взгляд задержался на черной сатиновой рубахе с заплатами на локтях. Пальцы левой руки Драверта прошлись по светлым пуговицам своей гимнастерки, сшитой из серого сукна.

— Кравченко, кто твой папа? — мягко спросила Лидия Ивановна.

Костя встал и, держась за крышку парты, сказал:

— Мой папа был ремонтным рабочим, потом строил тоннели вокруг Байкала, был еще стрелочником, а теперь кондуктор!

— Так в чем же дело, Драверт? — холодно спросила учительница.

Но ответил Костя:

— Его отец, Лидия Ивановна, ходит в белых перчатках, его называют «господин механик». И фамилия у него особая. Женька сам говорил, что его дедушка и бабушка дворянского рода…

— Садитесь! — спокойно продолжала Лидия Ивановна. — Здесь все ученики и все одинаковы. Ты, Драверт, будешь сидеть рядом с Кравченко — вы с ним по росту подходите…

Она прошла к столу и обратилась ко всем ученикам:

— Так вот, начнем урок… Пусть каждый из вас вспомнит и расскажет нам, что интересного прочел он за летние каникулы. Может быть, кто-нибудь выучил наизусть стихотворение. Кто же первый? Спорщики, вы не начнете?

Весь класс повернул головы к задней парте.

Драверт толкнул Костю локтем в бок, что означало — дай дороги, вылез из-за парты и лениво пошел к доске. Он ухватился обеими руками за пояс, уставился куда-то в потолок, закачался, как маятник, и уныло задудел басом:

— И о чем ты только думаешь, Драверт? — Лидия Ивановна подняла на ученика удивленные глаза. — Помнится мне, что и в прошлом году после каникул ты читал эти же стихи. Не надоело? Садись, колокольчик!

По классу пробежал легкий смешок.

Пока Женька Драверт стоял у доски, Костя думал, что же ему читать. Опять перед глазами поплыли страницы конторской книги с отцовскими записями. Есть там большое стихотворение про Малюту Скуратова, как он пытал в подземелье людей, посыпая их раны солью. Хорошо бы его рассказать, но Костя знает лишь несколько строк. Вот разве басню. Писал ее какой-то Демьян Бедный.

— Константин Кравченко! — слышится голос Лидии Ивановны.

Пропуская Драверта на место, Костя ткнул его в бок и пошел к доске. Он посмотрел на ребят. Васюрка подался вперед, пухлые губы его расплылись в улыбке. Вера Горяева так и впилась в Костю глазами. Чего она волнуется? Костя посмотрел на учительницу, увидел ободряющий взгляд ее голубых глаз, облизнул пересохшие губы и начал очень громко.

— Сочинение Демьяна Бедного…

И вдруг Костя запнулся — забыл заглавие. Помявшись, он сочинил его сам:

— «Война!»

В басне говорилось о том, как на господской даче барчуки, набрав еловых шишек, решили поиграть в войну. Они наняли крестьянских ребятишек изображать врагов. Когда началось сражение, деревенские ребята здорово поколотили барчуков…

— Кричал вдохновенно Костя. Лоб его покрылся испариной, вихор воинственно торчал.

Класс задвигался, зашумел. Все одобряли Костю, и только Женька Драверт отвернулся к окну, показывая багровую толстую шею. В глазах Лидии Ивановны играли веселые голубые огоньки. Но когда Костя кончил, они вдруг потухли.

— Неинтересную басню выучил ты, Кравченко, — сказала она. — Зачем же опять про войну, про драку? Вы и так каждый день воюете между собой… Ну что же, садись, вояка!

Направляясь к парте, Костя увидел, что свои ребята дружески подмигивали ему, а Женька злорадствовал, потирая руки.

После уроков Лидия Ивановна задержала Костю и спросила:

— Где ты взял басню? Кстати, она называется «Барчуки» и написана в 1912 году.

— Читал в одной папиной книжке!

— Где эта книга сейчас?

Костя замялся, глаза его забегали.

— Я не знаю…

— Дай мне слово, что ты нигде не будешь читать эту басню. Ты взрослый мальчик и понимаешь, что происходит. Я сама попрошу тебя читать ее, когда будет можно, и о Демьяне Бедном расскажу, но теперь нельзя. Ты понял меня?

Костя кивнул.

— И еще вот что! Никто не должен знать о нашем разговоре. Можешь сказать об этом только папе.

 

Глава двенадцатая

Таинственная записка

Костя Кравченко и Шурка Эдисон сидели на бревне, посматривали на тихо булькающую реку и вполголоса вели разговор о своих делах. Костя беспокоился, что кто-то упорно следит за каждым шагом подпольщиков. Он предлагал некоторое время не собираться и этим сбить противника с толку. Но изобретатель не соглашался сидеть сложа руки, когда в поселке бросили якорь беляки.

— А если нас всех переловят, как мышат? — спросил Костя. — Тогда что?

Пальцами босой ноги Эдисон поддел несколько камешков и, сбросив их в воду, ответил:

— Не переловят — подавятся!

Шурка настороженно оглянулся и добавил чуть слышно:

— Я ночью долго не спал и знаешь, что придумал?

Он подвинулся ближе к Косте.

— Слушай меня, виконт! Мы с тобой сегодня на тайную квартиру пойдем одни, даже Васюрке не скажем. Знаешь, почему? Если ничего не случится, ну… если нас опять не накроют — значит, за мной и за тобой никто по следам не ходит. Завтра Индейца позовем, послезавтра можно Проньку или Кузю прихватить. Так всех переберем и узнаем, за кем слежка. Вот тогда квартиру сменим, пусть враги пустую баню караулят. Согласен?

У Кости от таинственности перехватило дух.

— Ладно! Но квартира еще не все! Надо бы нам как-то разговор изменить! — шептал он в самое ухо Шурке.

— Как это изменить? — не понял изобретатель.

— А вот так… Мы должны между собой разговаривать и все понимать, а кто не наш, тот ни черта не разберет, пусть хоть сто лет подслушивает!

Эдисон уныло вздохнул.

— Эх! По-иностранному мы не кумекаем, вот что худо! Немецкий учим, а знаем только дас фенстер да айн, цвай, драй…

— Зачем нам иностранный? — горячо убеждал Костя. — Я недавно книжку читал… Один мужик шиворот навыворот разговаривал, и никто его не понимал. Себя он называл Вогопас Чивомис Камлевап. Думаешь, что это такое?

— Не знаю! — загорелся и Эдисон.

— А тут все просто! — Костя, уже забывшись, говорил громко. — Тут все буквы читаются справа налево. Получается Павел Максимович Сапогов… Проще пареной репы! — Костя, ликуя, засмеялся.

Эдисон с недоумением посмотрел на товарища.

— Что же, по-твоему, и нам так разговаривать? Запутаешься совсем. Вот я… Александр Сергеевич Лежанкин. А буду кто? Постой-ка!

Изобретатель начал писать пальцем на песке.

— Выходит, я Никнажел Чивеегрес Рднаскела?

— Ну и что! А у писателя, который книжку про Дон Кихота написал, какая фамилия была? Мигель де Сервантес Сааведра… И то ничего!

— Так он же нерусский. А я язык сломаю, пока такое выговорю. Нет, не подходит тайным революционерам такая грамота.

— Да ты погоди! — возмутился Костя. — Вогопас Чивомис только к примеру. Летом я с папой в Читу ездил к дяде, там ребята во время игры чудно так разговаривают и меня научили!

— Чему научили? — недоверчиво спросил Эдисон.

Костя решительно поднялся с бревна.

— Идем в тайную квартиру, а то здесь все-таки опасно.

Через заборы, плетни, по разным огородам ребята добрались до чураковской бани. Эдисон закрыл двери на крючок.

— Ну? — обратился он к Косте. — Как мы будем разговаривать?

Боясь, что Эдисон высмеет новую затею, Костя старался объяснить как можно понятнее. У него выходило все просто. Надо взять какое хочешь слово, разделить его пополам и сначала произнести вторую половину, а затем первую, и никто ничего не поймет… кроме своих подпольщиков, конечно.

— Скажи-ка что-нибудь! — попросил нетерпеливо Эдисон.

— Шли-по мой-до, — сказал Костя.

— Опять Вогопас Чивомис! — Шурка сердито махнул рукой.

— Слушай! — Костя схватил Эдисона за руку, как будто изобретатель собирался бежать. — Скажи несколько раз подряд, вот так: шли-по шли-по…. Получается «пошли». Попробуй теперь сам!

Эдисон пошевелил губами и признался:

— И верно, выходит что-то! Ну-ка еще!

Довольный, Костя продолжал урок:

— Мой-до, мой-до, мой-до… домой!

— И правда, получилось — пошли домой! — обрадовался Эдисон.

— Видишь, как легко! — торжествовал Костя. — Ну-ка скажи по-нашему: «Белые гады!»

— Лые-бе ды-га! — быстро сообразил Эдисон. — Ну, шли-по мой-до!

— Шли-по! — весело подхватил Костя и открыл дверь…

На улице они увидели идущего со станции Кравченко с сундучком в одной руке и фонарем в другой. Парнишки подбежали к нему. Костя хотел взять сундучок, но отец подал фонарь.

— Папа, в эшелонах чехи едут?

— С востока семеновцы, а на восток чехи!

— Хи-че, хи-че! — сразу же зашептал Эдисон.

На углу он свернул к своему дому и всю дорогу бормотал:

— Хи-че, хи-че! Лые-бе ды-га!

…Костя рассказывал отцу о событиях в школе. Тимофей Ефимович, слушая, ходил по комнате, заложив руки за спину. Временами он останавливался, внимательно смотрел на сына, произносил: «Ишь ты!» — и продолжал ходить. Потом сел рядом и начал говорить. Костя любил такие беседы. Отец обязательно вспомнит свое детство или молодость, поведает о том, чего от других не услышишь…

Тимофей Ефимович рассказывал о том времени, когда в Забайкалье прокладывался Великий Сибирский путь. Под городом Нерчинском он вместе с отцом возил на лошадях песок и землю для железнодорожной насыпи. Был он тогда уже женатым, имел двоих детей, но не умел ни писать, ни читать. В одной артели с ним работал пропившийся дьякон, у него и обучался Тимофей Кравченко грамоте. По вечерам и даже ночам, когда все укладывались спать, они сидели у костра. В какой-то истрепанной книге дьякон показывал буквы, на полях этой же книги Тимофей учился писать. Карандаш брал напрокат у десятника. Отец Тимофея учению не препятствовал, но на работу поднимал со всеми, чуть свет, и копейку на карандаш тратить не позволял, несмотря на то, что Тимофей Ефимович сам тогда зарабатывал…

Научившись читать и писать, Тимофей потянулся к книгам, читал много, с упоением, читал вслух своей семье и соседям. На это уходило все свободное время. Жена сердилась на него. «Мама такая добрая, почему же она сердилась?» — подумал Костя.

Трудно отцу. Заработок маленький, должность кондуктора у него сейчас нештатная, всегда могут уволить, а как же прокормить большую семью? И все-таки отец выкраивает деньги на покупку книг, несколько лет выписывает журнал «Жизнь».

Костя с любовью оглядывает шкаф с книгами Толстого, Пушкина, Гоголя, Некрасова. Отец поручил ему наблюдать за библиотекой. У них есть список книг, и Костя делает в нем пометку, если знакомые берут что-нибудь почитать. Отец многим советует читать Некрасова, сам он знает наизусть многие места из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

Тимофей Ефимович снова прошелся по комнате.

— Ты показывай мне, какие книги читаешь… Значит, отец Филарет сказал: «Смутное время?» Ишь ты, долгогривый!.. — Отец усмехнулся: — Время! Подрастешь, сынок, и вспомнишь эти годы. Бурные они, а интересные. Только учись. Мне не пришлось, так я вас теперь тянуть буду из последних сил…

Отец подошел к кровати, собираясь отдохнуть после поездки. А Костю он попросил сбегать на Хитрый остров за дядей Филей…

* * *

Уже смеркалось, когда Костя вернулся с острова и пошел к Эдисону учить географию. Шурка помогал ему. Занимаясь, они для тренировки произносили названия городов и рек на тарабарском языке:

— Лга-во, тов-сара…

Неожиданно появился Васюрка. Размахивая небольшой бумажкой, он сбивчиво рассказал о том, что сегодня в тайной квартире побывал враг. Не более часу тому назад Витька нашел в бане записку с непонятными словами.

— Дай-ка ее сюда! — строго сказал Эдисон, предчувствуя что-то недоброе.

Васюрка положил на стол четвертушку тетрадного листа в клеточку. На этом клочке кто-то, скрывая свой почерк, написал крупными печатными буквами:

«Хие-пло вы льщики-подпо.

Жу-хо по шим-ва дам-сле…»

— Мы обнаружены! — застонал Эдисон.

Костя, заглядывавший через плечо великого изобретателя, был бледнее стены.

И в эту минуту в комнату ворвался Витька. Костя сразу накинулся на него.

— Где ты взял эту бумажку?

— Нашел в нашей бане… Васюрка убежал в лавочку, а меня не взял. Я пошел в огород, сорвал репу, а дверь открыта. Я вошел в баню и нисколько не забоялся. Бумажка на окошке лежала. Я взял ее и принес домой, попросил Васюрку сделать пароходик. Он бумажку отнял, а мне за нее гильзу дал… Вот эту!

Витька, нагнув голову, снял фуражку, и все увидели среди гвоздиков и пробок винтовочную гильзу.

— Кто приходил в баню? Ты видел? — допытывался Костя.

— Никого я не видел!

Наступила тишина. Эдисон и Костя не могли смотреть друг на друга. Было ясно: за одним из них или за обоими сразу следит враг, который так зло насмеялся над ними. Но откуда он знает тарабарский язык?

Эдисон повернулся к Васюрке.

— Наблюдай за баней до самой ночи!

Васюрка взял за руку Витьку, и братья удалились.

— Я знаю, кто нам пакостит! — сказал Эдисон.

— Кто?

— Миссис Конфорка, вот кто!

— Точно! Как это мы раньше не додумались! Тогда вот что!..

Костя изложил свой план. В баню Чураковых никому пока не ходить. Подпольщиков тарабарскому языку не обучать, он не годится для секретов, и вообще с ним одна канитель. Лучше начать слежку за Конфоркой, узнать, где она живет, куда ходит и с кем встречается…

* * *

Пока Костя «изучал» географию, Тимофей Ефимович рассказал пришедшему дяде Филе то, чего не мог рассказать сыну…

В Петровске живет и работает сапожником военнопленный чех Боушек. Он выходит на станцию к эшелонам, подолгу беседует с чешскими солдатами, потом сообщает Усатому: на какой станции, к какому вагону следует подойти, от кого и что получить. В Куренге чернявый повар вручил Тимофею Кравченко два нагана, несколько ручных гранат и винтовочные патроны.

— Вот оно как! — сказал Тимофей Ефимович, подмигивая дяде Филе.

Кравченко взял корзину, принесенную дядей Филей, и пошел в кладовку.

— Принимай «картошечку», — сказал он, вернувшись.

— Есть одна закавыка, Ефимович. Сегодня утром в наш цех начальник станции Блохин заглядывал. Ко мне подошел и спрашивает: «Работаешь, солдат?» Отвечаю ему: «Работаю до седьмого пота!» А он: «Бог труды любит! Работай, да почаще оглядывайся!» Перед самым гудком ребята передали, что семеновские офицерики мной интересуются. Что на это скажешь?

— Вот что скажу… За гранатами сам пока не приходи. Может, ребятишек к этому делу осторожненько приспособим. Оставь корзинку-то, надо проверить, не следят ли за твоей квартирой. Ночки две-три там не появляйся!

 

Глава тринадцатая

Заморские гости

Разбудили Костю раньше обычного. За чаем отец сказал ему:

— Быстренько отнеси дяде Филе картошку, а то он вчера торопился в ночную смену и не взял. Да смотри, не балуй дорогой — не упади, не рассыпь…

Костя нес корзину на Хитрый остров и думал в смятении: «Почему папа поручил это мне? А может, он знает, что я догадываюсь?.. Посмотреть бы эти подарки от „зайчика“… Нет, лучше не надо… Вот когда-нибудь я расскажу ребятам про настоящее задание…»

Дядя Филя жил на крайней тихой улице. Комнату он снимал в небольшом домике с голубыми ставнями. Косте хотелось проникнуть туда незаметно: прижимаясь к заборам или ползком через огороды. Но, несмотря на ранний час, улицы были людными: мастеровые шли на работу, женщины несли на коромыслах воду. Пришлось шагать у всех на виду…

Еще издали Костя заметил, что выходившие в палисадник окна закрыты. Толкнул плечом калитку, она беззвучно открылась. Едва он ступил во двор, как его больно схватили за руку. Костя сначала рванулся, а потом уже разглядел молодого офицера с короткими усами.

— Стой, стервец!

Выскочивший из-за домика здоровенный солдат выхватил у Кости корзинку. «Бежать», — мелькнуло у Кости, и он впился зубами в офицерскую руку с золотым кольцом. От нее пахло духами. Сейчас же щеку обожгло ударом. Костя упал, стукнувшись головой о собачью будку. И в этот же миг он увидел, как солдат перевернул корзинку. Костя в ужасе закрыл глаза.

— Да… история! — обескураженно протянул офицер.

— Вставай, что ли! — солдат дернул Костю за руку. — Разлегся тут!

Открыв глаза, Костя увидел раскатившиеся по двору картофелины, чистые, почти одинаковой величины. Он вскочил и схватился за голову: затылок жгло.

— Часто носишь? — спросил офицер, указывая кивком головы на рассыпанную картошку.

— Когда дядя Филя попросит…

Офицер топнул на Костю ногой:

— Брысь отсюда!

Костя пробкой вылетел со двора и пустился наутек. Спешка и волнение не помешали ему увидеть Конфорку, сидевшую в эту раннюю пору на лавочке около соседнего дома…

Отец перед навесом колол дрова.

— Папа! — бросился к нему Костя.

Торопливо глотая окончания слов, рассказывал он обо всем, что случилось на Хитром острове.

— Да ты у меня совсем молодец! — весело сказал Тимофей Ефимович, видя, что сына трясет. — Очень даже молодец. Только теперь — молчок. Ты ничего не видел, ничего не знаешь. Понятно?

— Клянусь!

— Вот и хорошо! А теперь собирайся в школу.

Косте хотелось спросить, где же дядя Филя, но отец повторил:

— Иди, иди!

* * *

Через несколько дней появились заморские гости…

Пронька и Кузя пропустили первый урок, но зато первыми принесли весть:

— Японцы приехали!

В перемену двух друзей окружили ученики, расспрашивали, какие собой японцы. Больше говорил Кузя, гордый тем, что к нему обращались даже старшеклассники.

— Япошки маленькие такие, чуть поболе меня ростом. А винтовки у них нерусские, вместо штыков кинжал торчит, у офицеров сабли длинные, в белых ножнах, по земле тащатся и гремят — прямо смехота одна!

— Ну, а на лицо они какие? — допытывались девочки.

— Ясно, какие… Вроде нашего Леньки Индейца, шибко загорелые! Солнце у них там не закатывается, вот и…

На помощь пришел Пронька.

— Чего спрашиваете? Проходили же по географии жаркие страны.

— У них и на флаге солнце, — тараторил Кузя, — только оно белое, а не желтое…

— Страна восходящего солнца! — тоном знатока сказал Женька Драверт. — Воинственная держава, теперь кое-кому кисло придется!

На Женьку сразу закричали:

— А ты чего обрадовался?

— Иди отсюда!

После занятий все кинулись на станцию смотреть японцев. Ленька Индеец даже сбежал с последнего урока, ему надо было набраться впечатлений, чтобы потом, захлебываясь, рассказывать о своих фантастических приключениях. Он долго разглядывал солдат. На них были кители и брюки грязно-желтого цвета, на ногах обмотки и тяжелые ботинки. Индейцу казалось, что японцы при ходьбе не поднимают ноги, а волочат их, все время шаркают по земле. «Привыкли, что у них всегда землетрясения, вот и боятся упасть», — решил Ленька. Особенно удивили его погоны: маленькие, узенькие, красного цвета, они тянулись не вдоль плеча, а поперек. И что еще странно — многие солдаты и офицеры были в очках и с золотыми зубами. Улыбаясь, японцы обнажали только верхний ряд широких зубов. Один из них, толстогубый, поманил Леньку к себе, взял из сумки книжки, посмотрел тетради и начал хвастаться своим знанием русского языка:

— Руски харасе, борьшевику прохо!..

Затем он достал из кармана кителя маленькую блестящую коробочку и открыл ее. Ленька увидел на обратной стороне крышки зеркальце. Японец тряхнул коробочкой, и в желобок на сгибе выкатилась бледно-розовая горошинка.

— Зинта. Пожаруста! — залопотал японец, протягивая Леньке коробочку.

Индеец боязливо оглянулся, пожимая плечами. Тогда японец опрокинул коробочку себе на ладонь и бросил горошину в рот. Ленька подставил руку, одна зинта выкатилась ему на ладонь, и он тоже осторожно положил ее на язык. Резкий запах заполнил рот, но Ленька продолжал сосать горошину.

— Харасе! — улыбнулся японец.

И вообще, как показалось Леньке, все японцы слишком много улыбались, часто говорили «харасе» и зачем-то при этом показывали большой палец…

Ребятишки уже ходили за солдатами и научились просить по-японски горошинки из коробочек.

— Зинта кудасай! Зинта кудасай! — кричали они.

И если получали их, то благодарили тоже по-японски:

— Аригато! Спасибо! Аригато!

Старик Матрос ругал ребятишек:

— Не просите у них ничего и не берите. Гордость свою показывайте, вы же русские люди. Эти вояки приехали грабить и убивать нас!

Ленька подошел к вагону-кухне. Солдаты, получив в котелки вареного риса, тут же ели его двумя тоненькими палочками. Это больше всего забавляло собравшихся детей.

— Смотри, и не уронит нисколько!

— А хлеба у них нету?

— Они без хлеба привыкшие! Вот чудаки!

— Японцы, говорят, змей едят и вустрицов!

Солдаты подходили к станционным торговкам, пробовали кедровые орехи, плевались. От голубики и брусники они морщились. Один с тесаком на поясе подставил обе ладони и кивнул на ягоду. Тетка вывалила ему стакан крупной, словно клюква, брусники. Солдат оскалил зубы и пошел прочь.

— А деньги? — закричала торговка.

Но японец даже не обернулся.

— Чтоб тебе треснуть, черт некрещеный! — кричала вдогонку женщина.

Костя и Шурка Эдисон спустились к линии по лестнице около товарного двора и увидели сидящего на рельсах моложавого офицера в очках с золотыми ободками. Он что-то чертил в записной книжке. Офицер показал ребятам только что нарисованную русскую церковь среди высоких сосен.

— Похожа! — сказал Костя.

— Мастак! — добавил Эдисон, поражаясь, что рисунок выполнен чернилами, в то время как чернильницы у японца не было, — он держал только ручку. Как видно, чернила помещались внутри ручки и сами по себе стекали на перо. Эдисон загляделся на ручку, такой еще никогда не приходилось видеть. «Самому бы сварганить, да не даст поглядеть как следует этот леший», — пожалел изобретатель.

— Здравствуйте! — вдруг чисто по-русски сказал офицер. — Я имел честь окончить в Харбине русское коммерческое училище. Будем друзьями.

«Ишь ты!» — хотелось сказать Косте по-отцовски, но он промолчал, разглядывая чужеземца. А Шурка Эдисон по-прежнему не спускал глаз с диковинной ручки.

— В Харбине! — повторил офицер. — У вас тут чудесный и богатый край. Как называется эта ваша река?

Костя ответил и потянул Эдисона за рукав, торопясь уйти от назойливого собеседника. Около водокачки ребята встретили Индейца.

— Я умею считать по-японски! — затараторил он хвастливо. — Вот слушайте. Ичи, ни, сан, ши, го…

Индеец вытащил из сумки полпачки японских галет.

— Это мне дали… Крепкие — топором не разрубишь! Знаете, как просить? Пан кудасай!

— Может, они отравленные, а ты ешь! — сердито сказал Костя.

— Выбрось! — закричал Эдисон.

Индеец повертел пачку, нехотя бросил ее за водогрейку и побежал куда-то. Костя и Эдисон зашагали дальше…

Пронька и Кузя тоже бродили по вокзалу. Они заглянули в раскрытое окно комнаты дежурного по станции, в которой работал Хохряков. Теперь рядом с ним сидел японец с наушниками и что-то выкрикивал в фонопор. «Уже устроился на чужом месте», — зло подумал Пронька о японском солдате.

Хохряков, увидев ребятишек, прогнал их.

— Проваливайте отсюда! И без вас тошно!

Японцы заняли под жилье старое здание вокзала. Они таскали из вагонов винтовки, ящики с патронами, травяные мешки с рисом, циновки. К входным дверям этого здания с перрона спускалась лестница в семь-восемь ступенек. На верхней ступеньке стоял часовой. Костя и Эдисон остановились посмотреть кинжальный штык на винтовке, но часовой замахнулся на них прикладом и зашипел:

— Руски нехарасё!

Подбежал Индеец.

— У них там, — он показал на занятое японцами помещение, — нары устроены, постелей нет — одни циновки лежат. И на полу циновки. Япошка, когда входит в казарму, снимает у порога ботинки и надевает какие-то шлепанцы, они за один палец веревочкой укрепляются. Так и топает…

— А если вдруг тревога? — спросил Эдисон.

— Тогда они забегают в своих туфельках!

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Костя.

— Я в окошки заглядывал! С той стороны нет часового.

На самом деле он ничего не видел, а только слышал, как пять минут тому назад Матрос рассказывал об этом Веркиному отцу, смазчику Горяеву.

На втором пути стоял под парами маневровый паровоз Храпчука. Храпчук сидел у окошка, смотрел, как японцы вселяются в здание, и сердито фыркал. На железных ступеньках «компашки» примостился постоянно работающий с ним сцепщик вагонов. Затолкав за голенище сапога свернутые флажки, сцепщик, ни к кому не обращаясь, сказал:

— И чего их сюда нелегкая принесла?!

— Нет, ты гляди, — ворчал Храпчук, — распоряжаются, будто у себя в Токио. Приперлись атамана Семенова оберегать. А кому он нужен, этот казачишка?! Ничего, мы им всем накостыляем, придет наше времечко!

— Говори, да не громко! — урезонивал сцепщик старика. — Они ведь злющие азиаты, скажут, что ты «борьшевику», и сделают тебе эту… харакири, сразу кишки выпустят!

По перрону шли прихрамывающий начальник станции Блохин и японский офицер. Блохин, улыбаясь, что-то рассказывал и называл офицера господином Цурамото. Японец кивал головой.

— Я в Харбине окончил русское коммерческое училище и все понимаю!

— Наша Блоха к японцам подлизывается. Вот контра проклятая! — возмущался Храпчук.

Проньке и Кузе уже надоели заморские гости. Мальчики направились домой. Около лавочки грека Попандопуло к ним присоединились Костя и Эдисон. Шли по путям. Из-под вагонов, стоящих против депо, выскочил Индеец. Он уже успел побывать в цехах и узнал, что японцы пришли проверять ремонт паровозов. Индеец не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть перед товарищами:

— Один японец, важный такой, генерал ихний, что ли, увидел меня и спрашивает, где можно хорошую квартиру найти. Я не растерялся и говорю: «У нас, за речкой, бабушка Аничиха угол сдает».

Ребята хохотали.

— А он что же, генерал этот?

— Он ничего. Аригато, говорит, пожаруста.

— Ох, и заливало же ты! — хлопнул Пронька Индейца по шее.

— И вовсе я не заливаю! Кого хотите спросите, хоть самого генерала!

— Ребята, девчонки бегут! — сказал Кузя. — Давайте говорить по-японски.

И правда, вдоль линии бежала Вера с подружками. Кузя нарочно громко произнес:

— Аригато! Ичи, ни, сан…

Девочки остановились.

— Подумаешь, какие иностранцы! — сказала Вера. — У кого это научились собак дразнить? Костя, ты у них за учителя?

— Проваливай дальше! — загорячился Индеец.

Вера обернулась.

— Много у японцев милостыни насобирал? Ходил и все канючил: «Пан кудасай». Я лучше с голоду умирать буду, а от них ни крошки не возьму… Эх ты, а еще…

Она хотела что-то сказать, но прикусила губу, повернулась и побежала. Девочки кинулись за ней. Даже сквозь загар было видно, как покраснел Индеец.

— Связались с бабами! — пробормотал он.

На мосту повстречались с Васюркой. Оказывается, у него сильно заболел отец, в школу идти не пришлось, и японцев он еще не видел. Сейчас он шел на станцию, чтобы купить для больного немного белого хлеба…

Матрос в своем поношенном полушубке, старых валенках и в шапке с торчавшими ушами все время толкался на вокзале, собирал вокруг себя глазеющих жителей и рассказывал о Цусимском бое, в котором ему довелось участвовать. Он часто поминал адмирала Макарова. Старик бил себя кулаком в грудь и запальчиво говорил:

— Я русский матрос и никогда на колени перед микадушкой не стану!

Из депо через станцию проходили с работы мастеровые. Они советовали Матросу помалкивать, просили его уйти в сторожку на кладбище. Раза два упрашивал его и Хохряков, но старик не унимался.

— Я их в Японском море не боялся, а на родной земле и подавно не боюсь.

Матрос долго прохаживался мимо часового, подмигивал ему, говорил какие-то слова. Солдат молча мотал головой. Матрос отвернулся от него, как бы собираясь уходить, а сам снял шапку, перекрестился, прошептал: «Прими его, господи», и со всего размаху ударил японца по голове. Часовой и винтовка покатились вниз по лестнице. Все смотрели на солдата и лишь немногие заметили, что Матрос на ходу вскочил на свободный тормоз отправлявшегося товарного поезда…

Часового с проломленным черепом унесли в казарму. Вызвали переводчика — того самого моложавого офицера, который рисовал церковь. На место происшествия явились семеновский и чехословацкий коменданты, прибежал, прихрамывая, начальник станции Блохин. Узнав, в чем дело, семеновский комендант закричал в собравшуюся толпу:

— Кто ударил солдата японской императорской армии? Расстреляю подлеца!

Конфорка, с утра толкавшаяся на вокзале, подала коменданту оброненную Матросом шапку, тот помял ее в руках, шагнул к начальнику станции.

— Догнать подлеца!

Блохин по-военному приложил руку к козырьку фуражки.

— Сделаю все, что в моих силах, ваше благородие! — сказал он и, отдернув руку, погладил свои жиденькие усы.

Комендант, Конфорка и начальник станции торопливо ушли в здание вокзала. Японцы у входа в казарму поставили двух часовых.

Машинист Храпчук, наблюдая всю эту сцену с паровоза, хотя и не одобрял поступок Матроса, все же от удовольствия даже руки потер. Он и сам не прочь бы размахнуться по-стариковски. Однако скоро Храпчук растревожился не на шутку. На паровоз к нему поспешно влез Хохряков и сказал, что комендант требует немедленно послать дрезину на кладбище. Матросу несдобровать, если семеновцы найдут его там. Конфорка узнала шапку старика. Надо бы срочно предупредить его, но как? Храпчук подал мысль: подвезти кого-нибудь на «компашке» до семафора, а там уже близко кладбище. Но кого послать? Хохряков нервничал. Совсем недавно вертелись тут ребятишки и вдруг исчезли. Машинист выглянул из окошка.

— По-моему, у хлебной лавки Васюрка стоит.

Хохряков сбегал к лавке и привел Васюрку, успев объяснить, что он должен сделать. Храпчуку же наказал:

— Возвращаться не торопись! Прицепи две пустые платформы, что стоят за депо, и подольше покатай их на выходных стрелках, а я задержу, сколько можно, отправку дрезины!

Храпчук дал свисток, и «компашка», отдуваясь паром, покатил со станции.

 

Глава четырнадцатая

Знакомство с японским императором

И чего только не передумаешь в свои двенадцать лет, когда не спится. Васюрка ворочался с боку на бок, смотрел в темноту. Вчера он поздно вернулся домой. Мать долго ворчала: «Тебя бы за смертью посылать… Прошлялся весь вечер. И хлеб в платке принес весь измятый…» А Васюрка и не шлялся вовсе. Дядя Храпчук довез его на «компашке» до семафора, велел прыгать под крутой откос, добежать до горы, там снова подняться на железнодорожное полотно и мигом к Матросу. «Беги так, чтобы ветер тебя не догнал!» — сказал на прощание старый машинист. Васюрка понимал, что от него зависит что-то важное, и не жалел своих ног. Когда играли в поезда, он изображал товаро-пассажирский, «девяносто тяжелый», теперь его, на зависть Индейцу, можно было назвать курьерским. Единым махом влетел он по лестнице на бугор…

Матрос сидел за столом, чистил карасей и вполголоса напевал:

Песню прервал Васюрка. От сильного бега он ничего не мог сказать, только судорожно открывал рот и глотал воздух. Матрос налил в кружку воды из закопченного чайника. Хватив два глотка, Васюрка, наконец промолвил:

— Бегите на ту сторону к Цыдыпу Гармаеву!.. Никифор Андреевич велел… А то сейчас дрезина с беляками придет!..

Матрос молча подошел к железной кровати, выдернул из-под подушки залатанный холщовый мешок, затолкал в него тонкое, старое одеяло, выплеснул прямо на пол остаток воды из чайника и тоже сунул его в мешок, туда же бросил железную миску, кружку, ложку. Потом вытер о гимнастерку нож, и на боку у Матроса заблестела рыбья чешуя. Нож, лязгнув, скользнул в ножны, привязанные к старому солдатскому ремню. Надев рваный полушубок и подвязавшись веревкой, Матрос остановился посередине сторожки и о чем-то задумался. Вдруг удивленный Васюрка услыхал, как старик снова тихонько запел:

Матрос шагнул к печке, взял с шестка коробку спичек.

— А шапки-то у меня нет! — сказал он возбужденно и даже будто весело. — Должно быть, японскому императору досталась… Ну, пошли!

Они спустились к речке, на маленькой лодочке переправились на другую сторону. В тальниковых кустах Матрос крепко пожал Васюрке руку.

— Спасибо тебе, и прощай! Расти молодцом… Вырастешь — матросом будешь. Хочешь быть матросом?

— Хочу! — сам не зная почему, сказал Васюрка.

Выбрались из кустов на выкошенный луг. Матрос, не оглядываясь, пошел к лесистым горам. Васюрка смотрел ему вслед. Долетели слова песни:

Васюрка вдоль берега отправился домой, прижимая к груди купленный для отца хлеб. Было слышно, как по путям от станции к кладбищу катилась дрезина, постукивая на стыках рельсов…

…Не спится. За дощатой перегородкой стонет отец. Ему совсем стало плохо. С войны он вернулся с простреленной грудью, отравленный газами. Он работает сторожем в магазине общества потребителей, или потребиловке, как говорят в поселке. После ночных дежурств приходит усталый, едва-едва передвигает ноги. Теперь окончательно ослаб. Мать тоже часто и глухо кашляет, жалуется на боль в боку…

Васюрка тяжело вздыхает и переворачивается на другой бок. Ему в лицо ровно дышит Витька… «Пить!» — просит за перегородкой отец. Слышно, как, охая, мать встает с постели и шлепает босыми ногами к кадке с водой…

Учиться трудно. Мать не может принести ни дров, ни воды. Даже пол моет Васюрка. Правда, этого никто не знает, а то засмеяли бы. А Витька? Просто беда с ним, так и таскается по пятам, словно хвост. Когда уроки учить? Когда с ребятами поиграть? К концу дня вырвешься на улицу, а тут уже отец отправляется на дежурство, кричит: «Васюрка, ступай домой!» Когда успеешь от него улизнуть, а когда и нет… Завтра суббота, ребята собираются за кедровыми шишками. Да разве уйдешь из дома?..

Васюрке вспоминается митинг на станции. Какой-то военный хорошо говорил о будущей жизни. Все, мол, заживут счастливо, только надо сначала победить врагов революции. Это из-за них, проклятых, живется так несладко.

Эх, дать бы им по башке. А за ним, за Васюркой, дело не станет. Пусть только скажут, что надо делать, на все готов, как Матрос… Где он теперь? Куда пошел без шапки?..

На кухне из умывальника в цинковый таз падают капли. Таз позванивает. И кажется Васюрке сквозь дремоту, что он совсем не дома, а на рыбалке. Лежит у костра, а далеко в степи пасется лошадь, и у нее на шее позвякивает колокольчик…

В эту ночь не спится не одному Васюрке. По цепочке от двойки к двойке Усатый передал: донос Конфорки на дядю Филю провалился, у него не нашли оружия. Контрразведка думала, что гранаты приносят ему в корзинке с картошкой. Засада, кроме картошки, ничего не обнаружила. Дядя Филя временно должен прекратить посещение квартиры Кравченко и вообще пока ничем себя не проявлять.

Усатый предупреждал: японцы под видом знакомства с русским бытом начинают обход квартир. Они проявляют большой интерес к семейным фотографиям, особенно к тем, на которых мужчины сняты в военной форме. Надо быть начеку…

Костя слышал, как на рассвете мать открыла отцу дверь. Прошло немного времени, и кто-то постучал в окно. «Папу вызывают в поездку», — сквозь дрему подумал Костя.

Но это пришел Веркин отец — смазчик Горяев. Тимофей Ефимович вышел на улицу. От смазчика несло водкой. «Наверное, заявился деньги на выпивку просить», — решил старый Кравченко.

— Дело есть, сосед! — прохрипел Горяев.

Кравченко потянул смазчика во двор и захлопнул калитку. Горяев говорил плачущим голосом:

— Что они придумали… Хотят, чтобы я продал тебя, сосед… Это я-то, рабочий человек, да своего брата!..

— Кто они? Что ты мелешь? — спросил Кравченко.

— Да семеновцы!.. И японский офицер сидел, зубы скалил. Пригласили в штаб, велят за тобой следить в оба глаза… Кто к тебе ходит, да часто ли, да о чем разговор у вас идет, и все такое. Хотят устроить так, чтобы я всегда с тобой в поездке был. Денег много обещали и водки — сколько хочешь…

Тимофей Ефимович закусил усы.

— Ну, а ты что же?

— Я ничего… Велели подумать. А если проболтаюсь — голову оторвут. Вот ночь не сплю, мучаюсь. Как же так, сосед?! Они думают, что я на водку и честь свою рабочую променяю. Да пропади она, водка эта! Да я, если хочешь знать, и пить могу бросить!

— Ты подожди, не горячись! Идем потолкуем!

И Кравченко с Горяевым скрылись в дровянике…

Утром японцы повсюду расклеивали большое объявление, отпечатанное на русском языке. Внизу стояла подпись — генерал-лейтенант К. Фудзия и дата — 23 августа 1918 года. Японцы распространяли это объявление во всех занятых ими населенных пунктах Забайкалья.

Костя и Индеец встретились около моста по дороге в школу. Потом подошли Пронька и Кузя, а за ними показались Томас Эдисон и Храпчук. Старый машинист шел на смену. Васюрка в школу идти не мог, и его не ждали. Объявление увидели недалеко от станции на заборе. Эдисон начал читать вслух:

«…Объявляю всему местному населению, включая военных, что выступление японской армии в этом районе является естественным последствием недавно изданной декларации Императорского японского правительства».

— Какая такая декларация? — спросил Кузя.

Ему никто не ответил. Эдисон читал:

«…Как уже сказано в этой правительственной декларации, японская армия не собирается делить или присваивать себе русских земель и отнюдь не будет вмешиваться в русскую политику, а ставит целью своего выступления лишь исполнение веления многогуманного и многомилосердного нашего императора…»

Кузя дернул Эдисона за рубашку.

— Шурка, а что это… «многогугума…»

Он не мог выговорить мудреного слова и осекся.

— Молчи ты! — толкнул его в спину Костя. — Читай дальше, Эдисон!

«…Видя страдания России, наш император послал свою армию в этот район для восстановления порядка и спокойствия…»

— Восстанавливайте, а мы ужо вас поблагодарим! — Храпчук показал огромный кулак.

Ребята захохотали.

«…Можно сказать, — читал Эдисон, — что японская армия является истинным спасителем для русского народа…»

— Мягко стелет, да жестко спать! — уже сурово сказал Храпчук. — В Чите они красногвардейцев расстреляли!

«…Но если кто-либо будет оказывать сопротивление нашей армии или препятствовать исполнению святого назначения ее, то она примет строжайшие меры и будет преследовать, не разбираясь в национальности…»

Машинист сердито проворчал:

— Не пугай, микадо, мы не из трусливого десятка!

Оглядев мальчишек, Храпчук добавил:

— Вот мы и познакомились с японским императором… Ну, хватит, хлопцы, вам за парты пора, мне на «компашку»…

Поднимаясь от станции в гору, школьники не обращали внимания на мелкий, как пыль, дождик, сыпавшийся с темно-серого неба. Каждый из них размышлял о японском объявлении. У Шурки изобретателя возникла мысль: «Хорошо бы вечерком сорвать все эти бумажки». Костя думал: «Выходит, хитрят япошки! Надо папу спросить, в чем тут дело». А Индеец жалел, что натолкнулся на объявление не один. Уж он бы рассказал, как собралась вокруг него большая-пребольшая толпа и слушала его с замиранием сердца и как взвод японцев напал на него, а он сумел отбиться камнями и улизнуть…

В этот день во время большой перемены произошло событие, которое взбудоражило всю школу.

Поселок Гора пересекался глубоким оврагом. На самом краю его, между школой и станцией, стояла пустая лавка купца Шамарского. Японцы заняли ее под склад. Ученики каким-то образом пронюхали, что в складе хранятся ящики с сигаретами. Два старшеклассника, сын аптекаря и сын начальника лесничества, добрались по оврагу до лавки, оторвали доску и выгребли много пачек сигарет «Каска». Парни благополучно вернулись обратно с оттопыренными карманами. Их примеру последовали другие. Скоро по дну оврага шныряли все любители сигарет. Стоявший у дверей японский часовой не видел и не слышал, что творилось с другой стороны склада.

Индеец тоже кинулся в овраг, но Костя схватил его за ремень и закричал:

— Куда? Пошел назад!

Вместе отошли подальше в сторону. Костя сердился:

— Какой же ты подпольщик?!

— Да я хотел немножко взять! Интересно все-таки, какие они, япошкины сигареты. Сегодня в хребет пойдем, покурили бы!

Костя вспомнил отцовские слова и сказал, грозя Индейцу кулаком:

— Я тебе покурю! Из ушей дым пойдет!

В это же время на школьном крыльце Кузя уговаривал Проньку:

— Сбегаем разочек, а то одному боязно!

— Не ворую ни один, ни в шайке! — отрезал Пронька.

Кузя потер переносицу.

— Да я нарочно сказал! Давай лучше сбегаем в лавочку, я две липучки куплю!

Уже в конце перемены Женька Драверт, узнав о «сигаретных экспедициях», побежал к складу и знаками растолковал часовому о краже. Японец, увидев выдранную доску, выстрелил вверх. Едва начались уроки, в школу явился японский офицер Цурамото с несколькими вооруженными солдатами. Директор созвал всех учителей и предложил им сделать обыск в классах. Лидия Ивановна первая заявила:

— Я отказываюсь! Это унизительно! Педагоги — не жандармы!

Ее поддержали другие учителя. Тогда директор предложил японцам действовать самим. Они обшаривали парты, вытряхивали на пол содержимое ранцев и сумок, выворачивали у учеников карманы, заставили расстегивать рубашки и брюки, но ничего не нашли. Пока учителя заседали, парнишки успели спрятать сигареты на чердаке и в поленницах во дворе школы. Некоторые выбросили пачки в окна. Кое-кто убежал домой. Правда, японцы обыскали потом и чердак и двор, но виновников обнаружить уже не удалось. Слух о краже сигарет и обыске учеников проник на улицу, и скоро около школы собралась большая толпа детей и взрослых. Когда японцы выходили из школы, их обстреляли из рогаток. Камешек щелкнул офицеру по очкам, и стекло разлетелось. Цурамото закричал, мешая японские и русские слова, и бросился обратно в школу. Солдаты кинулись за ним.

— Ур-ра! — кричали ребятишки.

Уроки были сорваны. Ученики бродили по длинному коридору, выскакивали на улицу. Преподаватели не выходили из учительской. Там офицер и директор составляли акт о коллективном ограблении воинского склада дружественной державы и о сознательном нападении учащихся на офицера японской императорской армии. Директор объявил учителям, что вечером состоится заседание педагогического совета для разбора «неслыханного инцидента»…

Женьку Драверта вызывали в учительскую, и офицер вручил ему свою наполненную зинтами посеребренную коробочку с зеркальцем. Передавали даже такую подробность: Цурамото похлопал Женьку по плечу и торжественно произнес:

— Я окончил в Харбине русское коммерческое училище и хорошо понимаю настоящих русских патриотов. Да здравствует японская императорская армия!

Узнав об этом, старшеклассники долго шушукались между собой.

Когда всем разрешили уходить домой, в раздевалке устроили «кучу-малу».

Заваруху начал Томас Эдисон, он дал Женьке подножку, и ябедник упал. На него навалились третьеклассники. Старшие, растаскивая кучу, разбили Женьке нос, оторвали у пальто все пуговицы, засунули в карманы по пачке сигарет, коробочку отобрали и бросили в уборную.

Все ждали новых событий.

 

Глава пятнадцатая

Над Шуркой собирается гроза

Костя вытащил из сумки учебники и положил в нее хлеб, вареную картошку, огурцы, соль в спичечной коробочке и железную кружку…

У ворот его ждали Эдисон, Индеец, Пронька и Кузя. Васюрку мать не отпустила.

— Пошли быстрее, — торопил изобретатель, поправляя на плечах веревочные лямки походного мешка.

У соседнего дома стояла Вера Горяева.

— Куда это вы, таинственные герои? — спросила она с усмешкой.

— Мы с бабами не разговариваем! — огрызнулся Ленька Индеец, засовывая большие пальцы в карманчики поношенного отцовского жилета.

Вера даже не взглянула на своего постоянного обидчика.

— А я все знаю про вас!

Эдисон остановился, придерживая за руку Костю.

— Что вам известно, синьорина?

— Вы же в кедровник пошли!

— А тебе завидно?

— Ну, что вы там застряли около девчонки? — крикнул Индеец.

Эдисон побежал. Вера смотрела на Костю и улыбалась.

— Принесешь мне шишку?

Костя весело кивнул и бросился догонять товарищей.

Шли легко и быстро. Стоял один из тех дней, когда забайкальское осеннее солнце по-летнему согревало землю.

У подножья Лысой горы, где каждое лето буряты устраивают религиозный праздник, Эдисон объявил первый привал.

— Закурить бы! — нерешительно предложил Индеец, косясь на Костю. Но тот не услышал. Он глядел на синеющий вдали хребет. Любил он свои родные места, леса и горы.

— А табачок у тебя есть? — изобретатель подсел к Индейцу.

Ленька извлек из кармана красную пачку с изображенной на ней золотой каской.

— Японские! — увидел Костя. — Откуда они у тебя?

— Не бойся, не воровал. Сигареты валялись, ну, я и того… нашел их!

— Где? — не отставал Костя.

— В классе, где же больше! Открыл печку, смотрю, а там две пачки.

— А зачем ты в печку нос совал?

— Зачем, зачем! — сердился Индеец. — Видел, как туда положили, вот и совал!

— Какой же ты все-таки несознательный, Ленька! — расстроился Костя.

— Ладно, теперь все равно! — примирительно сказал Эдисон. — По-хорошему Индейцу всыпать бы надо, но на первый раз простим — добро японское, а не наше.

Он прикурил, затянулся и, не выпуская дыма, быстро произнес:

— Баба печку не топила — дым не шел, баба печку затопила — дым пошел!

И с последними словами выпустил дым тонкой струйкой. Индеец попробовал сделать так же, но, выпучив глаза, закашлялся. Все посмеялись над ним, потом улеглись на высохшую траву, залюбовались безоблачным небом.

— Говорят, что самое голубое небо в Италии, — сказал Костя. — Врут все! Побывали бы у нас…

— Гуси! Гуси летят! — закричал Кузя, показывая рукой вверх.

Высоко треугольником проплывали с криком гуси. Ребята смотрели до тех пор, пока крылатые путешественники не скрылись из виду.

Тронулись дальше. За Лысой горой начиналась падь. В самый конец ее и надо было пройти, чтобы подняться по крутым тропам в кедровник.

Кузя достал ломоть черного хлеба, начал есть.

— А как, ребята, медведь сейчас в кедровнике шатается?

— Не бойся, Кузя, у нас пушка есть! — успокоил Шурка и, всех изумив, извлек из-под рубахи револьвер.

Мальчишки остановились, окружили Эдисона.

— А он настоящий? — сомневался Кузя.

— Конечно! Системы Смит-Вессон! Шестизарядный!

Индеец подержал револьвер в руках.

— Ух, тяжелющий какой! А ты стрелять умеешь?

— А то нет?! Я вот накоплю побольше патронов и махну на восток Ваню разыскивать, вместе с ним воевать буду!

Все с завистью посмотрели на изобретателя.

— Да, — вздохнул Кузя, — с такой пушкой везде проберешься!

Он потер переносицу и добавил:

— Воевать интересно, только, наверное, страшно, когда тебя убивают!

— Смотрите, кто-то едет! — закричал Пронька.

Маленькая пегая лошадь-монголка тянула через речку телегу. Ею правил пожилой бурят с трубкой во рту. Рядом с ним сидел худощавый русский в железнодорожной фуражке и брезентовом плаще. Лица третьего седока не было видно. Он был в полушубке, в новой бурятской шапке с голубым верхом и красной кисточкой на острой макушке.

— Мендэ! — крикнул Костя.

Бурят приветливо помахал рукой и стегнул лошадь.

— Это Цыдып Гармаев, наш знакомый, — сообщил друзьям Пронька, провожая глазами подводу…

У самой тропинки стоят два толстых кедра. Кто-то давно устроил здесь балаган-навес: лиственничной корой закрыта одна сторона, чтобы только схорониться от дождя. Вся внутренность нехитрого жилья на виду. Рядом с балаганом остатки прошлогоднего костра — затвердевшая зола и черные головешки.

— Пришли! — сказал Эдисон и снял с плеч мешок.

Все изрядно устали, но изобретатель отдыхать не дал.

— Таскать дрова, леди и джентльмены! Ночевка в лесу холодная…

* * *

Как раз в это время директор школы на заседании педагогического совета зачитывал акт. В нем говорилось, что группа детей большевистски настроенных родителей совершила нападение на хозяйственный склад одного из отрядов пятой японской дивизии и разгромила его. Позднее, когда офицер японской армии Цурамото в сопровождении нескольких нижних чинов явился в школу для проведения следствия, те же большевистские элементы избили его…

— Господа, — сказал директор, закончив чтение, — мы должны всесторонне обсудить этот, из ряда вон выходящий, факт и строго, я бы предложил, сурово наказать виновников.

— А кто виновники? — опросила Лидия Ивановна.

— Сие обязаны установить мы! — ответил за директора отец Филарет, поглаживая черную бороду. — А раньше всего надлежит выслушать пострадавшего.

Цурамото поднялся с кресла, приложил руку к сердцу и поклонился сначала священнику, потом всем присутствующим. Лицо его расплылось в улыбке, обнажился верхний ряд золотых зубов. В руке он держал очки с одним стеклом, на его переносице торчало пенсне.

— Наше командование, господа, поручило мне заявить следующее… Нет цветов лучше хризантемы, нет воинов храбрее воинов Японии…

Представитель семеновского штаба недовольно поморщился и отвернулся к окну. Японец отчетливо произносил каждое слово. Было видно, что он щеголял знанием русского языка.

— Мы имеем достаточно сил, чтобы искоренить на русской земле всякую заразу, в том числе и большевистскую. Сегодня в данном населенном пункте мы получили дерзкий вызов. Но у нас крепкие нервы, и мы боремся за справедливость. Я хочу, чтобы вы сами наказали разбойников. В другой раз будем решать уже мы.

Японец опять заулыбался, для чего-то поднял руку с разбитыми очками и сел.

Заговорил отец Филарет. Участников «сигаретной экспедиции» он назвал антихристами, выступающими против бога и законной власти. Он предложил исключить из школы всех, кто подстрекал к воровству сигарет, к нападению на Цурамото и на Евгения Драверта.

— Главным из таковых я считаю большевистского отпрыска Александра Лежанкина, брат коего бежал с красными. Сего Лежанкина изгнать из училища, ибо он подал знак к избиению беззащитного отрока Евгения.

Лицо Лидии Ивановны покрылось красными пятнами, дрожащие худые пальцы теребили кисти на шали.

— Извините, господа, но я не могу признать документом зачитанный здесь акт, — сказала она решительно.

— Куда это ты гнешь, матушка? — вскочил отец Филарет, тряся цыганской бородищей.

— А вы послушайте, батюшка! — оборвала попа старая учительница. — В акте ничего конкретного, одни общие слова. Что на самом деле было? Хулиганство! Так и скажите. Но при чем тут большевизм? Вы даете пищу большевикам, они над вами смеяться будут. Отец Филарет сказал, что здесь мы должны найти виновников. Я готова помочь в этом…

Японский офицер вытянул шею, заулыбался. Лидия Ивановна поправила на плечах шаль и продолжала:

— Весь день сегодня сыновья аптекаря и начальника лесничества похвалялись перед школьниками, что совершили благое дело и теперь покурят во славу божию.

— Кощунство глаголишь! — не стерпел опять священник.

— Да, я согласна, что кощунство, но гнев свой направляйте не на меня, отец Филарет, а на детей уважаемых вами родителей.

Цурамото зашептался с семеновским офицером, тот склонился к директору школы, что-то спросил и занес в записную книжку.

— Я спрашиваю педагогический совет, — продолжала Лидия Ивановна, — разве эти юноши не являются зачинщиками позорного для учеников воровства? Являются! Так их и нужно исключить. И я, господа, настаиваю на этом! Говорят, пострадал офицер японской императорской армии. Но кто докажет, что именно учащиеся нашей школы стреляли из рогаток? На улице была толпа и кто швырял камнями — неизвестно. Я отклоняю это обвинение. Теперь мне осталось спросить отца Филарета: за что он предлагает исключить одного из самых способных учеников — Александра Лежанкина? За то, что его брат Иван вступил в Красную гвардию? Так пусть Иван и отвечает за свои поступки. Все мы были детьми, и вы, отец Филарет, тоже. Все мы знаем, что такое «куча-мала». У вас есть основания сказать, что Александр Лежанкин разбил зубы Драверту и оборвал пуговицы на его пальто? Нет у вас таких оснований! Или вы действуете по принципу: «На бедного Макара все шишки валятся»? Побойтесь бога, отец Филарет! — голос учительницы звучал уверенно и гневно.

Но у директора заранее было подготовлено и согласовано решение: исключить из школы без права поступления Александра Лежанкина и одного второклассника, у которого в кармане нашли пачку сигарет. Это решение и было принято педагогическим советом…

* * *

Участники заседания расходились по домам, а далеко от поселка, в кедровнике, ребята пили чай у костра.

Уже высыпали звезды. Кузя озирался по сторонам. Еще совсем недавно были видны все деревья и камешки, а теперь будто кто-то закрыл огромные ставни, и в лесу ничего не разберешь. Вот там торчал сучковатый пень, а сейчас ровно бы медведь подкрадывается, там стояли кусты, а сейчас притаились какие-то чудовища. Радует один огонь, смотришь на него — не страшно, а оглянуться боязно, так и ждешь: вот-вот кто-нибудь схватит из темноты…

Костя полез за солью и в углу сумки нащупал какую-то бумажку. Развернул ее перед костром, обомлел. Печатными буквами было написано: «Стя-ко регись-бе». Кто же это писал? Тот, кто еще не знает, что ребята отказались от тарабарского языка. Значит, врагу не все известно… Почерк знакомый. Этой же рукой написана записка, найденная в бане Витькой. Говорить ребятам или нет?

— Над чем ворожишь? — потянулся к нему Эдисон.

— Бумаженция одна, уроки переписаны! — соврал Костя. «Лучше дома скажу, а то в темном лесу все взбаламутятся», — решил Костя и спрятал записку.

После еды всем захотелось спать.

— Баиньки, синьоры, баиньки! — говорил Эдисон, укладываясь в балагане.

Костя подбросил в костер дров и тоже лег. К ним в серединку попросился Кузя.

Сон ко всем пришел быстро, лить Костя лежал с закрытыми глазами и думал… Как записка попала в сумку? Неужели это дело Володьки Потехина? Нет, он трусишка, зареченских обходит стороной, да и отец ему строго-настрого наказал «не связываться с шантрапой».

Может быть, Женька Драверт? Этот на все способен. Ему удобно, за одной партой сидит, подбросил в сумку и все. Тогда кто же в баню прокрался? Неужели Женька с Горы? Вот завязался узелок!.. Мысли у Кости путаются, усталость гасит их, и он засыпает…

Заворочался и проснулся Кузя. Стал прислушиваться. Жуткий этот лес ночью. Над головами шумят кедры. Кто-то ухает и стонет. Костер вдруг затрещал сильнее, искры большим роем устремились вверх. Кто-то подбрасывает в огонь дрова. Должно быть, изобретатель… Нет, он лежит рядом и тихо посапывает. Костя? И он лежит. Кузя вглядывается. У костра стоят двое, один в железнодорожной фуражке и брезентовом плаще. Где его Кузя видел? Сегодня на речке. Этот дяденька ехал на телеге с Цыдыпом Гармаевым… Другой в валенках, рваном полушубке и новой бурятской шапке. Борода знакомая… Да это же Матрос! Кузя хочет крикнуть и не может, натягивает на голову пальтишко, закрывает глаза. Сердце вот-вот выскочит. Надо разбудить Эдисона. Кузя еще раз приподымается. У костра никого нет, недалеко за кедрами треснул сучок. Или приснились эти люди? А лес шумит. Кузя укрывается с головой…

Поднялись рано. Ежились от утреннего холода. Чай всех согрел. Пора за работу. Но как добывать шишки? Кедры высокие, огромные ветки собрались к вершине, а ствол голый. Взрослые делают колот, бьют им по дереву, и шишки сыплются вниз. А как быть ребятам? Да и шишки еще не совсем созрели, держатся крепко.

— Снимай ремень! — крикнул Шурка Индейцу. — Знаешь, как коня путают? Свяжи так же ноги ремнем!

Шурка быстро и ловко помог Индейцу.

— Видел, как на телеграфный столб лазят с железными когтями? Ну, пробуй!

Индеец обнял ствол кедра, подтянулся немного на руках, ремень хорошо помогал упираться ногами, и скоро добытчик скрылся в густой вершине. Сейчас же все зашумели, поснимали с себя ремни…

До полдня лазали по кедрам, срывали и сбивали шишки. На дереве трудно держаться: вершина, где шишки, качается, того гляди — свалишься. Шишки, падая, раскатывались меж камней, проваливались в мох. Не все их потом отыщешь.

Костя сидит на сучьях, посмотрит вниз — голова кружится, так высок кедр. Он будто забрал в свои могучие лапы и уносит, качаясь, к облакам. Видна вся падь. Окаймленная кустами речушка поблескивает на солнце. А кругом все горы и горы. И небо, и облака. И не они это плывут, а плывет он, Костя, в лапах кедра, увешанного шишками. Видны далекие струйки дыма — это паровозы на станции дают о себе знать. Где-то там и школа и дом. Отец, наверно, читает вслух любимого Некрасова, сестренки и братишки шныряют в огороде, рвут горох, дергают морковь… Вера ждет пахучую кедровую шишку…

Костя видит: чуть ниже него раскачивается на вершине соседнего кедра Шурка Эдисон. А вон карабкается на дерево Индеец. На камнях, около мешков с шишками, отдыхают Пронька и Кузя.

По команде Эдисона пришли на табор. Увидели друг друга и захохотали: грязные, оборванные. У Индейца царапина на щеке и синяк на лбу, рубашка залеплена смолой. Руки у всех от смолы стали черные и липкие. Костя прихрамывает — зашиб ногу о камень. Пронька разорвал штаны о сучок. У Кузи на животе прореха, у Эдисона ботинок без подметки. Пора домой.

Хоть и шли вниз, под гору, но все равно было тяжело. Лямки врезались в плечи, мешки давили спины, толкали вперед. Когда пустые шли в гору, не замечали камней и корневищ, а теперь с трудом перешагивали через них. Кусты стегали по лицу. Было жарко. Забайкальское солнце и в сентябре припекало на совесть.

Скоро Индеец отстал. Эдисон крикнул:

— Ты стал совсем бледнолицым, брат мой! Выбрасывай половину шишек, а то не дойдешь до вигвама.

— Ничего, я как-нибудь! — упирался Ленька.

Посидели на теплой земле, не снимая мешков, а потом еле-еле поднялись. Индейца поднимали всей артелью. Минут через двадцать он опять отстал.

Эдисон рассердился:

— Вот что, милорд! Или выбрасывай половину, или оставайся на съедение медведям.

Ленька с остервенением швырял шишки в кусты. Костя подзадоривал:

— Больше посеешь, больше вырастет! На следующий год приходи сюда с большим мешком!

Отдыхали все чаще и чаще. Но вот и долгожданная речушка. Сбросили мешки, напились досыта холодной воды, умылись, развели костер, подвесили чайник…

* * *

Пронька почувствовал, что его кто-то трясет за плечи, и с трудом открыл глаза. Над ним склонился бурят, глаза чуть прищурены, во рту трубка.

— Однако знакомый парень-то! Чей будешь? Хохряков?

— Хохряков! — сказал Пронька и сел.

Все спали. Костер давно потух, чайник выкипел, носик его отвалился и упал в золу. Невдалеке паслась стреноженная гнедая лошадь, из-за кустов выглядывали колеса телеги. Солнце уже закатывалось. Под его лучами нежились горы в осеннем пестром наряде.

— Ладно добыли шишек? — спросил бурят, посасывая трубку.

— Хватит! — ответил Пронька. — Как это мы проспали! А?

Цыдып Гармаев пожал плечами.

— Не знаю, парень!

Шурка лежал под кустом пахучего багульника, широко раскинув руки и ноги. Костя свернулся калачиком. Его соломенная шляпа скатилась к реке. Кузина стриженая голова покоилась на камне, а кепка, которую он собирался использовать вместо подушки, была зажата в руке. Ленька спал в обнимку с мешком, не чувствуя как под носом у него ползает жучок.

Пронька провел травинкой по Шуркиному лицу. Тот дернул губами, вяло отмахнулся. Пронька пощекотал его еще раз.

— Вот пристала, проклятая! — заворчал Шурка и открыл глаза… — Славно храпанули, синьоры!

Снова распалили костер. Цыдып отвязал от задка телеги большой котел…

За чаем бурят сказал, что может подвезти до Лысой горы.

— А ты куда ездил? — спросил Костя.

— За хребет работников возил, будут скот пасти!

Цыдып прихлебывал чай из деревянной раскрашенной цветочками чашки и больше ничего не говорил. Не мог же он рассказывать мальчишкам, что по заданию Усатого увозил в тайгу стрелочника Капустина и кладбищенского сторожа Матроса. Они должны возводить избушку в глубокой пади и устраиваться в ней на зиму. Сюда еще не раз привезет он мужиков, убегающих от белочехов, японцев и семеновцев. Сюда Цыдып будет привозить и оружие, полученное по цепочке от Тимофея Кравченко. Парнишки крепко спали, когда к ним на табор приходили Капустин и Матрос. Первые партизаны хотели узнать, что за люди ночуют в кедровнике. Пусть веселые парнишки пьют чай и едут с ним до Лысой горы, а там он свернет к своему улусу.

 

Глава шестнадцатая

Прощальный звонок

Как всегда, утром ожидали друг друга на мосту. Эдисон что-то задерживался.

— Не придет! — огорчился Пронька. — Дело-то вон какое!..

Но в это время из-за угла, придерживая на боку сумку, вышел серьезный и бледный Шурка.

— Слыхали? — спросил он тихо, глядя куда-то в сторону.

Конечно, об этом все узнали еще вчера, когда вернулись с шишками.

— Иду в последний разок!

— Может, еще устроится, — попытался подбодрить Костя.

Но Шурка только гмыкнул. Шли мрачные и молчаливые.

На крыльце школы Шурку остановил Химоза — так называли преподавателя химии.

— Лежанкин, к директору!

В коридоре топтались ученики, взволнованно обсуждая вывешенный приказ. Многие шли за Шуркой, крича:

— Ты не робей!

— Сказки, что Женька сам заедался!

Директор, заложив за спину руки, неторопливо прохаживался по кабинету и слушал отца Филарета. Священник стоял у открытого окна и курил.

— Уму непостижимо, что делается на свете, — говорил он. — Вчера собираюсь в церковь служить обедню, надеваю подрясник и, представьте себе, обнаруживаю в кармане пачку японских сигарет. Откуда?

— Чудны дела твои, господи! — смеялся директор. — И что же вы, батюшка?

— Каюсь, грешен! Поддался искушению дьявола и вот пробую… Ничего, знаете ли!..

В дверь постучали. Вошел Шурка.

— Ну-с, что скажешь, молодой человек? — обратился к нему директор. — Или тебе уже нечего сказать?

Шурка молчал, не понимая, чего от него требуют.

— Так вот, молодой человек, ты исключен из школы!

— Аригато, сэр! — неожиданно громко и вызывающе сказал Шурка.

— Что ты болтаешь? — побелел директор.

— По-японски — спасибо! — пояснил Шурка. — Это они вам скажут: аригато!

— Мерзавец! Пошел вон! И чтоб в школу ни ногой! — У директора затрясся подбородок.

Шурка насмешливо поклонился.

Зареченские ребята ждали Эдисона у дверей.

— Ну что? — бросились они к нему.

— Все. Точка! — едва выдавил Шурка.

Сердце его сжималось, во рту пересохло, в горле застрял комок. Шурка быстро шел по коридору, его останавливали, о чем-то спрашивали, но он слышал только звонок. На крыльце остановился. Звонок все еще надрывался, звал на уроки. Шурка спрыгнул с крыльца и побежал к станции…

Домой идти не хотелось. Что скажешь матери? Она и так все время плачет… Шурка прошелся по перрону. Наткнулся на груды кирпича. Японцы возводили какую-то невысокую стену вокруг занятого ими старого здания. Постоял, посмотрел. Часовой закричал на него:

— Руски, нехарасё!

«Боятся, чтобы опять кого-нибудь из них не стукнули», — подумал Шурка и отправился в вокзал. Начал читать надписи на дверях, как будто раньше не видел их: касса, буфет, начальник станции, дежурный по станции. Эти надписи на эмалевых дощечках висят со дня постройки нового вокзала. А к дверям трех других комнат сделаны надписи на картоне. Здесь разместились коменданты: чехословацкий, японский, семеновский. «Сколько их тут засело».

Открылась дверь. Вышел офицер, наткнулся на Шурку.

— Ты чего здесь шляешься? Марш отсюда!

Шурка снова поплелся на перрон. На втором пути стоял маневровый паровоз. Из окошечка выглядывал Храпчук. Он поманил Шурку пальцем.

— Вот так здорово! Все учатся, а ты на станции баклуши бьешь?!

— Меня из школы исключили!

Шурке показалось, что эти слова он сказал бодро, улыбаясь, но машинист заметил, как дрогнул у парнишки голос.

— Лезь ко мне!

Храпчук протянул руку, и Шурка легко поднялся в будку «компашки».

— За что исключили? За сигареты?

Шурка хотел объяснить, что с ним поступили несправедливо, но заморгал белыми ресницами, ткнулся головой в замасленную тужурку машиниста и вдруг заплакал.

Машинист прижал его к себе.

— Ну, хватит! Мужику нехорошо реветь, — уговаривал он.

Шурка вытер рукавом слезы и сел на откидной стульчик перед окошком машиниста. Храпчук бросил в топку несколько поленьев, показал рукавицей на японских солдат, возившихся с кирпичами.

— Вроде как крепость с бойницами мастерят… Ты помнишь, Шурка, как читал вслух объявление японского генерала? Он чего говорил? Император послал свои войска в Сибирь наводить порядок, охранять наш покой… Нам, говорит, чужой земли не надо. А я сегодня был у японского коменданта. Карту Азии видел у него. В озеро Байкал воткнули японский флажок. Все врет японский император. Видишь, страшно им на чужой земле. Огораживаться начали. Брательник твой на востоке воюет, другие скоро поднимутся. Ты уже не маленький и понимать должен… Матери скажи все, как было, поверит она. После дежурства я забегу. Что-нибудь придумаем для тебя. Иди, а то коменданты тут часто рыскают и Блохин заглядывает!

С облегченной душой слез Шурка с паровоза. У пункта технического осмотра остановился. Вот оно, объявление японского генерал-лейтенанта. Посмотрел, нет ли кого поблизости, зацепил лист сверху и рванул. На стене остались клочья. «Если постараться, — ни одного целого не останется…»

Пошел по путям дальше. На столбах гудели провода. Они напоминали утренний звонок в школе. «Все в классе, а я…» Прислушался. Гудят провода. Японцы передают что-то, семеновцы, наверное, разговаривают… От Вани уже весточка не поступит. В комнате дежурного по станции сидят японцы и кричат в фонопор. Шурка пристально посмотрел на провода и вдруг представил их оборванными. Они извивались в пыли, болтались на ветру…

* * *

Зазвенел звонок. В коридорной толкучке Костю схватил за руку вихрастый паренек в очках.

— Я из восьмого «А», где учился Эдисон. Сегодня у Филаретки в двух сменах пять уроков закона божия. Но не должно быть ни одного! Понял? Это «панихида» по исключенному. Сорок пять минут молчания! Не подкачайте! Понял? Скажи ребятам.

Костя встрепенулся. Да, да! За друга нужно отомстить. У классных дверей он догнал Веру Горяеву, шепнул ей обо всем.

— Передай девчатам!

Остановил Васюрку.

— Передай в своем ряду…

Заработал «беспроволочный телеграф». Предупредили всех, только Женьку Драверта обошли. Не взглянув на него, Костя сел на место.

— Как поживает твой друг Лежанкин? — ехидно спросил Женька.

Не глядя на Драверта, Костя ответил:

— Лучше тебя! Его свои бить не будут.

Женька завертелся на скамье.

— Берегись, Кравченко!

«Он писал, его записка», — подумал Костя. А Драверт шипел над самым ухом:

— Не хорохорься, а то и ты вылетишь из школы в два счета.

Костя сжал кулак и тихо предупредил:

— У человека, Женька, тридцать два зуба… В один прекрасный день у тебя не останется ни одного… Попробуй сегодня пикнуть на первом уроке!

Шумно отдуваясь, отец Филарет ввалился в класс. Ученики поднялись.

— Дежурный, молитву! — сказал священник, по привычке повернулся в угол, где висела икона божьей матери, сложил пальцы, чтобы осенить себя крестом. Но читать молитву никто не начинал. Медленно повернулся отец Филарет к ученикам, не разжимая пальцев. Борода его дергалась.

— Кто дежурный?

Молчание. Священник шагнул к первому ряду, заскрипели его сапоги:

— Евгений Драверт, кто сегодня дежурный?

— Я… не знаю!

И опять стало тихо. Филарет обвел класс лихорадочным взглядом и, оставив на столе журнал, быстро вышел.

Через несколько минут вместе с отцом Филаретом в класс влетел директор.

— Что здесь происходит?

Класс не шелохнулся. Директор, заложив за спину руки, бегал от доски до печки и обратно. Его голова беспрестанно тряслась на тонкой, морщинистой шее. Отец Филарет стоял около дверей, пощипывая бороду.

— Прекрасно! — говорил на ходу директор. — Вы будете стоять весь урок!

Директор мерил шагами классную комнату, ученики молча провожали его глазами. Такой тишины на уроках никогда не бывало.

— Драверт, вы можете сесть!

Женька медленно опустился на скамью.

— Девочки тоже могут садиться, а с остальными мы поговорим потом.

Девочки продолжали стоять. Вскочил на ноги и Женька Драверт.

— Ах, вот оно что! — почти пропел директор.

Он еще походил немного и снова обратился к ученикам:

— Кто объяснит, что все это значит?

Молчание. На одном из окон билась осенняя муха. Директор сел на стул и уткнулся в классный журнал. Скрип его ботинок прекратился, и стало еще тише.

Сорок пять минут прошли в глубоком молчании. На перемене к Косте подбежал вихрастый старшеклассник в очках.

— «Панихида» прошла?

— А как же!

— Скоро у нас начнется!

В тот день «панихида» по исключенному состоялась в четырех классах. В пятый отец Филарет не пошел. К концу второй смены стало известно, что кто-то прибил гвоздями к полу его калоши… На вечер было назначено заседание педагогического совета.

* * *

В избах зажигались огни. Мать послала Костю за водой. В огороде у колодца он встретил Веру: соседи Горяевы пользовались колодцем Кравченко. Девочка поставила ведра на землю, сняла с плеч коромысло.

— Стя-ко, нес-при шку-ши?

От неожиданности Костя попятился и опрокинул одно ведро. Вода хлынула под ноги Вере.

— Что ты, Верка, болтаешь? Я не понимаю.

Вера подняла опрокинутое ведро.

— Не понимаешь? А я говорю так, как ты всех обучаешь… Беру слово, делю его на два слога, сначала произношу второй, потом первый. Например, стя-ко, стя-ко, стя-ко… Получается — Костя! Да ты сам попробуй!

— Ей-богу, Верка, ни черта не понимаю!

— Божишься, а еще тайный революционер!

— Тише ты! — Костя протянул руку, чтобы зажать девочке рот.

Вера отмахнулась коромыслом, осмотрелась вокруг.

— Здесь никто не услышит!

Посмеиваясь, она рассказала, как ходила за ребятами по следам, видела, как они закапывали знамя, бросала комья земли в окно чураковской бани. Однажды она ходила к Васюркиной матери за мясорубкой и решила посмотреть, в какой тайной квартире прячутся молодые революционеры. Когда раздались чьи-то шаги, спряталась в бане под полок. Вот тут-то она и слышала, как Костя объяснял Эдисону тарабарскую грамоту. Потом оставила на окошке записку. В день «сигаретной истории» видела, как Женька Драверт подложил Косте в сумку две пачки, вытащила их и бросила в печку. Написала и положила в Костин учебник записку, чтобы он остерегался. Вера думала, что Костя увидит записку и будет осторожен, так как в тот день сигареты прятали куда попало.

Костя слушал, и все у него внутри радостно пело.

— Ой, Верка, а мы-то думали!..

— Плохо вы думали!

— Ты просто молодец! И сегодня на панихиде вела себя, как настоящий революционер!

— Революционер! А где обещанные шишки?

— Знаешь, я для тебя на сеновале самые крупные спрятал! — И Костя побежал к сеновалу…

 

Глава семнадцатая

Вера Горяева

Вечером Ленька и Шурка сидели на старом курятнике под навесом во дворе Лежанкиных. Размахивая руками, Ленька с жаром рассказывал о школьной панихиде.

— Это я все придумал! Вот клянусь, что я. Если директор и Филаретка против тебя пошли, надо же им насолить. Сначала хотел гранату бросить в учительскую. Залез бы на подоконник и оттуда ка-ак…

— А граната у тебя есть? — остановил его Шурка.

— Граната! Ее у семеновцев можно стащить или у япошек. Да не в гранате загвоздка. В учительской от разрыва могла пострадать Лидия Ивановна — вот беда!

— Что же было потом?

— Задумался я как буржуйчиков шугануть. Дай, думаю, сорву уроки закона божия, чтобы небу было жарко. Ну, натравил ребят, началась заваруха. Забегали у меня директор с Филаретом…

Хотя Эдисон и знал, что Ленька привирает, но этот рассказ вернул ему хорошее настроение. Вот почему, когда под навес пришли Костя с Васюркой, а за ними Пронька и Кузя, изобретатель встретил их, как прежде, весело:

— Есть дело, милорды!

Он изложил свой план: выйти по двое на улицы Заречья и сорвать все объявления японского генерала. Один работает, другой стоит на карауле. Чтоб скорее сдирать бумагу со стен и заборов, Шурка собрал несколько обрезков от железных обручей.

— Надо бы и Веру взять! — предложил Костя.

Ленька запротестовал.

— Опять ты с этой бабой!

Уж не раз хотелось Косте отучить Индейца говорить так о Вере. И сейчас у него чесались кулаки, но ребята могли что-нибудь подумать, поэтому пришлось действовать только словами:

— Ты, Ленька, самый настоящий граф Трепачевский! Знаешь, Вера какая! Может, лучше тебя и лучше всех нас. Мы как называемся? Тайные революционеры и подпольщики! А скрываться — и то не умели. Вера все видела и все про нас знала. И в бане нас выследила, и записку написала: «Хие-пло вы льщики-подпо»… А ты…

— Заливай больше! — не верил Индеец.

Костя возмутился:

— Да Вера мне сегодня все рассказала!

Пришлось подробно объяснить, какой разговор состоялся у него с Верой.

Шурка спрыгнул с курятника.

— Джентльмены! Мы растяпы! Верка утерла нам нос! Ее надо принять. Жалко, что поздно, а то позвать бы ее.

— Я здесь! — послышался слабый голос то ли в углу навеса, то ли по ту сторону забора.

— Кто это? — оробевший Кузя соскочил с ящика, ударился головой о столб и плюхнулся обратно на свое место рядом с Пронькой.

— Я здесь! — повторилось в темноте. Теперь уже было ясно, что голос звучит под навесом.

— Кто это? — громко спросил Костя.

— Костя, это я, Верка!

— Да где ты? — радостно завопил Костя.

— За поленницей!

— Выходи! — приказал Шурка.

— Я тут застряла… Помогите!

Поленница тянулась вдоль навеса. От стены поленницу отделяло такое узкое пространство, что надо было удивляться, как это Вера втиснулась туда.

Наконец с трудом вытащили ее.

— Леди, как ты сюда попала? — строго спросил Шурка.

— За Индейцем шла, куда он — туда и я. Он к вашему дому, а я через забор в огород и под навес, вы же тут раньше собирались.

— Ты кому-нибудь говорила про нас?

— И не думала!

— А хочешь быть тайным революционером?

— Еще бы!

Шурка спросил, кто за то, чтобы принять Веру? Все были за.

— А ты, Индеец?

— Ладно уж, — отозвался Ленька с курятника.

— У нас не так просто, — пояснил девочке Шурка. — Надо дать клятву. Костя будет говорить, а ты повторяй.

Вера тряхнула косичками.

— Я знаю клятву! Слышала, когда вы знамя закапывали…

Без запинки, как давно заученное стихотворение, она произнесла клятву.

Шурка возобновил допрос:

— Не боишься, что тебя поймают семеновцы или японцы?

— Меня не поймают!

— А если из школы исключат, как меня?

— Все равно не сдамся! Клянусь!

— Пойдешь с нами японские листовки срывать?

— Хоть сейчас! — звонко ответила Вера.

Выходили по двое… Шурка пошел один — ему не было пары…

* * *

Поселок погрузился в темноту. Окна домов были прикрыты ставнями, лишь в узкие щели кое-где проливался свет и узкими полосками-лучами ложился на землю. Только станция, где на фонарных столбах мигали керосиновые лампы, выделялась манящим островком.

Улица, что тянулась вдоль реки, казалась пустынной. Первое объявление Костя и Вера сорвали легко, на заборе оно держалось некрепко. Второе далось труднее. Только подошли к крыльцу макаровской лавочки, из-за угла появился человек с фонарем. Должно быть, какой-то железнодорожник возвращался с дежурства. Подождали, пока он скроется в калитке. Объявление было наклеено на дверях, пришлось пустить в дело скребок. Третье объявление выделялось большим пятном на крашеных воротах купца Потехина. Вера остановилась перед окнами дома, прислушалась. Плотные ставни совсем не пропускали света. Слышались приглушенные голоса, кто-то играл на гитаре. Вера легонько кашлянула, и Костя приступил к работе. Попробовал пальцами — не возьмешь, пробороздил железкой. Во дворе заворчала собака. Перевел дыхание — сердце сильно билось. Еще раз скребнул по листу крест-накрест. Собака громко залаяла, послышался звон цепи и проволоки. Костя начал ожесточенно скрести железкой. За воротами раздались шаги. Звякнула щеколда, в калитке показалась чья-то фигура.

Костя побежал к Вере, а она, не зная, что случилось, бросилась к нему.

— Стой! — закричал мужчина.

Костя бежал по одной стороне, Вера — по другой. Позади себя девочка слышала гулкий топот и хриплое дыхание. Она вскочила на забор, но тут с ее головы слетела вязаная белая шапочка…

Встретились у ворот горяевского дома. Вера кралась вдоль забора. Костя тихо окликнул ее. Девочка всхлипнула.

— Ой, я попалась! Он подберет шапочку!

— Ерунда! — успокаивал Костя, еще не понимая, что случилось…

* * *

Семеновская контрразведка предложила железнодорожной администрации направлять смазчика Горяева в поездки обязательно с бригадой кондуктора Кравченко. Начальник станции Блохин дал слово лично следить за выполнением этого указания.

В ту ночь Горяев и Кравченко сопровождали чехословацкий эшелон, шедший на восток. Ехали на тормозе последнего вагона. Оба стояли, навалившись на заднюю невысокую стенку, и смотрели, как проносились темные горы, долины, мосты, тускло сверкнув в темноте, исчезали речки, огни на перегонах. Только луна не отставала от поезда, выехали — была над головой, едут больше часа — она все тащится следом, точно красный фонарь хвостового вагона. Горяев бросил окурок, он сверкнул в воздухе, как паровозная искра, и погас.

— Так вот, сосед, — заговорил Горяев, присаживаясь на свой сундучок, — доложил я по начальству, как ты наказывал. Мол, у Тимофея Кравченко собираются иногда мужики и бабы зареченские, а он читает им толстенную книгу. На ее обложке крест золотой и слово: «Библия». Баптист, мол, один к нему давненько похаживает, в свою веру кондуктора обратить хочет. Разговор все при Иисуса Христа идет, про то, что сын божий вот-вот на землю явится и будет чинить суд праведный. Вот в таком духе…

— Так, так! — одобрял Кравченко, посмеиваясь в усы.

Он тоже опустился на свой сундучок.

— Ты им скажи: Тимофей Кравченко книжку из Читы привез. Называется «Мученики Колизея» — про то, как людей когда-то истязали за веру христианскую. Тоже для чтения…

— Это я скажу, сосед! — Горяев откинулся к стене и как будто задремал. Вагон сильно качало. Голова смазчика моталась из стороны в сторону. Но вот он открыл глаза и снова заговорил…

…Семеновцы взяли на заметку учительницу Лидию Ивановну. Толкуют, что будто она научила старшеклассников «панихиду» устроить, вроде как протест. Больше всех напугался директор. Заседал педагогический совет. Решили никого не наказывать, но во всех классах сделать внушение. Филарет настаивал на исключении группы учеников, но его на этот раз не поддержали, считая, что изгнание учеников вызовет у жителей поселка нежелательные разговоры и действия. Шурку Лежанкина обратно не примут.

— Родительский комитет, как ты советовал, подавал прошение директору. Отказал!

— Надо Шурку пристроить, — сказал Кравченко.

* * *

Утром в школе Володька Потехин рассказывал, что ночью к ним в дом ломились воры, но украсть ничего не успели, так как собака разбудила хозяина. Отец догонял воров, но не догнал. Одна бандитка потеряла свою шапочку, по этому вещественному доказательству скоро будет раскрыта вся шайка…

На уроке Костя наблюдал за Верой. Она сидела бледная, за ночь осунулась — видно, плохо спала. На перемене Костя пытался успокоить ее, хотя и сам не знал, чем все это кончится. Вера боялась, что в класс ворвутся японцы и заберут ее.

После третьего урока ученики увидели в коридоре под большими часами наспех написанный плакат:

Химоза сорвал плакат и побежал к директору. Ребята заметили, что стихи были написаны на оборотной стороне объявления японского генерал-лейтенанта К. Фудзия. Еще утром оно висело в кабинете директора. Прокатился слух: плакат сделан Шуркой Лежанкиным. Однако школьный сторож уверял, что Шурка в школу не заглядывал, во время уроков в коридоре никого не было и плакат появился «бог его знает как»…

Из зареченских школьников раньше всех домой ушел Ленька Индеец. У них в классе отменили последний урок — заболела учительница. На мосту он вдруг увидел Конфорку. Она показывала двум каким-то девочкам белую шапочку с голубой ленточкой и притворно сладким голосом говорила:

— Кто-то потерял на мосту, а я нашла. Не знаете, чья это? Кто носил такую?

Девочки качали головами. У Леньки разгорелись глаза. Вот оно, наконец-то, пришло невероятное приключение. Вот уж теперь-то будет что рассказать! Делая беспечный вид, Ленька подбежал к Конфорке.

— Тетя, а я знаю, чья это шапочка! Дайте-ка посмотреть!

Он повертел в руках шапочку и вдруг бросился с моста на берег и помчался по мелкой гальке, нанесенной весенним половодьем.

— Стой! Куда ты? — заверещала Конфорка.

Но Ленька бежал, не оглядываясь, сумка била его по боку, ноги погружались то в мокрую гальку, то в песок. Конфорка заковыляла было за ним, но сейчас же свернула на одной туфле каблук и остановилась.

— Чей это парнишка?! Чей?! — кричала она девочкам.

— Не знаем! Это, наверное, зареченский, а мы теребиловские! — ответили они.

Конфорка в отчаянии увидела, как мальчишка перемахнул через забор и исчез…

Через полтора-два часа на всех улицах Заречья появились японцы. Ходили они по три человека: старший чин с тесаком за поясом и двое солдат с винтовками. Останавливаясь около обвисших клочьями объявлений, они о чем-то громко говорили, а потом заходили в дома.

К Хохряковым японцы ввалились, когда семья обедала. Солдаты остановились у порога, а фельдфебель, с оттопыренной верхней губой, подошел к столу, долго разглядывал медный самовар и даже повернул краник. Хохряков жестом пригласил японца садиться, но тот замотал головой, направился к русской печи, открыл и закрыл заслонку, подержал зачем-то ухват. «Огреть бы тебя этой штукой по башке», — подумал Хохряков.

Из кухни фельдфебель нырнул в комнату. Хохряков пошел следом. Пронька тоже. Увидев расписание уроков, японец рванул его. Кнопка с обрывками бумаги осталась на стене. Пронька быстро взглянул на отца, тот был спокоен.

— Нехорошо так! — сказал Пронька.

— Нехарасё? — как-то неестественно заулыбался фельдфебель. Он выхватил из кармана кителя клочок объявления Фудзия и сунул его к Пронькиному лицу.

— Это харасё? Кто борьшевику?

Пронька посмотрел на обрывок, не моргнув глазом. «Провоцирует, стерва», — понял Хохряков и сказал:

— Не надо! Это парнишка. Несмышленый еще.

Фельдфебель жадно рассматривал фотографии. Увидев молодого парня в матросской форме, ткнул в стекло пальцем, придвинулся лицом к стенке и заводил носом, словно пес, вынюхивая добычу.

— Борьшевику?!

— Нет, это мой погибший брат, матрос!

— Матаросу? — японец показал на свой подбородок. — Воросы это, воросы!

Он не знал слово «борода» и продолжал бормотать:

— Воросы… Матаросу… Борьшевику!

И что-то крикнул в кухню. Прибежал солдат. Фельдфебель опять ткнул пальцем в матроса под стеклом, затем поднес свой кулак к лицу солдата.

Пронька и отец поняли: японец показывает, как старик с бородой — Матрос — ударил японского часового.

— Нет! — сказал Хохряков. — Это другой! Это мой брат, он погиб в 1917 году в Петрограде.

Не понимая, что ему говорят, или представляясь непонимающим, фельдфебель снял со стены рамку, вытащил из нее фотографию и сунул в боковой карман кителя.

— Борьшевику! — твердил он одно и то же.

— Нельзя так! Нехорошо! — Хохряков едва сдерживал себя. Пронька видел, как у отца сжались кулаки, на шее выступили синие жилки.

— Это харасё! — сказал японец, направляясь к двери. У порога он остановился и, улыбаясь, раскланялся…

Поздно вечером ребята еще раз вышли на «охоту». Объявления Фудзия срывали за мостом, в Теребиловке. Вера, повязанная старым материнским платком, работала снова в паре с Костей…

 

Глава восемнадцатая

Шапочка с голубой лентой

На другой день японские и семеновские патрули ходили по улицам Теребиловки. Там тоже не осталось ни одного объявления Фудзия. Об этом заговорили во всем поселке…

Едва Горяев вернулся из поездки, его вызвали в штаб. Полковник, с которым встречался смазчик, сказал:

— Нам ясно, что к срыву японского объявления причастны дети, а они, безусловно, действуют по наущению взрослых. Тебе задание: найти одну девочку, она развяжет язык, и мы узнаем все.

— Какую девочку, ваше благородие?

— Она носила белую шапочку с голубой лентой. Вот и все приметы!

У Горяева потемнело в глазах, его даже качнуло на стуле, и он, чтобы удержаться, протянул перед собой худые, пропитанные мазутом руки, нащупал край стола, ухватился за него.

— Что сделала эта девочка?

«Не просыхает от водки, скотина», — подумал о нем полковник и громко ответил:

— У вас там, в Заречье, ночью сдирала со стен важные государственные документы. На наше счастье, шапчонка ее оказалась в наших руках.

— Можно посмотреть?

Горяев привстал. Вытянулась вперед его маленькая головка, покрытая густыми, давно не стриженными и нечесанными волосами. Резче обозначились узкие, костлявые плечи. На полусогнутой спине и сквозь пиджак выступал бугорком позвоночник. На бритом, без бороды и усов, лице какие-то синие пятна, похожие на кровоподтеки. Красные от пьянства и недосыпания глаза впились в полковника. Глядя на Горяева, офицер вспомнил, как вчера докладывал начальству о своем новом агенте из смазчиков. «Это человек, которого схватили грубыми руками, бросили в грязную ванну, долго били-колотили, потом крепко выжимали, но в чистой воде не прополоскали и не погладили. Пропойных дел мастер. Используется для провокаций…»

— Не торопись, голубчик! — полковник смахнул с папиросы пепел. — Другая девица, значительно старше и, кажется, значительно глупее той девчонки, потеряла находку. Ты поможешь найти и шапочку и хозяйку.

Горяев тяжело опустился на стул. Полковник еще что-то говорил, но слова его летели мимо ушей смазчика. Он лихорадочно думал… В прошлом году Горяев ездил к родственникам в Вятку и привез оттуда для дочки белую вязаную шапочку с голубой лентой… Неужели Верка?..

— Ты что за голову хватаешься, — заметил полковник, — трещит, что ли, с похмелья?

— Трещит, ваше благородие, опохмелиться не успел!

— За девочку плата особая, ты это учти! — гудел баском полковник.

— Буду стараться, ваше благородие!

— У тебя дочь есть?

Горяев подскочил на стуле.

— А что?

Узнав, что девочка учится в школе, полковник посоветовал Горяеву привлечь ее в помощницы. Пусть она в классах и на улице послушает, не говорят ли дети о потерянной шапочке. Можно даже пустить слух, что какая-то женщина нашла белую шапочку, хочет отдать ее, но не знает кому. Девочка может подсаживаться к женщинам, которые, сидя на скамейках и завалинках, ведут разные разговоры. Возможно, что кто-нибудь пожалуется на небережливых детей, бросивших где-то ценную вещь… Да и жена смазчика могла бы осторожно расспросить соседок об этом…

Домой Горяев шел, как пьяный, глаза застилал туман. Вешая на гвоздь фуражку, осмотрел всю стену — Веркиной шапочки не было. Грузно прошел в комнату. Вера готовила уроки.

— Где твоя шапочка? — пристально глядя на дочь, спросил Горяев.

Девочка вздрогнула и, не отрываясь от книги, ответила:

— Где-то валяется. А тебе зачем, папа?

— На гвозде не видно!

— Я ее не ношу, холодно стало!

— Найди ее, это же теткин подарок.

Заниматься Вера уже не могла. Ее испугало насупленное, грозное лицо отца, его бегающие глаза и вздрагивающие руки. Полистав недолго учебники, Вера выскочила из избы, забралась на забор. Костя в огороде сгребал в кучу картофельную ботву.

— Костя!

Он тоже повис на заборе. Вера торопливо поведала ему о разговоре с отцом. Костя не знал, что делать.

А тем временем Горяев допрашивал жену: не приходила ли дочка в последнее время домой поздно. Оказывается, приходила, у какой-то подружки готовила уроки.

За чаем отец снова заговорил о шапочке. Вера на глазах отца перебрала все тряпки в большом сундуке, заглянула на печь, под стол и даже под кровать. Но, конечно, нигде шапочки не оказалось. Отец сидел хмурый, страшный. Он и пьяный никогда таким не был…

* * *

Собрались в бане.

— Кому нужна эта самая шапочка? Что из-за нее голову ломать? — наигранно небрежным тоном произнес Ленька Индеец, когда Вера рассказала обо всем, что случилось дома.

Костя готов был отлупить его за несообразительность.

— Да ведь из-за этой шапки всем нам голову снимут! — закричал он.

— А ты не ори! — Ленька толкнул Костю плечом. — Хочешь, я эту бабскую штучку в один миг достану?

— Брось трепаться, барон! — рассердился Шурка. — Тут дело серьезное, а ты зубы скалишь!

— Конечно, я граф Трепачевский! — кричал Ленька. — А вот это видели?!

И он бросил на подоконник белую шапочку с голубой лентой. Вера схватила ее, прижала к груди, не могла слова выговорить.

— Откуда ты… это… — прошептал Костя.

— За пазухой носил, жизнью рисковал, а вы…

— Молодец! Ай молодчина! — уже приговаривал Костя, любовно тузя Леньку кулаками.

— Да рассказывай скорее!

— Все равно не поверите!

— А ты без вранья! — зашумели ребята, чувствуя, как вся тревога, тяжелый страх свалились с их плеч.

Ленька торжественно помолчал и, не торопясь, с подчеркнутой небрежностью, начал:

— А что тут рассказывать… Иду, значит, домой. Смотрю: на мосту Конфорка стоит, в руках у нее шапочка. Слышу, купчиха всех прохожих допрашивает: «Не знаете ли, чья это шапочка? Кто-то потерял». Подхожу. Хотел это я ее с моста сбросить, да рядом с ней японец с винтовкой: «Э, думаю, хитростью надо брать». Знаю, говорю, чья это шапочка, дайте поглядеть. Беру, значит, левой рукой шапочку, а правой ка-ак размахнусь… и сбил у японца фуражку прямо в воду… Я драпанул с моста на берег, японец из винтовки два раза: бах! бах!..

— Не попал? — серьезно спросил Кузя.

— Он же с перепугу вверх бахал… Конфорка за мной, да где там! Сами знаете, как я бегаю! Вот и все!

— Историки когда-нибудь разберутся, где правда, а где брехня, — сказал Шурка. — Шапка у нас — это факт. Индеец — молодец! Это тоже факт!

Решили так: шапку Вера отнесет домой, но носить ее больше не будет.

* * *

Отец встретил Веру у порога.

— С легким паром, доченька! — хрипло и непонятно проговорил он.

Вера почувствовала, что у нее подкашиваются ноги.

— С каким паром? — спросила она еле слышно.

— Когда люди из бани приходят, им всегда так говорят!

— В какой бане, я не…

Отец схватил Веру за руку.

— Не ври, дрянь! Я все видел… Где ты была?

— В бане… у Чураковых. Мы там вчера играли в сыщики-разбойники, а я на окошке шапочку оставила, сегодня вспомнила и побежала туда.

Рука отца разжалась.

— Где она? Где? — взревел отец.

Вера сняла материнский платок, под ним на голове была белая шапочка с голубой лентой. Отец схватил шапку, шагнул ближе к лампе, долго рассматривал, шевеля губами. Потом бросил жене.

— Она?

— Та самая, — ответила робкая, запуганная мать Веры.

Отец жадно выпил ковш воды и спокойно сказал:

— Теткин подарок… Беречь же его надо… пуще глаза!

* * *

У Васюрки умер отец. Кто теперь будет кормить больную мать и маленького Витьку? Ученью — крышка. По совету Кравченко, Васюрка и Эдисон пошли в контору участка пути наниматься в ремонтные рабочие. Ребят приняли подбойщиками шпал.

В субботу вышли на работу. Бригада, в которую они попали, ремонтировала пути за кладбищем. Рабочих туда увозили на «компашке». В обеденный перерыв Шурка и Васюрка сидели на старой шпале, ели хлеб с картошкой.

Очищая картофелину, Васюрка произнес где-то слышанную фразу:

— Буржуи дерут шкуру с нас, а мы с картошки!

Шурка не ответил. Он задумчиво поглядывал на скалистые горы, прорезанные железной дорогой, и на телеграфные столбы, торчавшие меж камней. Вчера в книжке изобретатель прочел, что фарфоровые стаканчики, укрепленные на перекладинах столбов, играют немалую роль. Если стаканчики разбить, провод ляжет на железные крюки, связь нарушится…

— Что ты там увидел, Эдисон? — спросил Васюрка, чавкая.

— Думаю, как это слова по проволоке бегут… Здорово придумано!

— Здорово… А я что слышал! — зашептал Васюрка. — Будто на Горе тоже все объявления сорваны! А мы ведь там не были…

Перед Шуркиными глазами вырос одноклассник, вихрастый паренек в очках…

— Там другие есть… Все начисто выдрано на островах — Большом, Малом и Хитром. А думаешь, в Порт-Артуре тихо? И в Чертовом углу? Везде рвут!

Он помолчал и значительно добавил:

— В воскресенье мы сюда все придем…

— Зачем? — спросил Васюрка, бросая в рот хлебные крошки.

— Потом узнаешь!.. Ну, поднимайся на работу, князь!

* * *

За кладбищем, в ложбинах между буграми, росла высокая и густая трава — волосец. Осенью она красиво покачивалась на ветру. Жители делали из нее кисти для побелки изб. Шурка давно уже обещал матери принести волосца, и вот в воскресенье собрался за ним. Все Шуркины товарищи тоже воспылали жаждой осчастливить матерей кистями из травы.

Стоял ясный, но ветреный день. Юные зареченцы шли вдоль берега реки. Каждый нес или холщовую сумку или корзину. Имелось и оружие — столовые, кухонные ножи. Лишь у Проньки на плече горбом сидел старый заржавленный серп.

Травы было много, нарезали ее быстро. Шурка предложил спрятать сумки и корзины под обрывом, а самим подняться на железнодорожное полотно. Зачем? А вот зачем… Нужно перебежать пути и забраться на гору, заросшую соснами, покрытую камнями. Там на телеграфных столбах гудят провода. От этого гула зависит движение поездов и работа многих тысяч людей. Стаканчики, к которым привернута проволока, можно разбить камнями. Чем больше разбитых стаканчиков, тем больше помех на телеграфе и телефоне. Пусть враги чувствуют, что спокойно им жить не придется… Разбивать белые стаканчики — вот зачем пришли сюда ребята.

— А синие можно? — спросил Кузя и поглядел вверх. — Я люблю синие. Через осколок смотришь на солнце… красиво!

— Бейте всякие! — разрешил Эдисон.

Договорились, как действовать. Вера — с одной стороны, Васюрка — с другой будут на карауле. Если на линии или на горе покажутся люди, дежурные дадут сигнал. Остальные разделились на две группы. Костя и Шурка будут обстреливать одни столб, Индеец, Пронька и Кузя — другой.

Маскируясь среди камней, взбирались на гору. Вера заняла пост у большого камня. Васюрка спрятался за пень, вывороченный с корнями и землей. Стрелки забрались по горе выше столбов и бросали камни вниз.

Почин сделал Шурка. Его камень угодил в середину стаканчика, и кусочки белого фарфора, как колотый сахар, посыпались на землю. Несколькими камнями стаканчик сбили совсем. На перекладине торчал оголенный железный крюк. Шурке живо представилось: японец кричит в фонопор: «Хироку, Мугзону», а ему никто не отвечает. «Сиди, сиди, там, ори, надрывайся!» — подумал Шурка.

Треснуло стекло, посыпались осколки и от меткого Костиного удара. Кузя выбрал синий стаканчик, бросал, бросал, но все мимо, и только десятым камнем разбил его вдребезги. Подобрал стекляшку, прищурил один глаз, посмотрел вокруг — все синее! и облака, и сосны, и камни, и далекая путевая казарма. Индеец и Пронька стреляли «залпом». Наметят цель, и по Пронькиной команде бьют. Озираются ребята, когда камень ахнет в столб и провода зловеще загудят. Кажется, что этот гул слышен в поселке. Вот-вот прибегут сюда японцы.

Пронзительно засвистел Васюрка. Ребята бросились за камни. Внизу прогрохотал эшелон с чехами. Снова полетели камни. Вера не выдержала, набрала камней, подбежала к столбу. Ее увидел Ленька. Кричать он не стал, а только подумал: «И кидает-то по-бабьи». Но Вера продолжала стрельбу. Первую «обойму» она расстреляла впустую, и только Индеец хотел поднять ее на смех, как один стаканчик рассыпался на куски.

— Есть! — закричала Вера.

— Хватит, милорды! — подал команду Шурка.

Возбужденные, шумно разговаривая, скатились они с горы.

— Ка-ак я пальнул! И ка-ак посыпались осколки! — рассказывал Ленька.

Девять разбитых стаканчиков уже дали о себе знать: связь на участке была нарушена. Засуетились коменданты: чехословацкий, японский, семеновский. Зато матери зареченских ребят были довольны: хорошей травы притащили им дети для кистей.

 

Глава девятнадцатая

Костя получает урок…

Записка «стя-ко регись-бе» так и лежала в кармане «таежных» штанов, Костя забыл о ней. А мать во время стирки вытащила ее и передала отцу. Кравченко повертел бумажку, хмыкнул в усы и решил поговорить с сыном. В полдень пришел Горяев. Его мучила история с белой шапочкой, тем более, что полковник вот-вот спросит о дерзкой девчонке…

Выслушав смазчика, Кравченко задумался. Положение все осложнялось. Семеновской контрразведке было известно, что японские объявления в Заречье срывали дети. Горяевская дочка ведет себя странно. Не за ней ли гнался в ту ночь купец Потехин? А если за ней, то каким же образом шапочка попала в чураковскую баню? Что за бумажка лежала в кармане Костиных штанов? И куда он частенько исчезает вечерами? Еще с утра сегодня Усатый сообщил всем двойкам, что кто-то не очень умело, почти около самой станции, портит телефонно-телеграфную линию. Японцы и белогвардейцы быстро восстановят связь, а виновников непременно начнут искать в поселке. Нужно найти смельчаков и научить их действовать более разумно… А что же посоветовать смазчику? Пожалуй, вот что… В Заречье многие девочки носят белые шапочки: и вязаные и сшитые из материи. Ленточки у всех разные, есть и голубые. Кроме того, неизвестно, зареченская ли была девочка. Разве не могут прийти ночью из Теребиловки или с Хитрого острова? Ведь и там срывали японские листовки. Проказницу можно поймать при одном условии: пусть контрразведка предъявит белую шапочку с голубой лентой, тогда стоит пройти несколько дворов, показать потерю, и матери быстро разберутся, чья дочь осталась без головного убора…

Разговор с Костей состоялся после обеда. Отец подошел к сыну, когда тот, устроившись у подоконника, зубрил вслух немецкие слова. Кравченко постоял, послушал и вдруг спросил:

— А что такое дас фенстер, ди декке?

— Окно и потолок! — с готовностью ответил Костя.

Отец придвинул к себе ногой табурет, сел.

— А что такое «стя-ко регись-бе»? Это тоже по-немецки?

Костина рука скомкала страницу учебника. Кравченко осторожно вытянул из-под его рук учебник, положил на свои колени и стал разглаживать смятую страничку.

— Не знаешь? — спросил отец. — А как попала к тебе эта записка?

Кравченко показал найденную бумажку. «Засыпались», — ахнул Костя и, не глядя на отца, сказал:

— Я не знаю, папа, как она попала!

Отец закусил ус, помолчал немного и заговорил снова:

— Значит, не знаешь… Тогда, может, скажешь, кто помогал Вере Горяевой срывать японские листовки?

— Какие листовки? — пробормотал Костя. — Я ничего не знаю… Верка не срывала.

— А тебе кто помогал?

— Никто!.. Да я и не срывал, папа!

Отец медленно свернул злополучную записку и спрятал ее в портмоне.

— Я ведь многое знаю, сынок!

Костя вскочил с сундука.

— А кто тебе сказал?

— Ты!

— Я? Когда? Что ты, папа?!

— Сейчас! Только не все. А я хочу знать все.

Костя опустил голову. Ему припомнился разговор о том, можно ли врать родителям. Пришли на память слова Эдисона: «Мы же для пользы революции врем».

— Я жду! — тихо напомнил отец, обнимая сына за плечи.

Костя быстро поднял голову.

— Папа, я ничего не могу сказать!

— Почему?

— Я давал клятву!

— Какую? Кому? — удивился Кравченко.

— Я клялся… революционерам, папа!

— Так! — отец опять закусил ус. — А меня ты за кого же принимаешь? Может, я контра какая?

Костя молчал. Отец крепко прижал его к себе и тоже молчал. Когда волнение улеглось, Костя рассказал обо всем, что произошло с ним и его товарищами после прихода белых и японцев. Отец не перебивал его, не сердился, а выслушав, подробно расспросил, кто числится в тайных революционерах, чем ребята думают заняться, посоветовал не делать ни одного шага без предварительного разговора с ним, старым Кравченко. Костя никому, даже Эдисону, не должен говорить, что открылся отцу.

Кравченко указал рукой на окно.

— Видишь, в огороде хмель растет. Тянется он к солнцу. А ветер вниз его клонит, в разные стороны мотает. Так он может и совсем упасть, затопчут его. А поставь тычки, дай подпорки, и хмель быстро пойдет вверх. Так и вы! Понял?

* * *

Холодный ветер разметал по полям сухие листья берез и тополей. Вдоль изгородей, в ямах, листья собирались кучами, по утрам их припудривал первый легкий снежок. На горах глухо шумели сосны, покачивая темно-зелеными вершинами. Река потемнела. По густому туману над водой люди угадывали дыхание близкой зимы. Кромка тонкого, прозрачного льда у берегов с каждым днем расширялась. Ребятишки катались по потрескавшемуся молодому ледку, высматривали на мелких местах дно, глушили рыбу деревянными колотушками. Убитого чебака или хариуса доставали через лунку посиневшей от холода рукой. А случалось, что рыбешку уносило течением в глубину, и тогда мальчишки долго вспоминали о том, как «ушел здоровенный таймень»… Лед с каждым днем становился крепче и толще, продвигаясь от берега к середине реки. Чудесный мост был скоро готов. Зареченские школьники и все жители теперь ходили на станцию прямиком. Деревянный мост разбирался. На реке оставались только тянувшиеся в три шеренги, схваченные льдом сваи.

На станцию по-прежнему прибывали с запада и отправлялись дальше на восток чехословацкие эшелоны. Мальчишки и девчонки шныряли вдоль поездов, продавали молоко, а чаще меняли его на мыло, сахар или какую-нибудь одежду. Из Читы, с востока, тянулись составы красных теплушек с японцами и семеновцами.

Свою казарму японцы обнесли кирпичной стеной с бойницами, должно быть боялись нападения. Ребятишки часто видели, как солдаты, прополоскав в котелке рис, выплескивали воду на свою крепость, надеясь, что покрытая коркой льда, она будет неприступной. Стена эта вызывала насмешки мастеровых, проходивших мимо.

Армия японского императора преображалась и внешне. Солдаты и офицеры натянули на себя полушубки с меховыми воротниками, на головах у них появились ушанки, на руках — теплые рукавицы, которые держались на шнурке, как у детей. Обувались японцы в шубные ботинки. Даже на нос привязывали нашлепку. Вырядится так солдат и торчит на посту, согнувшись, винтовку зажимает под мышкой.

— Не климат им у нас, замерзнут, как тараканы! — смеялся Храпчук, выглядывая из обросшего инеем паровоза.

Как-то декабрьским утром из Читы прибыл Семеновский бронепоезд. На серых вагонах, из амбразур которых выглядывали дула пулеметов и стволы пушек, выделялась черная надпись: «Усмиритель». По поселку поползли слухи: «Будут пороть нагайками всех, кто сочувствовал или сочувствует большевикам». На улицах были расклеены листовки:

«От начальника 5-й японской дивизии.

Судзуки».

Ко мне поступили сведения, что в последнее время вследствие создавшихся сложных обстоятельств многие люди смеют делать самые разнообразные догадки о действиях японских императорских войск.

Я неоднократно уже объявлял и теперь еще раз объявляю особо, что японская императорская армия находится здесь для защиты справедливости и человечности, а потому я, немедля и беспощадно, приму самые решительные меры по отношению лиц, нарушающих спокойствие и порядок.

Поселок притих. Но это только казалось… Вечером того же дня стало известно, что с шоссе в поселок Хитрый остров свернула лошадь, запряженная в сани. Возчика не было. В санях, как поленья, лежали пять мертвых японских солдат и один младший офицер. Рано утром подводы выехали на лесосеку за дровами. Проводником ехал русский. Он и проводил заморских гостей прямо к Матросу.

Проводник доставил Матросу также письмо от Усатого. Подпольный комитет давал указание скрывающимся в тайге людям серьезно готовиться к налетам на тылы противника.

 

Глава двадцатая

Отцы и дети

На уроке закона божия отец Филарет вызвал Кузю к доске. Прежде всего сделал замечание:

— Какой ты страшный: рыжий да лохматый! Почему волосы не причесал? Небось, утром поплевал на ладошки, чуть пригладил щетину и думаешь, что хорошо!

— Они у меня всегда торчком! — весело ответил Кузя.

— Торчком! — передразнил его священник. — Слово-то какое! «Отче наш» выучил?

— Эту молитву я давно знаю! — обрадовался Кузя.

— Прочти благоговейно! — отец Филарет встал из-за стола, приготовился слушать.

Кузя вытянул руки по швам и затараторил:

— Отче наш, иже еси на небесах…

— Неправильно! — остановил его священник. — Надо произносить: на небесех!

— На небесех! — поправился Кузя. — Да святится имя твое, да приедет царствие твое!..

— Что, что? — отец Филарет сделал шаг к ученику. — Не приедет, а приидет! Сие значит — придет. Какой же ты бестолковый!

Священник сел к столу, придвинул классный журнал и обмакнул перо в чернильницу. С первой парты зашептали: «Плохо». Законоучитель снова поднялся со стула и начал ходить перед доской.

— Ты мне еще по священной истории не отвечал… Расскажи о вознесении господнем!

Кузя потер переносицу, посмотрел на потолок, повернулся к ученикам. На задней парте Пронька, прижавшись к стене, раскинул руки, потом плавно покачал ими, как птица крыльями. Кузе все стало ясно, и он живо заговорил:

— Сначала Иисуса Христа распяли на кресте, а потом он улетел на небо и стал богом!

— Постой! — отец Филарет недовольно покачал головой. — Нельзя так… Не улетел, а вознесся!

— Ну, вознесся! — поправился Кузя и, пользуясь тем, что священник оказался спиной к нему, замахал руками точно так же, как показывал ему Пронька. Ученики захихикали. Отец Филарет резко обернулся. Кузя, сделав последний взмах, опустил руки.

— Кощунствуешь, Кузьма Зыков? — Законоучитель подошел к Кузе. — Сейчас выйдешь из класса, а завтра пусть придет ко мне твой отец.

— Тятьку на германской убили!

— Пусть придет мать!

— Мамка не придет. Она по людям ходит белье стирать. Учись, говорит, как знаешь, а мне не до тебя!

— Скажи, что я зову!

Кузя безнадежно махнул рукой.

— Все равно не придет!

— Да почему же? — не отставал отец Филарет.

Переступив с ноги на ногу, Кузя сказал:

— У нас квартирант один жил, какой-то из ссыльных, его политическим звали. Он всегда мамке говорил, что на небе никакого бога нет, одна атмосфера. Там и сидеть-то негде. А на облаках не усидишь, они вроде пара… Это мы тоже проходили. И про французских братьев Много… Мно…

— Монгольфье! — подсказал на весь класс Пронька.

— Ага, — закивал Кузя. — На воздушном шаре за облака поднимались они и никого там не видели!

Священник выпрямился, придерживая на груди большой серебряный крест.

— Хватит! Разболтался! Где же теперь этот ваш квартирант?

— Он с Красной гвардией ушел! — охотно пояснил Кузя, радуясь тому, что может позабавить класс интересным разговором. — А мамка на бога давно рассердилась… Сколько молилась, на коленях стояла, в лампадке все масло спалила, свечи зажигала и все просила бога, чтобы тятьку немцы на войне не убили. А они все равно убили! Мамка даже иконы выбросила…

— Сгинь с глаз, сатана! — вдруг закричал отец Филарет, притопнув ногой.

Пулей вылетел Кузя в коридор.

— За что выставили? Девчонок за косички дергал? — сочувственно спросил сторож, сидевший на табурете под настенными часами и державший в руках медный колокольчик.

— Про Христа не знаю! — сказал Кузя, вздыхая.

— Про Христа? Я тоже про него ничего не знаю, да живу, слава богу! Иди-ка ты, парень, погуляй до большой перемены!

Кузя нахлобучил беличью шапку с оторванным ухом, натянул на себя потертый, без пуговиц полушубок, ношенный еще отцом, запахнулся покрепче и вышел на улицу. От нечего делать заглянул в китайские лавчонки, постоял в харчевне, где вкусно пахло пампушками, и, глотая слюнки, пошел к Набережной мимо казенных железнодорожных домов. Около невысокого крашеного крыльца увидел японского солдата с винтовкой. В дверях показался семеновский офицер, он что-то сказал часовому и снова скрылся. «Да ведь здесь живет Лидия Ивановна», — вспомнил Кузя. Еще недавно он приходил сюда с ребятами пилить для учительницы дрова. «Надо Прошке сказать», — решил Кузя и быстро побежал обратно. Полы его шубы раздувались, как паруса.

Завертывая за угол, Кузя наткнулся на дядю Филю, возвращавшегося из депо.

— Куда, рыжик? — поинтересовался солдат. — Почему не в школе?

— Меня Филарет из класса выгнал!

И Кузя рассказал, почему так спешит назад.

— Ты вот что, — сказал негромко дядя Филя, оглядываясь. — Проньке пока ни слова, а скажи Лидии Ивановне, чтобы она сейчас же пришла в аптеку, я ее там подожду. Живо!

Гулко протопав по коридору, Кузя остановился около двери в класс, где занималась Лидия Ивановна, сильно постучал. Учительница выглянула и, увидев перепуганного мальчугана, отвела его к вешалке.

— У вас обыск, — как можно тише произнес запыхавшийся Кузя. — Домой вам нельзя. Дядя Филя ждет вас в аптеке, идите скорей!

— Спасибо, родной!..

Лидия Ивановна поправила на плечах пуховый платок и спокойно вернулась в класс. Через две минуты сторож уже помогал ей надеть пальто. Он проводил ее во двор черным ходом. Это видел только Кузя.

Во время большой перемены в школе появились семеновские офицеры. Они недолго побыли в кабинете директора и ушли, взбешенные неудачей, — Лидия Ивановна исчезла. Директор вызывал к себе учеников, расспрашивал их, когда и куда ушла учительница. Все подтвердили, что она вышла задолго до звонка, но никто не знал куда. Отец Филарет порекомендовал допросить Кузьму Зыкова. Кузя пригладил вихры, потер переносицу и сказал, что ему ничего неизвестно, так как он до большой перемены шлялся по базару и ел китайские пампушки. Сторож подтвердил слова Кузьмы и от себя показал:

— Литераторша во время уроков выходила в коридор. Это верно, Христом богом клянусь. А куда опосля свернула — знать не могу, извините! Я же приставлен доглядывать за учениками, а не за учителями. Что касаемо дверей, то их в нашей школе пять, через какие хошь выходи.

* * *

От лавки Шамарского, в которой японцы устроили склад, до вокзала тянулась довольно крутая гора, и в зимнее время здесь можно было хорошо кататься на салазках — доедешь почти до станционных путей. У зареченских ребят были свои катушки, на станцию они ходили редко. Но в этот день многие очутились здесь.

Тимофей Ефимович вернулся домой из очередной поездки. Открыв калитку, он увидел во дворе Костю, сгребавшего в кучу снег. Костя подбежал к отцу, хотел, как всегда, принять от него сундучок. Однако Кравченко поставил сундучок на землю и сказал:

— Дело такое, сынок!.. Собери-ка сейчас своих и обязательно с салазками. Покатайтесь сегодня около станции.

От отца Костя узнал, что японцы только что начали перевозку риса из вагона на склад. Пусть поработают ребятишки, японцы дадут им галет и зинты. Вагон стоит в тупике около депо. На соседнем пути ждут ремонта несколько теплушек, мимо них и провозится рис. Часовые наблюдают в трех местах: у вагона с рисом, у поворота от линии к горе и у склада.

— А действовать будете так…

Костя выслушал внимательно и повторил сказанное отцом.

— Правильно! Теперь за дело, одна нога здесь, другая — там!

Кроме Кости, на станцию отправились с железными санями Ленька Индеец, Кузя и Прошка. Веры дома не оказалось, а Васюрка и Эдисон еще не вернулись с работы. Костя объяснил, кому что делать, и не велел спрашивать, зачем это все надо.

Японцы охотно приняли зареченскую группу в число возчиков. Сперва травяной мешок с рисом положили на сани Индейца, за ним подошел Костя. Вместе они и повезли рис. Как и говорил Кравченко, на тормозе одной из теплушек ребята увидели Горяева, стоявшего с масленкой и молотком. А на следующем пути дымил маневровый паровоз. По сигналу Горяева машинист Храпчук с шумом и свистом выпустил из «компашки» клубы пара, все вокруг оказалось в белом тумане. Костя тотчас же юркнул с санями под теплушку. Когда пар рассеялся, Индеец был уже около часового. Обратно Ленька возвращался по той же дороге. Завидев его, Костя вынырнул из-под теплушки с пустыми санями. Ребята побежали к вагону с рисом. Их операцию в точности повторили Пронька и Кузя.

После того, как под теплушки были увезены четыре мешка, Горяев спустился с тормоза, поковырял в колесной буксе и сказал подошедшему Косте:

— Валяйте домой!

В эту минуту Храпчук погнал куда-то «компашку». Зареченские доставили на склад по мешку и, не дожидаясь от японцев обещанной награды, съехали мимо часового вниз, к станции.

 

Глава двадцать первая

Лидия Ивановна

Через два дня бронепоезд «Усмиритель» увез в Читу семерых железнодорожников. Никто не знал, в чем их обвиняют. Машинист Храпчук, дежуря на «компашке» ночью, слышал крики и стоны, доносившиеся сквозь забетонированные стены серых вагонов.

По поселку поползли слухи. Говорили, что бронепоезд скоро вернется, каратели будут арестовывать всех, кто при советской власти ходил на митинги или пел революционные песни.

Лидия Ивановна была спрятана в надежной квартире в поселке Чертов угол. Усатый предложил старому Кравченко отправить учительницу в безопасное место — к Матросу и его товарищам. Но мужчины не должны сейчас показываться в лесу, чтобы не вызывать подозрений у семеновцев и японцев. Нужно переправить Лидию Ивановну в тайгу с помощью детей. Это придумали Кравченко и Хохряков.

В воскресенье рано утром Хохряков запряг своего гнедого коня. В сани положил побольше сена, чтобы удобнее было ехать. На подводу сели Эдисон и Васюрка, оба в ушанках, в больших отцовских шубах и огромных валенках. На прощанье Хохряков еще раз сказал ребятам, как они должны вести себя в пути, и подал вожжи Эдисону.

— Трогай, изобретатель!

В открытом поле в лицо ударил сильный леденящий ветер. Эдисон сел в санях боком, прячась в воротник. Васюрка лег ничком в сено. Около старой скотобойни они свернули с дороги, съехали на озеро и остановились под обрывистым берегом. Васюрка, заложив пальцы в рот, три раза свистнул. Из полуразрушенного здания бойни тотчас же вышел мужчина и быстро направился к подводе.

— Дядя Филя идет! — сказал Эдисон, пританцовывая на льду.

— Здорово, хлопчики! — громко приветствовал солдат. — Все ли благополучно?

— Все в порядке, дядя Филя, — ответил Васюрка, — только у тебя на усах сосульки.

Дядя Филя пошевелил губами, словно хотел сбросить с прокопченных усов ледяшки, и сказал:

— Мы ночью сюда пришли. Мороз — что надо!

Он снял мохнатую рукавицу и помахал ею.

Через несколько минут подошла сильно укутанная женщина. Она откинула на плечи шаль, и бывшие школьники узнали свою учительницу.

— Здравствуйте, Лидия Ивановна! — почти одновременно поздоровались Эдисон и Васюрка.

— Здравствуйте! — Учительница пригляделась к ним. — Это Лежанкин, а это Чураков, кажется?

Лидию Ивановну усадили в сани и до самых плеч завалили сеном. Васюрка теперь устроился рядом с Эдисоном.

— Через перешеек езжайте, здесь людей меньше! — напутствовал дядя Филя.

Выбрались на дорогу. Заскрипели полозья. Гнедко бежал резво, забрасывая Эдисона комками спрессованного дорожного снега.

— А дорогу вы знаете? — спросила Лидия Ивановна.

— Знаем! — в один голос откликнулись ребята.

— Народ вы бывалый, да не учитесь — вот что худо! Как жалко, что ты, Лежанкин, исключен из школы, я очень за тебя переживаю. И ты, Чураков, не ходишь. Слыхала я, нужда вашу семью задавила! Учиться надо, ребятки, — говорила Лидия Ивановна. — Вы будете жить в интересное время!

— А вы разве не будете? — спросил Васюрка.

— Я? Не знаю, доведется ли. Годы свое берут, да и время тревожное. Одно твердо могу вам сказать — вас ждет чудесное будущее, много за это крови пролито в России. Народ своего добьется, вы еще будете учиться. А сейчас бороться надо.

— Лидия Ивановна, выходит, что вы Новый год в лесу встретите?

Учительница вздохнула.

— Скорее всего, в тайге, ребятки! Подумать только, наступает 1919 год. А давно ли… По-разному мне приходилось встречать Новый год, по-разному. Вот помню…

Шурка, слушая, склонился к учительнице. Боясь помешать рассказу, он перестал покрикивать на коня и только изредка подергивал вожжами. Конь быстро понял, что им управляет неопытный возница, и с рыси перешел на шаг…

Много лет тому назад в новогоднюю ночь на одной из окраинных улиц старого Петербурга под уличным фонарем стояла девушка. В руках она держала небольшую корзинку. В корзинке лежал динамит. Его надо было передать одному студенту для подпольщиков, которые делали бомбы. Свидание со студентом было назначено на 12 часов, когда в домах и лачугах огромного города поднимут хрустальные бокалы, простые рюмки и железные кружки с вином. В этот час на улицах не будет лишних свидетелей… Но прошло пять минут, десять, а студент не появлялся. Вдруг из-за угла вынырнул городовой. «С Новым годом, барышня!» — сказал он и даже честь отдал, а потом предложил следовать за ним в полицейский участок. Вошли на мост. По нему на всех парусах мчался навстречу опоздавший студент. Увидев девушку рядом с городовым, он сразу смекнул, в чем дело, представился пьяным, бухнулся под ноги фараону и свалил его. Девушка с корзинкой бросилась наутек. На мосту завязалась борьба. Фараон оказался сильным, заломил студенту руки и привел его в участок. Прямых улик у полиции не было, но за нападение на царского слугу студента исключили из университета и посадили в тюрьму.

Когда его выпустили, они вместе с Лидией Ивановной уехали в один из южных городов России, вместе учились, вместе занимались в марксистском кружке и ходили на заводы призывать рабочий класс к борьбе с царским самодержавием. Студент уже стал врачом, девушка — преподавателем русского языка. Врач имел частную практику. Днем он принимал больных, а по ночам в его квартире собирались подпольщики. Под предлогом встречи Нового 1903 года было устроено большое собрание. Но по доносу провокатора собрание разогнала полиция. Более десяти участников, в том числе и хозяин квартиры, были арестованы, их судили и приговорили к длительному заключению. Лидию Ивановну из школы уволили как политически неблагонадежную. Перебивалась она частными уроками, растила сына. Муж бежал из тюрьмы и в 1905 году погиб на баррикадах Красной Пресни в Москве. Сын, став студентом, вступил в социал-демократическую партию, в 1916 году его сослали на Акатуевскую каторгу за революционную работу. Он умер от чахотки за месяц до Февральской революции. Лидия Ивановна приехала на могилу сына. Обратно не вернулась, осталась в Забайкалье, где с большим трудом устроилась в школу…

Давно уже кончился рассказ, а Эдисон и Васюрка все еще сидели молча, готовые заплакать — они ведь раньше не знали, какой путь прошла их учительница.

Конь шел в гору, напрягаясь изо всех сил. Начался перешеек. Все встали с саней: на ходу можно быстрее согреться, да и лошади легче. На самой вершине, когда уже собирались снова сесть в сани, Васюрка толкнул Эдисона.

— Навстречу кто-то едет!

И верно, снизу поднималась подвода. Лидии Ивановне пришлось сойти с дороги и скрыться в густом ельнике. Эдисон и Васюрка отъехали сажен на 10–15 и начали для вида проверять упряжь. Около них остановился серый жеребец, впряженный в легкую, красивую кошевку, в ней сидел известный всему поселку толстяк Жердев. В медвежьей дохе он сам походил на медведя. Мясник с трудом вылез из кошевки.

— Крушение поезда, что ли? — спросил он, не здороваясь.

— Да вот супонь перевязывали, — ответил Эдисон.

— Спичек не найдется ли, женихи?

Эдисон достал коробок, сам свернул цигарку и закурил вместе с толстяком.

— Куда направились? — допытывался Жердев.

Отвечал, как условились, один Эдисон:

— Сами знаете, праздники подкатывают: рождество Христово и Новый год. За елкой едем!

— За елкой? — удивился мясник. — А какие черти понесли вас в такую даль? Эвон сколько елок кругом, выбирай любую!

Шурка затянулся, выпустил не спеша дым, сплюнул деловито и сказал:

— А что толку в этих елках? Ни красы, ни радости. Одно слово — сосна! Мы думаем настоящую срубить, за пихтой едем в хребет, здесь-то ее не найдешь.

— Это верно! — согласился Жердев и пошел к кошевке.

Едва он скрылся за поворотом, Эдисон зашептал Васюрке:

— Если бы он только пикнул против нас, я бы его уложил на месте.

— С тобой Смит-Вессон?

— А как же!.. Ну, иди за Лидией Ивановной да про револьвер помалкивай!

…В пади между двух хребтов приютился маленький улус — место зимнего жилья бурят-скотоводов. Эдисон с бугра осмотрел селение.

— Можно! — сказал он, довольный, и стегнул коня. — Пошевеливайся, Гнедко!

Подвода остановилась у крайней юрты. Над ее низкой крышей торчал шест, на нем болталась баранья шкура — это условный знак, что в улусе нет подозрительных людей.

Среди юрты горело несколько сухих сучьев. На железном тагане висел большой котел, накрытый деревянной крышкой. Цыдып Гармаев усадил приехавших вокруг очага на потнике из овечьей шерсти и подал в расписных деревянных чашках чай с молоком. Дым, правда, ел глаза, но на это никто не обращал внимания, с мороза чай был очень кстати. Сам Гармаев сидел тут же и курил трубку.

— Жердева не видели? — спросил он.

— Попался навстречу, толстый черт! — ответил Эдисон, прихлебывая чай.

— Он тут скот покупал. Говорит, что большевикам шибко худо теперь — броневик из Читы пришел. Спрашивал, кто бывает в улусе и зачем. Про учительницу тоже спрашивал. А я чего знаю? Я ничего не знаю!

Цыдып рассмеялся тихо и налил гостям по второй чашке.

После чая Эдисон и Васюрка помогли Цыдыпу перенести в другие сани четыре травяных мешка с японским рисом и аккуратно укрыть их сеном, как это делал Хохряков. Стали прощаться. Лидия Ивановна поцеловала смутившихся ребят.

— Спасибо, родные! Может, еще увидимся!

Эдисон и Васюрка поехали в горы рубить пихту.

 

Глава двадцать вторая

Новый год

Школьников распустили на рождественские каникулы. «Молодые тайные революционеры» по вечерам собирались у Кузи делать елочные игрушки. Эдисон и Васюрка приходили тоже, но сначала не хотели «заниматься пустяками» — им ли, уже работающим на ремонте пути, возиться с игрушками! Однако устоять они все-таки не смогли — слишком уж весело было за столом вокруг коптящей керосиновой лампы.

Мастерили, что могли. Каждый принес из дома спичечные коробки и обклеил их газетой или телеграфными бланками: цветной и белой бумаги не было. Кузя сходил в лес. Собранные им сосновые шишки, подвешенные на ниточки, казались очень красивыми. Ленька, мурлыча под нос, ловко мастерил из листков старых тетрадей угольники и квадратики, потом надувал их и получались лодочки, гармошки, чертики. Вера старалась над корзиночками и коробочками. Оказалось, что Пронька умеет вырезать цветы из бумаги. Васюрка притащил из депо медную стружку, ее можно развесить на елке, как гирлянды.

Эдисон отрезал от красной наволочки небольшой кусок материи и прикрепил его к твердой проволоке. Этот флажок решили водрузить на верхушку елки. Общими силами склеили длинную бумажную цепь, вышла она не очень яркая (использовали обложки тетрадей и выдранные из книг разноцветные рисунки), но зато ею можно было обернуть елку несколько раз.

Однажды за столом возник крупный разговор. Начал его Пронька. Выстригая какой-то большой цветок, похожий на кружева, он сказал:

— Ребята! Вот до революции мы каждое рождество по домам ходили, Христа славили. А как теперь? Можно или нет?

— Все это глупости! — резко сказал Шурка.

— И совсем не глупости! — возразил Индеец. — Можно и теперь Христа славить. А знаете, почему? Если мы не будем петь: «Рождество твое, Христе боже наш», белые и японцы подумают, что мы против атамана Семенова, и начнут нас притеснять…

Вера набросилась на Индейца.

— Любишь ты, Ленька, побираться! У японцев недавно галеты всякие выпрашивал, а теперь славить хочешь! А вообще-то ни к чему это!

— Конечно, ни к чему! — поддержал девочку Костя. — Какие же мы революционеры?!

Кузя почесал переносицу.

— Однако я пойду Христа славить, а то Филаретка скажет, что я сатанинское наваждение, и выгонит меня из школы!

Васюрка сказал коротко:

— Я за Эдисона!

Так ни о чем и не договорились. Костя рассказал об этом споре отцу. Кравченко удивил сына:

— Что будет дальше — посмотрим, а нынче придется вам славить Христа, все до одного выходите, по всем рабочим квартирам обойдите. Есть у меня одна думка…

В первый день рождества все «молодые тайные революционеры», за исключением Эдисона, ходили по домам и пели: «Рождество твое, Христе боже наш». В каждой квартире, где побывали юные подпольщики, осталась листовка. Хозяева находили листовки в карманах своих шуб и пальто, в сенях и кладовках, на воротах и калитках, во дворах и огородах. К вечеру многие жители прочитали правду о том, зачем пришли сюда из-за моря солдаты японского императора, что несет трудовому народу кровавый режим атамана Семенова.

Все рождественские дни валил хлопьями снег, смягчая морозы. Дети разметали на реке каток, с утра до вечера бегали на коньках, катались на салазках, лепили из мягкого снега смешных неуклюжих баб.

Елку устроили под Новый год у Зыковых. Квартира у них была просторная. Собрались только «свои». Угощение устроили вскладчину — каждый выпросил дома солдатскую манерку муки. Хорошо помог дядя Филя, он за Лысой горой убил дикую козу и выделил подпольщикам фунта четыре мяса. Решили приготовить пельмени. Схряпали их сами под руководством Веры. Индеец ухитрился слепить десяток пельменей с мукой и солью.

Праздник удался. С удовольствием ели пельмени и пили морковный чай. Кузина мать подала на стол небольшие ломти черного хлеба, политые подсолнечным маслом и густо посыпанные солью, а также картофельные лепешки. Потом стол отодвинули в угол, и началось веселье. Вера попросила Костю прочесть басню Демьяна Бедного о барчуках, Эдисон вызвался спеть «Есть на Волге утес». Пронька играл на балалайке, а Кузя плясал «Подгорную», даже пустился вприсядку. Васюрка показал фокус со спичками. Вера танцевала гопака.

В разгар веселья в квартире появился немного пьяненький смазчик Горяев. Он сразу запел, притопывая:

Пронька уловил мотив плясовой песни и заиграл «Камаринского». Горяев сбросил шапку, полушубок и, подбоченясь, сильным голосом затянул:

И пел и плясал смазчик с увлечением, ребята подзадоривали его криками, хлопали в ладоши. Наконец Горяев устал, опустился на скамью и забормотал:

— Они думают, что русский камаринский мужик может только водку пить. Нет, шалишь! Русский мужик еще себя покажет! Вот я им!..

Он кому-то погрозил кулаком.

Вера и Костя увели смазчика домой. В это время на вечеринку пришел дядя Филя. Его угостили, чем могли, и попросили спеть что-нибудь. Солдат упирался.

— Я вам, хлопчики, в другой раз спою. А сейчас давайте все. Знаете, какую споем? «Варшавянку». Потихонечку, вполголоса. Проня, выйди на улицу, постой пока. В случае чего — свистни…

Дядя Филя взмахнул руками. Эдисон начал:

Все подхватили:

Точно сильным грозовым ветром обдали ребят эти торжественные боевые слова. Может быть, именно сейчас они по-настоящему и поняли смысл революционной «Варшавянки».

Много еще лет проживут ребятишки, но во всю жизнь не забыть им эту ночь и эту песню.

Ровно в двенадцать часов дядя Филя поздравил всех с Новым годом, пожелал всем счастья.

— А теперь самое подходящее время взяться за дело!

Еще вечером мать Кузи приготовила из «пельменной» муки клейстер, разлила его в железные баночки. Дядя Филя из внутренних карманов пальто извлек две пачки новых листовок. Одну прочел вслух. Листовка призывала железнодорожных рабочих в новом году с новыми силами продолжать борьбу против белогвардейщины и японских самураев.

— Я иду с Верой! — сказал дядя Филя. — Остальные знают, кто с кем в паре. Клейстер держать за пазухой, чтобы не замерз. Работать только на «своей» улице, на «чужую» не лезть. Все понятно, хлопчики?

— Все! — разноголосо ответили ребята.

Только ныряющий в облаках месяц видел, как маленькие фигурки, скользя вдоль стен и заборов, наклеивали на приказ японского генерала Судзуки листовки подпольного большевистского комитета…

* * *

Утром 1 января 1919 года Кравченко разбудил Костю.

— Вставай, сынок, надо урок повторить!

Костя с трудом открыл глаза.

— Какой урок? Мы же на каникулах!

— Урок важный! Вставай!

После чая отец увел Костю в комнату.

— Не забыл, как на Новый год Христа славят? Повтори-ка, да по всем правилам. Иди оденься! Сейчас репетицию сделаем!

Через несколько минут Костя вошел из кухни в комнату, как в чужую квартиру, рывком сдернул с головы шапку.

— Можно с Новым годом поздравить?

— Поздравляй! А ты чей будешь?

— Сын кондуктора Кравченко! Из Заречья!

— Гм… Ну, давай!

Захватив в кармане пальто горсть овса, Костя начал размахивать рукой, рассыпая перед собой на полу зерна.

Костя поклонился.

— Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой! Поздравляю вас с Новым годом…

— Гм… Хорошо поешь, молодец! Вот тебе полтинник!

Кравченко подошел к сыну.

— Все правильно!

— Папа, мы опять пойдем по домам Христа славить?

— Пойдешь ты один, сынок, и в одну квартиру. Знаешь дом жандармского ротмистра Глобы в Теребиловке?

— Знаю!

— Иди поздравь его с Новым годом, овса побольше разбросай, поклонись низко, чтобы все честь честью было. И запомни, сынок, где во дворе собачья конура стоит, откуда и куда протянута проволока, по которой собака на цепи бегает, где входят в дом — с террасы или через сени… От ротмистра сразу беги домой, расскажешь мне, а потом на речку, вы же, кажется, хотели сегодня катушку-круговушку устраивать?..

Отец и сын вместе вышли на кухню. Входная дверь распахнулась, в клубах пара появился Витька Чураков. В больших Васюркиных валенках, в длинном, до пола, потрепанном пальтишке и в сползающей на глаза шапке, он походил на некрасовского мужичка с ноготок. Витька сдвинул на лоб шапку, шмыгнул носом и бойко проговорил:

— Можно поздравить?

— Давай, давай! — подбодрил Кравченко мальчугана.

Витька замахал рукой.

— Сею, вею, подсеваю…

— А где же у тебя овес? — спросил Кравченко, наклонясь к Витьке.

Чураков-младший смутился, заморгал.

— У нас денег на овес нету…

Кравченко снял с Витьки шапку и пальто.

— Проходи к столу чай пить!

Витька пошел, поддерживая одной рукой свои вечно спадающие штанишки.

Костя отправился в Теребиловку славить Христа…

 

Глава двадцать третья

Тревожный день

Второго января в поселке стало известно, что минувшей ночью люди, которых называют партизанами, отравили собаку во дворе жандармского ротмистра, а самого хозяина забрали с собой и повесили на толстой сосне около Лысой горы. Еще говорили, что это партизанская месть. Семеро железнодорожников, увезенные на бронепоезде «Усмиритель» и расстрелянные в Чите в застенках атамана Семенова, были арестованы по доносу ротмистра Глобы…

Днем начались обыски… Горяева вызвали в контрразведку. Полковник, по обыкновению, встретил его любезно.

— Как живешь-можешь, милый смазчик? Не кажется ли тебе, что ты перед нами в большом долгу? Так и не нашел девчонку, потерявшую шапочку с голубой лентой!

— Я уже объяснял, ваше благородие! Старался, но…

— Теперь должен еще больше постараться, и дай бог тебе успеха!

Полковник закурил, повертел в руках коробку со спичками.

— Видишь ли, лесные хамы слишком обнаглели, и нам пора взять за жабры этого самого… Матроса. Не сделать ли так… Ты кое-где и кое-кому скажешь что-нибудь про нас или против нашей союзницы — японской императорской армии. Мы тебя посадим, может быть, выпорем немного, потом разыграем твой побег из кутузки… Ты будешь прятаться, поищешь дорогу в лес, к Матросу. Все выйдет чудесно. Сам знаешь, как нужна нам эта борода. Атаман обещает в награду большие деньги… Между прочим, нам доносят, что гуляет такая частушка:

Многозначительно подмигнув, полковник сказал:

— Видишь, куда можешь залететь в случае удачи!

— Значит, я должен найти и предать Матроса? — спросил смазчик.

Полковник откинулся на спинку кресла.

— Ты просто должен помочь матушке России. Ведь ты русский человек.

Горяев злился на себя. «Эх ты, сукин сын, камаринский мужик. Кого слушаешь? Стукни чернильницей этого золотопогонника». Но смазчик держался, понимая, что сейчас ему нужна прежде всего выдержка.

— Мне надо помозговать, ваше благородие.

— Это разумно! Подумай, что ты будешь говорить против нас и кому. Нам следует знать фамилии тех людей. Приходи ко мне завтра не позднее десяти часов утра. Но предупреждаю: проболтаешься о нашем разговоре — будешь иметь дело со мной!

Рука полковника медленно опустилась на кобуру с револьвером. Горяев поклонился и пошел к двери.

— Минуточку! — окликнул его полковник. — Я приказал привлечь тебя к участию в обысках, походи немного в роли свидетеля, или, как говорят, понятого. Может, бог даст, и наткнешься где-нибудь на белую шапочку с голубой лентой!

— Все может быть, ваше благородие!

* * *

К Лежанкиным явились семеновский поручик, японский солдат и Горяев. Дома была одна Шуркина мать. Офицер потребовал письма, которые мать, якобы, получала от сына-красногвардейца. Женщина заплакала, приговаривая:

— Господи! Если бы Ваня хоть какую-нибудь весточку о себе прислал, я бы умерла от радости. Нету, господин хороший, никаких писем!

— Это мы сейчас увидим! — офицер грубо оттолкнул плачущую хозяйку к стене.

Обыск начался. Поручик и японец опрокинули этажерку, полистали некоторые книги. Видно было, что их интересовали не письма, искали они что-то другое. Открыли ящик стола, все выкинули оттуда, начали копаться в груде бумаг…

Мрачный Горяев сидел на табуретке около топившейся железной печки, наблюдая за этим разгромом. В углу комнаты стояла большая корзина. Офицер не открыл ее, а разрубил шашкой, белье раскидал, топтал его сапогами. Шагнув к Шуркиной кровати, проткнул подушку и подкинул ее к потолку, перья разлетелись по всей комнате, одно перо упало на печку и сразу запахло паленым. Поручик сбросил на пол одеяло, проколол в нескольких местах матрац, заглянул под него. «Будь ты один, я показал бы тебе обыск», — злился Горяев.

В этом время офицер отодвинул кровать и, брезгливо морщась, начал пинать сваленную под ней старую обувь. К печке подкатился старенький подшитый валенок. Смазчик едва не ахнул: из голенища торчало дуло револьвера. «Вот что они ищут!». Он посмотрел на поручика, тот срывал со стены фотографии и открытки, японец спускался в подполье. Горяев нагнулся к валенку, выхватил Смит-Вессон и сунул его за пазуху. Из головы не выходила частушка:

— Поищем еще в сенях и во дворе! — распорядился офицер, пиная какую-то коробку.

— Не мешало бы и там пошарить! — поддакнул Горяев.

Японец выходил из комнаты последним. Он с размаху ударил прикладом по настенному зеркалу, оно закачалось, на пол посыпались осколки. Хозяйка дома даже не вздрогнула, она стояла у окна и, закрыв лицо руками, беззвучно рыдала…

Эдисон был на работе и ничего не знал. Во второй половине дня он вместе с Васюркой должен был отвезти на вагонетке новые шпалы к будке путевого сторожа, расположенной в трех верстах от семафора.

Шурка пошел к дежурному по станции получить разрешение на выезд. В комнате дежурного, как всегда, у фонопора сидел японский солдат и вызывал соседние станции:

— Хироку… э… э… Куренга… э… э… Мугзону… э… э…

«Мало мы им тогда стаканчиков разбили», — думал Эдисон, получая от Хохрякова путевку…

Шпал погрузили не больше десятка, вагонетка шла легко, но Хохряков велел торопиться, так как скоро должны были проходить поезда. Эдисон и Васюрка шли за вагонеткой, толкая ее перед собой. Эдисон недовольно поглядывал на скалистые горы, тянувшиеся рядом с дорогой.

— Гудят и гудят! — недовольно проговорил он.

— Кто? — не понял Васюрка.

— Да провода эти, покоя от них нет.

— Так уж они устроены, чтобы гудеть! — ответил Васюрка.

Шурка показал на телеграфные столбы.

— Видишь нижний медный провод? Это японский!

— Я знаю!.. Погоним вагонетку скорее!

Шпалы сгрузили под откос. Путевой сторож торопил ребят:

— Пошевеливайтесь, а то товарный нагонит и даст вам по затылку!

Вагонетку разогнали и запрыгнули в нее. Вдруг Шурка сказал:

— Гони один, а я на гору схожу!

— Зачем?

— Охота посмотреть японский провод!

— Стаканчики хочешь бить? — догадался Васюрка. — Тогда и я с тобой! Мы как в бане договаривались? По одному не ходить. Надо выручать друг друга в случае чего!

Шурка сердито сплюнул.

— Тебе нельзя! Вагонетку куда же девать! В карман что ли?

— И тебе одному нельзя! — сопротивлялся Васюрка. — Другой раз вместе пойдем!

— Я сейчас хочу!

Эдисон спрыгнул с вагонетки и, цепляясь то за выступы камней, то за багульник или мелкие сосенки, полез в гору. Вот и столбы. Самый нижний провод медный. Шурка подошел к столбу, приложил ухо. Провода играли и пели, звенели и стонали, — целый хор разных голосов!

— Я вам покажу Хироку, Мугзону!

Четырех камней хватило, чтобы разбить фарфоровый стаканчик на куски. Шурка прицелился в стаканчик на следующем столбе. Когда провод повис на обнаженном железном крюке, Шурка глянул вниз и обмер: на гору карабкался японский солдат. Он шел от моста, восстановленного после взрыва. Мост теперь охранялся японцами. «Каюк мне!» — прошептал Шурка… Ботинки у японца были на кожаной подошве, они скользили, солдат падал, полз на животе. Шурка спрятался за сосну. Сердце бешено колотилось, но мысль работала четко: «Пока япошка лезет вверх, можно спуститься вниз левее скалы». Шурка перепрыгнул через небольшой камень и побежал к другой сосне. Японец поднял голову, увидел его и выстрелил. Шурка упал, бревном покатился вниз, ухватился за камень. Теперь японец его не увидит, пока не поднимется выше. До скалистого выступа Шурка не сбежал, а скатился. Спуска к железнодорожному полотну не было, с обрыва высотой сажени полторы Шурка спрыгнул прямо в кювет, забитый снегом. На путях — никого. Согнулся, перебежал полотно и покатился с откоса прямо в заросли тальника. Вот и река! Впереди небольшой островок, тоже заросший тальником. Шурка бросился к нему. Пуля просвистела где-то вверху, по долине раскатилось эхо выстрела. Шурка упал в снег на краю островка, пополз в кусты. И тут только заметил, что рукавицы он оставил на горе. От островка до другого берега расстилалось чистое поле. «Была не была, побегу». Японец больше не стрелял. Должно быть, он в это время спускался со скалы и потерял беглеца из виду.

На берегу, в кустах, Шурка присел, оглянулся.

Тихо. Никого. Сверкает снег.

Поднялся и что было силы пустился бежать по тальнику, пересек неглубокий овраг, нырнул в мелкий сосняк. Лес близко. Солдат сюда не пойдет один, испугается партизан…

Стемнело, когда Эдисон вышел из леса. У Лысой горы немного отдохнул, поплелся в Заречье…

Мать на пороге повисла у Шурки на плечах, сквозь слезы рассказала, как проходил обыск.

— Они нашли что-нибудь, мама? — побледнел Шурка.

— А что находить-то? Только перепортили последнее барахло!

Шурка кинулся под кровать, заглянул во все валенки, даже потряс их.

— Мама, ты ничего не видела, когда убирала комнату?

— А что ты потерял?

Забыв о голоде и усталости, Шурка ринулся в дом Кравченко. Тимофей Ефимович как раз нес по двору охапку сена для коровы.

— Дядя Тима! — закричал Эдисон. — Я пропал!

Щеки его ввалились, потрескавшиеся губы дрожали.

Кравченко бросил сено, встревоженно спросил:

— Что случилось?

Шурка обнял старого Кравченко, как отца. Захлебываясь в слезах, рассказал о медном проводе, стаканчиках, японском солдате и о шестизарядном револьвере системы Смит-Вессон.

— Я его в валенок положил!

— Сам ты валенок! — оборвал его Кравченко. — Бить бы тебя, да жалко! Натворил беды! Ну, иди в избу, придумаем что-нибудь!

 

Глава двадцать четвертая

«Камаринский мужик»

Жена и дети Горяева давно спали, а сам он сидел за кухонным столом. На стене застыли ночные тени: взлохмаченная голова, бутылка и маленькая лампа. Из комнаты доносилось тиканье будильника, а с печного шестка — мурлыканье свернувшегося клубком кота… Вот голова качнулась, через всю стену вытянулась тень огромной руки, схватила бутылку за горлышко. Горяев налил в стакан мутного самогона, выпил, обтер губы рукавом, стукнул пустым стаканом о стол. Кот на шестке поднял голову, потянулся и спрыгнул на пол. Хозяин поманил его, взял себе на колени и начал гладить по мягкой спине. Кот закрыл глаза, снова замурлыкал. Смазчик склонился над ним…

— Что же я завтра скажу этому контрразведчику? А?

Конечно, Горяев — русский человек и готов помочь России, да не так, как предлагает полковник. Горяев любит песенку про камаринского мужика, считает себя таким же мужиком и знает, как надо помогать России… Русский камаринский мужик уже разогнул свою спину и сжал кулаки, худо теперь придется тем, кто притесняет его… Хитрит полковник. Послал Горяева понятым в рабочие кварталы, проверяет его и все еще помнит белую шапочку с голубой лентой. Смерти многих людей хочет полковник…

Прямо из горлышка отпил смазчик противной жидкости, сплюнул, понюхал хлебную корочку, покачал головой. Не рассказал он старому Кравченко о беседе с полковником. Не сказал и о находке револьвера. Сосед может не одобрить задуманного шага. А он, Горяев, больше терпеть не может. Он все сделает один. Полковник обидел камаринского мужика, и мужик сам даст сдачи…

Горяев подержал перед лампой бутылку, в ней осталось совсем немного. Лучше сберечь на утро, годится для похмелья. Смахнул с колен кота, погасил лампу и пошел спать. По-прежнему тикал будильник, отсчитывая время…

Ровно в десять часов постучал Горяев в кабинет полковника. Тот расхаживал из угла в угол, дымя папиросой.

— Какой ты помятый, смазчик! Что за вид! Тебе не кажется, что ты уже нализался какой-то сивухи?

— Самую малость, ваше благородие, — прохрипел Горяев, — как говорится, хватил для храбрости.

— Для храбрости? — полковник сел в кресло. — Какой же подвиг собираешься ты совершить?

— Я ведь на большое дело решился! Как тут не выпить!

Семеновец чуть приподнялся в кресле.

— Значит, ты согласен с моим предложением?

Кивок головы был ему ответом.

— Это действительно подвиг! — сказал полковник. — Россия не забудет его, смазчик! Атаман щедро наградит тебя!

— Ваше благородие, — Горяев прокашлялся. — А Россия простит мне это?

— Так богу угодно! Отец Филарет благословит тебя крестом… Как же ты начнешь действовать? Объясни!

— Сей момент!.. Дозвольте папиросочку, ваше благородие! — Из протянутого полковником портсигара Горяев взял папиросу, нащупал в кармане спички, встал со стула и закурил.

— Ну вот… Прихожу я, к примеру, сказать, к соседу Кравченко. Человек он тихий, семейный, набожный, в политику носа не сует. И начну… Мол, жизни нет от белогвардейской погани. Атаман Семенов — палач, его солдаты и офицеры, бандиты.

Сам того не замечая, Горяев говорил все громче и громче…

— Что они нам принесли? Броневики, нагайки, расстрелы, порки! Кровь нашу проливают. Скажу я соседу… силы, мол, надо собирать и идти на атамана. Поднимается русский камаринский мужик — не устоять белякам. Мы, железнодорожники, будем стрелки портить, пути разбирать, полетят под откос белогвардейские эшелоны. Одним словом, бей их, бей!

Полковник, не спуская глаз с Горяева, удивлялся его горячности. Смазчик с жаром ударял себя в грудь, голос его в ярости срывался.

— А косоглазая Япония зачем к нам пришла? Чего самураям на чужой земле надо? Микадо хочет вместе с атаманом за горло нас взять, богатства к своим рукам прибрать…

— Постой, постой! — полковник заворочался в кресле. — Очень уж ты, того… Я еще подумаю, что тебе говорить, проинструктирую… Но одного Кравченко мало… Да ты сядь, чего так распалился?

Смазчик, тяжело дыша, медленно опустился на стул.

— Я, ваше благородие, могу к паровозникам в брехаловку сходить. Скажу и там, что следует!

— Можно и туда, только один раз, чтобы мы в их присутствии могли взять тебя… Я тут бумажку заготовил, ты подпишешь ее. — Порывшись в верхнем ящике стола, полковник достал небольшой, аккуратно исписанный лист. — Вот тут поставь свою фамилию, получишь задаток.

— Ваше благородие, можно еще папиросочку?

— Кури!

Руки у Горяева дрожали. Он глубоко затянулся два раза.

— А ведь вы правы были, ваше благородие! Нашел я ту белую шапочку с голубой лентой!

Наклонившись через стол, полковник шлепнул Горяева по плечу.

— Я знал, что из тебя будет толк!

Контрразведчик сочно и довольно захохотал.

— Где же она была? У кого?

Смазчик бросил окурок в пепельницу.

— Девчонка махонькая, годков около двенадцати — не больше. Худенькая, щупленькая, вся краса — косички, а смотри ты, на какое дело пошла! Что ее ожидает?

Полковник достал из кармана нежно благоухающий платочек, не торопясь высморкался.

— Видишь ли… Нам некогда раздумывать. Ведь речь идет о судьбе России. Если понадобится, любого к ногтю — и дело с концом… Слабонервный ты, смазчик! На тебе лица нет… Принес шапочку?

Горяев с трудом поднялся со стула.

— Принес, ваше благородие. Пусть не дрогнет у вас рука, когда будете целиться в мою дочку!

Вместе с креслом полковник отодвинулся от стола: «Что это с ним? Перехватил сивухи, свинья…»

Из кармана замасленного пиджака Горяев рванул револьвер. Рука полковника метнулась к кобуре, но уже грохнул выстрел, второй, третий…

— Это вам за белую шапочку, за наших детей!

Все шесть пуль, спрятанных в барабане Смит-Вессона, смазчик выпустил в грудь контрразведчика. Сам кинулся к окну, выбил ногой широкое стекло. Но сзади на него уже навалилось несколько офицеров.

А в приемной вопил звонок. Падая с кресла, полковник придавил кнопку, вделанную в ножку стола. И мертвый, он звал на помощь…

* * *

На другой день праздновалось крещение. На реке во льду вырубили иордань-прорубь в виде большого креста. Из церкви принесли иконы и хоругви. Отец Филарет отслужил молебен по случаю освящения воды, произнес проповедь, чем очень удивил верующих: проповедь около иордани никогда не читались. Минут десять говорил он о том, что «несть власти аще не от бога», и закончил словами:

— Исчадие ада — большевики — смеют поднимать оружие на верных сынов русского отечества, на представителей славного воинства атамана Семенова. Да обрушится на безбожников и антихристов гнев божий, да покарает их рука закона!

К вечеру из Читы прибыл бронепоезд «Грозный». Горяева пытали всю ночь, требуя сказать, кто послал убить полковника. Смазчик твердил одно:

— Камаринский мужик послал!

Больше он ничего не сказал. Расправу над ним учинил взвод японцев. На рассвете его вывели на лед. Командовали японский офицер Цурамото и семеновский поручик, который делал обыск в квартире Лежанкиных. Смазчика заставили раздеваться. Один солдат хотел стащить с обреченного валенки, но получил пинок в живот и упал.

— Успеешь еще ограбить! Мне на льду холодно стоять! — спокойно сказал Горяев.

Молодой поручик почувствовал себя беспомощным перед сгорбленным, истерзанным за ночь рабочим. «Откуда у них, у дьяволов, столько силы?»

— Пли! — торопливо скомандовал он.

Горяев свалился в снег. Поручик нагнулся к нему. Смазчик еще шевелил губами. Он шептал слова из своей любимой песенки о камаринском мужике: «Свежей крови струйки алые покрывают щеки впалые». Поручик не выдержал, закричал истерически:

— Он живой!

Цурамото приколол смазчика штыком. Поручик торопился уйти от места казни.

— Под лед его! — крикнул он, поспешно удаляясь к мигающим в тумане огням станции. Его трясло, но трясло не от крепкого крещенского мороза.

Японцы связали в узел горяевскую одежду. Рубить прорубь на сильном морозе им не хотелось, и они поволокли тело убитого к Иордани. Прикладами винтовок сломали тонкий ледок, которым за ночь затянуло освещенную Филаретом прорубь, и столкнули в нее тело смазчика…

В ту же ночь Цыдып Гармаев встретил в своей юрте Шурку Лежанкина.

— Мендэ! — сказал Эдисон.

— Мендэ! — ответил Гармаев…

С командиром партизанского отряда Шурка встретился на другой день, когда Гармаев привез его в кедровник.

Матрос вышел из землянки, смахнул рукавицей снег с пенька и сел. Шурка сразу-то и не узнал его. Вместо грязного и небрежно одетого старика он увидел подтянутого, помолодевшего мужчину. На голове командира была остроконечная бурятская шапка из белой мерлушки, покрытая голубой материей. Наискосок на ней алела лента. Борода была аккуратно подстрижена и стала совсем маленькой. Новый черный полушубок ловко обтягивал его коренастую фигуру. Опоясан он был солдатским ремнем, на правом боку в большой деревянной кобуре висел маузер. Такие полушубки и маузеры Шурка видел на семеновских офицерах.

— Подойди-ка поближе! — подозвал Матрос.

Шурка сделал три шага вперед.

— Ну, здравствуй, пополнение!

Матрос подал Шурке большую, сильную руку.

— Значит, вместе будем нагонять страх на контрреволюцию?

— Вместе! — улыбнулся счастливый Шурка.

 

Глава двадцать пятая

Катушка-круговушка

На другой день Вера в школу не пришла. После уроков Костя заглянул к Горяевым. У них утром был обыск — все разбросано и поломано. Мать слегла в постель. Вера не отходила от нее, хотя и сама едва держалась на ногах. В квартире было так холодно, что изо рта валил пар. Дрова были, но кто же их распилит? Костя сбегал за Индейцем, а Пронька и Кузя явились сами: они шли на катушку и услышали голоса друзей во дворе Горяевых.

Дров заготовили на неделю, сложили их в маленькую поленницу. Накинув на плечи материну шаль, Вера вышла к мальчикам, улыбнулась сквозь слезы. Индеец угостил ее орехами, спросил сочувственно:

— Веруська, белые гады при обыске не нашли шапочку с голубой лентой?

— Не знаю, Леня! Я ведь и сама не знаю, где она. Может, и нашли!

Костя набрал охапку дров, отнес их в избу и, довольный, вернулся во двор.

— Я тебе… Мы тебе всегда будем помогать! — смущенно сказал он.

От Веры ребята отправились на катушку-круговушку. Устроили они ее еще в рождественские дни. Во льду реки вырубили небольшое круглое отверстие, воткнули в него до самого дна толстый лиственничный кол. Мороз прихватил его намертво — не раскачаешь. Над ледяным полем кол возвышался аршина на полтора. К колу железной скобой прикрепили длинную жердь. К тонкому ее концу привязали салазки. Жердь вращают вокруг кола, и она описывает круг вместе с салазками. Салазки крутятся с такой быстротой, что захватывает дух и кружится голова. Не всякий может долго усидеть на салазках, многие падают. Зато удивительно весело!

Первым начали катать Витьку Чуракова. Он быстро слетел с саней, и бухнулся в снег. Поднимая свалившуюся с головы шапку, Витька закричал:

— Японцы идут!

С дороги к катушке свернули офицер-переводчик Цурамото и один солдат. Оба они были в меховых пальто до колен, в шапках-ушанках, в шубных ботинках и рукавицах. У солдата на поясе висел в ножнах винтовочный штык, офицер в правой руке держал аккуратную, размером с ученическую тетрадь, папку, обтянутую кожей. Японцы только что ходили по избам Зареченского поселка. Цурамото спрашивал, что такое пельмени, заслонка, сковородка, делал какие-то записи, перелистывал книги и тщательно разглядывал фотографии, некоторые из них бесцеремонно забирал себе…

Парнишки сразу же окружили японцев. Цурамото, улыбаясь, сказал, что он давно изучает быт русских людей, особенно его интересуют игры сибирской детворы, поэтому он хочет сейчас посмотреть, как развлекаются мальчишки. А у зареченцев была шалость: если кто-нибудь зазевается, к нему сзади подкрадывается и присаживается у ног парнишка, другой легонько толкает зеваку, и тот падает. Витька Чураков вспомнил об этой шутке, зашел к Проньке с тыла и присел на корточки. Ленька Индеец толкнул «жертву». Увидев распластавшегося на снегу Проньку, японцы рассмеялись. Цурамото спросил, как называется такая игра. Ребята переглянулись.

— Лети вверх тормашками! — нашелся Костя.

— А это что такое? — Цурамото показал на сооружение из жерди и привязанных к ней салазок.

— Катушка! — продолжал пояснять Костя.

Цурамото покачал головой, недоверчиво оглядел Костю, скривил губы.

— Неправильно! — сказал он резко. — Какая катушка? Где же нитки?

Парнишки дружно захохотали.

— Растолмачь ему, Костя!

Костя сказал, что катушка происходит от слова катать.

— Понимаю! — снова заулыбался Цурамото. — Я в Харбине окончил русское коммерческое училище!

Неожиданно для детей, офицер начал рассказывать насколько хорошо он изучил русский быт. Изображая замерзающего на улице мужика, он приплясывал, размахивал руками, хлопал рукавицей о рукавицу. Ребята заливались смехом. Они не знали, что этот добродушный на вид офицер менее суток тому назад приколол штыком умирающего смазчика Горяева. Никто не заметил, как подбежал Кузя, сначала он что-то пошептал Васюрке и Проньке, потом Косте и Леньке Индейцу… Оказывается, Цурамото и сопровождающий его солдат побывали и в доме Зыковых. Кузя ходил в лавочку за спичками, а когда вернулся, мать плакала — японцы унесли фотографию Кузиного отца и его последнее письмо с фронта.

Цурамото показывал, как ходит русский пьяный, но уже никто не смеялся.

— Садитесь, мы вас покатаем! — предложил Костя.

Офицер передал папку солдату, сел верхом на салазки. Жердь быстро завертелась по ледяному кругу. Японца быстро, как ветром, сдуло на снег. Он упал, смешно задрав ноги. Но Косте и его товарищам этого было мало.

— Еще, пожалуйста! — упрашивал его Костя.

Цурамото лег на салазки, уперся ногой в поперечину на полозе, а руками ухватился за жердь.

— Прокатим на совесть! — сказал Васюрка. Крутить жердь ему помогали Костя и Ленька Индеец.

Солдат, посмеиваясь над Цурамото, стоял в окружении ребятишек и держал под мышкой папку. Пронька тихо обошел японца и согнулся у его ног. Кузя толкнул солдата. Перевернувшись через Проньку, он сильно ударился головой об лед. Раздался хохот. Солдат посидел немного, потрогал голову, медленно поднялся, посмотрел на смеющуюся детвору и вдруг выдернул из ножен кинжальный штык. Дети бросились врассыпную. Солдат погнался за Кузей. Он взбежал на крутой берег, солдат вскарабкался туда же. Тогда Кузя на ногах скатился по ледяной горке обратно на реку и бросился к ближайшей огородной изгороди. Солдат в нерешительности потоптался перед ледяной горкой, а потом решил съехать на ногах, как Кузя. Без привычки он сразу же упал, ударился лицом и на животе съехал вниз. Из носа японца бежала кровь, выпавший штык укатился далеко вперед…

Костя, Васюрка и Ленька Индеец, катавшие Цурамото, увидели погоню за Кузей.

— Крути дальше! — крикнул Костя.

Если остановиться, то Цурамото может прийти на помощь солдату, догоняющему Кузю. Цурамото судорожно обнимал жердь и что-то кричал по-японски. А салазки бешено вертелись по кругу, упасть сейчас с них — значит искалечиться. И японец вопил благим матом.

— Крути! — кричал Костя.

Но когда Кузя, а за ним и солдат скатились на реку, Костя скомандовал:

— Уходить по одному!

Это означало: пока салазки с японцем совершают оборот, надо проскочить перед ними за пределы круга. Вот уже оставил жердь Васюрка, вот забарахтался на снегу Ленька Индеец. Костя, продолжая толкать перед собой жердь, перебирал по ней руками, подвигаясь ближе к салазкам, на которых с искаженным лицом лежал Цурамото. Оторвав руки, Костя пропустил салазки и пересек круг. Круговушка еще несколько раз прокатила офицера, и, наконец, салазки остановились. Но Костя не видел этого, он вслед за Ленькой бежал к огородам. «Укатанный» ими Цурамото, шатаясь, как пьяный, брел к дороге. Гонявшийся за Кузей солдат прижимал к носу окровавленную рукавицу и полз на четвереньках по льду к укатившемуся штыку. А папка с фотографиями была у Проньки, который раньше всех перебежал на ту сторону реки и скрылся в Теребиловке.

 

Глава двадцать шестая

Бородатый казак

— Зыков, не заглядывай в окно!

Кузя подпер кулаками щеки и сделал вид, что слушает учительницу, а сам опять скосил глаза на улицу. Там проходил японский патруль. Сейчас Кузю больше всего на свете интересовало, повернут японцы к школе или нет…

— Зыков, я тебе что сказала?

«Как это она заметила?» — недоумевал про себя Кузя. Он уставился на учительницу, но что она объясняла, не понимал. Кузя прислушивался, не топают ли по коридору японские солдаты в тяжелых ботинках. От этого зависела его судьба. Если патруль зашел в школу, то через две-три минуты откроется дверь в класс, и сторож позовет Кузю к директору. Ясно, зачем. Начнется допрос, что произошло вчера на катушке-круговушке. Но сколько Кузя ни напрягал слух, топота в коридоре не было.

Беспокоился не один Кузя. На уроке закона божия отец Филарет говорил о церковном алтаре и таинстве причащения, а Костя пропускал все мимо ушей, хотя и знал, что на следующий день ему придется отвечать у доски. Костю мучил один вопрос: как будет действовать Цурамото против зареченских мальчишек…

Женька Драверт дернул Костю за рукав.

— С кем теперь сидеть будешь? Я уезжаю!

— Куда это? — Костя повернулся к недругу.

— В Читу! Папа там на бронепоезде будет работать машинистом!

— Ого! — удивился Костя. — На «Истребителе» или на «Грозном»?

— Еще не знаю, сейчас их много делают в читинских железнодорожных мастерских.

«Врет, дворянский выродок», — подумал Костя, но все-таки поинтересовался:

— Откуда знаешь?

— Откуда? — Женька явно хвастался своей осведомленностью. — У нас вчера офицеры были в гостях, с папой разговаривали, а я слышал через перегородку… И японских солдат еще много пришлют! С пушками!

— Кравченко, выведу из класса! — раздался голос отца Филарета.

— А почему меня? — возмутился Костя.

— Сомкни уста! — прикрикнул Филарет.

Костя отодвинулся от Драверта на край парты…

Во время перемены к Косте подбежал Ленька Индеец и тихо сказал:

— Что-то случилось… Японские патрули по всему поселку шныряют. Говорят, на телеграфе и в депо семеновцы дежурят с винтовками? Нас ищут, что ли?

— Поживем — увидим! — неопределенно ответил Костя.

Домой из школы ребята на всякий случай отправились через Большой остров, минуя вокзал.

— Шагать дальше, зато с проклятым Цурамото не встретимся! — сказал Костя.

На реке увидели небольшую группу конников. Несмотря на сильный мороз, они пели.

— Протяжная, казачья! — определил Кузя.

— На разминку вышли! — добавил Индеец.

В поселке за последние годы привыкли к тому, что из подолгу стоявших на станции эшелонов выгружались пехотинцы или кавалеристы и с песнями совершали прогулку по улицам. Сейчас к Заречью ехали казаки. Их сопровождала толпа ребятишек. Костя и его товарищи тоже пошли за казаками. Кузя показывал свою осведомленность.

— С желтыми лампасами. Значит, наши, забайкальские!

Конники миновали первую улицу и свернули к макаровскому дому. Ставни его были открыты. У ворот стояла Конфорка. Все стало понятно: дочь купца принимала на постой семеновских казаков.

Ребятишек отогнали, ворота закрыли и поставили часового.

За обедом Костя узнал от отца, что минувшей ночью партизаны напали на японцев, охранявших мост, перебили их, забрали оружие и патроны. Руководивший сменой караула Цурамото пытался убежать, но его догнала партизанская пуля.

Костя ликовал: «Вот почему японцы сегодня, как пчелы, расшумелись, им теперь не до нас. Значит, мы Цурамото перед смертью катали». И он выскочил из-за стола, надо же скорее сообщить ребятам приятную новость.

* * *

Машинист Храпчук, вернувшись с ночного дежурства, затопил на кухне плиту, вскипятил маленький пузатый самовар и сел за стол. В сенях кто-то протопал, с силой рванул прихваченную льдом дверь. Храпчук увидел у порога бородатого казака в черной, лихо сбитой на правый висок папахе, в новом дубленом полушубке, и в пахнущих дегтем сапогах.

— Мое почтение, хозяин! — громко сказал незнакомец и, заметив, что Храпчук, занят едой, прибавил: — Хлеб да соль!

Машинист оглядел гостя. Не зная цели прихода семеновца, старик ответил суховато, сдержанно:

— Здорово, служба! Зачем пожаловал?

— Не дашь ли, хозяин, топоришка какого? Вот устраиваемся у твоей соседки на жилье, а струмента маловато…

— Топор найдется… Садись-ка, служба, чай пить. Домашний, он вкуснее казенного! Или, может, атаман вас по утрам какао потчует?.. Откуда будешь?

Бородач шагнул от порога.

— С Аргуни… Какаву эту отродясь не пил, а чайком побаловаться можно!

«Про атамана умолчал», — заметил про себя Храпчук. Казак проворно снял шапку, полушубок и прошел к столу.

— Калистрат Иванович Номоконов! — представился семеновец. — А тебя как звать-величать?

Хозяин назвался и потрогал на груди казака георгиевский крест.

— Ты, я вижу, в героях ходишь. На германской побывал? Да ты садись!

— Только-только из этого пекла! — Номоконов посмотрел в передний угол и, не найдя иконы, перекрестился на самовар, сел.

Храпчук налил ему чаю в большую железную кружку.

— Бобылем живешь? — спросил казак.

Машинист вздохнул.

— Старуха давно на том свете, дети в разных краях. А я один с «компашкой» маюсь.

— Это кто ж такой? Родственник, что ли?

Храпчук засмеялся.

— Паровоз! Лет сорок, мне родня!.. Так, говоришь, приходилось немца бить?

— И немца бил, и этого, как его, — казак хлебнул горячего чая, — австрияка рубил!

Храпчук облокотился на стол, внимательно посмотрел на гостя, подумал: «Знавал я на Аргуни порядочных людей… Пойду напрямик».

— Значит, всяких врагов русского народа бил. А кого теперь рубить собираешься?

Казак поставил кружку.

— Горячо, паря!

На вопрос не ответил. Храпчук заговорил снова:

— Вы, казачки, на нашем брате здорово руку набили. В девятьсот пятом так же вот приезжали к нам царевы слуги. Нагайками угощали, у меня на спине рубец долго держался… Да и свинцом кое-кого накормили.

Номоконов, слушая хозяина, отодвинул от себя кружку.

— Куда гнешь? — спросил он.

Храпчук взял в руки столовый нож, повертел его, бросил на стол.

— А я спросить тебя хочу, Калистрат Иванович, в кого стрелять будешь? Опять же в нашего брата, рабочего?

Поглаживая бороду, гость сказал:

— Шебутной ты, хозяин, неспокойных кровей! Тебе жизни своей не жалко… При семеновском казаке да эдакие слова говоришь! Теперь ведь простые права: раз, два — и к стенке.

Старый машинист не шелохнулся.

— У меня, Калистрат, борода больше твоей и седины хватит. Меня стенкой не запугаешь, я смерти в глаза не раз смотрел. Не рубанешь ли ты меня первого для почина?

— Седины много, а котел работает не шибко! — в голосе Номоконова прозвучала обида. — Казак-то, он ить не одинаковый! Загляни ко мне в душу, кто я? Сызмальства на богатых казаков ворочаю. Не клади нас, паря, на одну полочку!

— Я и не кладу! — Храпчук снова придвинул казаку кружку. — А ты пей, не брезгуй рабочим чаем… Если ты на богатеев всю жизнь горб гнул, то почему же к Сергею Лазо не пошел? Ваши, аргунские, к нему целыми полками примыкали и на Даурский фронт против атамана двинули, даже домой не завернули. Вот какая арифметика, Калистрат!

Казак допил чай, перевернул кружку.

— Благодарствую!.. С фронта германского как мы в родные станицы рвались! Надоело три года вшей кормить. До Читы докатились, а тут агитаторы говорят: «Поворачивай!» — «Куда поворачивать?» — спрашиваем. «На войну!» — «Иди с ней, с войной-то, подальше!» Да по домам наши станишники и рассыпались. Я ить не шибко в политике кумекаю… Разбежались по домам, а дома в бане как следует попариться не успели. Завернул нас атаман. Разберись тут, кто против кого! У самого Семенова родной брат к красным подался. Вот тебе и арихметика!

Храпчук ухмыльнулся.

— Худо твое дело, Калистрат! То царю-батюшке служил, то к паршивому атаману перекинулся!

— Весна скоро, домой бы! — сказал Номоконов, думая о чем-то своем.

Хозяин отхлебнул чаю.

— С атаманом связался, скоро домой не попадешь!

Казак насторожился.

— С кем же мне связываться? Лазо теперь далеко!

— Поживем — увидим! — обнадеживающе произнес Храпчук. — Надолго вы к нам?

— Кто ее знает! — казак пожал плечами. — Говорят, в ваших лесах бандит какой-то объявился из матросов, людей забижает. Поймать его велено!

Казак значительно посмотрел на Храпчука, погладил бороду.

— Ну, лови! — засмеялся машинист. — Матрос теперь по тайге плавает, а она, как море, — широкая, раздольная… А может, его и ловить не надо. Вдруг он забижает тех, на кого ты с малых лет ворочал? Как думаешь, Калистрат?

Номоконов начал собираться.

— Разговор у нас с тобой большой, сразу все не разберешь, а меня, наверное, потеряли. Прощевай, хозяин! За чай и за топор спасибо.

— На доброе здоровье!

Машинист проводил казака до ворот.

— Заходи по-соседски, служба!

— Там видно будет! — уклончиво ответил бородач.

* * *

Пока Костя, вернувшись из школы, попил чаю, натаскал в избу дров, загнал корову в стайку и задал ей сена, на дворе окончательно стемнело. За станцией над горой показался месяц. Густо высыпали звезды. В поселке топились печи, над Заречьем вырос целый лес из дымных столбов.

В кухне, над обеденным столом, горела лампа. Было тихо. Отец после длительной поездки крепко спал, мать укладывала малышей. Костя прошел на цыпочках к книжной полке, взял стопу журналов «Жизнь» и сел под лампой. Не успел он открыть первый журнал, как в закрытый ставень постучали. Костя вздрогнул.

— Кто? — спросил он, придвигаясь к окну.

— Костя, выходи скорей!

Костя выскочил во двор, одеваясь на ходу. У ворот стоял Пронька.

— Бегом к Кузе! — сказал он. — Там узнаешь, зачем. И Верке передай, а я за Индейцем слетаю да за Васюркой.

В избе у Зыковых стоял полумрак. Маленькая лампа светила тускло. Дядя Филя часто вывертывал фитиль, язычок пламени увеличивался, стекло покрывалось копотью, но проходила минута, и огонек снова уменьшался, фитиль потрескивал, должно быть, керосин был с водой.

— Все? — дядя Филя поднял над собой лампу, оглядел собравшихся.

— Все, да не все! — сказал Костя. — С нами Шурки давно нет, вот что плохо!

Дядя Филя вывернул фитиль побольше, ребята увидели его чисто выбритое лицо, с короткими торчащими усиками.

— По-моему, он здесь!

Ситцевая занавеска, натянутая между печкой и стеной, зашевелилась, из-за нее показался белокурый паренек. Все с шумом сорвались со своих мест, наперебой жали ему руки.

— Леди и джентльмены! — сказал Шурка. — Лидия Ивановна всем вам шлет привет и желает хорошо учиться!

Эдисон был в военной, как у дяди Фили, гимнастерке, в галифе цвета хаки (ребята еще раньше знали, что изобретатель выменял их у чехов на молоко) и в бурятских унтах с загнутыми носками. Широкий солдатский ремень охватил его ладную крепкую фигуру. Ремень скрипел и пах новой кожей.

— А винтовку тебе выдали? — не выдержал Индеец.

— У меня на вооружении карабин, — важно и вместе небрежно ответил Шурка. — Помнишь, когда нашего Ваню провожали, я такой же нес?

— Дай подержать! — попросил Ленька.

— Чудак рыбак! — солидно, как взрослый, ответил Шурка. — Я же в разведке, на показ, что ли, возьму с собой.

— Хватит, хватит! — успокаивал дядя Филя ребят. — Лясы точить нам некогда, хлопчики! Давайте Шурке помогать!..

А как помогать — солдат объяснил. Костя сейчас же пойдет на Гору. Если около станции или на путях его остановит патруль, то он скажет, что идет в контору узнать, когда и с каким поездом отправляться отцу в очередной рейс. Проходя мимо японского продовольственного склада, нужно приметить, сколько на ночь выставлено часовых. Вера должна отправиться в Теребиловку и постучать в крайнее окно дома, в котором была когда-то лавка купца Хайбуллина. Дом стоит на отшибе у самого берега. На стук выйдет мужчина. Он закричит: «Чего стучишь в чужие окна?» Ему следует негромко ответить: «Тетя прислала сказать: гости будут в четыре часа, надо зажечь большую лампу».

— Кузьма Иванович пойдет…

— Один? — Кузя заерзал на скамейке.

— С Прошкой!

Им задача: побывать тоже на Горе, но у дома мясника Жердева. В будочке у ворот будет сидеть дядька в черном тулупе. Нужно постучаться к нему в дверь и спросить: «Дядя, можно погреться?» Ответ его надо хорошо запомнить. Он может сказать: «Самому тесно!» Или: «И без вас нас двое».

Последним задание получил Васюрка: пробежать по реке до Большого острова и сказать дежурному на переезде: «Сегодня ворота не закрываются до утра».

— Вернуться сюда же! — строго наказал дядя Филя. — Когда мне все расскажете — тогда по домам.

Ребята слушали, затаив дыхание. Сердца стучали взволнованно и часто. Наконец-то, наконец они принимают участие в каком-то большом деле!

 

Глава двадцать седьмая

Отец Филарет поджимает хвост

Ночью сквозь сон Костя слышал тревожные надрывные гудки паровозов. Отец выходил на улицу. Вернувшись, он сказал матери:

— Здорово горит! Недалеко от станции полыхает… Спи, старуха!

«Гости приехали, кто-то зажег большую лампу. Вера выполнила задание». — Эта радостная мысль смутно ворохнулась в Костиной голове, но глаза он так и не смог открыть.

С утра в поселке только и говорили о пожаре. Сгорел японский склад. На дне обрыва нашли двух заколотых часовых. Пока японцы и казаки тушили пожар, партизаны открыли амбары купца Жердева и погрузили на одиннадцать подвод мясо, заготовленное для военного ведомства атамана Семенова. Машинист Храпчук хорошо видел, как обоз с мясом лихо промчался по переезду к Большому острову, а оттуда в лес. Храпчук заранее прицепил «компашку» к длинному составу пустых платформ и подкатил поближе к переезду на тот случай, если казаки с Горы вздумают догонять партизан. Старик мигом бы перегородил переезд, попробуй объехать: слева дровяной склад, справа круча. Но все занялись пожаром… Рассказывают, что в будке около дома мясника нашли связанного сторожа, во рту у него торчала рукавица. Второй караульный укатил с партизанским обозом и увез хозяйский тулуп. Дверь в доме Жердева оказалась подпертой с улицы ломом.

Зареченские ребята, идя в школу, на месте склада увидели одни головешки! Пожарище было оцеплено японцами. Всем, кто подходил близко, солдаты угрожали винтовкой и кричали:

— Руски борьшевику!

Перед звонком к Косте в коридоре подошел высокий старшеклассник в очках.

— Как себя чувствует дворянин Драверт?

— Не знаю. А что?

— Наши, горные, вчера устроили ему мялку!

— Ну? — удивился Костя, не скрывая радости. — Достукался!

Очкастый оглянулся.

— Будет нас помнить, а то все время тарахтит: «Мой папа переходит на бронепоезд, я теперь прижму вас, красноперых»… Вон его отец идет! Сейчас начнется буза!

Зазвенел звонок… Женька Драверт уже сидел за партой. Одна щека у него была перевязана, нос и губы распухли.

— Когда уезжаете, Женя? — спросил Костя притворно ласково.

— А тебе какое дело? — огрызнулся Женька.

— Проводить хотел!

— Отцепись, ичиган!

Женькин отец нажаловался директору, обвинил учеников в избиении сына, а учителей — в попустительстве хулиганам. Ушел он злой. Директор обещал принять меры, и теперь, обдумывая их, пощипывал маленькую, подстриженную в виде лопаточки, светлую бородку.

В кабинет вошел вызванный с уроков отец Филарет.

— Займитесь, батюшка, делом Евгения Драверта. Прощупайте почву на уроках у старших, не нападете ли на след злоумышленников. Папаша Драверта взбешен, вдруг начальству жалобу подаст?

Отец Филарет подошел к окну, вставил в мундштук японскую сигарету, закурил и по своей привычке начал пускать дым на цветы.

— Вы бы, Александр Федорович, обратились к жандармам, это их дело!

Директор с недоумением оглядел священника, будто не узнал его.

— А вы, наставник божий, в сторону? Вас не касается?

Священник резко повернулся к директору и заговорил раздраженно:

— Меня все касается, но надо и времечко учитывать, уважаемый Александр Федорович!

— Ах, вот оно что! — директор засуетился, зачем-то открыл и сейчас же закрыл ящик стола. — Вы, я вижу, трусите, отец Филарет!

— А вы разве не трусите? — священник ткнул в пепельницу недокуренную сигарету, окурки и пепел посыпались на зеленое сукно стола. — Вы тоже трусите!

— Побойтесь бога, отец Филарет!

Филарет заложил руки в карманы своего темно-малинового подрясника и уставился сквозь очки на директора.

— Гнев божий — штука страшная, а гнев народный пострашнее. Вчера они жандармского ротмистра повесили, сегодня японцев прирезали, завтра нас с вами, к ответу потянут. Вот кого надо бояться!

— Кого? — горячился директор, хотя прекрасно понимал, о ком идет речь.

Священник наклонился к нему через стол, дыхнув винным перегаром.

— Да этих, Александр Федорович, рабов божьих партизан! Не прикидывайтесь дурачком!

Директор развел руками, ударил себя по бедрам.

— Какой вы умник, отец Филарет!.. Я говорю об учащихся. О тех, которые избили Евгения Драверта. А вы, бог знает, о ком!

Отец Филарет грузно сел в кресло и заговорил, размахивая широкими рукавами подрясника.

— И я об учащихся, милых отроках наших. Сегодня они с книжками, а завтра с винтовками. Давно ли с дверей вашего кабинета сняли листочек? Помните? «Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за народное дело!» Кто писал сие? Наши с вами отроки! Поручик из контрразведки сказывал мне утром, что к партизанам ушел этот… исключенный нами… Александр Лежанкин. И Лидия Ивановна там! И разные рабочие из поселка там! Нет, уж вы увольте меня от всяких расследований. Ученика избили? Эка важность! Мы с вами в таком возрасте тоже ухарями были. Бросьте, говорю вам, бросьте, тем более, что Драверт уезжает!

— Однако, когда Лежанкина исключали, вы не так рассуждали!

Поп шумно поднялся, показывая, что ему надоел этот разговор.

— Что «однако»? Времена другие наступают! Другие молитвы подбирать пора. Так-то!

— Похвально! Похвально! — на высокой писклявой ноте прокричал директор: — Вы и при большевиках будете говорить: «Несть власти аще не от бога»?!

Не оглядываясь на директора и не ответив ему, Филарет ушел, сильно хлопнув дверью…

* * *

Вечером бородатый казак принес Храпчуку топор.

— Устроил себе нары, теперь спать можно! — сказал он, усаживаясь на табурет и снимая шапку.

— Спать? — деланно удивился старый машинист. — А кто же Матроса будет ловить? Ну и ротозеи же вы! Матрос ночью сам приходил, напрашивался, чтобы его поймали, а казаки нары устроили да спят. Чудеса!

— Выспаться надо было, сосед. А то завтра чуть свет поднимемся!

— Куда это?

Казак потрогал бороду, покашлял и, как будто между прочим, сказал:

— Да хозяйка Конкордия поведет в бурятский улус. Гармаев там какой-то есть… Вроде на подозрении.

Храпчук подал Номоконову руку.

— Спасибо, служба!

— За что, сосед?

— Да за это самое… что вот топор вернул.

Глаза Храпчука хитро улыбались.

— Так это, паря, тебе спасибо за это самое… за топор-то! — Казак тоже хитро прищурился…

Храпчук начал одеваться.

— Ты уж, Калистрат, завтра на огонек заходи, почаюем, расскажешь, как съездили. А теперь мне недосуг, на станции дела…

Казак поднялся с табурета, надел папаху…

— Я тоже так думаю, торопиться тебе надо… Иногда и минута большое значение имеет…

* * *

Пронька Хохряков прибежал к Васюрке, когда тот показывал Витьке буквы по старому букварю.

— Да не «мы», а эм! Понял?

— Ем! — твердил Витька.

— Тятька тебя срочно требует! — шепнул Пронька, едва переводя дыхание от быстрого бега.

Васюрка взглянул на будильник.

— Зачем?

— Важное дело! — зашептал Пронька.

Васюрка начал одеваться. Витька закрутился около него, как всегда, пустился в рев.

— И я пойду с тобой! Я боюсь один!

— С тобой я останусь! — уговаривал Пронька. — Васюрка за картошкой к нам пошел. Мы с тобой букварь будем читать! Ладно?

Витька мгновенно перестал плакать.

— А красивый цветок из бумаги сделаешь?

— Сделаю!

— Два! — вдруг набавил цену Витька.

— Можно и два!

Васюрка, одетый, стоял у порога.

— Ты погоди! — крикнул ему Витька. — А то я побегу за тобой босиком по снегу — будешь знать!

Младший Чураков хлопнул Проньку по выпуклому карману пальто.

— А это что у тебя?

Пронька покорно вытащил железный клин, которым сбивают с кона бабки.

— У меня такого нету! — сказал Витька и протянул руку.

Завладев клином, он погрозил им Проньке.

— Давай катушку от ниток!

— Нету у меня катушки! — вскричал Пронька.

Витька решительно взялся за шапку. Тогда Пронька начал шарить по карманам и нашел маленькое зубчатое колесо от часового механизма.

— На, оголец! Больше ничего у меня нет!

— Ну, ладно! — согласился наконец Витька, пряча в карман Пронькино добро. — Я ведь, Проха, умею считать до сорока, а букварь не учил. Покажи-ка, где тут буква «мы».

Они уселись за стол…

Хохряков ждал Васюрку во дворе своего дома.

— На тебя вся надежда! Выручай! Ты ведь был у Цыдыпа Гармаева? Дорогу к нему знаешь?

— С Эдисоном был!

— Сейчас поедешь?

— Один?

— Один! Верхом!

— Мне к утру на работу вернуться!

— Старайся!

— Поеду! Только у меня пальто на рыбьем меху.

— Я тебе шубу дам! Иди, пока чаю горячего выпей на дорогу, а я Гнедого оседлаю!

И вот Васюрка в седле.

— Так и скажи Цыдыпу: «Приказано уходить к Матросу, утра не ждать!»

— Понятно! Можно ехать?

— Погоди! Если на дороге встретят, что скажешь?

— Я уже придумал… Скажу — у Хохрякова, у вас это, бычок потерялся. Вы попросили меня в улус съездить, может, бычок-то к бурятскому скоту приблудился.

— Пожалуй, ничего! Езжай!

И Хохряков шлепнул Гнедого по холке.

— Гони, не жалей!

 

Глава двадцать восьмая

Весна

Пришла весна…

Солнце согнало с горных вершин тонкий снег. По глубокому оврагу, пересекавшему поселок Гора, шумливо заплясали на камнях потоки мутной воды. С бугра в веселый ручей заглядывала большими окнами школа, а чуть ниже провожали его обгорелые столбы бывшего японского склада.

На реке лед почернел, потрескался, вздулся. Зареченские ребятишки все же ухитрялись бегать по нему на другой берег и приносили оттуда вербу, густо усыпанную бело-серыми барашками. На станцию была только одна дорога — через узкий временный мост, сбитый из жердей. Держался он на покосившихся сваях старого, разобранного осенью моста и весь шатался…

В начале апреля Усатый передал всем двойкам радостную весть: на юго-востоке Забайкалья партизаны, объединившиеся в Алтагачанскую лесную коммуну, 29 марта вышли из тайги бить семеновцев и японцев. Первые бои прошли успешно, красные заняли несколько сел. Это было начало широкого партизанского движения. В белогвардейских газетах, выходивших в Чите, появились скупые сообщения о схватках с «лесными бандитами».

Босоногая команда собралась, как всегда, в чураковской бане. Костя предложил одно интересное дело. Но для него нужно было много лоскутков красной материи. Дома отрывали и обрезали все, что было красного цвета. Даже у младших сестренок посдергивали с кукол алые платьица. Бабушка Аничиха повесила на забор одеяло, сшитое из разноцветных квадратиков. Ленька чуть не заорал от восторга. Через чураковский огород он подкрался к одеялу и отпорол все квадратики из красного сатина, прихватил и несколько малиновых.

Каждый день, вернувшись из школы, подпольщики бросали сумки, наскоро обедали и уходили вверх по реке. Отсюда в прошлом году сплавляли лес и на берегу остались груды коры. Ребята приносили с собой топоры и ножи и увлеченно трудились, выполняя свой замысел…

Наступил день, когда мастеровые не смогли попасть из Заречья в депо и на станцию, а дети — в школу: на реке тронулся лед.

— Лед пошел! Лед пошел! — кричал Кузя, вбегая в избу Хохряковых.

Пронька выскочил из-за стола, не допив из блюдца чай, накинул на плечи пальтишко, схватил шапку, но тут же бросил ее на лавку. Крутанувшись на одной ноге, он кинулся к сундуку, покопался в нем и вытащил старую, измятую кепку.

— Скорей! Скорей! — торопил Кузя, жалея, что не надел фуражку раньше Проньки. Шапка сразу показалась ему тяжелой, но бежать домой не хотелось.

Кузя и Пронька прыгали через лужи. Друзья так торопились, словно боялись, что весь лед пронесется без них, и нечем будет вспомнить весну.

Лед тронулся! При первых же толчках сломало мост-времянку. Старые сваи вырвало из земли и понесло вместе с глыбами льда, которыми они обросли. Развалился, рассыпался настил из жердей. Полноводная река вздулась, хлынула на берега, запруженные народом.

Любят русские люди ледоход. Старые и малые собираются к реке, как на праздник. Часами любуются они ее весенним пробуждением. Машинист Храпчук снял шапку и весело закричал:

— Проснулась, матушка!

Лед шел то сплошным полем — хоть переходи по нему с одного берега на другой, — то вдруг река, будто желая отдохнуть от тяжелого груза, оставалась некоторое время чистой, лишь белые льдинки кружили, как лебедушки. Потом вдруг на водный простор вырывались нагромождения ледяных скал. Им было тесно. Сталкиваясь, они со звоном раскалывались, с вершин сыпались кусочки зелено-белого льда, хрустально блеснув, они ныряли в воду.

Костя передал всей команде, чтобы завтра после обеда приходили к заливу. Для отвода глаз взять корзины или мешки, будто для сбора самоварного топлива — сухих сосновых шишек…

И на второй день ледохода на берегу густо стояли люди. Пришли и расселись на бревнах несколько казаков из макаровского дома. Теперь все больше любовались не льдинами (они проплывали редко), а широким водным раздольем. Река подбирала на затопленных берегах доски, бревна, сено и все тащила вниз. Пронесло большие сани, собачью конуру, крышу какой-то избушки или сарая…

Витька, сидевший на заборе и щелкавший семечки, вдруг закричал:

— Смотрите, что плывет-то! Ур-ра!

За небольшой льдиной, как на буксире, шел кораблик из сосновой коры. Нос у него был затесан острым углом, на середине возвышалась палочка-мачта, а на ней развевался красный флажок. В толпе стало шумно, все сразу заговорили. Какой-то мастеровой в замасленной куртке сказал громко:

— Ловко, братцы! Настоящий пароход! Открылась, значит, навигация!

— Еще плывут, еще! — сообщал Витька с забора.

И верно, из-за мыска показался новый кораблик с флажком, а за ним сразу два, они шли рядом, борт о борт.

— Целая флотилия! — восторгался мастеровой. — Вот здорово придумано!

— Большой пароход идет! — возвестил Витька.

Покачиваясь, проплыл двухмачтовый корабль с большими флагами. Чубатый казак бросил окурок, взял камень, протолкался сквозь толпу и кинул его в корабль. В толпе зароптали. Но камень не долетел до цели. От волны корабль только сильнее качнулся и поплыл дальше. Кто-то крикнул:

— Крепко держится! Молодец!

Казаки пошептались и ушли. А кораблики все плыли, как весенние цветы, даря людям надежду и веру.

— Двадцать семь, двадцать восемь! — считал Витька. — Да их, наверно, миллион!

— Откуда они плывут? — спросил мастеровой, закуривая от волнения.

Храпчук оглянулся, убедился, что ни одного казака не осталось, и сказал:

— Из Москвы плывут! От самого Ленина! Вот откуда!

Мастеровой возразил:

— Москва на западе, а наша речка бежит с востока!

— Это ничего! — серьезно ответил Храпчук. — Самое главное течение из Москвы идет!

 

Глава двадцать девятая

После ледохода

Мать сказала Косте:

— Собирайся в школу, лодка ходит!

Еще в марте с одного берега на другой натянули канат. Теперь, после ледохода, к канату на цепь привязали лодку с одним веслом. Отправляясь из Заречья, сидящий на корме старик-перевозчик ставит лодку поперек течения, а кто-нибудь из пассажиров гребет одним веслом. Цепь натягивается и с грохотом передвигается по канату…

Ниже перевоза началось строительство летнего большого моста. Пока его не построят, лодка будет перевозить день и ночь. У старого перевозчика всегда находится много помощников из зареченских парнишек. Они научились хорошо править лодкой. Едва перевозчик уйдет чай пить или еще куда-нибудь, на корме уже сидит мальчишка. Особенно любил и умел водить лодку Васюрка Чураков. Иногда сам перевозчик приглашал его поработать в воскресный день и даже платил ему…

На этом-то перевозе и произошло чрезвычайное происшествие. Костя и Вера видели все с начала и до конца. Они собрались в школу. Лодка стояла на другом берегу. Видно было, как первым прыгнул в лодку Васюрка — у него на работе был обеденный перерыв, и он торопился домой. Садились в лодку и рабочие депо. Вдруг перевозчик предложил всем, кроме Васюрки, сойти обратно на берег. К перевозу строем подошла группа японских солдат. Сопровождающий их офицер потребовал срочно перевезти в Заречье воинов императорской армии.

Сидя на корме, Васюрка насчитал 17 солдат без офицера, а лодка могла поднять 12–14 человек. Васюрка сказал об этом перевозчику, но тот почему-то махнул рукой. По команде офицера началась посадка. На скамейках мест не хватило, и двое солдат присели на носу лодки, а двое стали на корме, около Васюрки. Старик перевозчик повозился у цепи и, отталкивая лодку, шепнул Васюрке: «Не робей!»

Загромыхала цепь по канату. Васюрке трудно было управлять лодкой, потому что он ничего не видел, мешали стоявшие перед ним солдаты. Васюрка склонялся то вправо, то влево, но ни носа лодки, ни каната увидеть не мог. Саженях в трех от берега лодка стала вдоль течения, цепь натянулась до предела. Офицер греб очень медленно, глубоко погружая весло. Движение вперед прекратилось.

— Садитесь, черти полосатые! — закричал Васюрка маячившим перед его глазами японцам, но они ничего не поняли. Тогда Васюрка ткнул одного из них кулаком в спину. Японец, повертываясь к Васюрке, наступил на борт, перегруженная лодка накренилась и зачерпнула. Несколько солдат испуганно вскочили со скамеек, лодка закачалась еще сильнее, захватила воду сначала левым, потом правым бортом.

— Васюрка! — кричал с зареченского берега Костя. — Прыгай скорей! Пусть желторотые купаются!

Что-то кричал и старый перевозчик, но Васюрка ничего не мог разобрать из-за гвалта, поднявшегося в лодке. В этот момент цепь оторвалась и лодка перевернулась. Васюрка окунулся в ледяную воду. Вынырнув, он тряхнул головой, выпустил фонтанчиком воду изо рта и, толкая перед собой весло, забулькал ногами к плоту, на котором работали строители моста. Плотник подал ему руку и вытащил из воды. Сейчас же подбежал перевозчик и увел Васюрку в свою будку.

— Цепь, понимаешь, не выдержала… Я же тебе кричал, бросай ты их… Ну, ничего, у меня печка топится, живо обсохнешь… За тебя я больше всего боялся…

В реке, между перевозом и строящимся мостом, барахтались японцы. Трое, бросив винтовки, скоро ухватились за плот, их тоже подняли наверх. Некоторые пытались прибиться к берегу, однако намокшая одежда и оружие тянули их ко дну. Вынырнув несколько раз, они больше не показывались над водой. Мимо новых свай плыли одни шапки. Недолго продержался и офицер. Что-то крикнув по-японски, он взмахнул руками и ушел в глубину. Один забрался на перевернутую лодку, стал на колени, сложил руки на грудь для молитвы, склонил голову. Плотники хотели зацепить лодку багром, но не достали, и она поплыла дальше.

По обоим берегам суетились люди. Из макаровского дома прискакали на лошадях казаки. Они вытащили двух солдат и откачали их на шинелях. С помощью жердей сняли японца, молившегося на лодке: она застряла на ближнем перекате. На место происшествия приехали японский и семеновский коменданты. Прежде всего они разогнали народ.

Так зареченские ученики и не попали в школу. Васюрка на работу после обеда не вышел, он лежал дома в постели. Дядя Филя с трудом выпросил в аптеке немного спирта и натер им отважного рулевого.

— Лежи теперь, Иван Купала! — смеялся дядя Филя.

Костя принес Васюрке горячего молока, а Вера, по совету матери, заварила в чайнике сухой малины. Маленький Витька допытывался у старшего брата, что он видел под водой и почему не принес ни одной японской винтовки — все равно они зря будут лежать на дне. Васюрка закрыл глаза, гладил Витькину вихрастую голову и почему-то улыбался…

К вечеру Усатый через связного передал Тимофею Кравченко, что из восемнадцати японцев, направлявшихся к Лысой горе на поимку партизанских разведчиков, спаслись только шесть, все они отправлены в госпиталь. Начались поиски неизвестно куда скрывшегося старика перевозчика…

* * *

В первое же воскресенье Костя, Индеец, Кузя и Пронька отправились ловить рыбу. Васюрка еще болел…

Остановились на берегу залива, где недавно мастерили кораблики. На песчаных отмелях и в кустах белели, как большие куски сахара, льдины, тая на ветру и солнце. Вода заметно сбыла, но к реке подойти было нельзя: ноги глубоко увязали в грязи. Пришлось накидать побольше камней, чтобы удобнее было стоять с удочками.

Развели костер, уселись вокруг него.

— Эх, закурить бы! — мечтательно произнес Кузя и потер переносицу. — У тебя, Индеец, не осталось японских сигарет? Ты ведь тогда много цапнул!

На Леньку тянул дым от костра. Он кашлял, тер глаза и злился.

— К Эдисону иди. Там закуришь.

— Хорошо теперь изобретателю! — сказал Пронька. — Что он, по-вашему, сейчас делает?

— Карабин чистит! — подсказал Индеец.

Костя подбросил в огонь сухих веток, прижался спиной к Индейцу.

— Не будет же он целый день карабин чистить. Сейчас, небось, где-нибудь в разведке. Вышел из тайги, фуражку набок сдвинул — ему папа недавно свою кондукторскую отправил… Шурка говорил, что Лидия Ивановна рассказывает партизанам о литературе. О Пушкине, Толстом, Лермонтове… Кузя, у тебя клюет!

Кузя побежал к удочке. На крючке трепыхался большой чебак. Кузя выдавил внутренности, счистил ногтем серебристую чешую и бросил чебака на угли.

— Ребята, — прошептал Ленька, — кто-то идет к нам! Кажется, казаки!

Кузя вскочил, как ужаленный.

— Они про кораблики, наверное, узнали. Крышка нам! Тикать надо!

— Не хнычь ты! — прикрикнул Пронька.

— Я буду вести переговоры! — Костя поправил на голове кепку и посмотрел на подходивших. Это были, действительно, казаки: желтые лампасы на синих широких штанах виднелись издалека.

Казаки подошли к костру. Они были в одних гимнастерках, но на головах торчали черные папахи — фуражек еще не выдали.

— Здорово, мужики! — весело крикнул чубатый казак, тот самый, который бросил камень в двухмачтовый кораблик.

— Здорово, паря-казак! — нарочно грубовато ответил за всех Костя.

— Поймали? — поинтересовался второй казак, присаживаясь к костру.

— Поймали! Два белых, а третий, как снег! — Костя кивнул на угли. — Вот жарим рыбу-кит!

Чубатый оглядывал берег, не садился.

— А тут, шпингалеты, крупная рыба водится?

— Сколько хошь! — вступил в разговор Индеец. — Обойди залив, там дальше, в ямах, щуки живут, во какие!

Ленька, показывая, раскинул руки.

— Таких нам и надо! — Чубатый обратился к товарищу. — Пойдем, места разведаем!

Казак, сидевший у костра, достал кисет.

— Я покурю тут. Крикни, ежели что!

Чубатый, насвистывая, пошел вдоль берега, свернул в кусты и скрылся в них. Парнишки окружили оставшегося казака. Тонколицый и бледный, он показался ребятам больным. Только усы, закрученные лихо, придавали ему боевой вид.

— Нога вот болит, — пожаловался казак. — На германском фронте продырявило. Устаю быстро.

— Дяденька! — придвинулся к нему Индеец. — У вас пика была на войне?

— Пика-то?.. Подай мне головешку!

Ленька подал, казак прикурил, пыхнул дымом в Индейца.

— Зачем тебе моя пика?

— Я хочу спросить, дяденька, вы на нее немцев или австрийцев поддевали? Сколько за один раз?

Казак еще раз выпустил дым в Ленькино лицо.

— Это, паря, на картинках так воюют!

Далеко из-за кустов послышался крик:

— Эй! Тут и верно места подходящие. Тащи припасы!

Казак снял с себя сумку, оглядел ребятишек, подмигнул Проньке.

— Отнеси-ка сумку с гранатами. Рыбу глушить будем. Тебе первую щуку! Вот такую!

И казак широко развел свои длинные руки. Ребята засмеялись. Пронька надел на себя сумку и проговорил уже из кустов:

— Я сейчас, мигом!

Кузя палочкой выгреб из углей похожего на головешку чебака, разделил на четыре части, подал Косте, Индейцу и казаку. Себе оставил голову. Казак положил рыбу в рот, пожевал и выплюнул.

— Ну и рыба, одни кости. Сейчас вот мы гранатой выудим настоящую!

Индеец все приставал к казаку с вопросами:

— А вы видели, как немцы газы ядовитые пускали?

— И газы видел и еропланы. Всякую страсть против человека выдумали. Был у нас в полку…

— Эй! — снова раздался зычный голос.

Все оглянулись. На крутом берегу за кустами стоял чубатый.

— Чего расселся? — кричал он. — Гранаты давай!

Казак сложил руки рупором.

— Я их с мальчонкой тебе отправил! — И обратился к ребятам: — Где же он?

Костя посмотрел на реку, ответил:

— По кустам еще пробирается, там кочки да вода!

Казак перестал рассказывать, поднялся, растер больную ногу.

— Где же он, бесенок? Как это я, дурак, не сообразил сразу! Он чей, этот варнак? Из вашей компании?

— А кто его знает! — ответил Костя. — Их тут много рыбачит: и теребиловских, и островских, и горных. Мы пришли, он тут с удочками сидел, молчаливый такой…

Прихрамывая, казак пошагал в кусты.

— Поймаю, я ему голову оторву!

Кусты зашумели — казак обходил залив. Костя проговорил тихо:

— Сматывай удочки! Пронька теперь далеко!

…Пронька набил сумку сосновыми шишками и смело шел по одной из улиц Хитрого острова. А вечером дядя Филя встретил на станции Тимофея Кравченко.

— Сын рассказывал о рыбалке?

— А как же! Сколько «картошек» поймали?

— Семь штук! Будем рыбу глушить… белую!

 

Глава тридцатая

Новое оружие

Директор школы и отец Филарет стояли у окна и на этот раз мирно вели разговор о поведении учащихся. От священника пахло водкой, и он часто прикрывал рот ладонью.

— А я был прав, Александр Федорович! Не надо за ними гоняться, искать их. Они точно пчелы — одну придавишь, а целая сотня тебя жалит!

Директор был небольшого роста, поэтому часто приподнимался на носки, чтобы заглянуть в глаза собеседнику.

— Вы все еще о драчунах, помявших бока Евгению Драверту!

— Нет, я вообще!.. А драчуны — не то слово, тут политикой пахнет… Вот полюбуйтесь-ка!

Отец Филарет потряс перед лицом директора телеграфным бланком.

— Вчера сунул руку в карман подрясника и нащупал сию бумаженцию. Написана печатными буквами, а рука, видно, детская. То ли сами сочинили, то ли сдули откуда, но тем не менее довольно складно и с большим смыслом. Послушайте!

Священник поправил очки, вытянул перед собой руки с бланком и начал читать:

Слушая отца Филарета, директор подошел к столу, открыл ящик и вынул стопку помятых бланков.

— Вы могли бы и не читать мне. Я сам нашел такое послание в кармане пальто. И учителя еще принесли десятка полтора. По-вашему, надо бездействовать и дать им волю, пусть на шею сядут и на спине листовки пишут?! Недолго до того, что контрразведка нас самих за воротник возьмет!

— Вас она может взять, а меня нет, — изворачивался отец Филарет. — Я проповедую слово божие!

Движением руки директор смел все листки в ящик и закрыл его.

— Будем искать крамольников! Но, черт бы побрал телеграфные бланки, все они одинаковы!

Еще в начале учебного года ученики заявили, что у них нет тетрадей. Родительский комитет, при содействии директора, обратился в железнодорожное ведомство с просьбой выделить детям какие-нибудь старые, уже использованные конторские книги, лишь бы одна сторона была чистая. Оказалось, что все склады на станции забиты телеграфными бланками. Ими снабдили учащихся с третьего по восьмой класс.

— Ищите, да поможет вам бог! — Отец Филарет отошел к окну и начал закуривать.

В дверь постучали. Вошел сторож со звонком в одной руке и кипой каких-то листовок в другой.

— От японцев принесли расклеить, — сказал сторож и положил листовки на край стола. — В коридоре ученики у меня несколько штук из рук вырвали, читают.

Сторож вышел. Директор взял одну листовку.

— Так… «Обращение к населению…»

В коридоре, забравшись на подоконник, Костя читал сгрудившимся вокруг него парнишкам и девчонкам:

«Свежие японские войска совместно с храбрыми русскими частями приготовились к наступлению против уголовных преступников-большевиков, чтобы, стерев их с лица земли, спасти мирное население, которое мучится от их погромов и преступлений.

Население должно немедленно прийти под покровительство японской армии и русских войск. Все содействующие большевикам будут строго наказаны».

Костя погрозил слушателям пальцем.

— Обращение подписал начальник 5-й японской дивизии генерал-лейтенант Судзуки! Все!

Раздался звонок. Ученики повалили в класс. А в кабинете директора отец Филарет, потерявший покой после чтения листовки, усиленно дымил японской сигаретой.

— Вы меня трусом называли, а трушу не только я. Похоже на то, что атаман Семенов тоже плохо спит. Здесь говорится, Александр Федорович, что наши приготовились к наступлению. Значит, насколько я понимаю в военном деле, большевики представляют собой немалую силу, если против них надо уже наступать?!

— Я думаю о другом, — сказал директор, продолжая разглядывать листовку. — Неужели большевики и сюда придут?

Священник выпустил на герань клубы дыма и, приподняв немного очки, взглянул на собеседника. На коротком туловище директора сидела голова, похожая на перевернутую вверх корешком редьку, на острой макушке торчали жалкие остатки волос. «Каких только не создает господь», — подумал Филарет и сказал громко:

— Вы хуже маленького, Александр Федорович! Зачем большевикам откуда-то приходить? Они давно уже здесь и никуда отсюда не уходили. В каждом доме, по-моему, большевики, в нашей школе их полно среди учащихся. Ну, если еще не совсем большевики, то большевичата! А сколько так называемых сочувствующих большевикам? Большой труд берет на себя Судзуки, собираясь очистить землю от большевистской заразы.

— Вы все пугаете меня, батюшка!

— Я и сам побаиваюсь. Но будем надеяться не на господа бога, а на японскую армию!

В кабинет опять постучали. Вошел все тот же сторож. Он подал директору листовку с текстом обращения генерала Судзуки.

— У меня же есть! — рассердился директор. — Возьми эту себе и почитай своей старухе!

— Разве можно такое старухе читать! — сторож оглянулся на священника, словно искал у него поддержки. — Вы на обороте читайте, Александр Федорович… Сейчас в коридоре сорвал!

Отец Филарет подошел к столу. На обороте листовки крупными печатными буквами было написано:

— Ну, вот! — директор вышел из-за стола. — Вот вам, батюшка, и решение нашего спора. Неужели и после этого мы не будем искать зачинщиков? Будем искать, будем бороться с ними! Я иду в контрразведку!

Отец Филарет положил в карман подрясника прокуренный мундштук.

— Знаете, я где-то уже слышал что-то такое… Да, на днях шел по Набережной и слышал, как парни распевали сей романсик про атамана.

Директор, не слушая священника, торопливо надевал пальто…

* * *

Когда во время перемены играли в лапту на школьном дворе, уже знакомый старшеклассник в очках отвел Костю к поленнице. Паренек был на полголовы выше Кости. В поношенной тужурке телеграфиста и больших солдатских сапогах он выглядел старше своих лет.

— У вас в классе есть, конечно, надежные ребята?

Костя кивнул.

— Я расскажу тебе одну частушку, вы ее перепишите и подбросьте в дома, где есть парни и девушки. Можно и на вечерку подкинуть! Пусть поют…

Он дважды произнес текст частушки, заставил Костю повторить и предупредил, что писать надо только на телеграфных бланках, печатными буквами и обязательно химическими чернилами.

Костя достал из кармана кусок хлеба, большую, испеченную в золе картофелину, поделился с очкастым, и они, усевшись на поленьях, стали есть.

— Тебя как зовут-то? — спросил Костя.

— Сережка, а фамилия Фролов.

Фролов сказал, что распространение новых стихов и частушек начали островские ребята, их поддержали горные, теперь должны поработать зареченские…

Идя из школы, Костя и Вера видели японское обращение, расклеенное на всех углах и заборах. Даже на перилах моста белели две листовки.

Поздно вечером в Кузиной бане ребята переписывали частушку. Все сидели за столом вокруг лампы, а Костя, подражая Лидии Ивановне, ходил по комнате и не торопясь, внятно произносил каждое слово. Было тихо, как на классном диктанте. Вера писала быстро, часто поднимала голову и выжидательно смотрела на Костю. Кузя отставал, от усердия даже высунул язык и сильно нажимал карандаш. Пронька, повторяя про себя написанное, поглядывал на висевшую в простенке между окон, балалайку. Ленька Индеец старательно выводил каждую букву и представлял, как он на станции перед целым эшелоном семеновцев поет частушку, а потом стремительно удирает. Вдогонку раздаются выстрелы и крики: «Держи большевика!..»

Но вот Костя прекратил диктовку. Пронька сейчас же сорвался с места, взял балалайку и заиграл «Подгорную». Ребята негромко пропели:

Кузя не пел, он что-то писал на новом бланке, часто взглядывал на потолок, шептал над бумагой.

— Ты чего пыхтишь? — спросил Костя, засовывая под рубашку стопку исписанных бланков.

Кузя потер переносицу.

— Я тут сам одну штуку сочинил.

— Ну-ка, прочитай! — обрадованно попросила Вера.

Краснея, Кузя прочел:

Все засмеялись.

— Ну, чего вы? — смутился Кузя.

— Этой частушке в субботу сто лет будет! — сказал Костя. — Ты бы новенькое что-нибудь.

— Я и так новенькое! Вы сначала послушайте…

— Ишь ты? — сказал Костя и взял Кузин бланк. — Это я покажу Фролову. А теперь — айда по домам!

О Сережке Фролове и о частушках Костя рассказал отцу. Кравченко даже обрадовался:

— Это, сынок, новое оружие против врага! Только ты завтра же познакомь Сережу с дядей Филей!

Частушку у Кости он забрал, сказав, что на первый раз сам позаботится о том, чтобы она попала куда следует…

* * *

В доме Храпчука горела лампа. Хозяин и бородатый казак только что закончили чаепитие.

— Еще раз послушай, как ехать! — говорил машинист, чертя ножом по столешнице. — Лысая гора останется правее. Так. Вы сворачиваете налево к Глубокой, переезжаете мостик и едете с версту или малость побольше. Понятно? Вам повстречается паренек в железнодорожной фуражке. Ты спросишь его: «Не видал ли, малый, двух коней?» Он ответит: «Видал, один пегий, другой серый». Этот паренек и проводит вас прямо к Матросу. Ясно?

— Все ясно!

— А твой одностаничник не робеет?

— Дело решенное! В полном вооружении едем. Спасибо тебе на добром слове, Николай Григорьевич! Думаю, свидимся!

— Свидимся, Калистрат Иванович! Я тебя еще провожать буду на Аргунь. Теперь ты попадешь домой — по верной дороге едешь! Боюсь одного — генерал Судзуки на тебя в обиде будет. Не раскаиваешься, что к большевикам подался?

— Не серди казака такими вопросами!

Храпчук и Номоконов обнялись, хлопнули друг друга по плечу.

— Счастливо доехать, служба!

— Счастливо оставаться!.. За Конфоркой смотрите!

 

Глава тридцать первая

Красные саранки

Начались летние каникулы. Костя и Сережка Фролов условились встречаться каждую субботу в Заречье, у моста, с удочками. С распространением песен и частушек дело наладилось: дядя Филя принес откуда-то гектограф, его спрятали в чураковской бане, печатали там листовки. Работать на гектографе дядя Филя научил Кузю и Проньку…

События летом в Забайкалье развертывались бурно. Массовые аресты, расстрелы росли с каждым днем. Тюрьмы в Чите, Нерчинске и других городах были переполнены. Карательные отряды чинили кровавую расправу над всеми, кто служил в Красной гвардии, кто сочувствовал Советской власти и ратовал за ее восстановление. Все чаще и чаще носились по линии бронепоезда. Появились новые броневики: «Атаман», «Отважный», «Беспощадный», «Мститель». В литейном цехе Читинских железнодорожных мастерских выстроили всех рабочих и для острастки выпороли каждого десятого. Японцы вырезали семьи большевиков, жгли их дома. Для устрашения семеновцы пускали по Шилке плоты с повешенными на столбах партизанами.

Но чем больше свирепствовали враги, тем шире разгоралось партизанское движение.

Как-то Сергей принес Косте новую частушку. Через день жители всюду находили отпечатанную на гектографе листовку:

Стояли жаркие дни. В падях ждали косарей густые сочные травы. Манили к себе ярко-оранжевые жарки, покачивались на тоненьких стебельках желтые маки. Рассыпались по зеленому ковру темно-розовые гвоздички. Но лучше всех были красные саранки.

Вера Горяева каждый день уходила в поле и приносила большую корзину саранок. Иногда бывали с ней и друзья — мальчишки. Вера плела венки, вязала букеты. Они шли на продажу. Одной матери трудно было кормить семью. И Вера, как могла, помогала ей…

Из Читы на станцию прибыл эшелон. Среди состава особенно выделялся классный вагон желтого цвета. На перрон высыпали солдаты и офицеры. На рукавах гимнастерок и шинелей был нашит кружок из желтой материи, в кружке чернели буквы — МОН. У офицеров ниже букв вырисовывался человеческий череп с перекрещенными костями. Это был прогремевший кровавыми расправами Маньчжурский отряд особого назначения — опора атамана Семенова.

Вдоль эшелона шла Вера с букетом цветов. Она выкрикивала:

— Красные саранки! Кому красные саранки!

С подножки желтого вагона спрыгнул грузный, широкоплечий офицер. Фуражка у него была надвинута на глаза, одутловатое, измятое лицо говорило о недавней попойке и тяжелом сне. В правой руке он держал длинную, похожую на змею плеть, сделанную из полосок кожи. На тонком конце ее болталась расплющенная пуля. Офицер легонько похлопывал плетью по начищенному до блеска голенищу. К нему и подбежала Вера.

— Купите цветы! Красные саранки!

Семеновец сдвинул фуражку на затылок и мутными глазами посмотрел на девочку.

— Красные? Какие красные? Где красные? — заорал он, замахиваясь плетью.

Вера в страхе попятилась, круто повернулась, чтобы скрыться среди людей, но нагайка обожгла ей спину. Девочка упала на междупутье, зажимая в руке букет, а офицер перешагнул через нее и пошел к вокзальному буфету, похлопывая плетью по голенищу. Подскочил японский патрульный и ткнул Веру ботинком в бок. Видя, что она потеряла сознание, японец приподнял ее и волоком вытащил на перрон. Он бросил Веру около палисадника.

— В чем дело? — спрашивали военные с желтыми нашивками на рукавах.

— Наш полковник немного пошутил! — отвечали другие.

Индеец, часто шнырявший около поездов, увидел на земле девочку. Ее старенькое платьице лопнуло вдоль спины, от худенького плеча до пояса протянулся багрово-синий, набухший рубец.

— Вера! — закричал он и опустился около нее на колени. — Что ты, Вера?

Солдаты загоготали.

— Поухаживай, кавалер, за барышней!

— Возьми ее под ручку!

Не обращая внимания на выкрики, Ленька приподнял девочку, поставил ее на ноги. Она шаталась. Он увел ее за палисадник и посадил на каменные ступени вокзальной лестницы. Вера прислонилась головой к столбу.

— Побудь тут, я сейчас! — сказал Индеец.

Он притащил с водокачки полную фуражку холодной воды. Вера отпила два-три глотка, а остальную воду Индеец вылил ей на голову и снова скрылся. На этот раз он вернулся с Храпчуком. Машинист, глянув на Веру, молча скрипнул зубами, осторожно взял ее на руки и понес. Индеец шел рядом с букетом непроданных красных саранок. Едва они миновали депо и пересекли пути, как к ним присоединилось несколько парнишек и девчонок. На первой же улице Теребиловки пошли за ними мужчины и женщины. А когда подошли к мосту, вокруг Храпчука уже шумела большая толпа.

— Палачи! Изверги! — раздавались крики.

Храпчук повернулся к людям.

— Видите, что они, гады, сделали?!

Толпа затихла.

— Меня на этой станции пороли в девятьсот пятом году, Веру Горяеву искалечили нагайкой в девятнадцатом, — говорил машинист. — Но скоро они, ироды, не будут нас пороть и вешать. Мы уничтожим палачей!

Толпа проводила их до дома Горяевых…

* * *

Ночь темная-темная. Выйди за пределы освещенной станции — и, кажется, заблудишься, забредешь, неведомо куда. Оглянись по сторонам — ни огонька, только в недосягаемой выси посмеиваются, мигая, звезды. Тепло и тихо. С реки плывут освежающая прохлада, запахи трав и деревьев…

На маневровый паровоз к Храпчуку поднялся с фонарем дежурный по станции Хохряков.

— Хороша ночка, Николай Григорьевич!

— Ночка в самый раз, Никифор Андреевич!.. А что думает Усатый?

Хохряков сел на полено, лежавшее перед топкой, склонился к машинисту.

— Усатый согласен, тем более что ты сегодня целую демонстрацию устроил, когда горяевскую дочку нес. Найдутся мерзавцы, донесут. Тебе нельзя здесь оставаться! А план такой…

Слушая Хохрякова, машинист согласно кивал. В два часа прибывает воинский поезд. Соседняя станция передала, что опять едут каратели — где-то атаману приходится туго, вот он и натравливает своих псов. Храпчук должен погнать «компашку» на топливный склад, прицепить там цистерну с керосином, в тупике прихватить две нагруженные камнем платформы, выйти на подъем к кладбищу, дать разгон и мчаться на… занятый эшелоном путь. Это то, о чем давно мечтал Храпчук. Его «компашка» сделает последний рейс…

Храпчук выглянул в окошко. Какая тишина! Перед окнами вокзального буфета стоят, словно окаменелые, кусты черемухи. На перроне и на путях ни души. Лишь вдоль кирпичной крепости, около японской казармы, ходит часовой. Старик обратился к Хохрякову:

— Тебя, Никифор, сразу же потянут в контрразведку, ведь крушение произойдет в твое дежурство!

— За что? Я давал тебе команду перегнать цистерну с топливного склада на товарный двор, а платформы с камнем — к переезду, там укрепляется откос… Разве я виноват, что машинист Храпчук все сделал по-своему и подговорил стрелочника перевести стрелку на занятый путь? Стрелочник тоже скроется. Я скажу: «Оба они враги атамана, особенно этот старый хрыч Храпчук. У него давно большевистские замашки — значит, комендант станции проглядел. А я на хорошем счету у начальника станции».

— У тебя дети, Никифор! — Храпчук вздохнул.

— У всех у нас дети, и никто не хочет, чтобы их били нагайками… Ты вот что… Прыгай с «компашки» у семафора и сразу же иди через мост к скотобойне. Мой Пронька пасет там Гнедого. Уедешь к условленному месту и отпустишь коня. Встретит тебя Шурка изобретатель.

Помолчали. Было слышно, как в топке бушевал огонь. Храпчук поднялся.

— Желаю тебе удачи!

— Постараюсь! — сказал машинист. Коптилка бросила слабый свет на его суровое, морщинистое лицо.

Товарищи пожали друг другу руки.

— Вот еще что, — тихо сказал Храпчук, — не убрать ли на прощанье Блохина? Тошно смотреть, как он угождает атаману да японцам!

— Ни в коем случае! — ответил Хохряков. — О Блохине Усатому сообщали, и он так сказал: «Сами увидите, как пригодится нам эта блошка!»

* * *

Столкновение маневрового паровоза с эшелоном и взрыв цистерны с керосином потрясли спящий станционный поселок. Люди вскакивали с постелей, приникнув к окнам, в страхе смотрели, как во тьме бушует столб огня…

— Вот вам красные саранки! — бормотал Храпчук, оглядываясь с моста на станцию. Языки пламени плясали над эшелоном карателей. Теплушки дымились, громоздились друг на друга.

* * *

Ожидая Эдисона, машинист присел на землю под раскидистой лиственницей, прислонился к смолистому стволу. Потрясенный событиями дня и ночи, уставший от непривычной езды верхом, старик задремал…

— Руки вверх, маркиз!

Храпчук вскочил, протирая глаза. Перед ним стоял Эдисон с карабином в руках.

— Шурка! Шельмец! Что ты делаешь со стариком?!

— Это я попугал вас немного! Здравствуйте, Николай Григорьевич! Прибыли к нам, значит?

Сквозь ветки высоких деревьев пробивались лучи солнца. В петличке зеленой гимнастерки юного партизана Храпчук увидел еще покрытую капельками росы красную саранку…

 

Глава тридцать вторая

Бронепоезд «Истребитель»

Станция была оцеплена японцами и казаками. Поезда не принимались, — пути расчищали от разбитых и обгоревших вагонов. Из Читы подошел бронепоезд «Истребитель». Привел его механик первого класса Драверт. Пока вывозили раненых семеновцев в больницу, а убитых на кладбище, команда бронепоезда начала облавы и аресты. На базаре было вывешено объявление — за поимку Храпчука и стрелочника назначалось большое вознаграждение.

Дядя Филя шел с Хитрого острова на работу в депо. Через станцию не пропускали, и он решил подняться на Набережную по лестнице.

Около магазина стояла Конфорка, роясь в вязаном ридикюле. Увидев дядю Филю, она вытащила носовой платок, встряхнула его. Из ворот товарного двора вышел офицер и начал подниматься по лестнице следом за дядей Филей. «За мной», — подумал он и ускорил шаг. «Вернуться обратно? Семеновец вооружен. Да и за воротами товарного двора, наверное, засада. Лучше обожду, не пройдет ли дальше…» — лихорадочно думал дядя Филя. Он остановился, не спеша достал кисет с табаком, начал закуривать. Офицер тоже остановился. Он был ступенек на десять-двенадцать ниже. Сняв фуражку, он делал вид, что осматривает поселок. Дядя Филя поднялся выше, на первой площадке сел на скамью, огляделся. Офицер все стоял. У дяди Фили мгновенно созрел план. Он рванулся вверх, перескакивая через две-три ступеньки. Грохотали сапоги, тряслись перила. Назад не оглядывался. Вот вторая площадка со скамейкой, остался еще один лестничный пролет. Но сверху навстречу уже спускается другой офицер с револьвером в руке. «Ловушка!» Дядя Филя перемахнул через перила и бросился по косогору вниз, рассчитывая забежать в магазин, а оттуда скрыться через служебные помещения. Офицер с лестницы выстрелил. Обожгло правую руку выше локтя. Дядя Филя спрыгнул в неглубокий, прорытый ливнем овраг. Поднял голову. С Набережной скачками спускался к нему японский солдат, держа винтовку с примкнутым кинжальным штыком. Превозмогая боль, дядя Филя поднял руки. Японец уже стоял над ним. «Эх, была не была!» Нагнулся и рывком схватил японца за ногу. Солдат выронил винтовку, упал в ров. Но уже подбежали офицер и несколько японцев. Один ударил дядю Филю прикладом по голове.

От писаря контрразведки, работавшего в одной из двоек большевистской подпольной организации, Усатый узнал, что Конфорка давно следила за дядей Филей и однажды приметила, что он встречался в кино-иллюзионе с техником участка пути. Приведенный на бронепоезд техник после порки признался, что валявшийся в конторе гектограф отдал слесарю депо Филиппу Кузнецову.

— Где гектограф? — прежде всего спросили дядю Филю.

— На нем хорошо печатают листовки, вы их читали! — ответил он.

— Где спрятан гектограф?

— В сосновом штабе!

— Точнее?

— Запишите адрес: тайга, каменная тропка, землянка № 1, спросить Матроса!

На дядю Филю набросились два здоровенных карателя…

С поломанными ребрами лежал он на бетонном полу вагона и, выплевывая кровь, хрипел:

— Можете не беспокоиться, гектограф в надежных руках…

У него спрашивали, кто такой Усатый, допытывались о связях с партизанами, о службе в Красной гвардии. Дядя Филя молчал. Ночью его вывезли за железнодорожный мост и заставили копать могилу. Собравшись с силами, он размахнулся и расколол лопатой череп офицеру. Его пронзили штыки японских винтовок…

* * *

Ни казаки, ни японцы не могли разнюхать, где скрываются партизаны. Несколько раз натыкались на разведчиков, гонялись за ними, те заманивали преследователей в таежную глухомань, а сами ловко исчезали. Контрразведка упорно искала провокатора. Малодушный техник, предавший дядю Филю, согласился пробраться в партизанский лагерь, освоиться там и затем навести казаков на след. Но писарь из контрразведки сообщил об этом Усатому, а тот — всем двойкам.

Кравченко уже третьи сутки сидел дома, в поездку не вызывали: станция не могла принимать и отправлять поезда. К исходу третьей ночи во дворе залаяла собака, кто-то не сильно, но настойчиво стучал в калитку. Кравченко вышел во двор.

— Кто там? — спросил он тревожно.

— Человек добрый, спасите! — тихонько прохрипел мужской голос.

— Да кто ты? — допрашивал Кравченко, не открывая калитку.

— Вы меня знаете, я техник участка пути, бежал с бронепоезда… Пустите скорее!

— А я тут при чем? Иди, куда знаешь!

— Мне надо скрыться! — шепотом просил техник.

— Скрывайся, где хочешь, а я с большевиками-антихристами не связываюсь, будь они трижды прокляты! — яростно проговорил Кравченко.

— Ну, пустите хоть до утра, меня ищут, я истекаю кровью!

Кравченко открыл калитку. Техник рухнул во двор и застонал.

— Искалечили меня мерзавцы…

Кравченко помог технику подняться и усадил его на завалинку.

— Как же тебе удалось бежать? Ведь оттуда не возвращаются…

Техник рассказал историю побега… Будто ночью его повели в поселок на очную ставку с каким-то железнодорожником. Пока стучали в дверь квартиры, он с высокого крыльца бросился на забор, перемахнул в чужой огород. Японцы думали, что арестованный успел убежать далеко, искали его в дальних дворах и переулках. Помогла темнота…

— Худо твое дело, парень, пропадешь ты теперь, — сказал Кравченко, — но я что-нибудь придумаю!

— Ради всего святого, я буду вам век благодарен! — лепетал техник.

Кравченко спрятал провокатора в стайке, где ночевала корова, и крепко задвинул снаружи деревянный засов. Через полчаса он был в контрразведке.

— И, подумайте, какая скотина, просит приютить! Да я большевистскую мразь и близко к себе не подпущу! А приютил я его добре, он теперь от вас не уйдет! — рассказывал Кравченко.

— Молодец, кондуктор! — притворно восхищался поручик. — Мы его сейчас же заберем, а для вас я буду хлопотать перед атаманом награду.

— Зачем награда, — вертел Кравченко в руках фуражку. — Мы для своей власти ничего не пожалеем…

Уже белел восток, над рекой плыл густой туман. Во двор Кравченко пришли офицер и два японских солдата. Когда техника вывели из стайки, Кравченко плюнул ему в лицо.

— Попался, голубчик!

Техник разразился бранью.

— Предатель! Иуда! Погоди, вот придут наши!..

— Иди, иди! — разгорячился старый Кравченко. — Будешь знать, как с большевиками связываться!

Техника увели, а Кравченко призадумался у ворот: «Значит, прямых улик против меня нет, но ищут ниточку, нельзя ли ухватиться. Зарубим себе это на носу…»

Утром Усатый сообщил, что техник и в поселке Гора стучался к одному мастеровому депо, но там ему намяли бока.

Следующая ночь принесла несчастье…

Сергей Фролов, ни с кем не советуясь, решил отомстить карателям за смерть дяди Фили.

Он где-то достал пироксилиновую шашку, подполз к бронепоезду и бросил ее под колеса паровоза. Смельчак не понимал, что пироксилиновая шашка для бронепоезда — все равно что дробинка для слона. Часовой вскинул винтовку, и юноша упал на рельсы с простреленной грудью.

Утром на этом месте нашли разбитые очки и пятна крови.

Костя спрятался на сеновале, чтобы никто не видел, как он плачет. Перед глазами его стоял, как живой, дядя Филя в старой солдатской фуражке, в запачканной мазутом гимнастерке. Карие глаза внимательно смотрели на Костю. На чисто выбритом лице играла улыбка. Шевелились закопченные дымом усы. Косте слышался мягкий голос его. А Сережа Фролов! Костя только недавно узнал, что он с малых лет остался без родителей, жил у тетки-фельдшерицы, хорошо учился. Ведь только вчера утром встречались они у моста. Закинули удочки, лежали на горячем песке. Сергей снял очки. Глаза у него голубые-голубые. И волосы светлые спадают на лоб… «Запомни, Костя, новую частушку»… Частушка отпечатана и сегодня разошлась по поселку… Костя смахнул слезы, спустился по лестнице во двор.

Надо было идти к Кузе и Проньке. Отец велел перенести гектограф из бани на свой сеновал.

В ушах звучал голос Сергея:

 

Глава тридцать третья

Будет суд!

Вот так новость! Приехали американцы! Ребятишки сбежались на станцию смотреть заокеанских солдат. Многие школьники знали, что в Забайкалье есть части американской армии, но на своей станции таких гостей еще не видали. Американцы располагались ближе к Байкалу — в Верхнеудинске и в окружающих этот город районах. Из тех мест, должно быть, и прикатил большегрузный товарный вагон, в котором прибыли высшие и низшие американские чины. Высшие ушли в японский штаб на какие-то переговоры. Зачем они приехали? Думают помогать атаману Семенову и японцам бороться с партизанами или сами хотят просить помощи? Их ведь тоже часто беспокоят люди из тайги.

У вагона несколько сухопарых американских солдат играли в мяч, перебрасывая его друг другу одной рукой. На них глазела изрядная толпа мальчишек и девчонок.

Костя, Кузя и Пронька пришли вместе. Индеец был уже тут и успел научиться просить по-английски жевательную резинку. Усердно работая челюстями, он показал товарищам тоненькую, в два пальца шириной, серую пластинку, упакованную в красивую бумажку.

— Сера у них неважная! — давал он оценку американской подачке. — Возьмешь в рот — будто сладко, а потом — как трава. Наша сера из лиственничной смолы вкуснее. Ее можно долго жевать!

Зареченцы попробовали резинку, поспорили между собой, в какую игру играют американцы, а больше и смотреть было не на что: солдаты ничего из себя не представляли. Правда, на голове они носили какие-то ермолки в виде пирожков, штаны у них были короткие — выше колен, а на ногах ботинки с чулками, но то ли еще видывали ребята за это время!

Индеец хотел попросить еще резинки, но Костя запротестовал.

— Идемте домой!

Пронька зашептал Косте на ухо:

— Им бы листовочку подбросить, есть у меня одна. — Костя обошел вагон. С другой стороны никого не было, окна оказались открытыми. Вернулся к Проньке: «Заверни камешек в листок и брось, как раз на постель угодишь». Пронька так и сделал.

Пошли домой. Виднелась Теребиловка, а дальше — Заречье. Маленькие зеленые садики. Высокие одноногие журавли-колодцы. Белые трубы на избах. Все это, залитое солнцем, казалось Косте картинкой из журнала «Жизнь»…

— Костя, а по-русски американцы умеют читать? — спросил Пронька.

— Слово «картошка» им переведут, а «партизан» они хорошо знают! Пусть читают последний подарочек Сергея Фролова!

Кузя заговорил задумчиво:

— Чудно получается! Учим мы географию. Учитель рассказывает про далекие жаркие страны и про чужие народы всякие. А они, иностранцы-то, прямо у нас на ладошке. Смотри их, сколько хочешь, как за границей!

Кузя начал загибать пальцы на руках.

— Пленных немцев видели? Видели! Раз! Австрийцев — два! Сербов — это три! Китайская рота красногвардейцев с прииска на станцию приходила. Четыре! Пятые будут чехи — с осени прошлого года до поздней весны шли их эшелоны. Японцы сейчас у нас — вот вам шесть. Насмотрелись на них — аригато, спасибо! Теперь вот американцы, — Кузя загнул седьмой палец.

— А про мадьяров забыл? — подсказал Индеец, выплевывая американскую жвачку.

Кузя ухватился за восьмой палец.

— Правда! И мадьяров видели.

Остановившись, Кузя потер переносицу.

— А из какой страны они, эти мадьяры?

— Ясно, из какой! Из Мадьярии! — уверенно разъяснил Индеец. Ребята засмеялись. Костя надвинул ему на глаза картуз с поломанным козырьком.

— А вы разве Австро-Венгрию не проходили? Забыл уже? Оттуда они, мадьяры. Говорят, храбрые — прямо жуть!

На мосту встретили бледную после болезни Веру — она недавно поднялась с постели.

— Костя, тебя Тимофей Ефимович ищет и Леньку Индейца тоже!

* * *

Конфорка готовила для контрразведки список неблагонадежных железнодорожников. Писарь назвал Усатому день представления этого списка. Решено было Конфорку незаметно убрать. От Матроса в поселок пришел партизан. В Теребиловке, поблизости от дома, в котором жила Конфорка, приготовили квартиру для встречи с ней. Кравченко крепко задумался: как заманить туда купеческую дочь, чтобы не вызвать подозрений у контрразведки? Тут-то он и придумал историю с белой шапочкой Веры Горяевой. «Пожалуй, вариант подходящий». Другие подпольщики одобрили его. Вот тогда и потребовались Костя с Индейцем…

Ленька должен был ждать, когда из дома с желтыми ставнями выйдет Конфорка. С утра он пошел в Теребиловку.

Как трудно все-таки ждать! Время не идет, а ползет. Ленька сидел на обрывистом берегу — улица глядела на реку, — побросал в воду камни, дважды прошелся по улице, на углу помог ребятишкам привязать консервную банку к хвосту собаки, а Конфорка все не выходила. Ленька присел на камень у дороги и смотрел на противоположный берег.

Вон Костя ходит с удочкой от моста до переката, он тоже выполняет назначенное дело, ему с той стороны все видно, и если что случится с Индейцем — сообщит отцу…

Но вот наконец-то хлопнула калитка, и Конфорка вышла с вязаным ридикюлем в руке.

Ленька смело пошел ей навстречу, снял с головы помятый картуз.

— Здравствуйте, тетенька!

— Здравствуй! — Конфорка остановилась. — Что тебе?

— Я вас с утра дожидаюсь… Мамка давно мне говорит: «Ты бы сходил к той тетеньке, может, ей шапочка вот как нужна!».

Ленька провел сломанным козырьком по горлу.

— Какая шапочка? Что ты мелешь?

— А помните… тогда на мосту вы у девочек спрашивали, чья белая шапочка с голубой лентой?..

— Постой-постой! — Конфорка оглядела Леньку. — Так это ты?

Она поспешно спрятала за спину ридикюль.

— Теперь я тебя узнала! Зачем ты тогда убежал?

— Фулиганство — и все! Ох, и попало мне от мамки, зачем чужую шапку принес!

Кошачьи глаза у Конфорки забегали.

— Где же та шапочка?

— Да дома у нас на гвозде висит! Я бы раньше ее отдал, да вас не шибко запомнил. А на днях мы в Теребиловку переехали, я увидел вас на этой улице и дом ваш знаю.

— Какой ты славный мальчуган! — нагнулась к Леньке слащаво ласковая Конфорка. — Где же ты живешь?

— А вот, совсем близко! — Ленька указал на маленькую избушку с покосившимися воротами. — Мы с мамкой снимаем комнату у кочегара водокачки.

— Пойдем к твоей маме! — заторопилась Конфорка.

Она прекрасно понимала: стоит найти белую шапочку с голубой лентой, и контрразведка узнает, кто связан с подпольщиками, с партизанским отрядом.

В полутемных сенях избушки кто-то схватил Конфорку за руки и заломил их назад. Не успела она крикнуть, как в рот ее затолкали тряпку, а руки стянули ремнем. В таком виде и ввели ее в комнату с оконцем во двор.

— Садитесь! — сказал сухощавый мужчина. И лицо и голос его показались Конфорке знакомыми. У дверей стоял здоровяк в кондукторском форменном казакине. Сухощавый раскрыл ридикюль, вытащил список и прочитал его. Конфорка ерзнула, вспомнила: это стрелочник Капустин, когда-то он служил в батраках у ее отца… Его искали осенью. Он задержал на разъезде первый эшелон белочехов. Как бы угадывая ее мысли, Капустин сказал:

— А я вас тоже узнал — по бородавке на правой щеке. Тогда вы совсем были девчонкой…

Конфорка попыталась подняться, но человек в казакине крепко держал ее за плечи. Сухопарый вдруг вскипел:

— Списочек!.. Много крови захотела, много денег! Хватит с тебя дяди Фили! Повезем в лес, на партизанский суд!

 

Глава тридцать четвертая

Вихри враждебные

Утро было пасмурное. Косматые темные тучи сначала бежали над горами, потом нахлынули на все небо и закрыли его. В поселок ворвался ветер. Вот он подхватил на улицах пыль и закружил ее столбом. Наверное, будет дождь…

По дороге к каменному карьеру быстро катилась небольшая тележка. Везла ее худенькая девочка с белыми косичками. На тележке сидел мальчуган с темным скуластым лицом. Это был Витька. Он взмахивал рукой, как будто держал в ней бич, и слегка покрикивал на девочку, изображавшую лошадь:

— Нн-о! Нн-о, ленивая!

На коленях Витька держал завязанную в платок миску.

Едва тележка свернула в сторону прилепившихся у подножья горы построек, как из-за молодых сосенок вышел японский солдат с винтовкой.

— Руски, нерьзя!

— Везем обед!

Девочка бросила веревку и принялась представлять человека за едой: хлебала воображаемой ложкой воображаемую похлебку. Японец понял, засмеялся, и что-то крикнул другому часовому…

В двух-трех саженях от обнесенного дощатым забором склада детей остановил маленького роста солдат. Жестом он показал, что седок должен слезть с тележки. Витька, глядя исподлобья на японца, нехотя спрыгнул на землю, не выпуская из руки платок с миской. Другой он поддерживал штанишки. Часовой обошел тележку, зачем-то пнул ее и вдруг сдернул с головы мальчика фуражку, на дорогу посыпались пустая катушка, медная винтовочная гильза и бутылочная пробка с воткнутым в нее рыболовным крючком. Витька обиженно взглянул на солдата, поставил на тележку миску и стал собирать свои сокровища. Японец сел на тележку, зажал между ног винтовку и бесцеремонно полез в миску. Он вытащил малосольный огурец, откусил половину, захрумкал, прищурив от удовольствия глаза.

— Руски харасё! — сказал он, прожевав огурец. — Иди!

Во дворе ребят встретил пожилой, немного сутулый рабочий с маленькой бородкой, весь осыпанный серой каменной пылью. Девочка подала ему миску.

— Вот ваша, тетя прислала и велела спросить, когда можно еще приехать.

Рабочий присел на перевернутый ящик, достал из-за голенища потрепанную записную книжку и, развернув ее, начал что-то писать обломком карандаша. Девочка и мальчик сидели на тележке спиной к нему, разглядывали изуродованные взрывами скалы. Рабочий вырвал исписанный листок, свернул его узкой полоской, распустил одну из девочкиных косичек и вплел в нее бумажку, туго затянув ленточкой. Вера сидела, не обращая на это внимания, и смешила Витьку, чтобы он не заметил, что делает рабочий.

Когда ребятишки выкатили со двора тележку, японец снова обошел ее, заглянул в опорожненную миску, пощупал на голове мальчугана фуражку, огладил его бока, строго посмотрел на девочку и неожиданно засмеялся, блеснув двумя золотыми зубами.

— Руски харасё!

Витька нахально потребовал у солдата:

— Зинта кудасай!

Японец достал из кармана блестящую коробочку, вытряс на ладонь мальчика несколько розовых горошинок, потом протянул коробку девочке.

— Не надо! Аригато! — поблагодарила она солдата, впряглась в тележку, на которой уже сидел Витька. Он плутовато, как закадычному дружку, подмигнул японцу и закричал:

— Нн-о! Поехали! Пошевеливай ногами!

Часовой смеялся им вслед…

Усатый и руководимые им двойки подпольщиков ломали головы над тем, как избавиться от серо-грязного зловещего бронепоезда. Все сходились на одном — разбирать пути нет особого смысла: броневик хоть и сойдет с рельсов, но останется целым и скоро снова будет продолжать свое черное дело. Его надо уничтожить и тем показать нарастающую силу партизан. Но где взять взрывчатку? На днях возобновили работы на каменном карьере… Склад взрывчатки охраняли японцы. Они тщательно обыскивали рабочих, вынести из карьера никто ничего не мог. Был единственный выход — налет. Для этого требовалось выбрать удобное время, конечно, лучше днем, когда у склада стояло меньше часовых. В карьере работали свои люди, которые могли дать весточку партизанам. Появление в карьере взрослых вызвало бы у японцев подозрение. Вот старый Кравченко и послал ребятишек с миской…

В доставленной Верой записке сообщалось, что динамит перевезен с центрального склада на подсобный, там раздатчиком работает надежный человек. Днем больше двух японских часовых не бывает…

Через час по Базарной улице, от китайских лавочек к покрытой соснами горе, бежала гнедая лошадь, запряженная в легкую телегу. Сидевший на ней мужчина размахивая бичом, торопил коня. Около больничной ограды на телегу вскочил железнодорожник с фонарем в руках, а против дома лесничества попросился подъехать человек в брезентовом плаще. Отсюда дорога сворачивала к каменному карьеру…

В мелком сосняке подводу остановил японский часовой. Двое сошли с телеги и стали что-то объяснять солдату. Мужчина в плаще взмахнул ножом, японец покачнулся и повалился на руки железнодорожнику. Оставив мертвого часового в зарослях сосняка, люди поехали дальше, к нижнему складу. Второго часового сняли так же тихо и спрятали за камнями. Несколько ящиков с динамитом быстро перенесли на телегу. Раздатчика крепко связали по рукам и ногам, чтобы его не могли заподозрить в связях с партизанами. Мужчина в брезентовом плаще и железнодорожник побежали к горе, а третий человек погнал Гнедого по дороге в лес…

* * *

Дождь так и не собрался. Сильный ветер к полудню разогнал тучи и утих сам. Снова приветливо засияло солнце…

Партизаны заложили взрывчатку на большом уклоне. Слева — скалистые горы, справа — крутой откос, а под ним огромная поляна, еще со времен постройки железной дороги усеянная камнями разных размеров. За поляной — пологий берег реки, поросший тальником.

Храпчук и Капустин думали теперь об одном: только бы хорошо сработала самодельная мина. Они лежали за большим камнем у протянутого от линии шнура и ждали «гостя» со станции. Когда пройдет бронепоезд — никто не знал. Было известно, что он отправится в Читу, но расписания для него не существовало. Матрос решил выманить бронепоезд. Он приказал партизанам подпилить несколько телеграфных столбов.

В гору полезли бородатый казак и Шурка Лежанкин. Первый столб повис на проводах, низко притянув их к земле, второй рухнул на скалу, разрывая железные нити. Когда свалился третий столб, казак подал знак спускаться.

Партизаны с нетерпением вглядывались в сторону станции, выползали на полотно и прикладывали ухо к рельсам: не слышно ли стука идущего бронепоезда.

Матрос приказал Шурке спуститься к реке и ждать всех у лодок. К берегу изобретатель побрел нехотя, часто оглядываясь. Он еще надеялся, что командир изменит свое решение. Но этого не случилось…

Сидя в кустах, Шурка считал себя обиженным. Вот-вот подорвут бронепоезд, может быть, начнется обстрел карателей, а он должен торчать тут, на берегу, и смотреть на пустые лодки. Зачем же дали ему карабин? Для чего Лидия Ивановна своими руками пришила красный бантик на его фуражку, подаренную Тимофеем Ефимовичем Кравченко? Будь здесь брат Ваня, он давно бы послал Шурку в самый горячий бой. Неужели его, Эдисона, считают мальчишкой и боятся пустить в дело? Нет уж! Дудки!

Шурка прислушался. Как будто вдали грохотал поезд. Больше ждать было невозможно.

Ом ползком добрался до левого фланга партизанской цепи и залег за каменной глыбой. Храпчук увидел его, погрозил пальцем.

Броневик показался из-за скалы, весь освещенный розовым закатом солнца. Храпчук замер у шнура. Рядом порывисто дышал Капустин…

Шурка теперь не лежал, а вертелся на земле. Ему казалось, что партизаны медлят, что мина никогда не взорвется, и поезд-каратель уйдет невредимым. Где же Матрос, почему он не подает команды? Можно ведь стрелять по паровозу, прямо в будку машиниста, там должны быть смотровые щели. Хорошо бы сделать это ему, Шурке. Надо только перебежать вон к тому камню и тогда…

«Истребитель» совсем близко. Над рекой эхом отдается перестук колес. Шурка ничего не слышит, кроме биения своего сердца. «Сейчас, вот сейчас…» Не помня себя, он выскочил из укрытия и побежал.

— Назад! Назад! — закричали ему из цепи.

Из крайней бойницы первого вагона застрочил пулемет. И в тот же миг Храпчук дернул шнур…

Хорошо сработала партизанская мина. Серая громадина свалилась под откос…

Партизаны отходили к реке, надо было на лодках переправиться на другую сторону. Цыдып Гармаев и Капустин несли Шурку. Старый Храпчук держал в руках Шуркину фуражку с малиновыми кантами…

У партизанского костра в ту ночь было тихо. На носилках из свежих березовых палок лежал белокурый паренек. Его накрыли пахнущими ветками листвянок. Храпчук не выпускал из рук кондукторскую фуражку. При свете костра он разглядел на подкладке три буквы — КТК, означавшие имя, отчество и фамилию сердечного Шуркиного друга.

Самого юного партизана хоронили на рассвете. Из-за хребта только-только показалось солнце. Партизаны дали залп. Лидия Ивановна говорила о жизнях, которые отдаются ради грядущего счастья на земле…

* * *

Через два дня связной привез Усатому известие о гибели Александра Лежанкина. Ребята узнали об этом от Костиного отца…

Еще не было забыто горе, еще не высохли слезы, когда босоногая команда пошла в лес за ягодами. Старый Кравченко в их ведра вместе с кусками хлеба и малосольными огурцами положил по нескольку гранат. На известной одному Васюрке тропинке их встретит партизанский разведчик…

Они шли за Лысой горой и пели любимую Шуркину песню:

 

Глава тридцать пятая

Кто такой Бетховен?

Начиналась весна 1920 года. Партизанское движение, разлившееся мощным потоком по всему Забайкалью, помогало Красной Армии наступать с запада…

Однажды на уроке закона божия Вера Горяева, увлекшись разговором с подружкой, сказала довольно громко:

— Красная Армия скоро сюда придет. Она уже Иркутск заняла…

Отец Филарет услышал это, но, к удивлению учеников, не возмутился, не выгнал девочку из класса, а только заметил ей:

— Плохо ты знаешь географию, отроковица! Не может Красная Армия прийти сюда скоро… От Иркутска до нас больше тысячи верст!

В классе перешептывались: «От Филаретушки церковным вином пахнет», «Говорят, он в Харбин улепетывает, уже пятки смазал…»

В тот день, как и всегда, Костя шел домой вместе с другими зареченскими ребятами. Около сгоревшего японского склада их остановил Индеец.

— Смотрите! Что это? — закричал он, указывая на видневшуюся вдали ленту реки.

По льду, извиваясь, точно змея, ползла людская колонна. Голова ее уже поравнялась с поселком Заречье, а хвост еще скрывался где-то за кладбищем. Это была одна из частей разбитой и отступающей армии генерала Каппеля.

Все побежали смотреть….

На первой прибрежной улице школьники увидели интересное зрелище. Шесть высших офицерских чинов несли на плечах красиво отделанный цинковый гроб. Это несли самого Каппеля. Отступающие каппелевцы везли с собой мертвого генерала, считая, что он продолжает руководить ими. Перед каждым населенным пунктом офицеры снимали гроб с саней и несли его по улицам сами.

В поселке колонна рассеялась по дворам. Каппелевцы очень торопились. Они не распрягали и не расседлывали изморенных до крайности лошадей, наскоро кормили их, отбирая у населения остатки овса и сена. Торопливо ели сами и ехали дальше. В санях лежали обмороженные и больные тифом люди, почти не охраняемое оружие, имущество…

В дом Кравченко вошли два офицера, небритые, с темными впалыми щеками и мутными глазами. Тимофей Ефимович провел их в комнату. Они заказали самовар и, не снимая шинелей, уселись за стол. Денщик принес им небольшой кусок сала, калач и бутылку самогона. Наблюдая за непрошенными гостями, Кравченко присел на стул в углу перед божницей…

Офицер с зачесанными назад пышными волосами, заметив проходившего с сумкой через плечо Костю, подозвал его.

— Интересно, чему вас учат в такое бурное время?

Костя протянул каппелевцу тетрадь по русскому языку. Офицер полистал ее и бросил на стол:

— Смотри, Ступин, они тут не признают ни буквы ять, ни твердого знака… Какое-то большевистское гнездо под самым носом атамана Семенова…

Тощий, долговязый Ступин истерически спихнул тетрадь на пол.

— Мне теперь все равно, как здесь пишут! Твердый знак нам не поможет… Жри больше на дорогу, штабс-капитан!

Костя подал штабс-капитану учебник немецкого языка.

— Что же ты знаешь по-немецки?

— Дас фенстер, и вообще, много! — бойко ответил Костя, поглядывая на отца.

Штабс-капитан скривил рот.

— Дас фенстер!.. А зачем тебе это? Коров пасти? Вот я знаю французский в совершенстве. Ты понимаешь, что значит в совершенстве!

— Это значит, что вы знаете здорово!

— Ну, приблизительно верно! — трескуче засмеялся штабс-капитан и выпил еще самогона. Он покрутил головой, оглядел комнату: низкий и горбатый потолок, покосившиеся окна…

— Живут троглодиты… А зачем живут?

Захмелевший офицер забарабанил по столу, как по клавишам, и запел:

Штабс-капитан резко оборвал песню, ткнул Костю пальцем в грудь…

— Есть у тебя музыкальные инструменты?

— Балалайка трехструнная есть, я на ней играю «Во саду ли, в огороде…»

Штабс-капитан захохотал.

— Симфония!.. А ты знаешь, кто такой Бетховен?

Костя отрицательно покачал головой.

— А Чайковского знаешь?

— Знаю!.. Дорожный мастер в Теребиловке!

Офицер захохотал пуще прежнего, хлопая себя по коленям. Старый Кравченко сказал спокойно:

— Вы не смейтесь, господин штабс-капитан. Мой сын еще будет знать сочинителей музыки!

Каппелевец налил в стакан самогона, тяжело поднялся и, шатаясь, подошел к хозяину.

— Я утверждаю, что твой сын, вот этот шельмец, никогда не овладеет музыкальной культурой. Рылом не вышел! Сам-то ты кто?

— Рабочий! — гордо ответил Кравченко и закусил ус.

Штабс-капитан неуклюже вытянулся, не очень четко щелкнул каблуками.

— А в моих жилах течет голубая дворянская кровь! Не слыхал ли ты, часом, что на юге России живет и здравствует род Орловых? Наше имение славится…

— Не слыхал! — нарочно громко ответил Кравченко. — У нас, в Харьковской губернии, жили паны Залесские. Мой дед был у них крепостным, а мой отец участвовал в крестьянском восстании и поджег барское имение…

Отпрыск Орловых выпил самогон и разбил об пол стакан. Он уже не говорил, а кричал:

— Мой дед таких, как твой, порол на конюшне и живыми замуровывал в каменные стены. Запомни это!

Кравченко поднялся и стоял, держась за спинку стула.

— Я помню, господин штабс-капитан!.. Я знаю, что род Кравченко с давних пор не в ладах с помещиками. И не будет у нас мировой…

— Что? — пьяный штабс-капитан ухватился за кобуру. Долговязый Ступин заломил Орлову руки, приговаривая:

— Брось петушиться! Слишком поздно!.. Наше дело ехать в неизвестность!..

Кравченко, потемнев от гнева, встал на стул, готовый в любую секунду протянуть руку к божнице, на которой хранились гранаты.

В дверях появился вестовой.

— Трогаемся! Собирайтесь, господа!

Колонна выехала на реку, сбросила на лед умерших тифозников и поползла дальше на восток, навстречу своей гибели…

Утром зареченские ребятишки подсчитали, что с каппелевских подвод на чердаки домов перекочевали: цинковая коробка с патронами, две винтовки и ручной пулемет. Это был маленький дар мертвого генерала хозяину тайги — Матросу.

Все чаще и чаще прилетали вести об успешном продвижении Красной Армии на восток, о смелых налетах партизанских отрядов. Однажды перед уроками Кузя вывесил на классной доске листок:

Босоногая команда ждала больших перемен…

* * *

Настал день, когда Матрос и Никифор Андреевич Хохряков откопали в купеческой могиле алое шелковое знамя, а старый машинист Храпчук поцеловал его и поднял высоко над головой.

Настал день, когда Костя и его товарищи пришли в огород Лежанкиных, отсчитали от столба восемнадцать шагов и нашли в земле боевой флаг. Костина мать вышила на нем слова: «Да здравствуют дети семьи трудовой!» С этим полотнищем зареченские ребята явились на митинг по случаю восстановления Советской власти. С ними не было их славного товарища и вожака — Шуры Лежанкина. Вера Горяева шла рядом с Костей, и на ее голове красовалась белая шапочка с голубой лентой.

Митинг открыл старый Кравченко. Первое слово он предоставил Усатому. К всеобщему удивлению, на большой ящик поднялся худенький, хромающий на одну ногу начальник станции Блохин. Это он по заданию Верхнеудинского большевистского комитета возглавлял подпольщиков поселка. Усатый был представителем партии коммунистов, которая подняла трудовой люд на борьбу и привела его к победе…

1958–1961 гг.